В жизни каждого человека неизбежно наступает момент, когда одиночество жалит с особой беспощадностью и потребность в присутствии живого существа грызет сознание денно и нощно, пока не найдена будет эта заблудшая душа, которую отогреешь и накормишь с самым немыслимым бескорыстием. Многие из тех, кто волею случая на неопределенный отрезок времени остался жить в полном, или почти полном одиночестве, заводят себе зверя, например, собаку. Утренний и вечерний ритуал прогулки, особенно в слякоть и самую унылую сумеречную мерзлоту наполняет посеревшие сердца сладостным чувством выполненного долга и собственной надобности. Энергия, предназначенная на ту самую заботу о члене стада своего, теперь с большим или меньшим успехом перенаправлена на четвероногого зверя, зенит чьей неразумной, и в целом бессмысленной жизни заключен в хозяине. И неся на своих плечах груз этой жизненной ответственности, человек уже менее отвлекаем суетными и непотребными мыслями о своем нелепом одиночестве. Другие заводят кота, а можно и сразу двух котов, и собирая по квартире их шерсть и вынося кювез с фекалиями, испытывают тоже уютное опекунское счастье, инстинкт которого заложен в каждой разумной душе.
Те, кто всю жизнь были счастливы в своей независимости и самодостаточности, при каждом удобном случае подчеркивая эти самые независимость и полную, повторяю, полную самодостаточность, так вот они, как правило, даже толком не осознавая суть собственной проблемы, покупают по странному наитию клетку с канарейкой, а еще чаще - лупоглазых маленьких рыбок, таких же отчужденных и самодостаточных, как и их хозяин.
Но некоторым всего вышеперечисленного оказывается недостаточно, и коротая ранние холодные - и еще более невыносимые душистые летние - вечера, в компании бестолкового и совершенно чужого по роду своему зверья, они начинают мыслить уже в ином русле. Многих спасает телефон и стоицизм дальних родственников и посредственных знакомых, производя обзвон которых, чувствуешь некоторую приятную опустошенность и даже неприязнь и ленивое желание вновь заняться собой наедине со своим одиночеством. Менее уравновешенные и более импульсивные, организовывают себя в какую-нибудь бурную и более или менее бессмысленную общественную деятельность. Им не хватает чего-то, что бы позволило просто взаимодействовать и общаться как человек с человеком, поэтому та самая деятельность является единственным звеном их всех единящим, и при ее естественном угасании, люди рассыпаются в разные стороны, как бусинки с порванного ожерелья, а души их наполняются горечью и отчаянием.
Ну а некоторые, так и не обнаружив себе достойного применения внутри какой-нибудь организации, или клуба или, если уж на то пошло - секты, - берут и умирают, и так незаметно, что не оставляют после себя даже слабого колыхания на глади жизненного озера - будто их никогда и не было.
Зинаида Эдуардовна, анализируя эти свои мысли, даже злилась на себя, стараясь немедленно отвлечься на что-то другое.
Зинаида Эдуардовна всю жизнь проработала в музее - и смотрительницей, и экскурсоводом и в фондах и сперва (а это было очень, очень давно), была необычайно счастлива своей работой, потому что в прагматичном и грубом мире найти более прекрасное и тихое пристанище для своей романтичной и опасно тонкой души она не могла. Шли годы - окруженные прекрасным. "Прекрасным и дохлым,"- как однажды сказала она, охмеленная традиционным новогодним шампанским. Зинаида Эдуардовна понимала, что заключенной в этом безжизненном особняке, с мертвыми вещами, словно насекомьи трупы облепившими стены и углы, оставаться в трезвом рассудке довольно сложно. Когда она поняла это и то, что всю жизнь живет если не назад, то уж точно на одном и том же месте - в неменяющимся окружении, каким оно было до ее рождения, и каким еще будет долго после ее смерти, так оказалось, что Зинаиде Эдуардовне было слишком много лет, что бы кардинальным образом сменить обстановку собственной жизни. До пенсии еще оставалось какое-то время, но заполнить его какой-то иной работой было, во-первых, просто немыслимо, а во-вторых, страшно. Но еще более пугающей была та ровная, хорошо накатанная колея, несущая образованную интеллигентную, добрую и не лишенную привлекательности женщину к блеклой старости и тихой естественной смерти в полном и глухом, как могила, одиночестве. Зинаида Эдуардовна понимала, что в сложившейся жизненной ситуации никто, кроме нее самой, не виноват. И даже в том, что у нее нет и никогда не могло бы быть ребенка виновата тоже она одна, и выбрав однажды совсем не того мужа, какого можно было бы выбрать в то время и с теми возможностями, она сама, упиваясь своей самодостаточностью, как-то упустила момент, когда можно было бы найти кого-то подходящего. К газетам с характерными объявлениями, Зинаида Эдуардовна относилась с унылым презрением трезво судящего эстета, не способного найти свою судьбу по соседству с квартирной арендой, стройматериалами и пропавшими суками неопределенного окраса. Всю свою жизнь она надеялась, что найдет свою половину тут, в музее, в одном из залитых солнцем пустынных и прохладных залов, где поскрипывая паркетом, пройдется Он, и очарованный, ослепленный прекрасным, прозреет, лишь когда найдет ее, а она, наоборот - ослепнет. Потрясенная до глубины души его порядочностью и духовным богатством. И он не приходил, а Зинаида Эдуардовна постепенно начинала понимать, что в музей на самом деле ходят большей частью жлобы и сумасшедшие. А любовь, та возвышенная, не бытовая, достойная ее сердца - возможна только на страницах книг, какие она перечитала сидя на хлипком стульчике в углу экспозиционного зала.
Но Зинаида Эдуардовна все же с небывалой легкостью смирилась с правдивостью всего вышесказанного. Она посетила пару раз филармонию и с какой-то мечтательной рассеянностью сходила в кино и даже на пляж. Все было не то. Оно было мертво в буквальном смысле этого слова. Ее старые, "богемные" друзья либо уехали в Амерку, Германию и Израиль, или тихо умерли так давно, будто их никогда и не было. То новое поколение диссидентов-неформалов было своем другим: тошным, пафосным и либо абсолютно бесталанным, либо зарывшим этот талант в нечто совершенно бестолковое, как и вся их не сформировавшаяся жизнь. Из тех единиц, что остались, уже во всю сыпалась труха и несло безумием.
Дни ее жизни были на столько похожи между собой, что сливались воедино и невозможно было вспомнить реальность времени того или иного происшествия - год или месяц тому назад.
Музей Зинаиды Эдуардовны находится в самом центре города, на тихой зеленой улочке, рядом с парком, где и положено, собственно, находиться музеям. И каждый день она поднималась по широким мраморным ступеням, и уже не глядела на свое отражение в темном кривоватом зеркале в тяжелой раме, пила чай и день проходил тихо и быстро. Потом она надевала свое пальтишко и шапочку отороченную мехом в тон воротнику и шла вниз по тихой темной улочке, пока не выходила на большую площадь, где было много людей, киосков и влюбленных парочек. Она заходила в гастроном и покупала колбасу, молоко и батон, потом спускалась в длинный и теплый подземный переход, где было темно, людно и накурено. Иногда она останавливалась у выхода, где играл на скрипке дряхлый дед в тулупе, и было совсем неясно как его толстые красные пальцы способны извлечь из хрупкого инструмента звуки такой интенсивности и идеальной гармоничной красоты; той самой, какой так не хватало Зинаиде Эдуардовне. Она уже поднималась по лестнице в метущий снег и слякоть и чувствовала легкое окрыление, слабый отголосок своей давней мечты, как из тех книг, где живешь предвкушением чуда. Чувство это приходило к ней почему-то только когда было холодно и рано темнело. Зинаида Эдуардовна спустя какое-то время (быть может лет пять-шесть) поняла, что это от того, что дед со скрипкой в переходе бывает только когда темно и холодно. "Интересно...." - подумала тогда она, стараясь отгородиться от нелепых романтических мыслей.
И шли месяцы, пока однажды, Зинаида Эдуардовна не проходила по своему переходу и взгляд ее не упал на нищего деда, с какой-то тихой неловкостью сидящего на краю урны под стенкой. Скорее всего именно эта новизна и скованность позы просящего, отсутствие привычных наглости или безразличия - а именно недоразумение, сквозящее в его осанке, в сложенных руках, в посадке головы - приковало к себе ее внимание. Зинаида Эдуардовна никогда не подавала нищим, потому что в большинстве из них даже на расстоянии она видела притворство и наглость; либо ей становилось так неприятно и больно при виде человека, истинно нуждающегося, жестокостью случая оказавшегося на паперти, что сунуть жалкую копейку в эту интеллигентную больную руку ей мешала не то неловкость, не то Бог весть что еще.
Квартира с каждым годом становилась все несноснее. Денег на ремонт не было, да и не в ремонте, собственно было дело - хотелось кардинальных перемен, другого места жительства, например... чего угодно, лишь бы ощутить забытую терпкость жизненных перемен. В какой-то момент это томление внутри ее выплеснулось в жажду действия, почти маниакальное чувство и Зинаида Эдуардовна превзошла саму себя.
Она шла из гастронома, с привычной колбасой и батоном и жмурилась от метели и пронизывающего ветра. В переходе она перевела дыхание и неожиданно почувствовала себя школьницей, пока на ее ресницах таяли снежинки а пальцы защипало от холода. Она стояла, повесив на сгиб локтя свою матерчатую сумку для продуктов, сняла варежки и стала дышать на свои тонкие красные пальцы, рассеянно глядя по сторонам. И тут ей встретился этот взгляд. Взгляд разумного существа, единомышленника. Единой плоти и крови. Взгляд одновременно ироничный и добрый, и умный. Бог ты мой, до чего же осмысленный умный взгляд! Дед сидел на каком-то ящике, на его бледном худом лице была короткая рябая щетина, губы сильно потрескались, но каким же ясным светом горели его глаза! Горели, и улыбались ей, сквозь полумрак, сигаретный дым и спины снующих людей. Зинаида Эдуардовна тоже хотела улыбаться. То ли преддверие новогодних праздников, то ли какое-то новое трепетное ожидание - все веселило ее, вытесняло старую Зинаиду Эдуардовну, будто зарождая на ее месте новую жизнь, хоть и берущую начало лишь с середины пути, но дающую реальную возможность изменить его остаток.
Зинаида Эдуардовна вышла на улицу и как раз подъехал ее троллейбус. В салоне царили привычный желтоватый сумрак и тишина. Потом она шла по своей заснеженной улице, зашла в свое парадное с побитыми мраморными плитами на полу и запаутиненной лепкой, достала из почтового ящика бесплатную газету с рекламой, поднялась на второй этаж и прозвенев ключами, открыла дверь своей квартиры. И это было невыносимо - стеллажи с книгами, ковровая дорожка, стремянка перед тяжелой дверью в кухню, сама кухня с высоченными потолками и низким буфетом неопределенного цвета, и блеклые шторы и грязноватые кастрюли, и старая плита... обжитое десятилетиями, занявшее остаток ее жизненного пространства помещение, дышащее мертвечиной и мрачной вечностью.
На следующий вечер Зинаида Эдуардовна, получив аванс, пошла в центральный универмаг, где истратила почти все на атласный халатик, новые тапочки, крем для лица, набор душистого мыла, польскую красивую чашку для чая и бутылку шампанского. Придя домой, Зинаида Эдуардовна включила погромче телевизор, приготовила себе хороший ужин, приняла ванну с пенкой и села за стол. Открывать шампанское было как-то неловко. Казалось, будто сейчас кто-то должен прийти, и поэтому нужно дотерпеть, дождаться. Наконец, закончив кушать, Зинаида Эдуардовна, все же взяла бутылку и чувствуя непонятные душевные терзания, все же открыла ее. Хлопок получился каким-то вялым... обыденным и плоским, как вся ее жизнь. Выпив бокал, Зинаиде Эдуардовне страшно захотелось спать, и она сложила немытую посуду в умывальник, остаток ужина - в баночку и в холодильник. По дороге в спальню она забрела в ванную и почему-то при виде нового крема, пакета с душистым мылом и собственного отражения в атласном халатике, она неожиданно для себя разрыдалась, и так же рыдая, забыв потушить свет, отправилась спать.
"Знаете, мне как-то неловко предлагать вам деньги, вот хотите колбасы?.. я только что купила..." - запинаясь сказала Зинаида Эдуардовна на следующий день в переходе. Дед смотрел на нее своими светлыми добрыми глазами, а самой ей казалось, что земля вот-вот уйдет из-под ног, казалось, что это сон, что это невозможно, что она не может разговаривать с нищим вот так, в переходе, что это помешательство, что сейчас что-то случится, что жизнь вообще оборвется и ее собственные слова, вырвавшиеся по какому-то наваждению, теперь петлей сомкнуться у нее на шее. Как же ужасно это у нее получилось... нет денег, так на колбасу! Как собаке бездомной она предложила ему колбасу в качестве повода познакомиться!
Потом у них завязался разговор, и она много улыбалась и много говорила, но это было как будто не с ней, как будто сквозь толстую стеклянную стену и ее собственный голос звучал как-то странно и будто издалека.
Дома Зинаиде Эдуардовне стало так невыносимо стыдно, что она не смогла заснуть всю ночь, и следующим вечером шла домой уже другой дорогой, минуя переход. Но потом, после выходных она по привычке опять спустилась в прокуренный сумрак и тут же наткнулась на мудрый и ироничный взгляд. На дедовом лице появилась улыбка и он медленно, как в кино, кивнул ей, повернув голову слегка на бок. Зинаида Эдуардовна невольно улыбнулась ему в ответ. Вот и все. Теперь их связывает уже так много, что развести может только смерть. И Зинаида Эдуардовна сама это все затеяла, и либо сейчас, либо позже, но ей придется действовать дальше.
И на следующий день она пригласила деда в гости. Каждый раз, когда Зинаида Эдуардовна отворачивалась зачем-то и потом снова смотрела туда, где он сидит, у нее внутри все невольно вздрагивало - таким непривычным и чужеродным казался ей этот новый гость на ее обжитой и тесной кухне. Деда звали Николай Федорович. У него был замечательный чистый русский язык, и даже несколько старомодные твердые окончания "са" вместо "ся" звучали из его уст естественно и без всякого пафоса. Они беседовали, словно старые знакомые и постепенно Зинаида Эдуардовна почувствовала удивительный покой и умиротворение.
"Живу я роскошно,"- говорил дед, улыбаясь как-то тонко и мягко, как могут только городские интеллигенты того, почти вымершего поколения, о каком безмерно скучала Зинаида Эдуардовна. "У меня, можно сказать, особняк из натурального дерева, с беседкой и мезонином и скромным садиком, эдаким миниатюрным парком в чарующе диком стиле". Он поднес к губам чашку с чаем и тихо отпил, как-то мечтательно кивнул, будто вкус чая натолкнул его на дальнейшие воспоминания, "к сожалению, это всего лишь летняя резиденция, поэтому я живу как стрекоза, знаете, летом так сказать пою, ну а зимой..." - он неожиданно посмотрел ей прямо в глаза, "ну а зимой я жду лета".
В жизни каждого человека наступает момент блаженнейшего душевного равновесия, когда время несет не тряской дорогой тех или иных неудовлетворенностей, а просто дает без отвлечений осязать себя, свою жизнь, как прошлую, так и настоящую. Зинаида Эдуардовна в отсутствие своей душевной угрюмости, стала обращать внимание на некоторые, казалось бы, совсем обыденные процессы и радоваться им, словно малыш, познающий мир: счастье неожиданно обнаружилось в утреннем чае, морозном солнце, постиранных шторах и в вымытой плите.
Зинаида Эдуардовна частенько задумывалась, что подобрала деда как бездомную собаку, и по правде сказать, все очарование его неловкости она воспринимала как должное, и была даже несколько горда собой. Дед был настолько незаметным, что как-то сразу влился в ее тихую однообразную жизнь. Он терпеливо ждал, пока Зинаида Эдуардовна свыкнется с мыслью, что в квартире у нее находится еще одно живое разумное существо. Утром он встречал ее на кухне и говорил: "Доброго вам утречка, Зинаида Эдуардовна! Вот и чаек вам поспел..." Как-то так вышло, что он пришел - и остался. И вообще больше никуда не выходил. Ключ от квартиры был один, да и Зинаида Эдуардовна была как-то еще не готова признать факт его поселения полностью, и ключ попавший ему в руки, был бы, так сказать, не просто от входной двери: за этим крылось еще множество всяких моральных и принципиальных моментов. Она просто говорила утром: "Ну, я пошла!" "Доброго вам дня!" - отвечал дед, и дверь захлопывалась. Днем он ничего не ел и, казалось, сидел просто на одном месте, потому что как бы ни присматривалась Зинаида Эдуардовна, но следов его перемещения по квартире обнаружить никогда не могла.
Она сказала ему тогда: "Ах, что же вы, Николай Федорович, оставайтесь!" и он стоял так, в коридоре на половичке, и держал в своих красных пальцах подранную шапченку-пирожок, и взгляд его при этих словах стал болезненно напряженным, и он просто смотрел на нее с горечью и с недоумением, и боязнью даже надеяться на проавдивость ее слов.
Она постелила ему в гостинной, на диване. То есть как постелила... сам вид постельного белья вызывал какие-то неприятные мокрые чувства, ей было еще слишком стыдно давать ему простынь и наволочку, и Зинаида Эдуардовна просто вынесла ему прару пледов и декоративную подушку с вышивкой. Ночью она почти не спала, все с ужасом ожидая услышать посторонние звуки в соседней комнате, но дед был тих, как привидение. А утром он встречал ее на кухне со своим чайком.
Первые совместные выходные, которых Зинаида Эдуардовна ждала одновременно с нетерпением и с ужасом прошли как-то на удивление мягко, почти незаметно. Она убирала в квартире, ходила на рынок, готовила обед, потом затеяла стирку, а вечером смотрела телевизор. Дед был все время рядом, но в то же время ее рутина совсем не изменилась, разве что присутствие живой души придавало ей больше сил и так сказать осмысленность всех ее действий .Они очень мало разговаривали. Дед говорил, только когда к нему обращались, а Зинаида Эдуардовна как-то смущалась... К тому же разговорчивость вообще не была ей присуща.
Новый год Зинаида Эдуардовна совершенно неожиданно для себя встретила в компании сотрудниц, в гостях у одной из них, хотя собиралась провести эту ночь дома, даже думала купить шампанского и поговорить с дедом по душам. "Э нет, девочки, я не могу, у меня дома..." начала Зинаида Эдуардовна, когда ее буквально под руки сажали в такси. "Что? У Зиночки дома? А кто у Зиночки дома?" Она почему-то побледнела, потом покраснела и потупив взгляд с улыбкой ответила: "Ай.. нет, выключила.. я просто вспомнила.."
Домой она пришла с легкой головной болью, уставшая, но спокойная тем родительским семейным счастьем тех, кому есть о ком заботиться. Впервые за так долго, январское голубое небо и яркое солнце после вызывали у нее радость.
- С Новым Годом вас, Зинаида Эдуардовна! - сказал дед, встретивший ее на кухне, куда она сразу прошла, не разуваясь.
- С новым счастьем, Николай Федорович! Вот тортика вам принесла.
И после того, как Зинаида Эдуардовна переоделась и немного прибралась в квартире, они сели пить чай с тортиком. Она все надеялась, что дед расскажет наконец что-нибудь о себе и своей прежней жизни. Околопраздничная суета, повисшая в воздухе, казалось, должна располагать к новым разговорам. В то же время возможные откровения с его стороны, как-то пугали и смущали ее, как, впрочем, и все остальные проявления его индивидуальной человеческой личности. Но дед был лишь любезен и приветлив, и казалось, будто он чувствует все ее опасения. И жили они так, без лишних разговоров и воспоминаний, словно знакомы были много-много лет.
С приходом весны, Зинаиде Эдуардовне стало как-то суетно. В одно воскресение она перебирала вещи в кладовке, вывешивала легкое пальто, и дух перемен коснулся и пощекотал ее успокоившуюся счастливую душу. "Николай Федорович, а вот не пойти бы нам в театр?" - спросила она немного воинственно, потому что сама тут же испугалась собственных слов.
"Ах, дорогая Зинаида Эдуардовна, вы меня прямо расторгали своей заботой! Но поймите - свежий весенний ветерок и деревца, и птички поющие - все это для меня намного более экспрессивно и драматично, чем любой, с вашего позволения, театр" - и посмотрел на нее с таким виноватым и одновременно благодарным видом, что Зинаида Эдуардовна улыбнулась ему с искренней нежностью, кивнула, и сказала: "Ну что ж, тогда быть может вы составите мне компанию, и мы посидим немного в парке, тут недалеко?". Но дед лишь ласково улыбнулся и покачал головой, а Зинаида Эдуардовна, почувствовала неожиданное облегчение, тоже ему улыбнулась и пошла по магазинам, хотя был тогда выходной и почти ничего не работало.
На улице она вновь испытала какое-то неприятное волнение, и ни солнечный свет, ни нежная зеленая поросль на худых деревцах больше не радовала ее. Все это время, прока жил у нее дед, Зинаида Эдуардовна со странным легкомыслием относилась к факту продолжительности его гостевания, зная, что летом у него есть какое-то убежище в одном из дачных районов пригорода. И не хотелось ей что бы он уходил. От дедова присутствия Зинаида Эдуардовна не испытывала ровно никакой практической пользы, но само осознание, что есть кто-то, ставший безмерно, безвозвратно родным, придавало ее жизни такую приятную оформленность, завершенность. Дедово существование было фантастически неприхотливым. Он пользовался лишь одним комплектом постельного белья, время от времени в отсутствие Зинаиды Эдуардовны устраивал небольшую стирку и вывешивал все на балконе, спал эту ночь на пледах, и потом снова стелил себе. У него был старенький бритвенный станок, к которому Зинаида Эдуардовна как-то достала из письменного стола пачку лезвий "Нева", сохранившуюся еще от мужа. В силу особенностей своего характера, она как-то стеснялась расспросить деда о его дальнейших планах, а сам он жил да и жил, варил ей утром чаек, а вечерам они спокойно ужинали и смотрели телевизор.
Когда подходил к концу месяц май, а дед вроде никуда и не собирался, Зинаида Эдуардовна неожиданно вспомнила, что у нее вот вот будет отпуск, и что этим летом, как и всегда, она поедет на электричке на дачу к Галине Викторовне, музыколведу. Зинаиде Эдуардовне было, тем не менее, радостно от этой мысли, к тому же ей уже докучали определенные угрызения совести по поводу деда: ей казалось, что он, в силу своей чрезмерной деликатности и робости боится ее расстроить известием о необходимости собственной отлучки, и тянет изо дня в день, подбирая нужный момент.
"Знаете что, Николай Федорович," - начала она, едва сели за стол ужинать воскресным пирогом с капустой. Дед посмотрел на нее внимательно и с улыбкой. "У меня будет отпуск. С завтрашнего дня вот выхожу. Поеду я наверное в Макалевичи, к подружке, на усадьбу. Хорошо там.. лес рядом, вечером сядешь, бывало под грушей, ноги вытянешь и молочко парное попиваешь.. благодать!" "По-доброму завидую вам, Зинаида Эдуардовна," - сказал дед, "Хорошо, айда хорошо бывает, когда земля поет, и живность всякая жужжит, и солнышко такое душистое..." "Так что же вы - езжайте! Тулупчик свой зимний тут оставляйте, да и езжайте! Ведь вам есть куда?" - добавила Зинаида Эдуардовна после небольшой паузы. Дед как-то растеряно пожал плечами.
"Ну, я завтра еще денек побуду, приберусь тут, окна помою, и со вторника - на природу. Не знаю, ключ вам оставить или как?" "Да ни в коем случае! Вы с вокзала поедете?" "с вокзала, да" "ну и я с вами, значит, до вокзала пройдусь, там и разойдемся".
Зинаида Эдуардовна приехала из Макалевичей поздно ночью. Оставила корзинки с фруктами и ягодами на полу на кухне, пооткрывала настежь все окна, покрутилась еще немного и пошла спать. С дедом они перед отъездом договорились, что он придет этим вечером, но уже поздно, стало быть, ждать его надо к завтрашнему дню.
Но деда Зинаида Эдуардовна увидела аж через несколько месяцев, когда серость и безысходность одинокой жизни вновь сомкнулись над ее головой, и с осенним дождем смыты были все надежды на дальнейшее счастье.
Дед сильно похудел и постарел. Не было больше задоринки в его глазах, и может быть сейчас Зинаида Эдуардовна никогда бы не обратила внимания на потухшее безразличное лицо старого больного нищего. Но он стоял в переходе, совсем другом переходе, и сначала, кажется почти не узнал ее, когда Зинаида Эдуардовна взяла его под руку и сказала : "Николай Федорович, ну что же вы...".
С ним было что-то не в порядке. Утренний чаек случился лишь пару раз, а за ужином он почти ничего не ел, и когда Зинаида Эдуардовна своим звонким голосом музейного работника призывала его отведать того или иного кушанья, дед лишь как-то ежился и бледно улыбался, и что-то ковырял в своей тарелке.
Однажды утром, выходя из спальни, Зинаида Эдуардовна обнаружила деда как-то странно сьехавшим с дивана, бездвижно лежащим в спутанных простынях.
"Ой ты ж Господи!" - воскликнула она, и помчалась к телефону вызывать скорую. Они хотели знать как его фамилия, и какого он года рождения. Зинаида Эдуардовна совершенно растерялась и бросила трубку. Дед дышал как-то мелко и судорожно, глаза его были приоткрыты, но нельзя было понять в сознании ли он. Во второй звонок Зинаида Эдуардовна назвала свою фамилию и год рождения своего покойного отца.
"Это ваш папа?" - спросили из Скорой Помощи. Зинаида Эдуардовна неловко стояла в дверях, теребя на груди свой теплый байковый халат, из-под которого торчала ночная сорочка. "Нет, нет, не папа..." "Муж что ли?" " Да нет... ну как бы вам сказать... это..." - ей хотелось швырнуть в толстую врачиху хрустальной вазой с комода и бросится наутек.
В коридоре врачи сказали ей: "Значит так, госпитализировать мы без документов не можем. Вот список лекарств. Желательно амбулаторное обследование. Вызовите врача на дом, пусть вам все расскажут".
Следующие несколько недель были для Зинаиды Эдуардовны сущим адом, потому что лечить она совершенно не умела, а врач из районной поликлиники без карточки и прописки лечить не хотел. Ради спасения дедовой жизни, она даже решилась на отчаянный шаг и слегка обыскала его карманы в поисках хоть какого-то документа, но все было тщетно. И главное, у нее, совершенно беспомощной перед казенной физиономией бюрократизма, не было совершенно никого, к кому она могла бы обратиться за поддержкой!
Деду было явно худо, и на ее суетливые расспросы он лишь как-то рассеянно кивал и пытался улыбаться и снова проваливался в небытие. Зинаиде Эдуардовне, тем временем, эта вечная суета с отпросами с работы и отгулами постепенно надоедала, и то, что было сначала стимулирующим жизненным разнообразием, теперь превратилось в жуткую безысходность. Дед дурно пахнул. Они вначале договорились, что у дивана будет стоять алюминиевая кастрюлька для его нужд, и приходя из музея Зинаида Эдуардовна с бесконечной энергией и энтузиазмом принималась выносить, что надо, в уборную и проветривать комнаты, при этом что-то напевая, как делают в кино графини, ухаживая за ранеными во время гражданских войн. Но однажды кастрюлька оказалась пуста, а в общем-то не слишком старый диван и двойной слой пледов - изрядно подпорчен. Зинаида Эдуардовна стояла в растерянности, думая как же перетащить деда хотя бы на пол, и перестлать, и потом затащить его обратно. Звонить в скорую было бесполезно, потому что они бы приехали, как несколько раз до этого, натоптали бы, сказали бы какие-то обобщающие фразы и ничем бы не помогли.
Он был холодным и тяжелым, и что самое страшное - в сознании. Зинаида Эдуардовна лепетала что-то успокаивающее и ему и себе, затаив дыхание сняла с него одеяло, попыталась как-то обнять его, что бы переместить, но потом поняла, что некуда. Пошла в ванную и намочила там полотенце для ног. Попыталась сперва обтереть его, но стало еще хуже. На нем была штопанная-перештопанная майка и семейные трусы - насквозь мокрые и грязные, и не снимать их было нельзя. Дедово лицо было покрыто густой щетиной, которая росла как-то кустами, под глазами появились складчатые мешки и сама кожа стала желтого цвета, а глаза были словно хрустальные и какие-то бесцветные, даже бледднее розовых воспаленных нижних век. Но больше всего Зиннаиду Эдуардовну тронули почему-то его уши: дело в том, что на них был пушек, как у юношей. У него был впалый живот и сильно выступали все кости и это была откровенно чудовищная картина - у нее в квартире, на диванных подушках, на полу лежит этот умирающий человек, о ктором она ровным счетом ничего не знает!
Когда неприятнейщая процедура была закончена и даже был вымыт пол в ванной, куда Зинаида Эдуардовна умудрилась рассыпать содержимое белья, была глубокая ночь и напоив деда она без сил отправилась спать. Телевизор не включался очень давно - не хотелось тревожить больного.
На следующий день она вернулась как обычно с работы и поймала себя на мысли, что с ужасом переступает порог собственной квартиры, и уже продумывает свой разговор с сотрудниками милиции,, которых вызывают что бы засвидетельствовать.
Но он лежал там и смотрел на нее из-под одеяла, какой-то такой маленький и беспомощный и взьершеный, что напоминал птенца. И каждый раз, когда кастрюлька оказывалась пустой, во время последующей процедуры, Зинаида Эдуардовна притворялась, что не видит как из его мокрых блеклых глаз вытекает какая-то прозрачная жидкость
"Николай Федорович, давайте я познакомлю вас с моими родителями!"- как-то скказала она, когда нашла деда лежащим на полу, рядом с перевернутой кастрюлькой. Он посмотрел на нее с удивлением и от этого ее сердце радосто сжалось, потому что дед последнее время был крайне скуп на эмоции.
Зинаида Эдуардовна сняла с полки тяжелый альбом с фотографиями и села у изголовья, а потом и вовсе на пол, что бы ему было хорошо видно.
За это долгое время Зинаида Эдуардовна прошла все стадии сострадания, жалости, ненависти и апатии. На работе она сказала, что дома лежит прихворавший дядя, и из-за женской любви к различного вида хворям, Зинаиде Эдуардовне много советовали, успокивали и отпускали с миром за 30 минут до конца рабочего дня. Она не высыпалась и с некторой мечтательностью вспоминала о былых беззаботных днях, и, стоит признаться, открывая иной раз входную дверь надеялась на самое худшее. Зинаида Эдуардовна на удивление быстро привыкла к новому запаху в квартире, и лишь иногда на улице принюхивалась к воротнику на пальто- уж не пропитался ли?
Но ожнажды дед сказал, этим своим хриплым и одновременно очень тонким голосом что "Вот помыться бы...". Кое как они доковыляли до ванной. Зинаиде Эдурдовне казалось, что он вот-вот рассыпиться в ее руках и старалась придерживать его едва-едва, так, что он однажды чуть не выскользнул на пол. В тот вечер дед был счастлив, и глаза его были счастливые, и все лицо было счасливым, не смотря на то,что с мокрй гооловой и торчащими скулами он напоминал выыссушенную лягушку. Э этого дня дела постепенно пошли на поправку и однажды утром Зинаида Эдуардовна встретила деда на кухне. С триумфом он смотрл на нее и широким жестом указав на чайник произнес: "А вот и чаек ваш, Зинаида Эдуардовна! Заждались уж наверное!"
Зинаида Эдуардовна планировала произвести с ним беседу относительно родственников и ее действий на случай, если подобное повтроиться еще, но из-за природной застенчиваости и деликатности она все никак не могла нгайти подходящего момента, боясь к тому же вызывать у него неприятные ощущения, способные спровоцировать рецедив.
А весной они поженились. Весной у многих женщин наступает пора фанатичной жажды деятельности. Это чувство большей частью иснстинктивно - не огнездившиеся с особым энтузиазмом бросаються в пучину перемен и стремяться к чему-то, сами толком не зная к чему, и совершают, порой, совершенно безрассудные поступки.
Они пришли туда как в ЖЭК, или как в сберкассу. Все было проделано тихо, без всякой помпы, с бюрократическим безразличием, лаконично и, даже, можно сказать, невзрачно. Зинаида Эдуардовна очень суетилась в тот день. Минут 20 подбирала себе шарфик, и потом даже всплакнула, когда после регистрации они пришли домой, и там было как в мущее - непеременное, вечное, опостылевшее - и ее собственное отражение в зеркале, в шарфике, и назойливый провод с выключателем, прямо поперек лица, как последине 20 лет...
Так они и жили - жена прописала мужа у себя в 70-метровой квартире с потолками 3.20, муж получил паспорт с ее фамилией, и ничего в их отношениях не изменилось, даже вкус утреннего чая. На работе Зинаида Эдуардовна про изменения в своей личной жизни никому не говорила, убеждая себя, что это чистая формальность, не достойная какой-либо огласки, и в то же время непонятная глубокая тоска послелилась в ее душе, и этот ее нимб безнадежности теперь был ярче, чем когда-либо раньше.