Самарцев Александр : другие произведения.

Ветка обетованная

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Первые две с половиной части.

  
   ВЕТКА ОБЕТОВАННАЯ
  
   Начать финалом
   ("Фауст")
   Все замерли. С окна едва не грохнулся витраж.
  
   - Читай, читай!
   - А... это не Тунгусский метеорит?
   - Холодно! - улыбнулся Павел, - ты читай!
  
   Забыла, с какого места.
  
   Яйцо такое круглое снаружи...
  
   Если бы терлись (метрах в двухстах) бок о бок на полной скорости грохочущие цистерны
   Окружной, если бы одновременно с этим входил сосед, ширкая, как рубанком, рассохлой дверью (он в день получки места общего пользования проверял, пропадая затем на месяц), ужасный вздрог всего дома, всей пятиэтажки рубежа кирпично-блочного строительства, явленной на свет, когда еще не привилось презрительное "хрущевка", был бы объясним. Но растерялась Инна, которую ничем, никаким свистом, никакими смещениями земной коры (физик по образованию) взять было невозможно в принципе.
  
   Яйцо такое круглое внутри
  
   Наизусть знакомая анафора. Обычно ее просили как бы на бис. Протерев очки, Дружинер
   углубился в нирвану слуха. Лелик Углеев, не меняя позы рыбака-сумоиста, окинул озаренную закатом стену и задержался на стареньком фото: пацаненка (монголоидный прищур, галстук непомерного узла) окружали набивные плечи женщин (мать, бабушка, кто еще?) и распахнутые тенниски (дача, явно что-то празднуют). Лелика то и дело пихала Войницкая (под "шотландкой" ноет колено, меняй, не меняй положение, - лучшего не найдешь). Под стать лысине Чулкова поскрипывали его аккуратное х/б и носы ковбойских сапожек. Лишь белая-пребелая Настя Мак была себе и была, возвышаясь в гармоничной полноте, но при этом теснотой соседства мешая сосредоточиться. Затем дождалась паузы и с большущей джезвой утекла в кухню варить добавку.
  
   Краев потер левое бедро. Не хочу ничего читать. Чертов стыд за чуть ли не все написанное! За пафос, за долгую рваную жизнь, особенно в мае, зябком - на стыке, верно, с таким же и летом.
  
   Земля двора маскировалась нежной светотенью, ничего не жарили в трехэтажке напротив, обвешанной пестрым бельем, с тылов детсада-ясель, разделенного диагональным проливом, не доносило хлоркой, даже бревно в откат у самой облицовки, обычно отдающее гнилью и перегаром, что-то затаило. Составы тронулись, меланхолично перегоняя, казалось, пустоту, а не мазут, не уголь и не сырую нефть.
  
   "Яйцо такое круглое снаружи\\ Яйцо такое круглое внутри..."
  
   С пустым заляпанным сосудом стояла в дверях Настя. Сколько же она отсутствовала?
  
   - Там дядька такой в кухне...
   - В кухне? - изумился Павел, - Ты не ошиблась?
   - Роман Матвеевич!...
   - Матвеич? Ипполит?!...- Дружинеру тоже палец в рот не клади.
   - Да ну тебя!... на скрипке сам заиграл! - он патанатом... Ее же и преподает.
   - Где преподает? - вылупился Лелик, - в морге?
   - У тебя на голове! Мать схоронил, комнату отобрали. Мы в ней и сидим.
  
   - А вторую отобрать? Па-ш, если помощь нужна, ты не скромничай!
   - Уже? - встрепенулся кровь-с-молоком Лелик, закатывая "эсэсовские" рукава.
  
   Затяжные, обиженные шаги - три под антресолью до ванной, еще три
   через мутную прихожую до побеленной при царе Горохе двери с латунной, как бы
   поджавшей губы, ручкой - галлюцинации отпадали: сосед явился.
  
   ...Было вот что: за отцом его, уполномоченным НКВД по Приамурью, прислали "Юнкерс" от люфтваффе, (тридцать мохнатый год, самый разгар сотрудничества). Сколачивал особосекретный, с какой-то эзотерикой, корпус захвата, но так и не сколотил. По дороге на аэродром сдал пистолет. Охрана собиралась в полете спрыснуть это коньячком. Троих расшвырял, связанный, сгруппировался и вышиб люк.
  
   - Метров с 20?
   - 50! На меньшей штурмовики летают, а их до войны кто видел?
   - В 35-м, - отчеканил Чулков, - опытные образцы. Два.
   - Меня под Шарьей мотало, на 20-и как раз, прям в тучу....
   - Лелик, тебя же не каждый парашют выдержит!
   - Порастрясем Матвеича? Скрипка есть?
   - Да я с ним вообще не разговариваю... Это Настя познакомилась, ей спасибо...
   - Насть, ты зачем нам это все сочинила?
   - Писатели, - рассказчица светилась как фосфор, - ... хуже кротов!
  
   ("Да! Ни рыба, ни мясо. А за любой бы выдумкой полетела, за любой!..")
  
   ... у свояка в Забайкалье хата стояла среди казачьих. Погостили всего-то двое суток. Ночью
   постучался к ним глухонемой пасечник, местный отшельник. Свояку показывал на зубы, а "партейных" торопил мычанием, зачем-то простирая плетку к черным небесам, усадил на телегу, сам впрягся в нее - лошадь отсутствовала, будто так и надо. Ужас - он же и восторг: звезд нет, деревья бесшумны, сразу и летишь, и едешь, не запоминая дороги, таинственные запахи сменяют друг друга. Мать жмется к нему, беззащитная, махонькая...
  
   Бородач-инвалид только на седьмой послевоенный год, сверяясь с какими-то записями,
   сложил руки крестом - амба! - и вывез из Большого леса незнакомой колеей. Среди медовой одури Ромка успел выучиться счету и чтению по фолиантам немого: "...бегущие, ибо их есть царствие небесное..." - фразы жгли, будто клубок поземок отрывался от ледяного поля и взмывал - Заповеди Блаженства - и хотя на комиссии читинского РОНО выявилась нестыковочка: Орлеанскую Деву упрямо называл Мариной Мнишек, в третий класс все же был принят. Перед тем стащили наскоро и ерундою всякой набитый чемодан, перевязанный, как посылка. В паромной толкотне мать на минутку отвернулась, а Ромка загляделся на тощеватого парня в жамканной "коже" - тот держал за рога зверя: мотоцикл-не мотоцикл, жужелка, готовая со стуком о сходни взвестись и рвануть. Вышло один в один. Зверь взлетел, посыпались люди. Чемодан же (с Ромкиной метрикой на дне) сменил владельцев. Треть станичников (прямые родственные связи) замели сутки спустя той ночи, остальные - сами разбежались кто куда от греха и Колымы.
  
   Еще много-много лет у сердца кружили чащобы лиственниц и кедрачей. Там слонялся в
   гимнастерке с ромбами веселый увалень - фантомный, канувший отец. От голода, от редкого солнца лицо менялось, молодело, по нему ездили злые слезы: опять зря пробивался, тьфу ты! (он сдерживал слова покрепче) опять болото! Топая, как водолаз, срывал сетку от пчел, зашвыривая куда подальше. Пчелы его любили, как только пчелы умеют любить. От их гудения расступался болотный газ. Муравьи по-сусличьи приподнимались на ножках. У них были силы тащить фрагмент обшивки, пуговицу, выбитый при ударе о землю зуб и прочие дары непонятных существ, чувствительных к щекотке и укусам.
  
   - Винный тут у вас рядом?
   - Подожди! - Краев догнал резвого Лелика у входной, когда в нее дважды постучали (звонок
   бездействовал). Из темного кармана площадки возник Лешнин с планшетом на боку, снимающий папаху, которую называл "казацкой смушкой".
   - Инна... прости... сказала... привет, Лелик! - у тебя... вот...
   - А-а! Специально здесь же, небось, надел?
   - Смушку? Я же...х-хе... Х-грицко!
  
   Он перевел через порог стеснительного вида спутницу в желтой плиссированной мини.
   Опущенные веки, слегка неправильные скулы - увлек на кухню, близко-близко шепча, касаясь Краева кудрями: "О., моя бывшая", и пристальнее рассмотреть не дал.
  
   Лет десять, начиная с 18, Лешнин был женат, и не просто женат, а творчески, активная Елена,
   прикрытая девичьей фамилией, на всех вечерах первая бросалась в атаку, не забывая сводить с нужными людьми, будоражила супруга его же идеями, при том энергии хватало и на преданную любовь, завидную со стороны. С "бывшей", да еще и с "продленной бывшей", это не вязалось. "Мы врем бескорыстнее" - вывел Краев про запас.
  
   - На ночь приютишь?
   - Я?...
   - Всего на одну! Ленка вернулась...
   - Да, конечно, конечно!
   - ... неделей раньше... только вошли, а через час - она...просто снег на голову...
   - Папаха-то недаром? А?..
   ... из Киева... стыдно казацкую смушку звать папахой... ходит на все матчи "Динамо"...
   автостоп... Чернобыль... Хаты для пилежа, представляешь, ни у кого...
   - Бога ради! Но я обязан буду жениться? Как честный человек?
  
   Лешнин растерянно стукнул Краева по спине - так он пытался нащупать источник тонкого юмора. В комнате расцеловался с Инной и, завладевая вниманием, похвастал величиной с бульонный кубик изданием своей поэмы - сплава якобы хроники с инструкцией по санобработке огорода, разбитого на поле Полтавской битвы. Воздух наполнился альковной схваткой Мазепы с Марфой, кочубеевой сестрой. Они раскачивались на неких широких досках с цепями, "как на усищах гороха" (строчка врезалась). Марфа ритмически при этом вторила съеженной за спиной Дружинера О. , которая дополняла чтение собственной нирваной, впрочем, не столь откровенной.
   Грицко парил на низких нотах - птица в полете стоит! - но хрипотца манеры подействовала однозначно: все как-то вдруг засобирались. С Леликом, зажавшим подмышкой две бутылки "Эрети", сшиблись в темном дворе. Настя успела оглянуться на витраж нетронутой половинки окна (стекляшку с изумрудными гранями, вырванную из бабкиного шифоньера-модерн) и царственно вздохнула, произведя-таки впечатление на "желтую мини", курившую в том окне виновато и по-детски. Быть одной, сверкающе одной: вот, - шептали ее плечи, - вам зависть, а мне доля!
  
   И отдохновение - добавила с некоторой задержкой.
  
   Возвращаясь, Краев обошел по периметру весь дом, во мраке вроде бы видя его впервые. Скорость привыкания к незнакомке зашкаливала. Скорость доверия и странного стыда. "Вот он, твой шанс отмести все высохшее!". "И умереть молодым, - хмыкнул второй внутренний голос". "Ну-ну, ты деловой! А разговор?". "А поцеловаться? С ней ведь все будет зыбко. Угадал?". "А я не поддамся". "Хорохоришься?"
   "Цыц!" - отрезал обоих. Но со дна укоряющее дрожало и вовсе непонятно чье "измена... измена...измена..."
  
   Ее сонные глаза были как две ракушечные щели. Фигура? Вне оценки. Это и пугало. Если не присматриваешься, значит, "готовенький" - он знал за собой этот зацеп. Заставил себя всмотреться. Спина явно выдавала детский балет перед зеркалом шифоньера.
  
   "Ты опоздал, милый. Ты начал с глаз, как со мной...".
  
   - Сигаретку бы? Может, у соседа? Лучше две. Все равно, каких...
   Краев с готовностью выскочил в коридор, не соображая, что явление Роман Матвеича надо бы для начала уложить в декартовы координаты, но костяшка указательного пальца не успела наметить ударное место на белой двери, как та сама и подалась.
  
   Подалась, увлекла, и, пожалуйста. Пространство конуры (22, 5 метра) занимал...(если, конечно, верить глазам)...занимал (а чему же верить?)...ЗАНИМАЛ!!!
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   2.
  
   Да, это был самолет.
   Самолет? Самолетик. Спортивный биплан, с подкрылками, переплетениями - все подлинное.
  
   "Сессна" - свежим и лиловым щегольски выписывалось по борту рядом с двумя насечками (кто-то специально резанул?). Не макет, не фанера "сделай сам", а сверкающая подоблачная игрушка. (Все равно бред). Хвостовик упирался в сидящего на диване Роман Матвеича, лицо чье - личико - пряталось в борцовском завороте плеч, тесного же плаща сосед так и не снял.
  
   - Уез...шаю..., - сипло дышал патанатом, - хоть две!
   (Краев подавляя тряску рук, извлек из протянутой пачки две "примины", не сводя глаз с биплана).
   - Чего бы, Павел, Вам - Паша, да? - подарить...
   Чудом протиснулся между летательным аппаратом и "стенкой", выковырял из верхнего ящика безмен с разновесами, пару водяных пистолетов, брызгающих неприличной струей, половинку скрипицы (с пьяной души о колено - хрясь!), ёжика (может, морскую звезду?) ... Все это веером рассыпалось по дивану, кроме инструмента, к чьей изуродованной деке припала мятая щека. Потерлась. У начинающего кое-что понимать (и не верящего своему пониманию) Краева сдавило гортань.
  
   - Стенограмму, ХХ-й съезд... (на пол). Пушкин, бумага папиросная... (на пол)... Больше, вроде, ничего... рубашки?... (перестук ДСП-шных плечиков) ...
   Эти крысы не отдадут мою, а Вам расширяться, семью заведете... Конечно...Вот... - патанатом выгреб из внутренностей плаща ключик на розовом брелоке, - только "Правду" (окно перекрывалось двумя газетными разворотами) не трогать... числа... - он зачем-то охлопал себя по бокам, - числа... хрен бы числа...
  
   - Необкатанная, - коснувшись чудовищной стрекозы, голос его загадочно понизился, - Разок всего и летала. Психологизма... х-х... что камень, что шея, - заволосаченная кисть резанула вдруг по этой самой шее, как пробуют струну, - хороший Вы (кисло подбросил ключ наподобие "орел-решка") собеседник, - соображая: какую какой стороной считать (брелок не умещался в кулаке), проверил: эта? Эта. Кулак закрылся и запахло, как если бы сильнейший газ лизнул дно пустой кастрюли.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   3.
  
   - С самолетом, значит. Ковром.
   - Он там стоял...
   - Стоял? На колесиках?
   - ...а во второй раз - пусто.
  -- Сколько между разами прошло?
  -- Не помню. Я... я заглянул к нему после...
  
  -- После чего?
  -- Не знаю... Взрыва...
  -- Атомного?
   Время... лопнуло... лопается... когда ныряешь, похоже.
  --
   Капитан со вздохом покрутил несколько раз подбородком.
   - Ладно. Сначала. Модель?
   - Я уже говорил. Да какая разница! И модели не исчезают мгновенно!
   - Обмороки раньше бывали?
   - Поймите же, комната пустая! Провал!
   - "Пуста-а-я", - не очень похоже передразнил. - Что там у Вас еще? Вы ведь были не один?
   - Допустим.
   - Чё допускать?
   - Но я же своими глазами...
   - Зубы от сладкого портятся, а не глаза! Зубы! Любая "Сессна-Хрессна" длиннее комнаты этого, как его? Раза в полтора... И шире. Ши-ре!
   Он потряс расставленными руками.
   - Я не сказал главного.
   - Да? Еще главнее?
   - Как он входил в дом.
   - И как же?
   - Не через дверь - я бы слышал, она у нас рассохлась.
   - Значит, из-под земли, - резонно заключил капитан, - вот здесь за всю свою шизу расписываемся.
   - Если за "шизу", ничего я не говорил. С шизы какой спрос?
   - Советский. У нас все - советское.
   - Следственный эксперимент, - приподнял бровь Краев, - советский (все же чиркнув преподнесенным грязно-белым "шариком"), - обойдется без частного определения в мой адрес.
   - Насчет психушки-то? - опер пошвырялся в стопке бумажек, - поздновато. Для чего самолет приплели?
   - Запах в коридоре я тоже приплел? Керосина.
   - Запах...Там цистерны чуть не под окнами отдыхают... Запах не пришьешь. Особенно, если маненько, - щелкнул себя по кадыку, - да? Портвейн? Стаканов сколько - два, не меньше?
   - Шесть! - отчеканил Краев с вызовом, - Портвейн - это Ваш конек. "Эрети". Шестеро гостей.
   - Семь, Павел Самойлович! Девушку без московской прописки не учли? Постановление Моссовета - касаемое иногородних - нарушаем?
   - А у нас Заявление в ЗАГСе.
   - Уже?! Таки назавтра и подали?
   - Вы, - понизил Краев голос, ближе подойдя к столу и наклоняясь к уполномоченному, будто бы допрос вел он, - два ведомства совмещаете? Три, точнее.
   - А третье какое? - насторожился капитан.
   - Полицию нравов.
   - Надо будет, - буркнул, - организуем.
   И как-то глупо щипнул переносицу.
   - Ладно, женитесь. Только сначала "Сессну" отыщите. Приданое свое.
   - Желаю новых звездочек! - с чувством пожал Краев цепучую, клещеподобную ладонь.
  
   Не было, говоришь? А как было?
  
   - Я постелю?
  
   Одним броском: простыня, одеяло из тумбочки под "Рекордом", пухлая подушка. Долго не входил. Повернув, будто чихнувший, выключатель, взялся за язычок "молнии". Брюки прошумели водопадом, а рубашка, стянутая через голову, и вовсе листовой сталью. Наткнулся у тахты на сброшенное плиссе в недоумении: штапель? Что за ткань?
   Сколько же длилась задержка дыхания? Решительно, в позе гребка кролем, привлек нежным-нежное плечо. Клубок внутренних действий не сразу, но пружиной вскинул девушку, рука зависла. Он понимающе приподнялся, дотрагиваясь до шелковой бретельки.
   Злое, лживое, загнанное лицо разом сорвало все маски: ну, давай, давай! Что же ты?!
   Нет, раздавливать не умел. Затих, лицом заглатывая подушку, а губы догоняли, догоняли...
  
   - Мне, - выдохнула мастерица паузы, - много нужно времени, прости.
  
   Анабиоз был бы лучшим ответом. Отмалчиваться глупо. Все глупо. А надо еще глупее.
  
   - Выйдешь за меня?
   - Ты! - О. расхохоталась, как-то сразу став свободней, - ... согласен?
   - Я? Я предлагаю.
   - Согласен будешь отпустить, когда попрошу?
   - К Лешнину? - сказал, чтобы только спазм проглотить.
   - Степка?! - она вновь залилась, - Б-р-р!... Ну, и когда же?
   - Завтра. Сегодня, - поправился, вновь привлекая лавандовое плечо, уже недотрожное.
   - А халат?
  
   Спрыгнул, голый, и распахнул, чтобы вырвать халат, переливчато скрипнувшую дверцу румынского гардероба - в темноте блик амальгамы совершил один единственный виток, возвращаясь на внутреннюю поверхность дверцы. Последнее, что в амальгаме успело отразиться - профиль, застигнутый ужасом: "Это я?!" - и зеркало, срывая крепежные уголки, ливнем ухнуло навстречу своим осколкам.
  
   Со лба что-то чужое текло. Кровь? Две тряски за один вечер! Вне всякой протяженной связи: белое липкое утолщение пониже замочной скважины - сколько ж раз ее закрашивали? - и, гляди-ка - тот же диван, разброс непринятых подарков, две газеты на окне внахлест, а борец-хозяин? "Сессна"? Слизнуло, как волной. В коридоре же - керосинный дух аэродрома, ни с чем не спутаешь. Метр вбок, два вверх. У Шведчука в чулане дома валялся отцовский Гейгер, захватил на всякий случай - прибор оказался лишним на этом пиру мистики. "Тогда к ментам, - резюмировал друг.
   На сороковые сутки запах исчез.
  
   Был в детстве случай. С колобком Чижеем, сыном дворничихи, загнали кошку к заколоченному входу на чердак.
   - Все кошки оборотни.
   - "Оборотни"? это кто?
   - Увидишь, - воодушевлял колобок.
  
   Ступени крутые, затейливо-железные. Двоим не разойтись, и вот он, чердак. Животное, сфероидное, как одуванчик, вжалось в приступку, и на глубоком вдохе поплыл ультразвук. Чижей замахнулся, замахнулся и Краев - на замах приятеля.
   - Боишься?
   - Дурак, упустим! Сам ты боишься!
   - Сейчас она превратится в старуху. Смотри!
   - Сам старуха!
  
   Камешек зрачка с изумрудными пузырьками повлажнел. Оттуда, из кошкиного глаза, всплывало явно женское, явно больше зрачка и ближе тело - никакого шипения, никакой торчащей дыбом шерсти, удивление и укор. Чижей бросился вниз, кубарем перелетев несколько ступенек - он-то решил всего лишь испытать читанное тайком, а Краев испугаться не успел. Все важные книги были еще впереди.
  
   О., пока разворачивался этот взрыв сна, щекой плавила Краеву колено в салоне ИЛ-86. По проходу везли тележку-пагоду с пакетами чипсов из совсем другой эпохи, монастырем бутылок разной высоты, и предлагали серьги, бусы - Краев отмахивался свободной рукой, другая гладила завитки на щеке. Спит? (Она пошевелилась). Летим, куда летим? К морю, к морю, я разбужу, не бойся. Она приладилась удобней.
  
   Наутро после подачи заявления он кокнул, доставая из сушилки, синий стакан с утяжеленным дном.
   - Нет, - заявила О., нагибаясь к осколкам, - чудо в другом отделе, - как говорил, не помню, кто. - Кто? - пытался он ревновать. - Отстань. Займись чем-нибудь. Выиграй конкурс... ну, не знаю... на лучший проект спасения Останкинской...тьфу! Пизанской башни, завербуйся ... не на Север, а шпионом, в кино..., машину взорви - с Горбачевым! Вот! Взорвёшь?
  
   Нервно вскинула ногу - плиссе превратилось в подобие шортиков.
  
   - Пусть поживет, - великодушный Краев сглотнул, - мы ведь в одной связке.
   - Правда-а?! Тогда с тебя сапоги. Хочу! Осенних тоже! Две пары! Или нет, туфелек две.
   - Проси больше, - поддразнивал, - ну? И шубу?
   - И шубу, - насупилась О., уводя плечи от его жадного беспомощного рта.
  
   Шубу он подарил ей в Германии, но то будет другая вечность.
  
  
  
  
  
  
  
   4.
  
   Постриг! Витюха! Одноклассник с неправильным прикусом? А может, совпадение? Страшно сказать - сколько лет. Восемь самых редких зэков вывели на солнышко страны то ли новорожденной, то ли отрытой, с еще не заросшим родничком - и Пострига последним. Интервью сыпались несчетно, а лицо не фиксировалось. И лишь когда телекамера взяла средний план, вихры, прищур, - выстрелило: он!
  
   Их отсадили за последнюю парту, в полутемный угол под купидонами на высоченном потолке. Хулиган делился навыками лидерства с маменькиным сынком. Однажды на труде - ничтожный повод - хулиган метнул в него ножницами. Краев тоже не промах, отвел голову. Концы ножниц колупнули тусклую стену, а судьбы развели. О Постриге, закончившем Саратовское летное, ходили слухи, будто стрелялся на Апатитах с командиром своей береговой части. Потом и слухов не стало. Витька, Виктор Георгиевич сидел. Не за нелепую дуэль, не за хулиганство, логично, вроде бы, вытекшее из его взрывной натуры. За "Измену". (Родины или Родине - хрен редьки). За то, чего панически боялся с первых детсадовских стычек.
  
   Прыгнув с "Ивана Франко" южнее Сухуми, догреб до Турции, в 100 км восточнее Анкары. Сдался, отсидел месяц, отправили во Франкфурт - долбить английский. Христосовался с Александрой Львовной Толстой, пригретый основанным ею Фондом на ферме близ Нью-Йорка. Но через год тайно - через ту же Турцию - вновь бросился вплавь, не выдержав разлуки с женой и 9-летним сыном. На берег абхазский выбросило вблизи мест, откуда уплывал сквозь дырку в погрансетях. Рассчитывая все до мелочей, добрался до Чапаевской родного города, схватил семью в охапку, чтобы вернуться на райскую поляну, за кордон, устраивая теперь уже семейный побег. Жена переплывать осенний Понт по дважды проверенной хорде сопротивлялась, правда, без истерик и была сломлена, сына кто ж спрашивал. Но сорвалась задумка, чудом сорвалась: за лишние сутки, пока в домике на прибрежных сваях ждали штилей и туманов, УКГБ успело расколоть Катину товарку по райуправлению торговли (шепнула, дескать, Витька-то не обманул, приплыл за мной! Знаешь откуда?) и поставить на уши все черноморские береговые катера (некоторые под видом рыбацких), всем патрулям ввели усиленный режим. Но сутки форы были съедены. Зато никто не настучал. И душа чистая.
  
   Три года мариновали галопередолом. Выйдя, новое бегство готовил под вполне просторным и все же колпаком, с двумя сообщниками. От Ялты до Трабзона чуть дальше, чем от Сухуми, но с кавказской границы их бы начали искать без промедления (как обещали профессора-консультанты в халатах, накинутых на мундир) - итак, Ялта, все решилось. Исполнителей выслал впереди себя в Крым заранее, сам же гримом и переодеваньями перехитрил "наружку". На теплоход билеты с переплатой опять же чудом взяли в последний момент. Прыгали с большими интервалами в один и тот же иллюминатор. Третий, старшой (с незаконченной мореходкой), долго не пролезал, а все продукты и минеральная (кроме двух бутылок) были у него. Поплывем сами. Ну и ладно. Гребли в резиновой лодке попеременно - Постриг и знакомая учетчица с Мехзавода, где он слесарил, поверяя влюбленной в него и легкой на подъем "стрекозе" заморские планы (жена бросила сразу после приговора, клятвы, которые давались ей, утратили силу). "Потерявшегося" взяли спустя сутки, Витюху же с девушкой чуть ли не в турецких водах, оторвав от учений половину Черноморского флота - на третьи. За успешный исход поимки командующий лично получал орден из генсековых трясущихся дланей. Сидел, бежал, как лента Мёбиуса, был пойман, и снова сидел Витюха после побега из Аламединской зоны, когда вшестером под его началом был прокопан 40-метровый тоннель, уже без пауз.
  
   Но и Мёбиус рвется, где тонко. Перевели на Пермь-35, а там, после карцера - за отказ ношения бирки - швырнули в одиночку (попросил сам), на третьем году сидения заявил: я крещусь! Администрация не то, чтобы сдалась, тиски сменила вдруг на пряник. Батюшка (из диссидентов) заставил ходить босиком вокруг таза в центре камеры и повторять вслух "Отче наш". Прядку срезал охранник (даже для богоугодных дел острые предметы не полагались). Так и не потонула шатенистая, без седины (хотя пора бы уже) прядка. "Плохая примета, - подумал крестивший, но выдавать свои соображения не стал.
   В одиночке же Витюха, лепя из хлебных мякишей домики для тараканов, догадался, что все испытанное заслужил: отступничество жены, препятствия, каверзы - ради риска сворачивал горы, а сердце? Сердце барахталось. Страсти много, любить не умеем.
   Бог? Бог был схлестом волн вокруг перекрашенной в серо-голубое желтой от рождения лодчонки на вторые сутки пути назад, за семьей. Схлест преобразился свечением кипарисовой высоты и веретенными очертаниями. Кричал, сам себя не слыша. Ему, кричащему, тогда казалось, что галлюцинирует. А это и был Бог - сгущение морское. Туго-натуго до золотой белизны скрученный туман. "Плыви, доплывешь!".
   И ведь доплыл. Сколько потом отсыпался (как бы во все стороны времени) на процеженном галькой песке, не сосчитаешь. Голос из "веретена" велел отвязать лодку, а мешочек на поясе, куда зашивались green card и фотографии, сделанные в Фонде, на равнинах Балтиморы, в бруклинской, снятой для них с Катей, квартирке, остался. Но с той минуты, как размял на берегу затекшую ногу, не узнавая страны, хотя и домики на сваях те же, тень от раскидистой мимозы жжет, ерзает, а между поездами цыканье кузнечиков и ква-квак из остро пахнущих канав - будто бы разделили его на несколько Постригов. Один тут же бросился в море и, не мешкая, поплыл обратным ходом. Еще один загнал какому-то зеваке из местных часы, влез на верхнюю полку в купейном скорого "Батуми-Ростов", охмурял кого-то, плел правду про подвиги-побеги, но стукаться о бетонный упор пришлось и ему. Третий... ноль третьего.
  
   Тараканы поскреблись усиками и схлынули. Однажды в коробке с приклеенным комком их сменил хлебный муравей-разведчик. И не зря. Пострига разыскали двое лысоватых голландцев с ящиками подарков - для всей последней "восьмерки" - и бумагами ОБСЕ. Перед этим спешно красились лавочки на прогулочном плацу. Голландцам разрешили снимать даже просевшие мусорные баки о трех колесах. Облагодетельствованные сиротски жались друг к дружке. Теснясь на недосохшей скамейке, чтобы краской впечатать эту осеннюю ноту (одежду им голландцы привезли свеженькую, но никто не взял, гордо ходили, не в робах, а так).
  
   След напарницы второго переплыва стерся - ее простили за несовершеннолетие. А за любовь не прощают. На свято место женщины в судьбе Пострига был не то, чтобы конкурс, а с одним и тем же именем дублерши, в затылок друг дружке. С Катей, верной и капризной, не вышло, возникнет Катя -II. Семью только-только отправил из Читы к родителям, сам же после одной из тайных тренировок на озере (с дерева бросался, готовясь к броску с 28 метров "Ивана Франко"), завернул в кафе, подсев к двум подружкам - он их и различил-то не очень. Ту, что поскромнее, проводил и опомнился в ее горячей утренней постели - вот откуда самый первый побег! А для волевой амурской казачки отчаянная его трусость (платить за это не переплатить!) обернулась розыском по Академиям, несколько раз песней на "Маяке" "Однажды вечером, вечером, вечером..." (в честь Дня Авиации для старшего лейтенанта В.), апатией, свадьбой в угарном бараке, побоями обожающего ревнивца-мужа с растянутой скользкой точкой развода. Но при всех занятиях и переездах, слезах (и высохших), она ждала его, зэка с необузданной тягой туда, "где нас нет". И вспоминала, что ждет, ждет, лишь меняя отрывные календари. Скопилось их 15. Сын лет до 7 использовал вместо кубиков календари с тонкой скрепляющей скобкой. А на восьмой стал рвать - силенок, правда, не хватило. Застав его за этим занятием, надавала по рукам и в последний раз тогда разрыдалась. Но затолкала пакет с календарями в нижний ящик шкафа, ключик носила там же, где и крестик, чуть пониже. Верность, так верность.
  
   - Клещ! - орал Витюха в телефон, - я помню нашу дружбу! Интервью? Ты что! Книгу, книгу, Паша! Сможешь? Автор я, ну, якобы, чтобы прошло быстрее. Обо мне "Свобода" столько передач сделала! Гонорар поделим, все честь честью, у нотариуса. На 30% согласен? Предлагают написать и за 10, но дам право тебе. "Каширская", автобусы у последнего павильона... Да, прямо сейчас!
  
   "Клещ" - прицепилось за ядовитые вопросики Вер Иванне, вечно закутанной в серый теплый платок. Если надо было кого-нибудь от вызова к доске отмазать, руку тянул Краев. Особенно волновала его физика времени - для третьего класса чересчур, да и слово "физика" позже поймалось, но завести классную с ее педтехникумом, натурой простенькой, по-деревенски сочной, ничего не стоило.
   Кличкой Постриг расковырял сморщенный краевский корень. Ковыряльщик оказался узнаваем, будто вынутый из спиртового раствора. Перебрасывание с зоны на зону и вся карательная психиатрия впрямь дали бесстрашному беглецу эффект нестарения. Прежними были несмыкаемые губы и шило в пятках. Ничуть не изменился Постриг с тех самых дней, когда со звонком всей ватагой выкатывались на перекрестье завешенных кленовыми сетями улочек, не замечая углового, гипотенузно повернутого, балкона. Балкон держался на хилых атлантах, а львов и королевского происхождения бабочек по сизому фасаду школы (замыслом и начальными двадцатью годами - гимназии) Краев увидит впервые в один из апрелей совсем другой жизни.
  
   Здание-неф вело к задворкам оперного театра (он же и Горбиблиотека - зиккурат со статуями читающих Рабочего и Комсомолки, "большой стиль"). Серые крылья зиккурата встречали аэродромного простора площадь - с высоты она смотрелась крестом - четыре угловых сквера оставляли довольно места и футболу без правил, с портфелями, обозначающими ворота, и ледяному царству на каникулах. А дальше, мимо памятника Чапаю, шашкой зовущего на штурм Горкома, хоть в Волгу ныряй, хоть уносись параболой. Был и такой апрель - вьюжило, чудилась совсем где-то рядом стучащая зубами перекати-степь. Пригни от пурги голову, либо вскинься и нечто устрашающее проори сонным подпоркам.
   Но, вскидываясь, взгляд уцепится за резьбу-модерн по среднему этажу и отступит. Отдельным гипсовым созданиям фасада явно удалось вспорхнуть - вакансии зияли, а бурлаки-атланты на вздувшихся, кой где обнажающих арматуру, кронштейнах, все так же с подгибом несли балкон кабинета географии.
  
   Чистилище предшествовало кабинету: чулан со шкафами, узкий, как Босфор и Дарданеллы. Не стесняясь прохожих - что им за дело в пургу до забитой досками вялотекущего ремонта бесхозной глыбы! - Краев рывком (весовая отметка дрожала в районе 64-65 кг все послешкольные годы) стал подтягиваться на кронштейнах, цепляясь за столбик и, обдирая ногти, кое-как оседлал парапет. В двери торчал осколок стекла, надо было выгнуть руку и нащупать внутреннюю задвижку. Пол был весь в газетах с натеками белил, зато на столах ни пылинки, на черной, сморщенной поверхности его стола клинопись Ира + чуть покрошилась, одряхлела. Разгладил место ладонью - ее пробило искрой. Отдернул кисть, потряс - свечение куда-то стаяло. Путеводный запах - старого дерева и свинца - отсутствовал. Тем более мышей - их здесь никогда не водилось. Тем более их вечных врагов - оборотней. Знал Краев, кто сейчас танцует за снятой с петель дверью, если шагнуть, как он и хотел, в закуток: гладковолосая, лукавая чистюля Гердмайер. Прикладывая к сжатым губкам подол фартука. (Выбор не в "быть или не быть", а в "совпасть" или "совпасть навечно"). Кокеткин локоток, схваченный - играл, выскальзывал. Совсем не как нижняя часть затылка и что-то влажно мармеладное со стороны обратной. На них, целующихся, сыпались рулоны карт со шкафа. Упав, Ирка, хотя и отворачивалась, звала руками - жесткими, как турник. Духота близкой, цветочной кожи, подступала полдневным - в кузнечиках - оврагом - покатиться и утонуть. Любовь? Сознаться в этом было страшно. Только сразу, сразу и никогда. Холодные губы оказались ранкой с подвернутыми берегами. Первый опыт смерти.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   5.
  
   Роналд-кочерга и колобок Михал Сергеич обменивались супругами на палубе противолодочного крейсера "Пушкин". Протокольная улыбка простака-ирландца шириной превосходила щуку из рыбацких баек. Генсек держался солидней, взяв под руку обеих женщин, теперь уж точно своих. Замерла в ожидании дозволенного поцелуя напудренная Нэнси, Раиса Максимовна щурилась, помня о строгом положении анфас. Обе придерживали шляпки.
  
   - Раечка-то наша! - О. скосилась на ч/б экран, колдуя над сковородкой, где лук для жареной печенки уже пошипливал. - Купишь такую шляпку? В Таллинне?
   - Куплю.
   - А коммунизм?
   - Ты о чем?
   - Его когда-нибудь отменят?
   - Отменять идею? - Краев подался с табуретки, деля кухоньку раскинутыми руками надвое, невольно передразнив улыбку Рейгана.
   - Мне лучше, как у Раисы Максимовны!
  
   ...Весь июль О. просидела у раскрытого на темный двор окна, без макияжа в чалме после мытья головы и грубом, рваном подмышками халате, делая карандашные наброски, перемежаемые чтением "Истории" для выпускных классов и "Волшебной горы". Когда удавалось что-то наварить с фотографами - а без них что за работа? - Краев притаскивал флоксы, помидоры, "Цымлянское" либо "Негру де Пуркарь", дыню, чеддер (на крайний случай - плавленый), реже сочные, размером с миниатюрный пень (только без концентрических прожилок и колец) куски говядины, сам отбивал и сам все нарезал, красиво раскладывая по тарелочным ободкам. О. спала до полудня, порой до 3-х, ложилась гораздо позже Краева-жаворонка, продолжая в полусне лопотать недописанные слова. Опасения первых минут первого же вечера были безжалостно затоптаны, как тлеющие окурки. "Домашняя" О. его не то, чтобы устраивала, не то, что бы она была в его власти, он словно касался чистого листа жизни, дул на него, разминал. Кухня, распахнутая на июльские липы, отфильтровала запахи двора, пацифик, тушью наведенный на зеленой, грубо крашенной стене, пульсировал в неверном полете мошкары вокруг О. (перестала краситься - куда выходить?) и Краева, который все это незаслуженно-заслуженное воздаяние принимал. Он полюбил возвращаться вечерами со стороны детсада и трехэтажки, сложенной пленными немцами. Сквозь хаотические заросли первым - паф-паф! - целилось залепленное желтыми газетами окно соседа (дела о "Сессне" не завели, никого не интересовала опечатанная комнатушка, лето - живи - не хочу), на этом фоне и выпрастывалась ночниковая лампа, от мурлыканья которой сводило мышцы языка.
   Отпущен был этому аутизму, этим берложьим объятьям под зубрежку пунктов Эрфуртской программы, без малого месяц. А дальше с первых же дней южнее Сухуми, где к марле занавесок подкрадывался гребешок холмов, пахло паутиной, свежей киндзой, подложенной под виноград (а для остроты - куриным пометом), зацвели трещины в "отношениях", как на витраже (подделке под венецианский).
  
   Все чаще и на его руках в воде, и застегивая босоножку над умывальником у выхода с пляжа, О. была одна. При этом, никак не демонстрируя уход в себя. До шести вечера только в комнатах и можно было спастись от жары - от жары, но не от канонады петушиных оргазмов, а за фанерной стеной отзывчиво резвились спортивного типа девица с пирсингом и ее накачанный спутник, тоже москвичи - впрочем, О. штамп о прописке предстоял месяца через два.
  
   - Не передумал?
  
   Они лежали, разделенные "Волшебной горой" - О. уронила на Краева обложку - и его сборником (в голове), который составлялся, пересоставлялся бесконечно, давая экзотические побеги поверх заборов, смоковниц и полуразрушенных балкончиков на всем извилистом спуске до шоссе перед входом на пляж и обратно - по вязкому зною.
  
   Промедлить с ответом чуть более секунды, означало обессмыслить тот первый вечер и ночь с фантастическим "вознесением" Роман Матвеича, но Краева опередили:
  
   - Хочешь?
  
   Спросила и равнодушно, и нет. Два оттенка сразу. Второй произвел бурю. Раньше такого не водилось, раньше он брал ее сонную. Пусть притворно сонную. Заторопился, зажатый, серьезный. Самый момент - выстрел - неуклюжий вскрик, внутри же, кроме отчаянно победного "ну, наконец-то!" растерянный отлив разочарования. Теперь его очередь была шептать "прости". Ничего не ответила рыбка, хвостиком плеснула. Уголком простыни с гадливостью (радостной!) оттерла на внутренней стороне бедра бедные следы мужского салюта. Убей меня.
  
   Его убить - она бы и не заметила. В Киеве ждали вещи, надо было туда лететь ("ты ведь не передумал?"). Нет. Рассеянно проводил на рейс - от взлетной полосы вдруг пахнуло коридором перед соседовой дверью. Это было реальней их поездки сюда, реальней моря и мелкой-мелкой при впадении в него Келасурки, где Краев нарыл песка, чтобы месить его джезвой, пока не вспыхнет шапка пузырьков под самым выходом из горловины. Кофейню с лавками на воздухе, где О. после каждой выпитой порции опрокидывала чашечку от себя, всматриваясь в осадочную вязь рисунка, навестил специально для консультации: какой песок взять, чтобы совпадал вкус - с какого места?
  
   - Адын? - участливо поинтересовался юнец в колпаке, нещадно всякий раз сжиравший глазами вырез на сарафане О. - Вазьмы Москва (он подмигнул) - сварю! Каждый утра. Вам жена. Куда отпустыл?
   - За сколько в месяц?
   - Э-э! Денег не хватыт.
   - 200?
   - Почему 200? Дэньги... - он махнул мечтательно, - какой разница? Ты точно не будет. Рейган не позволит!
  
   Сигналы, уловленные репортажем с "Пушкина" резонировали с чутьем О. - и у нее все только-только начинается. Ребенок от Краева возможен при одном условии: она уезжает к матери в Сарапул. "И меня ты больше не увидишь. Ни меня, ни его. Выбирай".
   В декабре он выбрал. Назавтра же после ультиматума отправился к вечерне в Троице-Сергиеву, за благословением против аборта. Готовый пожертвовать этим ребенком, лишь бы она осталась, она вместе с их июлем, которого, по всем логикам (и его же собственной, самой безжалостной) не могло быть нигде, ни в одном из временных отростков, - мыслимых теоретически, но по энергетике перехода (физики бы посмеялись такому дилетантству) - отнюдь.
  
   Поди, не первый раз? - грузный о. Дмитрий (поговаривали - из богемы) не щадил причастников, - Любила... разлюбила... Половина жизни-то, большая - он с воинским равнодушием оглядел Краева, - прошла!
  
   Вверх-вниз - пожевал губами, нагибаемую голову покрыв платком, и пристукнул по ней в четырех местах увесистыми пальцами. ("Как попоной", - некстати сравнилось оглушенному, конечно же, диагнозом отнятых лет). И ведь не хватило веры. В итоге все сделал, как просила. Нашлись (взаймы) и деньги, нашелся молодой - с шуточками - доктор через институтскую ее новую подружку - делал с обезболиванием. Подружку же - она частенько ночевала у них на полу, и ревновал не к ней, - к часам похищенным ею. К общему их веселью, секретам, курению взахлеб. Теперь, возвращаясь двором, если не видел слева от расклешенных газет зажженной лампы, злобно ускорял шаг, а если мерцало - еще не факт, что застал бы одну, пусть зыбкую, встрепанную, и опять же, недотрожную (все предчувствия сбывались, как снежный ком), но ведь одну, и значит, оставляющую шанс вернуть июль хоть в декабре, хотя бы проекцией, типа гербария.
  
   За неделю до Нового Года все было кончено. Нервную, курившую до последнего момента, чуть что - порывающуюся на рыдания, отвез в больницу за "Молодежной". Экскурсии кому-то сбагрил, было паршиво, решил навестить сокровенных места - и уже с первого, с Таганки, где вниз от вечной реставрации Мартина Исповедника откидывается Большой Дровяной, стиснула тошнота, будто бы рожать - или не рожать - ему. Единый позволял заходить в метро бессчетно, но как пересел на Кольцевую, так и забылся, выйдя на слякотную темень к своим же утренним затоптанным следам через две или три жизни.
  
   Той же дорогой он вел назад О. сквозь фонарную синеву. И только в эти минуты она безраздельно ему принадлежала, как бы им же и убитая. В деревенском платочке (обещанную шляпку потеряла на вечеринке у сокурсников), летящая, воркуя и себя же пересмеивая, она пошатывалась - было действительно скользко, или это Гольфстрим подставлял раскатанную дельфинью спину? - хлопья не успевали сбиться в снежки, съедаемые; так выносят из приливных оползней и бережно кладут, с замедлением, на груботканое покрывало тахты - оно самое, оно и есть, обратный рапид, имена забили рот хлопьями - двух мало? - вы сидите в скромном бюргерском трамвае, вдруг: "А сколько бы ему сейчас было?" (почему-то всегда сначала думается, что мальчик), потом пьете друг напротив друга (бросила вашего же разлучника, уйдя в яркий, пустой, как хлопушка, но ведь и подлинный, красивый роман, как на шампур, насаженный на стальную ветку между вокзалами-близнецами, вы чокаетесь - дескать, давай все простим, и опять буравит бесполезным: "А сколько бы ему сейчас..? Или ей? Нет, ему, наверное...Я так жалею...", - но теперь ты вылечен, у тебя юные сосуды, прежняя жадность, совсем не мстительная, оно тебе зачем, если, наконец-то, бери? Тебе - ты позволил, слабак, и вот, впущенный, обживший эту слабость со всех сторон, скоблишь, трешь до дыр, потому что сорванное с гаек и костей, недолюбленное, любимое по ошибке (из гордой готовности "все равно кого"), однажды врывается и валит муторными хлопьями по мозгам, кувыркающим душу, которой весело, если не поздно, капать на подзеркальник и прятаться за солеными, радужными брызгами криков: "Убийца! Убийца! Убийца!".
  
   ...три-четыре-пять - пора улетать. Кто не спрятался...
  
  
  
   6.
  
   В толпе встречающих подпрыгивал щуплый малый с поднятой, как "сдаюсь!", картоночкой, по которой была стыдливо царапнута фамилия - его, Краева (с удвоенным "эф"). Вызов делал Хайнрих, шумный педант и добряк, вполне "мэйд ин Джомини", а этот шибздик был его родным братом.
   - Курт! - представился коротко стриженый немчонок, знающий по-русски два слова "хочешь" и "есть" - Хайнрих научил, что Краев прилетит голодным. Но голод перебила зеленая трава, увиденная из иллюминатора - и это в середине января! Трап не шатался, воздух мятный - плотность чудес отшибала чувства. Вставляя в свой фанерно-школьный дойч кое-какие английские нулевого уровня запятые, пальнул по едва ли не главной мишени. Не съездить ли в "Хагенлоу"? (Конструкция вышла со страху, повторить бы не смог). Стихи, подборка!
   Курт, судя по расширенным зрачкам, ничего не понял. Это не помешало ему догадаться, где и что искать. К полочке в плексиглазе под таксофоном была привинчена поворотливая тончайшей бумаги книга - помесь Библии с гроссбухом.
   - Не воруют?
   - Битте?
   - Справочники, - он разыграл руками целую интермедию, - НЕ ВОРУЮТ?
   - ВИ БИТТЕ?!!
  
   Они, что - все такие?
  
   На вылете из тоннеля блеснул многослойный кирпичный пирог с парадом вывесок, тумб и чисто стриженными газонами. В пустой с роскошными граффити на сиденьях электричке ("S-Bahn!" - Курт, не мешкая, приступил к натаске), сшивающей Ost и West Берлины, у Павла, Пашки, Паскудно-Паскуальского и пр. и пр. Краевых по закону опять же сна ехали все сенсорные шарниры. Он (то есть, все Краевы мал-мала) любил (любили), он (поодиночке, скопом) яростно размахивал (размахивали) этой любовью, как бы вторично создавая ньютонову тягу. Объект ближнего умиления сидел на металлической лавке: высоко и прямо несла себя напряженная старая мышь из каких-то агиток с Родиной-Матерью, изрядно высохшей. Лет 70-и, в сером, несносимом плаще гэдээровка. Нацелясь на несуществующую точку, мышь ненавидела. Это было ее работой, смыслом. Её "зиг хайлем". Она могла бы помнить бомбежки. Но всю, возведенную в культ, ненависть, отдавала блеску новой жизни. Странным, изнаночным образом, была ей равна. Краев - первая заграница вынула из него жабры подростка - увидел на той же лавке свою далекую ото всех его перипетий мать, бегущую по морозу с пишущей машинкой, которую все равно не пропустила таможня - и чувство вины заставило отвернуться от своих же прикушенных слез.
  
   Из-за угла особняка с побитой улыбкой вышел маленький Вергилий. "Я учил!" - было написано ею на воздухе. Сумасшедше пахло югом. "Капут?" - подсказал Краев. То есть, смылись братцы-издатели? С деньгами? Вот-вот, и у вас все, как у людей!
   Сопроводитель, пытаясь загладить ситуацию, забыл единственные русские слова.
   - Эссен?
   - Кафе, с ударением на "а", - утвердил, сам себя опережая.
  
   Кафе оказалось вегетарианским. Юркая кельнерша с блокнотом за поясочком доставила блюдо, разделенное на семь секторов. Центр украшали двусмысленно прижатые друг к другу бананы, срезанные до половины. Маслянистые срезы так глумливо сверкали, что Краев, едва дождавшись ухода Курта в туалет, выхватил банан "активный" и сгрыз бы его со шкуркой вместе, но сама не отклеилась, а тельце растаяло, минуя зубы прежде, чем соединились проводки мыслительного процесса. Среди прочего в одном из секторов, как в колыбельке, лучился зеленый микроарбуз с точечками. Шкурка х/б расцветки, такая же наощупь. Зеленоглазковое чудище растаяло вослед банану, шкурка не помешала. Пищевод ухнул в райский колодец вкуса, а вовсе не наоборот, как должно бы - меньший объем в больший. Только съев и проводив съетую половину изжогой, голодающий понял, чем это было. Это было киви. Земляника и крыжовник в одном лице.
   Ни семичасовая гонка по главному автобану почти до границы с Люксембургом, ни ужин при свечах с О. и Хайнрихом, ни пакетик с круассанами (жар хранился до самого стола, где ждал на свечечках столь же не остывший к завтраку эспрессо в итальянской граненой "башне", стилизованной под коломенскую сторожевую, легкую, как первый выход в космос), не перешибли аромата тех дачных ягод.
  
   На блошином рынке пара блоков "Bond" ушли за две хрусткие, простроченные вроде бы цинком, купюры с портретом дядьки в ночном колпаке.
   - Унгезетцлихь! - заявил озирающийся здоровяк, объясняя малость барыша.
   - Сигареты продавать с рук запрещено, уходим быстро. Ты молодец! Хочу такой же колпак! -
   И, взяв под руку, О. мгновенно втерлась в деловой тон:
   - Зря ничего не трать. Обедай в Мензе.
   - Я же не студент.
   - Скажешь, преподаватель. Да и не спросят.
   - Ты скоро приедешь?
   - Устроишься... - опустила глаза и как-то неопределенно.
   Вдруг:
   - Ботики...
   - Где?
   Ботики были на грубоватой немке возрастом от 16 до 40.
   - Сто марок! - О. со вздохом поволокла его в ближайший обувной, - чучело, начнем с тебя.
  
   Она принесла пару в черной замше, держа каждую штиблетину, как дохлую крысу. Сидели идеально. Мятые "Цeбo" отправились в корзину.
   Элегантная лапа отразилась в нескольких наклоненных зеркалах. Краев потопал, пошаркал. Рядом явно пожилой, но без возраста, немец, крякая, заглядывал вовнутрь добротной, как он сам, туфле. Гнул подошву, вертел и гнул снова - не треснет? Подошва из кривой улыбки выпрямлялась в девственную с гибкостью гимнастки. Немец на вытянутой руке отставлял подопытное в сторону, возвращал к носу. Что-то выщелкивал из темного нутра, скреб кожу мизинцем. Когда же и мизинец, и большой, и указательный, и даже средний пальцы экспертизу не удовлетворили, всунул туда нос, оттопыренный под наступательным углом, еще немного - и клюв. И опять гнул, гнул. Цена? В цене ли счастье? А, юнге меньш?
   Уже на выходе Краев оглянулся, непроизвольно разинув рот - делаясь как бы Постригом - ("Закрой, - съязвил ему, когда строгали заготовку на труде, - а то рубанок залетит!" - и получил - должен был получить - ножницами в глаз, но - уклонился от возмездия). А немец думал (если у них - шевельнулось - это называется "думаньем"): заключать с производителем брачный контракт? Не заключать? На сколько миллионов? Встал и хлопнул обутой ногой об пол.
   О. вполоборота была уже на улице, подчеркнуто вихляясь, в пестрых леггинсах, как на подиуме, протяжном и ярком сквозь подсвеченные липы.
   Краев пятился, посылая испытателю мысленный приказ "остановиться". Задел оба ящичка с сопутствующей уцененной мелочевкой - носки, галстуки, газовые шарфы. О. что-то цапнула оттуда, не глядя. За углом сорвала с шеи Краева прибалтийскую веревку якобы домашнего вязания: На! - и набросила клетчатый шарф поверх реглана, взятого легально днем же, с гуманитарного склада.
   - Чтобы выглядел, как бюргер!
   - А как же...
   - Стану я за всякую дрянь платить! Никогда, никогда не ходи в дешевке! Не смей!
   И прилепилась, одобрительно шмыгнув с подскоком, как на мартовской набережной возле Новоспасских стен - их обдала грязью раздолбанная, виляющая "Волга" и Краев затряс вдогонку жлобу-водиле кулаками - только зрителей не было: О. точно выбрала момент отвернуться, и глядела на ледяную кромку за парапетом, будто бы ни при чем, будто бы одна.
  
   Она и была одной, отдельной, зыбкой-презыбкой. Открытая всем тайна - тайна вдвойне. Расколдовать это "однойство" умные не пытались, самый же умный присвоил. Это был Димочка - ловкий, лживый принц со сложной провинциальной родословной, выделавший из своей лживости вторую кожу - первая осталась в юношеских стихах, вторая успешно ее клонировала. О. упросила Краева оставить их с Димочкой (проездом из Киева на двое суток с "наглядной агитацией" к Уралу) вдвоем для каких-то сокровенных бесед, иначе придется искать чужую квартиру, ведь он бы этого не хотел?
  
   Его мучительные ответы она всегда предвосхищала инстинктом.
  
   Через день Краеву потребовалась машинка и пара книг. Он без предупреждающего звонка с тем же ледокольным треском протолкнул входную - и услышал ворожбу заниженного регистра - сам выбирал для "охмурений" этот регистр, словно это его собственный, очищенный был голос - и шагнул в кухню - из идиотского доверия в насыщенную, будто бы сифоном, ревность.
   В углу, под "их" пацификом сидел растерянный юноша, который вскочил, засуетился, двигаясь по-боксерски, с пожатой и неприкаянной ладонью.
  
   "Он меня потом спросил: кто этот человек?!" - передавала О. - не без восхищения - димочкину реакцию. А Краев мгновенно, по этой передаче нащупал иглу фатального исхода.
  
   Отпустишь?
  
   Дальнейшее было делом димочкиного терпеливого расчета, передоверившего этот расчет О.
  
   Не хочешь, чтобы я была счастлива?
  
   Нет. Значит, и не любил? Не любил? Отвечай, сволочь!
  
   Правда делала его сфинксом.
   Последним аргументом в пользу сфинкса стал путч.
   За три дня до него с Димочкой они проводили Хайнриха к волгоградской невесте и Димочка, пережидая светофор у Красных ворот, разоткровенничался:
  
   - Мы возьмем с него там в десять раз больше, чем сделали для него здесь.
   - Мы?! - оскалился Краев.
   - Вы, Вы, Паша! Дерзайте.
   - А сами? (вот где ошибочная реплика).
   - Я, может, и захочу, но с опозданием. Знаете, - он с вызовом улыбнулся, - я ведь счастливый...
  
   На вторые сутки путча, готовясь к ночному стоянию у реки, тупо слушал московскую студию "Свободы" и повалился на тахту одетым, заснув мгновенно. "Прощайте, - нес унылый диктор, - может, в этой стране настанут времена ..., хочется в это верить, а сейчас... - по нашим данным осталось ... минут сорок - хочется пожелать всем...пожелать всем... пожелать всем...пожелать всем...".
  
   Сфинкс не мог выключить унылую трескотню. Сфинкс - это голые спящие глаза.
  
   На них широко надвигался спецназ. По сцепленным прошла конвульсия. Крики смяло вихрем от вертолетных лопастей. Первая очередь протрассировала поверх голов, но кто-то упал, у самой стены, срикошетило.
   "С корнем, ... ать!!" - взвилась пружина, давя комок дебилов, эх, массовочка, барыня, барыня, а щас вон под огнеметы?!! А-а-а-а-а!!!!
  
   (Тебе ведь кроме любви ничего не надо - чем ты лучше?)
  
   Хайнрих, напуганный тремя днями непонятно чьей победы, ускорил задуманную О. операцию. Помогая - прав оказался Димочка - нещадно. Славист, он подрабатывал ночным ди-джеем. Русских обожал. А начиналось с частушки, переделанной в Lidchen, где приплясывал медвежонок, ряженый под вологодскую купчиху - научил Хайнриха дед (вывез музик из плена и наигрывал каждую редкую паузу). Под эти наигрыши судьба не знала вариантов. Как бы сама собой соткалась невеста, родом из тех же степей, где окруженец (дед - в плане) ковылял на укутанной здоровой ноге, вторую отморозив. Невеста, полетав туда-сюда, выберет одноклассника-ювелира, Хайфу и гиюр. Сгоряча клюнет Хайнрих на еще одну русскую искательницу роскоши, а когда искательница справит, благодаря мужу, бундеспасс, отдаст законной обманщице общую дочурку, чтобы в свои младенческие 32 не выдержать очередного диабетического приступа.
   Но пока длилась вечность, Хайнрих был торжественно серьезен. Он зажмуренно впитывал мир по пути в банк, за ужином, и уж само собой - во сне. Довольствовался велосипедом, а по субботам отслеживал новые поступления рубашек в сэканд-хэнд. Удивляясь, что опять февраль, опять - с чего бы это? - ясно, весенне, а потому не грех выложить по-американски ноги на столик с перламутровыми вставками, и, натыкав дюжину цифр на зеленой трубке, часами ("Я упрямый!") дожидаться соединения со своей уклончивой хищницей, мечтая - о чем? Не о смерти ли? О легкой, легчайшей смерти. Он всегда знал: жизнь отдавать легко. Потому что, отдавая, прихватит и несколько смертей, - подходите, подходите! - втянутых воронкой его зажмуренной весенней доброты.
  
  
  
  
  
  
   7.
  
   Допить кофе, Костя перед школой поел сам - она опаздывала, все на автопилоте. "Комсомолку" дочитывала стоя, прихлебывая остывший растворимый. От легкого толчка из чашки плеснуло - увернулась, а на газете клякса. Ну, вот. Ревность к чистоте - старею, что ли? Ногтем попробовала соскоблить пятно - зачем? Кому нужна газета? Выбрось! - клякса, как и подобает при плохой бумаге, поплыла, размахрилась. Катя скомкала страницу.
   Уже вся в макияже, убирая и выкидывая, вдруг - стоп. Разгладила скомканное. Еще, еще разгладила. Фамилия рядом с пятном "Постриг" ничего не говорила. Виктор, Виктор... (отчества не знала). Года рождения... (не знала). Но - летчик, лейтенант! И годы совпадали - 15. Медленно сползла на пол. Светлая кухня. Тюль шевелится.
   Где я? В Москве. Каширка. Он... в Москве? Он!!
  
   Справочная "Комсомолки" разъяснила - телефонов не даем. А мне нужно! Кто с ним занимается? Где? Не даем телефонов, девушка! Ну, помогите, помогите же! Звоните в информационную службу. Занято. Вновь занято. Помочь не можем. Нет, погодите, куратор есть. То есть, вышла. Опять - звонки, звонки, звонки... Также и на работу - просьба об отгуле. С чего это вдруг, Екатерина Саввишна? Закрываем квартал! А у меня муж! Вы же, извините, не замужем? Я ждала, потому и молчала. Его помиловали. Указ Президента. Мне всего день.
   Какой Указ?
   Я потом, потом, один всего день!
  
   Бросила трубку.
  
   Нет, сначала куратор. Пришла? А Вы кто ему?
   Я... только не передавайте - кто. Он здесь, да?
   Виктор Георгиевич пока что в Москве.
   Пока что?! Мне сегодня, сейчас нужно его увидеть!
   Но я должна знать, назначая встречу - кто Вы!
   Я...- заплакала (впервые за 8 лет), - город назовите - Чита - он вспомнит.
   Девушка, я не уполномочена такими делами...
   Чита, Вы только назовите, у него такое лицо... в 13, нет! В 14 лучше.
   Обещать ничего не обещаю. В 14 с Вами, если хотите, встречусь я. Как зовут Вас? Как Вас узнать?
   - В красном плаще..., только имя не называйте, город - и всё! Я перед входом буду, на ступеньках
  
   Не шла, порхала. Выхватывала из толчеи у Белорусского интеллигентную старуху-грузинку с пучком астр и черным бантом, теток на эстакаде, их полосатые надорванные сумки, пируэты голубей, троллейбус, переключающий - с одышкой - коммутацию при въезде в карман возле Часового.
  
   Постарел, наверное. Лагеря все же. В сбитых сапогах? Пусть старый. Отец тоже был старым. Боялась только запаха. Единственный раз, когда они под тонким одеялом лежали дома у ее тетки, вжималась в гладкую мальчишескую грудь уютной щекой, учуяла жасмин и вереск - так не бывает, чтобы вместе! - а вот сошлись - все другие запахи других мужчин были с тех пор отвергаемы за километр.
  
   Глупо? Ждешь и ждешь. Верность - тот же наркотик. Ничего не прощу. Искала в летном городке - не пропустили, выехал, говорят. Как выехал?! Он же позавчера... Хохот в спину. Он же не такой! И бежать, бежать - так и бежала, запах унося, натыкалась на людей, не видя, кажется, снег повалил - ну, и хорошо, чем темнее, резче - ничего, ничего ему не будет! А я и не собираюсь прощать, пятнадцать лет без него - Бог простит (бабка приговаривала), а я нет.
   Нет. И пусть не умоляет.
  
   Чита, Чита... Только Читы сейчас Постригу и не хватало. День был решающим, оставаться в Москве, или... Что "или"? Нет вариантов. Или Москва. Из читинских деталей всплыла голова тетки этой самой девушки...ну, да - Кати - надо же - первая любовь тоже Катя... - теткина голова, как над ширмой в кукольном театре - шмыг из-за двери: "Батюшки! наша-то с кавалером!" - и назад.
   "Все, - подумал, - я не совратитель. Бежать, пока не поздно"
   .
   Корыто задел в ванной на стене - грохнулось - значит, поздно.
   Все равно бежать.
  
   Стоя на ступеньках перед входом в громоздкий корпус он пытался вычислить лицо. Память, вообще-то, липучая. У кого-то вычитал, что, если, закрыв глаза, нужного лица не вспомнить - это лицо родного человека. Родное не запоминается. Впитывается в кровь, а сквозь кровь ничего не видно. Тем интереснее. И все равно внимательно выискивал в каждом женском лице хотя бы намек - в упрямстве наша сила.
  
   "Стой", - знакомый, тот самый, - теперь точно знал, что не галлюцинация - голос требовал.
   Против армейских приказов шерсть всегда немного дыбилась, а этому ...
   Будь, как будет.
   А где я? Меня нет.
   "Стой - достоишь!"
  
   Незнакомка в красноклеенчатом плаще-мини сверяла номер здания, ордена и буквы на фасаде. Хорошо уложенные волосы намекали на парик, если бы не вызывающая естественность, с которой все это преподносилось - помада усталого цвета, по-казацки прямой взгляд.
  
   Зажмурился - лицо не отпечаталось.
  
   Размороженные звуки резко, почти по-нашатырному, меняли между ними - в обе стороны - дыхательную среду.
  
   - Катя, - перехватил инициативу прежде, чем вспомнил.
   - Нет, - она вынула из блестящей на боку сумочки заготовленный платок, - нет!
   - Катя, - в припадке вдохновения выпалил беглец, и, сам себя не слыша, - мы...Я... Мы...
   - Никогда! - она пыталась отвернуться, не успев затереть подтекающую тушь, теряя последние рубежи приготовлений.
  
   ...поженимся!
  
  
  
  
   8.
  
   "Если знаете дорогу назад, с Вашим терпением сравнится только Ваша харизма".
  
   На перистом щите японку из перламутра сменила стая стрижей, затем вновь та же узкоглазка в птичьем маникюре - мизинец указывал в сторону Полицай-управы. Просеменила через тенистый пятачок брусчатки в разноцветных хиджабах группа турчанок-тинейджериц. Треть пешеходной зоны заполняли их соплеменники с нестесненными животами, либо крайне худые, расставленные перебирать четки, дополнительно служа флажками, как в слаломе.
   Правее центра площади городка вращалась под фонтаном платформа, размером с грузовой помост (тонкий слой воды оглаживал помост, вот и весь фонтан), а над ней надзирала четырехэтажная типовая - копия советски-типовой - школа, бывшая школа - там предстояло поселиться. Самый что ни на есть мусульманский улей. Комендант Ганс, натуральный голубоглазый здоровяк в комбинезоне, препроводил на мансарду. Нечто вроде глицинии заполняло два торцевых окна. Классные доски (с наличниками, по образцу складня) - вот Вам платяной шкаф, две парты (обеденные столы, один - письменный), и шесть кроватей - на выбор. У других азюлянтов (кандидатов на политбеженство), косовцев, родня в городке, так что будете скучать.
  
   Ударил колокол.
  
   Ведя Кремль, Краев обычно упирал на то, что раскачиваются лишь европейские колокола - легкие, что с них взять! - русские же неподвижны. Ни подтвердить, ни опровергнуть - колокол был где-то спрятан за ветвями, похоже, глицинии (название подставить другое), как соловей. Красиво, только монотонно. Этакая колокольная морзянка.
  
   Распаковал сумку, сверяя номера кассет - целая пара дюжин - записи Пострига: отсидки, Франкфурт, Анкара (квартира ЦРУ), как носились по набережной в апреле на мотоцикле постригского старшего брата (мотоцикл брался из сарая во дворе и возвращался тайком); как планировал знакомство, как заблудились в жигулевских катакомбах, польстясь на призыв искать клад Стеньки Разина (чтобы хватило на мотороллер) - и сына зачали, "согреваясь", там же, под землей - Витьке 16, Кате на год меньше.
  
   У Краева был принцип "чистой монеты". Написать, то есть, прыгнуть, и присвоить. Присвоение раздваивалось, меняя реальность, меняя и тебя, гангстер. Отпустит на верхней палубе Постриг леера, окунаясь - с 28 метров ласточкой - в брызги тумана, везучий (ничего не отшиблось) и за тобой, беглец-2, люк аэробуса задраен - прежняя жизнь кап-кап с ножа лимонным соком (догоняя коньяк), перестанет всхлипывать армянка у иллюминатора (он черпал силы, утешая случайных попутчиков), рассматривая лучший его снимок (О. из травы на склоне перед Джвари - серьги вразлет). "Приэдет, - нагнетала утешенная, - она приэдет, обязательно"!
  
   И приедет, и еще глубже вопьется трещина,
  
   Потом - стоило доплыть, спрятать в камнях лодку, там же и переодеться в полосатое (турки все ходят в полосатом!), петляя по городку, набрести на чью-то свадьбу - и вовлекут в пляску вокруг торта, еле вырвешься. Лишь на окраине в какой-то затхлой мастерской механик (добрая душа!) согласился довести до мэрии, где жестами растолковал главную просьбу: я перебежчик, хочу к американцам. Американцы ночью на дороге не валяются, а тюрьма - вот она. Фильтрационная тюрьма - краевская много была просторней (катайся хоть на велосипеде), учи язык, пиши - тюрьма тоже была мусульманской - липкая музыка, загаженные кофейным обливом электроплиты, вырванные с мясом ручки уборных (Ганс давал и ему замочек для отдельной кабины, чтобы не связываться с водой на полу - вместо туалетной бумаги предпочитали водой из пластиковых бутылок), все, что угодно, лишь бы не их кабины - вырвали замок. Стены постригской тюрьмы, конечно же, саманные, стол к полу не привинчен, узник брал стол и ковырял ножкой стену - гарантий, что не закатают, никаких (я же секреты не выкладываю, я же не предатель!), а потому вся надежда на побег.
   И только в этом пункте раздваивалось присвоение. Раздваивалась обетованная ветка. Не сам побег требовался Краеву - только вкус. Окутывание вкусом. Длить прыжок, единственный, а не наворачивать еще и еще.
  
   Который час?
  
   Сел на скрипнувшей пружинами кровати, потер виски. Путь, обессмысленный долгим сном, увиделся размытым, белым. Втягивая голизну "глицинии" (нарисованной апрельской тушью Симеиза, не этой, ложной), походил неодетым, пятками надкусывая пестрые блики на линолеуме.
   Годы отшелушились, а ты выбрит (он провел, как в телерекламе ладонью по гладким скулам). Вот лес, вот море. С океаном русской речи под ложечкой. Но я вам не аквариум. Не пещера. Вам - кому? Не пещера точно. Быстро-быстро настучал (машинку дали русские друзья Хайнриха, первые опекуны) шесть страниц - "трамвайчик" на ту сторону, дебаркадер, пески, спускаются, капает со стен, она отталкивает лезущего целоваться - в первый раз? - выпал фонарик, яичко-то и разбилось - мы замерзнем, да? Согреемся? - сама же предложила (это место переметил, добиваясь правды придуманного) - и увиделось, и потекло не по усам, - что там еще? - летучая мышь. Мышь! Влетела, значит, ночь сейчас! Дождаться вылета обратного, идти на этот шорох! Если бы не костяные крылья, не сообразительность Пострига (слава Богу, не интеллектуал), согрелись бы еще разок, и, разбив бутылку - бутылку действительно разбивал Постриг о влажный камень - горлышком резануть вены, он уже идею проговорил - чтобы не мучаться, но инстинкт - вверься женщине. Девочке. Что бы ни говорила, дай выговориться. Ей, правой-неправой, так нужно. С дурацкими объятьями лезешь, хоть лампочку сбереги.
   И в нем сработало, внутренний слух раскрыл все паруса. Иначе услышал бы? Вспомнил бы, что летучая мышь спит днем, и если прилетела, значит сейчас день, не спускай с нее слуха. Двое суток не спускал и вышли.
  
   Вещь двинулась с прочным - теперь он был уверен более чем - подпочвенным слоем фактов.
   На этой волне вспомнилось, что не с пустыми ведь руками прыгнул в этот лес, была и рекомендация к уважаемому германисту-эмигранту, прочь стеснения, слишком велика ставка.
  
   Германист оказался глуховат, рекомендателя долго и досадливо вспоминал.
   - Кто-кто? У Вас хороший московский выговор. Я порекомендую Киршу, диктором пойдете? На Дойче Велле? А-а, ерунда... Перезвоните через час.
  
   Через час Краев уже к этому Киршу ехал, собранный, веселый. Гримаса птичьего испуга - большинство немцев казались испуганными ("Не всматривайся, - скажет один из будущих коллег, - не пытайся их классифицировать, не то заболеешь!") - не сходила с лица Кирша, который ввел его в герметичную студию. Дали кресло, пододвинув микрофон, объяснили действие наушников, текст надо было прочесть с листа. Через стекло режиссер показал большой палец. Есть ли печатные материалы? О журналистских вырезках Краев заранее подумал. Минут через двадцать Кирш вышел на терцию успокоенней, но все равно в испуге - отделаться от первого впечатления, - понял Краев, - не удастся.
   - Единственный минус, - Кирш впился глазками ежика из мультфильма, - диплом, любой гуманитарный, при конкурсе это есть важно. Вы подходите, - быстро добавил извиняющимся тоном, но я обязан учитывать профильное образование. Хотя рекомендации, - он смешно выговорил имя-отчество германиста, - очень много рекомендаций. Я бы предложил вакансию хоть завтра, но свободной она будет месяца через три. Вы можете пока писать для нас. И еще важен статус. У Вас вид на жительство?
   - Азюльпасс, - вздохнул Краев, - даже не "пасс", временный документ кандидата.
   - Община ускорит?
   - Я не по их линии.
   - Мы готовы содействовать. Но выигрыш - максимум полгода. Община имеет приоритет.
   - Я для них не очень-то свой.
   Откровенность эта Кирша перепугала окончательно: "Мне очень жаль. Ну, не три, до Нового Года карт-бланш терпит. Правда, пока нет документов, Россия для Вас закрыта, нам нужны интервью, желательно с мест, а не по телефону. Вы могли бы писать, но оформление только "По-белому". Придется подрабатывать. Не я решаю со сроками конкурса. Дерзайте".
  
   Краев, еле сдерживая пружину взлета, вышел из кабинета. Вровень с четырнадцатым этажом плыл Дом, громада, единственно уцелевшая от ковровой бомбежки 44-ого. Строили уже века четыре, а ты? Так вот, за раз и в дамках? Ну, будешь редактор, тихой сапой дослужишься до ведущего какой-нибудь "Радиохроники" - уж не на это ли купится пославшая тебя?...
   "Нет, - подвел черту внутренний ВОХРовец, - сколько там Исаак служил за Рахиль? Сколько-сколько? Семь? Всего семь лет?!
  
   "Здесь твое место".
  
   Проход занимали двое, явно, хотя и по-разному, русских. Если скрестить с гоголевским ведьмаком Атоса - усталость, благородство - со смазливой червоточинкой, портрет первого (который "заводился") попал бы в раму. Второму вредили большие очки, плюс нечто витающее в эмпиреях. Жестикулирующий "гоголевский" Атос задел Краева и, делая шаг по инерции, вдруг понял:
   - Мы знакомы?
   - Разве? - Краев был просто лучезарен, - Вы меня с кем-то спутали. Я политический.
   - Антон!
   - Павел, - парировал тот, на ком обознались.
   - Вылитый Жуцевич! Ты видел, Володя?
   "Очкарик" сощурился:
   - Валера несколько преувеличивает, но сходство...
   - Мы у Нехорошева не могли встречаться? - перебил его "гоголек".
   - Я знаю одного Нехорошева. Он регулярно звонит после отъезда ко мне в Москву, обещая вернуть 300 рублей, но (у Краева чуть не сорвалось "клянусь честью") всем, как раз наоборот, должен я - Нехорошева, можно сказать, чту.
   - Вылитый Антон! - не унимался носатый, - так Вы москаль?
   - Зовите меня просто... Павел.
   - Лецкий, - протянулась аристократически-вялая с разработанными пальцами ладонь, Валерий, можно "Билл".
   - Я опаздываю, Лера! Очень приятно, Яблонюк, Владимир, - он чуть ли не прищелкнул каблуками, - тоже "москаль". Вечером у меня? - полуспросил у носатого. Приходите, он привезет!
   - Чюс! - процедил "Атос" и облил Краева приязнью, - меня только что на два года приняли в Институт истории германо-еврейских отношений, вместо племянницы (он покрасовался фамилией заслуженного германиста). Меня - без диплома! За мой дойч! За красивые глаза! Теперь снимем дом за городом, колонки... Я разбогател! Зюзька, я разбогател!
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   9.
  
   Худышка Сьюзен ("Зюзька") мужа звала безинтонационно: "Вилль". Не "Валера" (чересчур брутально) - и не "Валерочка". "Бил" - если сердилась. Но это ей было запрещено. Перед гостями "Вилля" она стеснялась быть немкой. Нацию "Вилль" презирал за неизменные очки, усы - кайзеровские и усики тоже - велосипеды всей семьей, раздельный выброс по цвету стекла и сорту материала в мусорные баки, за унисексных женщин - поводы размножались почкованием. Периодически по отцовскому животу проползали трехлетняя тощая, названная по-фински, то ли по-индейски "Каюми", ее сталкивал щекастый карапуз, отставший на год, и они охотно начинали драться. Свинство Вилль терпел до перехода отпрысков на муттершпрахэ (материнский язык). "Зюзя!" - вопил он тогда ненатуральным полубасом, - я же просил, чтобы дома звучала только русская речь!!"
   "Зюзя" безропотно и с куцым вздохом объявляла оба детских имени. Ее темперамента хватало лишь на обозначение вскинутых рук. Чтобы видел: миссия исполнена. Миссию вершили "бутебуоды" - хлебцы с жидкими листьями салата. Дети мчались к ним, как сдунутые брандспойтом, На Вилля эта "нееда" действовала с точностью до наоборот, зато вопить переставал. Заваливался, посыпая трубочным табаком ковер - на сигаретах многие экономили, сворачивая самокрутки с ароматным голландским - включал минималистов (Филиппа Гласа, Ино) и вкрадчиво заматывал в них новенького. Сам себя разогревая, обрабатывал курицу, часа два, не меньше - смачно и дразняще, жонглируя наркотической замедленностью ритуала и невероятным количеством соусов.
  
   Слабая весна января втянулась в пронизывающий март и яблоком от яблони скучного лета выпала осень.
  
   За неделю до Рождества Вилль предложил встретить во Франкфурте питерского приятеля-саксофониста. У Краева, который успел сдать на права с первого раза, уплатив за это 2000, заработанные скриптами для "Свободы", "Deutsche Welle", а также уборками полицейского участка и двух почт, под окнами стоял купленный по объявлению "Гольф". Сгонять ночью, по автобану без пробок?
   - С тобой - да хоть на край света.
  
   Каждую ночь Краев мотался к Яблонюку и назад на велосипеде - машиной было бы некстати: после отличного виски, с крекером и спагетти, приготовленным по всем правилам - на оливковом масле (так учили в детстве итальянские эмигранты). Именно Яблонюк организовал первую поездку Димочки в Кельн и Париж (значит, и Хайнрих с его вызовом - звено той же цепи), но хорошо, что интересовали благодетеля только редакторские советы Краева (что в стихах исправить), личное опять же только своё. Треугольник балкона выводил их на спящее море крыш, кабинет за спиной казался и бунинским, и мережковским, тех самых лет. Но лишь московский фон, точно тормозной парашют на посадке, придавал этому вдохновенному трепу смысл, и всякое суждение оказывалась на небесах, занимая звездные ниши. Вилль к этим "олимпийским" беседам имел свой счет. Краев дружил с ними раздельно. Сокровенное поверялось Лецкому, Яблонюк, упоенный обожанием близняшек и достоинствами жены-голландки, на дельные замечания не обижался, гармония требовала. Отсвет на его пафосные строки со смесью тонких наблюдений, выспренности, с обязательной дневниковой датировкой бросало семейное тепло, за которое ночью, тем более, на бреющем полете вискаря прощаешь многое: усадебное счастье, почему бы нет?
  
   - С тобой, - повторил Краев, - хоть на край света (с опозданием чувствуя неуместную игру слов). Где пересечемся?
   - Поведу я. Про "край" не надо, сплюнь.
   - На пол? Ты дома на пол плюешь?
   - В себя, - огрызнулся Лецкий.
   - Так полночь же! Без скольки...
   - Считай, что я уже за дверью.
  
   Он стоял за ней минут через шесть (для этого и 200 в час было бы недостаточно, летел, что ли?). Выглядя уклончиво и смазливо.
   Сумасшедшими разворотами выбрались на второй автобан. Из приемника цвинькнул джаз. Сравнение стрельнуло быстрее, чем успел его повертеть всеми сторонами: "Ночь для Запада - состояние врожденное! (на разных уровнях шевелились, перемигиваясь, фары, габаритные огоньки, люминесцентные капсулы по обочинам, подсветка щитов и полосатые указатели съездов). Он растет, как жемчуг!".
  
   -...ммчуг, - оттянул звуки германофоб-гурман, - в точку. Не боишься?
   - Было бы чего. Я сюда не за этим.
   - За чем же? Чтобы страдать?
   - А ты?
   - Я?! - спародировал Вилль изумление, - я об энтих категориях в словаре читал. Русско-китайском!
  
   Он ржал с удовольствием, обычно, первый. Днем давая волю жестам и темпераментной матерщине ("козлы-немцы, ездить не умеющие", от агрессии впадали в ступор - и тогда он добавлял "Ш-шайзэ! - это они понимали, только вряд ли переводя на свои действия), а сейчас вкрадчиво, с детской интригой.
  
   Шли под 150, занимая среднюю из трех своей стороны полос, и обгоняли даже "левую". Сквозь легкую изморось покрытие выявляло всю классность, скрадывая перепады рельефа.
  
   - Нравится? Я за первый же год излазил все автобаны - с десяток, - точно. Молодец, что согласился. Взвоешь, как пить дать.
   - В этом загробном мире - выть?
   - Уверен, что загробный?
   - Космос? - не уставал брать инициативу Краев, - конечно, загробен. Любой. Я это здесь понял. А пожить - почему нет?
   - Молодец. Я один могу заснуть. Был случай... ладно. Спешишь?
   - Вставать в полшестого.
   - Полиция?
   - Полицию отобрали. Почта, На Рихенвальд.
   - Не угодил ментам?
   - Побоялся пустые чашки из-под кофе переставить, когда стол вытирал.
   - Зюзька бы не побоялась. Вот, чем хороши немки. Умрут, но все по инструкции. Тайменя с саксом заберем, только ты на заднее пересядь - мы не виделись с моих проводов - и через час дома. Скорость обещаю. Зря ты здесь. Не приедет она.
   - С чего ты взял?
   - Димочка. Вспомнил его по Киеву. Да и... Он вчера звонил. Как теперь понимаю - из твоей квартиры.
   - И ты..., Краев задохнулся (ну, не убивать же проводника плохих известий!)... ты не нашел времени лучшего...
   - Погоди. Это не все. Догадываешься?
   - Не хочу, я не хочу догадываться!! - заорал Краев, пристегнутый.
   - Знаю. Это правда. Он мне прямо заявил: жена-москвичка, и... шестой месяц.
   "Всё, - капнуло, - меня больше нет".
   - Не хрусти. Сказал: "Была его женой, а теперь другой муж - я",
   "Убью", - согласно капнуло в горле. Но не кровью. Каким-то раздутым пузырьком.
  
   Убитые не убивают. Разве ты вампир?
   Сам вампир!
  
   Саксофонист с черным футляром уже маялся посреди океанического зала.
   "Никакой" Краев отметил... отдаленное сходство с собой же, и это отвлекло: густо на висках и сзади, торс "египетского мальчика", но глаза приветливей, прозрачные, с мелкими бирюзовыми точками в зрачке. Хотя и прозвище "таймень" было ему впору - сильная рыба, стоящая вертикально, "свечой". Отчего "таймень", а не "хариус"? Хариус, говорили, тоже силен.
   Что же делать? Смысл теперь - гнить в этом соцпансионате. Карьера на радио, а для кого? Возвращаться? Куда? Эта комната, наш июль... Их нигде нет. Их нет никогда. Не хотел, само сказалось. А этого нельзя было предполагать? Никогда ничем не рисковал (опять это "никогда") - дайте же полную ложку. Теперь этот "Форд" мой дом и моя родина.
   Молиться? Постриг, не зная молитв, что-то бормотал, силы были. А я? "Богородице Дево, радуйся..." - и кроме начальной строки - пусто. "Яйцо"? ("Яйцо такое круглое снаружи...") - тоже, четыре строчки - дальше скользишь, а слов нет.
  
   - Сколько надеешься заработать? - донесся прононс Вилля сквозь свист крови в ушах.
   - Куска полтора-два.
   - Моя месячная.
   - На год хватит, если менять потихоньку.
   - Отстал я от вашей качки. Если б ты знал... Хочешь, поменяемся?
   - Дать "громоотвод"? А кто меня легализует? Социал, квартира...
   - А-а... Я бы сиганул отсюда - с "громоотводом", с трубой, в трубу...Но Каюми (пацан поревет и забудет), Каюми будет мять игрушку перед умывальником и спрашивать "где папа?". С моим характером дай Бог продержаться два года - контракт они продлят, жди! Свобода меня съела. Не знаю даже, о чем теперь жалеть.
   - Кто у тебя на заднем? - спросил "Таймень", чтобы спросить.
   - Я не познакомил? Краевский!! - прорезалась у Вилля интонация старшины, - спит. Отвезти его надо. Полчаса еще потерпишь? Ну, как там Алена? Риздый?
   - У Риздого, - "Таймень" помедлил, - концерн. Аптечный.
   - Иди ты! А я здесь гнию. Аптечный концерн! Леня Риздый! Носил за мной футляр от гитары!
   - Алену...
   - А теперь мы с тобой на... и если б не спросил... Что?! - до Вилля вдруг дошло, предчувствуя новый шок, он сильнее вцепился в руль.
   - На "Джипе". Ее муж встречал из Кипра - ее и детей. Ровесники твоих. Погодки. Только в обратной последовательности - мальчик и девочка. Из двух "Узи". Дачу выстроил - там и ждали. Может, лучше остановиться?
   - Здесь нельзя. Нельзя в этой гребаной...! - он пристукнул по клаксону, - шайзэ! Что же вы наделали, понастроили, невиноватые ни в чем!!!
  
   Полетели быстрее.
  
   - Скамейка в Летнем - я ведь специально тебя тогда отправил якобы за куревом - а сами на скамейку с ногами ... Байрона шпарю, в подлиннике, она мне: "А по-русски?". А по-русски, - значит, в губы. Ни у кого...
   - Прости. Два-три "заказника" в день, мы привыкли.
   - Я сейчас, - заклинал Вилль, - сейчас...
  
   Очнулся - трассу подбросило и переломило. Резкий - как с обрыва - уклон стремительно сближал их с каким-то лохом, занявшим среднюю из трех полос. Полз этот лох максимум 60.
   Как же мы его не заметили? Вилль попробовал обогнать справа, не тормозя, но побоялся, что "ползунок" вправо сам сдаст, кретин. А если слева - надо вывернуть руль до отказа.
  
   Тормозить двигателем не умел. Слишком сильный люфт - шибануло по рукам. Юзом, как по льду, "Форд" разворачивало к разделительному ограждению. "А утром на почту, - в этот миг машина коснулась правой фарой швеллера, - кто ж меня довезет?".
  
   Ветровое вспыхнуло голыми стволами трещин. Метеоритный дождь осколков тронул не замечаемую ранее лысинку.
  
   Удар - просто удар - и время стало кашей, кашей вокруг. Точка впереди сияла, а другой свет, капая со лба, был я сам. Я без боли.
  
   От его собственной темени отделилась нескончаемая река машин с "габаритками", с фарами на полную мощь. Дверцу перевернутого "Форда" заклинило, ее рвали втроем, всемером, когда это удалось, "содержимое" вытащили, уложили на обочину - для чего? Подлетать ближе не имело смысла. Над его телом колдовали с аптечкой, приводя в непонятно какое чувство по инерции, успокаивая себя же машинальными, беспомощными действиями - Вилль и "Таймень были накрыты безворсовой тканью, попискивали рации, а в это же время абсолютную тишину страховочного билдинга "Lloyd" на одном из этажей за чередой электронных замков прорезал цепкий, мышиный огонь - и папка с договорами - конечная в ряду буквы "К" - начала непоправимо ежиться - вместе с "нужными" бумагами заодно и соседние зашумели синхронно кувырканию, треску и прочим элементам смерти несчастного "Форда-комби".
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   ЧАСТЬ 2
  
  
   1
  
   О. захлопнула сафьяновый (пластик под сафьян) альбом. Фотки блеклые. Плохо ему было до меня? Разве не сказала всю правду в первый же вечер? Да, успела переписать на себя, но разве не заслужила? За все переезды с общагами. А ее сколько раз "обували"?
  
   Димочка любит. Очень похоже, но деятельнее. Рассказала про самолет - кто бы поверил? Ей страшно, а Димочка выловил главное: скорее разменяться. Но пока бывший "ангар" за белой дверью пустует, размениваться не с кем. Полновесный разъезд, с доплатой, не просто так - конура на конуру.
  
   Живот еще не мешал. Желанный, желанный, наконец-то, ребенок. Пить нельзя, с кофе поосторожней бы, две чашки - предупредил врач - суточная норма. Главное, не на ночь. Курить вообще тайком, успевая проветрить до прихода Димочки с палаточных дежурств.
  
   Водя джезвой по ванночке с песком, поймала себя на эхе движений Краева - он и сейчас цеплялся, сидел на подоконнике (за спиной, правда, появились по димочкиному настоянию решетки), обнимал из-за спины - брыкалась, как и тогда - качнулась джезва - "дура, - погладила ошпаренное запястье, - уймись!".
  
   Но запястье хранило следы массажа. Самое неэротичное место.
  
   Под окном кто-то прошел. Прошел еще раз, вроде как примеряясь. Задернула голубые - с золотой вертикальной нитью полупрозрачные шторы. Витраж, снятый еще в январе, сразу же, задвинули другими полками, прежними дополнительно загромоздили коридор. Уехал на место выброшенного "ЗИЛ"а платяной шкаф.
   О. согрелась от чашечки с малоприметным сбоку общепитовским клеймом (украдено для нее же из цэдээльского буфета), пригубила пену - тонкий помол у нее редко получался. Уселась на серо-голубой толстый палас, раскрыла блокнот. Медленно, крайне медленно завязывались в нем слова. Чашечка на удивление была уже почти опустошенной - сам себя, что ли, выпил? Дура, да ты еще и лунатичка? (Слава Богу - быстрее погадаю).
   Верхние холмы рисунка намекали на какую-то книгу, раскрытую волной, как будто с пробором.
  
   В окно постучали.
  
   Нет! - вскочила.
  
   Показалось.
   С чашечкой в руках вскочила, недосмотренной.
   Складывался то ли ослик, то ли кошкин глаз.
   Ну что же я делаю! - как можно дальше отодвинув чашечку, и повалилась на спину.
  
   С потолка взирала похожая на микрофон люстра. На большой, телевизионный микрофон в "шубе". В "муфте".
   Шубу, кстати, не подарил. Обещал? Обещал. А если забыла?
   Попыталась сделать "мостик", но скособочилась и неловко встала. Какая-то сила вытолкнула ее в коридор. Дверь открывалась нос к носу с выставленным платяным. Ничего ей там сейчас не было нужно. Потому и взялась легко за обе сближенные ручки. На центральной вешалке покоилась незнакомая каракулевая шубка. Именно такую она щупала на одном из кельнских "блошиных", когда Краев "загонял" за двадцатку блоки "Bond". Хотела в подарок взять, не хватило полусотни. Шубка пахла свежей чисткой. Димочкин сюрприз?
   Она захлопнула дверцы. Но тут же раскрыла вновь. Каракуль был на прежней вешалке, источая удивительную свежесть. Подарок-не подарок, а примерить нелишне. Опять же, всплыло разбиваемое внутреннее зеркало шкафа - в тот самый миг разбиваемое - отразиться - относительно, конечно, - можно было только в полированной дверце. Ничего! Дура дурой, а шубка идет, черненькая... Прямо на халат и надетая. Была бы ты ведьмой...
   А я... я, - подумала и слегка огорчилась, - ведьме скучно. Работать лень, но заниматься в этой жизни чем-нибудь надо!
  
   Ежегодник, лежащий на самом краешке кровати, сверзился на палас. Подобрала и выровняла страницы, запихав то, что вылезло. Надо и здесь погадать. Она распахнула где-то возле середины - и быстро-быстро бросила взгляд на первый же снимок. Чье это лицо? Счастливое, между прочим. Краевское счастливое лицо? Его же не было!
  
   Зажмуренный, лет 18-20, стоял на коленях - крестом руки - с обеих сторон льнули хохочущая простушка и круглолицая в полуприщуре - на её бедре пашкина ладонь лежала чуть жаднее. Над каждым плечом нависало по неуклюжему ангелу, а посредине, стриженная под Мирей Матье, покусывала травинку ревнивица, вбирая сумасшедший простор, который угадывался по каскаду полян вниз - к реке. К двум рекам - ужасный снимок, сколько ему лет? Выцветший, хотя и возник-то блеклым. Две реки - Сок - она помнила это место, грушинский фестиваль - и Волга. Даже непонятно, кто там в кого впадает.
  
   Ну, хоть что-то.
  
   А карманы не проверила? В чистку нести поздно. Будь таким, я бы и согласилась на все. Просила же: вынеси меня! Я молодая женщина, при чем здесь ты?! Любопытная. Неправда. И вовсе даже нет!
   Захотелось тут же порвать снимок на мелкие клочки. Вместо этого переложила его в левую руку, а правую погрузила в карман каракуля, наудачу. Пальцы коснулись свернутого вдвое тоненького листка - так я и знала!
   Чек, немецкий чек. Немецкий. Димочкин, из первой парижской поездки? А зачем скрывал? - не мог Димочка незаметно привезти эту дурацкую шубку, она же встречала его на Белорусском, смотрела распакованное. И все передачи поездами проверяла - последняя была от Пашки, за неделю до звонка Хайнриха, с блузками, ботиками, не новыми - сразу видно. Еще бы и шуба!
   Хайнрих в своей обычно манере, полузаикаясь, нагнетал: приезжали из полиции, Павел разбился, то есть, в коме. Сказали - безнадежен. Третий день в клинике. Так все-таки живой? Не знает. Опасаются утверждать. Машинку пишущую ему отдали. Одежду. А потом еще был странный один звонок. Жив? Нет. То есть, не знаем. Исчезло тело. Что ты несешь, Хайнрих, как тело может исчезнуть? С операционного стола?
   Он сгорел.
   В клинике - сгорел?!
   Так мне сказали, - твердил Хайнрих.
   А тело?
   Не знаю. Исчезло, так сказали.
   Она ничего не поняла.
   Впрочем, как и сейчас - с шубой и немецким чеком.
   Разум остался? Ты на дату взгляни.
   23 декабря. Год? Прошлый. А Хайнрих когда звонил? Не 23-го?
   Фирменный чек того сэканд-хэнда, в который Димочка не заглядывал принципиально, любимый магазин Хайнриха. Подшутил Димочка? Заранее вписав дату? Когда ты в последний раз шкаф раскрывала?
   Она похолодела. Вчера. Вчера ей нужна была зажигалка, перерыла всю кухню, сумочки, все костюмы в шкафу. Со вчерашнего сидела дома, практически не спала. Вещь - каждую - знала наизусть. Не было там шубы.
   Спать. Я спать хочу.
   Зажимая блеклый - 12х16 - полуглянец, как была в каракуле, так и сползла, без сил - иногда это выходило само собой, после многочасового упорного сочинительства - на выжженный пятачок паласа (кофе, опять же).
  
   Ей так сейчас было хорошо!
   Она сжимала, сжимала, сжимала снимок до невообразимого, предельно беззвучного крика.
  
   Веки блаженствующего вскрылись. Он тоже ничего не видел.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   2
  
   - А со мной? - Галка льнула по-лисьи.
  
   Щелк.
  
   К тенниске прилипли репей и выгоревшая солома. Отряхнулся и на поджатых коленях подпрыгнул.
   Галка под ручку с атлетичным Петровым выделывали пародию на танго, но не в обжиманцах, а как Рабочий и Колхозница.
   Краев перехватил Полину, подбрасывая.
   - Во мне 61...
   (подавил задыхание)
   - ... с половиной.
  
   Марченко, театральный вожак, двинулся по правой рельсе, помахивая сомбреро для баланса.
   Краев с неудобной Полиной наперевес попытался сделать то же самое. Хватило на два метра. Философ Воронин, который только что запечатлел всю компанию на фоне соединения Сока с Волгой, и Мартынова со стебельком в зубах, безпарные, брели по каждую из сторон. Высокая Брюханова с неравно подвернутыми штанинами, трудно подбирала ритм шагов к чередованию шпал, бубня "...под насыпью, во рву некошеном" - ох, борьба с дикцией.
  
   Сзади засигналила дрезина.
  
   Сомбреро Марченко поймало махаонскую пластику, и двигать рукой владельца ему очень даже нравилось.
   - Ребятки, - тонко призвал Воронин, - может, остановим?
   Петров с Галкой - жу-жу - затем на три счета - пыль-пыль-пыль: танец - важнейшее из искусств. Короче, к черту ваше кино!
   У Краева локтевые мышцы сводило судорогой.
   - Давай-давай! - обернулся Марченко, вечный лидер.
   - Сколько нас? Семеро?
   - Зибен штольцихь - и как там "смелых" будет?
   - Женись сначала, Пашаня, а потом учись: ван, ту, фри... сэвен...
   - А "смелых" - как?
   - А я разве-де-нн-ная! - затянула Галка.
   - Попрошу без сленга - гудел ее партнер.
   - Если "развод" - сленг, что тогда "девичья фамилия?
   - Не выражаться! - заметил Марченко, - вход на палубу, согласно очереди!
  
   Дрезина была нестандарт, длиннее обычной.
   - А нам в эту сторону? - засомневалась Брюханова, оборвав нудеж Блока.
   - Да какая разница, Нин, здесь же одноколейка, - Петров у неогороженного борта двигал Галкину согласную руку.
   Полина совсем затихла у Краева на сгибах локтей, гладковолосая, как на довоенных комсомольских дагерротипах. Всем лицом к небу лежала одна лишь Мартынова с неизменной закушенной соломиной. Повторяя про себя "все так и будет, я хочу, чтобы он услышал. Чтоб ты услышал, ты, ты, нежный-нежный, ничтожество мое, чтобы только услышал...".
   Плавная дуга рельс уводила плато все дальше от озера и зарослей бурьяна, перемежаемого иван-чаем - от начала подъема к этой одноколейке. Ватник на машинистке был не по июльской жаре. Ноль внимания. Добрая распаренная тетка с начесом из-под косынки.
   - Кавказ подо мною, - задекламировал Марченко, ловя сомбреро одному ему ведомых мотыльков, - ну, кто больше? Послезавтра все в клуб, не забыли?
   - Послезавтра не наступит никогда! - пышно возгласила Брюханова.
   - Мы плохо танцуем? - обиделась Галка, управляя клешней Петрова по типу "дворника" на ветровом.
   - Не выспались, - двусмысленно съязвила Мартынова куда-то в сторону.
   Покосившийся было на нее Воронин, погладил у себя макушку и на хулиганский поцелуй не рискнул.
   - Ой, как здорово! - Полина сморщила губы, слегка надтреснутые.
   Голос поразил фальшью. Опять неправда. Фальшь была в нем самом. Эта крупнотелая, звонко-рассудительная резонерка, которой он вроде бы добивался месяцами, комка-то в горле и не вызывала.
   - Всякого, кто засомневается в нашем общем послезавтра, я вы-зы-ва-а-а-а-ю! - пропел Марченко на мотив тореадора, не оборачиваясь.
   - Оружие? - посыл Воронина был явно в сторону Ольги со всем ее лицом к небу.
   - На книгах! - вдохновенный Марчелло вновь закрутил шляпой небесные увалы.
   - Геннадий, - сладко хихикнула Брюханова, - а ведь Вы попались: у меня Евангелие. Самиздатское.
   - Все четыре?
   - Как ни в одном глазу - все!
   - А у меня - Маркс, Маркс!
   - С собой?!
   - "Капитал" - видали?
  
   Он распахнул мирно греющийся портфель.
   - Нечестно, - надулась Галка, - танцуем только мы с Петровым.
   - А это... не "Майн Кампф"? - у Воронина меж редких ресниц загорелись библиофильские гнилушки.
   - В некотором роде, - бросила ему Полина, прильнув к пашкиному лбу. Но искра была без аромата.
   - Ого! - Марченко забыл о своем сомбреро. Секунда - погоняемое освобожденными стрекозами, оно вспорхнуло - и уже не угнаться.
   - Я согласна, - Брюханова, широко расставив лыжные ноги, обозначила выпад, как бы дуя на мягкую обложку брошюры.
   - Пашка, суди!
   - Ему нельзя.
   - Нельзя, подтвердил Краев, деликатно высвобождаясь из-под полининых натекших бедер, - я ведь не читал ни того, ни другого.
   - Ты приговариваешься к чтению книги победителя! - отмахнулся Марченко, страдая от утраты муляжного сомбреро, как от настоящего.
   - Я могу, - вступился Воронин, - у меня по "Капиталу" четверка.
   - Пусть лучше Краев, он лицо незаинтересованное.
   - Почему же "незаинтересованное"? - возмутилась Полина, - а где мы, кстати, едем?
   - Ладно, - Марченко разжал створки черного фолианта, - это кукла.
   - "Манифест"? - не понял Воронин.
   - Ну, уж "Манифест" не читали? Всех уволю!
   - Борька, я устала, нас не оценили. Руку убери. Петров меня замучил, щекотно!
   - Итак - брошюра на брошюру. Вот, матушка, достойный Гамлета платок!
   - По моему сигналу...
   - Мы же договорились, свистнет Пашка!
   - Я - подожди, Полина - я и свистеть не умею!
   - Пфф, пфф - так, да?
   - "Манифест" дайте листнуть!
   - Не на экзаменах, обойдешься.
   - А пятерку по философии как вырвал? - Полина приготовилась гордиться.
   - Есть способ. Угостить?
   - Заняли позиции! - Петров окончательно забыл о Галке, о танго с пылью, о каскаде полян и холмов.
   - Четверых обязательно пропускаешь, - Краев расставил в воздухе четверых подбородком и пальцами, двух - своими, последнего - полининым указательным.
   - Тпррр...
   - Что случилось? - Галка и Петров запутались в брезенте. Задняя часть прицепа, казалось, встает на дыбы, как столб костяшек домино.
   - Колея кончилась, ребятушки, - изрекла распаренная машинистка.
  
   Ловко ей удалось, все рассчитала. Концы швеллеров торчали над бездной. Прямо расстилалась золотистая пыль, вправо можно было скатиться кубарем. Влево - ну, не возвращаться же. Озеро и Волга.
  
   - Идите вон до той поляны! - женщина махнула рукавицей под неопределенным углом от бездны, - а у меня задний ход.
  
   Первым спрыгнул Марчелло, потирая ушибленный локоть. Краев принял на себя долговязую Брюханову и, резво стартовавшую задним ходом дрезину тотчас заволокло потоками розы ветров.
   - Мне кто-нибудь разъяснит, отчего мы с этой ... Хароншей... назад не поехали?
   - Возвращаться знакомой дорогой - дурной тон, - Брюханова, у которой отобрали чистую победу, выигрывала безмятежностью, - вспомните волхвов.
  
   Волхвы? При чем здесь волхвы?
  
   А оборотни?
  
   Склон казался нескончаемым. По идее они уже были... ниже уровня Волги. То есть, во впадине. Или как?
   - Братцы, разве мы приехали одноколейкой?
   - Паш, расслабься! Лучше догоняй!
  
   Полина то и дело на него падала - не бегунья. До зенита солнцу было еще далеко, хотя подниматься начали в 11, спешить некуда, по рельсам - не меньше часа, потом на дрезине...
   Гуще пошли кусты, будто бы обволокнутые туманом - листочки на узловатых ветвях, по линиям и толщине - яблони, странные яблони. С ботаникой не сложилось. Названия осели: таволга, крушина, тамариск, но как они выглядят? И, главное, запах?
   Калека ты калека!
  
   - Воды ни у кого нет?
   - Ген, у тебя Маркс один затарен? Водичкой не богат?
   - Пожалейте, господа, Маркса - ему еще с Откровением Иоанна встречаться.
   - Ка-а-рлик! ты помнишь наши встре-е-чи! в при-морс-ком па...
   - Разговорчики! - Марченко задействовал все свое украинское горло, - я и пятью хлебами насытю! Есть такая форма глагола?
   - И шляпой, - вставил Краев, - обещал, - съешь. Тронул - ходи!
   - Злыдни вы злыдни, она же улетела!
   - Но обещала вернуться, иначе какая же это шляпа?! - Воронин все же добился своего привала.
   - Вчера комары были, вы не находите странным дефицит комаров?
   - Нас уже должны хватиться, а не комаров. Улита ищет...
   - Искать грушинцев? Половина будет разъезжаться неделю! И вообще, зачем нас искать?
   - Зря ту бабку послушались. Бараны, просто бараны...
   - Вы только представьте, - Марчелло по-дирижерски охватывал и танцоров-первобегунов (ау-ау!), и шалтай-болтай арьергард, - лет, скажем, через тридцать, - где будет каждый из вас? Вы этот переход через Майстрюки сумеете описать без вранья?
   - Запросто. Но с враньем слаще. Мы уже врем, - соломка в зубах у Мартыновой тоненько посвистывала, - правда, Паша? Правда, философ?
   - "Евангелие" - парировал Воронин, по-гречески "благая весть", и если в чьих-то руках оно - она - превращается в молот на веревке...
   - А как по-гречески "спасибо"?
   - "Эухаристо"
   - Эухаристо - положи на мИсто, а Эвридика - дикая Эврика! Заря, короче. "Паду ли я, зарей пронзенный, иль мимо догорит а-на-а...
   - А на... действительно, А НА...?!!
   - Браво, браво! - пафос Брюхановой дошел до детской слезы.
  
   - И ты, обо мне, Паша, тоже не узнаешь? - щека Полины, что-то выделывала с его щекой и шеей, растворяясь в них, вновь заговорщицки мерцая. Селезень, вот ведь она, твоя селезенка! Еще не налетался? Кинул чего где? Все не найдешь?
  
   Теперь они с Полиной замыкали растянувшийся марш из тумана в туман.
   - Это дрок?
   - Почему дрок?
   - Дрок. Похоже на кукурузу.
  
   Полина прыснула, зажимая рот. И еще потеплела.
   - Ты меня любишь? Любишь? Забудем эти два года?
   - Какие? - возможность удивиться оттеснил неудобный вопрос.
   Ловить не стала.
  
   Господи, какая покрасневшая...
   Господи, какой он, оказывается, тяжелый, грубый. Неприласканный.
  
   - Отвернись.
  
   Он со вздохом и, довольный, едва не усмехнувшись, отвернулся
  
   - .Ты распределяешься в Москву?
   - В Москву место единственное, - Краев приподнялся на локте, - не совсем в Москву, километров шестьдесят по Казанской. Фаустово. Или Кратово. Меня там на дачу в детстве возили.
   - Похоже на твою фамилию. Кратово. А я техникум закончу, портнихи нужны везде. Я к тебе приеду. Приехать?
  
   Он прислушивался к птичьему нарастанию. Но птиц не было.
   - Приехать? - грудной Полинин голосок путался в переплетенных стволах того, что было им названо "дрок". Стрекозы... опять почудилось. Не было и стрекоз. А птицы? Дрозды? Пересмешники? (Ботанику проскочили, теперь с орнитологией облом?).
   - Ты будешь писать. Ну, после работы. Я - шить.
   Она тоже приподнялась на локте.
   Несколько срединных позвонков раскрылись под ее губами, как лотосы.
   - Жаля...
   - Что?
   - "Жаля" - значит "мой". Деепричастие. От осы. От такой маленькой-маленькой осы.
   - Это по-белорусски?
   - Не знаю. Моё слово.
   - ...бя!...та!...
   - Слышишь? Можем потеряться! - вскочил Краев.
   - Трус, - ласковее он еще ничего не слышал, - думаешь, ты один не отсюда? А если я тоже?
   - Никому не скажешь?
   - Что ты Дубровский, да?
   - Хуже. Я - это я. Но об этом...
   Она прижала палец к губам. Его указательный к своим. И наоборот.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   3
  
   - Да-а, как загнивают! - Шведчук поскреб кожу кресел, надавил на диван. - После "белого" сколько в остатке - полторы?
   - Около двух.
   - У.е?
   - Марок.
   - Не по-иерусалимски, отнюдь. И не по-московски, х-хе! А что я тебе привез. Умри, Паша.
   - Чуть было, - Краев ткнул. - Царапину видишь над бровью?
   - Царапина - знак Божий. Сюда взгляни. Узнаешь?
  
   Он достал из кофра папку. Из папки бережно вытащил вдвое сложенный отксеренный лист А4. "Зюртер альгемайне". Темный, с ужасного качества снимком спортивного биплана по центру справа.
  
   - "Таинственная пропажа "Сессны". Магнат..., дата... ну, ты помнишь, ураган был, на Иваново пришелся эпицентр, но и Москве... Я ... почему так близко - щит на Горьковском, бампер мой задел. Читай, читай: "опытный, единственный образец "Сессны", выполненный по заказу...", ну, опять не важно... Обмыть бы, а? Это же твоя, та самая! Дальше! - он потянул из файлика еще листок, - увеличенная копия - две царапины - ты рассказывал. Ее, как утверждают, пытались пометить какой-то каббалистикой, краску хозяин затер, и сразу после того - ангар пустой.
   - Съездим за вином?
   - А "Кеглевича" не хватит? Огурчиков, небось, нет?
   - Е! И ветчина. Пармская.
   - Загнил, совсем загнил! Ну, не по-иерусалимски! Сбиваэшь, да? Глянь - число, когда собирал своих рифмачей? Год? Я все должен помнить? Гейгера взял - при чем тут Гейгер?! - холодный был вечер, правда? Свидетельство одного из наших перебежчиков, - Шведчук достал третий, перепечатанный текст, - "испытание направленного урагана", - бред, конечно - а даты?! Наливай. За твой побег. Понимаю, ты попал. Вместо кования бабла, пока горячо. Я проанализировал прогнозы Гидрометцентра плюс районные московские газетенки - в Иерусалиме найдется все! - были штормовые явления, были! Вопреки прогнозам. А ты: ... "Волна-а-а", вид на жи-и-тельство... Сча-астье... Что ты здесь намалюешь? Роман писать - удовольствие. Любовь? Хромоножку полюбить слабО? Нет? Заберите эту тему. Или честно смакуйте физиологию со стрельбой в перерывах.
   - Ну, хорошо, влетела с этой бурей, допустим, какие-то смещения... хотя, ч-черт, все равно, понять, что окочуриться. Но исчезла-то как? Тут полный абздец.
   - Бог дал, Бог взял, - согласился Шведчук, - не парься.
  
   Поставил чашку на подоконник, оперся ладонями, сведенными у пупка - хоп! - и обратным сальто, удивительным для своей комплекции, шмякнулся на серую кожу дивана.
  
   - И ради кого твой "прыжок"? Женщина? Не готова-не готова и вдруг сдается? Чем она дороже, тем раньше обманывать ее начинаешь!
  
   Врал, конечно.
  
   За добавкой уже в темноте отправились на велосипедах. Себе взял Краев с неисправной задней сигнализацией.
  
   - Фишка в чем? - кхекнул Шведчук (последствия хамсина), - роман - должен быть последним. "Сто лет одиночества" - последний. А "Каренина" - ветка на евангельском древе. Необходимы для начала несколько слоев быта - или сначала страстей - а на каких-то весах они тончайше связаны.
   - Слоев-то все равно больше...
   - Не-а... чулки-косички... Европой ощутили себя добровольцы. Да и то - флот. Ниже копни - там все еще эпопея. А на небесах? - он задрал здоровую, обтекаемую голову, - на небесах у нас философические схватки. Ф.М., истерико-сократический диАлог. Место романа - посредине. Где же средина? Средина - она же и планида - Набоков. Скучный Набоков.
  
   Педали поскрипывали уютно, храня отдельное от них, от седоков, достоинство. Слабоосвещенная Унтербушвег изгибалась мимо зарослей гулливерского бурьяна, четко расставленных коттеджей разной меры изыска, рябиновых форпостов - заборы и перегородки ушли в предание. Кое-где на обочине белели пакеты с выбросами. По привычке, приобретенной в первые же недели, Краев ловко сворачивал, отжимая левой ногой стопор, пинал и потрошил пакеты, осматривал тылы приемников и пылесосов (наличие штепселя говорило об исправности агрегатов, но всей рухляди не перетаскаешь, да и занимался этим чесом единственно для освежения связи с Родиной). Шведчук покорно проделывал то же самое. Мешки с лейблами Красного креста и Зеленого мира взвешивались на глаз, Краев бросал "Берем!" - и они влетали во двор ближней кирхи, чтобы не попасться случайным парочкам (все равно настучат), повытрясти добычу, взяв только ценное. Шведчуку досталась шумная бардовая куртка, пять отменных сорочек, совсем новых, свитер-ангора с высоким воротом (у Краева в подвале, рядом со стиральной машиной валялось несколько мешков, набитых под завязку, не считая того, что в шкафу). Вино в киоске было дороже магазинного минимум вдвое, но к черту пиво, и пару "Имигликос" киоскер, осклабясь постоянному русскому просунул из окошечка в сборчатом пакете.
  
   Завернутыми в собственные хвосты спали коровы - на отжеванных днем же пятачках - возле мертвой кирхи, наискось от сфероидно вогнутых полей. Грохот и шелест двухвагонных, оттого еще более одиноких, трамваев усиливались в осенней фонограмме ночи. Некий незащищенный глаз прощупывал траву, канавки, шарахался от огней и стекол фирмы "Энкаустик-ГМБХ" к пристанционному Гастштетте с его уродливо намалеванной пивной кружкой - почти кокошником - над входом и двумя скупыми лампочками. Лететь в этой тьме низким раскатом было до замирания остро. Шведчук, охотник на владимирских уток, за цистерну спирта проникший в Афган (поглазеть, как там ошивается наш ограниченный молодняк), дайвер и жуткий ленивец продолжать любое начатое дело, летел обстоятельно и цепко. Они летели вдоль обмелевающего Рейна, еще более темного, чем самая отъявленная тьма дамб и устоев, нанизывая мосты - пешеходный и шестиколейный, с пешеходными же краями. Но безлюдье окончательно утопило честного птенца МФТИ. Он почувствовал, как с багажника сползает непомерно раздутый куль подобранной на несколько лет безбедных мотаний туда-сюда одежды. Пришлось останавливаться и перекладывать. Остановился и Краев.
   Бесшумно, как НЛО, скользнула рядом патрульная "Сьерра". Из нее вышла плотно сбитая невеста-полицай. Израильскую ксиву Шведчука она шерстила по второму кругу, когда на помощь вышел викинг-водитель. Краева они вроде бы не замечали. По бортовому компьютеру были запрошены данные также одного Шведчука.
   - Что в мешке? - английский полисменши был кислым, как местный кёльш.
   - Мои вещи, - не растерялся Шведчук. Голосом, как будто севшим. Это и был его настоящий голос.
   - У Вас в 00 часов заканчивается страховка, - настороженно улыбнулся лейтенант, держа паспорт и не возвращая.
   Шведчук повернулся, прося помощи у Краева. То есть, как бы прося. И как бы повернулся. Повернулись и оба полисмена - на пустоту, очевидно. Снова принялись изучать паспорт, штамп на фотографии, провели ногтем один и другая. Лейтенант был в облачении мотоциклетном, но и летном отчасти: рыцарские нашлепки на плечах, корсет и высоко зашнурованные ботинки.
   - Ну, так что со страховкой?
   Наслаждение властью блюстителям начинало надоедать.
   - Я завтра поездом отправляюсь в Милан! - выпалил задержанный, уже не кхекая.
   - Шалом! - откозырял мужчина, возвращая, наконец-то, ксиву. Краев по-прежнему у них выпадал. Да и велосипед лежал в траве - немудрено, что не заметили.
  
   Они растворились в прозрачной тьме со свистом сожаления.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   4
  
   Воронин замычал, прыгая на одной ноге. Мартынова быстро подставила плечо. В траве дрожал и слегка постанывал перфорированный стальной лист.
   - Напоролся! - на Воронина было жалко смотреть, - завод здесь, что ли?!
   Она присела, и, откинув мешающую прядь, стала зацеловывать пораненное место, повыше щиколотки. Большую часть лица, которого девушка стеснялась, закрывали роскошные волосы, ухоженный водопад. Воронин попробовал и утонул, целуя эту голову, чувствуя, как в ней замирает кровь. Огляделся - никто не видит, разрозненный спуск продолжался, меняя то и дело конфигурацию участников, уже не аукались. Руки, осмелев, скользнули ниже, на пылающую талию. - Не надо..., - низкая нота призыва юркнула обратно, в гортань и Воронин ускорил суетливую возню со своими вьетнамскими джинсами, с ее зачем-то пояском на платье и двумя молниями сбоку. Их нес вихрь взаимного стыда (такие большие - и в первый раз!), рыхловатый Воронин громко дышал на закрытые ольгины глаза, будто бы учился плавать - и тело, в которое он с удивлением окунался, скапливающим движением сильной волны готовое, казалось, захлестнуть его - вдруг выгибалось, как мостик. Покоритель уменьшался и уменьшался, навсегда расставаясь с потраченными на книгопоедание часами. До ногтей дополз этот жар - и передался ногтям, впившимся в неловкую спину. Закричать бы, но крик застрял в некоем ущелье, а детская щека Воронина покоилась в песках неизвестной планеты, меж двумя барханами. Осадочно тяжелели слипшиеся, белые - в сердцевине - слова, переходя от илистой вязкости к сухости алебастра. Две судороги - о, чудо! - совпали. Муть привлеченных этим блаженством видений тоже была необременительной, вольно тасуя свои гнездилища. Откуда-то с присвистом взялись жухлые дубовые папирусы, ковчеги с голубями, клюющими землянику и непонятно кем зароненный в лесостепной полосе кизил. С веточками этого кизила в клювах впередсмотрящие носились, как с библейской оливой, вычерчивая сразу несколько замысловатых алфавитов, клейких и лакмусных. Из засады ударило звено противных майских жуков, за ними распластанно следили змеиноязычные ящерицы - компромисс орла и кенгуру - точно бы сплюснутые клещами для колки орехов. Через косой проход перетекающих друг в друга, подобно песку в часах, дворов, ковыляли сорванные листовки, пластмассовые детские совки, пряжки от босоножек - с ветерком, или без него, с завязшим в открытом чемпионате лета снегу, который ошибся прицелом, немного недосеменив до рустовки, до намеченных окон, обратных входу в дом и, ясное дело, немытых. Четвертое от угла окно, закнопленное парой распятых "Правд", бесстыдных и бесстрашных в силу старости, смотрелось особо запущенным. Из-за гаража - его железо приобрело мертвую цепкость валуна - вся округа предназначалась к сносу - вышел поджарый, в черной маске, которую он с наслаждением сорвал, но лица вновь не было видно, только паленая борода, - "дикий гусь", судя по истертой "милитари", откуда-то с юга - и приладил на плече подствольный гранатомет. Но стрелять передумал.
   Он уже взлетал без видимых усилий, без дополнительного ранца на костистой спине, когда цельное пламя дхнуло из оставленного в покое окна по всей, словно бы перфорированной, стене счастья, приговоренного к сносу. Ни жертв, ни злорадства. Ничего похожего на инверсионный след на закате.
  
   Воронин отогнал безобидную мошку. Над сохнущими клинками клевера, спрятанного в тени парашютоподобных сосен и того самого "дрока", прошелестела как будто чья-то борода, призрак бороды. Они с Ольгой согласно привстали: непомерные, на обманном отдалении двигались людские прозрачные обличья - раз, два... семь. Семеро (да ведь их, с Марчелло во главе, тоже семеро... Только не розовых, как эти). Шаг видений был размашист и возвратен, подобно шагу слепых с вложенной неистребимой целью - двигаться до ближайшего упора, но упор не складывался. Воронин крепче прижал ольгин лоб к горлу, пытаясь дотянуться до макушки. "Обличья" сохраняли между ними дразнящую дистанцию. "Они пугают, а мне..." - Воронин оборвал эту мысленную заглушку, штампованный афоризм старца, потому что Ольга твердо вслух произнесла "нам" - он не ослышался? "Нам не страшно", - повторила Мартынова новым шепотом, совсем по-другому, ближе близкого, из каких-то белых глубин, из теплого, единого пока что ствола, который в раскачке позванивал, как провод, готовый рассечься на два беспомощные и оголенные русла. Вихрь отступил, и они долго не поднимались, хотя и были далеко-далеко друг от друга.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   5
  
   "...Причина Вашего исчезновения с территории США в ... году... имея "грин кард... До полного выяснения обстоятельств мы не можем..."
  
   Буквоеды. Не могут они! Постриг "выдумал" Франкфурт со Штатами, нигде не был - так считал и Лен Умбарский, предлагая отпустить "диссидента по ошибке" в Турцию. Осенью Умбарский утонул на Суматре. Он, много сделавший для вызволения всеми брошенного, приложился и к мифу - "выдумщик, а, скорее, двойной агент". Шауфас была права: не проявляйте инициативу, - прилипнет "шпионский шлейф". "Ладно, - говорила, - предположим: Вы добрались, второе чудо: с женой и сыном доплыли до Турции вновь, но третьего не будет никогда - Вам никто не поверит, что это не по заданию Лубянки".
   Постриг, получив из окошечка посольства письмо с отказом, как "узнику совести" в разрешении на переезд, шел, не опуская у кожаного пальто воротник, по внешней стороне Садового. Сколько же эту Россию еще терпеть? Ничего здесь не будет никогда. Непонятно, на что с Катей и Костей год с лишним они перебивались. Катя, правда, торговала прокладками, бижутерией, туалетной водой на "Динамо", два часа теряя только на дорогу, не жаловалась, а он клял бардак, на чем свет. Хотя тоже дома не сидел, обращался в Фонды, кое что перепадало от "Комсомолки", от Аэлиты, первой его кураторши после освобождения, не забывали и те двое голландцев, еле пролезающие в тесный лифт со своей провизией. У него так и не расцвел семейный опыт - с Катей-I в Чите не успели обзавестись даже кроватью нормальной, а под Гродно уже с головой ушел в прокручивание прыжка за борт "Ивана Франко", и на том, как будет лепить жене легенду о своем "забросе по заданию", об "агентурном внедрении через прыжок". Испытывают меня, поняла? Это что же, казаки-разбойники? Нет, отвлекающий маневр. Ну, а пройду испытание, освоюсь, если жизнь там лучше, приеду за тобой - тайно, разумеется - тайно для ЦРУ, а чтобы не раскусили - тайно и для наших. Вернемся все втроем, клянусь.
   Клялся больше для сжигания мостов. Клятва - это все, семья - потом.
   И вот, испытанный консервацией возраста в неволе, он терзался, что теперешняя жена, венчанная на сей раз - Патриарх специальное разрешение давал венчаться за месяц до ЗАГСА, первый случай за годы социализма! - сильнее, терпеливее, чем он, хитрец, который не горит, не тонет, и после потери 25 литров крови за десяток с лишним раз резания вен, все такой же прыткий, ушлый, но в мирных условиях не орел.
   Пашкина странная гибель налетела, как мираж - не видел сам, ни одной смерти близкого человека сам не видел, в первой психушке разве что, но, может, это ему вкололи для успокоения? - отправился к О., попросила. Книги брать не стал, куртки, шапку зимнюю, тем более, кожаное пальто - ну, разве что пальто. И витраж. А это зачем? Любимый его витраж. Реликвия. Вы же друг. А Вы?
   Я не друг, я древний друг, давайте витраж. Неудобный, режущий подмышки, хотя и обернутый дважды толстым полотенцем - со стороны, - везу продавать. Он бы и продал, если б знал настоящую цену, а не помоечную (на первый слух). Если б не клятва. Дома поставил витраж в угол и отчаянно, зверино упал в постель с Катей, не боясь, что Костик услышит, хрипел, стонал и ее мучил, ее заставлял вернуть недожданное после первого раза и первого своего побега. Чисто спалось после всего тоже впервые. Среди ночи вдруг рявкнул "па-а-дъем!!" - оба вскочили, Катенька, там в чемодане наручники, привяжи к батареям, или убегу! - она все поняла, привязала, отбрасывая слезы на дальних подступах, а потом при включенном душе выревелась с концами.
  
   Пашка, Пашка... С книгой-то как? Первая журналистка, предлагавшая за 10% гонорара текст за месяц со своей бригадой настрогать, обиделась. А его история требовала спешки - мода падает. Не обвел ли Пашка всех? Взял и скрылся. Ты бы скрылся? Мне-то, профессионалу - сколько угодно. А про запахи кто теперь напишет? Запахами защищался в одиночке первые месяцы - главный тайный дар - память на запахи. Булочки утренних пекарен, стиральный порошок на тротуаре, перед магазинчиками, - это Германия, а про Турцию легче не вспоминать - зальет. Одни магнолии чего стоят, с сухумскими не сравнить. Удивительно пахнет открытое море - страшной гнилью. Брызги через нос норовят попасть не в то горло. Но это во второй раз, когда назад плыл, к ночи. Ощущение, как от мази Вишневского. Йод и свинец. Вот, что надо было бы изобрести - защитный экран запахов - от стресса, от разных мыслей. Но и ветер не развеивал гнили, донося то перелёжанное сено, то настой одуванчиков, то смесь желтка со спермой.
  
   Уставал, начинал бредить. Мерещились нетопыри, китовые внутренности. Еще вдруг начинало пахнуть кабиной Миг-29 - железом и резиной, главное - кожей сиденья. Пот струился по всем шкалам, струйки накренялись, вторя крену машины. А у нетопырей, полусогнуто прыгающих, и чаек, чьи раздутые зобы дергались, точно у хомячков, общего только шипение и взлет пены. Чайки открыто несут презрение, летуны прячут в перепонках. Сородичей в нас чуют, близких. Самая гниль от птиц и от этих, летучих. Может, у них подмышками фермент особый. И Америка пахнет морем (только пропущенным сквозь кондиционер) - без одуванчиков, с другой пылью, безымянной. Нет, все-таки, с мимозной.
  
   У метро этих желтые буколек предлагалось жалкие раз-два- на фоне белых тюльпанов, лилий с горошком, роз разной длины, гиацинтов (он путал их с фиалками), гортензий, нахохленные шарики мимозы переносили на юг настоящий, тот самый, в оползнях и стычках с аборигенской шпаной. За 2000 набрал гроздь попышнее. Дома, на площадке не успел надавить на звонок, а Катя уже тыкалась ему в плечо.
  
   - ...Сто лет бы не видела твой Нью-Йорк. Квартирку для кого снимал?
   - Ты не понимаешь...
   - А лучше станцуй, ну?
   Она прятала за спиной конверт.
   - Не дам. И мимозами не откупишься.
   - Катена!
   - Зовут в Германию. Не насовсем, не бойся - тебя одного.
   - От кого?
   - А у тебя там во Франкфурте, кто? Не пущу!
   - ОБСЕ.
   - А хоть бы!
   - Катена, я за пашкиным текстом! Текст же, вроде бы, написан?
   - Еще и витраж захвати! Нет! Витенька! - она охватила его, сползая на корточки, - пожалуйста, не езди никуда, я боюсь.
   - Фашистов?... - Там на них дуют, как на воду.
   - У меня уже не будет 15 лет!
   - Съездим вместе. Уговорю Херена, он организует вызов.
   - Херен уехал, я уже звонила. Нашла его телефон и позвонила.
   - В Амстердам?
   - Не уезжай, Витя.
   - Я все объясню, Катена, - когда Постриг оживлялся, он как будто плыл в Турцию вновь первый раз, и весь организм, вся летная выучка, тикали как единственные, гибкие, слитные часы, останавливать бесполезно - доказано штормом, - Катенька, у меня предчувствие: Пашка жив, я его отыщу, ему этот розыгрыш нужен, для книги...
   - Скажи еще, что у тебя задание - я не та Катя, драться не буду. И плакать тоже.
   - Ладно! Видишь? - он отвел ее руки - Да пропади оно все - книга, известность, поездки по приглашениям...
   - ...львы, апельсины, - в тон ему, - да?
   - Чего я там, в трущобах, забыл. Устроюсь торговать здесь палеными прокладками.
   - Да?! - она поднесла к его лицу кулак! - А вот этого? Поедешь, как миленький.
   - Ты права, не надо ехать, меня просто Госдеп вырубил некстати.
   - Знаешь, милый, все некстати.
   - Но через полгода они все проверят и дадут визы.
   - Отстань, я собираю чемодан.
   - Там же наручники?
   - Наручники? - она вытащила чемодан из-под кровати, раздернула на весу замком вниз, хватанула связку и та, через приотворенную форточку полетела с десятого этажа.
  
   Паспорт сделали быстро, "левая" фирма, на катины последние деньги. Но платят каждый день, пусть не тревожится. Побыстрее вернись, ладно?
   Дальше регистрационной секции прощаться не пускали. Все в нем сжалось, все расставания - мать и отец на залатанном перроне, отец стоптанным штиблетом ковырял край асфальта, мать гордо и жалко давила всхлипы, Катя (еще до всяких номеров) молотила его кулачонками, не слушая объяснений, но, поддаваясь, - так с ней было во всем: ее завоевать нужно было, сама же и завоевывалась, с опережением и легкостью. С кем еще? Габриэль, он учил ее, за Брайтоном, неподалеку от пляжей, водить. На "Мазде". Не вернусь через два месяца, сказал, твоя будет. Не в его вкусе, резкая, по-западному прямая и по-семитски торопливая. Понимая, что совсем ему не нравится. И все равно помогала. Только не в качестве ученицы. Путала педали, Однажды даже наорал, успев перешибить ее ногу своей на тормозе, а то бы угодили в яму с водой, если не хуже. И она, провожая его в Турцию, обо всем догадывалась, все провидела, весь его тернистый возврат, молча, потому что испанское в ней было крепче всего - мачо, если ты меня отверг, я тебе сестра от сих до сих, дальше как знаешь. Дальше только Бог.
  
   - Если тебя там кто-то и ждет...
   - Не говори ерунды!
   - А мне все равно, я ведь твоя последняя женщина?
   - Дурочка моя последняя!
   - Витраж забудешь.
   - Сдаете? - спросил регистрирующий.
   - Я лучше сам сдамся. Это ценность!
   - Витя, Витя, Витенька, - затаенно, сильно и быстро зашептала ему в скулу, бессмысленно подворачивая краевского кожаного пальто воротник, - ну беги, - и не отпускала, - ну беги же, или...
   И он побежал. С витражом, будто голый, как при чертовом - со всех сторон - обстреле. Сам себя ненавидя в попытке пресечь растянутый момент. Чтобы выключилось, сдулось со спины это тихое-претихое "или".
  
  
   6.
  
   До встречи бывших узников свободный день. Если хочется в Кельн, поезд оплатим.
   У краснолицего старика с куском картона, где "Postrig", напоминало название банка, был свой забавный бейдж - "Diesel". Herr Дизель сносно выражался по-русски. Погиб друг? Во? - Дизель в ужасе перешел на родной язык - цу фэллихь гефаллен?! Действительно погиб? Вы хотите этот реликвия на могила?
  
   Запросили полицию.
   Никакой могилы не значилось.
   "Авария. Район Лимбург. 20 декабря 199...
   Валерии Лецки... страховка...Институт германо-еврейских...
   Тимоти Меньков... страховка отсутствует... Санкт-Петербург, Россия... отправлен до истечения визы...
   Пауль Краев... страховка... азюльбевербер...уборщик... фрай-журналист... операция... загорание во время операции... прах отсутствует..."
  
   На "Фольксвагене-комби" поновее, чем схлопнувшийся в декабре "Форд", предупрежденная звонком, Сьюзен встречала Пострига у загородной платформы - добирался с двумя пересадками.
   - Вилль коммт ин цвай штунде. Через два часа.
   - Я не успею...
   - Они все были кома... "Таймень" (она сделала два маленьких ударения на каждом слоге) пришел в себя первый. Вилль почти сразу же за ним. С Пауль что-то происходило непонятное. Он горель.
   - Температура высокая?
   - Нет, он горел, фойер, буквально, когда к нему прикасались. Хирурги не могли начать операция. Сломанный бедро. Вилль этого не видел. Хирург рассказал мне, а не ему. Вилль не верит. Я тоже не знаю, правда, или...
   ("Или..." - отдалось в Постриге напутственное Катино).
   - ... огонь побежал по рукам, и его не стало. Совсем. Ни кожи, ничего!
   - А вещи? Он писал книгу!
   - Ничего, - повторила Сьюзен, - Ах, да, учебник дойч, листья бумага, много листья, - это у нас! Он говорил, что должен отправить, но мы не знали, кому.
   - Мне. Это про меня.
  
   Постриг промолчал весь живописный путь до снятого Виллем на вершине гористого хутора дома, прилепленного к чьему-то коровнику. Выскочили в нижнюю прихожую: Каюми, показывая чернильный язык и надутый Лев - мать с гостем отняли затяжную драку. Сьюзен вынесла пухлую папку листов, заправляя их на ходу в мешок. Хотелось тут же впиться в принесенное, но ведь впереди поезд и пересадка, две пересадки, дождись.
  
   Германия его не трогала. И тогда не трогала. Тогда он ее глотал, учился, зубрил "ай вайнт фор ю ол май лайф" в Берлиц-скул, готовясь к подлинной загранице.
  
   Америка, Америка!
  
   И не запоминал. Что-то предкавказское было в пейзаже. Пашка, Пашка... Опять смерть. А меня ничто не берет. Ни шторм, ни карцер. Долго еще?
  
   - До вокзала нельзя доехать, - Сьюзен высаживала его за три квартала, рядом с каким-то храмом.
  
   Святая Урсула. Монастырь. Отпустив, жалкую, жалеющую Сьюзен, терпел недолго. Мешок пришлось почти распарывать. Все правильно. Мы так и договаривались - 500 страниц. Молодец!
   Начал листать, листать. Значит, все-таки закончил? Успел?
   Мелькали буквы, а чтения не получалось. Сплошной туман. (Старею?).
   Заморосило какая-то мокрядь. Звонка Постриг не слышал, Это была веснушчатая велосипедистка с рюкзаком, который столбом высовывался из-за ее головы. Неверное движение - Постриг, оказывается, стоял на красной велосипедной полоске - и треть пачки рассыпалась. Велосипедистка ловко, хотя и с запозданием, притормозив, принялась помогать присевшему на корточки. Теперь было не до чтения. Девушка с причитаниями, обернутыми в преувеличенную улыбку, продолжала трудиться. И вскрикнула. Должна была вскрикнуть, но ужас не дал. Собранная часть вновь выпала на велосипедную дорожку.
   - Вас?
   - Меня? - Постриг, оставаясь на корточках, глядел на нее снизу вверх.
   - Вас... - лепетала только-что-помощница, пятясь и показывая на свое лицо.
   - Битте? - он вспомнил, наконец, что такое "вас" (was), как с ними надо разговаривать, но девушка, вскинув рюкзак, улепетывала со всех педалей.
  
   Что с тебя взять, со швабры!
  
   Пересадок предстояло две, первая была уже вот-вот, но для верности надо переспросить контролера. Никакой реакции. В S-Bann вошел юный бундесверовец, по лычкам - ефрейтор. Прислонился к мшистого цвета сиденью и спрятал всезнайскую улыбку. Постриг поставил между ним и собой купленные на Банхофе "Известия", в полный разворот. И обрадовался вышагивающему контролеру - скоро ли пересадка на Лимбург (именно там Дизель назначал встречу)?
   Контролер в отутюженном служебном пиджаке - ну, просто наездник-вахмистр - тонкогубый, но при выправке, не среагировал. А бундесверовец услужливо встрял:
   - Через две станции пересадка Ваша, я подскажу.
  
   На беспримесном русском.
  
   (Быстро же меня раскусили!).
  
   - Во-первых, - поймал его досаду ефрейтор, - кожаное пальто, длинное. Все русские оттуда в длинных. А у меня из немцев один дед, по матери. Месяц еще служить. На врача учился.
   - Я на летчика, - зачем-то разоткровенничался Постриг. - А хотел в астрономы.
   - Вы летчик?
   - Непохож?
   - Лицо.
   - С лица звезд не срывать! А русский в бундесвере - это же круто. Карьеру сделать не хочешь?
   - Только успевай! Если правильно себя поставишь, потащат в капралы, и выше.
   - Ну, так вперед! А министром обороны? Представь, русский - министр обороны ФРГ! Русский - у немцев!
   - Нет, я психологию наметил. Астропсихология - вообще чума. Хотите, подарю гороскоп? Личный, сходу!
   - А давай!
   - Вы кто по знаку? Стоп, не подсказывайте. Рыба?
  
   Постригу полегчало. Дева. Ранняя осень. Но пусть будет интрига.
  
   - Час помните? Сначала число.
   - Ну, - он привычно хитрил, - февраль...
   - А точнее?
   - Нет, вру - 7 марта! (вспомнился единственный раз пашкин день рождения накануне Женского). Час... 11 вечера (разыгрывать так с музыкой).
   - Смещения. Луна в Овнах. Дом... глубокая метаморфоза...
   - Дом казенный. Лет пять назад, в одиночке. Просил, чтобы крестили.
   - Я не об этом...
   - ...Когда дважды переплываешь Черное море... - продолжил Постриг без явной связи.
   - Два раза? Это как?
   - В резиновой лодке. Я бежал. Сначала туда...
   - Не было денег на теплоход?
  
   Пришлось рассказывать всю историю. До самой клятвы.
  
   - Жили бы себе... Где Вы с ней жили? Я бы вернулся. Даже с казашней жить можно. Привыкаешь. Особенно здесь (дядька мой говорит: "среди шакалов").
   - У меня здесь школьный друг погиб. Сгорел при операции.
  
   Ефрейтор наклонил голову по-птичьи.
  
   - Он мою историю написал.
   - Невозможно, - отрезал ефрейтор.
   - Вот же она!
   - Вы - не летчик. Лицо...
   - В полку дразнили "поручиком". Стреляться хотел с командиром.
   - Вспомнил, - юнец расслабил шнуровку баула, вытащил сложенную вчетверо черно-белую с зеленым "Франкфуртер рундшау". Придвинул к Постригу нужной страницей. На фото были они с Катей (перепечатка из "Москауэр цайт", перед венчанием, у Василия Блаженного). "Диссидент-лёйфер (беглец) с невестой".
   - Там чуть короче изложено, чем Вы рассказали.
   - Давай распишусь.
   - Зеркала нет?
   - Какого зеркала?
   - Вы как бреетесь, не электро?
   - При чем здесь ...?
   - Взгляните.
  
   Из недр баула появился футляр с новенькой "Braun". Солдатик ее торжественно поднес к Постригу, прямо к лицу, чтобы отсвет потолочной люминесцентной трубки упал на зеркальце под нужным углом.
  
   Удлиненное, с подглазными тенями, не его - отмороженное какое-то, с отмороженными кустиками седины и молодое при этом, копия... Краева...
   Галлюцинация?
  
   А там, в море, как было?
  
   Лицо. Его лицо, Пашкино!
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   7.
  
  
   Если все, происходящее - сон, остается единственное - спать. Спать, как собака на коврике перед хозяйкиной кроватью. Мгновенность торможения - он читал - аналогична кессонной болезни. Постриг сдавил виски, потрогал макушку. Итак, Дизель с его Лимбургом отпадают. Почему не насторожился, когда контролер на вопрос о пересадке ничего не пробубнил? И эта немка с рюкзаком, которая помогала собирать страницы, ее ужас - я что-то начал видеть в прочитанном, буквы прояснились, и тут ее вскрик...
  
   Найти эту строку! Найти строку - и все вернется!
  
   "Не спеши!" - остановил знакомый голос-поводырь.
   "Плыви - доплывешь!".
  
   Над серой вокзальной колоннадой светилось крупное "Kassel". Что-то со сталью. Мясо. Запах не обманул. Из турецкого имбиса манил запах, окутанный знакомой липкостью нот, с угла площади. Молодой турок раскатывал питу и заворачивал в нее плотную начинку, покровительственный напарник подавал вечернему гостю, который виден был (как оба слаженно работающих полагали) насквозь. За их спинами в центре зеркальной полосы Постриг наткнулся на свое новое отражение, отдернул голову: нельзя привыкать. Значит, отпадают и все зеркала. Денег меньше, чем на билет до Кельна. Вспыхнуло: у Сьюзен оставались краевские права. (И непроданный "Гольф"!). А зачем тебе машина? Собираешься на ней вернуться? Куда?! В кельнскую квартиру - и жить там вместо Пашки. Пока не отыщется в той книге "меченая" строка - строка (пришло вдруг) запросто могла переместиться, спрятаться - всю рукопись держи, не теряй! (вместе с витражом). Не доев питу, бережно поставил баул на брусчатку, дополнительно проложил витраж рукописью в мешочке и вещами - с обратной стороны - от ударов. Правильно, машине потребуется бензин, а бензин воровать... Хватит, наворовался... Нет, что-что, а этого нельзя. Права - единственный документ - пусть будут. В конце концов, Краев же мог воскреснуть! Где труп? Сгорел на операционном столе? Трупы не горят. Исчез, а может, и вовсе не было? Они же друзья, а не полицейские - поверят. Опять же, Лецкий продолжает в той квартире обитать (они с "Зюзькой" фиктивно развелись для получения легальной компенсации за раздел хозяйства - удобное место на полдороге от Собора к их загородному съемному дому).
   Сколько до Кельна? Часа полтора. Еще час (учитывая вечерние интервалы) S-Bahn до Вайдгрюн, где Сьюзен вновь его встретит. Не хотел бы я быть на ее месте. Похожи ли наши с Пашкой голоса? Звякнуть в Москву Кате? Автомат не контролер, ему деньги нужны. Нет, в голосе я уверен, голоса не спутаешь. Впрочем, кто меня знает.
   - Алло, Сьюзен?
   - Это ее муж
   - Вилль?
   - Я! Но простите, Вы кто?
   - Друг Вашего знакомого. Я сегодня заезжал, и забыл кое что взять. Его права...
   - Зюзька, у нас остался краевский ферфарунг?
   - Привезёте?
   Вилль откликнулся мычанием.
   - Встретьте, ради Бога, Вайдгрюн, часа через 2,5-3.
   - Давайте завтра! Поезд придет в час ночи, Сьюзен устала, я не вожу машину по ночам с некоторых пор.
   - ...Было бы где переночевать, я бы не звонил!
   - Черт! - он прикрыл микрофон трубки, - надо встретить, Зюзька.
   - Ты опять напьешься? Я укладываю Каюми.
   - Если съездишь ты, - не напьюсь.
   - Вилль, - взмолилась овечка, - я хочу забывайт русский!
   - Человеку ночевать негде!! Женщина!!!
   - И мужчина... и мужчине тоже... отвечает надо, мужчине отвечаться ... - залепетала, слабенькая, покорная.
   (Нет, чтобы силой и только силой - ноль женственности!).
   - Зюзька! - угрожающие обертоны исчезли - и это само по себе было угрозой, - если ты не поедешь, поеду я! Я поеду, один, поняла?!
   Не мог, ну, не мог он окончательно задавить в себе авантюрного альтруиста.
  
   Отношения в институте волновали мало, его терпели. Только-только залечил бедро (шестнадцать металлических стержней - не самое страшное, с мочевым каналом справились без операции, но легко уже не будет). Азарт пропал, вот что беспокоило. Роскошные колонки, но которые не пожалел половину первой же зарплаты, простаивали почем зря. Музыке было где набрать дыхание, вырваться в сад за широкой, облупившейся верандой, но для кого? Медитации напоминали речной ил с вкраплениями редких песчинок, отнюдь не золотых. Осень в ненавистном Дойчланде, меняя оперение, переваливалась не с боку на бок, а с мая на февраль, с октября на другой, точно такой же октябрь, или про календарь, как процедил его настоятельно-скучный и оттого еще более завидный Бродский, "можно забыть", нет - он доставал черный том "Имка-пресс" - "забыв про календарь" - страсть к уточнениям бессмысленная. Как и почти все остальное. Вершина здешней бессмыслицы.
   Этот подростковый срывающийся призыв из телефона его опять растрогал. Что-то краевское в нем было. С другой стороны, кто просил Краева соглашаться на поездку? "С тобой - хоть на край". Я же предупредил: не нагружай согласием! Сплюнь! Теперь грузит меня - с края. А так, может, меня бы не было. Заснуть за рулем - хорошая смерть. Только для начала покурить.
   Он приоткрыл бардачок. Упаковка со шкипером, голландская, на месте. Слава Создателю, до Вайдгрюна добираться можно без автобана. С автобанами завязано.
   Машина подкатила к ровно стриженой облепихе. Самое страшное в Дойчланде - ноль событий. Вот я ожидаю в машине перед пустым вокзалом, ожидаю неизвестно кого, как в триллере - уже событие. Он сделал две затяжки - слабенький. Может, сегодня слабенький. Травка в бардачке, в самом углу - с позапрошлого раза осталась. Предлагал и Краеву, учил, как правильно вдыхать, как расслабляться - отверг, дескать, расширенное сознание имею даром. Он имеет. Не надо бы на покойников злиться. Травка безвредна. Чуть полетаешь - и можно ехать. Сам тоже хорош, всадил всю правду про Москву, про димочкин звонок. Еще, еще затяжка, ноги совсем, как струйные. Пустынная площадь словно бы готовилась к встрече какой-то делегации. Вышел, потянулся, вовремя убрал руки, полуприсев на бампер (а то бы взлетел крестом - как гимнаст на кольцах). По близкой-близкой, стесненной двумя колокольнями, тряпице неба пробежала вроде бы конвульсия. Еще и еще. Не спросил, а как я Вас узнаю? Впрочем, не-немца чуял с закрытыми глазами. Да и в этом городишке всяк на виду. Расправил плечи, словно бы отражаясь в гигантском зеркале. Белая куртка реглан делала его атлетом. Глушь, какая же здесь глушь! Как Индии - если бы, как в Индии! Это ведь Краев его дразнил: стань индусом, тогда и обсудим достоинства буддизма! Сейчас, дружище, ты уже ничего не обсудишь. Интересно, спят ли в раю? Ангелы, - нет, конечно. А мы? Вот, разве я немножечко не сплю? Спать - это слегка в раю. А если спишь в раю... как же просто! Спящий там, пребывает немножко на земле! Где бы это записать? Не суетись, - оборвал себя, - Борхес ты, что ли? Открытия истинные можно не записывать. Райский сон - это земля. Мой райский сон - Германия. Значит, я в раю, Зюзька, понимаешь?
   В искренние секунды он хватался за кивок жены. Ей хватало "масла в голове" не спорить, не сюсюкать на птичьем русском, а кивать. Даже испуганные глаза при этом кивке сглаживали свой же испуг. И, значит, неспроста вытащила Сьюзен его из киевской трясины. В трясину сна, - самого, что ни на есть, щадящего комфорта. Самокрутка погасла. Стерва, кто ж ее гаснуть просил? Ни ветра, ни дождя - некая взвесь. Капли не падают. Долгая-предолгая осень - радуешься любому человеку, заматываешь его в музыку и куришь. Нет уж, выпьем дома. Даже пива не буду, хотя стакан пива - не считается. Действие травки размылось. Он был готов поклясться, что пройдись по этой площади колесом, либо ляг, крестом раскинувшись посредине проезжей части - вмиг, если не полиция, то другие очевидцы вырастут, как из-под земли. Страна следящих! Прозрачная страна следящих - вот, что такое, твой рай, Господи! Вся их свобода - урны через каждые десять метров, чтобы удобней мусор выкидывать, не думая.
  
   Повертел докуренное в тонких пальцах и всей силой швырнул - попытался швырнуть -бумажка полетела, приземлилась на центр площади. Никто не отозвался, никто не вышел из вокзального павильона. "Глушь, глушь!". На перроне перекошено молчал автомат, выдающий проездные квитки. Сигаретный, как цапля (или верблюд) отпускал по желобу пачку за пачкой. Гудок ширился из-за дальней горы. Кельнский, без опоздания. Состав неспешно вытянулся вдоль дряхлого перрона, соскочил долговязый контролер, искря вицмундиром и ненавистными усами. Спрыгнул и единственный пассажир - из последнего вагона. Странной была его манера ходить - рваная, с оглядкой. Шагов за двадцать незнакомец замедлился. Нет, не похоже, чтоб тот, который "за правами". Следующий - Вилль взглянул на расписание возле сигаретного автомата - точно, в полвторого. Купился на жалость, кретин. Ладно, событие состоялось, даже три: думал, злился, пускал "самолетик"...
  
   - Пожалуйста, не бойтесь!
  
   Вилль хотел было гордо повернуться. Мыслями он уже был у своих колонок, в полной тишине, пульсирующей звуками Питера Гэбриэла.
  
   Призрак стоял перед ним.
   Лецкий знал эти штучки. Он мог "улететь" с наперстка, но уже сутки ничего не брал. Мог по правилам сделать затяжку - до исступления - и тогда держите меня (сегодняшних две - жалкая пародия). Значит, резьбу сорвало незаметно. Самопроизвольный оргазм.
  
   Он протянул руки, как слепой. "Призрак" не сопротивлялся. Захрустела старая югославская кожа.
   - Молчи, молчи!
  
   Ослабил клещи, опустил голову, отмахнулся от зародышевых слез.
  
   - Па-ашка! Я тоже мертвый! Ты по своей вине, и я по своей... Сгинь!
  
   - А как же права? - забеспокоился сошедший, - Вы обещали!
  
   Пошлостей Вилль не выносил. Он выл от пошлостей. Хотел бы взвыть - шок отнял силы.
  
   - У вас голоса похожи, - самому себе был шепот.
   - Мне права нужны, - повторил "призрак". "Гольф" у Вас, на хуторе? И квартира. Теперь я буду им. Пока не обнаружу место в книге.
   - Книга дурацкая, - отрезал, - я не понял, к чему там вся эта беготня. Тебе везет. Добрый я и легкий. Катим отсюда! Куришь? Ах, да...
  
   С Постригом на правом переднем он подрулил к киоску, захватил пару "Хеннеси", "Колу" и несколько шоколадок.
  
   - Можешь приложиться хоть сейчас. Дома нагоню.
   - Я в курсе.
   - Он в курсе! Почем нынче "курс призраков"?
   - 500 страниц за одного, - в тон ему бросил Постриг, - плюс кодовая строка.
   - Читал, я их все прочел, нет никакого там кода. Кода - это Бах, это Филипп Гласс, помнишь, как я тебе ставил?
   - А помните, как я плыл назад, на вторые сутки? Свечение?
   - Слабо написано. Детсад. Я же говорил, пока не распробуешь косяк, хрен ты правду изобразишь. Уши торчат писательские, а я ничего не ощутил. Трус. Да хотя все мы трусы. Кроме - и он широко заржал, бросая руль и выкидывая кулаки вверх, - м-меня!! Да кто ж так ездит!! - Вилль от души вдарил по сердцевинке руля, - аршлох!!
  
   Маневр на пустой дороге выглядел дико. Пора пристегиваться.
   - Кто учил Вас ездить, шайзеры!!
   На русскую ругань сил уже не было.
   Прибавлял до 100, до 120, 130, но казалось, "Фольксваген" стоит на месте, как стоит ночь, скрывающая набухание жемчуга.
   - Правду ты говорил, Пашка: "как жемчуг"! М-мчуг! А пишешь хреново. Помолчи, дурак! За рулем я бог, а ты жалкий призрак. Сейчас мы с тобой за это вмажем.
  
   Он с шиком тормознул перед пустым газоном у стандартного - на два этажа с мезонином - особняка. С торцевой стороны был вход в полуподвал. Вилль почти скатился по лестнице, зажигая по пути весь возможный свет и сметая со стола в кухне бумажные тарелки, принесенные из окрестных имбисов.
   Незадернутое широкое окно было вровень с дворовой поляной, глубину ее освещала одинокая нимфа в позе дискоболки.
  
   - За нас, призраков! - Вилль всучил Постригу одну из бутылок, и, не дожидаясь, пока "воскресший" свинтит пробку, чокнулся темным стеклом о стекло.
   - А хорошо полетали, правда? Как там?
   - Нормально. Если уцелеешь, в смысле, доплывешь, - не страшно.
   - А чего приплыл? Скучно, что ли? Возьми с собой, Паш, это я вместо тебя должен был навернуться... Права, - он вытащил из недр куртки заламинированный прямоугольник с краевским фото. ("Разбойничья скула", - заметил Постриг, опять же, многое оставляя на потом).
   - На! С правами на небе здоровей? Нет? Не пьешь? То есть, простить не желаешь? Может, еще душить меня начнешь? Из-за твоей О.? А я тебе завидую. Зюзька полк своих немок приведет - некого трахать. Твоя зато кайфовая. Не встревай! "Гольф" получишь завтра. Спать - спи, где хочешь. А хочешь, я вместо тебя? Души! - рванул ворот свитера. И - с остекленелыми глазами - сложился навзничь.
   Постриг еле втащил его - с ногами - на серый диван, прикрыл курткой. В холодильнике нашлась пара йогуртов. С коньяком это было самое то. Забыть свое лицо. Забыть Катино. Голос-то мой. Признает меня? Он понял, что не знает выхода на Россию, не знал, у кого и где спросить о коде, и все слова, все крики заранее отяжелели. За что ему теперь краевская судьба?! Свою не отработал? Отработал дважды. Побриться бы. От зажженного света в ванной включилась турбина вентиляции. Зеркало... нет, обойдусь наощупь. Приладил станок со сменным "Жилетом" к скуле, придержал кожицу - и все равно, что-то сковырнулось. Палец окрасился темно-красным. Кровь... удивила. Значит... значит, не сплю.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   8.
  
   - Облако устойчиво.
   - Русские?
   - Мы проверим и эту версию.
   - Хотите спрятаться за пришельцев?
   - Полной гарантии нет, сэр! - у Лейбовица взмокло на лбу.
   - Соедините меня с Горбачевым.
   - Есть линия!
   Переводчик надел наушники.
  
   Овальный кабинет вспыхнул тремя стереоэкранами: Совбез, Большой Джи, спальня Первой Леди. Нэнси ... Когда появлялось ее изображение, специальное устройство распыляло в Овальном излюбленные Esta Louder (Shanel ее старила), так было спокойнее.
  
   - Хай, мистер Рональд! Хау ду ю ду? - у Горбачева вышло с акцентом почти канадским ("Кажется, там некая секта обитает, - вспомнил переводчик, - духоборы. Он из сектантов?")
   - Привьет, Майк, хай! - Президент вряд ли знал о славянском омониме.
  
   На большом дисплее нарисовался злосчастный объект и как бы состроил губки. Очень красивые, гипертрофированная насмешка над ранним Голливудом. У Нэнси рисунок их классический, годы его не берут. Отплыла Нэнси в какую-то рисованную молодость, где сыграть-то и не с кем. С ним, по крайней мере, не сыграть. Он ее понимает. Понимает невольность разрыва по временам. Ревность к этому разрыву - и к этой невольности - вызывала у него в горле сладкий комок, почти рыдательный. Всегда вызывала, и сейчас тоже. Некстати возник. Но и стыдиться поздно.
  
   - Мне, - как можно мягче старался прощупать встречные ходы кремлевского артиста вашингтонский, - очень дороги воспоминания о минутах на палубе "Пушкин", и этот ветер, как мы тогда держались - отличная символика, Майк. Еще один шаг - и мы соратники. Небольшая проблема. Радары на Юкатане фиксируют странный объект. Он уже пересек Вашу страну, движется хаотично. Я только что получил прогноз его курса - это Калифорния. Мы не объявляем тревогу, но...
   - Какой объект? Заверяю со всей... только не ракета... После... с Рустом... контроль (было слышно, как с двух сторон генсеку подкладывают шпаргалки, а он их отметает)... мы придерживаемся... чушь... ситуация твердая... пуски... пустяки... мне докладывают. Но мы еще раз... в этом никакого сомнения.
  
   Слушая обкатанный, не оставляющий места смысловым лакунам, перевод, Президент оглянулся на Лейбовица. Тот не расставался с платком. Понятно. А с Нэнси? Темный экран вспыхнул. Нэнси весело пожала плечом. И состроила якобы капризную гримаску. Ей всё нравилось.
   "Ах, ты, мой детектор...", - ожидаемое дополнение Рейган зачеркнул про себя эпитетом "ласковый".
   Нэнси нахмурилась, глядя прямо и ровно. Как бы в ответ на фантомный ветер, едва не унесший шляпку, там, в Рейкьявике.
   "Он врет?", - был послан импульс.
   "Да!", - сияли кудряшки возлюбленной. "Да!", - подпевал аромат ее любимых духов.
   "Уточни, я перестаю что-либо понимать, он врет?!"
  
   "При чем здесь этот петушок? Никто не может навредить Америке, пока мы вместе".
  
   Конечно. Дозу Louder надо бы уменьшить, а то у него - как это говорят русские? - "сносит крышу". Искренность искренностью, но проверяй.
  
   - А как насчет рецепта пирога? - левой рукой Рейган - он гордился, что у него, левши, руки как бы менялись местами, работая в "левом" и "правом" режимах по команде - начал черкать распоряжение Лейбовицу о дополнительных средствах по оснащению рубежей Аляски.
   - Пирог? - у Горбачева отлегло, - так ...! так что ж ты сразу...! здесь не то, что Ваши яблоки с индейкой...! я уникальное вышлю: "Книгу... о вкусной и здоровой...
   - Пицца "Обломов" - зашептал помощник.
   - О-лон... О-л- бом...
  
   Переводчик не торопился дублировать эту жвачку.
  
   - Моф- Лейбовиц пыхтел, - Об-блом-офф...
   - Олб - офф..., - Майк, в каком-то из Ваших романов...
   - А-а! Может, монастырь? На Соловках? Олонец, монастырь, так ты ... "Братьев Карамазовых"? Съездим обязательно. Будем ...э-э... хрибы, холубику...
   - Об-ло-мо-вка, усадьба, как в Иллинойсе, пироги названы по местности, - но уточнение Лейбовица годилось, разве что для архива - сеанс прервали.
   - Сэр, оно растворилось! - это был Пирс из пентагоновского 5- го блока, - отменить готовность?
   - Полагаюсь на Вас. Беспечность русских подсказывает, что здесь замешано вовсе не тайное оружие.
   - Экстрасенсы?
   - Никаких экстрасенсов!
   - Но приборы молчат...
   - Знаю, - перебил его Рейган, - я только что молился.
  
  
  
   "Москва... да, всем хороша Москва, - думал генсек, пребывая в легкой внутренней качке, - кроме... кроме чего? Моря. Моря бы ей кусочек. С запахами. "Не завезли!" - он изображал среди домашних сцену проработки у Промыслова. "Кто саботировал завоз?". Особенно похоже получался зам. по снабжению ("главный еврей" - как его по аналогии с Серым Кардиналом перешептывали в курилках), старательно копирующий вохровскую манеру Председателя: "Вы, Эммануил Вениаминович? Зажали историческую родину меж двумя морями? Сбагрили наше кровное туда и для конспирации назвали "Мертвым"? Санкция Генпрокурора у меня вот где! (отрезая себе горло указательным пальцем)".
  
   ...СЭВ, "Украина", Дорогомиловский тоннель...
  
   Еще в студенческое первое лето - сколько там надо было на недельное проживание? - не сговариваясь, они ткнули в карту - выпала Джубга: зелень и у самого берега. Поезда начинались у Туапсе, а в этих полудиких местах пограничников не густо, ночь свободна - заплывай, и все такое, прямо на пляже, у далеко вдающихся волнорезов или под костистым карагачем. Позже, из вертолета отмечая (территория соседнего края), где полосу бы укрепить, где выровнять, частенько выискивал излюбленное их с Раисой плато, путался, приказывал и ночью летать, не боясь туманов и над лайнерами тоже (а мы-то выше!), - однажды это был, кажется, "Иван Франко" - в 73-ем, если не соврать - летчик-отпускник удрал с него примерно в одно время и поплыл в Турцию - ставропольцев собирали тогда на совещание по ужесточению режима безопасности - нет, ничего не нашел, никакого следа.
   Кометой полоснуло, как с "Раисонькой" на руках заходил, пошатываясь, в пряную воду. И сквозь заплечный скрип гальки от сапожищ патруля, сквозь рессорный скрежет на невидимом серпантине - август, слышно далеко - "чиа! чиа!" гусиное (были еще две обезьянки, семья невысланных кабардинцев их кормила, прятала, редко выпускала, на особом аркане) - сквозь всю искристую радугу звуков и полузвуков Раина влажная щека, сцепленные у него на затылке пальцы, всплывающая тяжесть приникшего тела ("одни сплошные губы"), пригоршни серебра с плеч, - сквозь шумы памяти проступала гибкая ветка, задним числом - карьерная, но под лунно-морской защитой - не ясно, кем направляемая и чья.
  
   По Кутузовскому первой неслась машина-локатор (на предмет возможной блокировки опасных сигналов). К внезапным выходам "в народ" охрана запаслась тремя сценариями. В одном, по всей трассе до поворота на Кунцево были расставлены "центровые", любая импровизация кому-то из них обязательно бы досталась. Сейчас, после рейгановского звонка генсек помалкивал дольше обычного, "процесс" уже не шел, а хромал. В зоне последнего "центрового" вообще сплошь перелески. Сыпануло шрапнелью мелких листьев, осиновых вперемежку с березой. Один из листочков повертелся на лобовом и прилип, крупнее прочих. С ассиметричной дырочкой на своем как бы северо-западе. Усилия "дворников" ни к чему не привели: размазывая водяную струю, лишь прочнее вдавив беглеца в очищенную поверхность. Что-то замигало в листке, он еле уловимо поплыл в три направления сразу, к "северо-западной" прорехе добавились "южная" и "восточная".
   - Доедем! - бросил в рацию сидящий справа от водителя основного "членовоза" генерал и покосился на охраняемого: услышал?
   - Михаил Сергеевич! Пересядьте на левую сторону.
   Легким приказам генсек повиновался так же легко. Но сделал это на повороте и, теряя центр тяжести, задел виском окантовку подлокотника.
   - Ерунда, - он даже не ругнулся, потирая ушиб, - ссадинка.
   Миновали въездной блок-пост дачи. Из глубины участка уже неслась старшая внучка, Настя, в ярком английском "дутике" с капюшоном. Подхватил подмышками - синтетика заискрила.
   - Деда, деда, - затараторила пахнущая рахат-лукумом обезьянка, - кто такая Эвридика Прекрасная?
   - Василиса! - Горбачев закрывался поцелуями.
   - Нет, - зашептала на ухо, - Эвридика! Её убили. Под землей.
   - Я потом эту сказку дорасскажу.
   - Утром?
   Без сказки она не просыпалась.
   - Сердится бабушка?
   Горбачев опустил Настю на утепляемую плитку перед вторыми дверьми.
   - Сердится. Ты же не позвонил.
   Он всегда звонил с поворота, сегодня же - правильно - забыл. Точней, забылся от удара.
   Горбачев присел на корточки, заглядывая в Настины беззащитные маслины. Маслины сузились. Настя оттолкнула его и выбежала наружу: только-только оделась поиграть.
   Придется без нее.
   Шляпа, описав красивый полукруг, упала на темный, недавно отциклеванный паркет прихожей - до вешалки недолет полметра. Тренировка... нет, не сейчас.
   Пришлось нагибаться - кажется, брюшко не мешает. Порода!
   - Рая! - позвал сдержанно, почти спокойно.
   Пустыми были прихожая, первая зала и кабинет. Писем толстых немного, все, конечно же, читанные. Черняев бы приплюсовал отдельную бумагу с выжимками, если что важное.
   Второй оклик вышел посильнее, но некстати зачесалась ссадина.
   Пойти сразу в спальню на второй этаж? То есть, признать вину. Женщина права, даже когда неправа. Что с ней? Мигрень? Тогда бы сама позвонила. Ох, фантазии!
   Она сидела на неразобранной постели, уставясь в одну точку. Располагалась точка на уровне сердца мужа, который вот-вот должен был войти.
  
   - Раисонька! - он смешно, чуть ли не по-заячьи, подбежал, становясь на оба колена.
   - Подожди, - ее плечи, всегда хрупкие, были несдвигаемы. Объятие повисло.
   - Это что? Над бровью?
   - Знаешь, - Горбачев окинул верхние углы спальни (береженого, как говорится, Бог...), - я тут вспомнил, как мы с тобой в Джубге...
   - Миша, скажи честно, в тебя...
   Он зажал ей ладонью рот, указывая на только что окинутые углы.
   - ... стреляли? - шепнула она ему в самое ухо.
   - Глупости! - он ответил намеренно громко.
   - Я тебе сон утром не рассказала, - продолжила шептать супруг, - с бабочкой на стекле твоей машины. Бабочка стала расползаться, машина потеряла управление, ты почему-то был без охраны, завертело ...
   - ... да чушь, сны какие-то! - он встал, отряхнулся, - говорили с Рейганом. Затем, как я тебя на руках в море вносил...
   - А как с Нэнси обнимался, не говорил? - полузаплаканный голос отвердел.
   - Что ты, что ты! У них там облако на радаре, они же пуганые вороны, - дескать, наши провокации!
   Она подозвала его знаками
   - Тебя выбрасывали на дорогу, я видела, я все знаю!
   (Он даже вспотел от ее шепота).
   - Ты же мне всегда звонил с поворота? Как ты мог?!
   - Забылся, о тебе же и думая, забылся. При выходе дверцу задел.
   - Левой щекой - правую?!
   - А я на левую сторону. Перепутал.
   Он засмеялся. Смех повис, как перед этим и объятие.
   Аргументы были растрачены впустую. Раиса Максимовна сдвинула брови. Телефон цвета слоновой кости трижды полыхнул - специальный был, как в телестудии, сделан циферблат.
   "Отключи!" - попросила она губами.
   Вместо исполнения просьбы он приблизился вновь и, наконец-то впился поцелуем.
   Пока кружение губ длилось, оба, не глядя, работали авторучками - несколько чистых листов писчей всегда были наготове, и получалось ровно-ровно.
   "За нами следят!" - выводила Раиса Максимовна.
   "Еще года три потерпишь?" - отвечал генсек, разумеется, не видящий больших букв жены.
  
  
  
  
  
  
   9.
  
   Всё! Отдыхать! - Марчелло, сидя на корточках, вырвал две страницы из "Манифеста" и чиркнул тонкой спичкой. Её скрючило.
  
   Надо вернуться, - сказал Краев, сжимая ладонь Полины.
  
   Мы идем тоже! - Мартынова поспешно стала рядом. Не обернулась к Воронину, потому что знала: он за спиной. Он теперь всегда будет за спиной, пока в позвонках не погаснет.
  
   Разожжемся...Тут до нижней трассы километра два, я вспомнил, - Марченко ворошил кучу сухих веток.
  
   Глядите, какие грибы интересные! - у Брюхановой на лбу перекрещивалось несколько царапин, выстраивая рельс и шпалы. А с ладоней улыбались не то камушки, не то человечки-нэцке, слепленные из хлебных мякишей. Брось! - Краев страшно сжал зубы и толкнул.
  
   Брюханова выронила принесенное. На хворосте фигурки мгновенно потемнели до свекольно-фиолетового. Таких же оттенков были рельс и шпалы у Брюхановой на лбу.
  
   - Ходу! - выдохнул Краев, - теперь точно всё.
  
   - Ой, псих, псих!
  
   - Гена, Геннадий Иванович, разве не видно - здесь не так что-то! - настаивал Воронин.
  
   Марченко даже не отмахнулся, продолжая раздувать костерок. Петров с Галкой сцепленными пальцами на вытянутых руках крутили чертовы колеса, репетируя завтрашний капустник. Яркая ковбойка - он, ситцево-желтый топик - она. Две бабочки.
  
   Четверка - Краев с Полиной, Ольга и Воронин - вскарабкалась уже на довольно приличное расстояние от не пожелавших присоединиться. Краев подтягивал Полину, затем пропустил вперед, чтобы меньше уставала. Сгущались кусты - на пути вниз порой было не за что цепляться, теперь там же - кусты. Явно старые кусты, колючие, как на старых кладбищах. Опять же, вся ботаника пятого класса вылетела из головы тогда же.
   Ольга, чтобы отдышаться, присела, повалилась набок, подтягивая колени. Краев наткнулся на ее щиколотку и предложил руку - тут же отброшенную.
   Остановились, не сговариваясь.
   Тонко-тонкий дымок метрах в трехстах то и дело заслонял Марченко. Ни Брюхановой, ни пары бабочек-танцоров не было нигде.
   - Ты злой. - Мартынова перевернулась на спину.
   - Злой! - она взвизгнула, отбрасывая теперь воронинскую руку, - нельзя было их оставлять. Пусти меня, пусти! Не хочу с вами!
   - Ну, давай! - Краев плюнул в сторону. - Давай-давай, если не торопишься. Какая душа! Силой не спасают. Вертолет причапает - если вызовут - и улетит пустой.
  
   Широкий розовый дым склубливался вокруг исчезающей временами стоянки. Это было похоже на гигантскую медузу, протекшую по деревьям без ущерба для себя целой - насквозь. Нет, не огонь, но что-то страшнее. Обволокнув, масса шла в новый разворот, быстро продвигаясь по стволам, волной, без ниспадения.
  
   Заворожённые - кого как застало - молчали. Мартынова тоже. Сидела, не всхлипывая. Краев, секунду назад всех торопящий, заставил себя поднять голову. Облако расплылось вверх и вширь - все вокруг порозовело и обрело новую прозрачность. У Воронина шевелились на чуть сплющенном орешке головы несколько последних волосинок. Полина, забыв, насколько ей невыгодно показывать темную половинку одного из передних зубов, следила за розовением оставленных спуска и поляны с полуоткрытым и каким-то чужим ртом. Наконец, далеко-далеко меж редких высоких сосен показалась спина Брюхановой, спина Марченко - они спускались, уходили! Они были живы.
  
   А мы?
  
   Первой заплакала Полина.
   - Ты догадалась? - Краев сказал, потому что ближе некому.
   Воронин беззвучно шевелил губами.
   Только Мартынова с опущенными веками поверить во все увиденное не могла.
   - Никогда не надо разделяться!
   Краев придавил возражения, его тошнило - он придавил все вместе.
   - У кого-нибудь, - спохватился Воронин, часы есть? Паша?
   Краев ковырнул пуговку с правой стороны шорт.
   - Стоят.
   - А сколько? Мои тоже стоят.
   - Начало двенадцатого.
   - И у меня! 11.07
   - 11.11. Завести забыл.
   - Ольга! - ужас Воронина разрастался, - а на твоих?
   Полина вынула из сумочки с замшевыми вставками сначала свою "Зарю", затем "Чайку" Мартыновой
   - 11.07 и 8... кажется...
   - А солнце?
   Солнце не перешло зенита. Но сколько же они поднимались, потом ехали на дрезине, вниз бегом, отставали, ссорились, на поляне минут сорок... В 11 они только начали подниматься, оставив позади Грушинский.
   - Два часа прошло, да больше!
   - Чепуха. Нам доказали, что время - фикция.
   - А что не фикция? - Ольгин вызов прозвучал неубедительно.
   - Вечность.
   - Я думала ты просто злой, а ты, ты...
   - Договаривай.
  
   У Мартыновой были те самые, "оборотневые" зрачки, в игольчатых пузырьках.
   "Простишь меня? - простонало в Краеве. Он отвернулся, жалея почему-то Воронина, а не себя.
   - Если не двинемся сейчас, никогда не дойдем до той одноколейки, - выдавил из себя Краев, горло не слушалось.
   Ему никто не возразил. Полина взяла за руку, другую подала Ольге и потащила вверх, без сопротивления и подругу, и бывшего завоевателя. Обладай третьей рукой, потащила бы и Воронина. Только не перепутать.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   ЧАСТЬ 3
  
  
   1.
  
   - Отчество?- большелицый хирург в зеленом, торчащем колпаке, не спрашивал, а внушал, - Семенович? Как? Самойлович? Молодцом. Я уж не надеялся.
  
   "Внушаемый" чувствовал себя обернутым несколькими слоями скотча. Хитрый же хирург просто знал ответ. Голенького переложили на каталку, запахнув толстой резиной. Лампы погасли, хирург стянул перчатки, за ним семенила свита. Каталка, повизгивая всеми четырьмя колесиками, заюлила по коридору. Хирург, мажорный, с широко расставленными, густыми глазами, плюхнулся в своем кабинете на диван с багетной окантовкой. Шесть часов. Для вырезания мегадолихасигмы предел. Постучали. Не вошел, а втерся в халате, наброшенном на среднего качества костюм, ровно таких же лет, но с выправкой, в меру обтекаемый сотрудник.
   - Товарищ генерал-майор!
   - Я у себя штатский, - отвернулся хирург к окну. Там висела серая чернота, - Вы все видели, детальку прилепили.
   - Это не выйдет...
   - Ассистенты, - оборвал его хозяин кабинета, - не знают ее назначения. Признаться, как и я.
   Он взлохматил и откинул фонтан шевелюры.
   - Поручено представление Вас - если всё удастся...
   - Да какие награды, теперь все в его руках, - хирург поднял указательный, красиво слепленный палец к потолку. - На третьи сутки милости прошу. А сейчас я кое-что должен обдумать.
  
   Оставшись один, лицом повалился на стол, как раненый медведь. Под гипнозом - известны случаи - человек себя выдает, а вот под "кубиками" - с помощью какого аппарата? Ноль движения - вдруг ровный глуховатый диктант - и самописец реагирует соответственной "пилой". Этот "наблюдатель" в толпе студентов спохватился первым, щелкнуло у него в кармане. Дозу парню на столе вкатывали по максимуму. Он еще что-то пожелал, типа, "Господь вас благослови!". А речь была монотонной, как позывной текст Гидрометцентра для застав и аэродромов. О каких-то будущих годах. О 60-х. С металлическими оттенками. С первого же осмотра помнил хирург этот голос. Чуть помертвелый, сдавленный сейчас, но явно того, кто был распят и под наркозом. Хирург сделал знак: работаем, до конца. На третьем часу в паузе доставили эту штуковину (вместе с запиской из АМН) - величиной с ноготь, японскую, как было сказано, пришлось прерваться. "Жучок"? Наощупь - что-то плотное, нашлепка, шайба, клейкая, как леденец. Удалось прилепить ее на один из швов толстой кишки (шов должен был со временем рассосаться). Шансов у пациента год без операции, гарантированных три-четыре с ней. А там вновь палец к потолку. За это время пластиночка вряд ли что усугубит. Но если б не приказали - не вплавил бы. Даже не приказ - мальчик (тридцатника нет - разве не мальчик?) поступил через Игоря (сын Игоря с ним дружил), а Игорь, - (Игорь Иваныч К., начальник Всесоюзного Угро), - был друг его, Главного армейского хирурга. На органы работал Игорь, их жучок. Смертника - а что умрет разрезанный, интуиция прям-таки ревела - в подопытное существо сейчас превращал он. Если бы не Игорь, не дрогнул с отказом. Руки работали отдельно, подавляя идущее откуда-то сверху осознание беспомощности. Знал это шаманство: вдыхать как можно больше в распластанный комок жил, вен и сочленений. Часа за два до зашивания "от живота" в гортань двинулось потоком: Николина, свиристенье в сумерках, спуски к реке, муштра бездетной Полины Галактионовны ("Будущее начинается с прямой спины!" - заставляла утром окатываться ледяной водой и бегать по морозу); первой любовью, без помех перешедшей в счастливый брак (знал будущую жену чуть ли не с пеленок, на раннем снимке она полголовой выше, чулочки его сморщились, но - мужик мужиком, к таким прикипают), все, все врожденное, до стона отдавал в разворошенный кишечник, в странно сомкнутые губы - он как бы укачивал засыпающего плаксу-грудничка - с одной лишь разницей: сейчас его самого укачивала чья непонятно воля, он сам трясся на чьем-то плече, карабкался к шее, теряя концентрацию, впору бы и впрямь занюнить: отдаваемый ребенок вырывался на волю, а тот, кем пользовались, становился хозяином и опекал.
  
   Что было нужно этому "штабнику" среди моих ассистентов? ИХ интерес (быстренько с "жучком" подсуетились) к чему? Все подстроено? Запись когда включена? Но меня зачем "разводить"? Слишком извилистый сценарий. Парня с приступом привезли на "Скорой" не ко мне. Затем Игорь предложил взять. Но спровоцировать приступ? (А откуда знаешь, мало ли у НИХ игрушек разработано?). Хорошо, зачем? Значит, за привезенным давно наблюдали? Опять лабиринты. Два выхода: "объект" либо специально подводили к нужной точке, либо каждого подловит налаженная сеть, не больно-то и разбираясь: попался - служи. А я? Ломать, все на хрен ломать! И дружбу с Игорем тоже? Ты кто, Сахаров? Глубоко зашло дело, аж до князя Ясное Солнышко, академик - так, мелочь! И ты на посылках, на тебя и свалят: извини, брат Шапошников, пардон, Крышуев! Но разве, знай все, ты б не взялся за операцию? "Жучка" не вшил бы точно.
  
   Думал редко, точнее сказать - отдельно, как сейчас, думал редко. Только в работе, на страшной скорости, автопилотом. Думать в покое было страшней. Обнажалась почва бунта. Органы, паразитарно вшиты в страну своего псевдослужения - швы давно размылись - придет ли время отдирания мертвой кожи? - резать и сшивать - вот миссия, сшивать и резать, в этом ты ювелир, а смерть придет - поддакивал отчаянному внуку мануфактурщик- дед (увел себе барышню, из дворянок, от какого-то военспеца, инженера, дорос до контр-адмирала, битого сначала при Ежове, после войны же - битого под раздачу "ленд-лизных" отношений, "за контакты с идеологическим противником") - помирать будем. Ну, это еще ... надвое..., скальпель держу, - придет ли, а звать, по крайней мере, не собираюсь.
   Так он, сдутый, каким себя не помнил, словно бы учась плавать на боку - не спать! не спать! - чувствовал щекой сукно стола. Жесткий дедовский диван и не располагал ко сну, просто в бою - госпиталь же, да и вокруг все армейское - оберегает реликвия - хотя бы диван, как ваксою начищенный, но вроде иконки.
   А месяца через два, если что-то будет мешать парню (возможны спазматические реакции) положу вновь и чертову штуку нах ... Право наблюдать пациента мое. Пациент, между прочим, пожизненный.
   На сегодня все отменяю. Последний тур футбола - само собой. Биллиардная в ЦДЛ - туда же. Домой и в ванну.
  
   Звонок застал его блаженно текущим по столу, с полуобугленным, ярким глазом, где все замысленное состоялось и успокоилось.
   - Ну, как, оттаял? - Игоря, видать, уже проинформировали, - прислать машину?
   - Я свою отпустил, ты же знаешь, после тяжелых пешочком люблю.
   - Ничего, подхватим, где-нибудь на Чкалова. И к нам, на дачу.
   - Давай в субботу, Иваныч.
   - До субботы проснется?
   - Переведем в палату, сможет вставать. Я бы не спешил.
   - Тем более. "Мартель" твой ждет.
   - В субботу, Игорь. Сейчас отойти надо помедленней.
   - Жаль. Я тут сюрприз приготовил, но всему свое... ты прав. Ладно, будь поосторожнее.
  
   Странное последнее слово зависло у двойных рам и улетело в теперь уже черную черноту.
   Хирург с отлежанной щекой (от сукна как будто борода росла быстрее), слегка крякая, приподнялся, два легких шага вокруг стола - был почти что невесом. На перекидном никаких записей на завтра. В сейфе всегда пятизвездный "Арарат". До чего же невесом - только сейчас, перед уходом и вспомнил. Без лимона, две стопки - одна за одной. Никакого эффекта, кроме тепла, разумеется. И не надо никакого.
   Перед реанимационной дежурил "новичок", - тоже был в свите - глаза выдают. (Уже и охрану поставили). Незнакомый недобро улыбнулся, то есть, полагая, что улыбнулся приятно. Все по инструкции. Уже и охрана. Пить все-таки надо больше, а то коньяк не берет, "Старка" не берет, спирт - гадость, пищевод как бы залит мастикой.
   На улице любимая его ноябрьская сырость. До снега ходил без шапки (если не требовалось напяливать папаху) спортивно, упруго, подсвистывая галкам на тополях. Мерзлый грунт хорошо пружинил. А сразу за воротами парка - ледок, накатанная полоска - разбежался и заскользил, чуть не упав на спуске. Маршрутом этим до Садового пользовался в последний раз уж и забыл когда. Но главное - дышится, дышится. Не отдам этого бедолагу! Хоть сотню бугаев ставьте - швы я снимаю! И от лоботомии упасти бы надо.
   "Дерсу Узала! Расхрабрился! чего тебе мало?! - адмиральская кость! Контр-адмиральская. Моря, вот чего! Воздух морской, а море отнято".
   За поворотом простучал трамвай. Медленно ехала какая-то серая "Волга" - уж не за мной ли?! На черную уже не тяну? Едет, едет крыша... Нет, два денька полной отключки. Хотя бы субботу. Как обещался Игорю. Ненужный будет разговор. Он сам первый не начнет. А и я не начну. Да, сюрприз. Что за сюрприз? Ружье? Или еще один "Фауст" - для коллекции (собирал все издания, все когда-либо изданные переводы, особенно нравилось, как это по-испански звучит - "испанский" Мефистофель не в пример фривольней и глубже фрицевского; дошел до легенд и всяческой о них литературы), а ружье... ружье имеет свойство стрелять без предупреждения, не дожидаясь третьего акта.
  
   - Мужчина!
   Особа в короткой шубке двигала у рта раздвоенными пальцами.
   - Не курю, - бросил, исподволь отмечая фиолетовый лак на узких ноготках и начало груди, не стесненной, но и не выставленной а-ля "красные фонари".
   - Да? - искренно удивилась особа. - О-о!!
   Наконец-то она его разглядела. И без стеснения прильнула к руке, обвив своей, встав рядом и пытаясь шагнуть в такт, смешно переступая.
   - Эй, коза! - от выступа стены отделился "колобок", оставляя позади двоих помощнее.
   - Скорее, скорее, он меня убьет!
   - Я-я!!!... к-к-кому-у...!
   "Колобок" сгреб шубку пятерней в районе позвоночника, и владелица едва не упала, еще крепче прильнув к хирургу той самой грудью.
   - Понравилась девочка? -
  
   Хирург высвободился из лиан и азартно, с полуоборота на приставалу дохнул: - Дз-з-з!
   Повел подбородком: ... А не то... отойдешь....
   - Командир...
   - Мне повторить?
   - Ну, если коза с тобой...
   - С ним я! Он - мужчина. Руки видишь?
  
   Девушка развернула большую ладонь хирурга, вчитываясь в пересечение линий, потом вдруг провела по ним губами - он покорно ждал, пока губы насытятся, а она все водила и водила, челночила.
  
   - У него "пушка". Не поворачивайтесь! - зашептала в ухо.
   И не поверить было нельзя. Если бы не предостережение Игоря. Уж слишком совпадений много на один вечер.
  
   - Эй! - голос у амбала был как бы в песке.
   - Отойди, - шепнул хирург той, которая предупредила, и резко ее оттолкнул, оставаясь в позе, когда вот-вот попросят "руки за голову".
   - Ты бы парень - извини, что фамильярно - знал, с кем дело имеешь. "Пушку" скинь.
  
   И выждав, чиркнул немыслимым сальто, сбивая амбала с ног (трюк был оттренирован в том же подвале, где и стрелять учился).
   Из пистолета не успело полыхнуть - сунул трофей во внутренний кожанки - выбрасывать куда? Все на виду, хотя и фонари едва теплятся.
  
   - Связываешься со всякими, - буркнул девушке, неистово тащившей его на противоположный тротуар и за поворот.
   - Пойдем? - она стала тихой и преданной.
   Хирург почувствовал, что ухмыльнуться не выйдет.
   - Ты гэбэшник? Только пойдем скорее.
   Она вновь обвила его левую руку.
   - Хирург я, - ответил хирург.
   - По национальности? - как-то близко-близко ввернула.
   - Жена-а-тый... - не дожидаясь ответа.
   Что-то в ней мерцало цыганское.
  
   - Женатый.
  
   - Да. И очень ее люблю.
  
   - Бывает же! И давно?
  
   - Э-э...
  
   - Наверное, столько не живут. Ладно. Только не бросай сейчас, ладно?
  
   Довоенной кладки дом, перемазанный несмываемыми следами ремонта, выглядел, как и все дома той эпохи, лагерником на поселении. Вечная оборона. Эффект усиливала тщедушная лампа в "наморднике" на пятом, кажется, этаже - выносной, советского конструктивизма, лифт оказался временно декоративным. Зато утопающая в сухих цветах прихожая благоухала джунглями тепла. Не зажигая света, девушка повисла на шее опустошенного шестью часами борьбы с отростком, который уже покоился в казенном растворе, готовый к лекционным смотринам.
  
   - Ни о чем не думай.
   - Гитара твоя?
   - Где? Господи, ты видишь в темноте? Ты еще и кот?!
   - Есть грешок.
   - А медведь медведем! ... Я сейчас!
   - Нужен телефон! - крикнул ей вдогонку, выпрастываясь из тяжеленной куртки, тяжелее обычного (пистолет все же весит).
   - Заходи, теперь можно!
  
   В комнате было несколько ламп, любовно и небрежно-любовно завешенных разными шалями - по углам и на низком столике, типа ломберного, у тахты
   - Я его вырубила. Не бойся. Ты ведь ни разу не обманывал жену. Верит и пусть верит. Ну, слушай.
  
   Она обняла гриф, подбородком почти касаясь центральных струн, и пахнуло дачной эстрадой в прилипших листьях, с куполом - отголоском планетария - томной Плевицкой, томной и затертой до несчетных подскакиваний иголки на вираже. Только текст был смелее - о каких-то пущенных с холма горящих колесах, о Венеции, ее горизонтальных зеркалах, над которыми летишь, а это зима, непонятно где, очень окраинное, домашнее, нерасколдованное, подавленный и преображенный плач.
  
   - Остановись, - попросил, - нельзя так много. Все твое?
   - Нет. Я сама не пишу. Писала раньше...
   - Стесняешься?
   - Выпьем? Ненавижу портвейн. Пить ненавижу. Будешь?
   - Бесполезно. Бесполезный перевод продукта.
   - Тебя не берет, я знаю. И что сегодня у тебя удача большая - знаю... Генерал, старенький...- она погладила щетину, садясь к нему на колени, как в седло, и упала, потершись о шею и основание ключицы.
   - Старенький, - повторил хирург, ошарашенный и цыганством, и своей опустошенностью, находясь как бы в кометном хвосте спетого только что.
  
   Строчка впаялась: "Приближается время наших ранних смертей" - чужая играющим детям, Венеции, холму с колесами, а ему - возмутительно чужая, но ведь самое ненужное - чирк! - и запоминается. Делая тебя слабым.
  
   - Шел-шел, (какие же у тебя роскошные...- она погладила волосы) - и напоролся! Врать приходится?
   - Ради работы.
   - Значит, - она вздохнула, - я никогда не смогу работать.
   - Ты поёшь. И картины эти, как я понимаю...
   - ... не мои. Не-а!
  
   - Ты меня сегодня спас?
   - Парня спас. И то, на год - самое большее ...
   - Вида крови не боишься, - значит, добрый.
   - Добрый..., - он махнул куда-то, - мясник-резектор...
   - Нет! - она закрыла ему свежей ладошкой рот, - Я к тому, что все равно нельзя. У меня... ну, ты понимаешь... Хотя... Бог дал, Бог взял.
   - Час поздний, - он приподнял ее за талию, как будто готовясь подкинуть.
   - Не уходи - она опять на него упала горячим сугробом, - побудь без этого, ну, просто. Я свет погашу.
  
   Метнулась - и все три лампы умерли.
   Только сейчас он обнаружил, что под ногами ковер, а с улицы что-то слабо сигналит.
   Совсем уже легкий, как бы обесточенный, подошел к высокому окну, к ее закинутым на шею рукам и щекотке шепота в самое нутро:
   - Я думала ..., а ведь вправду - следят...
  
   Да. Значит, с головой все в порядке тогда, на улице.
   Слева от их подъезда, за газоном притаилась - вроде она ни при чем - ёкнуло - интуиция просыпалась всегда некстати - "Волга", та самая, что "показалась".
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   2.
  
   Его кровать была средней. Соседи справа и слева, как бабочки на булавках. Абсолютно голая комната вылетала в трехстворчатое окно без штор. Ежились и будто нерестились натыканные звезды. Он, близорукий, ясно увидел черную степь в ранних заморозках августа. Голо, еще голей. С хрустом подлетела под него степь, и началась тряска. Впереди колтыхалась сильная спина человека. Сильный человек тащил телегу сильными прыжками, помогая себе фырканьем. Оба они - он, птенец, и прыгающий с телегой - были немыми. Только возница - немой всерьез. Уставая от фырканья, бегущий мычал - это ему плохо удавалось, а птенец в телеге просто боялся - и тоже неудачно. Восторг брал свое.
   Краев попытался дернуть головой, но замычать от приливающей боли мешал столб капельницы, мешали спеленутые пальцы ног, мешало голое небо. В расширенном столбике, откуда к локтю тянулся прозрачный шнур, что-то булькнуло. Голова? Нет, с головой был порядок, она пребывала распоркой где-то в районе сшитых фланцев толстой кишки.
  
   - Лежите, лежите!
  
   Мужчина был в неудобном белом халате. Стертый, как теледиктор. Картинка сменилась тотчас видом со спуска (или с подъема?) на медузой растекшееся по стволам облако, а от него потекла к полининым ямочкам с веснушками. "Полина! - позвал он, как зовут "мама!". Но "маму" звал совсем другой он, с этим, которому подвели питание, общим было только имя, да и не его, а вместе с собой же, только-только выходящим из эгоизма недостроенных отношений брошенной (возлюбленной - менее пафосного не подберешь) имя. Но и зов застрял в каком-то коконе. А "теледиктор" выбрал себе точку и не исчезал.
  
   - Полина Викторовна передавала Вам привет. Она сейчас в другом городе. С мужем.
  
   Краева будто гладили по голове. Которая была все той же сцепкой кишечного тракта. "Мужем" - резануло. "Теледиктор", отрывая от пола табуретку, отсел, чтобы не мешать Краеву подняться.
  
   - Чувствуете себя отлично?
  
   Небо, минутой ранее манившее чернотой, переместилось за правое плечо и побелело. По часовой стрелке повернулись и жалкие, растренированные за полмесяца лежаний, ноги, встречая на холодном линолеуме не шлепанцы, а готовый к ним воздух.
  
   - Сейчас принесут, - мужчина будто вел его мысли на поводке, - брюки с рубашкой я выбирал сам. Голубую, как Вы привыкли. Размер подтвердила жена.
  
   На стуле, рядом с тумбочкой, действительно, млела тонкой ткани голубая сорочка, под ней угадывались черные брюки на щегольском, "фирмовом" ремне.
  
   - Хьюго Босс, - гордо сопроводил краевское изумление мужчина, - "Березка". Наряжайтесь - да, умывальник справа (он отвел назад руку), - в столовую ходить не надо, сейчас все привезут, покушаете и поболтаем.
  
   На этих словах вошла миловидная практикантка, переложила с тележки алюминиевый судок и полную тарелку мяса в окружении странных для ноября помидорин, листьев рейхана и колечек перца. Шлепанцы располагались на нижнем этаже тележки, там же и новенькие зимние сапоги - все в отдельных целлофанах. Вслед за практиканткой, не глядя на ее габаритные ноги - а Краева засекло - мужчина деликатно удалился.
   Краев голомя скакнул в ванную. На подзеркальнике лежала электробритва. Нет, бороду пока не трогать. Вообще-то я ничего. Похудел. Одухотворился. Глаза какие-то болотно-зеленые. С синевой.
  
   Натягивая принесенное, ощутил, как в нем буквально плещется здоровье. Правда-правда, иностранные вещи. Щедрость настораживала. Как я сюда попал?
  
   За окном снежило. Распахнуть не удалось, заколоченной была и форточка, но вдруг до стона почувствовал, как нужна ему вдруг эта сырость. Двое санитаров, тоже, как видно, практикантов, беспечно катили тележку, подобную столовской раздаче, но с черным длинным свертком. Размеры свертка не оставляли сомнений, что в нем, и куда его везут веселые медбратья.
  
   Но у меня-то - потрогал живот - он свободно мялся - все позади?
  
   Один из везущих повернулся, прихватывая бегущую мимо девушку на каблуках - морозец-то ей нипочем! - Краев узнал "свою" раздатчицу, и опять вспыхнуло: "Полина!" - ноги похожи, ноги, - верхняя часть - отозвалось на кончиках зубов, - а если с ног началось, если на них пал первый взгляд, точно любви не будет. Увидел первыми глаза - может, и получится. Тело - продолжение глаз, ничего нового.
  
   В тумбочке нашлись детский тыквенный сок, мамины котлеты и от жены тоже. От нее и банка из-под майонеза с рябиной. Рябину они собирали напротив дома, ничего не оставляя птицам. Горькость варенья была его главной ценностью. Деревья закрывали всхолмленный пустырь, но как-то дразняще закрывали. С женой часто ссорились, ее растерянная вечная готовность зарыдать бесила более всего, больше ржаного смеха, каких-то причуд и стараний ему угодить. Но что-то ведь и роднило. Что? Способность привыкнуть, став этой привычки частью. Огромной частью. Стать олицетворенной привычкой. С единственною разницей - жена убедила себя в том, что любит его, у Краева же процесс попятился, а привычка осталась.
  
   С мамой... с мамой было еще сложнее, но лучше этого не трогать.
  
   Все умолол, допил и - надо же! - "теледиктор" как будто наблюдал все это скрытой камерой - тут как тут. Словно бы сам синхронно отобедал. С еще одной табуреткой, которую отдвинул на приличное расстояние. "Мы двое сытых теперь - нам ли друг друга не понять?".
  
   - Молодцом! - похвалил Краева.
  
   (За аппетит? За скорость? Или за будущее отсутствие резких движений?).
  
   - Знаете, - взял "теледиктор" усредненную ноту, - провидцев уважаю. "На четвертые сутки!" - сказал Сергей Васильич, - и вот они четвертые. Вы ведь никогда не чувствовали себя таким здоровым?
  
   Краев опять сглотнул.
   - Сергей Васильич - мой доктор?
   - Шляпников. Главный округа.
   - Огромное спасибо. Каждый день меня смотрел. Он что, занят?
   - Он в отпуске. Но ему передадут. Несколько вопросов. Название "Чернобыль" Вам знакомо?
   - Нет. А что это?
   - Сейчас не важно. "Белый Дом"?
   - В Вашингтоне. А что, есть сомнения?
   - Горбачев, Ельцин, - он прищурился, - Путин, - фамилии что-нибудь говорят?
   - Это допрос?
   "Диктор" хранил настойчивую без разжимания губ улыбку.
   - Этих добрых людей я не знаю.
   - Рейган?
   - Голливудский актер. Кажется.
  
   Краевская раздраженность подействовала на "диктора" успокоительно.
  
   - В автокатастрофы не попадали?
   - Лет в 10, на "Москвиче". Но зачем это Вам?
   - Замечательно. У Вас необычный диагноз. Помимо врожденного удлинения толстой кишки. Но все поправится. И я рад, что Вы меня правильно поняли. Хорошо сидит? Пиджак сейчас тоже принесут.
  
   С пиджаком в руках вошел плотно сбитый лицом "деревня" - по выправке и немигающей настороженности явно оттуда. Обстоятельно помог вдеть руки в рукава, хотя Краев этого никак не любил. Простенький пиджак, а как влитой.
  
   - Павел Самойлович, Вы не обижайтесь!
   - На что? - подернул плечом Краев.
   - Сюрприз. Мы сейчас поедем на очень важную встречу. Она потребует конфиденциальности.
   (Слова в устах "теледиктора" были какими-то ошкуренными).
   - Некоторая осторожность, - таинственно добавил он, - и пошли.
   - А вещи?
   - Это позже. Машина ждет.
   - Объясните же...
   - ... самый для Вас значительный момент. Космический, не скрою. Но - меньше любопытства.
   - А родители? Жена?
   - Потом, все потом!
   - Чего не хватишься, все у Вас потом!
   - Цитаты любимые переиначивать не стоит. Искажать. Хотя бы на время.
  
   Так они и проследовали до лифта - сопровождающий чуть сзади. Сестры не оборачивались, интерес к "ходячим" рефлекторный. Поболтают - и новый объект идет. В лифте проехали на один этаж под землю. Но это был выход во двор, к черной "Волге" (бросились в глаза затененные стекла) с разогретым двигателем.
  
  
  
   3.
  
   Сопровождающий распахнул заднюю слегка уже открытую дверцу справа, тотчас жестом фокусника вынув из рукава черный платок. Платок сдавил краевский лоб и носовые надкрылья, у затылочной впадины перекрутившись двумя узлами.
   "Диктор" курил через щелочку. Шумела разбрызгиваемая грязь. Они то и дело влипали в скопления у светофоров. Краев примерно представлял геометрию маршрута - подобные пробки могли быть в центре только на Кремлевской набережной, - экскурсионные "Икарусы" всегда здесь вязли. Отгадывать забавно. У Большого Каменного развилка: между Кремлем и Манежем, либо к Пашкову дому? Если "между" - это в ГБ.
   Нет, к Пашкову. Значит, и не в Кремль, и не на допрос. (Да и за что?!).
   Всегда есть - за что. Но уже и не страшно. Щелка окна закрылась, ориентировку - шумовую - он потерял. С Калининского можно вообразить дорогу на одну из правительственных дач, либо съезд на Пресню. А зачем Пресня? Ответвлений тьма. Пресня, так и есть. И снова повороты, повороты, ничего не понять. Запутывают. Для того и маскарад с платком. Скорей бы, - подумалось, - скорей бы. Все равно куда, к кому! Я здоров и легок. Да и голова - как же скоро и незаметно - всплыла из сшитого нутра на предназначенную ей шею.
  
   Плавно тормознула "Волга", сопровождающий обошел ее и подал Краеву руку. "Объект" - Краев так себя и окрестил - передали еще одному - по цепочке - "диктор" прокладывал путь на полшага впереди, в привычном напряжении. Опять ступеньки, сдвоенные двери, долгий-долгий коридор с линолеумом и отдаленным запахом соды, пищевого жира - опять лифт, судя по скорости - четвертый-пятый этаж - и резко сменился фоновый аромат. Трубочный табак, дорогой, аналог тонко выделанной кожи. Наконец, "объект" был усажен в обычное учрежденческое кресло - дерево и дерматин, со скрипучим и хлопающим сиденьем. Вдруг повязка сама собой развязалась - напротив сидело трое (в среднем из трех таких же кресел сидел он сам), между ним и сидящими (рассмотреть едва успел, незнакомые впечатывались минимум на час - так приучил зрительную память, но перед закрытыми глазами почему-то плыли пустые клетки, без лиц) суетливо прошелся "теледиктор", закрывая обзор - у одного над правой бровью заметил шрам - и ничего больше. Смазалось.
   Теперь он стоял в просторном кабинете, мягком и, по сравнению с устойчивыми стандартами "больших чинов", модерновым. Правую от роскошного стола стену занимала карта Москвы, по которой бегали сияющие шарики, оживляя стрелки, строя лабиринтные схемы, сети, арабески схем и сетей. Карта мира на стене противоположной выглядела гораздо угрюмее - двое полушарий вместо кругов на развороте атласа - что-то вроде темных стекол, подернутых тлением.
   Окон тоже было двое, но ложных - ни панорамы, ни соседних крыш. Просто бункер. Видимо, и лифт - обман. Все обман. Скрашивали его приятная импортная мебель и диковинное растение в кадке, отдаленно похожее на глицинию.
  
   - Бразильский подарок - пояснил хозяин кабинета.
  
   Дерево заметил, а хозяина - нет. И вот он поднялся, в цивильном, отстраненно-подтянутый, привыкший молчать. Ученый. Впрочем, и сановник. ("Не Андропов, но где-то и родня").
   Высоколобый и сконфуженный. Особенно притягивала эта сконфуженность.
  
   - Павел... - начал высоколобый, кашлянув.
   ("Только без отчества, - проиндуктировал Краев).
   - ...Просто Павел. Присядьте, что же мы стоим.
  
   Иным часом Краев нашелся бы пошутить, но жанр требовал заплыва по течению. Хозяин вернулся в кресло с расширяющейся трапециевидной спинкой и мягкими шишечками кожи. Краев придвинул к столешнице что-то массивное, мгновенно принявшее форму его узких бедер, трицепса и ягодиц.
  
   - В общих чертах Вы уже знаете, на какую процедуру мы сообща согласились? Пожелания? Вопросы?
   - Я ни на что не соглашался.
   - Вы хотели бы знать, кто эти трое в прихожей? Хотели, не надо. Это Ваши дублеры.
   - Но я... не космонавт.
   - Это поправимо.
   - Таких же не берут! Здоровье... то, другое...
   - Здоровье? Вы впервые в жизни здоровы. Не считая личности. У Вас ее многосоставный распад.
   - Это и есть обещанный диагноз?
   - Диагноз сложный. Латынь к нему еще не придумана. Пребывание сразу в нескольких временах. В своих временах, - подчеркнул высоколобый. Я не физик, а только бывший дирижер. Но физики мне втолковали. Человек - это энергетический ресурс. У Вас он размазан по всему прожитому - в том числе, и по, так называемым, "боковым временам" - по ответвлениям, по тому, что не сбылось, но продолжает развиваться параллельно. В некотором смысле, как мне сказали - это бессмертие. Весьма, кстати, эфемерное. Если бы попали не к Шляпникову, произошел бы взрыв ресурса. Ударная волна, как при ядерном взрыве, прошла бы все Ваши "боковые" времена - полная аналогия. Но Вы попали к Шляпникову. К моему другу. Он сделал все, что мог.
   - А что с ним? - внезапно загорелся Краев.
   - Ничего, - высоколобый, воззрился на Краева брезгливо, как на черепаху, поправляя "андроповские" очки, - он отработал. Теперь наш черед. Но вернемся к "дублерам". Это Ваши копии, клоны. Выращенные из того, удаленного отростка. Нигде в мире этого нет. Государственная тайна. Другая тайна - и тоже государственная - это Вы.
   - Я?!
   - Ну, не я же... Я скромно возглавляю всесоюзный угрозыск. Фильмы консультирую, никогда не обращали внимание? про "тылы врага" - без псевдонима, кстати. Какие мои тайны... А вот Вы, - и что-то молодое, неотразимое выпорхнуло из высоколобого, сделав пару кругов, словно бы оркестр замерцал настройкой, - Вы нам рассказали всю ближнюю нашу историю - штурм Совмина (со строительством Промыслов не спешит, может, и правильно, что не спешит), и кто будет первый Президент, и о распаде... Не так много, но есть шанс предотвратить взрывы - и Ваш, и государства.
   - Я - рассказывал?!
   - Есть запись. Не только про будущее. Оно более-менее вероятно. Но Вы рассказали о 60-х... сведения из архивов, закрытых, этого знать Вы не могли абсолютно ...
   - Что - я - рассказал?!!
   - Ну, срок давности пока что наша привилегия... Всему своё... Медиуму это знать необязательно. Тем более, со слабым ресурсом. Ресурс мы поправим.
   - Зачем? Какой ресурс?!
   - Энергетический, - терпеливо повторил "учитель", - Чтобы решить Ваши проблемы.
   - Вы хотите, чтобы я во все это поверил? Что все затеяно ради моих проблем?
   - Государственные проблемы! - испытующе нажал высоколобый, - Вы ведь патриот? Невольный. Вы, как нельзя точнее совпадаете с опаснейшей точкой судьбы государства. При всем Вашем его неприятии. Не стоит отрицать, я ведь с Вами откровенен. Две таких тайны... Согласитесь, их восприемник нам чем-нибудь обязан...
   - И как же Вы это поправите?
   - Вам вкачают весь ресурс.
   - Чтобы ...
   - ... попасть в ключевое время. Если Вы со всей энергией там окажетесь вновь - малейшая коррекция может подействовать в нужном направлении. Потому что после распада, как выяснилось из Ваших "вещаний", многие спохватились, - это понятно психологически, но прошлогодний снег недоступен. Раньше надо было, раньше. Вот с Вашей помощью...
   - Не понимаю... ну, разверну я "стрелки" - неизвестно, правда, как...
   - ...У Жюль Верна, помните? Негоро подложил топор под компас - и все проснулись не у чилийских берегов, а в Конго. Жизнь - хорошая штука, правда? Любовь... У Вас же есть любовь, - он сотворил дьявольскую паузу, - брошенная? Может, и не одна?
   - Да! - Краева передернуло.
   - Вот и вперед!
   - Но клоны-то зачем? Если это не блеф, конечно.
   - Для страховки.
   - А вернуться?
   - Разве это не слабость? - высоколобый смягчился, отчего по Краеву только в этот миг побежали мурашки. - Попробуйте.
   Он вдруг потерял интерес к хранителю обеих гостайн.
   - Сейчас отведут в испытательный отсек и всему научат. Конечно, вернетесь. Только... уже не бессмертным. И дети будут. Двое детишек. Вырастут все равно без Вас - откуда мы это знаем, а? Так что, я бы подумал. И потом... Из чего выбирать? Не скрою, из-за Вас пострадал Шляпников. Он мог удалить энергоэкран, и успел бы - на третьи сутки бы еще успел. А на четвертые... Но... успеть он мог.
   - Вы... его ...! - выдохнул Краев.
   - Я, - высоколобый снял очки, обнаруживая слепую нирвану лица. - Но мне за это и платить. Вашей миссией.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   4.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   1
  
  
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"