- Рассказывайте, и помните - это в ваших же интересах.
Слова, произнесённые его негромким, вкрадчивым голосом растаяли под низкими каменными сводами. Он улыбнулся, так же, как улыбался тогда, но теперь его улыбка была другой, совершенно, другими были его глаза, скрытые под толстыми линзами очков. Этот холодный, расчётливый взгляд, словно пронизывал насквозь, читал все твои мысли и наполнял сердце леденящим страхом. Я подумал, что именно так, наверное, смотрел итальянский инквизитор, отправлявший очередного обвиняемого на костёр, хотя, это было другое. Власть, презрение и садистское наслаждение, вот что было в этом взгляде.
Я сцепил пальцы и вытянул руки вперёд, послышался слабый хруст суставов, после чего я удовлетворённо улыбнулся и, встряхнув руками, опустил их вниз. Терять мне было нечего.
- Что вас конкретно интересует? - Спросил я, выговаривая слова, как можно отчётливее.
- Не валяйте дурака. - Он откинулся на спинку стула, положив ногу на ногу, его глаза смотрели на меня с интересом, с каким паталогоанатом смотрит на свежедоставленный труп. - Мы оба знаем, что произошло с вами, нам лишь нужно узнать кое-какие подробности. Расскажите нам всё и будете свободны.
Он улыбнулся и жестом предложил мне сигарету, я махнул рукой в знак отказа. Он ждал, спокойно ждал, пока я разглядывал его, напряжённо молчал, будто вспоминая что-то, ему это действительно было нужно.
- Зачем вам это? - Задал я наивный вопрос.
- Это не ваше дело. Расскажите и забудьте.
- Он нужен вам. - Я улыбнулся, скользнув взглядом, по стёклам его очков, он улыбнулся в ответ. - Зачем? Кто он такой?
Сделав глубокую затяжку, следователь, так я его назвал, некоторое время разглядывал меня, а потом тихо ответил:
- Этот человек преступник, убийца, мы ловим его уже много лет, и он должен ответить за свои преступления.
- Интересно. Что же он натворил?
- Не тяните время. - Следователь сделал ещё одну затяжку, выпустив в воздух облако серого дыма. - Говорите, так будет лучше, поверьте.
Жёлтый свет лампочки, словно неосязаемая жидкость, заливал тяжёлый деревянный стол, но почти не достигал стен комнаты, от чего казалось, что мы сидим посреди огромного пространства, огромного, тёмного зала, простирающегося под низким, каменным потолком. Однако здесь совсем не было эха - слова, словно вязли в сырых стенах, а потолок спускался тяжёлым сводом, было очевидно, что где-то рядом он достигает пола, хотя, стен я здесь так и не видел.
- Да, - ответил я, - вы правы, так будет лучше.
Мне ужасно не хотелось вспоминать то время, казавшееся и без того смутным, но для меня наполненное особой тяжестью. Прошло уже пять лет, казалось, прошла вечность, но эти пять лет вовсе не были вечностью, это очень маленький срок, всё дело в том, что произошедшее со мной, произошло, словно, в другом мире, кошмарном сне, который не может быть реальностью для нормального человека: происходившее там слишком страшно, слишком неправдоподобно. Но, похоже, мне придётся вернуться туда, теперь придётся, чтобы забрать тот груз, который остался в том мире, груз воспоминаний.
В армии я прослужил всего пять месяцев: не так уж много, чтобы получить нужный опыт, но не так мало, чтобы отправиться на войну. Наши тогда брали Грозный. От чего-то, мы, все кого отправляли туда, считали, что попадём именно в Грозный. Это слово стало тогда для нас синонимом братской могилы, приказом идти на смерть, страшную и бессмысленную. Тогда мы ещё совсем не понимали, что такое смерть, какая это простая и грязная штука, простая и страшная, тем, что долгий её страх превращал людей в стадо тупых овец, в чём я потом неоднократно убедился, и на собственном примере, в том числе.
В Грозный я не попал, город был взят без нашего участия. Две недели я провёл в Ханкале, ожидая дальнейшей переброски. Вот тогда я понял, что такое смерть. Каждый день из Грозного приходили машины с ранеными и убитыми, тела последних, пролежавшие, присыпанные хлоркой, в разрушенных домах, с первых дней штурма, вызывали особенно тяжёлое впечатление. Я видел их каждый день, слушал рассказы тех, кто вышел из города, тех, кто брал его, но так и не понял, кому это было нужно. Мне было страшно смотреть на них, на людей, совершенно отличных от тех, что я видел дома, в своей части. Смерть стала для них обыденной вещью, они рассказывали о ней, шутили, смеялись, но в глазах их виднелась только пустота, страшная и равнодушная, смешанная со страхом и растерянностью.
Потом нас перебросили на юг. Признаться, я был рад этому, хотя, там и было опаснее: каждый день приходили известия о нападении на колонны, жертвы которых исчислялись десятками, но я не мог больше находиться там, смотреть на тех людей, чувствовать за спиной "нашу" территорию, откуда в любую секунду могла прилететь пуля, или на которой тебя просто могли украсть. Это было страшнее.
Далеко я не уехал - попал в тыловую часть. Мы возили боеприпасы и продовольствие на линию фронта, хотя, линия фронта была весьма условным понятием. Нападения можно было ожидать в любой момент, а солдаты, страдающие от скуки, заставлявшей их ходить в сёла за водкой и "травкой", зачастую не возвращались. Иногда их обезображенные тела привозили через пару дней, иногда они просто пропадали. Так продолжалось до весны.
- Ближе к делу. - Голову моего собеседника окутало плотное облако табачного дыма, совершенно неподвижно висевшее в неподвижном воздухе. - Вы говорили, это случилось в мае?
Я оторвал глаза от грубых, шёроховатых досок древнего стола и взглянул на него, но увидел лишь линзы очков, отражающие ядовитый свет лампочки.
- Да, вы правы, - ответил я, - это произошло в мае, когда война уже сошла на вылазки групп боевиков, стала, практически, партизанской.
В принципе, это был рядовой выезд, хотя и не совсем обычный, что мы прекрасно понимали, несмотря на всю секретность. Мы поняли это рано утром, перед самым отправлением, когда к нам в кузов посадили ещё четырёх человек, совершенно не похожих на тыловиков. Мы не разговаривали с ними, они тоже молчали - это было неписаное правило, никто не лез в чужие дела.
Это был спецназ, было понятно всем. Уже не в первый раз их "подвозил" наш транспорт. Как правило, они высаживались прямо из движущейся машины и растворялись в зелёнке, больше мы их не видели. Мы относились к ним равнодушно, уважали, конечно, с завистью смотрели на оружие и амуницию, не шедшую ни в какое сравнение с нашей, но для нас они не были чем-то особенным.
Помню, сразу обратил внимание на их командира, определённо, он был их командиром.
- Это уже интереснее. - Следователь вовсе не оживился, он докуривал свою сигарету, лениво стряхивая пепел в плоскую, алюминиевую пепельницу. - Это был Он?
- Да, вы угадали.
- Почему же вы обратили на него внимание?
Я поднял глаза к грязной лампочке. Это был сложный вопрос, признаться, я и сам не знал.
Командир был довольно высокого роста, хотя, не скажешь, что он был особенно мощным. Напротив, бросилась в глаза не его сила, а необыкновенная подвижность и лёгкость, с какой он, нагруженный снаряжением, запрыгнул в кузов. На лице его постоянно присутствовала лёгкая улыбка, будто бывшая его обычным выражением, а глаза всегда смотрели в одну точку, но, несмотря на это, казалось, что он видит всё. Он тащил с собой много снаряжения, но именно с собой, на нём был надет минимум: не было бронежилета, а его разгрузочный жилет был самым простым, сшитым из обычной ткани, не усиленной ремнями. Обычно спецназовцы весьма щепетильно относились к подобным вещам, выбирали прочное и надёжное снаряжение, как и его попутчики, но его снаряжение, казалось, было выбрано из обратных соображений.
Они скрылись в глубине кузова, крытого брезентом и старались не высовываться, мы же, как обычно, держались ближе к выходу. Наш новый командир, служивший в Чечне с самого ввода войск, всегда материл начальство, не позволяющее ездить с открытым кузовом. Мы все понимали, что он был прав: когда по машине начинал долбить пулемёт или под кузов залетала граната, люди начинали метаться в дикой панике, пытались спрятаться за дощатыми бортами, сбегались к выходу, прямо под пулемётный огонь, короче, оказывались в ловушке. Это понимали все, но мы по-прежнему катались под брезентом.
Я сел у самого борта, зажав ногами автомат, и принялся смотреть на смоченную росой пыльную дорогу, уносившейся в даль из-под колёс машины кривой чёрной лентой. Чувство опасности давно уже притупилось, появилось какое-то равнодушие. Сначала, конечно, мы боялись всего: мин, снайперов, засад, но страх надоедал, он приедался и перерастал в странное равнодушие ко всему, что происходило вокруг, к собственной жизни. Особенно, если долго ничего не случалось.
Я смотрел на ярко-зелёные ветви распускающейся зелёнки, стремительно проносящиеся мимо, на дорогу, петляющую меж пологих склонов, поросших кустарником и низкими деревьями, на БТР, следовавший за нами огромной грязно-зелёной коробкой, обвешенной пустыми ящиками и звеньями траков. Дорога быстро высыхала под поднимающимся солнцем, и шлейф пыли, следующий за машиной, становился всё гуще и вскоре совершенно скрыл из виду БТР.
Становилось жарко. На лице и шее выступали капельки пота, мнгновенно впитывающие в себя чёрную, дорожную пыль. Я взглянул вглубь кузова, где, прижавшись спинами к бортам, прямо на полу сидели разведчики. Они тихо о чём-то переговаривались, тихо смеялись, изредка улыбался и их командир, но взгляд его оставался неизменным. Тогда мне показалось, что его холодные глаза светятся в темноте кузова, они и в самом деле светились. Не знаю, почему этого не замечали остальные. Тогда я тоже не обратил на это большого внимания, я повернул голову обратно к дороге, где за пыльной завесой, еле-еле, проглядывались зелёные склоны и небо, такое голубое, какого не бывает больше нигде.
Это произошло неожиданно. Зачем-то я взял за ствол автомат, видимо, решив его переложить на другую ногу, не помню. Взглянул ещё раз в глубину кузова: Он повернул голову и взглянул на меня, и только спустя мнгновние я понял, что улыбка пропала с его лица, он открыл рот, будто собираясь крикнуть что-то, я машинально повернул голову обратно и, в этот момент, что-то необычайно плотное и горячее ударило меня в бок, выбросив из кузова. Помню, как ударился о землю, но не почувствовал боли, лишь удар, потом вскочил на ноги и бросился бежать. Я ничего не слышал, понимал, что произошло, но не хотел верить, ноги сами несли меня куда-то, пока я не споткнулся и плашмя не рухнул на землю. Боль пронзила моё тело, ужасный звон стоял в ушах, а сквозь него прорывался ужасный грохот и чей-то крик. Тогда мне стало страшно.
Паника, вот как это называется. Я был почти парализован, не знал, что делать дальше и не хотел делать что либо, хотел только лежать, лежать, уткнувшись лицом в землю и молиться, чтобы очередная пуля прошла мимо. Но было другое, другая вещь, намного страшнее смерти - плен. Плен - это слово крутилось в моей голове кошмарной мыслью, от выбора между ним и смертью хотелось рыдать, хотелось бежать, но встать я не мог. Я лежал, вцепившись пальцами в ещё влажную землю, уткнувшись в неё лицом, молясь.
Что-то громыхнуло совсем рядом, и меня окатило волной горячего воздуха, земля и камешки посыпались на спину. Я сжал зубы и, приподняв голову, судорожно оглядел тот кусок пространства, который был мне доступен. Я лежал на окраине поляны, рядом с зарослями кустарника, зеленевшего сочной, молодой листвой. Я видел только его, спокойный и безмятежный, от взгляда на который казалось, что ничего не происходит, всё нормально, я лишь выпал из кузова, а те звуки, эти ужасные оглушительные звуки - всего только галлюцинация.
Что-то схватило меня и дёрнуло назад. Я, почему-то, вцепился в землю, не желая следовать туда, но чьи-то руки, помимо моей воли, тащили меня назад к тому кошмару.
Выйдя из оцепенения, словно вернувшись в реальный мир, я оттолкнулся от земли и, повинуясь чужой воле, перевернулся на спину, потом на бок и, прижимаясь к земле, последовал за ним.
От увиденного у меня перехватило дыхание, лёгкие мои издали какой-то хриплый стон, а ноги чуть снова не подкосились. Картина эта, так неожиданно возникшая перед моими глазами, такая нереальная, такая настоящая, она повергла меня в ужас, а потом долго ещё возвращалась в кошмарных снах. Метрах в тридцати от нас, наполняя воздух чёрным, вонючим дымом, горел наш Зил, около десятка тел лежало у его колёс, некоторые были чёрного цвета, и плотный дым поднимался от них белыми струйками. Чуть дальше пылал БТР, огрызавшийся изредка взрывами, выбрасывающими из-под чернеющей брони снопы ярких искр, из-за дыма я не мог разглядеть, сколько тел лежало под его колёсами, но их было много.
Меня швырнули в сторону, и я рухнул на землю, поняв, что оказался между бортов двух БМП, каким-то чудом оказавшихся рядом.
- С тобой всё нормально?! - Крикнул человек, голова которого склонилась надо мной. - Можешь стрелять?
Я лишь кивал головой, испуганно озираясь вокруг. Он ударил меня ладонью по лицу и дал автомат, потом показал рукой, куда стрелять и отполз в сторону.
Нас там было пятеро. Мы зажались меж бортов БМП, укрывавших нас от перекрёстного огня. Я подполз к солдату с окровавленной головой, который одиночными выстрелами палил по зелёнке, в которой, казалось, никого не было.
- Что случилось?! - Крикнул я.
Он обернулся, но длинная очередь, раздавшаяся сзади, больно ударившая по барабанным перепонкам, заглушила мой вопрос. Я махнул рукой. Только сейчас я понял, что не знаю, что делать. Пули грохотали по броне, выбивая из неё кусочки краски и стали, отлетая в стороны, казалось, что они льются непрерывным потоком, словно вода, высунуться было невозможно. Я пробежался взглядом по остальным: здесь был наш водитель, прапорщик, ещё кто-то, с моей машины не было никого. Перед глазами вновь встал её пылающий остов и тела, лежащие на земле; они все погибли, все, один я выжил. Оставшиеся же, прижимаясь к броне, палили куда-то из-за носа и кормы машин. Рядовой, сидевший у носа, взглянул на меня, и я увидел злобу в его глазах, злобу и ужас. Он поменял магазин, дёрнул затвор и начал осторожно выглядывать из-за борта. В одно мнгновение он оказался на земле. Я видел, как дёргались его ноги, как струилась по голове алая кровь, его открытые, всё ещё полные злобы, глаза смотрели в небо, а губы, растянувшись в предсмертном оскале, открывали окровавленные, пожелтевшие зубы.
Схватив автомат, я, на четвереньках. Подбежал туда и, мельком взглянув на агонизирующее тело, дал очередь из-за стального борта. Пули впивались в землю, проносились мимо с противным визгом, врезались в броню, напоминая стальные дождевые капли. Пальба уже не оглушала, уши были заложены, и окружающий мир, в отношении звуков, свёлся на одной лишь стрельбе.
Из кустов торчал кузов второго Зила, он не горел, но тент его был разорван в клочья, а борта валялись вокруг мелкой щепой. Щепки, бачки, ящики, оружие, распластанные на земле тела, валялись в облаках серой пыли, словно часть ландшафта. По нам стреляли со склонов, с двух сторон. Били пулемёты, автоматы и снайпер, может несколько. Пару раз одиночные пули впились в броню прямо над моей головой, что заставило меня прижаться к земле. Что удивительно, я почти не чувствовал страха, был лишь кураж, странное возбуждение, прибавлявшее сил, убивающее страх. Я выпускал по склонам короткие очереди, пытаясь сквозь пыль засечь вспышки выстрелов и фигуры духов, изредка мелькавшие чёрными тенями меж кустов и деревьев.
Проблем с патронами у нас пока не было. Кто-то выгреб из "бэхи" запас боеприпасов, и магазины, вперемешку с патронами, россыпью лежали на земле. Не знаю, сколько прошло времени, время здесь утратило сой нормальный смысл. Каждый из нас находился в своём маленьком кусочке пространства, ограниченном клочком земли, куском брони и противником. У каждого из нас был собственный мир и собственное время. Обернувшись, чтобы сменить магазин, я увидел, что прапорщик катается по земле, схватившись руками за бедро, вторая пуля попала ему в плечо, третья под горло, прижав его, уже мёртвое тело, к земле. Это произошло быстро, мнгновенно, пока я поворачивал голову. Вернувшись в "свой мир", я сменил магазин, дёрнул затвор и дал несколько очередей в облако пыли, поднятое взрывом ВОГа, осколки которого мелким дождиком осыпались на броню.
Пыль рассеялась, и я, вдруг, с пугающей чёткостью увидел человеческую фигуру с гранатомётом на плече. Он высунулся из какой-то ямы, казалось, совсем не боясь быть замеченным. Вскинув автомат, я дал по нему длинную очередь, но пули прошли мимо, оставив лишь несколько всплесков чёрной земли, а в следующую секунду воздух пронзила белая полоса, и что-то горячее ударило в лицо, казалось, разорвав мою голову на куски. Рухнув на спину, я обхватил её руками. Я ничего не слышал, не видел, а тело моё скрючила ужасная боль, пронзившая каждый нерв.
Не знаю, сколько времени прошло, но чьи-то руки подняли меня с земли и поставили на колени. Я по-прежнему ничего не слышал, в ушах стоял лишь противный шум, но зрение ко мне вернулось. Чеченец с густой, чёрной бородой, наклонившись, что-то орал мне в лицо, я не слышал его, лишь капельки слюны попадали мне глаза, да ощущалось его зловонное дыхание. Я не мог двигаться, я даже почти не боялся, лишь хотел упасть на землю и снова закрыть глаза. Мысли в голове сплелись в огромный комок, и из них выделялась лишь одна, та, что говорила мне о том, что всё сейчас кончится, отчего живот словно сдавило холодной клешнёй. Чеченец выхватил откуда-то нож и приставил его холодный клинок к моему горлу. Я закрыл глаза, ожидая, когда он вопьётся в кожу, пройдёт сквозь трахею и сонную артерию. Но этого не случилось. Нож пропал, и сильный удар в спину, ногой, наверное, повалил меня в пыль, где я с наслаждением закрыл глаза. Но меня снова схватили и подняли на ноги. Удары посыпались один за другим, от чего я опять упал на землю. Тяжёлый ботинок дважды врезался мне в лицо, оставив неприятное чувство, чувство наливающейся тяжести и жара.
Когда меня опять подняли на ноги, я мельком увидел тела остальных. Водитель был ещё жив, он извивался на земле, зажимая руками разрезанное горло. Я в ужасе отвернулся, быстро оглядев окруживших меня людей, которые, смеясь, смотрели на меня, их бородатые лица сотрясались от смеха, скалили белые зубы, один из них снимал происходящее на видеокамеру.
Мне заломили руки и стянули их за спиной верёвкой, обшарили карманы и повели куда-то, толкая в спину, я, спотыкаясь, побрёл. Помню, я испуганно озирался вокруг, глядя на сожжённые машины и тела ребят, разбросанные по земле, на многих из которых даже не было видно ран, казалось бы, что они просто спали, если бы не этот оскал, оскал, какой бывает только на войне. Там всё не как в кино. Пуля оставляет лишь маленькую дырочку в одежде, почти незаметную, не пропитанную кровью, как в фильмах, но этого достаточно. Люди здесь редко умирают сразу, они ещё долго корчатся на земле, дожидаясь смерти, которая приходит на удивление медленно. Они умирают, просто умирают, превращаются в куски коченеющей плоти, и чтобы осознать это, требуется время, требуется время, чтобы понять, что твой друг, секунду назад шедший рядом, уже мёртв.
Потом я увидел командира.
- Он не погиб? - Мой собеседник закурил новую сигарету. - Вы ведь говорили, что все, кто были с вами в машине, погибли.
Я задумался. Это было трудно вспоминать, он, и в самом деле, был единственным выжившим из той машины, кроме меня. Я долго пытался забыть это, пока меня не заставили вернуться в те события. Сначала это делали осторожно, дружелюбно, я б сказал, потом, видя моё нежелание, перешли к более жёстким мерам. Смешно, было сначала.
Его вывели из-за горящей машины. Одежда на нём была разорвана в клочья и пропитана кровью, а кожа казалась чёрной от сажи. Он тоже был контужен, это было видно по его заплетающимся ногам. Конечно, они не знали, что он спецназовец, иначе его не убили бы так просто.
Потом я узнал, что он один, засев с пулемётом под горящей машиной, "замочил" трёх боевиков и, перебегая с места на место, не сдавался даже тогда, когда по нам так метко долбанули из гранатомёта. Его тоже оглушили, на это потребовалось три выстрела. Он увидел меня тогда, взглянул на меня, приподняв окровавленную голову, я помню его улыбку, белую на фоне почерневшего лица. Потом его осадили на колени, ударив сзади по ногам, и дух, не похожий на чеченца, полоснул ему по горлу блестящим лезвием ножа.
- Его тело оставили там? - Он равнодушно затушил окурок о дно грязной пепельницы.
В тусклом свете серебром блеснуло кольцо на его пальце. Это была серебряная печатка, очень интересная, изображавшая волчью голову, пронзённую мечом. Он носил её здесь, но когда мы впервые встретились в городе, кольца ещё не было.
- Да, зачем им было его тащить?
- Хорошо, что было дальше?
Потом меня отвели в лагерь. Лагерь боевиков располагался у какой-то речки, где раньше, видимо, стоял аул. Люди уже не жили в том месте, но чехи превратили его в какой-то перевалочный пункт или что-то вроде того. Там были схроны, землянки, яма для заложников, в которой я и оказался.
Мы шли долго, меня тащили по каким-то тропам, через небольшое ущелье. За это время почти прошла контузия, пришло понимание происшедшего. Лучше бы оно не приходило. К концу пути я уже еле переставлял ноги, но не осмеливался остановиться, каждый раз, когда я начинал отставать, меня били в спину, подгоняя какими-то выкриками. Пару раз ко мне приходила мысль упасть на землю и не вставать, просто лежать и ждать, пока они убьют меня. Но что-то, из глубины разума и воспоминаний увиденного, говорило, что так просто меня не убьют, и страх, к которому примешивалась малая доля надежды на спасение, гнал вперёд.
Когда меня бросили в сырую яму, закрытую сверху решёткой, сваренной из стальных прутьев, я почувствовал облегчение. Тогда я понял, что меня не убьют, меня попытаются обменять или продать. Конечно, это могло быть лишь отсрочкой, но, в любом случае - это было время. Я свернулся на холодной земле и закрыл глаза, заснув, несмотря на сильную боль во всём теле.
Не знаю, сколько я спал. Меня разбудили ударом ноги, что-то крикнули и вытащили наверх. Яркое солнце, стоявшее высоко в небе, ослепило глаза, заставив меня прикрыть их рукой. Ноги мои подкосились, и я упал на землю. Ствол автомата сразу же уткнулся мне в бок и чей-то голос, явно чеченский, крикнул:
- Вставай, поднимайса, сука!
Ствол автомата больно ткнул в спину, я собрался и, с трудом удерживая равновесие, поднялся на ноги. Меня привели под большой навес, сооружённый из веток, где сидели несколько человек, среди которых был и тот, который убил командира.
- Кто ты? - Спросил он, доброжелательно улыбнувшись, оскалив жёлтые зубы.
Он не был чеченцем, он был русским или ещё кем-то, но славянской национальности. На русском он разговаривал чисто, без всякого акцента, да и внешность у него была чисто славянская.
- Я, - я проглотил слюну с привкусом крови, - я солдат.
Он рассмеялся, засмеялись и чеченцы, глядевшие на меня, лукаво щуря глаза.
- Как тебя звать? - Спросил он.
Я молчал. Я не знал, стоит ли отвечать, или будет от этого только хуже, но потом решил ответить. Я назвал им своё имя, номер части, что вызвало у них новый приступ смеха. Увидев, что меня снова снимают на камеру, я постарался отвернуться. Я, почему-то подумал, что эту запись покажут потом в новостях, что её увидят дома, что там будет. Я вспомнил о доме, о матери, и мне стало горько, горько и обидно, в горле засел плотный ком, от которого хотелось рыдать.
Потом этот русский объяснил, что я должен сказать в камеру. Я должен был сказать, что сегодня нашу колонну разбили, что все были убиты, а меня захватили в плен. Я должен был сказать, что они хорошо со мной обращаются, оказали мне первую медицинскую помощь, обеспечили питание, что иначе я, наверняка, погиб бы.
Я сказал всё это. Не знаю, может кто-то бы и поступил на моём месте иначе, но я сказал это и, признаться, себя за это нисколько не виню. Да, я понимал, что эта ложь, даже смешная, была направлена против нас же, что тогда я работал на них, но я не хотел получить ещё несколько ударов, я хотел ещё немного пожить.
После этого меня вновь поместили в яму, бросив следом банку с остатками тушёнки и кусок хлеба. Подобрав с земли грязную корку, я выскреб ей содержимое банки и съел, потом попытался заснуть. Боль вернулась с новой силой, я не старался обращать на неё внимания, но она постоянно напоминала о себе. Я думал о доме, думал о родителях, о своей девушке, собаке, воспоминания о которой, почему-то, были самыми яркими. Я думал о том, вернусь ли туда и верил, верил, что обязательно вернусь, иначе..., иначе было тяжело.
Я проснулся от того, что кто-то трогал моё плечо. Вздрогнув, я судорожно приподнялся на руках, решив, что опять пришли за мной. Было очень темно, я подумал, что боевики решили уходить и забирают меня.
- Тихо. -Прошипел над ухом чей-то голос. - Свои, если хочешь жить, сиди тихо и слушай.
Я, молча кивнул головой, и он, казалось, увидев мой жест, продолжил:
- Там, наверху, осталось одиннадцать духов, пятерых я снял, в том числе и твоего охранника. Остальные спят в двух землянках. Мы можем уйти тихо, но в любую минуту они могут проснуться и пойти за нами, если хочешь, чтобы этого не было, тебе придётся помочь мне.
Я согласно кивнул головой вместо ответа.
- Хорошо, - сказал он, - держи.
Я почувствовал тёплое цевьё автомата в своей руке, цевьё странной формы.
- Я дам тебе гранату, бросишь её в землянку, потом ворвёшься внутрь и добьёшь живых. Понял?
Тогда мне показалось, что голос этого человека звучит как-то странно, хрипло. Сначала я подумал, что его так искажает шёпот, но потом понял, что это было не так, что-то было с его голосом и лицом, очертания которого я начинал различать сквозь темноту.
Он тихо выбрался из ямы, я последовал за ним, сжимая в руке автомат. Помню, как меня передёрнуло, когда я увидел его при свете луны. Я узнал его, скорее, по фигуре и манере двигаться, чем по лицу, которое было искажено какими-то, неуловимыми в этой тьме, изменениями. Он улыбнулся, увидев мой взгляд, и я узнал его улыбку, его светящиеся глаза, хотя и понимал, что этого не могло быть.
- Держи. - Прохрипел он, протягивая мне гранату.
Я взял её, ощутив в руке гладкий корпус РГД. Разгрузочного жилета или подсумка под гранаты у меня не было, поэтому я просто сунул её в карман куртки, заметив при этом, что в руках у меня не обычный "Калашников", а бесшумный автомат, который я несколько раз видел у десантников и спецназовцев.
Оглядевшись вокруг, я, вдруг, почувствовал себя свободным, это было чудесное ощущение. Я стоял посреди поляны, наполненной прохладным ночным воздухом и лунным светом, в руках у меня было оружие, хорошее оружие. Прекрасное чувство, чувство свободы, свободы и власти.
Я тихо следовал за командиром и только тогда, приглядевшись, понял, что у него нет с собой оружия, на нём болталась, разорванная в клочья, куртка, не было ничего и в руках, он шёл, растопырив пальцы, казавшиеся, от чего-то, ужасно длинными. Мы подошли к небольшому обрыву, возле которого были навалены ветки, казавшиеся, на первый взгляд, просто кучей хвороста. Командир молча протянул к ней руку и жестом показал, как её можно приподнять. Я кивнул, показав, что понял. Он достал что-то из кармана и протянул мне. Взяв, я увидел, что это маленький фонарик.
- Зажми его в зубах. - Хрипло прошептал командир.
Я опять кивнул и проводил его взглядом. Я видел, как его фигура замерла у противоположного склона, он пару секунд искал что-то на земле, потом повернулся ко мне и махнул рукой.
Я повесил автомат на руку и, дрожащими пальцами, вытащил из кармана гранату. Я на мнгновение замер, глубоко вдыхая воздух, чтобы унять дрожь в руках, но ничего не получалось, тогда я разжал пальцами левой руки усики на чеке и большим пальцем вытащил кольцо. Осторожно, стараясь не выронить фонарик или гранату я, проклиная себя за нервы, приподнял край импровизированного люка, слегка приоткрыв зияющую в земле нору. Одно движение - и граната улетела в темноту, хлопнул капсюль запала. Я отскочил назад, судорожно запихивая в рот включенный фонарик и хватая руками автомат. Снимая его с предохранителя, я вспомнил, что забыл проверить патрон в патроннике, он там был, наверное, но, чтобы быть уверенным, я дёрнул за рукоятку затвора, и в этот миг грохнул взрыв. Казалось, весь склон подпрыгнул, люк отлетел в сторону, я меня окатило тёплой ударной волной, заложившей уши.
Я так и не узнал, был ли автомат заряжен тогда, было уже не до того. Ворвавшись в узкий проход, я пробрался в землянку и, следуя за узким пучком света от фонарика, быстро осмотрел помещение. В воздухе витал густой дым с противным запахом, повсюду были разбросаны какие-то тряпки, оружие, один раз свет упал на что-то красное и пульсирующее. Задержав дыхание, я начал палить во всё, что шевелилось, что совершало малейшее движение, стрелял, пока не кончились патроны.
Закинув автомат за спину, я схватил с пола АКМ и бросился наружу, чувствуя, что начинаю задыхаться, то ли от дыма, то ли просто от замкнутого пространства. Помню, что, выбравшись на свежий воздух, долго не мог отдышаться. Из второй землянки донеслось несколько выстрелов, но почему-то я был уверен, что там всё было нормально, я не стал вмешиваться.
Когда он вышел, я машинально направил в его сторону автомат, потом опустил его, узнав знакомую фигуру, одетую в лохмотья разорванной формы.
- Идём. - Тихо прохрипел его голос. - Нам надо убраться до рассвета.
Только сейчас я заметил, что в руках он держал автомат и "лифчик". Я последовал за ним. Прямо на ходу, не выпуская из рук автомата, он накинул на себя трофейный подсумок. Это, почему-то, удивило меня, я вспоминал, как сам всегда путался в его ремнях, когда устраивали подъём по тревоге.
Пройдя метров сорок, наверное, я наткнулся на что-то тяжёлое, лежащее поперёк тропы. Это был дух. Хоть и было темно, я увидел его разорванное горло и чёрный провал рта, раскрытого в бесшумном вопле ужаса. Я молча взглянул на него и пошёл дальше. Тогда мне не нужно было лишнего, я не хотел ничего знать, главным для меня было то, что я выжил, что я свободен, что я почти спасён, а тот человек, что шёл впереди, наплевать, что несколько часов назад я видел, как его убили, что на его теле были ужасные раны, скрытые лохмотьями камуфляжа, что свет восходящего солнца всё чётче вырисовывал в темноте его неестественное лицо, странную походку и длинные пальцы, оканчивающимся неким подобием когтей; он был единственной моей надеждой.
- Ты должен кое-что сделать для меня. - Сказал он не оборачиваясь, когда солнце уже почти поднялось над горизонтом, осветив, утопающие в тумане, склоны и деревья.
- Что? - Ответил я, хотя не был уверен, что он обращается ко мне.
Его фигуру почти полностью скрывал густой туман, хотя, он шёл всего шагах в пяти впереди меня. Он не оборачивался, не оглядывался по сторонам, словно слепой, полагающийся лишь на собственный слух.
- Обещай мне, что никому не расскажешь, что произошло в эти два дня, - потом он добавил, - того, что на самом деле произошло. Скажешь, что попал в плен, что тебя отвели в какое-то место и посадили в яму, а ночью ты услышал взрывы и стрельбу, тебе удалось выбраться из ямы и бежать. Обо мне ты не скажешь ни слова.
- Хорошо, сделаю, как скажете. - Мне, признаться, было всё равно, что говорить, но потом я вспомнил про видеокамеру и добавил. - А если найдут плёнку?
- Не найдут. - Сухо отрезал он.
Я замолчал. Остальную часть пути мы шли молча. Он вёл меня какими-то тропами, проходящими вдали от дорог. Пару раз мы слышали шум машин, но командир в таких случаях всегда останавливался и ждал, пока звук стихнет. Казалось, он в совершенстве знает эти места.
Когда взошло солнце, разогнавшее предрассветный туман, стало жарко, пот пропитал куртку и стекал по лицу большими каплями. На командира жара, казалось, не оказывала никакого влияния, он двигался так же быстро и проворно, изредка замедляя шаг, чтобы подождать меня, уставшего и изнывающего от жажды. Я смотрел на его чёрную спину, пересечённую несколькими глубокими разрезами, которые, казалось, затягивались на глазах, и автоматически следовал за ней.
Мы остановились на крутом склоне, под которым, как мне показалось, была дорога. Командир подошёл ко мне. Это был единственный момент, когда я сумел разглядеть его лицо. Оно было таким же чёрным, как и его спина, пересечённое порезами, уже больше напоминавшими шрамы. Это было тоже лицо, но оно изменилось, стало каким-то угловатым, более вытянутым, рот его, казалось, растянулся, и, когда она открыл его, чтобы сказать что-то, я едва не отшатнулся назад: губы открыли длинные, словно у собаки, клыки.
- Успокойся, - прохрипел он, - я не для того вытаскивал тебя, чтобы убить. Отдай мне оружие.
- Зачем? - Почему-то спросил я, хотя, совершенно не желал знать ответа.
Он и не ответил, он просто стоял и ждал. Снимая с плеча АКМ, и вытаскивая из-за спины АС, про который совершенно забыл, я, вдруг, понял причину его хрипоты, понял, заметив длинную, светло-розовую полосу, пересекавшую его шею. Ему же перерезали горло. Это объяснение казалось мне тогда вполне логичным, не вызвавшим даже малейшего удивления, принесшее, даже, некоторое успокоение.
Я отдал ему оружие, он, со свойственной ему лёгкостью, закинул его за спину и сказал:
- Иди налево, совсем рядом блокпост, расскажешь им то, что я говорил, скажешь, что случайно вышел на них, шёл один.
Потом он улыбнулся и протянул мне руку. Я пожал его шершавую ладонь, мельком взглянув на пальцы, оканчивающиеся серыми когтями. В памяти сразу всплыл труп, за который я запнулся на тропе, по телу пробежала дрожь. Подняв глаза, я тоже улыбнулся.
- Спасибо. - Прошептал я.
- Не за что, прощай. - Он подбросил рукой АКМ и, развернувшись, пошёл прочь.
Следователь закурил очередную сигарету. Казалось, его движения и, может, взгляд, выражали что-то вроде разочарования. Он смял в руке пустую пачку и бросил её на стол, пачка с тихим шорохом прокатилась по растрескавшемуся дереву и остановилась посреди стола. Я молчал, глядя на кусок смятого картона, лежащий передо мной, словно вся моя жизнь, так же смятая и выброшенная.
- И вы больше не видели его? - Спросил он.
- Нет. - Я поднял глаза. - Не видел и не слышал.
- И он не сказал, куда направился?
Я отрицательно помотал головой, удовлетворённо глядя на его поражение. Он молчал, курил и молчал, видимо, думая, что делать дальше.
- Да, вы не сообщили нам ничего ценного. -Сказал он, наконец, после минут пяти молчания. - К сожалению.
- Я тоже сожалею, - ответил я, испытывая странный восторг, - сказал всё, что знал.
- Да уж конечно, после стольких-то дней. Думаю, вам тоже не хочется продолжать это, поверьте, мне нет.
Он встал и отошёл к двери так, что темнота почти полностью скрыла его черты. Он стоял ко мне спиной, словно вспоминал что-то, потом обернулся и сказал:
- Прощайте.
Я в ответ лишь покачал головой, но, уступая любопытству, всё же спросил, когда он уже собирался уходить:
- Что вы со мной сделаете, убьёте?
Он опять обернулся:
- Нет, зачем же, - ответил он, - вы останетесь здесь, вы не совсем здоровы, вам нужно лечение, здесь вам помогут. Всего доброго.
Он развернулся и вышел через дверь, открывшуюся с отвратительным скрипом. Я замер, глядя на чуть приоткрытую дверь, я был поражён, я был убит.
- Нет. - Простонал я. Я не мог оставаться здесь, больше не мог, лучше смерть, пусть они убьют меня, иначе я сойду с ума в своей камере.
- Нееет! - Крикнул я. - Я не вернусь туда! Я не останусь!
Я вскочил на ноги, но споткнулся о ножку стола и рухнул на пол. Ужасная боль пронзила колени, я вскрикнул и упал на сырой пол. Я смеялся, хохотал, чтобы подавить боль и страх, страх чего-то более страшного, чем смерти, страх плена, страх одиночества, страх безумия.
- Убейте, убейте меня. - Шептал я сквозь смех, катаясь по грязному, сырому полу, глядя на странный жёлтый свет, льющийся от пыльной лампочки.