Первая реакция это страх смешанный с удивлением, со сложностью понимания происходящего. Страх этот продолжался всю неделю, но понемногу сомнения, надежда, смирение переплетались, запутывались в тугой клубок и клубок этот как-то сам по себе окрашивался в светлозеленый, постепенно переходящий в желтый и окончательно перешедший в красный цвета. Красный цвет вызывает во мне больше надежду, чем страх, ибо он в спектре белого всегда оказывается в соприкосновении с оранжевым /солнце/ и фиолетовым /тень/, хотя этот процесс перехода из одного цвета в другой не гарантирован ожиданием, ибо всегда и больше всего боишься черного и даже серого.
По прошествии недели я, уверившись в том, что во мне сохраняются физические силы для нелегких работ, чуть успокоился и уже больше анализировал происходящее, нежели пропитывался страхом. Страх оставался только в осознании необходимости контакта с медициной, которой я не доверял и боялся больше самой болезни. Но и этот страх ослабевал. Попытка почерпнуть знания в справках из различных источников быстро ослабла, ибо и тут меня ожидали такие муторные предложения, что и этот путь предполагал страхи не меньшие самой болезни. Были мотивы успокоения в том, что я всегда считал панацеей - движение, физическая активность и это единственно, чего я не переставал делать. Временами мне казалось положительным влияние упражнений на самочувствие, временами эта уверенность пропадала, но ничего другого не оставалось.
И я стал готовиться. Просто готовиться, внушая себе необходимость всего происходящего. Нужно было с честью, с выгодой, с громом, с удовольствием закончить свою болезнь.
Прежде всего питание.
На эту форму удовольствия всегда как-то не хватало то денег, то смеловсти, то щедрости, то страха за последствия. Теперь же бояться было нечего. С каждым выходом в магазин холодильник пополнялся продуктами, которые он, холодильник, никогда и не видывал. Я ел неогрниченно, я ел в неположенное время, я ел самое лучшее, что мог придумать, я убрал из меню всё, что требовало хоть какого неудовольствия в приготовлении. Я не боялся ни сладкого, ни соленого , ни жирного, ни вредного, ни ядовитого. Более того, я стал провоцировать ожидаемые реакции, хотя и с некоторой осторожностью: все-таки я ещё на что-то надеялся.
Но питанием мои удовольствия не могли ограничиться: я осмелел. Те многочисленные конфликты, присущие характеру человека с моим самомнением и как-то компенсируемые нежеланием активной формы сопротивления, вдруг загорелись огнем ненависти и грубости: я становился неуправляем. Малейшие шороховатости в отнощениях с начальством возводились мною в принцип и я уже не мог допустить никаких уступок, сопротивляясь жестко и бесстрашно, более того, провоцируя обострение. Эта моя безудержная смелость, моё позерство удивляли противников, они нехотя, но довольно легко уступали. Столь же откровенен я стал с неприятными мне людьми, этика поведения по отношению к которым раньше заставляля меня быть покладистыи, демонстранивно лояльным. Я стал изучать законы только для того, чтобы иметь основу для битвы на судейских площадках, предвосхищая победы, но, правда, никто так и не решился на эти сражения, причиной тому, думаю, была моя показная уверенность и сам характер сопротивления, где вел себя я крайне дерзко, с наглой и спокойной улыбкой, как бы вызывая на бой.
К счастью, я не успел за свою жизнь накопить достаточное количество и качество врагов, чтобы вспомнить о мести, а те, с кем бы я согласился встретиться, были беспомощны и слишком удалены, чтобы искать их.
Оставалось развлечение как последняя форма из перечня удовольствий.
Но как-то так получилось, что развлечения всегда охотно посещали меня без каких бы то ни было осложнений и я никогда не испытывал недостатка в этом аспекте существования. Всё желаемое легко удавалось мне, а то, что не удавалось, так же легко списывалось на мои собственные ошибки. Ну действительно, если у меня нет ни голоса, ни слуха чего мне мечтать о певческой стязе? если я урод и безобразник что мне невнимание красавиц? и наконец, какое мне дело до удачного улова моего соседа, если мне противна сама мысль о рыбалке? К тому же, вслед за иудейским царем Соломоном я повторял: не завидуй! и добавлял: не жалей ни о чём! не проси ничего!
Но вдруг случилось самое неожиданное: в какой-то момент мне вдруг показалось, что я вовсе не болен и что все те удовольствия, которые я получил благодаря болезни, могут исчезнуть, потеряться, растаять, мой страх оказался сильнее того страха, который был следствием болезни. Я остолбенел в удивлении и несколько дней ходил как помешанный. Все накопленные за эти несколько недель привычки разом потеряли всякий смысл, я вновь вернулся к овсяным кашам и утренней тертой морковке, вновь прекращал всякую еду после шестнадцати, вдруг присмирел и "огородами" обходил всякие подозрительные встречи, чтобы реже встречаться с потенциальными собеседниками, я приходил в магазин к открытию, закупал впрок и сразу после завтрака убегал прочь из дому. Мне становилось страшно.
Так продолжалось почти две недели.
Но с резким похолоданием как-то вдруг болезнь "оживилась", я сразу почувствовал её, я узнал её по ехидной улыбке. И почему-то обрадовался.
Страшные болезни иногда обманывают, как бы дают больному в последний раз насладиться покоем, чтобы затем уже доделать своё паскудное дело. Возможно, это происходило и сейчас, но мне не верилось что болезнь вернулась и я целую неделю осторожничал. Но недели оказалось достаточно ...
Между злыми бурыми тучами голубые просветы: боюсь дождя.
По обе стороны высокие откосы, под откосами засеянные поля, за полями слева крольчатник, справа широкие обводные канавы, поросшие тростником, над полями кричат чайки. Восточный ветер приносит с крольчатника противный запах заячьего помета.
Дорога в ямах, чуть отвернешься на чаек и - колесом в яму.
Вчера подобрал эту огромную белую птицу на обочине: не увернулась; бросил в канаву за обочиной: смотреть тягостно.
То же кошка домашняя... эти-то откуда здесь? какой-то добросердечный белой перчаткой жалостливо разложил её на травке. И перчаткой же прикрыл.
На мелких птичек не реагирую, привык, только аккуратно за крылышко и - в травку.
Фурам полоса узка, двум встречным не разъехаться, не слезая на обочину. А по обочине я на велосипеде бегу от дождя. Опасно. А таких больших белых перчаток не бывает.
Все-таки успел, не намок.
Дворник без имени, длинный сухой парень с вечно опущенной маленькой головкой, вдобавок смещенной от оси как-то вбок, словно с перебитым позвонком, не отрывая глаз от метлы, горевал соседке: "...в деревне и то комаров меньше!"
Таксисты, торчавшие всю ночь под окном, к утру разбежались: нет клиентов. Диспетчер иногда что-то прокричит в динамике, пугается своего крика и пропадает.
День на славу. С утра ещё холодновато, но я не гулять собрался, а только до "Дикси" за дрожжами.
Поздоровался с дворником. Он, если выпьет, обижается, когда делаешь вид, что не замечаешь его за кустами. Сегодня он в обнове: весь синий с белыми полосками, под спортсмена работает.
У кассы лживая старуха ласково гнобит молоденькую кассиршу, якобы та обманула на сдаче. Мне обидно за девчонку, которая сдалась, хотел было компенсировать убыток, но пока стоял, передумал: сами разберутся. Потом шел и переживал, надо было, все-таки, дать пятерку.
На переходе остановился: пусть проезжают, я успею. А то один тут выскочил из-за спины грузовика и чуть меня не раздавил.
Улица оживает. Вот уже неорганизованно толпятся у остановки, нервно подзывая автобус, вот школьники с тяжелыми ранцами неосторожно перебегают дорогу, вот свора бездомных собак топчет газоны...
Тень от акаций сместилась правее и солнце беспечно разлеглось на асфальте, двор повеселел.
- Здравствуйте! - говорю я.
В доме напротив стекольщик, угрюмый, сосредоточенно монтирует пластиковое окно.
Почему они так приветливы, ведь я не сделал им ничего плохого, чтобы заискивать передо мной, и ничего хорошего, чтобы презирать меня?
Кричат своё "здравствуйте" даже из-за угла дома, когда я не могу их видеть и в порыве деликатности скручиваю свою шею спиралью.
Этот слегка подвыпивший, интересуется моим возрастом и, получив ответ, низко и искренне кланяется. Проявление чистосердечности становится причиной смущения при встречах, больше вопросов не задает и прежней улыбкой не выдает своих симпатий. Я же улыбаюсь, стараясь при этом не напоминать о промашке.
А тот лезет целоваться: но это уже слишком.
И мне всё стеснительнее, я не люблю сантиментов: ушел в объезд. Чуть подальше, зато поспокойнее и вертеть головой по сторонам уже не надо.
![акварель [евгений рындин акварель]](/img/r/ryndin_z/1028/erf15-25.jpg)
Я заболел. Внезапно и тяжело.