Аннотация: Жанне порой казалось, что долго вынести ее никто не сможет, поэтому она предпочитала не навязывать свое общество. С девочками дружила в основном в школе, на переменах. Домой не приглашала.
Наталья Сафронова
Жанна Беликова
Жанне порой казалось, что долго вынести ее никто не сможет, поэтому она предпочитала не навязывать свое общество. С девочками дружила в основном в школе, на переменах. Домой не приглашала. Однажды Верке Тюриной учительница поручила ее, заболевшую, навестить, Жанна вышла в коридор с завязанным шарфом горлом и прошептала:
- Я бы тебе позвонила завтра, у меня сейчас голос пропал.
Мама Жанны выглянула из кухни и позвала девочек пить чай. Верка пила чай с конфетами, а Жанна с медом. Верка рассказывала попутно школьные новости, но быстро иссякла. Не потому, что Жанна не поддерживала разговор по причине больного горла, но слушала незаинтересованно, смотрела отстраненно. Однако Тюрина продолжала ее навещать, может быть, учительница настаивала. Постепенно Верка привыкла, молчаливость Жанны перестала ее напрягать, была даже удобной. Позволяла выговориться самой. Не то, чтобы Тюрина сообщала какие-то сногсшибательные новости, но на литературе читали "Тимура и его команду", может быть, она воображала себя тимуровкой. Объяснение нового материала Жанна тоже выслушивала молча, вопросов не задавала. Обесценивала Веркин труд. Жанна закрывала за подругой дверь и представляла, как бы она навещала Тюрину, если бы та заболела. Быть тимуровкой почетнее, чем подопечной. Потом садилась за уроки, не хотела подводить Верку, пусть на ее парте постоит красный флажок.
Жанна собиралась в школу, когда за ней неожиданно зашла Тюрина. Привыкла опекать, может быть, боялась, что у Жанны не хватит сил выйти из дома. Однако забота была приятна, и следующим утром девочка заметила, что ждет подругу.
- Мне по пути, - объяснила Верка.
Жанна кивнула, надела пальто, и они вышли за дверь.
- Ты чего молоко не стала пить? - спросила Тюрина.
Мама каждое утро стояла в коридоре со стаканом молока, потому что позавтракать Жанна не успевала. Вставала рано, но времени на завтрак почему-то не хватало. На молоко тоже не хватало.
- В следующий раз я твое молоко выпью, - пообещала Верка. - Я люблю молоко.
Жанна шла медленно, старательно наступая в середину асфальтной плитки.
- Ты чего, опаздываем же? - спросила Верка.
- Кто на клеточку наступит, тот и Ленина погубит, - серьезно прокомментировала Жанна.
Верка тоже сосредоточилась на клеточках.
Как правило, Жанна старалась выпроводить Верку около восьми вечера под предлогом "поздно уже, ты не боишься одна идти?", хотя Верка ничего не боялась. Она еще некоторое время торчала у Жанны под окнами, танцевала и корчила рожицы. Тюрина готовила клоунский номер к школьному новогоднему вечеру и использовала для репетиции всякий удобный случай. Потом махала рукой и исчезала в соседнем подъезде под аплодисменты подруги. Жанна отворачивалась от окна и сразу оказывалась в напряженной тишине дома. Ее место у окна занимала мама. Она готовила, кипятила чайник, вытирала пыль на подоконниках. Включала телевизор, потом приглушала звук и снова приоткрывала штору. Как будто звук на экране мог помешать услышать шаги за окном. Отец возвращался, когда Жанна уже спала. Вернее, лежала в постели с закрытыми глазами. За дверью было тихо, но ощущалось звенящей пустотой и сковывало девочку таким оцепенением, выйти из которого, казалось, невозможно. Как невозможно оказалось от самого рождения Жанны, а может быть, раньше, сблизиться и отогреть друг друга и дом ее родителям, нельзя было подойти и обнять отца и мать и самой Жанне, и уже собственно появление ее на свет представлялось девочке досадной ошибкой. И странно и удивительно было, что кто-то живет иначе, легко и радостно. Поэтому Верка Тюрина с ее неуемной болтовней, смехом и клоунскими гримасами притягивала Жанну как магнит. Больше всего на свете ей хотелось дурачиться вместе с подругой, но она не умела этого делать. Так и просидела на перемене за партой все десять лет. Верка Тюрина в шутку называла Жанну человеком в футляре, и внутренне Жанна соглашалась с ней и даже изумлялась верности определения.
Институт запомнился Жанне тем, что однажды ей не выдали стипендию. Староста группы собрала по этому поводу собрание и объявила, что Жанна получила свою стипендию, расписалась в ведомости, а теперь хочет получить деньги повторно. Девушка тогда весь вечер просидела за столом с листком и ручкой, подробно вспоминая день выдачи стипендии. По всему выходило, что либо она взяла деньги и забыла об этом, либо староста в них нуждалась больше. Слово амнезия стало модным гораздо позже, иначе староста непременно поставила бы Жанне этот диагноз. И все ей поверили бы. Жанна догадывалась, что староста неспроста избрала ее на роль жертвы. Заранее знала, что футляр господина Беликова не позволит Жанне бороться за свои права и человеческое достоинство. Так оно и вышло.
Девушка подходила к зеркалу, смотрела на свое отражение, и оно ей не нравилось. Жанна догадывалась, что не что иное, а досадный футляр мешает ей разглядеть себя истинную. Наверняка она и хороша, и весела, с задорными, как у Верки Тюриной, искорками смеха, но все это спрятано в футляре, за семью замками, что так сразу и не разглядишь. Верка говорила:
- Ты глубокий красивый человек, только прячешь все это.
Жанна улыбалась:
- Самое точное слово здесь "глубокий".
Когда появился "он", Жанна долго к нему присматривалась, долго не верила... Кому? Ему? Себе? Этого просто не может быть, так ей казалось. С другими - может, конечно, но не с ней. Девчонки еще в школе влюблялись, писали записки на уроках, страдали... Жанна замерла и проскочила переходный возраст без влюбленностей. Мама сказала, без эксцессов. Отец не вникал. Жанна взрослела медленнее своих ровесниц, не спешила распахивать сердце, словно опасалась чего-то. Юность она встретила неясным томлением, даже себе не хотела признаться, что ждет любви. Подружки щебетали, делились рассказами о самом заветном, Жанна слушала. Ей делиться было нечем, а если бы и было, она бы не стала.
Он, конечно, был не такой, как все. Во всяком случае, Жанне казалось, что другой, ни на кого не похожий. Когда он появился, Жанна почувствовала, что она что-то теряет, очень важное. Равновесие. Где-то на спине лопался панцирь и начинали пробиваться крылья. Это было больно и страшно, и радостно. Жанна сказала тогда ему:
- Я тебя побежу.
В шутку, конечно, и форма слова шутливая. Он тоже пошутил:
- Думаешь, справишься?
А потом ее словно прорвало. Это был рывок к счастью... Жанна подходила к зеркалу, смотрела на себя. Спрашивала:
- Неужели? Не может быть? Или все-таки может?
Потом ей казалось, что это ненадолго, просто он ошибся. Не может быть, что ему с ней интересно. Она вспоминала Веркино "ты глубокий красивый человек" и соглашалась:
- Да, во мне что-то есть.
И уже почти поверила в это, когда вдруг выяснилось, что у него какие-то сложности и какие-то непреодолимые обстоятельства. Наверное, она знала про это всегда, просто на одну минуточку вдруг согласилась на возможное счастье. А когда стало понятно, что оно все-таки не сбудется, взяла иголку с ниткой и зашила порвавшийся панцирь. Без наркоза.
- Так оно надежнее,- сказала Жанна. - А то как бы чего не вышло...
Правда, Верка Тюрина говорила, что все было не так просто. Якобы Жанна наглоталась таблеток, но мать случайно вошла к ней в комнату и ни с того ни с сего начала будить среди ночи. Как будто что-то почувствовала. Скорую вызывать не стала, чтобы не поставили на учет в психушке, хотя именно там, конечно, Жанке самое место. Но заставила промыть желудок. Отец ничего не заметил, может, не слышал, или просто не обратил внимания. Утром Жанна позвонила в деканат, чтобы ей перенесли лекции (она уже преподавала). А через два дня пришла в институт, как ни в чем не бывало. Как будто ничего не было. Правда, иногда на занятии она странно приподнимает руки, как будто пытается взлететь. А потом бессильно опускает. Студенты зовут ее Серой шейкой. А в остальном она ничем не выделяется. Студентов не мучает, ей сдают с первого раза.