Глава четвёртая, в которой Скрюченный непременно распрямится
На берег накатывали волны, вода была серой, волны смывали пепел. На берегу лежали обломки лодок, доски, выброшенные морем рыбацкие сети.
Рыба давно ушла от берега, рыбаки уехали, и беречь сети стало некому.
После того, как посёлок отрезало от большой земли, даже морские птицы редко появлялись здесь.
Только крабам было наплевать на безрыбье, на землетрясения и вулканический ад.
На них и охотился Скрюченный. Большого краба он прибил доской, поджарил на костерке и пытался есть. Было невкусно, но голод заставил.
Мясо было, в основном, в клешнях. Ковырять их пришлось ножом.
Почему-то подумалось - а ведь раньше, когда жил при родственниках, то ни разу не ел крабовое мясо.
Дядя и тётя. Дядя был строгим, зато справедливым, хоть и не родным. Родной была тётя, она была сестрой матери... но мама была нордкой, так говорил дядя, что мои отец и мать были русоволосые и высокие. А тётя была смугловатой, и никогда не хотела о моих родителях говорить. Кажется, мой дед был отцом обеих сестёр - и мамы и тёти, но у них были разные мамы.
Рассказать о родителях мне пообещал дядя, когда подрасту. Наверное, он бы рассказал, если бы мы не расстались. Дядя всегда свои обещания держал.
Как норд, хотя он сиродилец.
Дальше думать о прежней, славной жизни с родственниками расхотелось.
Парнишка сосредоточился на шуме прибоя и продолжил ковырять непропечённого краба.
Мясо кое-где осталось сырым, а волны бились о берег совершенно бестолково, и мысли вновь побрели сами собой.
Думал Скрюченный о нынешней своей жизни. Он остался один. Податься некуда. Жить не для чего. Вокруг ни в чём не было смысла. Когда голод утих, пропал смысл и в поедании краба. Огляделся.
Надо было спрятаться под разбитой лодкой, но, почему-то, не было желания. Поднявшись, сперва на колени, затем скособочившись стоя, подросток наискось, как краб, поковылял в сторону бухты.
Когда он поднялся на каменную скулу, отгораживающую бухту от моря, буря была уже близко.
Вокруг всё потемнело, и кожей он чувствовал, как всё напряглось в воздухе и затаилось, вроде как, ждёт чего-то. Даже прибой притих и словно на шёпот перешёл.
В косую мачту разбитого и уже разворованного кораблика ударила первая молния. Ни далеко, ни близко. Можно бы напугаться, но и бояться смысла не было. Парнишка стал всматривался в дальний, городской берег с причалами, хотелось угадать, куда попадёт следующая молния.
Позади и справа что-то издало тихий звук. Обернулся и увидел, как плыл к нему по воздуху огненный клубочек. Небольшой, с детский кулачок, и не страшный. По цвету не угадать - и жёлтым мелькает, и пронзительным синим горит.
Шаровая молния, такая убить может.
Бежать не получится, а бояться уже не хотелось. Подросток повернулся к грозному гостю грудью, протянул руку и даже чуть выпрямился.
Шарик втянулся сквозь предплечье, словно и не было его. А невдалеке тут же вонзилась в воду грозовая плеть молнии.
Земля содрогнулась, словно в ответ, и берега круглой бухты отправили на середину ровную волну, круглую, как сама бухта.
От неожиданности Скрюченный шагнул назад, вздрогнул, запнувшись, упал на спину и ... уснул.
Во сне он с кем-то интересно разговаривал, ему что-то показывал и рассказывал кто-то незнакомый, и было спокойно и уютно, словно встретил родственника. Может быть, дядю.
Проснулся от того, что по лицу хлестал струями ливень, вода и освежала и щипала за свежие ссадины на лице, оставшиеся от ночного столкновения со стеной.
Воздух тоже был свежий, чистый, каким Скрюченный его не помнил уже давно.
Остатки сна смыло, и уже было непонятно, с кем они говорили. Осталось лишь чувство. Непривычное, или забытое. Кажется, доброе.
До убежища Скрюченный доковылял весь мокрый.
Долго оживлял костерок, раздевался, выкручивал тряпьё и развешивал у костра. Порадовался, что запас дрова впрок.
Утром проснулся рано, как всегда - от холода.
Оглядел море, берег.
Волны катили на берег издалека, невысокие и смирные. Лишь перед берегом они прибавляли в росте и по верхушке обрастали пеной. Разбивались о прибрежные камни тоже с пеной. А ещё, раз за разом, волны пучились дальше от берега, на одних и тех же местах. Наверное, там на дне лежали похожие камни.
Ещё ровные ряды волн изгибались ближе к берегу.
А в бухту они входили, словно пригибаясь на пороге - менялись у невидимой линии, отделяющей морк от бухты.
Чудно - подумал мальчуган - я ведь и прежде всё видел, почему же не замечал этого?
Огляделся ещё и заметил, как передвинуло и погрызло волнами обломки кораблей.
Оглядел и своё щелявое убежище.
А затем не сразу, сперва сев на колени, упираясь руками в землю и не сгибая спины, лёг на живот, и попытался выпрямиться.
Удалось не сразу, на рёбрах набрякла болючей подушкой ... ссадина? Ушиб? Пальцами можно было нащупать, что спина сбоку превратилась в синяк. А хребту было плохо. В хребтине что-то заклинило и шевельнуть телом было страшно.
Полежал, убеждая себя начать, поуговаривал - "Да, двигаться плохо. Но ведь, когда двигался, становилось получше...".
А затем пополз. Едва-едва. Чуть изгибался вправо, двигая вперёд левую руку и подтягивая правую ногу. Отдыхал. Затем начинал гнуться влево, несильно и небыстро толкая вперёд правую руку и левую ногу. Гнулся и толкал осторожно, пока не разгорится боль.
Как-то ему стало понятно, что надо именно до боли. Что в этом смысл и подсказка, в боли.
Не надо, чтоб было больно, надо к боли подводить.
От убежища отполз совсем недалеко, когда совсем вымотался. Устал и ползти, и прислушиваться к ощущениям в спине, устал делать передышки.
На ноги вставал уже привычно - руки, колени, плавно, медленно. Но шёл едва кособочась, почти ровно.