Аннотация: Есть станции, на которые никогда не приходят поезда
Салатовая
Когда дверь на улицу распахнулась, обернулись только я и Джек. Я - потому что сидела слишком близко к выходу, а Джек просто дёргается на любой звук. Как забитая собака. Едва заметно прогибается, втягивает лысоватую голову в плечи, прикрывает глаза.
Мы никого не ждали: по четвергам никто не приезжает.
Снаружи минус. Десять или триста - не разберёшь. Воздух хрустит на зубах, как монпансье. И этот стоит на пороге. Сразу видно - пассажир. Пальто нараспашку, шапка набекрень, глаза осоловелые.
- Здрасьте!
Все молчат, конечно же. Я бы тоже не против: у меня еще четверть чашки кофе, и сегодня он даже не особенно противен. Как знала, что неспроста такое везение. Не дадут допить.
- С поезда? - спрашиваю тихо. Услышит, конечно. Но вдруг.
- Да! Да! - пассажир радостно улыбается мне. - Представляете, сошёл. А сам не знаю, где. Ерунда такая, аж стыдно вслух произносить. Что это за станция? Я не пил, не подумайте, я понимаю, что звучит...
Дальше можно не слушать. Дальше у всех одинаково. За пластиковой барной стойкой кривится из своего угла Лёха. То ли подбадривает, то ли насмехается. Никогда не знаешь.
- Идем.
Пассажир обрывает бормотание на полуслове. Я как раз натянула телогрейку и стою уже у двери рядом с ним. Смотреть приходится снизу вверх - он на две головы выше. Запрокидываю голову и тут же ветер впивается зубами в шею.
Чет-верг, черт-вег, принесла нелёгкая.
Напоследок грюкаю дверью со всей силы. Не со зла, а просто чтоб старина Джек еще раз содрогнулся жилистым телом над своей кружкой пива.
Идти далеко. Что противно - опять без тропы. Снег зализал раны, и между Стекляшкой и Пятой линией - добрый километр серого наста, прикрывающего ямы да колдобины. Я плетусь, он плетется, мы плетемся.
Линии на горизонте похожи на хребты мертвых доисторических животных. Первая стоит дальше всех - ближе к Сектору. Остальные выстроились перед ней, кокетливо прикрывая друг друга. Вторая выглядывает из-за третьей, четвертая торчит двумя парадными из-за пятой. Пятая наша.
Второй этаж, три слева пропускаем, красная дверь.
Придется включать свет. И топить печь, а я уже неделю не топила. Но ведь пассажир непривычный, замерзнет.
Слышу: топчется в прихожей неловко. Черт-вег. Чертова дорога. Или чет-вег, а нечет... Нечет, значит, приехали.
- Я просто хотел спросить...
Ох, все это время что-то говорит же. Говорит, говорит. Скрипят половицы. Как снег хрустят.
- Сегодня здесь переночуешь, - перебиваю. - Вон диван. Одеяло дам. Завтра утром определят и поселят по-человечески. В четверг вечером не станет никто возиться.
Вроде бы понял. Не бормочет.
Можно, конечно, налить ему чая - солома соломой, но горячая. Сесть на кухне за
колченогим столом. Рассказать все как смогу. Как мне рассказывал Саныч. А толку? Дальше у всех одинаково.
В зеленой тетради в клеточку ставлю подпись на последнем листе и падаю кровать, не раздеваясь. Черт-вер.
*
Розовая
Вторая тетрадь ноября. На этот раз - бледно-розовая. Шершавая обложка и гладкие листы.
Пассажир уже встал. Или не ложился? Шарится по кухне мышью.
Умываться не буду.
- Идем?
По лицу вижу: сейчас начнёт. И он, конечно же.
- Послушай, я... Все это ерунда какая-то. Я случайно здесь сошел, мне нужно...
- Куда?
- Я...
- Куда ты ехал? Откуда? Как зовут?
- Марик. То есть Марк.
То есть Марку от двадцати до сорока. Чернявый, желтоглазый. Видно, что нравится себе и привык нравиться другим. Движется вальяжно, открыто.
- Вот это и запомни. Марк. Это теперь твой единственный капитал. Остальное - мелочи. Ты не помнишь, куда ехал и откуда. Ты вообще ничего не помнишь. Верно? Все такие. Кто тебе чем поможет? Чтобы уехать, нужен билет. Билет надо заработать. Вот и идем. Работать.
На секунду в глазах загорается понимание.
- Это сон, да?
- Ага.
- Спорить мне лень.
От Пятой линии до Корпуса идти всего ничего. Обычно не успеваю и сигарету выкурить. Сегодня тянучка - приходится идти за вереницей соседей, вышедших раньше. Две сигареты. На проходной натыкаюсь на Саныча. Тот показывает мне язык и исчезает в подсобке. Весело ему. Конечно.
А кофе вчера был хорош.
Отвожу Марика в кадры. Ну и сделано.
Дальше - в цех. Сбросить верхнюю одежду и валенки. Найти себе местечко потише. Моё дело - прошивать тетради. Шершавые обложки, гладкие листы. Стопка к стопке.
*
Желтая
Сидит, орёт. У всех одинаково, говорила же. Кто кусается, кто дерётся. Предлагают денег. Угрожают. Об стенку бьются. Режутся. Это чтоб проснуться. Одна песни пела.
Еще молятся часто, конечно.
Коридор до столовой окрашен в мутный голубой цвет, и по утрам здесь все люди - синеватые. Так идут мимо Марика рябью. Катятся волной по своим делам. Ну а что его утешать? Поорет да заткнется. Никто от истерики не умирал.
- Валя!
Вот же и правду нечет.
- Привет, Марк.
Надо же. Проорался.
- Валя, это все - настоящее?
Жму плечами.
Вечером поскреблись в дверь.
- Можно?
Я-то чай заранее заварила. Даже у соседки справа малиновых веток взяла. Всё отдушка.
- А кофе.. Кофе нет?
Три недели тут. Дурак, может?
- Мне кажется, только с тобой можно поговорить. С кем я тут говорил, все другие. Серые, мыршавые. Ни искры. А ты - я вижу, ты понимаешь, ты не такая совсем.
Одинаково.
- Валя, я... Я думал, это сон. Безумие. Но я все больше пугаюсь, что это настоящее. Этот город. Станция. Завод? Что вы здесь делаете? Кто...
- Марк, что ты помнишь?
- Я...
- И я. Ничего. У всех одинаково. Никто ничего не скрывает. Просто незачем. На всех одна станция, один Корпус, одно расписание. И кофе здесь нет, потому что кофе - это слишком хорошо, наверное. А здесь все в меру и все - одинаково. Нет никакой тайны. Уедут те, у кого билет.
- Куда?
- Не помню. Никто не помнит. Ты вот куда едешь? То-то же. Отсюда.
- Можно же уйти! - он взрывается изнутри, это красиво. Я уж думала, отбунтовал. А он еще орет, просто про себя. Это тоже пройдет.
- Уходи.
- Можно уехать! К черту билет, если мы все вместе остановим поезд...
Сколько планов захвата я уже слышала. Надоело.
Он некоторое время размахивает руками, шебуршит. Потом осекается.
- Нет?
Сидим. Пьем чай.
*
Красная
Притащился за мной. Пыхтел, вяз в снегу, но шел. От этого хрипа за спиной испортилось настроение. Я люблю, когда сама. Идешь через ночь, а впереди, далеко, путеводный желток лампы накаливания над входом в Стекляшку.
Лампочка там - единственный стеклянный предмет. Стены - пеноблоки под железными листами. Окон нет. Дверь - из лифтовых панелей, даже кнопки остались. Внутри пластик да железо, шесть столов, барная стойка. И сломанное радио на плетеной подставке для цветов.
На расческе в моей ванной комнате написано "Ласковая". В гастрономе за Третьей линией лежит на входе коврик с маками. В амбулатории все стерильное и белое, но за дверью висит календарь с розовым толстым зайцем.
Мелочи - очень важны. А этот идет, пыхтит, рушит тишину. Портит ожидание.
Лёха тоже нахмурился. У нас не принято так - на хвосте. Сюда вообще мало кто доходит. Вечерами все по домам. То ли неохота в ночь по снегу семь верст киселя хлебать после смены, то ли не видно им эту лампочку у входа. Я не спрашивала.
- Кофе?
- С молоком, - прошу.
Лёха щедро заливает мне в кружку коричневой жижи. Незабываемый мерзкий запах растворимого кофе "Кобс" ни с чем не спутаешь. Это откуда-то из старой жизни.
Видимо, скривилась, так что хозяин доливает сверху молока. Теперь это бежевая муть.
Мне нравится слово бежевый. В нем и побег, и кружево одновременно.
- Откуда здесь молоко? - спрашивает Марик за спиной.
Всем неловко.
- Я был на почте! - тараторит Марк. - Она работает, представляешь! Три дня в неделю! Я не знал, кому писать, поэтому я написал тебе письмо. Одно сюда, а одно на какой-то дурацкий адрес в Полоцк. Не знаю, почему Полоцк, всё лезли в голову половцы. На твоё имя. Пусть слетает туда, оно же потом вернется, и если вернется, мы будем знать, что там кто-то есть!
- В Полоцке?
- За снегом!
За снегом - все знают - Сектор. Сколько-то гектар пустующего частного сектора за частоколом. Забор там - ух. Колючка. Спрашивала Саныча - от кого оборонялись? А он говорит: от нас. Шутник.
За Сектором - снег. В другую сторону - тоже. С этого края - Станция. Хотя что той станции: три метра перрона на возвышении, кривая лавка да кусок вывески - "совка". Некра-совка, Прота-совка,Тара-совка? Черт-знает-где-совка. И засыпанные снегом рельсы.
Было дело пару лет тому мужики ходили рельсы чистить. По средам вроде. Раскапывали снег, сбивали лед. Кто надоумил, не знаю. Как повадились ходить, так и долго ходили. С месяц точно. Потом смотрю: не идут. Спрашивала Лёху, тот лишь рукой махнул.
Марку наливают пива. Меню тут простое - что нальют, то пей. Твоё любимое. Но тебе не понравится. Всё равно ходим. Помолчать.
- А холодного нет? - завидую я его оптимизму.
Лёха щерится.
- Есть. В Полоцке. Дурной, Валя, у тебя пассажир.
- Ты у нас зато умным родился. В рубашке да без мозгов.
Марик бродит по Стекляшке, выбегает в снег покурить, суетится, пристает с разговорами к старичкам. Сидеть ему невтерпёж. Распределили его вроде на цех пошива. Там, конечно, весь день сиди да крои, они пять линий обшивают с головы до ног. Видела их склад - идеальные стопки серых рубищ, шовчик к шовчику, выглажено, пуговички все с клеймом. Думала сосчитать, на сколько сезонов запас у нас, но мы столько точно не проживем. Разве что еще приедут.
- Приедут же?
- Валя! Поезд! Поезд!
Ишь. Дождался.Высыпаемся все на улицу.
Снег метет так, что никакого поезда не видать, только два луча желтого света от фар прорезают Совку, и в этих линиях кружится, кружится, кружится бежевая крупа. Бежевый - это побег и нежность в одном слове.
Марику надоело дергать меня за рукав, и он уже бежит туда, к Станции, грузно проваливаясь в снег. Телогрейка нараспашку, шапка набекрень. Интересно, куда дели его пальто? А у меня, у меня - было пальто?
Поезд гудит. Низко, протяжно. Я не оглядываюсь. Просто знаю, что в этот момент старина Джек вжимает голову в плечи, а Лёха закрывает глаза и жадно втягивает носом воздух. И почти три тысячи человек в пяти линиях сейчас вздрагивают, будто единое тело.
Марик бежит. Для нас он отсюда лишь маленькая черная фигурка на снегу, контурный человечек. Но я явственно слышу, как тяжело, с хрипотцой, он выдыхает ледяной хрустящий воздух. Волосы на затылке пропитались потом и топорщатся черными завитками. Капелька пота выступила на виске. Марк хрипит, бежит, и ему некогда думать о том, что очертания локомотива становятся все бледнее, а кружево снега уже почти не рассмотреть.
Когда он добежит до перрона, там будет только новый пассажир.
*
Серая
- Следующий! - Анн-Пална плюхает мне в тарелку еду и тянется поварешкой в свой котел. Очередь за спиной гудит как провод под напряжением.
Мне даже не грустно. Лёха сказал бы, что баба з возу - кобыле легче. Но он в Стекляшке, за желтком лампы, а мы здесь, в Корпусе, и до звонка со смены еще невыносимо долго.
Со мной никто не заговаривает. Шарахаются, будто чумная.
Да я не так чтоб и болтлива.
После обеда иду на перекур. Хорошо бы застать во дворе Саныча. Чтобы... Не знаю, зачем. Но хорошо бы. Слишком хорошо. Здесь так не принято. Так что нет во дворе ни Саныча, ни другой души. Только снег и - кое-где - проталины от следов чьих-то. Считаю в уме. Три. Пять. Семь. Нечет. А и нет ничерта, ни черты, ни чёрта. Один четверг, и тот не чистый.
Я думаю: как он там? Он там есть? Бежал ли он так, как спешил встречать поезд на той неделе? Или шел, чеканя шаг, вбивая наст в самую плоть земли? Неспешно, уверенно. В конце концов: надел ли он шапку?
У Анн-Палны особый дар - делать еду неразличимой на вкус и вид. Прокладываю в тарелке коричневую траншею ложкой. От края до края, потом по диагонали.
- Звягинцева кто? - кричат.
Надо же. Кто-то с фамилией.
Пусть сегодня это будет каша. Например, пшенка. Ничем не хуже и не лучше другие вариантов.
- Звя-гин-це-ва! - чеканит громкий женский голос, и я роняю ложку. Она отскакивает от пола, и пока аллюминий стучит по замызганному кафелю, я вдруг вслушиваюсь в такт этих слогов.
- Я!
- Письмо.
Конверт неприлично белый. Такого цвета снег не выпадает даже по понедельникам. Красные волнистые полосы. Марка с пёстрой птицей наклеена поверх ряда сереньких мелких квадратиков с чьи-то лицами.
Звягинцевой. Валентине Николаевне. Поселок Овка, Корпус 1. От Звягинцевой В.Н. Дальше неразборчиво.
Внутри твердое и плотное.
Поддеваю краешек ногтем указательного пальца.
Кто-то дышит в плечо. Ох ты ж. Все собрались плотным кругом, всем охота посмотреть. Понимаю. Сама б прибежала.
Главное помнить: не бывает слишком хо...
Розовый картон с золотым тиснением. Завитки, печати, мелкие лилии на фоне. Жирные черные буквы продавлены в бумагу, как проталины от следов на снегу. Я вожу пальцем по бумаге, ощущая кожей шорох и скольжение. Нет, это уже звук. Это люди выходят из столовой. Уходят прочь. Молча, шаркая по кафелю обувью. Расходятся по своим цехам.
Взял и ушел, надо же. Просто так. Один. Среди ночи. Оставил записку: "С меня - кофе".
Саныч говорит: никто не уходит. Не было такого никогда. Это еще он не видел картонный прямоугольник с чеканным "БИЛЕТ до...."