Аннотация: Повесть является неявным продолжением рассказа "Ещё одна осень". Поэтому стоит сначала прочесть рассказ.
1
Александр Петрович постоял, держа телефонную трубку в руке и тупо глядя на нее.
Затем он осторожно положил трубку на рычажки аппарата и сел в кресло. Двигался он механически, словно тело его работало отдельно от сознания, а потому, сев, принял крайне неудобную позу, но долго ее не менял, так и сидел, скособочившись и глядя перед собой ничего не выражающими глазами.
Часы стучали на стене, экран телевизора безмолвно ( Александр Петрович выключил звук, когда зазвонил телефон ) корчился человеческими фигурами, цветными пятнами; дождь хлестал в окно, был поздний вечер, нужно было ложиться спать.
Только что Александру Петровичу позвонили из больницы и сообщили, что жена его умерла.
Голос в трубке звучал профессионально скорбно. Сделав сообщение, он умолк, ожидая, видимо, каких-то слов в ответ, но Александр Петрович молчал, а потому голос попрощался с ним, и его сменили короткие гудки.
Александр Петрович промолчал не из невежливости или потрясения. Он просто не понял, что там ему сказала эта женщина, хотя все слова расслышал прекрасно. Он и сейчас еще, сидя в кресле, все повторял их, но смысл фразы никак не улавливался, и Александр Петрович все никак не мог остановиться, все повторял и повторял:
• Ваша жена скончалась десять минут назад, ваша жена скончалась десять минут назад вашаженаскончаласьдесятьминутназад вашажена...
Что за нелепость! Это чья-то идиотская шутка – вот он узнает, чья! Разве так можно шутить?!
• Вашаженасконч... - Не могла она умереть. Не с чего было ей умирать, разве здоровые люди умирают? Простое обследование, почему это она скончалась, что с нею там делали?! Вашаженаск...
Жену Александра Петровича две недели назад увезли на «Скорой» в больницу, когда он ещё не вернулся с работы. Видимо, кто-то из сестер нашел в ее вещах записную книжку, потому что ему позвонили, сообщили, в какой палате лежит жена и заявили, что доктор такой-то – как же его фамилия? – ждет Александра Петровича у себя, как можно быстрее, как только тот сможет.
Александр Петрович в больницу не поехал в тот день: вторник, ехать далеко, а ему приходилось рано вставать на работу. Поездка обязательно выбила бы его из колеи, и назавтра на работе его клонило бы в сон, поэтому он решил, что поедет в выходные.
Александр Петрович не понял, с чего это жене приспичило вызвать «Скорую», но, впрочем, чего ещё мог он ожидать — при её-то мнительности!
В начале их совместной жизни он некоторое время реагировал на ее бесконечные простуды, бессонницы, мигрени; беспокоился, пугался, но очень быстро поймал себя на том, что беспокойство его изменило характер, а потом и вовсе превратилось в раздражение и сарказм, потому что сколько ж можно-то?!
Да и не верил он в ее болезни. Известно, у женщин на все одна отговорка: « Голова болит», - и все тут!
Жалобы жены на плохое самочувствие Александр Петрович, тогда еще — просто Саша, стал со временем относить на счет лени и нежелания заниматься домом и хозяйством.
Она, правда, не слишком любила возиться с уборкой, стиркой и мытьем посуды, и ему приходилось воспитывать ее, не давать потачки.
Случались, конечно, проколы. Однажды он заставил ее мыть посуду, хотя она жаловалась на дурноту и головокружение, а через некоторое время застал ее в беспамятстве на кухонном полу и долго не мог привести в сознание.
Никто не посмел бы назвать Александра Петровича злым человеком, нет. Просто существует же некий порядок, которого все должны придерживаться, а жена его порядок этот нарушала, и это не могло не раздражать.
Разве можно его винить в той ее ангине, которая дала осложнение на почки? Он и понятия не имел, что она больна! Ну да, жаловалась, ноги болели, вроде бы, так после рабочего дня и у него, бывало, ноги болели.
Тогда она его, конечно, крупно подставила: больше месяца болела, все было на нем, - и разве ж это справедливо?
Александр Петрович снял телефонную трубку, но осознал, что звонить в такое время, собственно, некому, повертел трубку в руках и положил на место.
Она там какие-то свои комплексы испытывала из-за болезней, чувство вины перед ним — он знал это и не собирался ее успокаивать: женам полезно чувствовать себя виноватыми перед мужьями, они тогда вежливее бывают, чем уверенные в своей непогрешимости.
Но его жена каким-то непостижимым образом, одновременно с чувством вины, ощущала себя и непогрешимой, тем не менее. Она даже предлагала развод! И не один раз!
В глубине души он был бы непрочь вновь стать свободным, беспечным и независимым, и, конечно, правильно было бы воспользоваться моментом, но досада на то, что она первой проявила инициативу, вынудила его бурно отказаться от столь заманчивой перспективы, и они оба продолжали тянуть тяготившую их лямку изжившего себя брака.
Как-то быстро он себя изжил, буквально в несколько лет, а почему, Александр Петрович не знал. Он не особенно задумывался на эту тему, просто чувствовал, что ему абсолютно не интересно слушать эту женщину, ходить рядом с нею, дотрагиваться до нее — не говоря уж о большем. И уж тем более его не интересовало, что там происходит с ее головой — и в прямом, и в фигуральном смыслах. Что она думает, чувствует, что у нее болит, а что болеть перестало...
Александр Петрович понимал, что и ей так же скучно и необязательно с ним, но и это его не волновало.
Однако, они все же разговаривали, и он страшно раздражался, если она вяло относилась к затронутой им теме. Интересно ей или нет, не имело для него никакого значения. Существовал порядок, мужья и жены должны общаться, а ее абсолютное равнодушие к его темам этот порядок нарушало, и допустить подобное нарушение было нельзя. Нет, конечно, его задевало, что она пренебрегает тем, что волнует его, он не раз ее в этом обвинял, и она ему дерзила, говорила, что это его вина, а не ее, что сам-то он не разделяет ее интересов, так с какой же стати от нее требует такого внимания к интересам своим.
Она была странной. Он понял это давно, ещё до женитьбы, но думал, что семейная жизнь ее изменит.
Сам он ведь тоже, пока они встречались, старался выглядеть иным, чем был, лучше, что ли, это уж так заведено. Костюмчик, галстук, беседы о поэзии, о смысле жизни... Но это все игра, и все понимают, что это игра, придерживаются ее правил, но всерьез никто не принимает ни этого вечно праздничного вида на свиданиях, ни этих разговоров, не имеющих никакого практического значения — это всего лишь брачный танец, заявка о намерениях, не более того.
Поэтому,ь когда в один прекрасный, хотя на самом деле, ничего прекрасного в нем не было, день жена заявила Александру Петровичу, что разочарована тем, как быстро он опустился и обрюзг, она его удивила этим заявлением несказанно.
Нет, какое-то время они еще продолжали разговаривать, иногда целыми ночами не спали, и это было даже здорово, но сколько мог продолжаться подобный накал чувств? Любой огонь ослабевает рано или поздно, а иначе ведь можно сойти на нет, если эмоции свои не контролировать.
Александру Петровичу контроль над эмоциями дался очень легко. Он ожидал того же и от жены — все же женщины быстрее охладевают, - но не тут-то было!
Александр Петрович вскочил с места и нервно беспорядочно заходил по полутемной комнате, наталкиваясь на мебель. Свалил стул, тот упал с грохотом, и из комнаты сына послышался недовольный голос:
• Эй, что там у тебя?
И тут до Александра Петровича дошло, что сын-то еще ничего не знает! Без стука распахнул он в комнату сына дверь и молча остановился на пороге. Сын смотрел на него, не понимая смысла этого вторжения, потом лицо его приняло досадливое выржаение и он сказал одно слово:
• Ну?
• Мама умерла, - почти беззвучно произнес Александр Петрович и поразился тому, как обыденно прозвучали эти слова, как бессмысленно, ничего не объясняя и не неся в себе никакой эмоциональной нагрузки.
Сын уже снова отвернулся к монитору.
• Что ты сказал? - спросил он безразличным тоном, явно думая лишь о том, что делал в данный момент, гоняя курсор по экрану.
• Мама умерла, - произнес отец громче, - отвлекись, наконец.
• У вас вечно что-то происходит, а я каждый раз должен отвлекаться? В конце концов, это ваши дела...- тут сын осекся и резко повернулся к отцу, - что ты сказал?
• Ты слышал, что я сказал.
• С чего ты взял, что она... Видение тебе было?
• Мне позвонили.
• Кто?
• Откуда я знаю, - Александр Петрович уже начал раздражаться, - из больницы позвонили и сказали, что десять минут назад...
Повисло молчание. Сын и отец смотрели друг на друга и ничего не говорили. Вообще-то, между ними никогда не наблюдалось особого взаимопонимания, но в этот момент они понимали друг друга очень хорошо: за две недели, что их мать и жена находилась в больнице, они ни разу ее не навестили.
Стояла промозглая поздняя осень, шли холодные нудные дожди. После работы хотелось лишь одного: поскорее добраться до дома, сесть в теплое кресло или лечь на диван, включить телевизор и не думать ни о чем.
Александр Петрович в эти две недели даже и не на диван ложился, придя домой, а сразу забирался в постель и часто засыпал под бормотание телевизора. Проснувшись утром, выключал его и шел на работу.
В выходные тоже не получалось выбраться к больной: они с сыном поздно просыпались, вяло двигались по квартире, и дни проваливались куда-то незаметно и бесшумно.
Да они и не считали ее больной. Обследование — это ведь не болезнь, это, как следствие перед судом, но только суд может с уверенностью сказать, виноват ли подсудимый или нет.
• И что теперь делать? - спросил сын.
• Откуда я знаю?! Завтра буду звонить, узнавать. Я ведь впервые в такой ситуации!
Это была правда. До сих пор ему никого еще не приходилось хоронить. Жена свою родню хоронила сама, и он представления не имел, куда нужно обращаться и что делать. У нее никого не осталось, умерли все, он с детьми были единственными ее близкими людьми. Тут ему стало нехорошо, возникло ощущение, как если бы душу начало тошнить и выворачивать.
Он опять оказался виноват перед женой, как то и дело оказывался виноватым на протяжении всей их совместной жизни, и деться от осознания своей вины ему некуда. Сын, впервые в жизни, сочувственно смотрел на него. Видимо, правда, что общее горе сближает.
• Наташка знает? - голос сына прервал поток его мыслей.
• А?
• Я спрашиваю, Наташка и Женька знают? - это были младшие дети. Они жили в другом городе: Женька, самый младший, учился там в университете, а Наташка, окончившая этот же университет парой лет раньше, работала в альма матер, и они с братом на двоих снимали квартиру.
• Не знаю.
• Что значит, не знаешь? - сын уже опять говорил раздраженно, как всегда он разговаривал с родителями, - ты ей звонил?
• Нет.
• Так надо позвонить!
• Зачем?
• Ты что, уже вообще?! - сын покрутил у виска пальцем, зло глядя на отца, - как по-твоему, зачем им знать, что мать умерла?
• Почему я?
• А кто — я?!
• Хотя бы.
• Слушай, это ваши дела, ты меня в них не впутывай. Она была твоей женой.
• И твоей матерью.
• И что? Если бы тебя в живых не было... - тут сын осекся и слегка покраснел, но быстро оправился, - я хочу сказать, что если бы я был главой семьи, то всеми этими делами занимался я, но пока ты...
Александр Петрович уже не слушал его. Он думал о том, что как-то неправильно они себя ведут. Разве так должны вести себя люди, потерявшие самого близкого человека, люди, у которых общее горе?!
Но тут Александр Петрович потрясенно осознал, что никакого горя он не испытывает! И чувства вины тоже: куда-то оно улетучилось, пока они с сыном пререкались.
Раздражение — да, недовольство — да, но горя не было.
Завтра, по милости жены, ему, возможно, придется выслушивать выговоры от медперсонала за невнимание к больной, ощущать на себе косые взгляды, слышать шепоток за спиной...А за что?! Всего лишь за то, что жизнь тяжелая, работать приходится много, и тут уж не до сантиментов. Больницы ведь на то и существуют, чтобы обеспечивать полноценный уход за больными...а жена его и больной не была, нужно еще выяснить, что это с ней там такое сделали, что здоровый человек за две недели у них умер... И чего бы он к ней приходил? Они и дома, бывало, за вечер слова друг другу не говорили, чего бы он там сидел возле нее?! Какого черта ей приспичило ложиться в больницу, впутывать в их взаимоотношения посторонних людей, которых она-то сама, конечно же, очаровала, ведь она всегда, всю жизнь очаровывала всех вокруг, и потом все эти очарованные смотрели на него непонимающими глазами, явно спрашивая себя, на кой он ей сдался.
Всю жизнь она не щадила его самолюбия, вечно демонстрировала свою эксклюзивность, как сказали бы сейчас, свою необычность, свои таланты, а что ощущают рядом с ней простые люди, талантами не отягощенные, ее никогда не интересовало...
• Алло! - раздался в телефонной трубке голос дочери. Александр Петрович и не заметил, что, оказывается, набрал ее номер. Голос был какой-то безжизненный и слегка, как бы, насморочный. - Алло.
• Наташа, это папа говорит.
• А.
• Ты знаешь...
• Знаю, папа, знаю, - прервала дочь его, и он понял, что она плачет, - отсюда и насморочный голос.
• Откуда?
• Мне позвонили из больницы.
• Да, нам тоже.
• Знаю, это я попросила их позвонить тебе.
• Ты?
• Да. Должны ведь были вы узнать...- голос пресекся, было слышно, как дочь старается подавить рыдание.
• Откуда у них твой телефон?
• Да я им сразу его дала, как только маму в больницу отвезла.
• Ты отвезла? - тупо переспросил Александр Петрович.
• Я, папа, я! Кто же еще?! Кому еще было дело до ее здоровья?! - дочь уже кричала в трубку.
• Но...каким образом?
• Ох, папа...Я в тот день в вашем колледже лекцию читала, ну, и после заехала к вам, а мама там чуть жива. Ей с вечера еще плохо стало, но она как-то перемогалась и даже пыталась ужин приготовить. Я и вызвала «Скорую», а они ее сразу на носилки и в больницу...
• Почему же ты мне ничего не сказала?!
• Тебе? А зачем? Тебя врач на беседы сколько раз вызывал — ты пошел? Что думаешь, я не знаю, что ни ты, ни Эдька ни разу у нее не были?
• Но мы же работаем...
• А мы — нет?! Мы с Женькой еще и живем за сто километров, но ездили ведь к маме через день...
• Через день?
• Представь себе. Она так радовалась, когда нас видела. А у Женьки, между прочим, сейчас решается вопрос, поедет ли он в Принстон на стажировку, и ему нужно в универе пахать и пахать. Но, несмотря на это, он к маме ездил. Еще и со мной поругался, когда я пыталась ему сказать, что буду одна ездить. Да он и сегодня там был, она при нем... ушла. Его домой на больничной машине привезли, он и сам почти больной от переживаний.
Александр Петрович молчал, молчание затягивалось.
• Папа, ты здесь? - спросила дочь.
• Да, - глухо ответил он.
• Я давно хочу у тебя спросить, ты маму любил? Она мне говорила, что поженились вы по безумной любви, жить друг без друга не могли — это правда, или мама себе сказку придумала, чтобы жить легче было?
Александр Петрович молчал, и дочь, подождав немного, повесила трубку.
2
Он узнал, что она вернулась, что у неё не получилось зацепиться в столице и теперь она работала в том же институте, что и он. «Двигала науку».
Он криво усмехнулся, когда узнал, что она теперь работает в самой главной, самой важной лаборатории, куда многие хотели бы попасть, да кишка у них была тонка. А вот она попала. Говорили, что завлаб специально ездил в министерство — просить её к себе на работу.
Сам-то Александр Петрович, тогда — Саша — к научным кругам никакого отношения не имел. В его обязанности входило следить за оборудованием и гонять работяг, чтобы они вовремя делали профилактику исправному и чинили сломавшееся.
Работали они на разных этажах, он, по большей части — в подвале, где находились мастерские. Обедали тоже в разное время, так что Саша увидел её — впервые после выпускного вечера в школе — на вечере встречи выпускников.
Она не слишком изменилась, разве что стала ещё сдержаннее, чем была в старших классах, но от неё всегда веяло холодком, особенно, в сторону тех, кто находился вне пределов её круга. Саша там и находился.
За десять лет совместной учёбы вряд ли они разговаривали больше двух-трёх раз — не находилось у них общих тем для разговоров. Да у неё с половиной класса, наверное, не находилось общих тем! При этом Саша видел, что другие относятся к ней хорошо, без обид, и только он, казалось, чувствовал себя оскорблённым её к нему невниманием.
За десять лет многое можно узнать о человеке, который не один час проводит в одних стенах с тобой, если даже у вас с этим человеком нет общих тем для бесед. Поэтому, конечно, Саша знал, что отца у неё нет, что живёт она с мамой, бабушкой и двумя тётками и что живут они хуже некуда: пенсии и зарплаты у её высокообразованных родственниц были мизерные, они не жили, а выживали. Она всегда одевалась хуже всех в школе — всё какое-то перешитое, лицованное, туфли носила не по одному сезону... Но при этом — Саша хорошо помнил — никогда не выглядела жалкой, держалась спокойно, на школьные вечера с танцами приходила неукоснительно и всегда приносила гитару, потому что все вечера обязательно заканчивались одной и той же мизансценой: она сидит посреди зала в кресле, принесённом энтузиастами из учительской, а остальные восторженно грудятся вокруг неё.
Последний раз она пела на берегу моря, где они встречали рассвет. Кресла там не было, она сидела в чьей-то лодке, а из-за горизонта по небу расплывалось розовое золото, которое, казалось, окрашивало её голос в тот же ликующий цвет.
Она уехала на следующий день после выпускного, сразу поступила, куда и нацелилась, и исчезла на шесть, теперь уже — почти на семь — лет.
Конечно, она приезжала в свой домашний женский монастырь, но как-то всё не совпадала с бывшими одноклассниками, и до них доходили только смутные сведения: учится отлично, должна получить красный диплом, уже есть печатные труды ( «А непечатные?» - глумливо подумал он тогда), ездила куда-то за границу на студенческий научный симпозиум; вроде бы, у неё роман с преподавателем.
Этот последний слух почему-то чрезвычайно его задел. Ну, конечно! Где уж ей крутить романы с мелкой сошкой — ровесниками! Ей профессора подавай, птица высокого полёта, а как же!
Иногда он сам удивлялся своей реакции — не только и не столько на неё, потому что ведь не было её, она существовала где-то далеко, да и существовала ли на самом деле, а не в его воображении?! Нет! Даже тень разговоров о ней задевала его так, словно были они когда-то любовниками, она его бросила, и теперь он узнаёт, что она вполне счастлива и благополучна, дрянь такая — это без него-то!
На вечере встречи, когда все они рассказывали о своих жизненных успехах, она сухо сообщила, что ей в этом смысле хвастаться нечем: эксперимент, который должен был подтвердить её гипотезу, пока результатов не дал, не так скоро появляются результаты, может пройти много времени, и никто не знает, сколько именно, а в аспирантуру она не стала поступать, потому что не хотела зря тратить время на никому не нужную диссертацию, ведь они, как правило, не имеют к настоящей науке никакого отношения.
Бывшие одноклассники скептически пожали плечами, пофыркали — каждый из них душу бы заложил за аспирантуру, как было поверить в такие отговорки?! — да и успокоились: в конце концов, они все взрослые люди, у каждого есть ради чего придумывать красивые отговорки, стоит ли всерьёз цепляться к словам друг друга, тем более, что, может быть, им больше встречаться и не захочется: жизнь одарит другими желаниями.
Однажды Саша вышел вечером прогуляться и вдруг обнаружил, что стоит возле её дома, и не только стоит, а уже вошёл в подъезд и открыл дверцу лифта. Он несказанно удивился произошедшему, потому что в мыслях ничего подобного не держал, но, однако, когда кто-то из её тётушек открыл дверь, назвал её имя и сумел понять, что она поражена не меньше, чем он сам.
• Пойдём погуляем? - сказал он неживым голосом.
Она молча кивнула и ушла вглубь квартиры, а он остался у входной двери и ни за что не хотел пройти в комнату, куда его зазывали её бабки-тётки.
Потом они часа два просто бродили по улицам и за это время не сказали ни одного слова. Шли они, вроде бы, наугад, но вдруг оказались перед её домом, она молча ему кивнула и ушла в тёмный подъезд.
Вскоре эти прогулки стали привычным дополнением к жизни. Назвать их регулярными было нельзя: Саша спокойно жил без неё, ходил на работу, встречался с друзьями, даже встречи накоротке с другими женщинами у него случались — и нередко: нравился он дамам и пользовался этим без лишних сантиментов. Но вдруг — иногда по два раза в неделю, иногда раз в несколько месяцев — он опять приходил к ней и они опять молча ходили по улицам.
Интересно было, что тётушки её, открывая ему дверь, не выражали никаких эмоций. Ему казалось, что их должно возмущать такое его поведение: ну, правда, по всем привычным понятиям, он вёл себя странно: вроде бы, ходит, но нерегулярно, никогда не посидит, даже в комнаты не зайдет никогда; уже год прошёл, а он всё так же им не знаком, как и они ему.
Он всё это очень хорошо понимал: семья у него была простейшая, жившая по раз и навсегда установленным правилам, соблюдавшимся исключительно внешне, ради приличий, а что там происходило за занавесом этих приличий, дело десятое — из избы сор не выносят.
Поэтому разговоры о мужиках-подлецах, что ходят-ходят, голову морочат, а потом — в кусты, и о дурах-девках, которые себя не соблюдают и не умеют мужика поймать и удержать, были привычными для него.
Ему иногда становилось интересно, что сказала бы мать, узнай она об его отношениях с женщинами, вообще, и вот об этих его молчаливых прогулках, в частности.
Хотя, конечно, мать знала, — не могла не знать — что он не монах. Но он был мужчиной, это его оправдывало. Молодому мужику надо, это уже дело женщин — позволять ему или нет. А что умеет удачно выпутаться из надоевших или обременительных связей, так молодец! Это чужие — кобели, а свой... Нет, мать Сашу любила и осуждать его не собиралась.
Ей было нужно одно: чтобы не привёл какую в их квартиру — он и не водил. Но ночевал всегда в своей постели, это у него был такой принцип, который, кстати, зачастую помогал ему ускользнуть из очередных объятий, могущих стать излишне крепкими: девушки обижались, что он встаёт посреди ночи и бежит домой к мамочке. Кому-то из них мнилось, что совместный с любимым мужчиной завтрак связывает чуть ли не сильнее, чем предшествующая этому завтраку ночь; другие за такое стремление к отчему дому считали его маменькиным сынком, а ведь всем известно, что, если мужик так любит мать, то получится шведская семья — даже в постели мамочка будет присутствовать негласно и бестелесно и, рано или поздно, но жизнь отравит.
Им и в голову не приходило, что ни одну из них он не рассматривал в качестве будущей жены — у него даже мысли такой не возникло ни разу. Они были всего-навсего оборудованием, необходимым для снятия напряжения, не более того. Он любил вкусную еду, немного хорошей выпивки, выспаться любил; вообще, любил телесный комфорт, отношения с женщинами были как раз частью этого комфорта, но не жениться же ему, например, на тостере или удобном кресле, хотя они тоже обеспечивали ему удобство и приятность, пусть и не такие сладкие, как хорошая ночь с хорошей бабой.
О женитьбе на ней он тоже не думал. Даже в качестве постоянной девушки не стоило приводить её домой. Он даже хмыкал, представив, что может сказать мать по её поводу. Более чуждых друг другу созданий, чем она и его мать, казалось, не существует на свете — они были словно бы из разных реальностей, разные виды жизни, разные структуры — биологически и ментально. Да он, вообще, о женитьбе не думал: на фига ему были нужны все эти заморочки?! Он видел, каким ярмом была семья для родителей и не спешил брать с них пример: пока мать в силах обслуживать их с отцом, не было нужды запускать на кухню другую женщину, а там видно будет.
Друг его сделал глупость, женился. А куда было ему деться, если девица залетела, и оказалось, что ей не исполнилось ещё восемнадцати. Саша только плечами пожал: он её видел — на все двадцать пять девка тянула, чем же парень виноват? У всех паспорта спрашивать, что ли? Родители девушки просто пришли к родителям виновника и положили на стол книжку УК, так что разногласий никаких не было, в недельный срок организовали свадьбу.
Жених на свадьбе в пожарном темпе надрался до беспамятства, девочка — уже с заметным животом и опухшими, какие бывают у многих беременных женщин, губами — испуганно смотрела из-под фаты на жесточайшую пьянку, в которую превратилась свадьба, и всё порывалась уйти, но отец и мать её крепко сидели рядом и не выпускали из-за стола.
Саше стало тошно, выпитая водка стояла в горле, его мутило от табачного дыма, запаха еды, криков, хохота и визга, слишком громкой музыки — просто шабаш на Лысой горе, а не свадьба — и он вышел из ресторана подышать.
В себя он пришёл уже перед её дверью. Месяца два, а то и три не приходил он сюда и несказанно удивился, когда она сама открыла ему дверь. За прошедшие полтора года такое случилось впервые.
Она похудела, была бледна и печальна, вернее даже, не печальна, а как-то безнадежно утомлена, плечи её поникли, лицо являло собой скорбную маску. Он удивился, когда она сказала ему, что никуда не пойдёт, но если он хочет, они могут посидеть у неё, она даже может его чаем напоить, если он хочет, разумеется. Он вдруг подумал, что неплохо было бы выпить сейчас крепкого чаю, и согласился.
Она провела его в комнату, удивительную комнату — он никогда раньше в таких не бывал. Очень старая мебель — в мозгу возникло слово «антиквариат» — маленький рояль ( кабинетный, как узнал он потом), настоящие картины на стенах, вышитая скатерть на столе... Телевизора не было! Радио тоже, но был проигрыватель и целый шкаф с пластинками. Он, было, подошёл к шкафу посмотреть пластинки, но разочарованно отошёл от него: сплошная классика, тьфу.
Тут она вкатила в комнату столик на колёсах и стала накрывать на стол. Лимон был нарезан тончайшими ломтиками, варенье в вазочках светилось кармином и янтарём, сушки лежали в плетёной хлебнице на салфетке с кружевным краем.
Он пил чай из тонкого стакана в серебряном подстаканнике и думал о том, как глупы были её родственницы: ведь, буквально, сидели на деньгах, а у девки локти на платьях всегда были с заплатками. Тут он вдруг понял, что тёток и не видно почему-то — куда они делись?
Она дёрнулась от его вопроса, поникла ещё больше и сказала, что месяц назад похоронила последнюю — самую младшую — и осталась совершенно одна, никого у неё больше нет, никакой родни, даже самой дальней.
Саша был потрясён. Во-первых, тем, что она вдруг так откровенно что-то ему о себе сказала, а во-вторых, он как-то даже не задумывался на тему смерти: в его семье за всю его жизнь не умер никто. Хотя мать и ездила периодически на кладбище, но те, кто там лежал, умерли ещё до его рождения, так что их смерти его не коснулись никак.
Он сидел с обалделым лицом, потом вдруг встал — совершенно неожиданно для себя самого — обошёл стол, обнял её, для чего ему пришлось наклониться, прижал к себе, и она вдруг громко и отчаянно заплакала, как маленькая девочка, горько и безнадёжно.
Мать была скандализована, когда он сообщил ей, что женился и переезжает жить к жене: у той большая квартира, ему нужно срочно прописаться у неё, чтобы не уплотнили.
У них получился очень громкий и резкий разговор, когда он категорически запретил даже думать о свадьбе, а мать начала кричать, что это позор, что родня обидится, что это не по-людски... Но ему эти крики были до лампады — в первый раз, что ли. Она всегда так спорила — сразу с диким визгом и оскорблениями, никто и не обижался даже, привычное было дело.
Саша собрал свои вещи в два чемодана, спортивную сумку и рюкзак. Мать копошилась в шкафу — доставала давно купленые на случай его женитьбы наборы постельного белья, махровые полотенца, одеяла и покрывала.
Заставила его лезть на антресоли, где стояли коробки с посудой, вообще, оказалось, что по всей квартире растырканы заначки утвари для его будущей семьи. Саша был растроган и даже простил матери все её хамские словечки и попрёки.
Он обнял её и чмокнул в макушку, отчего мать сразу захлюпала носом и стала объяснять, что ведь он у них один, хотелось, чтобы всё было не хуже, чем у людей, как же объяснить всем, что свадьбы не будет?
• Очень просто объяснить, - весело ответил Саша, - мы отпуск взяли, а институт нам путёвки за границу организовал. В Болгарию поедем, на курорт Золотые Пески. Вот всем и расскажи — пусть удавятся от зависти.
3
Александр Петрович встал с измятой постели со съехавшей простыней: заснуть ему никак не удавалось. Стараясь не шуметь, он отправился на кухню и включил чайник.
Не то чтобы ему хотелось чаю, но тело требовало чего-то, каких-то движений, какого-то действия.
В холодильнике стояла початая бутылка водки, но о водке даже думать не хотелось, собственно, думать не хотелось ни о чем, но не думать не получалось.
Он сидел над большой кружкой почти чёрного чая, пытался понять, почему он прожил жизнь так а не иначе, и не находил ответа.
Поначалу у них всё шло, вроде бы, хорошо. Они много времени проводили вместе, гуляли, разговаривали, ходили в кино... Иногда жена затаскивала Сашу то на выставку, то на какой-нибудь спектакль или концерт, он ходил, но большого восторга не выказывал, и постепенно она привыкла ходить одна или с приятельницами. Сашу удивило, что у неё есть приятельницы: в школьные годы всем было известно, что близких подруг у неё нет и что она, вообще, предпочитает общество мальчиков или одиночество. Но приятельницы образовались и освободили Сашу от необходимости вести светскую жизнь.
А вот в походы, которые были очень модны в годы их молодости и которыми были увлечены сослуживцы жены, ему ещё долго приходилось таскаться, что страшно его раздражало. Он и сам любил побродить по лесу — за грибами, например, вечером посидеть у костра, выпить в хорошей компании. Но эти интеллектуалы долбанные и у костра не могли забыть о своей науке, начинали какой-то невразумительный трёп, переходивший в спор. Саша сидел и хлопал глазами, не понимая ни слова — и что же, он должен был терпеть это унижение?! Жена долго не могла понять, что унизительного, если у него другая профессия — он ведь не обязан знать всё, она тоже ничего не понимает в его электронике, но ведь не чувствует себя униженной, это нормально: всего лишь специализация, и всё.
Но Саша был непреклонен. Он наотрез отказался сопровождать жену и намекнул ей, что и одну её отпускать не собирается: нечего замужней женщине одной среди чужих мужиков ночевать неизвестно где да ещё и после обильных излияний.
Жена оскорбилась чрезвычайно, несколько дней не разговаривала с Сашей — и это была их первая ссора, первая года за три или четыре их семейной жизни.
Саша спокойно отнёсся к молчанию жены. Он все эти женские штучки знал прекрасно, они его не трогали, даже удобно стало без задушевных бесед, которые ему уже тоже несколько наскучили, он даже научился не слышать, что ему рассказывает жена и реагировать лишь на её интонации — то кивком головы, то возгласами «да что ты!», «интересно» и «надо же!»
Молчание затягивалось, Саше стало как-то неуютно, только желание соблюсти порядок и не уронить мужское достоинство не позволяли ему заговорить первым, да это и не пришлось делать: жена узнала, что ждет ребенка.
Конечно, походы отпали сами по себе, по естественной причине, и мир в семье восстановился, но теперь Александр Петрович понял вдруг, что это была первая ступенька лестницы, ведущей отношения в бездну разрыва.
Дальше вся жизнь слилась в один бесцветный поток: ребенок, дом, покупки, уборки, болезни, режущиеся зубы, детский крик по ночам, еще ребенок, еще ребенок...детский сад, первое сентября, походы в зоопарк и кукольный театр...
У Саши отношения с детьми складывались странно: все трое вели себя с ним отчужденно, особенно дочь. Старшего сына возмутило появление двоих младших, он видел в них конкурентов и не хотел ничего им уступать. Ему казалось, что родители только младшими и поглощены, и по этой причине он отдалился и от матери, и от отца. Рос как-то сам по себе, старался избежать семейных развлечений, бесед по душам не признавал и, вообще, держался гостем в семье. Однажды только у них с Александром Петровичем состоялся более или менее доверительный разговор, из которого стало понятно, что сын считает себя усыновленным ребенком и потому не ждал и не ждет, что его будут любить наравне с родными детьми.
Александр Петрович ужаснулся тому аду, в котором жил мальчик все эти годы. Они с женой кинулись разуверять его, но он, кажется, так до конца им и не поверил и продолжал жить особняком.
Александр Петрович отхлебнул остывшего горького чая, покривился — и от горечи, и от того, что пустился в воспоминания. Самокопание ему претило, он предпочитал жить, как живётся и не выискивать причин той или иной неудачи. Чего их было искать, если, как правило, неудачи случались по вине посторонних людей, с которыми, тем не менее, приходилось продолжать поддерживать отношения, ну, а уж если человек в этом не волен, какой смысл ему рыться в себе и клеймить себя? Не за что человеку клеймить себя! Это только дураки постоянно ощущают свою вину в неудавшейся жизни, а нормальному человеку и так трудно живется, чтобы еще какие-то несуществующие вины на себя взваливать.
Вот и не был он виноват в том, что постепенно любые разговоры с женой сошли на нет. Она, если и разговаривала дома, то только с детьми или по телефону. Ну, еще к столу звала или просила сделать что-то по мужской части: подвинуть тяжелое, достать что-то с антресолей. Хотя, когда подросли младшие, на антресоли стали лазать они. Старшего-то бесполезно было просить, он категорически отказывался от участия в семейном быте.
Потом разговоры матери с детьми переместились в детскую, и вне ее квартира была окутана тишиной, нарушаемой разве что телевизионными голосами.
Александра Петровича эта тишина не тяготила: насобачившись на службе со слесарями, электриками и механиками, часто пьяными и всегда обиженными, дома он не хотел ни говорить, ни слушать. Ему и телевизор-то был нужен лишь потому, что под него хорошо дремалось, а там пусть мелет — его неделя.
Время текло так плотно, было окрашено так однообразно, что отделить один день от другого было почти невозможно. Разве что времена года да красные цифры в календаре становились какими-то вехами, но различить весну одного года осень другого уже не получалось. Воспоминаний не было. Оглянувшись назад, Александр Петрович мог вспомнить только тот кусок улицы, по которому он ходил — утром к автобусу, вечером — от автобуса. Магазин в соседнем доме: молоко, кефир, сметана, сырки для детей, сосиски... Мастерская в подвале института, крошечный его кабинетик, борщ и котлеты в столовой. Остальное — дожди, жара, снегопады, жёлтые листья под ногами, холодный квас в тени тополя, где стояла бочка...
И всегда молчащая жена. Какое-то время она ещё смотрела на него — сначала с удивлением, потом с каким-то обидным пониманием, потом отчужденно, а там и смотреть перестала.
Она перебралась в детскую комнату, ставила там себе на ночь раскладушку. Александр Петрович жил теперь королем и телевизор к свой кровати перетащил, а когда дети просили разрешения посмотреть мультики, хмурился и чувствовал, что на его свободу посягают.
Но дети довольно скоро перестали обращаться к нему с просьбами, а потом и вовсе растворились в квартире: в его комнату они не заходили, ели в другое время, то и дело пропадали на занятиях в каких-то кружках, секциях, каких-то дополнительных школах — Александр Петрович не понимал, зачем это нужно, но не препятствовал, ему даже нравилось, если кто-нибудь из сослуживцев говорил ему: « Видел твоих, в музыкалку, видать, шли — папки для нот, такие шкеты, а туда же, умора! Надо бы и мне своего отправить, пусть на баяне выучится».
Да и спокойнее было в доме, когда дети где-то там болтались. Хоть и пребывали они, в основном, в своей комнате, а все же какой-никакой шум доносился до Александра Петровича, и он морщился. Нет, пусть лучше учатся, чем дома галдят.
В кухню зашел сын, не посмотрев на отца, сделал себе бутерброд, налил кефиру в большую кружку и удалился. Вот тоже, фрукт. Не курит, не пьет, с девками ни-ни, все дни и ночи за компьютером проводит, а что он с ним делает, непонятно. И где деньги берет, тоже непонятно. У отца не просит, еду на свои покупает и одет хорошо, Александр Петрович такое не стал бы на себя напяливать, но что вещи дорогие, он понимает. Не дошло бы до уголовщины какой! А как спросишь? Получишь в ответ такое, что потом не отмоешься, уже бывало, больше не хочется.
Александр Петрович тяжёлым взглядом посмотрел вслед сыну, вздохнул и вышел из кухни. Нужно было как-то скоротать время до утра, бесконечные тягучие часы, заполненные бесконечными тягучими мыслями.
*****
Потом, когда всё закончилось, Александр Петрович долго не мог понять, что это такое произошло с ним на кладбище.
Утро всё же наступило, и всё завертелось как-то само собой: непрерывно звонил телефон, какие-то люди выражали Александру Петровичу соболезнования, плакали в трубку, уговаривали его держаться. Потом он поехал в больницу, выдержал пытку разговора с врачом, встречу с дочерью и младшим сыном, с какими-то сослуживцами жены, которых он, конечно же, знал, но не мог почему-то вспомнить их имён.
Жену он не видел, пока не началась гражданская панихида в актовом зале института.
Институт все заботы о похоронах взял на себя, и Александру Петровичу только и осталось, что расписываться в каких-то документах, куда-то ехать, где-то сидеть — он не понимал ничего: ни куда его привезли, ни где он находится. В какой-то момент вдруг оказалось, что он пьёт кофе и ест пирожок, но откуда взялись и этот кофе, и этот, явно домашний, пирожок, он не имел никакого представления.
Его провели, почтительно поддерживая под локти, по длинному коридору, и он оказался в зале, где на возвышении стоял заваленный цветами гроб. Рядом с гробом стояли стулья, на них сидели, обнявшись, дочь и младший сын, оба во всём чёрном, а старший стоял по другую сторону, как всегда, отдельно от них. Одет он был обычно, смотрел хмуро и отчуждённо.
Александра Петровича подвели к гробу, и он, впервые за две недели, увидел жену. Вернее, только её лицо, выглядывавшее из вороха цветов, заполнявших воздух запахом свежести и влаги.
Лицо той, что лежала в гробу, было невероятно белым, голубоватым даже. Уже потом, через много дней после похорон, Александр Петрович осознал, что именно сказал ему врач, объясняя причины смерти его жены: внезапно открывшееся кровотечение, которое не удалось остановить и которого не случилось бы, если бы она вовремя попала в больницу и ей вовремя сделали операцию.
И ещё он вспомнил, с какой ненавистью взглянула на него дочь, когда врач умолк.
Александр Петрович стоял возле гроба. Играла музыка, жуткий, раздирающий душу траурный марш, казалось, заполнил собой всё пространство. Какие-то люди произносили слова: «Огромный талант, открытие эпохального значения, не завершила, замечательный человек, товарищ, преданная, по-настоящему интеллигентная, невосполнимая утрата; мы, её ученики постараемся; она всегда была для меня примером, мужество, красавица; а пела как, прекрасная мать, я её любил, любила, любили, не забудем, не забуду, не забудем...»
Потом было кладбище, там тоже говорили речи, тоже играл оркестр, какой-то мужик с гитарой вышел к развёрстой могиле, коснулся струн, и все вдруг хором запели — и дети пели, даже старший сын — только Александр Петрович не знал слов этой песни. Он догадался, что это жена её сочинила, но он никогда не слыхал её раньше и слов не знал, не знал, не знал!
И тут он закричал.
Люди смолкли испуганно и потрясённо, толпа отшатнулась от могилы и остобенело смотрели на Александра Петровича, который, зажав уши руками, кричал, надсаживая голос, и никак не мог замолчать.
Потом он умолк и упал бы, наверное, но к нему подскочили, подхватили, повели, а что было дальше, он долгое время не помнил, как будто кто-то мягкой белой резинкой «слон» стёр часть памяти с ватманского листа, заполненного серым рисунком, сделанным слишком мягким карандашом.
*****
Однажды, в начале лета, Александр Петрович возвращался с работы позже обычного: все старались закончить дела до ухода в отпуск, аврал следовал за авралом, то и дело он задерживался в институте чуть ли не до ночи.
Стоял мягкий вечер, но на улицах почему-то было безлюдно, и шаги Александра Петровича звучали как-то особенно гулко.
Александр Петрович шёл не спеша. За день он сильно устал от пребывания в четырех стенах, от табачного дыма, громких раздраженных голосов, криков, скрежета металла и прочих производственных шумов, поэтому не торопился домой, радуясь тишине и свежему воздуху.
Что-то знакомое показалось ему в этой его прогулке, в запахах летней ночи, в звуке собственных шагов, в самом состоянии утомления и ощущении отрады от его утоления. Александру Петровичу показалось, что так уже было: он шёл, усталый; было лето, было тихо, он шёл и пришёл...
Тут он понял, какое именно воспоминание шевелилось в нём и никак не могло вырваться наружу. Вот так же он шёл после свадьбы товарища, в тот вечер, когда пришёл к ней, а она была одинока, больна несчастна и приняла его за друга и опору.
Александр Петрович резко, словно напоровшись на невидимую преграду, остановился, и на него обрушилось оглушительное чувство, будто у него было что-то очень ценное, очень хорошее и важное, а он его не оценил, не сберёг, утерял.
И серый рисунок, который, оказывается, белая мягкая резинка «слон» вовсе не стёрла, вновь проступил на ватманском листе его памяти.