Там, где аллея Солидарности начинает идти вдоль Вольской, почти на пересечении с Иоанна Павла, стоит одно из тех монолитных зданий, которые строились в Варшаве после войны, на руинах домов девятнадцатого века: громоздкое, поблескивающее с каждого бока плоским ризалитом, украшенное по краям - хоть и сомнительно то украшение - массивными, неказистыми пилястрами, призванными создавать впечатление, будто трудящиеся городов жили во дворцах, когда-то доступных только кровавым буржуа. Правда, комнаты были маленькие, самые широкие в два окна, но всё равно более высокие и просторные, чем гомулковские клетушки^[1] с тёмными кухнями, которые начали строить несколькими годами позднее. Фасад, как и большинство фасадов соцреалистических домов в центре Варшавы, был равномерно серо-бурым. Только вывески магазинов у второго этажа и балконы вносили немного цвета в эту мрачную плоскость, равномерно разбитую рядами окон. Когда-то в столбики балюстрад вплетались широкие полосы зелёного, жёлтого и сапфирового пластика - а с недавних пор, как и всюду, балконы обвешивались весной ящичками петуний, бегоний и бархатцев, которые - красивые и недорогие - заменили прежние обособленные горшки с геранью и традесканцией, оплетёнными макраме или украшенные металлическими обручами.

В дождливое апрельское утро, незадолго до пяти, какой-то парень в камуфляжных штанах и куртке с капюшоном прятался под козырьком бутика "Мариза" на противоположной стороне улицы и всматривался, с энтузиазмом археолога, в запущенные памятники времён партии, нашего рулевого, первомайских парадов и слежки за заблудшими отпрысками реакции. Потому что каждый этаж на свой лад услаждал взор поклонника олдскула: на четвёртом два балкона обиты досками, потому что грозили обвалиться, на втором выставлялась целая коллекция пиломатериалов, которые бы никто не взялся пилить; ржавая стиральная машина "Франя" с отбитой эмалью, выглядывающая из-под брезентового коврика для телевизора, кое-где на верху просвечивали фрагменты стеновых блоков. Если такое творится на балконе, что же у хозяина в подвале? Вероятно, целый ящик баллонов для сифона, тарелки "Сполем", телевизор "Рубин", проигрыватель "Бамбино" и другие прелести. Между центральными окнами второго этажа размещался барельеф с рабочими, слегка похожими на тех, которых лет десять назад отбили со стен разрушенного кинотеатра "Москва", или на тех, которых недавно с большой заботой восстановили в проходе между эскалаторами на трассе W-Z. Через окна видны были тяжёлые шторы с машинными кружевами, скрывающие тайны жилища от глаз прохожих.

Иногда парень в штанах защитного цвета, утомлённый всматриванием в окна на втором этаже, опускал глаза и улыбался, глядя на магазинные витрины - потому что действительно, это было собрание предметов довольно забавных. Широкая вывеска, тянущаяся по всей длине магазина, покрашенная уже столько раз , что слои проступали из-под низа, подобно серой коже политика из-под пудры и крема на рекламном щите перед выборами. По обеим сторонам длинной надписи, какой-то кадр с Курсов изготовления пластиковых витрин для торговых заведений, написал маслом два шедевра: слева глупая и жирная свинья в белом фартуке точит мясницкий нож, одновременно справа улыбается овца, предлагающая покупателям мешок - можно предположить - шерсти. Очередь перекрашивания по счастью не доходила до обоих животных; видимо, владелец ценил их значение для рекламы магазина. Посередине, крупным трафаретным шрифтом, который вышел из употребления ещё во времена Мазовецкого^[2], а может даже Раковского^[3], но теперь вернувшийся в модном оформлении ночных клубов, было написано:

И справа, буквами поменьше:

Такие вывески встречаются в далёкой Праге^[4], а также в тех местностях, до которых ещё не дошли широкоформатные плоттеры, трёхтысячные шрифты из "Word" и цветные самоклеющиеся плёнки - где-нибудь в Лукуве или под Ясло до сих под можно встретить поросят с весёлыми мордами, которые танцуют с катушками и нитками, держат в лапах овощи или жонглируют фруктами. Говорят, что ещё недавно в Ломже^[5] была пекарня, украшенная широким фризом с антропоморфными булочками: некоторые отлёживались на шезлонгах, некоторые пели (что символизировали чёрные ноты, парящие над их головами), ещё одни играли в теннис. В представлении также принимали участие два или три мороженых в вафельных стаканчиках.

Парень у бутика "Мариза", разумеется, прятался от дождя не ради того, чтобы восхищаться свиньёй с ножом и овцой с мешком - ему хватило мгновения, чтобы их запечатлеть, он щёлкнул, для верности, пару фоток на телефон (одну с буквами "МЯС", а другую с "ИЛЬ") и надел обратно капюшон, который снял только на минутку, чтобы лучше оценить кадры. Снова снял его, поправил зачёсанные набок волосы. Судя по замысловатости растрёпанной причёски, он стригся в "Чайке" или у кого-то, кто подражал "Чайке". Из-под куртки виднелся край облегающей футболки с принтами (купленной, в "Растре"^[6] на рождественской распродаже; и кажется, один из принтов был разработан Сасналем^[7]). Он откуда-то возвращался - судя по штанам, скорее, с вечеринки, а не с работы: карманы, обшитые красной каймой, изощренные нашивки. К тому же красные ботинки, брендовые, но немного забрызганные. Видно, шёл быстро.

Мимо него проезжал очередной грузовик, везущий товары на Халу Мировскую^[8]: из-под брезента виднелись ящики с помидорами и огурцами, упаковки пива и минеральной воды, мешки с картошкой и луком. Иногда мимо него проезжал какой-то новый, взятый в аренду, фургон с наклейками: "Осинский и Литвинец, продажа продуктов питания", "Bananex", "А. и Ж. Хойнацы, оптово-розничная торговля", но на аллее Солидарности, всегда такой оживлённой, царил ещё относительный покой, магию которого знает лишь тот, кто хоть раз ходил в это время по безлюдной Варшаве: грохот трамваев, гул двигателей, весь городской шум тускнеет, медленно восстанавливается и нарастает, как отдалённый шум моря во время прилива.

У ворот, ведущих во двор противоположного дома остановился грузовик в надписью: "ФУРНИТУРА ТЕКСТИЛЬ Влодзимеж Щепко"; из кабины вышел коротко остриженный тип, повернулся, посмотрел на другую сторону улицы, опять повернулся, наклонился, открыл замок, поднял шлагбаум и въехал. Через минуту он вышел из ворот, снова посмотрел в сторону бутика "Мариза" и отвернулся, чтобы разгрузить товар.

Тем временем со стороны центра шли две блондинки в приталенных бритпоповых плащах - судя по тому, как они жались друг к другу, возвращались они из "Утопии" или, окольной дорогой, из "Томба-Томбы"; вероятно, потратили всё на выпивку и теперь им пришлось экономить на такси до одного из тех огромных кварталов, которые тянутся от площади За Железными Воротами, где в крохотных комнатках живут целые тысячи студентов, вперемешку с вьетнамцами и уборщицами из Украины; одна из них повернулась и внимательно посмотрела на стоящего на улице парня. Да и было на что посмотреть: большие чёрные глаза под резко очерченными бровями вразлёт, округлые скулы и впалые щёки, как у модели, а к тому же ещё пухлые губы, но без всяких там подушечек, уста очерчены так чётко, как будто их нарисовали тёмным карандашом.

- Привет, командир! - крикнула та из блондинок, которая посмелее, но другая, видимо, не такая смелая или просто потрезвее, схватила её за руку и потащил в сторону улицы Иоанна Павла II.

Тип из фирмы "В. Щепко" в очередной раз появился в воротах, перебежал на другую сторону через почти пустую дорогу и трамвайные пути, и остановился только у бутика "Мариза".

- Ты тут что-то высматриваешь, говнюк?

- Не, я тут так. Знакомого жду.

- Знакомого, знакомого, - он прыснул слюной, - а знакомый с фомкой должен подойти? Шеф печётся о кассе и знает правильных людей, чтобы её вернуть, и такие зенки, как у тебя, к нему лучше не запускать.

- Полегче, полегче, я знакомого жду, он здесь на четвёртом.

- Легко, как в бою, - ответил работник Щепко Влодзимежа, развернулся и побежал через всё более оживляющуюся дорогу.

Через минуту что-то внезапно громыхнуло, будто небольшая граната разорвалась на асфальте, так, что парень под бутиком подскочил и вскрикнул. В воротах на другой стороне показались двое ржущих дружков того типа. А он сам, уже успевший перебежать через рельсы и проезжую часть, грозил пальцем, как бы желая сказать: "Это сейчас пока петарды, но будет круче, сынок".

Наконец на втором этаже, в окне возле рельефа с металлургом, разошлись шторы и кто-то помахал. Парень побежал к светофору (уже начали ездить трамваи и дорожные патрули, а известно, что переход в неположенном месте обойдётся, по крайней мере в пятьдесят злотых), перешёл на другую сторону - и тогда на балконе появилась девушка в розовом халате, чтобы полить петунии и бегонии. Было в ней что-то чарующее: волосы ни накрученные, ни обесцвеченные, ни чёрные, в ушах не было больших серебряных серёжек, никакой "пластмассы" - просто милая, красивая девушка, о которой думаешь: "Может, ей и трудно приходилось в школе, но заочное отделение менеджмента и маркетинга в Пултуске как-нибудь закончит". И через короткое мгновение они посмотрели друг на друга: она - над петуньями, он - под вывеской "МЯСО". Потом он повернулся на каблуках и стал в сторону Иоанна Павла.

Поэтому не мог заметить, как за дверями магазина "ФУРНИТУРА ТЕКСТИЛЬ" появился маленький старичок, ровесник, наверное, вывески с овцой и свиньёй, тот вытащил древнюю картонку с каллиграфически выведенной надписью "Приём товара", повесил её вместо оборотной таблички "ОТКРЫВАЕТСЯ / ЗАКРЫВАЕТСЯ В ... ч." и заковылял в глубину помещения. Не каждый прохожий угадал бы по оформлению витрин ассортимент магазина Щепко Влодзимежа: за позолоченными брусьями виднелись несколько цветов из бумаги и перегородка из лакированных планок, отделяющих витрину от магазина, и только где-то в тени - полки, украшенные белым материалом. И всё же, несмотря на эту простоту, порядочной нехватки товаров со времён войны, магазин Влодзимежа Щепко был магазином с наилучшим ассортиментом в отрасли, ещё с тех лет, когда приобретение товаров называлось "доставать по блату", а в управлении сидел старик Дрыя. Пан Влодзимеж поддерживал наилучшие отношения и с конкурентами, и с властями, и с крышующими. Если кто-нибудь из его коллег подписывал с партией или правительством контракт на большую поставку, и у него не было на складе необходимого количества камуфляжа, зелёного сукна для покрытия председательских столов или красного сатина для флагов СССР, пан Влодзимеж, всегда мог доставить это в кратчайшие сроки, не взирая на требуемые количества - разумеется, за соответствующую цену. Ему ни перед кем не приходилось пресмыкаться, никому не приходилось оставлять на подоконнике благодарности, хватало того, что он имел репутацию коммерсанта, который всегда может помочь. А если у кого-нибудь из клиентов были проблемы с финансовой ликвидностью, пан Влодзимеж, отправлял к нему с визитом своего "друга, улаживающего дела", Анджея Холева, бывшего офицера СБ^[9], со времён перемен владеющего коллекторской фирмой "Securo", которая располагала надёжными средствами взыскания задолженностей.

Только скрылся в глубине магазине старичок (он работал у Дрыи и Щепко так долго, что ещё помнил, как продавал семейке Охаба^[10] шёлк на новогодние платья, и теперь, на пенсии, он иногда приходил со скуки поработать, а чаще поворчать), и уже в дверях появился сам хозяин. Ещё в середине семидесятых, благодаря, ясное дело, протекции, он выкупил две квартиры на втором этаже и переехал в них с семьёй из Повислы^[11], ему, чтобы добраться до работы, надо было только спуститься по лестнице. Он оглядел улицу и близлежащие магазины, а потом всмотрелся в небо, интересуясь погодой, как будто он только что сошёл с самолёта в Окенче^[12]. С удовольствием уверился, что за время его сна ничего не изменилось, и принялся чистить ногти зубочисткой, вынутой из кармана. На нём был один из тех допотопных костюмов с узкими отворотами, которые иногда видишь на бедных родственниках на сельских похоронах, сшитый из тёмно-синей шерсти, самого никакущего из возможных оттенков, к тому же износившимся за многие годы самоотверженной службы. Рукава немного выцвели на локтях, а манжеты потёрлись, с пуговиц поотрывался никель. Волосы у пана Влодзимежа были седые, прилизанные и причёсанные на жёлтом черепе так тщательно, что напоминали целое поле с ровными бороздами, как будто голову вспахали миниатюрным трактором из "Киндерсюрприза". Зелёные глаза, слово высверленные, моргали под розоватыми пятнами, которые заменяли ему брови. Годы борьбы на рынке текстиля отложились у него в печени и в морщинах, но в его бледном лице видны были не только испытания, но и стойкость, коммерческая смётка и даже какая-то алчность, необходимая в предпринимательстве.

Теперь, когда каждый сапожник отправляет сына на программирование, а дочь на маркетинг, когда сын мясника учится в Кембридже, а дочь владельца ломбарда работает над дипломом в ASP^[13], создавая инсталляции из разорванных золотых цепочек и разбитых часов, чем "совершает акт символичного отцеубийства", почти нет старых купеческих родов, которые бы передавали от отца к сыну не только занятие и магазин, но также обычаи и традиции своей профессии, благодаря которым даже молодые коммерсанты выглядели бы как воскресшие бронтозавры или, по крайней мере, руководители GS^[14]. Влодзимеж Щепко был одним из великих стражей купеческих обычаев: он мог бы назвать всех глав департаментов Министерства экономики, начиная с Хилари Минца^[15], и каждый раз, когда он слышал "НДС", он всегда вставлял: "Когда-то, пан, такого не было". В тот день, как обычно, он появился в магазине первым, чтобы принять поставку, и ждал сотрудников, чтобы отругать их, если они опоздают хоть на тридцать секунд. А они ничего так не боялись, как молчаливой энергичности, с которой шеф каждый понедельник всматривался в их движения и лица, в поисках последствий гулянок на выходных. Но теперь он вовсе не был сосредоточен на пунктуальности своих продавцов - потому что тем временем парень в камуфляжных штанах вышел из-за угла Иоанна Павла, перебежал по пешеходному переходу на другую сторону (как раз горел зелёный) и стал на прежнее место, под козырёк бутика "Мариза". И снова наблюдал за фасадом дома на улице Солидарности, и низенький патриарх текстильной торговли бросил на него такой взор, с каким владелец айпода глядел бы первый раз в жизни на компактный граммофон.

Дождь прошёл, апрельское солнце осветило весь фасад дома, пробиваясь даже через планки, отделяющие витрину магазина от зала и вызволяя из тени унылые тюки шерсти и эланохлопка, а чуть дальше - закрытый на замок шкаф, в котором лежали огромные книги, безмолвные оракулы фирмы Щепко. Но туда солнце почти не доходило, гораздо сильнее бросалось на вывеску с отслоившимися красками, падало на фасад, скашивая тени балконов, выставляя напоказ мускулы сталелитейщика и шахтёра, отражалось на брезенте и барабане старой "Франи". Но на такие явления пан Влодзимеж никогда не обращал внимание - ему казалось, однако, что парень старается запомнить всю внутреннюю планировку, а когда тот сделал мобильным телефоном две или три фотки, владелец магазина, который ещё помнил времена перемен, решил, что этот тип хочет добраться до его кассы - это или грабитель, или скрытый служащий налоговой инспекции, или, наконец, специалист по вымогательству.

В тот момент самый старший (если не считать пенсионера) сотрудник пана Влодзимежа стал рядом с шефом и, увидев, что парень заглядывает на второй этаж, вышел на два шага вперёд и задрал голову; ему показалось, что Аська Щепко только что закончила поливать цветы на балконе и ушла в комнаты.

- Интересуется, - буркнул он, указывая подбородком на бутик "Мариза".

Шеф смотрел по-бычьи, но как раз в тот момент парень на другой стороне улицы остановил такси, возвращающееся с какой-то утренней поездки, и уехал в сторону центра. Успокоило это и работодателя, жившего в постоянном страхе кражи со взломом, и работника, безнадёжно влюблённого в Щепко, и двух остальных, которые, менее отважные, чем самый старший, боялись уже встретиться с глазу на глаз с парнем, которому бросили под ноги петарду. По отдельности каждый из них был послабше.

- Ну, шалопаи, давайте за работу, - цыкнул пан Влодзимеж на своих помощников, - я, чёрт дери, когда работал подмастерьем у отца, уже к восьми часам успевал принять весь товар и сделать кофе для шефа.

- Такие, значит, тогда были партии. На пару рулонов меньше, - буркнул тот, в чьи обязанности входило делать кофе.

Старик невольно улыбнулся, хотя он предпочёл бы хранить мрачное выражение лица. Он держал их на коротком поводке, без какого-либо уважения к трудовому кодексу, правилам и нормам охраны труда и профсоюзным соглашениям; хотя двое из них пообещали, что когда-нибудь уедут в Лондон, заработают там много денег и, вернувшись, купят целую сеть магазинов, пока у них не было ни гроша и Щепко пахал на них, как на волах. Он поставил перед собой задачу сделать настоящих продавцов из бездельных тусовщиков, которые не смогли закончить техникум, потому что, пьяные и заспанные, они шлялись целыми ночами по клубам, а целыми днями потом отсыпались. Пока предки не выгнали их из дома. Теперь втроём им приходилось делать столько, сколько в другом магазине делали десять человек, а благодаря прежним связям пан Влодзимеж держал их на таком крючке, что они предпочитали не дёргаться.

Всё в магазине - и в квартире этажом выше, где работникам, ради экономии, приходилось каждый день обедать, что вычиталось из зарплаты - свидетельствовало о внимании к порядку, опрятности и чистоте. Ни один клочок материала не выбрасывался; если не уходил в обрезки на уценку, его аккуратно складывали и он считался тканью до тех пор, пора окончательно не выцветал. Каждый, даже наискромнейший предмет мебели, даже кухонная табуретка, вылизывался каждый день дочиста, горшки стояли на полках в идеальном порядке, от самых больших до самых маленьких. Ничего не пропадало: остатки мыла собирались в пластиковую сетку и подвешивались на крючке раковины, где они служили для приведения в порядок рук после мытья тарелок. Самый остроумный из парней однажды нашёл кусок проволоки на улице, принёс её в магазин и с серьёзным видом попросил кусачки.

- Откуда, нах, я тебе, возьму кусачки? Зачем тебе, нах, кусачки?

- Порежу на кусочки и смастерю скрепки. Восемь грошей экономии.

Эти и тому подобные шутки смешили младшую Щепко, ту красивую девушку в розовом халате, которая поливала петунии. Когда пани Щепко подавала маринованные огурцы, все с удивлением смотрели, на какие тонкие дольки она нарезала каждый огурец и как мало их положила; как будто каждый из них был коллекционной двухсотзлотовой монетой с изображением Иоанна Павла II Великого, польского папы^[16], отчеканенной NBP^[17] по случаю двадцатой годовщины понтификата. Если работники решили провести ночь за пределами дома, они должны были за много дней вперёд предупредить об этой затее, сославшись на рациональные причины, к которым "хотение тёлки" или "убойная движуха", конечно, не относились; если они тайно ускользали из квартиры работодателя, утром они уже могли не возвращаться на работу, потому что у Щепко имелись свои способы наблюдения. Они были заняты даже в воскресенье , потому что тогда все сотрудники ходили с семьёй Щепко на мессу в костёл св. Кароля Боромеуша на Хлодной. Ася и её сестра, Вероника, летом в чёрных юбках и белых блузках, зимой в простых пальтишках, шли позади парней, будто бы сами по себе, под проницательным взглядом матери, которая замыкала всю эту скромную семейную свиту со своим законным супругом, Влодзимежем, которого постепенно приучила соблюдать святые дни. Младший персонал получал маленькие зарплаты, потому что часть вычиталась в счёт арендной платы за комнату от шефа и за семейные обеды; получали минимальный прожиточный минимум и ничуть не больше. Старший, благодаря шести годам верности и упорства, посвящённый в секреты фирмы, получал на руки девятьсот пятьдесят злотых. Иногда, по случаю какого-нибудь семейного праздника, дарили ему в качестве премии подарок, ценность которому придавала лишь сухая и морщинистая рука пани Щепко: кошелёк с логотипом "Reader's Digest" (бонус к какой-то книжке в конце девяностых), очень приличный ремень или несколько пар толстых шерстяных носков. Иногда, но очень редко, этот "первый после Бога" (то есть пана Влодзимежа) допускался к сеймейным развлечениям, когда Щепко выбирались к друзьям на окраине столицы или шли в какой-нибудь захолустный кинотеатр на фильм, который нигде больше в Варшаве нельзя было увидеть; нет, разве что на DVD, но подобной роскоши в том доме нельзя было представить: мощности основного компьютера фирмы хватало лишь на то, чтобы справляться с "Excel" и старой версией "Word", а вершиной современности в его дополнительном оснащении являлась мышь.

Что касается двух других работников, Щепко представлял себе магазин на манер магазина своего тестя, Анатоля, а может, даже его отца (который держал в Дрогобыче^[18] суконную лавку, полученную в приданое от второй жены, Сары Гринбаум, пожилой вдовы предыдущего владельца):

"Барьер почтения между учениками и мастером-суконщиком стоял настолько высоко и непоколебимо, что они скорее бы украли партию сукна, чем пренебрегли этим достойным обличьем".

Так Анатоль Дрыя вспоминал, по крайней мере, и цитировал старые правила своего отца, используя давным-давно забытые слова, такие как "нравы" или "юноша".

"Хозяйка дома следила за постельным бельём юношей, чинила его, а иногда и обновляла. Если кто-нибудь из служащих болел, она окружала его материнской заботой. Если болезнь оказывалась серьёзной, наниматель, не жалея грошей, вызывал наилучших докторов, потому что отвечал перед семьёй юноши не только за его обучение и нравы. Даже если юноша, добропорядочный до мозга костей, всё-таки разорял его, купец старых времён, умел ценить внутренние качества, развитые в нём, - писал тесть Щепко в записной книжке, озаглавленной "Несколько слов потомкам", - и без колебаний доверял счастье своей дочери человеку, которому долгое время доверял своё состояние".

В отношении дисциплинирования "юношей" у Влодзимежа Щепко были только отчёты, переданные ему Холевым, майором в отставке, в крайнем случае, с избитыми лицами (и, в самом крайнем - с руками и ногами, поломанными подчинёнными Холева в фирме "Securo") - и, кроме того, он убеждал себя, что свою дочь Веронику выдаст за Себастьяна Крупа, парня из детского дома, правой руке Влодзимежа Щепко в компании "ФУРНИТУРА ТЕКСТИЛЬ". Но Себа, будто начитавшись Шекспира, которого, впрочем, конечно же, не читал, драматично любил Асю, младшую сестру Вероники. Однако, чтобы прояснить обстоятельства этого чувства, следует узнать тайны абсолютных властителей, правящих в той фирме и в том доме.

У Щепко Влодзимижа было две дочери. Старшая, Вероника, - вылитая мама. Жена пана Влодзимежа, Тереза, дочь Анатоля Дрыи и внучка Вавжинца Дрыи, торговца текстилем с дипломом Дрогобычской гильдии (ещё с императорско-королевскими печатями), она держалась за прилавком с таким видом, будто была приварена к какой-то полке. Ни раз и ни два слышались среди покупательниц стишки: "Вся прямая, как железка, и зовут её Терезка". В её длинном, худом лице просвечивалась завистливость, слегка только смягчённая праведной миной. Она была некрасива и угрюма; уже приближалась к шестидесяти, но, одетая всегда в серо-коричневые свитера и юбки, не следящая за собой, плохо причёсывающаяся, она выглядела хорошо сохранившейся семидесятилетней. Соседки называли её за спиной "сестра Тереза". Говорила она вполголоса, жесты её были какими-то отрывистыми, будто бы свет стробоскопа, проявляющийся на последующих стадиях движения, без промежуточных этапов. В глазах, желтоватых, как у некоторых кошек, можно было увидеть укор всему миру в том, что он уродлив. Вероника, воспитанная в соответствии с деспотическими принципами своей матери, отпраздновала свой двадцать восьмой день рождения; молодость сглаживала её некрасивость, которая проступала только временами, в отблесках сходства со старой матерью, но суровая выучка, перенятая от Терезы Щепко, наделила Веронику двумя замечательными достоинствами: послушанием и терпением. Аська, учившаяся в выпускном классе, не походила на своих родителей, кто-то сказал что "такого ребёнка, наверное, принёс аист". Она была низенькой, нет, иначе, она была маленькой и грациозной... если, конечно, кого-нибудь не смущала её некоторая - хм, плохое слово, но, вероятно, верное - простоватость. Нет, иначе: недостаток опыта. Говорила она мало и редко; её лицо обладало специфической неподвижностью, свойственной дочерям, воспитывающимся властной матерью. Обе сестры одевались скромно и невыразительно, их наряды всегда покупалась на базаре Ружицкого, всегда на одной и той же точке пани Ванды, где отсутствие моды компенсировалось только опрятностью одежды ("опрятность" - очередное словечко из словаря старого Анатоля Дрыи), которая заставляла их гармонировать с окружающей средой: блестящим прилавком, ежедневно натираемым, полками с материалами, линолеумом, лакированными перегородками, отделяющими торговый зал от служебной части. Легко представить, чему их учили. Старшая поступила в торговое училище, младшая ходила в лицей, потому что времена немного изменились, и считалось, что поступит на маркетинг и менеджмент; готовили их к торговле: особое внимание уделялось оценкам по математике и вообще точным наукам - мутным, на самом деле. Они ухватили немного польского и истории, читали, что задавали в школе (Веронике попалось на экзамене: "Изображение торговли в романе "Кукла" Болеслава Пруса", и все говорили, старик Щепко подкупил комиссию, что как раз в том случае было неправдой), иногда они одалживали у подружек "Bravo Girl" или "Glamour". По телевизору они смотрели только то, что разрешала им мать, интернетом могли пользоваться только в школе на информатике и у тёти Влос. Так что развивались они специфически: особо, может, не блистали, но наверняка становились тем, что называется "хорошей женой", которая и постирает, и рубашку погладит, и борщ приготовит, и голубцы сделает, и знает, сколько всё стоит, и платье подошьёт, как следует, и ребёнка на утренник в костюм нарядит. Отец был состоятельным (никогда бы им в голову не пришло сказать, что родители состоятельны - мать была только дополнительным источником дохода), но обе умели шить и штопать; мать систематически учила их готовить, и не какие-нибудь там средиземноморские "фрикасе", такие, как пенне алле карбонара или спагетти болоньезе, а серьёзные блюда: котлеты, лапшу, пельмени, суп. Приходилось отчитываться за каждый час, проведённый за пределами дома, за каждую четверть часа опоздания после окончания занятий, за каждый номер "Bravo Girl" или "Cosmopolitan", извлечённый из рюкзака во время очередной ревизии, они потеряли все инстинкты подросткового бунта; их жизнь была копией жизни родителей, вращающейся вокруг их магазина и нескольких ближайших магазинчиков, среди слухов, принесённых постоянными клиентами.

Только в день рождения матери, день рождения отца и в годовщину свадьбы Щепко их домашний салон открывался перед высокими гостями: пани, представляющая Влосов, в девичестве Дрыя, ненамного младше своей сестры, всегда в наряде от Розетти, следом молодой Вильчинский, аналитик из "Price Waterhouse and Coopers", следом пан Ярослав Шептух, владелец сети спа-салонов, и его жёнушка, которую обычно называли Биби, следом пан Жертва, богатейший торговец текстилем на "Стадионе Десятилетия"^[19], следом его тесть, пан Януш Нойман, следом пани Нецко, вдова мясника Нецко, которая пару лет сама держала соседний магазин под вывеской "МЯСО ГРИЛЬ", следом ещё несколько разжиревших депутатов из PiS и LPR^[20], а также несколько девушек из движения "Оазис"^[21]. Длительные приготовления, необходимые по причине сложного пути, которым каждый раз присылался праздничный сервиз из Ходзежа, столовые приборы оставшиеся от прабабушки Дрыи и хрустальные бокалы, полученные в качестве свадебного подарка от матери пана жениха, вносили какое-то разнообразие в монотонную жизнь этих трёх женщин, которая проходила между кладовкой и кухонными шкафчиками, но и большим светом, как у монахов, которые должны были принимать архиепископа. Вечером, когда все трое уматывались, обмахиваясь газетами, вытирая пот со лба и еле волоча ноги, когда гостинная была уже празднично оформлена, сёстры помогали матери выбирать платье для грядущего дня, а пани Щепко говорила: "Мы потратили день впустую, девочки!" Если перед каким-то из званых вечеров "сестра-фурцианка"^[22] подавала чипсы и позволяла музыку посовременнее, чем Щепаник^[23], "Trubadurzy"^[24], Роттер^[25] и молодой Кравчик^[26], Вероника и Аська считали это высшей и совершенно нежданной милостью - радовались, как будто родители оправили их на Ибицу на месяц. Наконец, раз в год Щепко Влодзимеж организовывал знаменитый Шледзик^[27], на котором ничуть не скупился (если не считать распорядок дня - известно, что, чем меньше до полуночи гости съедят и выпьют, тем охотнее будут веселиться до рассвета; старик становился за столом и кричал: "Прошу, панство, двенадцать, Пепельная среда!" - тем самым расходы сводились к минимуму). Самый богатый и знаменитый среди приглашённых не посмел бы отклонить приглашения, потому что крупнейшие даже компании в отрасли пользовались иногда кредитами, капиталом или опытом пана Щепко - или, по крайней мере, надеялись когда-нибудь этим воспользоваться. Но дочери неутомимого владельца магазина "ФУРНИТУРА ТЕКСТИЛЬ", не черпали столько, сколько бы могли, из знаний, которые предполагались в таком источнике. На те приёмы они одевались, это дополнительно включалось в расходы фирмы, настолько бедно и безвкусно, что им приходилось краснеть: неизменные белые блузки с вышивкой ришелье на воротниках и в юбках ниже колена, под которыми виднелись дешёвые колготки с базара. В танцах - если были какие-нибудь танцы - они ничем не выделялись, а оттого, что мать приводило в ярость, если они слишком много разговаривали с парнями, они ограничивались ответами "да" и "нет". Обычно "нет". Нечего было и мечтать о ночных походах на дискотеки, потому что, согласно домашним правилам, они должны были возвращаться до одиннадцати часов, то есть когда события ещё даже не начинали оживляться. Да и к тому же, в любом случае, отец выделял сёстрам мало денег на развлечения, да и те, из-за устоев семьи Щепко, обычно бывали скучными.

Только одно наблюдение даст нам точную картину их повседневной жизни. Пани Тереза Щепко требовала, чтобы дочери тщательно одетые, день за днём приходили на завтрак с самого утра, всегда в одинаковое время, независимо от того, в котором часу начинались в тот день занятия. Но заведённый порядок наделил Асю какой-то особенной чертой - точнее, трещиной характера, песчинкой, которая где-то внутри причиняла ей боль и, казалось, уверяла, что жизнь её пуста. Иногда она всматривалась в глубину узкой соцреалистической лестничной клетки, в гипнотические конструкции материалов, состоящих из сотен розочек-близнецов, всегда с одной и тоже склонённой веточкой, с одними и теми же лепестками бутона; она вслушивалась в монастырскую тишину этого дома и вбирала далёкие шумы улицы, доносящиеся из-за штор и кружевных занавесок: тормозящие трамваи, сигналы автомобилей, техно, пульсирующее на одном из балконов: жизнь, полная секса и страсти. В такие моменты она покрывалась румянцем, укладывая постиранные носки попарно, начинала теребить кусок муара, а пани Тереза шипела, хотя на самом деле хотела сказать ласковым тоном: "Асенька, что ты опять как в воду опущенная, дорогуша?" Он думала, может, о "Цене любви"^[28] или о "Богатой девочке и плохом мальчике"^[29] или арлекинах из серии "Desire"^[30], в красной обложке, которую однажды тайно позаимствовала у своей одноклассницы и проглотила за одну ночь, читая под одеялом.

Томные взоры, приятный голос, милый цвет лица и голубые глаза Аси разожгли, - говоря языком серии "Desire", - в душе несчастного Себастьяна Крупа любовь столь же пламенную, сколь и сдержанную. Чего Ася, конечно, не замечала или предпочитала не замечать. Зато короткие волосы, длинные ноги, сильные руки и толстая шея находили преданную поклонницу в Веронике, для которой никто особо не старался, хотя даже в наше время многие думают о женитьбе на деньгах. Нет ничего более естественного, чем эти безответные чувства, которые - вернёмся к серии "Desire", - родились в тихом и мрачном магазине, подобно фиалкам, расцветающим в лесной глуши. По словам товарищей Себы, девушки, безмолвно разглядывая цветки на жоржете "скорей всего думают о том, как потрахаться" и рано или поздно сами лягут к ним постель: сначала привыкнут к их лицам, голосам, потом побегать немного, несколько душещипательных стишков , и в конце концов они перестанут замечать какие-нибудь недостатки.

- Эти молодые люди настолько бестолковые, что нашим дочерям скоро самим придётся бегать за парнями, - сказал сам себе пан Влодзимеж, читая в "Дзеннике"^[31], что из страны уехали в Союз^[32] два миллиона человек - в основном, молодые мужчины, а в "Факте"^[33] - что в Кракове открылся новый гей-отель и Польшу съезжаются целые табуны педерастов.

Но в глубине души он знал, его беспокоит что-то другое. Он уже давно переживал, что его старшая дочка останется старой девой. И, как большой специалист по взаимосвязанным сделкам, он решил провернуть две вещи одним махом: кому достаётся его дочь, достаётся в наследство и фирма. В конце концов, он женился на пани Дрые точно так же, в более или менее сходных обстоятельствах, в которых сейчас пребывали Вероника и Себастьян Круп (здесь не имеется в виду экономический бум). Было бы красиво выдать дочь замуж и в то же время погасить долг поколения, приняв в семью сироту из детского дома, как его приняли когда-то. Себастьян Круп, тридцать три года, он уже задавался вопросом, не является ли чрезмерной проблемой пятнадцать лет между ним и Аськой, но в то же время ему хватило разума и проницательности, чтобы быстро понять намерения Влодзимежа, который хотел объединить возвышенное (передать эстафету в деле матримониальной благотворительности) с полезным (обеспечить себе оборотистого преемника и сбыть некрасивую и всё более увядающую дочь). А оттого, что сердце Себастьяна Крупа было так же благородно, как длинны его ноги и мощна его грудь, он хранил молчание.

Вот, что происходило в этом миниатюрном образовании, чем-то подобному республике в республике - или, лучше бы сказать, умеренно просвещённой абсолютной монархии - на аллее Солидарности. Но так как описываем мы здесь не только чувства, но и события, следует вернуться на несколько месяцев назад.

Как-то под вечер молодой человек, проходя мимо не особенно бросающегося в глаза витрины магазина под общей вывеской "МЯСО ГРИЛЬ ФУРНИТУРА ТЕКСТИЛЬ", остановился на мгновение, любуясь видом, который бы порадовал многих художников из Варшавской ASP. В магазине, слабо освещённом, создавался чёрный фон, в глуби которого проступала дверь в заднюю комнату. Большая эмалированная лампа пятидесятых годов, она бросала золотой свет и длинные тени, как на картинах немецких экспрессионистов. Блестящие портновские ножницы, кассовый аппарат, календарь с изображением трубочиста в белом наряде, с белой щёткой и в белом цилиндре (с надписью "Работы по очистке труб УГОЛОК", идущей по диагонали) создавали яркие акценты, подчёркиваемые к тому же игрой света и тени. Фигура отца семейства, его жены, лица работников и худенькие плечи Аськи, рядом с которой, в полушаге, стояла какая-то толстая девушка в толстовке "Big Star", всё это создавало некую завершённую композицию: каждая голова оригинальна, у каждой своя история, проявление иного характера; легко домысливалось, что за жизнь вела эта семья, и как эта мимолётная сцена, созданная случайным сочетанием представителей разных слоёв (Аська с одноклассницей, просящие деньги для родительского комитета, помощники, которые только что привезли партию шерсти со складов в Рашине, Щепко, подсчитывающая выручку) могла привлечь внимание творца.

Прохожий был молодым художником, который три года назад получил "Паспорт "Политики"^[34]; вернулся недавно с учёбы в Королевской академии художеств, где инсталляция и концептуализм с пост-концептуализмом постепенно отступали - это отбрасывалось на свалку вместе со смертью старых академиков - а привходящее обновляло живопись. Ему нужна была яркая, правдивая картина, которая бы не выглядела, как помпезные деревяшки с холстом на верёвочке. Несколько недель он искал сюжет, который бы содержал (что в Лондоне очень модно) и аллюзию на старых мастеров, желательно итальянцев или голландцев, и элементы кэмпа, наиболее пээнэровского^[35] олдскула, и, наконец, что-то очень современное; здесь, в природной картине, он имел рембрандтовски освещённый интерьер и аутентичный декор, времён позднего Гомулки или раннего Герека^[36], и, наконец, современную девушку, из крови и плоти: Ася как раз задумалась о чём-то (наверное, как объяснить своей бигстаровой подруге, что не может пойти с ней в город) и стояла на месте; лампа так располагалась, что весь свет падал на лицо девушки - плечи и шея двигались в ярком круге, который тем сильнее подчёркивал контур головы, окружая его неким свечением в стиле нью-эйдж; китчист из Высшей школы искусств Торуня "Claritas" (новейший проект отца-настоятеля), изобразил бы её, наверное, как падшего ангела, тоскующего о небе, или как олицетворение Польши, терзаемой евреями, но у нашего творца были совершенно иные планы. Он щёлкнул из укрытия несколько кадров цифровиком и побежал домой. Всю ночь, не евши и не пивши, он обрабатывал фотки в фотошопе, а потом перенёс из проектором на полотно и под утро уснул, заложив фундамент. Он проснулся около двух и обнаружил, что чего-то в этом всём не хватает. Он оделся в неприметные шмотки, надел затемнённые очки и поехал на Солидарности. Он велел таксисту подождать за углом и, будто бы никогда видел магазин "ФУРНИТУРА ТЕКСТИЛЬ", присматривался к ключевому персонажу сцены, которого Тереза скрывала за створками дверей, или - может, более точное выражение, учитывая семейные традиции - прятала под прилавком.

Шесть недель он избегал всех приятелей, не бывал в клубах, пренебрегал вернисажами и ни разу не ходил в кино. Он сидел в мастерской за мольбертом и рисовал очередные эскизы для "Любви в посткоммунистические времена" и "Девчушки". В конце концов, ему позвонил Ярек Шукай, координатор выставки "Это идёт молодёжь, молодёжь, молодёжь" в Уяздовском замке^[37] и, по обыкновению координаторов, спросил, есть ли чего для выставки. "Приходи, - услышал он в трубке, - увидишь". Шукай проехал через весь город, позвонил в домофон, поднялся на лифте, вошёл в студию и увидел две картины на двух мольбертах. Он улыбнулся товарищу, похлопал его по плечу, вскинул правую бровь и вздохнул.

- Влюбился? "Создаёшь портрет под наплывом горячих чувств, которыми вдохновлены все шедевры со времён Тициана, Рафаэля и Леонардо "Кода" да Винчи?"

- Э, да ладно тебе. Какая-то там девушка, которую я видел через стекло.

- Ну, я бы не удивился, если бы ты, после тех страшных британок, полюбил здесь, на месте. Хотя есть и ничего себе британочки, но это другая история. Я бы не советовал отправлять это на выставку, - прибавил тоном эксперта. - Во-первых, девушка может подать на тебя за незаконное использование изображения...

- Это как раз не проблема, ей восемнадцать лет, может, девятнадцать. В крайнем случае, скажу, что это из любви. А что ещё?

- Ещё... видишь ли, эти две картины никто не возьмёт. Ну, хорошо, я их возьму, но критика от них отвернётся. Кто сейчас будет обращать внимание на такую хрень, как лессировка, только потому, что там лессировка? Это же она? Публика от такого отвыкла. Современное искусство - это экраны, ширмы, паллиативы. Тебе лучше создать что-нибудь в манере позднего Опалки^[38]. Или что-то наподобие Нитча^[39], немного кровавое.

Совет был хорошим, но оба полотна появились на выставке. "Любовь в посткоммунистические времена" произвела фурор и вызвала среди польской художественной молодёжи моду на картины в духе времён Пээнэр, которые в "Растре" и других галереях размножились до того, что складывалось впечатление соприкосновения с расцветом герековщины, производимой почти механически. "Девчушка" в тоже время попала на обложки "Махины"^[40] и "Пшекруя"^[41]; всюду появились восторженные отзывы (самые восторженные написал сам Шукай), эксперты не уставали расхваливать и вели речи о новой школе "постпээнэровской интимности", польский павильон на Венецианской бьеннале сразу заказал шесть подобных полотен. В Уяздовский замок валили толпами, как пару лет назад на Национальную выставку импрессионистов, хотя никто не устанавливал Триумфальную арку и копию парижской улочки из стиродура и пенополиуретана. Несколько коллекционеров сражались за право первой покупки, Гражина Кульчик^[42] предложила отдельный зал в "Старой Пивоварне"^[43], но творец отказался продавать, равно как и делать копию. Две косметические фирмы предложили ему астрономические суммы за использование изображений для рекламной кампании новых губных помад (требовалась компьютерная коррекция цвета губ), но им повезло не больше, чем коллекционерам. Несмотря на то, что событие прогремело на всю Варшаву, ни сплетни, ни упоминания в полноцветной прессе не добрались бы до квартиры на Солидарности, если бы не заявилась Влос, которая всегда шарила в молодом искусстве (она даже купила две картины в галерее Напюрковской^[44], чем очень гордилась) и уже с порога не закричала: "Терезка, она должна это увидеть!" И это той пани Терезе, которая почему-то с особенной неохотой отпускала младшую дочь из дома куда-нибудь ещё, кроме школы.

Вот так её удалось оторвать на пару часов от субботней стирки и уборки. Девушка протиснулась через толпу (полосатый свитер, индийская шаль, седые волосы под каре, полосатый свитер, комбинезон, кордовая куртка, вельветовая куртка, дреды, свитер) аж к самому знаменитому портрету; и оглядываясь, в поисках тёти Влос, от которой её отделила волна людей, увидела художника, который, освещённый мощным рефлектором, только что дал интервью для какой-то элитной передачи; она сразу же узнала симпатичного парня, которого видела несколько раз возле магазина (она думала, что это новый сосед). Ему же сразу припомнился совет Шукая, и в голове зазвенело: "иск, иск".

- Видишь, на что меня вдохновила любовь, - театрально прошептал он застенчивой Щепко Йоанне, и её коленки подогнулись. Она повернулась и крикнула:

- Там тебя, тётя, задушат. Уходим.

Бывают однако на выставках, митингах или на распродажах в торговом центре такие моменты, когда не всегда можешь пойти туда, куда хочешь; толпа и её движение непредсказуемы и на барахолках, и на Параде Равенства^[45], и в Уяздовском замке, так что, проталкиваясь с противоположных концов зала, Аська и её тётя встретились как раз перед второй картиной, потому что там оказалось неожиданно мало людей. От увиденного у дамы вырвалось крепкое слово, которое она давно уже изгнала из своего словарного запаса, но её голос потонул в общем гвалте. Ася опустила взор к полу и услышала тогда: "Твой отец и твой дядя не простят этого. Мы подадим в суд, чёрт побери! Подадим в суд!" И когда она только подняла глаза на тётю, она увидела позади неё беспокойное лицо художника и почти неосознанно дала ему знак глазами: нет-нет. Парень кивнул, после чего движением подбородка указал в сторону дамы, чтобы показать Асе, он понял, что она имеет ввиду.

Писательница серии "Desire" написала бы тут, вероятно: "Пантомима эта будто разожгла огонь в теле несчастной девочки - Коралия уже считала себя преступницей, воображая, будто она стала участницей заговора с художником (а перед этим, конечно, парижский салон девятнадцатого века и кринолин вкупе с опьяняющим ароматом духов); но, по правде говоря, девушку это не особо волновало, сердцебиения она не испытывала, у неё было просто приятное ощущение того, что её жизни что-то стало происходить. Независимо от неё. С дамой было иначе: она только что достигла эмоционального пика, а от столпотворения, шума, духоты, возмущения картиной и огромного количества произведений современного искусства у неё так поднялась температура, что она сняла с плеч шаль, расстегнула блузку (из-под которой игриво выглядывал ремешок бюстгальтера) и направилась, пыхтя, к выходу. А Ася за ней - о, только теперь она поняла, что шанс на какие-то перемены в жизни только что выскользнул у неё из рук, что шанс этот стоит под своей картиной во время очередного дубля интервью, но с нежностью смотрит в её сторону, что он подмигивает левым глазом, что, извинившись, впрочем, перед оператором и ведущим, проходит через один зал и в другой за ними обеими, прокладывая себе дорогу через свитера и ветровки и идёт дальше, выходит за ними из Замка на стоянку, глядя на машину тёти; и только теперь она прочувствовала магию слов "любовь", и "вдохновение" и, тем более, "вдохновенная любовь", "любовь художника", "любовь известного художника" - так что она едва сдержалась от того, чтобы схватить тёти за плечи и выкрикнуть: "Знаешь, тётя, что он мне сказал?" - и от повторения тех слов, которые теперь вернулись к ней с удвоенной силой и не хотели покидать; и когда обе шли к машине, и когда ехали по Уяздовской, когда они свернули на Иерусалимскую и Иоанна Павла, и потом, когда они парковались под домом на Солидарности. На все высказывания тёти о картинах, в особенности о "Девчушке" и "Любви в посткоммунистические времена" отвечала односложными словами; только когда вернулись домой, директорша Влос смогла дать волю своим амбивалентным (она недавно узнала смысл этого слова) чувствам: восхищение прославленными полотнами и негодованием по поводу наглого использования изображения. И так долго изводила сестру непрерывным потоком слов, пока Тереза не согласилась отправиться на выставку, "чтобы посмотреть на свой дом". Аська, которая всё это время сидела за столом молча, встала, сказала, что у неё болит голова и пошла в свою комнату.

- Всё, что мы имеем с этого дерьма, - крикнул Щепко Влодзимеж, - головная боль и ничего больше. Это действительно интересно кому-нибудь смотреть, как работают порядочные люди? Конечно, эти бездельники за всю жизнь ни одного дня толком не проработали. Отстаньте от меня с вашим художниками. Писюн на кресте - вот всё их искусство^[46].

- Влодек! - шикнула пани Тереза.

- ...какого чёрта он взял наш магазин и намалевал его на холсте?

- Благодаря этому, в этом месяце увеличатся продажи, - сказал Себастьян Круп. - А если мы позвоним в "Галу", "Виву"^[47], если о нас кто-то напишет в "Фактах" или "Супер Экспрессе"^[48], будет ещё лучше.

Но даже это замечание не сильно помогло, и искусство в очередной раз спасовало перед судом торгового ремесла. Нетрудно догадаться, что разговоры за семейным столом Щепко, вращающиеся, в основном, вокруг судебного иска. не успокаивали Асю, которую ожидала первая в жизни ночь, проведённая в любовных мыслях, каких не смогла бы описать даже самый талантливый автор письма в редакцию "Bravo Girl" (чествующийся в том номере набором косметики и шлёпанцами в полоску) - потому что чем-то противоречит реальности такое описание пера восемнадцатилетней Сильвии Ц.: "Всё, что случилось в тот день, было для меня, как сон, который всё время прокручивался в мыслях. Я пыталась понять мои страхи, надежды, привязанности, все переменчивые чувства, которые затрагивали моё, ещё невинное, несмелое сердце. В моём доме я находила полную пустоту, а в моей душе - великие сокровища! Стать девушкой знаменитого художника, ходить с ним на банкеты, ездить в отпуск на Малибу! Сколько надежд эта мысль пробудила во мне, глупой пятнадцатилетней, воспитанной в душной атмосфере облезлого дома, которая всегда хотела по-настоящему роскошной жизни. Луч солнца засиял в моей темнице. Так много чувств разгоралось во мне одновременно, что я сбивалась со счёту; любовь - это стекло, через которое каждая молодая девушка смотрит на мир - этот момент был самым важным для меня, обычный момент жизни. Сильвия Ц. (приз будет выслан по почте)"? Когда на следующий день чета Щепко вернулась из Уяздовского замка, с явным разочарованием. Во-первых, художник снял обе картины (что, как сказал адвокат, ссылаясь на дело Незнальской, не было достаточной причиной для отказа от подачи иска, поэтому всегда можно что-то выиграть, однако усложняло дело - тем более, что депутатов LPR, всегда помогавших в борьбе с художниками, трудно было склонить к каким-нибудь действиям, если на полотне не было ни Ченстоховской Божией Матери^[49], ни папы римского, ни отца-настоятеля), а кроме того, Тереза потеряла свою сумочку от Louis Vuitton. На базаре, по правде говоря, но всё-таки. Известие о том, что картины сняли после её появления на выставке, было для Аси неожиданным доказательством деликатности чувства, которое женщина всегда может оценить, и даже, на худой конец, увидеть там, где его нет.

В то утро, когда Дамиану Липиньскому (такое имя увидала Ася в интервью в многотиражных журналах, которые она вдруг начала выдирать у своих подружек), вернувшийся с партией товара Себастьян бросил под ноги петарду, ребята увидели друг друга в четвёртый раз. Препятствиям, которые ставили той любви суровые правила дома Щепко, в глазах Аси прибавляли очаровательности шекспировские истории (которые она проходила в соответствующем классе, в кратком изложении, правда, зато все) с легко понятным противоборством. Тем временем Дамиан, которому Шукай рассказывал о влиятельности и богатстве Щепко и, особенно, их родственников Влосов, прекрасно понимал, что только любовь девушки позволит ему избежать суда, а романтическая история обогатит его имидж в СМИ.

Он не знал, однако, как добраться до девушки, сидящей весь день в доме, охраняемом двумя кошёлками, Вероникой и Терезой Щепко, как взять у неё номер телефона, если у них нет никаких общих знакомых: ни среди художников, ни среди геев, ни среди нуворишей; если их не объединяет ни учёба в частной школе, ни конные прогулки и ни хождение по клубам? Вдобавок, он начал думать, что у него есть соперник, метатель петард проводил довольно много времени с девушкой в подсобном помещении и "власть шелков пробуждалась там"; другие сотрудники, конечно, были с ним заодно. И если бы он даже мог обойти столько соглядатаев, оставались ещё начальник и его жена. Везде только брёвна под ноги, палки в колёса, песок в шестерёнки и призрак могилы. Вдобавок деликатность дела затрудняла выдумывание какой-нибудь хитрости, которая в конце концов всегда приходит в голову узникам и искренне влюблённым, благодаря тому, что все силы ума заняты мыслями только о свободе или только о сексе. И Дамиан бродил по Солидарности и Иоанна Павла с упорством маньяка, будто бы сама прогулка могла вдохновить его на какой-нибудь зашибенный фортель, и бродил, пока не вспотел - только тогда ему пришло в голову подкупить пани Ольгу, которая приходила к Щепко раз в месяц на генеральную уборку и мытьё окон и, по случайности, убирала и у его хорошего знакомого.

Через две недели, которые прошли с того утра, когда пан Влодзимеж и Дамиан так пристально смотрели друг на друга, молодые люди обменялись множеством SMS-ок и несколькими мэйлами. Не всегда, однако, это было возможно; Ася имела доступ к интернету только в школе на уроках информатики, а за пределами дома у неё не было свободного времени. Они договорились, что будут встречаться на несколько минут на третьем перекрёстке от школы Аси после уроков (Дамиан, который не горел особым желанием ежедневно выходить из дому, часто высылал SMS-ки с различными оправданиями и оставался в мастерской), а в воскресенье Ася ходила после мессы в костёле св. Кароля Боромеуша якобы на дополнительные встречи "Оазиса". Она высла своему дорогому Дамиана список друзей и родственников, чтобы он попытался как-то познакомиться с ними; молодой художник нашёл бы людей для своих планов, которые прекрасно ориентировались в бизнесе и знали менталитет предпринимателей и могли бы быть ему полезными при выстраивании правильного пиара.

Между тем неделя шла за неделей, и ничего не менялось в обычаях дома под вывеской "МЯСО ГРИЛЬ ФУРНИТУРА ТЕКСТИЛЬ". Ася могла быть рассеянной, могла, вопреки элементарным правилам священного домашнего регламента, запираться в комнате и втайне отправлять SMS-ку, могла вздыхать, могла, наконец, мечтать - никто, даже её мать, этого не замечали. Это может немного удивить читателя, который уже узнал от нас, что в этом доме каждая мысль, заражённая сентиментальностью и "поэтичностью" была косяком, которого никто не мог себе позволить, ни в слове, ни в жесте, и это даже не обсуждалось. И все же нет ничего более естественного: мощный, бесстрастный крейсер, плывущий под флагом "ФУРНИТУРА ТЕКСТИЛЬ" по бурному варшавскому морю, попавший в один из тех штормов, которые можно назвать равноденственными, потому что они периодически возвращаются. В течение двух дней команда из пяти мужчин, пани Щепко и Вероники, работала с утра до вечера, занимаясь инвентаризацией - сначала в магазине, затем на больших складах в Рашине, которые были основным источником дохода фирмы. Вытаскивали рулон за рулоном, проверяли погонные метры каждого, чтобы в точности установить число остатков, ярлыки, прикреплённые к каждому рулону, проверялись даты закупки материала. Устанавливались новые цены. Пан Щепко стоял всё время с калькулятором в руке и карандашом за ухом и напоминал капитана, руководящего манёврами корабля. Голос его, скрипучий, проносящийся над кассовым аппаратом, разлетался аж под палубу - то есть до глубин трюма; отправлялись зашифрованные сообщения, потому что торговцы говорят на одном и том же жаргоне:

- Сколько H-N-Z?

- Ушло.

- Сколько осталось C5?

- Шесть метров.

- Цена?

- Пять-пять-девять-девять.

- Впишите под три А все J-J, все M-P и остатки CGH.

И тысячи других фраз, столь же таинственных, гудели над полками, как стихи варшавских неолингвистов на фестивале "Ночь поэтов" (смикшированные Липшицом^[50] посредством программы для генерации поэтических метатекстов). Вечером Влодзимеж Щепко, оставшись в кабинете со своим помощником Крупом и женой Терезой, заканчивал расчёты, вбивал их на новый лист Экселя, распечатывал на компьютере резервные копии, выставлял счёт-фактуры, писал электронные письма должникам. Все трое проделали огромную работу, результат которой уместился на одной стороне типографского фирменного бланка двенадцатым шрифтом ариала, одинарным междустрочным интервалом, где выявлялось, что у компании "ФУРНИТУРА ТЕКСТИЛЬ" Влодзимежа Щепко в распоряжении такая-то сумма денежных средств, такое-то количество товаров в магазине и на складах, такой-то ряд счетов, которые уже высланы, но ещё не оплачены, и что она не должны никому ни гроша, в то время, как её дебиторская задолженность достигает двухсот тысяч; что капитал увеличивается; что складские помещения, оборудованные под оптовую торговлю, будут увеличиваться, прибыль от сдачи в аренду офисных помещений возрастёт вдвое. Вывод из этого следующий: накапливать капитал на депозитах и в инвестициях с большим энтузиазмом, чем раньше. Но ни одному из тех трудолюбивых и преданных делу муравьёв не пришёл в голову вопрос: за каким чёртом? Однако ж, именно благодаря этому циклическому катаклизму счастливой Асе удалось вырваться из-под слежки доморощенных Пуарэ и мисс Марпл.

Наконец в субботу вечером инвентаризация завершилась. В сводке активов было достаточно нулей, поэтому пан Влодзимеж отменил строгий запрет, действовавший уже целый год и касающийся десерта. Он что-то прошептал своей жене, и та в пару мгновений вытащила из замыкающегося на ключ кухонного шкафчика коробочку "Рафаэлло", купленную загодя, два месяца тому назад, со скидкой (в связи с приближающимся к концу сроку хранения), и каждому выделила по одному шарику. После же семья отправилась в кино на "Страсти Христовы", а двум младшим помощникам вручили по двадцать злотых и позволили им пойти, куда они хотят, при условии, что вернутся до полночи.

Эти гулянки и развлечения не помешали трудолюбивому торговцу побриться в воскресенье, уже в шесть утра, попшикаться олд спайсом, надеть шёлковый костюм сливового цвета, с прекрасным атласным отливом, придававшим ему всегда хорошее настроение, завязать галстук с серебряной заколкой и около седьмого, хотя весь блок ещё спал, спуститься на первый этаж; он открыл дверь в подсобное помещение и отправился в кабинет рядом со складом. Свет попадал сюда в через окно с толстой решёткой, окрашенной в белые полосы, выгнутой в форме сердечка, и это окно выходило в двор, окружённый такими тёмными стенами, что они напоминали мокрую шахту колодца.

Коммерсант приоткрыл раму, покрутил ключом в висячем замке, откинул решётку и распахнул окно. Со двора ворвался прохладный ветер, освежив воздух комнатки, душной и с запахом варёной капусты. Положив ладонь на спинку офисного кресла, обитого чёрно-красной кожей, из-под которой местами выглядывал старый, пожелтевший поролон, Щепко стоял; казалось, он колеблется, не сесть ли. Он с нежностью смотрел на два письменных стола, стоящие бок о бок; супруги Щепко сидели друг напротив друга - кресло Терезы стояло у стены, в проёме между трубой отопления и шкафом с папками. Он окинул почтительным взором пронумерованные картонные коробки, мотки верёвок, штампы, печати, предметы, лежащие тут десяток лет, и у него создалось впечатление, что перед ним предстал дух Анатоля Дрыи, торговца текстилем. Поэтому он вытащил табуретку, на которой сидел когда-то в присутствии шефа. Табуретка с сиденьем из обычной фанеры, как будто залитая сливочным маслом, он положил свою дрожащую руку так, как тесть когда-то клал её. А потом, сорвался из-за того, что ошибся при нажатии очередной кнопки, высылая SMS-ку Себастьяну Крупу, чей мобильник лежал, скорей всего, у изголовья его кровати. Сделав этот решительный жест, Щепко, переполненный воспоминаниями, тяжело опустился на своё кресло и взял несколько копий выставленных счетов. Когда четверть часа спустя Круп вдруг вошёл, небритый ещё и в будто наспех накинутой рубашке, Щепко продолжал смотреть на бумаги невидящими глазами.

- Садись, - сказал он, указывая на табуретку.

Себастьян немного удивился, потому что начальник никогда не проявлял добродушия к сотрудникам и никогда никому из них не предлагал присесть.

- Что ты думаешь об этих счетах?

- Не заплатят.

- Почему?

- Это известные мошенники, я читал в нете, рукодство "Jedwabix" - объект внимания прокуратуры.

- Хо-хо! - воскликнул шеф. - Когда Зёбро снимет с них шкуру, их покажут в наручниках в главном выпуске "Ведомостей"^[51]. Но, Себуш, мы говорим о другом. Мы закончили инвентаризацию?

- Да, пан. Прибыль у нас на редкость прекрасная.

- Прибыль, прибыль. Лучше не пользуйся этими плоскими словами. Говорят, Себуш, "сальдо". И, знаешь ли, что этими результатами мы обязаны и тебе? Вот почему я не хочу, чтобы ты больше работал за такие небольшие деньги. Жена подкинула мне идею платить тебе комиссионное вознаграждение. Да, пан Себастьян! "Круп и Щепко", красиво бы это звучало в качестве названия фирмы, а? Можно было бы ещё добавить "и Ко", для округления надписи, чтобы всё так мило, старомодно, звучало, старая варшавская фирма, как "Ведель"^[52] или "Бликле"^[53].

Голос Себастьяна Крупа дрогнул, хотя парень пытался владеть собой.

- Но шеф... я не заслужил... у меня такие обязанности. Просто шеф взял меня, бедного, сирого...

Он тяжело сопел. Не смел поднять глаза на Щепко, который улыбнулся, решив, что скромному парню нужна яркая, ободряющая речь, такая, которой его когда-то воодушевляли, перед тем, как заключить договор.

- Да, всё же, - заговорил отец Вероники, - ты не совсем заслуживаешь такого отличия, Себуш. Ты не доверяешь мне так, как я доверяю тебе. - (Парень вдруг поднял голову.) - Ты знаешь секреты бухгалтерского учёта, в течение двух лет я посвящал тебя во все свои дела, во взыскание долгов, я отправлял тебя на фабрики, оплачивал командировки... И я ничего не скрываю от тебя. А ты? Может быть, положил на кого-нибудь глаз, а со мной и словом не обмолвился? - (Себастьян покраснел.) - Э, думаешь, можно насчёт баб провести такого старого пса, как я? Меня? Знаешь, в восемьдесят пятом году я сказал, что появится такой, как Бальцерович^[54]. Только имени ещё не знал. Ты слышал своими ушами, как я говорил, что "Орлен"^[55] отдаёт аферой, а потом какое расследование было!

- Но так что же, пан? - ответил ему Себастьян Круп, всматриваясь в шефа с тем же самым вниманием, с каким шеф всматривался него. - Пан знает, кого я люблю?

- Я, озорник, всё знаю, - ответил старик, похлопывая его по щеке. - И не сержусь, со мной было то же самое.

- И согласился бы пан, если бы я... если бы мы...

- Да, и ты получишь от меня квартиру в качестве свадебного подарка. Но я тебе дам намного больше, мы учредим, привлекая новый капитал, новую фирму, общенациональную сеть складов. Мы будем заниматься большим бизнесом, сынок! - провозгласил Щепко, вставая из кресла и взмахивая руками. - Видишь ли, зятёк, торговля есть торговля. Только кретин задаётся вопросом, что в этом интересного. Не спускай глаз с бизнеса, следи за рынком, руководи фирмой, сидя дома, жди с волнением, как в казино, разорится ли "Jedwabix" и кто станет преемником... и смотри в "Панораме"^[56], как солдаты в Ираке ходят в нашем камуфляже, по сорок два девяносто девять за метр! Подстрекать конкурентам проверки из ГТИ^[57], по заявкам трудящихся, разумеется; покупать и продавать дешевле, чем другие... обдумывать какое-нибудь дельце, начать его, ухаживать за ним, пока оно прорастёт, взойдёт, вырастет и, наконец, станет размером с мизинец; собирать, как председатель ВКП^[58], известия о каждом предприятии, каждом производстве, которому принадлежат крупные промышленные бренды, чтобы самому когда-нибудь не вляпаться, не разориться, не сесть; иметь знакомых во всех смежных отраслях, по всей стране и за рубежом; торговать с Сингапуром и Мексикой - это непрерывная игра, Себуш, разве это не так? Какой там покерок - человек чувствует, что живёт. Это просто жизнь, вот и всё! Я умру в этом борделе, как старик Дрыя, но я почувствую жизнь, чёрт побери, почувствую! - Взволнованный этой речью, самой длинной и самой пылкой, которую он когда-либо произносил, Щепко почти не обращал внимания на работника, который тем временем вытирал слёзы манжетой. - Э, Себуш, мальчик, что с тобой?

- Я так влюблён... пааа... ааа... ан... Что, наверное... не смогу...

- Но, мальчик, - растрогался Щепко Влодзимеж, коммерсант, - ты, чёрт побери, счастливее, чем ты думаешь, потому что она тоже тебя любит. Я это знаю.

И уставился на него своими маленькими, зелёными глазками.

- Ася, Аська, Асенька! - воскликнул Себастьян Круп в восторге.

- Какое Йоася к этому имеет отношение? - спросил Щепко голосом, который сразу охладил Себастьяна.

- Но... но я ведь Асю люблю, - пробормотал он.

Шеф, обеспокоенный тем, что оказался непроницателен, откинулся на спинку кресла, обитого красной кожей, схватился правой рукой за подбородок и принялся размышлять о неприятной ситуации, в которой оказался. Круп, смущённый и подавленный, стоял рядом с ним.

- Себастьян, - произнёс он простуженным голосом, - я говорил о Веронике. Сердцу не прикажешь, я кое-что знаю об этом. Знаю, что для тебя это пустой звук, не будем к этому возвращаться. Сначала, как это в семье заведено, выйдет замуж Вероника, потом Ася, иначе нельзя. А ты получаешь десять процентов компании.

Любовь, как добрая фея из мультфильма, одарила Себастьяна необычайным мужеством и красноречием; он взмахнул руками, начал говорить и целую четверть часа выпаливал слова, подобно серии выстрелов из винтовки, с такой энергией и даром убеждения, что начальник начинал менять мнение. Если бы это касалось вопросов бизнеса, закалённый в боях негоциант, вооружённый раз и навсегда установленными правилами, сразу бы принял решение; но, оказавшись совершенно в других просторах, на бурных волнах чувств, без всякого GPS, он не знал ни одной последовательности действий, он плавал вокруг проблемы, совершенно ему чуждой.

Он даже немного отступил.

- Чёрт побери, Себуш, ты знаешь, что между моими дочерьми десять лет разницы. Терения не была красавицей и не могла на меня притязать. Казек Влос урвал Дрыю покрасивше. Делай, как я. И не плачь, с ума сошёл, что ли? Не думай, когда-нибудь всё утрясётся, из каждой проблемы можно выкарабкаться. Жена не стена, можно обойти. Понимаешь? Моя старуха - это "Радио Мария"^[59] и... как бы там ни было, ну его к чёрту, когда пойдём сегодня на мессу, можешь пойти с Йоасей, как-нибудь так, поближе. А пока иди побрейся и через полчаса будь с нами за завтраком.

Он это как-то пробормотал, потому что много слюны накопилось на языке владельца фирмы "ФУРНИТУРА ТЕКСТИЛЬ". Последние слова утешили любимого работника; выходя с темноватой каморки, он пожал руку своему будущему тестю и с большой уверенностью сказал себе, что всё будет хорошо, потому что он собирался познакомить Веронику с приятелем, который очень стеснялся женщин, любил деньги и, конечно, был достаточно глуп, чтобы помешать широко простирающимся планам.

"Всё хорошо, но что скажет Терения?" - внезапно забеспокоился отважный коммерсант, когда остался один в комнатушке.

За завтраком пани Тереза и Вероника, которым Щепко не упомянул о своём соглашении, с удивлением косились на Себастьяна Крупа, всё ещё смущённого. Такая застенчивость настолько умилила его будущую тёщу, что она сразу повеселела и, с улыбкой поглядывая на мужа, ввернула несколько старых анекдотов (про мальчика, искупанного в горячей воде, и семейные радости)^[60], от которых просто покатиться со смеху можно в такой семье, как эта. Спрашивала Себастьяна и Веронику, кому из них положено идти вослед другому, отходя от алтаря. Старика Щепко немного нервировали такие шутки, которые в одном шаге от весёлых разговоров о свадьбе и многочисленном потомстве, и до такой степени пытался соблюсти приличия, что специально сказал Асе идти до костёла св. Кароля Боромеуша "как-нибудь так, поближе" к Себастьяну, хотя всё равно молодые люди не ходили, как первоклашки, рука в руке, шли только рядом, всей группой. Пани Тереза, удивлённая благочестием своего мужа, который делил пары, когда молодые люди шли в место святое святить день святой, даже пробормотала: "Хорошо-хорошо, Влодя...", - после чего ушла в спальню, чтобы переодеться к мессе.

- Мама... - Ася стала в дверях, грызя ноготь большого пальца, - мама, есть очень важное... очень важное... - и тут она расплакалась, а пани Тереза немедленно начала сопоставлять в голове факты. Ася после мессы должна была остаться на дополнительную встречу "Оазиса", которые появились около двух месяцев тому назад... и вдруг она, которая всегда говорила себе "что-что, а дочь воспитала на пять", в мгновение ока поняла: что-то ускользнуло из-под контроля, что у Аси есть какая-то своя жизнь, о которой она ничего не знает, жизнь неведомым образом опасная и греховная. Грохотали в её голове слова отца-настоятеля о груде мяса с гормонами. Ей представлялось, будто Ася продаётся в агентстве, и что её фотографии в чёрных сапогах на шпильках заткнуты за дворник каждого второго автомобиля в этом городе.

- С кем? - спросила она сухо.

- С Да... аамианом, - всхипнула Ася. - Он бу... удет се... е... йчас на меееессе...

- Иди переодевайся. А после мессы поговорим с отцом. Никуда не пойдёшь, вернёшься домой. И так будет всегда. Ну всё, всё. Соберись уже, что ли, ты выглядишь как ходячее несчастье.

Она осталась одна в спальне и посмотрела в зеркало, установленное в средней двери шкафа.

Между тем сотрудники уже ждали перед магазином в воскресных пиджаках. И как только Щепко вышли из здания, вся толпа двинулась к костёлу. Ася, всё время грызя один и тот же ноготь, шла рядом с Себастьяном.

- Как ты думаешь, Йоанна, - неуверенно начал он, - жена владельца крупной фирмы, с высокими доходами, такого, например, как твой папа, могла бы иметь от жизни больше,чем твоя мама? Тенерифе, Ибица, брендовая одежда... Потому что, если бы я женился, мне сразу было бы ясно, что женщина должна иметь на свои какие-то расходы, и я бы всё сделал для того, чтобы жена была счастлива. Я бы не стал загонять её за прилавок. Ну, потому, что девушка, как известно, не должна работать, когда есть богатый муж, и зачастую, может быть, не хочет. Что ещё о твоей маме, она любит магазин, и я понимаю пана Влодзимежа. Но мне было бы достаточно жены, которая бы могла иногда выставить счёт, отправить электронное письмо, что-то оплатить, приготовить ужин, просто для того, чтобы не разлениться. А вечером, после закрытия магазина, вечеринки, кино, выпить где-нибудь... Ты меня вообще слушаешь?

- Да, конечно. А ты любишь живопись? Чудесная профессия. Творчество.

- Я знаю Дарека Янека, того рисовальщика, который работает в мастерской у Познаньского шоссе. Много денег на этом косит, и ещё делает граффити.

За такими разговорами, семья пришла в костёл св. Кароля Боромеуша. Там Тереза первым делом сказала Асе сесть рядом с собой. Вероника сидела на краю скамьи, рядом с Себастьяном. Во время проповеди об архиепископстве Вельгуса^[61] и лжесвидетелях Ася, делая хорошую мину при плохой игре, улыбалась Дамиану, который выглянул из исповедальни и подмигнул левым глазом; но при "Господи, я недостоин" пани Тереза заметила, что её дочь Йоанна держит книгу "Лучшие религиозные песни" (рождественское приложение к "Воскресному гостю"^[62]) вверх ногами. Она уже хотела, вместо того, чтобы сражаться за её сердце, треснуть свою дочь, но тут подняла глаза на каблуки пани, коленопреклонённой у передней скамьи, и увидела художника; одет он был скорее как парикмахер на Ибице, чем как среднестатистический прихожанин св. Кароля.

- Песенник, - прошипела она, - почему вверх тормашками? - Она вырвала из её рук книжку, доказательство прегрешения, и повернула как надо, - смотри сюда, а не по сторонам костёла, поняла?

Ася аж сгорбилась от страха и боли; она бы снова расплакалась, если бы не боялась опозорить в церкви всю семью. Но заметно было, что руки её дрожат, и она едва отвечает на очередную формулу, произносимую ксёндзом. Пани Щепко уставилась в художника с выразительной силой; он понял, что-то не так, и сразу же покинул мессу, разозлившись на родителей девушки и переживая, что милые встречи с Асей в мастерской в Праге очень скоро закончатся.

- В комнату! - крикнула Тереза, как только ступили на порог дома. - Когда придут срок и время^[63], мы с отцом тебя позовём, а пока сиди там.

Семейный совет Щепко был чрезвычайно тайным, никто в доме не знал, что происходит. Но Вероника, которая утешала сестру, гладила и обнимала, подкралась всё-таки к двери спальни, где разговаривали родители. Первое, что она услышала через дверь - громкий голос отца:

- Терезка, ты что, хочешь убить родную дочь?

- Бедняжка, - рассказывала Вероника своей заплаканной сестре, - папа защищает тебя.

- Но что они хотят сделать с Дамианом? - глупо спросила Ася; о беременности ничего сестре не сказала.

Любопытная Вероника ещё раз отправилась в коридор к двери спальни. Она узнала, что Круп влюбился в Асю. Кажется, какие-то морские течения, вспышки на Солнце, неблагоприятный день месяца или ещё какое-нибудь проклятие Монтесумы сделали квартиру на аллее Солидарности настолько спокойной, что катаклизм удалось преодолеть. Влодзимеж Щепко привёл Себастьяна Крупа в отчаяние, убеждённо рассказав ему, что у Аси кто-то есть; Круп, который уже рассчитывал свою супружескую интригу, понял, что этого не будет. У Вероники, когда она услышала, что парень, за которого она должна выйти замуж, не любит её, заболел живот, и началась диарея. Щепко поссорились в третий раз в жизни. Наконец в четыре часа дня вызвали Асю в спальню. Она рассказала им всё совершенно чистосердечно; отец обещал, что они выслушают её не перебивая, и на самом деле не проронили ни слова; ободрённая этим, она выпалила имя и фамилию "Дамиан Липиньский", хитро добавив: "Была о нём статья в "Viva". И оттого, что её слова встретили с полным молчанием, впала во что-то вроде неглубокого любовного транса: движимая чувствами, она высказала множество возвышенных слов, что-то о неумирающем чувстве, что она не может убить этого ребёнка и эту любовь и что она выбросится из окна, если родители не дозволят свадьбу.

- Аська, - наконец закричала мама, - какая свадьба?! Мы отвезём тебя к доктору Купели.

И после крика.

- Тереня, я тебя прошу... что ты говоришь? Ведь он может отказаться признать...

- А те несколько месяцев с животом это что? Ведь все соседи будут знать. Не о чем говорить.

- Но, может, Ася права; может, например, мальчик хочет жениться...

- Чушь несусветная, как будто вы не знаете, что такое художник! Незнальская - художник! И эта, как её там, которая с поддельным членом ходила в мужскую баню!^[64] Где те ценности, которые мы тебе с отцом прививали, а?

- Тереня, успокойся, - осадил Щепко. - Асюня, художники - это голодранцы. Транжирят всё, что заработают. На себя, на женщин, жён и моделей, потому что известно, как оно бывает... приходили ко мне такие, оформляли кредит на мужа или немужа... и те выплачивали. Как могли. Сельский^[65], не тем будь помянут, мне выплачивал, Плачик, не тем будь помянут, мне выплачивал, Калишак, не тем будь помянут, мне выплачивал... и то-то они побегали, так пытались выкрутиться, сколько торговались ещё при дедушке Дрые! Знаю людей такого типа. У них свой язык, свои обычаи. Эх, никогда этот твой Липский...

- Липиньский, папа!

- Какая разница. Никогда он не будет таким приятным в делах, как Кушак, профессор академии, которому я приносил счета от трёх его моделей. Я пришёл с милиционером, он пригласил нас в мастерскую, показал моделей и ответил: "Вы в чём-то сомневаетесь? Я заплачу, заплачу, у меня выставка в Дюссельдорфе, деньги идут через "Арс Полону"^[66], должно что-то быть через два месяца." Такими они были когда-то, художники.

- Папа, но Дамиан не только художник, у него есть деньги. Отец адвокат, мать психолог, такая, что принимает клиентов в собственном офисе, а не в клинике. И он наверняка будет замечательным отцом.

Щепко не ответил, он посмотрел только на свою мрачную супругу, которая, как и положено мрачным супругам, сидела на кровати, понуро молча и постукивая по полу носком туфли. Она старалась не смотреть на дочь, как бы предоставляя решать только мужу, раз её не слушают в таком важном вопросе; она уставилась на комод, темнеющий на ярком фоне стены - на ручки ящиков, на резные ножки, на то, что стояло на нём с незапамятных времён: вазочка с сушками, свеча от "Каритаса"^[67], небольшая статуэтка папы римского.

- Влодек, ты всегда уступал своим дочерям, но на этот раз...

В тот момент на сцену вылетела директорша Влос; влетела, как Моджеевская^[68], как Берма^[69], как Шлёнская^[70], как актриса сериала, которую только что бросил главный в сериале врач, и драматичным голосом, голосом, который сам собой вырвался, крикнула:

- Я знаю обо всём!

У пани Влос, как у всех, были свои недостатки. Главным из них был тот, что она считала себя улучшенной версией Кристины Янды^[71].

- Я знаю обо всём. - Повторила она, хотя уже первое "я знаю" оборвало начало длинной речи; Щепко, конечно, воспринял это с большим облегчением. - Я прибыла в этот Ноев ковчег, как голубь с масличным листом^[72], - тут она уставилась на свою сестру, чтобы понять, какое впечатление произвели эти слова на неё. - Ася отправила ему SMS, он отправил мне, и вот я здесь. Знаете ли вы, - тут, улыбаясь, она уставилась на Асю, - что этот самый Липиньский - милейший молодой человек? Он только что подарил мне мой портрет, шедевр, стоимостью, по меньшей мере, в тридцать тысяч. У Кульчиковой такого нет. Сорок тысяч! И это по меньшей мере! - с этими словами она слегка похлопала своего зятя по плечу.

Щепко не вытерпел и сильно скривился.

- В общем, я его хорошо знаю, этого Липиньского, - вернулась она к прерванной нити Янды-голубя, - в течение двух недель я виделась с ним на разных вернисажах, мероприятиях, всегда он очень приятный, подходит, разговаривает. Я ему дала даже номер своего мобильного. Сегодня он позвонил и сказал, что у него проблемы и попросил, чтобы я вам замолвила за него словечко. Сегодня утром я узнала, что он влюбился в Асю с первого взгляда, и сказала на это, что она будет принадлежать ему. Тереня не верти так головой, послушай. Вы должны знать, что он получит в наследство от отца юридическую фирму. Работать он там не будет, но прибыль, понятное дело, будет идти в его карман. Предыдущий президент заказывал у него портрет, и нынешний, наверное, тоже закажет. Бухгалтер Казка ведёт его финансовые дела, как я выяснила. От сдачи в аренду второй квартиры, где-то в районе Мокотовской^[73], он имеет несколько тысяч в месяц. И от участка в Констанцине^[74], оставшегося после прабабушки. А за сколько он продаёт картины! У него обширные связи, тесть такого человека мог бы вступить в какую-нибудь партию, стать депутатом, может, сенатором. А оттуда можно взлететь на вершины, в наше время каждый может стать министром или даже вице-премьером, слёту. Вместо того, чтобы отгонять его, вместо выдумывания каких-то препятствий для Аськи, займитесь тем, чтобы побыстрей поженить их и через год, в крайнем случае, получите высокие алименты. Но этого не будет, конечно, он красиво ухаживает за ней, просто как в романтичной комедии. Ну, Аська, девчонки попадают от того, что у тебя такой муж. Недавно я была на открытии бутика Дариуса, в прошлую среду я была ещё... сейчас, как это называется... ну, такой новый клуб. И везде эта Кордзик, знаете, эта, из "Ч - значит чувство"^[75] - видимо, она была там только потому, что Липиньский был, из-за него приходила.

Она села на стул, чтобы немного отдохнуть после речи; всё чаще у неё случались приливы жара, а уж с такими речами и машущими руками она чувствовала себя, как мельница в Сахаре.

- Йоася, - обратилась она через мгновение к смущённой девушке, - я снова видела твой портрет. Чудо! Знаешь, что премьер Марцинкевич^[76] лично с ним ознакомился? Он как раз что-то открывал в Уяздовском замке. Он сказал министру культуры, что если бы в Польше было больше таких женщин, ни один мужчина не пошёл бы в политику, просто сидел бы дома... хорошо, а?

Итак ураган, который обрушился в этот день на их квартиру на Солидарности, был похож на настоящий ураган: после наступила прекрасная погода, солнце, лёгкий бриз, "Халупы Welcome to"^[77]. Директорша Влос умело игнорировала неприятные вещи (обольщение среди бела дня "члена движения "Оазис", в тоже время "папенькиной дочки") и подчёркивала приятные (социальное положение Дамиана, искренность его чувств и т.д.), настолько хитроумно, что в конце концов она достучалась до оскорблённых сердец Влодзимежа и Терезы Щепко. Времена изменились, даже в самых закоренелых католических семьях дочери не выходили замуж "с драгоценным камнем девственности, который они желали даровать в брачную ночь", о сыновьях лучше и не вспоминать... Обычай выбора зятя и невестки, по общему мнению, является каким-то гротескным памятником времён "Прокажённой"^[78], но всё же остаётся в обществе достаточно сильным - уже не напрямую, не через сватовство и строгие веления, объявленные мироточивым голосом, но более завуалированным путём, с помощью постоянного обличения "неправильных" кандидатов и кандидаток, провоцирования ссор, указания на отсутствие денег, отсутствие образования и другие недостатки.

Влодзимежа Щепко, который сам женился по расчёту и из уважения к начальнику, бесила "эта ерунда", как мало что. У него были свои свято любимые поговорки: "Девушки из приличных семей выходят за парней из приличных семей"; "Кто прыгнет выше головы, всегда ударится задницей об землю"; "Любовь приходит и уходит, а плата за аренду остаётся"; "Работать - это значит вкалывать, а не сидеть, зарывшись в книжках"; "Если муж знает латынь, а жена греческий, оба быстро поселятся под мостом Понятовского"; "Супруги должны соответствоватьдруг другу. А не так, что один витает в облаках, а другой ковыряется в грязи за гроши". Так что он браки предпринимателей с интеллектуалками и предпринимательниц с интеллектуалами сравнивал со старым материалом из нейлона и шерсти, где в конце концов нейлон всегда прорезал шерсть. Но в сердце каждого человека, а не только в сердце опытного предпринимателя в текстильной отрасли, таится так много тщеславия, что этот благоразумный рулевой, который так замечательно управлял компанией "ФУРНИТУРА ТЕКСТИЛЬ", Влодзимеж Щепко, преемник Анатоля Дрыи, обольстился болтовнёй свояченицы, а его тревожащаяся жена как-то постепенно начала расслабляться и первой находить в сложившейся ситуации причины, которые бы ей позволили отойти от радиомарийных и семейных устоев (и то же время избежать конфликта с совестью в случае аборта) и согласилась посетить Дамиана Липиньского, живописца, который, как она выразилась, "привлекает к себе внимание". Совет был завершён; Щепко вышли первыми, за ними дочь и директорша Влос.

- "Голубь с масличным листом"? Откуда, тётя, ты это взяла? - шёпотом спросила Ася.

- Услышала это на прошлой неделе, на проповеди во время какого-то венчания, на которое мне пришлось пойти с Казкой; я знала, что твоей матери это понравится. Это, как на "Радио Мария". Мне кажется. Но точно не знаю, я ведь его не слушаю.

Старик Щепко подошёл к Себастьяну Крупу и рассказал ему, как обстоят дела. В половине седьмого в прославленном художником доме на Солидарности, в квартире на четвёртом этаже собрались директорша Влос, молодой художник и его "прекрасная Асюнька", Себастьян Круп, переживающий утрату своего счастья, и Вероника, у которой как-то прошла боль в животе. Чета Щепко "очами души своей" (цитата из неведомого им источника)^[79] видела будущее обеих дочерей устроенным, а "ФУРНИТУРУ ТЕКСТИЛЬ" в хороших руках, их довольство достигло пика, когда на десерт Дамиан подарил им знаменитую картину, которую они ещё не видели: интерьер старого магазина, где было так много радостей для делового человека.

- До чего восхитительно! - воскликнул Щепко. - В газетах писали, что кто-то хотел дать за это двести тысяч!

- О, и такие блёстки на моей блузке, - похвалила пани Щепко.

- А эти материалы, вот здесь, - прибавил Круп, - прямо как настоящие.

- Материал - легче всего изобразить, - ответил художник, - но хорошо сотканная ткань имеет гораздо более приятную текстуру, чем на лучшей картине.

- А, так значит пан интересуется рынком текстиля, - воскликнул старик Щепко, - отлично, отлично. Дай, пан, лапу, раз пан уважает бизнес... потому что с чего бы это презирать бизнес? С того и мир начался, Адам продал рай за яблоко, но, чёрт побери, он заключил плохую сделку! Скажи мне, "Влодек, всё это грязно, грязно"!

И старый бизнесмен, немного развеселившийся из-за итальянского игристого вина, которого ни гости, ни тем более, хозяева, не жалели, громко засмеялся и похлопал художника по плечу. Липиньский, сын адвоката и психоаналитика, годами страдал от комплекса "мальчика из хорошей семьи" и всегда боялся, что не сможет оценит кого-нибудь по достоинству только потому, что тот не умеет вести себя должным образом в компании или говорит на плохом польском, признал будущих родственников довольно милыми людьми. Простыми и симпатичными. Он пытался рассказать несколько анекдотов, которые, как ему казалось, должны им понравиться. Попал в точку. Анекдоты понравились, и сам он понравился. Вечером, когда остались только остатки ужина, а пани Тереза ходила на кухню и обратно, относя в раковину бокалы, чашки и тарелки после торта от Помяновского^[80], владелец магазина, обладавший трезвым умом, когда дело касалось денег и бизнеса, привлёк Асю, усадил к себе на колени и дал следующее наставление:

- Доченька, хочешь выйти замуж за этого своего художника, выходи, счастье - это твой капитал, ты можешь рисковать им. Но я даже на одежду не трачу те двести тысяч, которые приносят приличные полотна. Гроши, который легко приходят, легко уходят, старая истина. Сама слышала, как он сегодня сказал, деньги для того и круглые, чтобы укатываться. Для таких, как он, круглые. Для экономных они плоские. Этот стиляга говорит, что он даст тебе жемчуга, бриллианты, "феррари" и отдых в тропиках? Пусть не говорит, пусть даёт. Мне тогда не будет до этого дела. Но ты получишь от меня и от матери деньги на первую квартиру, приданое, и я не желаю, чтобы наши кровные шли на шмотки и какие-нибудь поездки на Бали или ещё какой-другой Тунис, тем более, что там террористы. За шестьсот тысяч мы не купим весь Мокотув^[81], хотя в своё время вы получите неплохую сумму в несколько миллионов, но пока подожду, дочка, пока подожду... как можно дольше. Загоню твоего Дамиана в угол... человеку, который разорил фирму Яся Фарулы не составило особых проблем убедить художника, что надо составить брачный договор. Я постараюсь, чтобы всё было расписано подробно. Лично займусь этим. У меня, дочка, есть намерение стать дедушкой, и уже сейчас я забочусь о внуках, чтобы через несколько лет приходить к ним с конфетками "Werthers"^[82], как в рекламе, а не покупать им всю еду, одежду и крышу над головой. Обещай мне, что ты никогда не будешь подписывать никаких финансовых документов, пока не спросишь моего мнения. А если я к тому времени сыграю в ящик, то обещай, что всегда будешь советоваться с Себушем. Договорились?

- Да, папа, договорились.

Она сказала это тихо и нежно, и старика Щепко, который был уже под хмельком, это очень тронуло. Той ночью все, Ася в своей постели, Дамиан в своей, старики Щепко в своих - спали спокойным сном.

Два месяца спустя в костёле на Хлодной в самый полдень состоялись две очень разные свадьбы. Ася и Дамиан были наряжены очень экономно, она - в узком кремовом платье из шёлка ручной работы, он - сюртуке и штучных брюках^[83], в сдержанных английских тонах. Их ждал автомобиль, принадлежащий двоюродной сестре пана жениха (высокопоставленной сотрудницы "Nokia"), сдержанно чёрный и в хроме. Вероника приехала с родителями на большом белом линкольне с водителем (выбор мамы), украшенном разноцветными воздушными шарами, белыми бантиками, прикреплёнными к корпусу клейкой лентой, и большой гирляндой кремовых роз; она шла, опираясь на руку отца, утопающая в огромном платье, которая выглядело, как торт безе со взбитыми сливками Доктора Оеткера^[84], с букетом калл со всеми возможными дополнениями - листья, сушёные маковки, выкрашенные в зелёный, позолоченные спиральные побеги ивы. И всё же она выглядела тенью сестры, неким дополнительным образом на краю картины, возле рамы, который вносился для создания композиции.

Старик Щепко говорил в приходе (одним из аргументов служила большая "добровольная жертва"), что первой замуж будет выдана Вероника, и страшно переживал, видя, что ксёндзы отдают предпочтение более симпатичной из сестёр. По шёпоту, разносящемуся по всему костёлу, он пытался выяснить, что говорят соседи, друзья и семья. "Мудро она делает, мудро, потому что муж работает на отца, это всегда гарантия того, что муж не убежит, - хвалили Веронику. - Хорошо, когда девушка выбирает кого-то, кто ей подходит", "Может, она и не такая красивая, но умнее". Над Асей немного посмеивались, что она выскочила неизвестно за кого, что в "Gala" будет репортаж о свадьбе, что, ежели у Щепко такие амбиции, то они скоро обанкротятся. И когда Щепко услышал, как пани Нечка, которая держала соседний магазин "МЯСО ГРИЛЬ", склонясь к своей сестре, сказала: "Такой лапушка на раз-два спустит деньги тестя", - он порадовался в душе, что позаботился о подписании брачного контракта.

Свадебный ужин состоялся в итальянском ресторане "Сан-Джузеппе" на Сенаторской (гости постарше сетовали на "оккупантов" или на фрутти ди маре^[85], но вдосталь хвалили вина и остальные блюда, даже если они казались им "новомодными" и в глубине своих сердец и желудков вздыхали о домашней рульке, бигосу^[86] и всему исконному); каждая пара отмечала свадьбу отдельно - Себа пригласил своих гостей на большую дискотеку на Воле^[87], Дамиан заказал небольшую вечеринку в модном клубе в глубине Хмельной и Нового Швята^[88], а чета Щепко, посетив и тех, и тех, поехали на такси в новую резиденцию в Виланове^[89], купленной ими у какого-то руководителя SLD^[90], который ожидал финансовых проблем в ближайшее время. Себастьян оттягивал возвращение домой, сколько мог, наконец в шесть часов утра вызвал такси и, под слабые крики приятелей, на самом деле весёлых, но совершенно вымотанных, они с супругой покинули заведение и поехали на Солидарности придать законченный вид своему супружеству.

Что же насчёт Дамиана - в два часа ночи он попросту украл Асю, и они незаметно ускользнули; дружба не оказалась в состоянии их удержать, им не хотелось дожидаться такси, поэтому они побежали на Мокотовскую так, в чём были, в свадебном платье и сюртуке; он поднял её на руки и понёс на третий этаж, в большую квартиру, обставленную так, что дизайнеры из "Четырёх котов" и "Веранды"^[91] живо бы раскошелились, чтобы разместить этот интерьер в ближайших номерах своих журналов.

Дамиан, который всю эту любовную махинацию заварил изначально только для того, чтобы избежать возможного судебного процесса за незаконное использование изображения, а потом, влечённый последующими событиями, стал паном женихом, был не только необычайно удивлён развитием событий, но и подхватил какой-то необычайный любовный зуд; его либидо неделю за неделей восходило на очередной уровень возбуждения. Неудивительно, что первые месяцы пролетели для молодой пары почти незаметно. Дамиан, весьма неискусный любовник (привлекательность всегда выполняла за него большую часть работы, поэтому ему не приходилось особенно стараться в постели), искал в интернете, в справочниках и женских журналах различные рекомендации для дальнейших наслаждений и подходящих позиций в последующие месяцы беременности... Он был на пике славы, мало писал, но всё равно иностранные и отечественные покупатели лезли к нему в двери и окна, покупая некоторые, иногда даже незаконченные полотна за огромные деньги, поэтому он проводил с женой долгие часы, валяясь в постели, с ленивыми ласками, внезапными порывами и прочими нежностями.

Счастливая Ася обо всё этом не размышляла, она попросту позволяла себе созерцательно лелеять счастье - по сравнению с прусской дисциплиной, царящей в квартире на Солидарности, её новое жильё казалось ей каким-то преддверьем рая; она была темпераментной девушкой, ей нравился секс, Дамиан хотел, Дамиан получал, она думала, что так и должно происходить - она не знала, что такое кокетство, грациозность отказа, не знала, какую власть можно приобрести над мужчиной, благодаря прихотям и капризам, потому что в своё время ко всему прочему не начиталась в достаточной мере номеров "Cosmo" и "Bravo Girl", а её сестру и мать можно было подозревать во всём, кроме игривости. Она была слишком влюблена, чтобы сосредоточиться на каких-то калькуляциях, и не могла представить, что этот период в её жизни, в их жизни, может когда-нибудь закончиться.

Это было то самое "долго и счастливо", это было "ты единственная любовь в моей жизни", это было "и это навсегда, на веки веков". Когда, ещё разгорячённая сексом, румяная, с красными губами и блестящими глазами, она стояла перед большим зеркалом в ванной, она думала про себя, что все Шиффер и Кэмпбелл и особенно Деми Мур с обложек, могут померкнуть, что власть, которую красота дала ей над Дамианом Липиньским, художником, никогда не иссякнет, будет только меняться с возрастом. Замужество научило её любить - так же, как любовь прежде всего должна учить каждого серьёзным отношениям - но ничему, кроме этого. В глубине того счастья жила та же самая глупая девчушка из мрачной квартиры на Солидарности, которая не собиралась учиться шутить, расти, адаптироваться к сообществу, в которое она попала со своим мужем.

Её слова были словами влюблённой: она умела иногда блеснуть чем-то вроде социального интеллекта или, скорее, некоторой тонкостью, но каждый, кто влюблён, иногда достигает такого результата, вознесённый силой природы, над которой не властен. Если Ася случайно говорила что-то, что Дамиан считал глупым, он смеялся над ней, как мы смеёмся над ошибками ребёнка или иностранцем, коверкающим язык - очаровательные ошибки, которые, однако, если повторяются, начинают раздражать нас.

Несмотря на большую и искреннюю любовь Липинький как-то утром, в конце того года, решил, что должен вернуться к своей работе и своим привычкам. Ася родила без осложнений (у него появились фотографии из роддома, которыми он мог похвастаться перед любым самцом) и была теперь занята, в основном, ребёнком. И он снова начал видеться с приятелями, пропадать в мастерской. Когда Ася разогревала суп, меняла подгузники, сидела на диване, кормила, беспокоясь об этом маленьком хрупком существе (которое, к счастью, всё меньше и меньше становилось похожим на ошпаренную курицу к разинутым клювом, как на первых фотографиях), он целыми днями работал; вечера всё чаще проводил однако у Мальвины Кордзик, которая постепенно распрощалась с сериалом "Ч - значит чувство" и получала всё больше ролей в кассовых фильмах; "Факт" упомянул что-то даже о новом "Бонде", и она, понятное дело, этого не отрицала.

Когда Ася начала лучше со всем справляться, а сыночку уже не требовалось непрерывное внимание, и его можно было оставить с пани Верой или пани Ольгой (в зависимости от того, которая из них тогда была в Польше), Дамиан как раз дозрел до следующего этапа удовлетворения себялюбия: появления в компании красивой женщины, которая будет объектом всеобщей ревности, восхищения и вспышек папарацци. Для Аси хождение на премьеры фильмов и вернисажи, фигурирующие на страницах светской хроники "Vivy" (между одетым в костюм "Kenzo" мужем, с отсвечивающим лбом, и тёткой, в наряде от Зении, которая как раз неудачно закрыла глаза) и завистливые взгляды женщин были совершенно новым источником радости. Но это были последние фейерверки того союза.

Прежде всего, она бесила Дамиана всякий раз, когда, несмотря на усилия, она смораживала какую-нибудь глупость из-за недостатка образованности, перевирала какое-то слово или делилась каким-то мнением, вынесенным из дома, которое нельзя было озвучивать ни в одной компании (кроме, может, съезда "Всепольской молодёжи"^[92]). Супруг Липиньский, который столько времени тащился от сладкой жёнушки, медленно остыл, унялся и вернулся к старому образу жизни, который он оставил на некоторое время. Он хотел снова ездить в Венецию на биеннале, на кинофестивали, читать, ходить на концерты очень альтернативных групп в очень альтернативные места очень альтернативной Праги. Эти потребности за полтора года не увяли - они просто находили себе другую подпитку. Но теперь, если воспользоваться бессмертными фразами из "Harlequin" - "он бежал по полям любви, на которых, как ребёнок, срывал розы и васильки" и внезапно очнулся посреди поля с такими охапками зелени в руках, что даже не знал, сможет ли вообще сдвинуться с ними с места. И декорации сменились до неузнаваемости. Когда он показывал Асе фотографию последней работы, законченной только полчаса назад в мастерской на Сталова^[93], он слышал возглас, позаимствованный из уст Влодзимежа Щепко: "Очень красиво!" Это равнодушное восхищение не было, разумеется, глубоким, Ася просто верила любви на слово. Произведение Дамиана должно быть красивым. Всё. Главным аргументом для неё всегда была любовь. В конце концов, Дамиан не мог обманывать себя дальше: его жена не разбиралась в живописи, она не могла прочитать пятьдесят страниц книги, не зевая, её голова была настроена на пелёнки, готовку, уборку и секс. Девушке, едва сдавшей экзамены в старшей школе за месяц до свадьбы, было сложно пребывать на уровне интеллектуального партнёрства с человеком на несколько лет старше, образованным, начитанным, потомком старой интеллигенции из Колонии Сташица^[94], а прежде всего - очень талантливым художником, чьё имя становилось всё более известным в Европе и Штатах, ставилось в один ряд с Альтхамером^[95], Сасналем и Укланским^[96]; она не могла понять его сложные рассуждения, тонкости, некоторые ощущения и восторги. Для него, в свою очередь, считающего себя исключительной личностью, было невыносимо знать, что та, которую он полюбил, так интимно и нежно, не может пробраться в его мир; более того, хотя он и хотел доверять ей всё, ему приходилось её всё время обманывать, утаивать то, что является слишком сложным для её понимания и что как раз является самым прекрасным и самым значительным. Дамиан всё чаще и чаще запирался на целые дни в мастерской на Сталова и надеялся, что Ася, попав в художественную среду, каким-то чудесным способом, посредством осмоса, получает знания и вкусы, которые проращивают в ней зерно тщательно скрытого высшего разума, с которым, по мнению некоторых мыслителей, рождается каждое человеческое создание; но Асю ужасали разговоры художников, потому что в глубине души она была той же девушкой из "Оазиса", как и несколько лет тому назад, только сексуально пробудившаяся, что сути не меняет.

Во время одной из первых встреч, которую Дамиан устроил в "Kaffe Wunderwaffe", модном тогда клубе в Новом Городе^[97], один парень из Академии спросил её просто так, без особых намерений: "Что бы ты выбрала, отправиться в ад или стать изображением Бэкона^[98]? Уж я-то, наверное, предпочёл бы ад", - и она совершенно не знала, что на это ответить; все заметили эту неожиданную растерянность и напряжённость и, парадоксально, тоже напряглись. Ася заставила смутиться. А смутившиеся художники сочувствия не знают - они или избегают тебя, или начинают язвить.

Пани Тереза Щепко, помимо прочих своих забавных странностей, всегда что-нибудь понемногу накапливала и оставляла про запас, потому что считала, замужняя женщина должна вести себя так. Ася, хотя и делала это часто в виде шутки, подражала чрезмерной щепетильности матери; она не могла в себе этого подавить. Та преувеличенная застенчивость, когда краснеют и опускают глаза (неудивительная для девушки, которая никогда дома не слышала слово "секс"), стала предметом различных шуточек, рассылаемых SMS-ками между друзьями и даже двух видео на YouTube. Это не было чем-то, что могло обидеть Липиньского, но это был чёткий сигнал от друзей, что что-то не так. А у Дамиана уж такой был характер, что любое давление влияло на него легко и чрезвычайно мощно - так что он всё больше и больше отдалялся от своей жены и редко брал её на встречи с друзьями. Как мрачным голосом говаривал Влодзимеж Щепко: "Кто в браке хочет быть счастлив, должен подняться на вершину крутой горы, там он увидит, что места мало, и сразу же скатится по тому же самому крутому склону". Дамиан только начинал сползать по этой чрезвычайно наклонной плоскости.

Он заявил, что Ася не годится ни для серьёзных разговоров, ни для погружения в яркие игрища, и это в его глазах оправдывало то, как он к ней начал относиться, и он совершенно перестал обсуждать с ней различные вопросы, которое "она бы всё равно не поняла", потому что "махровый менталитет, вынесенный из семьи", никогда не воспримет определённых вещей. Ася замкнулась в себе, сосредоточилась на ребёнке и доме - она чувствовала, что атмосфера в квартире на Мокотовской становится всё более вязкой и тяжелой, но ничего с этим не могла поделать; она убеждала себя, что Дамиан её любит и уважает так же, как когда-то (слова "любит" и "уважает" были в её разуме неразделимы), но отдавала себе отчёт, что дома он не старается так блистать остроумием и обаянием, как в компании. Каждый раз, когда он брал её куда-нибудь и она случайно слышала за столом "мужчинам надо только одно", "от одного цветка к другому цветку", "есть парни, перед которыми устоять могут только стены", - она считала, что это нападками в свой адрес. Она не жаловалась, но сама она была одним большим упрёком, сидящим за столом с опустошённым бокалом Клубничной Маргариты.

Через два года после свадьбы эта молодая красивая девушка с фотографий "Vivy", такая элегантная, в то время, когда муж выбирал ей наряды и приводил на вернисажи, к знаменитостям того мирка, она выглядела тенью самой себя: в ней скопилось много грусти, она перестала заботиться о себе, волосы её были растрёпаны и неудачно расчёсаны. А потом становилось всё хуже и хуже, и ей припомнилось высказывание из "Цены любви" (серия "Desire"): "Несчастье открыло перед Джессикой первые страницы книги опыта". Она решила ещё лучше приматривать за домом и ребёнком, более чутко относиться к пани Ольге или Вере, готовить по рецептам Макловича и выпекать по рецептам Гесслера; она думала, что таким образом вернёт любовь мужа. Она ошибалась.

Когда Дамиан приходил вечером из мастерской, Ася не откладывала так быстро, как когда-то шитье одежды, чтобы муж мог оценить, как она бережёт деньги. Нисколько не выговаривала ему, когда он снимал большие суммы со счёта на разные удовольствия, однако сама откладывала, чтобы гонорары, полученные за картины не таяли слишком быстро. К сожалению "Десять практических советов, как не разориться", не являются десятью заповедями для таких людей, как Дамиан, которые только под конец жизни внезапно осознают, что за годы заработаны горы денег, и ничего из них не осталось. Медовый месяц Аси и Дамиана был, как из рекламы, но эта демо-версия постепенно потускнела - нет смысла описывать этапы по очереди, достаточно сказать, что Ася давно уже слышала от мужа "Кордзик то, Кордзик это", пока наконец однажды вечером какая-то знакомая художница-концептуалистка, которая недавно развелась с биржевым дельцом и заполучила неплохие алименты, со злорадным доброжелательством обратила её внимание на то, что Дамиан и вправду крутил со звездой "Ч - значит чувство". На двадцать первом году жизни, на пике молодости и красоты, Ася Липиньская узнала, что её муж изменяет с женщиной почти сорока лет. Бедняжка: в отличие от матери, она не смотрела сериалы и не следила за первыми страницами "Факта", поэтому представления не имела, кем за последние несколько лет стала Мальвина Кордзик для читателей жёлтой прессы и телевизионной аудитории.

Ася совершенно изменилась; её лицо приобрело выражение кроткой заброшенной женщины, чувствами которой пренебрегали; её кожа побледнела, но не до мертвенного оттенка - стала, несмотря на небрежность, каким-то странным образом изысканной; к ней начали клеиться разные мужчины, в основном, коллеги мужа, но она никогда не принимала никаких предложений, даже ради мести. Несколько презрительных замечаний, которые Дамиан бросал ей при разных обстоятельствах, окончательно её сломали. У неё в такие моменты создавалось впечатление, что каким-то прожектором выхватывались из тьмы все ошибки, которые она совершила в отношениях, но прежде всего ошибки, которые она получила в наследство: ограниченность мировоззрения, наивность, простые вкусы, от чего муж постепенно отдалился от неё. У неё не было никого, кто бы сказал ей, что дело не обязательно в ней - оттого, что любила, она взяла всю ответственность на себя, а Дамиана не винила ни в чём. Слово "мезальянс", которое она запомнила из шпаргалки к "Кукле", неожиданно предстало перед ней во всём блеске; она поняла, что создавшийся духовный или культурный мезальянс намного пагубней, чем финансовый или сословный. Она сидела целыми днями дома и думала о первом годе замужества. О том, как они были тогда оба счастливы, о том, что такой год стоит целой жизни и что "так много радости нужно искупить" - и в то же время она любила слишком сильно, чтобы думать о разводе или завязывании отношений с кем-то другим, более подходящим.

Итак, на двадцать первом году жизни она решила поступить на заочное отделение истории искусств; она прочитала столько, сколько могла, она проглатывала учебники один за другим, она пыталась развить воображение и чувство юмора. "Я не художник, - думала она, -но я могу хотя бы понимать искусство". И с огромным усилием, потому что она никогда не обладала сноровкой для учения, выбрасывала накопленную энергию, которая есть в каждом несчастливом в любви человеке, пани Липиньская пыталась взрастить в себе новый характер, манеры, привычки и взгляды; но, поглощая том за томом, тратя часы на занятия и готовясь к первой сессии, роясь в интернете и расхаживая по галереям, она добилась только одного: она немного уменьшила своё невежество. Блистательность и интеллигентность - это или талант от природы, или что-то, что нужно осваивать с колыбели. Она могла оценить книгу, прочувствовать её, но написать пару мудрых предложений она не могла. Она узнала то и сё о Бахе и Бетховене, слушала с удовольствием Моцарта, но не запомнила ещё ни одной мелодии. Охотнее, чем когда-то прислушивалась к дискуссиям за столами и столиками, но никогда не включалась в них с шуткой, которая бы привлекла к ней внимание друзей Дамиана. Традиционное мелкопоместное воспитание вкупе с различными предубеждениями и стереотипами привили ей в детстве настолько глубоко, что это не позволяло её интеллекту раскрыться полностью. А если бы она раскрылась, то в Дамиане так глубоко укоренилось убеждение, что его жена не способна сказать ничего интересного, что в открытую подшучивал над всеми, кто её хвалил. И это были не безосновательные шутки, потому что он производил такое впечатление на это молодое, неловкое создание, что если они были где-то вместе, в компании или одни, Ася совершенно теряла уверенность; она чрезмерно хотела угодить, и это всё затрудняло, она сама осознавала, что это желание парализовала её обаяние и все приобретённые знания. И Дамиана раздражало всё, даже верность жены - он охотнее бы услышал что-нибудь о романе с натурщиком или скульптором, у него бы появилось подтверждение того, что в ней ещё есть темперамент, и, кроме того, облегчил бы немного свою совесть. А так - подозревал её во фригидности. Ася даже пробовала сымитировать нечто, приближенное к его фантазии, она готова была на все виды жертв ради любви, но ничего из этого не вышло.

Может, попросту упустили момент, когда два человека в умирающих отношениях ещё могут находить общий язык? Однажды молодая жёнушка впервые услышала одну из тех вещей, от которых отношения становятся настолько сухими, что покрываются трещинами. Она закрылась в комнате и три дня молча пролежала в кровати. Пани Вера, тревожась всё сильнее и сильнее, приносила ей тарелки с едой и относила их на кухню через несколько часов, нетронутыми. Но через неделю Асе что-то ударило в голову, она оставила своего сыночка под присмотром экономки и уехала за советом и утешением к родителям.

Итак, в один из дней отослала пани Веру на всё утро с ребёнком в зоопарк в Праге, а сама направилась к большому зданию с соцреалистическим фасадом, в котором она провела всё своё детство. Она припарковалась, вышла из машины и аж простонала от вида окна комнаты, в которой она столько мечтала о человеке, который сначала изменил её жизнь, а потом сделал её несчастной, и вошла в магазин. Всё выглядело точно так же в той посткоммунистической пещере, хотя именно отсюда исходила крупнейшая сеть оптовой торговли текстилем в Польше, отсюда шло влияние и на крупные серии известных брендов, и на коллекции молодых, авангардных модельеров. Вероника сидела за тем же самым герековским прилавком, что и её мать. Ася столкнулась со своим зятем, который как раз переносил ноутбук из одного угла в другой, и он так был поглощён этим, что перебил её через минуту, извиняясь, что на неё сейчас нет времени; и действительно, вокруг виднелись ужасное бедствие полугодовой инвентаризации; Себастьян извинился ещё раз и исчез. Сестра бросила ей "привет", по понятным причинам довольно холодно - во-первых, Ася, одетая в красное пальтишко "Burberry", только что вышла из своего ещё более красного смартика^[99], во-вторых, та всегда забегала к ней только на минутку, по дороге. Осмотрительная жена Себастьяна Крупа сразу представила, что единственной причиной этого утреннего визита была какая-то просьба денег и старалась говорить тоном очень официальным, поэтому Ася улыбалась раз за разом при мысли, что мать передала Веронике по наследству не только привычку застёгивать блузку на шее, но и честь фирмы "ФУРНИТУРА ТЕКСТИЛЬ"; в перерыв её пригласили на обед (называющийся тут с недавних пор ланчем), и она заметила некоторые перемены, свидетельствующие как нельзя лучше о здравом смысле Себастьяна Крупа: прежде всего, сотрудники могли есть, где хотели, или в фирме (с домашними обедами за кухонным столом было покончено), или в городе; если уж оставались в фирме, то заказывали в партнёрской столовой комплексные обеды и могли что-то добавить к ним по своему желанию, и эти блюда свидетельствовали об благосостоянии, не выставляемом напоказ: хорошие сорта мяса, салаты с оригинальной греческой фетой и чёрными оливками, бокал вина, но без всяких артишоков или тигровых креветок.

Когда потом сёстры поднялись наверх, Ася заметила в гостиной большой домашний кинотеатр и плазменный телевизор; на пани Круп было платье от "Hexeline", из коллекции, которая не продавалась в Польше, - видно, что муж на ней не экономил. Обе "шли в ногу со временем, с прогрессом, с достижениями", - как гласил рекламный слоган несколько лет тому назад. Асю не оставило безучастной наблюдение почти до самого вечера за этой замечательной парой, нудного предпринимателя и обычной девушкой без фантазии; они жили, может, и однообразно, но бесконфликтно. Они относились к браку, как к фирме, где на первом месте забота о добром имени заведения. Вероника с самого начала знала, что Себастьян не любил её, но, внимательно прочитывая страницы с красной надписью "эротика" где-нибудь в "Оливии" или в "Жизни на полную катушку"^[100], она научилась его возбуждать - благодаря чему она сначала понравилась ему, а потом он по-своему полюбил её; довольно длительный период инкубации этих чувств был для Себастьяна и Вероники гарантией их стойкости. Неудивительно, что, когда расстроенная Ася , в которой скопилось столько разных жалоб, потрясений и горестей, рассказала сестре и зятю о своей ситуации, едва не утонула в потоке святого негодования, громогласно ссылающегося на "христианские ценности" и прочие штампы, которым Вероника выучилась под присмотром матери и вывеской "ФУРНИТУРА ТЕКСТИЛЬ".

- Неблагодарное это дело, Веруш, - сказал Себастьян Круп, - но сейчас надо Асе как-то помочь.

И опытный коммерсант начал анализировать, с поистине медвежьей тонкостью, какие пункты в руках Аси могут стать оружием в той борьбе; пронумеровал в мыслях свои выводы, расставил аргументы от самого сильного до самого сомнительного, по категориям, как будто это было связано с различными видами сатина, затем выложил перед ней на весы, взвесил, долго рассказывая о том, что дело неотложное, и в конце концов посоветовал своей невестке использовать самые радикальные средства. И этим он невольно ударил в чувствительную точку, самую нежную, в точку любви, потому что мужа она всё-таки ещё любила; эти чувства ожили в полную силу, когда Круп употребил слова "подать в суд".

Ася поблагодарила зятя и сестру и вернулась домой в ещё большем замешательстве, потому что не много ей те советы дали. Она отважилась и решила доверить свои несчастья родителям - она стала напоминать безнадёжно больного, который, будучи уже в терминальном состоянии, пробует все лекарства и способы лечения; она поехала к большому загородному дому в окрестностях "Залива Красных Свиней" в Виланове (как его называл пан Арек, свежеиспечённый член ЛПР, который когда-то каждый год повлялся у Щепко на Шледзик).

Семейство стариков приветствовало её с распростёртыми объятиями и с такой нежностью, что она чуть не расплакалась. Визиты и телефонные звонки от дочек были для них, в принципе, единственным существенным развлечением, они не ценили ничего выше. Третий год они мыкались по своей жизни, как шлюпка, лишённая радара и GPS. Они сидели у камина и вспоминали все бедствия переходного периода и более поздние годы, времена военного положения^[101], известных клиентов, большие заказы, способы, благодаря которым они несколько раз спасались от банкротства; но главной темой таких разговоров был знаменитый арест Фарулы и разорение его компании, фортуна благоприятствовала старику Щепко. А иногда речь заходила о былых делах, запечатлённых в памяти прибылях в лучшие годы, они в очередной раз рассказывали друг другу старый анекдоты про Маштальского^[102]. Временами Щепко выходил из дома и направлялся в центр города, чтобы посмотреть на "ФУРНИТУРУ ТЕКСТИЛЬ" с другой стороны витрины. На обратном пути он заходил во все магазины с текстильной продукцией, не пропуская ни одного - более того, он всегда выбирал маршрут, чтобы увидеть их как можно больше, в особенности тех, которые когда-то с ним конкурировали - их молодые владельцы (если они были на месте, а не оставляли просто за прилавком какого-то помощника или помощницу), пытались уговорить старика на какие-нибудь "стопроцентнонадёжные инвестиции", но он, верный себе, всегда отказывался. Новый мерседес постепенно ржавел в гараже, потому что пани Щепко пользовалась им только по воскресеньям, чтобы поехать через полгорода в костёл на Хлодной, а оттуда в "Аркадию"^[103] за покупками. За этим исключением, они почти не выходили из дома.

Благодаря связям Дамиана Липиньского, который написал серию портретов четырёх дочек одного генерала из Боернерова^[104], старик Влодзимеж Щепко был назначен руководителем консультативной группы в Министерстве обороны, которая следила за состоянием армии и подгоняла её под натовские и евросоюзные стандарты. А коль скоро её мужа взяли на чиновничью должность, пани Терения решила, с тяжёлым сердцем, вести светскую жизнь; она набила весь дом немыслимым количеством посеребренных стоек для тортов, сахарниц и ваз, немыслимым количеством предметов под античность, "в высоком вкусе", сошедших с конвейерной ленты итальянских производств, столькими картинами из "Десы"^[105] в позолоченных рамах, стольким безвкусным барахлом, не лишённым однако определённой рыночной стоимости, что каждая комната, включая кладовку под лестницей, напоминала часовню в Лихене^[106]. Экономия и нуворишество были в каждой детали обустройства дома; создавалось впечатление, что Щепко даже покупая мыльницу, воспринимал это как вложение средств.

В этом замечательном особняке, роскошь которого свидетельствовала о бездеятельности пожилой пары, знаменитое полотно Дамиана Липиньского висело на почётном месте и служило для четы Щепко утехой: так что они по двадцать раз в день глазели (он - через узкие очки, купленные на "Стадионе Десятилетия"- "Я ношу такие, потому что они стоят десять злотых, и складываются, вот так, и не занимают места, а если даже потеряются, то не жалко"; она - через солидные стёкла в широкой оправе от Гуччи) на эту картину, с фотографичной точностью (как им казалось), изображающей уклад их прежней жизни, такой теперь для них милой. Асю поразил и внешний вид всего жилища (она была здесь уже один раз, но очень давно, когда они только въезжали), его отдельные комнаты, где везде чувствовались дурной вкус и жалкая расточительность, и жизнь её родителей, которые, казалось, заплутали в этой замысловатой клетке, полной золотых дверных ручек и мраморных балюстрад, отделённой от мира и подлинной жизни; она видела в том запечатлённом моменте другую сцену, похожую на ту, которые она видела с Крупами в главных ролях: там была сцена активной жизни, но в то же время застывшей; что-то в роде механического существования, основанного на инстинкте, подобное существованию трудолюбивых бобров. И тогда, не переставая думать о своих заботах, она вдруг улыбнулась - по крайней мере, у неё был источник счастья, длящегося больше года, потому что она пережила что-то такое, чего не испытаешь даже и за тысячи таких пустых жизней, как у её сестры и зятя. Но она не осмелилась сказать это вслух; она сосредоточила свои новые навыки общения, она извлекла все слои кокетливой нежности, которую пробудил в ней Дамиан, и таким образом заставила родителей прислушаться к своим супружеским жалобам. Пенсионеры любят подобные истории. Пани Щепко выпытывала у неё мельчайшие детали этой странной жизни, которая для нее была чем-то вроде статьи из "Gala". Передачи на канале "National Geografic", под которые она всё время засыпала, рассказывали ли ей о жизни индейцев гуарани или чрезвычайно особенные вещи про ленивцев.

- Как это так, любимая? Твой муж закрывается с голыми бабами, а ты ему веришь, что он их рисует? Ри-су-ет?

Она произнесла это, подчёркивая каждый слог, затем положила на столик "Жизнь на полную катушку", которую с самого начала разговора держала в руках, потом ещё очки для чтения и наконец скрестила тощие руки на столь же тощих грудях.

- Мама, у всех художников, без исключения, есть модели.

- Нам он этим не хвастался, когда рассказывал о себе. Если б знала, я бы не отдала дочь мужчине, который занимается таким бесстыдством. Отец Тадеуш часто упоминает в эфире о разных, прости господи, творческих людях. Я даже не буду повторять, кто там чего делал. И делала, потому что творческие женщины - тоже самое. Незнайская. Козера^[107]. Так во сколько он возвращается домой?

- По-разному, в час, в два.

Родители с удивлением посмотрели друг на друга.

- Ходит по девкам, - вынес решение Щепко, - только бабники возвращаются домой в такое время. Тебе об этом любой таксист скажет.

Ася закатила глаза, ясно сообщив этим: "Что ты знаешь о жизни современной женщины?!"

- Но это должно быть кошмарно для тебя, ты должна ужасно терзаться, когда ждёшь его ночью, - продолжала гнуть своё пани Щепко. - Или нет, ты ложишься спать, правда?.. Но и, конечно, когда этот монстр возвращается от какой-то сучки, от какой-то шлюхи, то он тебя будит?

- Нет, нет, мама. Иногда он в отличном настроении, и, если всё в порядке, он убеждает меня встать и пойти с ним в парк погулять.

- Погулять! В это время?! Ваше жилище такое тесное, что ему мало и его носит по городу, как дьявола... Этот сукин сын берёт тебя прогуляться, чтобы ты подхватила воспаление лёгких. Хочет тебя прикончить. Где это слыхано, чтобы женатый парень, с нормальной работой, летал ночью по городу, как вампир!

- Мама, ты не понимаешь, ему нужно вдохновение... он очень любит такие сцены, которые...

- Ну я бы ему устраивала сцену, как раз такую, - вскричала старуха Щепко, перебивая Асю. - Что ты с ним всё цацкаешься? Во-первых, нам не нравится, что он пьёт только воду. Он закодировался или что? И почему он не может смотреть на женщин, когда они едят, а? Это какое-то психическое отклонение. И эти странные истории. Он выходит из дома, ничего не сказав, возвращается через десять дней и говорит, что красил машины в Силезии! Кто красит машины? Разве что антикоррозийная обработка. Брешет, как собака.

Ася уже открыла рот, чтобы защитить своего мужа, но её мать велела ей молчать - тем самым жестом, которым обычно прерывала все обсуждения. Девушка ничего не ответила, потому что были в ней ещё какие-то остатки замордованности.

- Хватит. Я не хочу больше слушать об этом пане. Он два раза переступал порог костёла: чтобы назначить тебе свидание и чтобы вступить в брак. Безбожные люди способны на всё. Разве мой муж, а твой отец, когда-нибудь осмеливался чего-то мне не рассказывать?.. А этот за три дня ни одного слова не скажет, а потом трещит, как нанятый!

- Мама, Дамиан - особенный человек. Нельзя особенных людей оценивать, как всех прочих.

- В таком случае, пусть особенные люди не путаются среди порядочных людей и пусть не женятся. Или пусть женятся на каких-нибудь других "особенных" творческих женщинах, прости господи, на каких-нибудь Маслоских^[108] или этих, как их, Козерах. Художник делает свою жену несчастной, и всё окей, потому что у него талант художника? Талант, талант! Это ещё не талант втирать людям, что чёрное - это чёрное, а белое - это бе... белое - это чёрное, перебивать людей на половине слова, распускать павлиний хвост, плести, что слюна на язык вынесет, пока всех не достанешь, портить жене настроение, когда у пана и бога плохое настроение...

- Мама, психологический профиль таких людей...

- Какой ешё профиль? - пани Щепко снова перебила дочь. - Этого ещё не хватало, нашла кого выгораживать. Это какой-то шизик. Он вдруг начинает питаться только овощами, даже у врача не поинтересуется, можно ли ему... Ладно б это был пост, это бы ему было полезно, в духовном смысле, но он такой же набожный, как какой-нибудь лютеранин или иеговист. Где это слыхано, чтобы собак любить больше, чем ближнего своего, он ходит к маникюрщице, как педераст, потому что геев нет, доченька, есть педерасты, это правильное слово... смастерить бар из старой стиральной машины, днём закрывать жалюзи и работать при лампе? Дорогуша, если б не факт, что таких извращенцев не принимают, его бы упекли в Творек^[109]. Посоветуйся с ксендзом Скроби, он из кругов "Радио Мария", спроси, что он обо всём этом думает, он скажет тебе, что твой муж не живёт по-божески...

- Мама, поверь мне...

- Я верю! Ты любила его и ничего не видела. Любовь слепа. Но я, как-то сразу после вашей свадьбы, помню, видела его на Маршалковской. Он ехал в автомобиле. Но как! Сначала газанул, аж с визгом, а потом притормозил и поехал так медленно, что ему все сигналили. Я тогда сказала сама себе, как сейчас помню: "О, это какой-то сумасшедший".

- А! - крикнул Щепко, ударив кулаком по спинке кресла. - Я правильно сделал, что убедил подписать брачный контракт и отделил твою собственность от собственности этого психа!

Ася, совершенно растерявшаяся, сказала родителям, что ей дейсвительно есть за что пожаловаться на мужа, и тогда пожилая чета потеряла дар речи от негодования. Но оттого, что они, как мы знаем, по привычке к безмолвию, были очень лаконичны, пани Щепко тут же очнулась и сразу изрекла: "Развод!" Спохватилась и исправила на "аннулирование брака... церковно...", но слово "развод" уже пробудило старого предпринимателя. Благородная родительская любовь, собственное восхищение благородством этой любви, разнообразие, которое этот процесс привнесёт в его однообразную жизнь, надули его, как вялый воздушный шарик: папа Щепко взял слово. В мыслях своих он уже подавал иск, руководил делом, ба, да он почти довёл дело до исхода; он торжественным голосом объявил дочери, что берёт на себя все судебные издержки, наймёт адвокатов, поговорит с друзьями-правоведами, перевернёт небо и землю. Пани Липиньская, слегка испуганная, поблагодарила отца, в довольно расплывчатой манере и сказала, что она не заинтересована даже в разъезде, не говоря уже о разводе, даже если бы это произошло, это сделало бы её в десять раз несчастнее. Настал момент неловкого молчания. Она перестала им жаловаться и поняла, что её сегодняшняя жизнь слишком отличается от старой жизни, от жизни родителей, их убеждений, привычек, интеллектуального уровня, рода проблем; она никоим образом не сможет убедить простых людей справедливо оценить кого-нибудь такого, как Дамиан, который совершенно иначе видит мир и своё место в этом мире. По каждому пункту нас могут судить только люди, нам подобные. Вместе с тем, родители были совершенно опустошены тем, что отдали дочь за негодяя, и она в своей слепоте не понимает самой сути: она идёт по наклонной, с каждым днём будет только хуже, через месяц он начнёт её бить, через два месяца она окажется с ребёнком на улице, а он устроит в их общей квартире хиппейскую коммуну, разведёт грязь, вонь, нищету, наркоманию, сифу и синеву; а больше всего их беспокоило то, что дочка не хочет принять от них никакой помощи, никакой поддержки дружественных контор или приходов. Все трое поняли, что потеряли общий язык, речь, с помощью которой они общались, веря, что слова и жесты обладают для них одним и тем же значением, что "мужчина" значит "мужчина", а "порядочность" - "порядочность".

Бедная Ася вернулась потом в холодную квартиру на Мокотовской, в которой была только она, детская комната, квадратные метры, больше чем надо, и депрессия. Она уже знала, что, сколько бы она не училась, сколько бы ни работала над своей эрудицией и способностью блистать, ей не вернуть чувство своего мужа. Мир, взрослая жизнь, замужество совершенно её разочаровали, потому что всё это оказалось кривым отражением всего, что она воображала, дешёвая подделка сумасшедшей подростковой любви, которую она пережила совсем недавно. Словом, она пополнила бесчисленную массу людей, которые в какой момент поняли, что впустую потратили свои жизни, и ничего или почти ничего в ней не изменить. Но всё же, в один из дней, очередной день, проведённый за игрой в тетрис и раскладыванием пасьянса на старом компьютере Дамиана, к ней пришла мысль, которая в одну минуту заставила её шевелиться, как скрытая пружина, которая внезапно запустила какой-то сложный механизм; это была одна из тех идей, который могут прийти в голову только действительно простодушной девушки. Она решила отправиться к Мальвине Кордзик. Не для того, чтобы устроить драку и напомнить ей о муже, как о взятом и невозвращённом должке, а для того, чтобы выяснить, каким образом Кордзик добилась её мужа, так, что эта избалованная знаменитость влезла в семейный круг кормящей матери (как бы там ни было, она была матерью ребёнка своего возлюбленного, а значит почти родной); в конце концов, чтобы актриса смягчилась и помогла её когда-нибудь, в будущем, обрести счастье, так же, как теперь сделала её несчастной.

На следующий день робкая Ася, собрав остатки отваги, вышла около двух из автомобиля, припаркованного у Площади Трёх Крестов, и решилась идти в квартиру звезды сериала, которая в это время или уже была на съёмочной площадке, или отдыхала после ночной гулянки и никому не показывалась. Пани Липиньская не знала ещё огромных зданий Голландского Парка^[110], в окружении парков у улицы Ксёнженца. Когда, представившись охранникам (которые уставились на неё с некоторой тревогой; по-видимому, они прекрасно знали её мужа и знали причину его частых визитов), она была пропущена в пространство, где располагались апартаменты, когда прошла огромный холл, выложенный испанским мрамором, поднялась на тихом, быстром лифте, в котором, в специальной вазе, стоял букет свежесрезанных белых лилий, когда она оказалась в обширном пентхаузе с окном во всю стену, из которого открывался панорамный вид на Вислу и Прагу, в котором ни одна вещь, от паркета до зубной щётки, не была куплена в обычном магазине, "Теско", "Ашане" или "Бедронке", всё только доставлялось из Лондона или заказывалось у какого-нибудь дизайнера и создавалось вручную, в единственном экземляре, она почувствовала себя невероятно стеснённой.

Жильё обставлено со вкусом женщин, которые, с очевидностью (как и она), выросли в семьях бухгалтеров, библиотекарей, школьных директоров или районных чиновников нижнего уровня, проводящих годы напролёт между телевизором "Рубин" и мебельной стенкой, но теперь, несмотря на то, что ещё пару лет тому назад понятия не имели, что это хотя бы такое, "Alessi", "Frank Lloyd Wright" или арт-деко, научились (у нескольких изысканных геев в приталенных пиджаках и у одной жены бывшего министра), как сочетать цвета и фактуры, где покупать ткань для штор, как сочетать эклектичные канделябры с отреставрированной мебелью шестидесятых годов и почему ванная комната из необработанного бетона может быть более роскошной, чем ванная из итальянской глазури с декором "Sole" (солнечный свет, заливающий подложку из двадцатичетырёхкратного золота). Ася завидовала тайнам этой утончённости, о которой понятия не имела; она вдохнула роскошь и сразу ясно поняла, чем эта квартира так привлекает Дамиана.

Открыл ей какой-то мужчина, но она не заметила его лица, потому что он стоял в тени, а позади него простирался броский, яркий интерьер; она сказала просто "добрый день", сделала несколько шагов вперёд и стала на пороге гостиной Мальвины Кордзик. Мужчина стоял прямо за ней, но она не обращала на него внимания, поглощённая восхищением. Она засмотрелась на то, с каким вкусом выбирались цвета отделок и материалов, расположены картины Сасналя и Новосельского^[111], разбросаны всякие мелочи и безделушки., и чем дольше она смотрела, чем сильнее ревность смешивалась с чем-то похожим на глубокое, безутешное отчаяние. Беспорядок был здесь осознанным изяществом, роскошь изображала презрение к деньгам. В воздухе пахло не индийскими благовониями или дешёвыми духами, а чем-то, что Асе казалось естественным для богатства запахом. Каждый предмет мебели, каждое кресло, китайский шкафчик, брошенная на кресло шаль как-то сочетались с видом, простирающимся за огромными окнами (или точнее - стеклянной стеной): река, гуща деревьев, отдалённые крыши. Всё здесь очаровывало, хотя на первый взгляд казалось совершенно непосредственным, лишённым всякого плана. Весь талант пани этого дома сосредоточился, как в объективе, в гостиной, в которой пани Липиньская была принята. Ася рассматривала разные вещи и картины, пытаясь угадать характер своей соперницы, но всё равно в этом беспорядке, как и в симметрии, проглядывалось что-то таинственное, то, что для довольно простой девушки было совершенно недоступно. Из того, что она видела, и из того, что читала в ярких журналах со сплетнями, звезда была одновременно "сверхсексуальна и сверхинтеллектуальна", так, по крайней мере, писали в "Жизни элит". И тогда она с грустью подумала: "Может, правда, что обыкновенной девушки, такой, как я, художнику недостаточно, им нужно заполучать каких-нибудь знаменитых женщин, художниц, писательниц, сильных деловых женщин, которые могли бы с ним справиться. Если бы меня так воспитывали, как её, то, по крайней мере, у нас были бы теперь равные шансы".

- Если это ко мне, то меня нет дома, - донеслось до неё из глубины квартиры. Голос был сухим и резким.

- Я уже впустил.

- Мог бы попросить прийти в следующий раз. Сейчас буду! - ответила Кордзик, и голос её тем временем смягчился и начал напоминать воркование Анеты из "Ч - это чувство": тёплое и соблазнительное. Конечно, теперь уже она хотела, чтобы её слышали.

Посреди огромной зальной комнаты, - можно было прочитать в июльском номере "Резиденции", - занимающего более половины квартиры, стоит гарнитур столь модной в последнее время бидермейеровской мебели^[112]: диван, два кресла, обитые тканью во вкусе эпохи, золотистый адамаск с чередующимися блестящими и матовыми полосами. "Мне нравится контраст между глянцевым и матовым, это очень красивое сочетание, и, кроме того, оно таит скрываемую правду о моей жизни, жизни скромной девушки в мире гламура". Низенький, ручной работы столик из красного дерева - сувенир из поездки в Индонезию. Мотив драконов, повторяющийся на подушках из "Collezione Toscana". В нише, спроектированной архитекторами из студии "Марцин Лошаковский", стоит великолепный китайский шкаф, привезённый из нью-йорской галереи восточной мебели "Samsara" (о которой писали в марте в "Резиденциях", ?3 от 2006), рядом тибетская танка, подарок подруги, Коры Яковской^[113]. Рядом со снимком: звезда "Ч - это чувство" признаётся, что из каждого отпуска привозит что-то, что будет ей напоминать о поездке, не обязательно, врочем, гипсовую пирамиду из Египта и пластиковый веер из Испании - из Лондона она привезла японскую ширму, купленную на аукционе "Сотбис", из Бостона - эскимосские резные фигурки из клыков моржа. Далее: Одну из ванных комнат украшает современная реплика лепнины из флорентийского дворца XVIII века, созданная по меркам в небольшой мастерской в Риме. В зале, под стать хозяйке, - картины, созданные Йоанной Сковронь и являющиеся современными вариациями на темы фресок Рафаэля. "Я люблю и античность, и современное искусство. Я могу часами развлекаться, перевешивая Новосельского на место Сасналя и наоборот".

Мальвина Кордзик стояла в боковых дверях, за которыми виднелись ещё какие-то дальние комнаты, невидимые с места, где сидел гость; первым делом он отправила свою ослепительную, будто с обложки журнала, улыбку в пространство, а потом, завидев Асю, улыбнулась снова и присела рядом с ней на диван.

- Чем я заслужила столь милый визит? - спросила она, не сводя со своих губ всё время ту самую улыбку, с помощью которой она рекламировала и краски для волос и трастовый фонд.

"К чему это лицемерие?" - подумала Ася, ответив только лёгким кивком, который трудно было назвать исчерпывающим ответом.

Даже если бы знала, что ответить на вопрос, голос её совершенно отказался слушаться; только в тот момент фактически она заметила, что у разговора есть ещё один свидетель - мужчина, который её поприветствовал и открыл её двери, и теперь он вышел из тени передней и предстал во всей красе. Он был одним из самых наидостойнейших, самых элегантных и чарующих телеведущих. Облегающий пиджак из чёрного бархата, подчёркивающий разницу между узкими бёдрами и широкими плечами; натуральный загар, альпийский зимой, тропический летом; выразительные глаза, брови, резко очерченные и тонко смоделированные косметологом, короткие бакендарды, великолепно уложенные волосы. Он играл со своим мобильным телефоном, всем видом (от носка выглянцеванного ботинка до самой высокой из вощёных прядок) показывал полную непосредственность и довольно доброжелательное отсутствие интереса. И кармана брюк случайно высовывался брелок от ключей автомобиля с черно-красно-золотым гербом, логотипом "Porsche". Ася умоляюще посмотрела на Мальвину Кордзик и указала глазами в сторону ведущего.

- До скорого, Мари, - бросила Кордзик Мариушу Бомбелю, которого звали некогда просто Бубль, - увидимся вечером в "Липиде".

Звезда сериала сказала это таким тоном, будто встреча с пани Липиньской была уже организована, и в знак этого красноречиво подняла левую бровь (как-то ей довелось это отрепетировать для какой-то роли) и посмотрела такими глазами, что ведущий, от природы довольно покладистый, бросил только "ну тогда пока" и выбежал из квартиры с изяществом тридцатилетнего оленя. Тогда Ася, пристально наблюдая за своей соперницей, которая некоторое время смотрела на закрывающиеся двери, угадывала в её глазах чувство, как заключительном эпизоде, говорящее "примите мои сожаления, мальчики". В этот момент она вдруг решила уйти, потому что подумала, эта встреча ничего не изменит. "Какая она искусственная, как ей нужны эти плачущие парни, у такой бабы должно быть сердце из бетона". Но она не встала, только начала говорить срывающимся голосом:

- Прошу прощения, что я приехала сюда, я нашла ваш адрес в записной книжке Дамиана, и вы, вероятно, думаете, что это очень странно, но если страдаешь, то становишься безумной, и поэтому я сюда пришла... я очень хорошо понимаю, почему Дамиан приходит в этот прекрасный дом и почему всё время говорит, какая вы умная и красивая, почему вы может еделать с ним всё, что хотите... но, к сожалению... - здесь ей пришлось остановиться, потому что она не могла сдерживать плач; она начала нервно рыться в сумочке, - просто нужно посмотреть в зеркало, чтобы послушать себя со стороны, и... но, пожалуйста, пани, я очень люблю моего мужа... это мой первый мужчина... - наконец вытащила пачку бумажных салфеток и, заливаясь слезами, пробовала её открыть, но не могла найти линию разрыва, чтобы потянуть. - Год плача по ночам ничего не изменил... эти слёзы... эти слёзы не выплакали его из моего сердца, хотя я знаю, что его сердце я потеряла... я не знаю, я, может, сумасшедшая, но я хотела бороться с вами... и пришла сюда, морочу голову такой известной особе, чтобы спросить у пани, как можно было бы вас победить? - она продолжала пытаться открыть пачку салфеток, всё более отчаянно, но не хотела рвать обёртку ногтями, потому что это было бы чересчур истерично, в конце концов, она сорвалась. - Прошу, пани.... - почти крикнула она, хватая Кордзик за колени, - если ты поможешь мне вернуть любовь, о чём я говорю, дружбу Дамиана, я буду молиться за тебя, за твоё счастье, больше, чем за своё... мне не к кому больше пойти, ты моя последняя надежда... скажи, что ты с ним сделала, что он забыл о первых днях наших встреч, про нашу любо... о...

- Боже, детка, сколько тебе лет? - спросила звезда. Ей понравилась оригинальность этой сцены и, против воли, хотя она привыкла к истерии поклонниц, совершенно новый вид почитания побаловал её эго. Она взяла у Аси салфетки, открыла, взяла одну и сама начала вытирать ей глаза, тихо шептать какие-то успокаивающие односложные слова, вроде "ну-ну" и "всё-всё". Помолчала минуту, после чего погладила Асю по руке и ответила от всей души:

- Прежде всего, не советую плакать таким образом, это вредит цвету лица. Надо учиться справляться с горестями, которые приводят к депрессии, пойти к врачу, попринимать антидепрессанты, потому что, если ты сломаешься и сляжешь в постель, ты будешь там лежать в одиночестве. Ни одному парню такое не нравится. Некоторые мужчины любят грустных девушек, но у тех от мрачности появляются морщины. Здесь, - она показала на уголки рта, - и здесь, - она показала на крылья носа. - И всё лицо становится лошадиным, как у Гертиха^[114]. И кроме того, парни - они садисты, они хотят, чтобы их невольницы всегда были счастливы.

- Но извините, пани, я не могу на это махнуть рукой, это не зависит от меня... разве можно спокойно смотреть на Дамианку, на это лицо, такое безразличное, такое недовольное, которое раньше было таким... таким... нет, излучающим любовь, так было, я была счастлива... Сердцу не прикажешь, - изрекла она одну из мудростей старика Щепко.

- Тем хуже, крошка, тем хуже. Я смотрю и вижу тебя, как на ладони. Всё прошлое. Ну, хорошо, прежде всего скажу, что, если муж тебе изменяет, то не со мной. Признаюсь, он мне нравится, я охотно с ним назначаю встречи в разных местах, потому что он селебрити, но нигде не появлялся. Это мило, что хотел куда-то приехать специально ради меня. Ты мне сразу очень понравилась, поэтому я не буду говорить, что он сходил по мне с ума, но могу сказать тебе об одной вещи, потому что это будет нам полезно, если хочешь вернуть его к тебе и если мы захотим его наказать его за все эти... шалости. Шалости. Я просто знаю жизнь слишком хорошо, чтобы влюбляться в так называемых "выдающихся артистов". С таким можно позволить себе небольшой прыжок в сторону, но не - брачный союз! Ни за что. Дурацкая затея. Это всё равно что сидеть в кино и рассматривать всё это оборудование, проектор, занавес, вместо того, чтобы смотреть какой-нибудь хороший фильм. Но для тебя, детка, и так всё понятно, да? В любом случае, попробуй, по крайней мере, его приручить.

- Я, извините, пани, до того, как попала сюда, узнавала, из журналов, из интервью, о различных приёмах, о которых раньше не догадывалась. Вы даже рассказывали, в интервью "Gala", о мужчинах.

- Ты можешь приходить ко мне иногда, и я буду рассказывать тебе кое-что о тех мелочах, которые иногда очень важны. Мы знаем, что самым важным является внешность человека, - в душе немного посмеявшись, - сказала она это с таким отвращением, что Ася снова расплакалась, - но люди глупы и смотрят только на упаковку. На наряды, на макияж, сколько ты зарабатываешь, с кем появляешься. Гламур. И такими являются иногда даже люди с действительно большим талантом. Они могут быть мудрыми, но глупыми, понимаешь? Ты, наверное, не могла бы ни в чём отказать Дамиану...

- А разве можно вообще отказывать в чём-то тому, кого любишь?

- Бедняжка, ты такая cute в своей наивности. Каждая гопушка знает, что чем больше кого-то любишь, тем сильней должна это скрывать, особенно в устойчивых отношениях. Тот, кто любит больше, всегда под башмаком и, что ещё печальней, ему обычно изменяют или совсем бросают. Если ты хочешь властвовать, ты должна...

- Но как мне его обманывать? Я должна скрывать, просчитывать, облапошивать, менять свой характер, причём навсегда? Я обещала ему любовь, верность и семейную порядочность, до самой смерти. Как так можно жить, пани бы так смогла?

Она сомневалась. Кордзик улыбнулась.

- Послушай, крошка, - начала она, - счастье в отношениях - это всегда бизнес и рулетка, которая требует постоянного внимания. Если ты будешь говорить о чувствах, о том, как бьётся твоё сердечко, а я буду говорить об отношениях, ты ничего не поймёшь, мы всё время будем ходить вокруг да около. Слушай, - тут её голос прозвучал так, будто бы она хотела довериться Асе как подруге, - у меня была возможность познакомиться с несколькими действительно выдающимися людьми. Если они женились, то брали за себя каких-то серых мышей. Ну и что? Те бабы управляли ими, как PiS своими приверженцами, но, в отличие от PiS, они были очень любимы. Или, по крайней мере, уважаемы. И мне интересны такие загадки, особенно в том, что касается секса, любви, понимаешь... И эти, серые мыши, умели подладиться под характеры своих мужей. Серых мышей не пугало то, кем они являются, они просто начинали искать слабые места. И, либо они действительно были хороши в этом, либо подучивались так, что становились хороши, или прикидывались хорошими, но в каждом случае они находили способ блистать и впечатлять своих мужей. Потому что в каждой, действительно в каждой личности, даже в той, которая, кажется, непонятно, чем замечательна, есть какая-то закавыка, какой-то маленький бзик, который женщина должна умело использовать. И если уж решила управлять мужем, то никогда об этом не забывай, посвящай этому всё свободное время, все мысли... ну, вероятно, в конце концов, это войдёт в привычку, но в начале сосредотачивайся на этом. Сосредотачивайся. Ты должна собрать все свои ресурсы, всю свою женственность. Можешь спокойно держать под каблуком эти нарциссы, которые не знают, чего хотят, и из-за их причуд нам легче обвести их вокруг мизинца - о, вот этого.

- Боже, - охнула Ася, - и это жизнь? Как на какой-то партизанской войне?..

- ...в которой ты всегда должна иметь ракеты, нацеленные на врага, - закончила актриса, учтиво смеясь.

- Во всяком случае, позиции в отношениях очевидны, и это тебе решать, кто тут сильнее или слабее... и поэтому ты не должна позволять мужчине презирать тебя. Ситуация, как у тебя, практически безвыходна, если только муж твой у тебя не на крючке. Пойдём, - она встала, - я тебе дам приём против Дамианки, благодаря которому ты снова будешь владеть им, как своим.

Она провела Асю через длинный коридор, две маленькие комнаты, и наконец остановилась перед большими, выкрашенными в бирюзовый, резными дверями, привезёнными из какого-то марокканского городка, посмотрела на Асю и сказала:

- Просто небольшой пример. Мой парень меня обожает, но он никогда не попадёт в эту комнату без моего разрешения... у него четыреста сотрудников, большая компания, всё такое, увольняет людей, шантажирует, подрывает конкурентов... но меня он боится.

Пани Липиньская вздохнула. Они вошли в большую, красиво обставленную спальню, где на стене над постелью висел портрет юной Щепко, который когда-то написал Дамиан. При виде картины Ася сделала большие глаза и скрестила руки на груди.

- Я знала, что в доме портрета нет, но здесь... Дамиан говорил, что отнёс его в мастерскую.

- Дорогая, я выпросила его только для того, чтобы убедиться, до какой степени такой неглупый парень, так называемый "великий художник", может позволить из себя сделать дурака. Я бы, рано или поздно, отправила бы тебе портрет обратно - во всяком случае, я не предполагала, что у меня будет возможность сравнить копию и оригинал. Подожди, под кроватью есть ещё картон и пузырчатая упаковка, в которой это было упаковано, когда Дамиан приносил, я тебе сейчас дам. А если, оснащённая таким амулетом, ты не сможешь взять его за шкирку, ты не женщина и заслуживаешь то, что имеешь.

Ася пожала обе руки Мальвины Кордзик, и Кордзик обняла её, более нежно оттого, что на следующий день непременно о ней забудет. Может, такой визит, сделанный другой девушкой, не такой невинной, превратил бы её в вампира, но Ася, которой взгляды Мальвины Кордзик могли и помочь, и навредить, не дала себя до конца зачаровать, потому что самоуверенность и эгоцентризм селебрити казались ей так же невыносимы, как добродушная глуповатость Себастьяна Крупа и радиомарийное ханжество пани Щепко. Она знала, что Кордзик у себя дома была не своим человеком, не их своих мест, но вся её жизнь в последние годы заключалась в том, чтобы быть не своим человеком не на своём месте. Она напоминала какого-то лыжника в Доломитах, которому угрожает лавина - если он колеблется или старается услышать то, что кричат ему товарищи, он обычно погибает. В такие критические моменты сердце сжимается в кулак и становится твёрдым, как застывший свинец.

Пани Липиньская вернулась домой совершенно запутавшаяся и взволнованная. Разговор с Мальвиной Кордзик пробудил в ней много противоречивых мыслей и надежд. Она сидела в кресле и обдумывала разные сценарии событий, она мастерски разыгрывала дискуссии, прятала в рукаве крупные козыри, которыми можно в нужный момент одолеть Дамиана, и, в то же время, готовила такие комплименты, которые проникнут в него просто до самого эго; составляла целые диалоги с мужем, расширяя собственную роль, а его роль ограничивая смущёнными словами, после чего мрачное лицо Дамиана её пугало. Когда от него пришла SMS-ка:

шум парковки, потом хлопанье автомобильной двери, потом, наконец, шаги по лестнице.

- Что это за фантастическая иллюминация, лапонька? - весело спросил Дамиан, входя в спальню.

Ася, чутко осознав, что это нужный момент, обвила руки вокруг шеи мужа и показала ему портрет. Дамиан замер, насторожился и стоял так, уставившись то на Асю, то на её одежду, которая сама по себе была упрёком. Девушка, растерявшись, пыталась отыскать в его лице любые признаки чувств - любви, гнева, чего-нибудь. Но там было только равнодушные складки, которые могли означать что угодно. А потом услышала, как он говорит бесцветным голосом:

- О. Откуда ты взяла этот портрет?

- Мне вернула его Мальвина Кордзик.

- Ты выпросила?

- Я не знала, что портрет был у неё дома.

Она сказала это так сладко, что растрогала бы отряд талибов, но не творца, страдающего от самой болезненной раны, которую мужчина может получить. От собственной любви.

- Это всё она, - закричал он, - я ей покажу! - Он ходил по комнате, с топаньем, большими шагами. - Я изображу её в качестве члена "Самообороны"^[115] или в качестве шалавы и отдам это в газеты, на первую полосу "Нет"^[116].

- Но Дамиан... - начала она, но тут же остановилась.

- Убью её.

- Любимый...

- Спит с этим мудаком, с этим плясуном из "Танцев со звёздами", только потому что он умеет красиво вертеть жопой.

- Дамиан!

- Закрой пасть! - он кричал так, что лицо его стало совершенно красным, и ребёнок расплакался в соседней комнате.

Можно, конечно, представить эту сцену во всех подробностях, передать все оскорбления и обиды, описать капли слюны, разносящиеся из кричащего рта, и дрожащий подбородок, и смешанные со слезами сопли, стекающие на блузку, которую она так долго подбирала, и стучание кулаком по мебели, и швыряние стула об пол, и всё до самого последнего хлопанья двери, но, что ни напишешь, всё на самом деле было ещё отвратительней и болезненней.

На следующее утро пани Щепко, вызванная драматичной SMS-кой, застала дочь с распухшим, заплаканным лицом, с красными глазами и растрёпанными волосами. Ася, в окружении использованных гигиенических салфеток, разбросанных по всему одеялу, сидела на кровати, уставившись на куски порванного холста и обломков разбитой рамы, лежащей у стены. Она ничего не сказала, но показала матери на останки и начала громко сморкаться.

- Большой ущерб, большой, - пробормотал бывший старший кассир "ФУРНИТУРЫ ТЕКСТИЛЯ", - похож был, это правда. Но на Рыночной площади, под памятником Сирены, русские делают красивые портреты за двадцать пять злотых.

- Мама... мама...

- Моя бедная малышка... ты права, - утешала пани Щепко, совершенно не понимая, что хотела сказать дочь, - да, да, точко мамочка может любить по-настоящему... ну всё, всё, я обо всём догадываюсь, но расскажи обо всё по порядку, это тебя утешит. Разве я тебе не говорила, что он псих? Твоя пани Вера мне уже тут понарассказывала, ну это просто чудовище какое-то, чудовище...

Она увидела, что Ася приложила палец к губам и покорно замолчала. Она знала, что с обезумевшими не стоит спорить - но уже планировала развод дочери, совместное проживание в Виланове, совместную заботу о внуке, внучке, внучике. Но она просчиталась. Через два дня Иоанна Щепко-Липиньская отправила пани Веру с коляской на прогулку в Лазенки, взяла три упаковки снотворного и, подгоняемая какой-то необъяснимой жестокостью к своему телу, запила это бутылкой "Крота". Обнаруженная пани Верой два часа спустя, она была немедленно доставлена в больницу, где она умерла после трёх дней мучений. Родители похоронили её на кладбище Брудно^[117], в самой его середине, под солидной гробницей бабушки и дедушки Дрыя, семидесятых годов, сделанной из буро-серого тераццо, которая выглядела так же, как и все остальные могилы из тераццо семидесятых годов, восьмидесятых, девяностых, тянущихся во все стороны, до горизонта.