То, что никогда нельзя доверять глазам, доверять прикосновениям холодных рук к пылающим солнечным камням, или, наоборот, морозной дрожи от прикосновения к холоду бетона горячих, начинающих бредить рук, что нельзя верить тому, что ты действительно слышишь эти звуки улиц, болтаешь о погоде с малознакомыми людьми, - все это я подозревала уже довольно давно, когда еще не могла превращать мысли в слова, а слова в вещи. Иногда, после парочки бутылок пива, мозг отказывается воспринимать пространство и время как объективную реальность - ведь это происходит не со мной, правда? - и меня здесь на самом деле нет, нет этих столиков, стоящих на улице, потому что несуществующее солнце уже прогрело несуществующий воздух, столиков, где люди почти всегда сидят спиной к улице, нет этого гипнотизирующего, раскачивающегося зонта у меня над головой, и на самом деле я сейчас не говорю сидящей напротив подруге: а ты знаешь, ведь тебя нет... Все исчезает, когда я убиваю сигаретный окурок в фирменной зеленой пепельнице, а официантка приносит еду, и я начинаю есть ее, горячую, но плохо просоленную, я чувствую вкус кетчупа, который терпеть не могу, я говорю, что жратва здесь фиговая, а пиво еще ничего, - но все это уже не то, что раньше. И это отнюдь не результат воздействия алкоголя на мой привыкший ко всему организм, ведь алкоголь я сама придумала. Я отодвигаю пластмассовую тарелку с остатками картошки, плохо просоленной, остывшей, опротивевшей уже до настораживающих спазм в желудке, утопающей в кроваво-грязно-белой кашице из майонеза и кетчупа, который я терпеть не могу, мы встаем и идем к автобусной остановке, чтобы долго-долго ждать автобуса, который упорно плюет на свое расписание и на наше время, которого - опять же - на самом деле нет.
Налицо удручающие признаки морального разложения, находящегося в стадии младенческой неуклюжести, лопочет что-то несвязное, а я напряженно слушаю, пытаюсь вникнуть в загадку слияния несовместимых слов, взаимоисключающих истин. Я посылаю к чертовой матери опостылевшую каждодневную рутину усвоения общеизвестного и забираюсь на крышу; я стою, закрыв глаза, превратив руки в крылья, пытаясь сочинить себе полет. Но мешают придуманные мною люди, они раздраженно меряют шагами расстояние от стены до стены, каждый в своей персональной тюремной одиночке, кидают окурки на пол и мрачно осведомляются: "Слушай, сволочь ты такая, ты когда нас убьешь? Сочини нам смерть, и мы оставим тебя в покое."
Впервые я задумалась, нет, задумалась слишком сильно сказано, просто мысль с размаху шлепнула меня хвостом по физиономии и поскакала дальше, чтобы я не смогла ее схватить, - это было тогда, когда я на три месяца перестала существовать для всего мира, а его оказалось слишком много для меня, когда я хотела пройти сквозь стены, и билась в них головой, и сбивала в кровь пальцы, когда мысль о самоубийстве не была такой уж глупой, когда я со злобным наслаждением тушила сигареты о свою руку, извращенно кайфуя от собственной боли, когда я пила водку, одна, сидя с ногами на диване перед клочками порванных стихов, закусывала черствым черным хлебом и жалела себя, а потом блевала в толчке и снова жалела себя. Так начинались мои затяжные поминки по самой себе.
Я вновь и вновь, каждый божий день жалею себя, жалею, что я такой моральный урод, что до сих пор жива, что моя поганая трусость не позволяет мне воспользоваться высотой, милостиво предоставленной в полное мое распоряжение. Хотя, если я хорошенько напьюсь, встану на подоконник, у меня не будут трястись колени, а земля будет не так уж далеко, на расстоянии одного шага, то я сделаю этот шаг, я сойду на землю, но это будет совершенно бесполезно.
Можно прыгать с высоты - мы просто полетим. Можно сожрать упаковку аспирина и запить его водкой для более быстрого усвоения, создав гремучую смесь в желудке, - она взорвется, мы уснем и снова проснемся наутро, и будет новый день, и будут новые брачные притворно-влюбленные мазохисткие танцы с жизнью, а небо будет хмуриться или со снайперской меткостью стрелять бледными лучами в заебаных жарой прохожих. Не будет сигарет, но я придумаю их и с наслаждением буду затягиваться, сидя на крыше, попивая пиво, которое я тоже придумаю, ведь нет денег, чтобы приобрести его уже приевшимся стандартным путем, и продавщица, всегда такая милая, разозлится, когда я от нечего делать начну выпрашивать халяву для бедной студентки, которая по причине собственной глупости не может получать стипендию, и с офигительным чувством собственного превосходства пошлет меня куда подальше, а потом окажется, что вечером того же дня она поругалась со своим пьяным бойфрендом, и тот размозжил ей голову неисправным утюгом, который всегда в лом было отнести в починку, а потом сидел на полу посреди комнаты с забрызганными мозгами стенами - ужасающе-милая абстракция - и плакал, а через пару месяцев он разрезал на полоски девственно-белую простыню, взятую взаймы у приятеля, и повесился на крюке от старинной люстры, которую пропил с горя, как, впрочем, и все остальное в своей квартире. Но я никогда не узнаю об этом, потому что когда телевизор притворно-сочувственно выплюнет эту кроваво-грязно-белую, как то месиво в моей тарелке, кашу из слов в лицо равнодушного, отупевшего от обилия насилия телезрителя, я буду пить пиво с друзьями, сидя на подоконнике в подъезде немецкого дома, где живет стервозная баба с не менее стервозной собачонкой, или на площадке своего этажа, где нас облает еще одна стервозная лупоглазая шавка, или прямо на улице, у двери с кодовым замком, которым люди ограждают свои приватные пространства засранных подъездов от таких, как мы, а потом запираются в своих приватных квартирах на английские замки, задергивают шторы и занимаются механической любовью, а мы будем стоять, пить пиво, или водку, или хуевенький портвейн, будем смеяться, наперебой вспоминать анекдоты или говорить на умные темы с умными лицами, с заплетающимися языками, нахально игнорирую прохожих, нервно вздрагивающих от нашего хохота, - они боятся, уже темно, уже злой дядя ходит по улицам - и будем чувствовать себя заматерелыми циничными пофигистами, потому что мы не знаем, что где-то в этом самом городе чьи-то мозги нарисовали на стенах замысловатую ужасающе-милую абстракцию, а петля из девственно-белой простыни, взятой взаймы у приятеля, перетянула чью-то глотку, и чье-то тело долго билось в предсмертной агонии и смешно дергалось.
А еще я буду совершать массу бесполезных поступков, стараясь казаться нелогичной и непостоянной, такой разной и непохожей на других, но сама я буду знать, что это не так, и в один прекрасный день - это будет весной, будет светить солнышко, и мне будет очень хуево - когда мне не удастся сойти с ума или убить кого-нибудь, я так же повешусь у себя в квартире, предварительно порезав вены, подражая героине фильма, которой удалось сойти с ума, я буду зверски пьяна, и все произойдет очень тихо и незаметно, без ненужного понта, это будет глупо, но все будут говорить, что им очень жаль, и будут плакать на похоронах и бросать на крышку гроба комья сухой кладбищенской глины , а они будут звонко ударяться о крышку, словно гроб пустой, а потом, на поминках, все напьются в хлам и, обливая парадную рубашку соседа горючими, едкими слезами, говорить, что жизнь все-таки дерьмо.
Но это будет потом, а сейчас есть я, и есть ты, и есть кто-то другой, и мы можем дотронуться друг до друга, и даже обнять, и поцеловать холодные губы с горьким табачным привкусом. Мы хотим верить, что это есть, но нет-нет да вырвется несколько слов, лишних, как кто-то третий между нами, но мы заглушим их нервным смехом и пустыми разговорами ни о чем. Мы будем хитрить, и избегать чего-то важного, но лишнего, как этот проклятый третий между нами. Но это будет потом, не сейчас, а сейчас есть я, и есть ты, и есть кто-то еще, и есть руки, которые умеют чувствовать другие руки, есть глупое слово "сердце", но сердце, тем не менее, умеет любить. Нам не нужно это важное - оно лишнее, как кто-то третий между нами...