Whatever happened to class?
Chicago^[1]

Его рассказ, впрочем, показался мне столь интересным, что я записал его для Достопочтенной Публики и ныне вверяю его Вам. Местами я его немного сократил (если какие-то детали находил ненужными), местами добавил что-то от себя (если рассказчик не мог припомнить несущественных мелочей, требующихся для правильного освещения всей сцены), однако старался сохранить всё как можно ближе к услышанному.

Если бы в один из майских дней 2004 года кому-нибудь случилось оказаться в конце Краковского Предместья^[2], неподалёку от гостиницы "Е.", на стороне унылого памятника маршалу, которого Вальдорф^[3] назвал как-то "охранником на парковке", и тайком наблюдать за прохожими, он вероятно бы удивился, увидев очень высокого и донельзя элегантного молодого человека, который сперва вызвал такси, затем, когда машина подъехала, осмотрел её и отказался ехать, пропуская мимо ушей протесты водителя, затем - снова через мобильный телефон - затеял с кем-то, вероятно с диспетчером, спор и вскоре сел в другое, намного лучше выглядящее, такси, которому велено было проехать всего на несколько метров дальше, на другую сторону улицы, к главному входу гостиницы "Б."

Казимеж Влос, для друзей директор Влос, вышел на эту встречу по частным каналам - трудно представить, чтобы кто-то такой, как сам Хельштынский, размещал объявления. Это же не какой-то там урок танцев для начинающих, деловой английский или школа макияжа, а дело значительно более деликатное - ну, конечно, сперва его жена, директорша, узнала обо всё этом от своей подруги, Лидии Деречко, которая, в свою очередь, получила сведения от своего психоаналитика, который, в свою очередь, упоминал при этом об одной своей знакомой; позже был ещё какой-то совместный обед Деречко с директорской четой, но, как бы там ни было, во вторник, шестого мая, ровно в двенадцать часов директор Влос и пан Адриан Хельштынский пожали друг другу руки, что знаменовало лучшие времена кафе гостиницы "Б." (где - директор был очень внимателен к мелким расходам - чай стоил 18 злотых).

И вот они сидели за чаем за 18 злотых чашка, с шарлоткой за 20 и тортом "Захер"^[4] за 28, оба в очень приличных костюмах. Сравнимых, однако совершенно разных - директор чуть в более сдержанном, подчёркнуто классическом стиле (такой выбрала ему жена, вкус которой в свою очередь формировался просмотром статей, когда-то в журнале Twój Styl^[5], а с некоторых пор в Numéro^[6] и L'Uomo Vogue^[7], и консультациями с продавцами в магазинах - в Лондоне и Милане, разумеется, а не в Варшаве), Хельштынский в чрезвычайно приталенном пиджаке, в шейном платке, завязанном в толстый, свободный узел, "классическим образом, не лишённым, однако, экстравагантности и намёка на художественное безумие", как об этом, вероятно, написали бы в любимых журналах директорши.

Различия, конечно, простирались дальше - директор носил обручальное кольцо и часы от Картье (потому что откуда-то взял, что ролексы носят только нувориши), Хельштынский - перстень-печатку (ох, ну хорошо, директор тоже когда-то носил перстень-печатку, но немного другой) и простые, старые часы фирмы, название которой Влосу бы ни о чём не сказало (но он специально глянул и на мгновение потерял нить разговора, пытаясь прочитать стоящие вверх ногами маленькие чёрные буковки на циферблате); один был приземистый, коренастый, румяный, как и положено бывшему помощнику мясника: ему под стать, казалось, таскание полутуш на мясоперерабатывающем заводе в пэнээровские времена, разъезды на фургоне по всей Польше в интересах бизнеса, первая фирма, банкротство, выплачивание кредитов, ему под стать, казалось, просиживание часами в кресле директора, в наблюдательном совете, на деловых обедах (а также в сауне и тренажёрных залах, время от времени), отдых в Коста-Рике и дайвинг на Бали.

Другой был лет на двадцать пять моложе, высокий, стройный, утончённый. "Живая реклама своей профессии", - подумал Влос. Руки у Хельштынского были ухожены, как и всё, впрочем, что не скрывала одежда, видно было, что он весь ухоженный, приглаженный, лощёный - без выбившихся прядей и пучков небритой щетины, без прыщей и порезов; с аристократизмом движений и пластичностью; один из тех людей, которые не могут не понравиться при первом же взгляде.

Даже голосом он обладал звучным, явно поставленным, и этим голосом он изрекал (а не говорил) витиеватые, изысканные фразы.

- По всей видимости, мы с пани Лидией неверно поняли, я полагал, речь идёт о вас, но не берите в голову, напротив, мне очень нравится работать с детьми.

- С какими там детьми, Анджеле двадцать лет, она уже не ребёнок, хотя известно, как оно бывает, сердце отца, и всё такое, для меня она всегда будет моей маленькой девочкой... У пана есть дети?

- Нет, ещё нет, как-то не случилось.

- Когда будут, - закряхтел директор Влос, пытаясь отрезать кусок шарлотки вилкой, которая в его широкой руке была похожа на серебристую зубочистку, - увидите. Всегда думаешь, каким дитё было маленьким, как на руках его носил, по ночам вставал... так оно было... - Тут он поднёс шарлотку ко рту и вскоре неразборчиво проговорил:

- А фиперь, видишь ли, вырофла, уфится, парни у неё какие-то. - Он проглотил. - Почему бы и нет, не имею ничего против. Это понятно, дело житейское. Но, знаете, пан, как сейчас, времена меняются, девушке, даже при деньгах, так сказать, красивой мордашки недостаточно. И речь именно об этом.

- Разумеется. Мне не известно, рассказывала ли вам пани Лидия о моих методах работы?

- Не, не рассказывала, я совершенно с ней не знаком, с пани Деречко, знаю только, что она подруга моей жены и вдобавок знакомая вашей знакомой, правильно? Она рассказывала, но так, в общих чертах, в общих.

- Тогда, если, конечно, у пана есть возможность уделить мне ещё минуту, я ведь понимаю, пан очень занятой человек...

- Ради доченьки уделю, сколько потребуется. Всё остальное может подождать.

- Раз так... если у пана есть возможность уделить мне ещё минуту, я позволю себе познакомить вас с моими методами. - И он отодвинул тарелку с недоеденным тортом; ах, как красиво он положил вилочку, ах, фарфор почти не вымазался шоколадом!

- Итак: речь идёт не об уроках раз в неделю - для этого есть дамы, обучающие хорошим манерам. Речь не идёт о психологической помощи, для этого есть специалисты. Я занимаюсь, если можно так выразиться... обучению быть счастливым человеком. Быть может, это звучит немного претенциозно или смешно, но вы сами знаете, сколько несчастливых людей вокруг, хотя, на первый взгляд у них есть всё: превосходное здоровье, любящая семья, деньги, успех...

- Это точно. Приходится признать, всё так и есть.

- В то же время я бы не утверждал, что продаю панацею, лекарство от всех недугов. Таких лекарств не существует. Вернее, они есть, но только в сказках. Однако я могу с глубокой убеждённостью сказать, что благодаря работе над собой, благодаря расширению своих интеллектуальных горизонтов, углублению чувства прекрасного, развитию знаний об искусстве и литературе, мы, как правило, становимся счастливее. По крайней мере, мы с большей готовностью принимаем тот факт, что у человека от природы есть всё для счастья. Кроме того, мы учимся убеждать других в том, что мы счастливы, хорошо воспитаны и заслуживаем доверия. И, собственно, подобные занятия могут быть предложены вашей дочери. Причём работа проводится очень обширная. Я не упомянул, что это дорого, потому что известно, джентльмены не говорят о деньгах, я вышлю пану подробный договор, но прежде повременим. Ваша дочь...

- Анджелика.

- ...славное имя... Ангелика... должна решиться провести несколько месяцев жизни, во время которых, конечно же, она будет заниматься привычными делами, но немного иным способом; также будут своего рода приятные обязанности, такие, как экскурсии, посещения театра и так далее.

- Сам выбрал.

- Простите?

- Имя. Анджела, Анджелика. Сам выбрал.

- Ах, да? Превосходный выбор. В любом случае, занятия требуют по-настоящему глубокой заинтересованности и панна Ангелика должна принять это решение осознанно. В противном случае наши совместные усилия не будут иметь ни малейшего смысла.

- У неё нет выбора. Так, как я её люблю, могу ответить: в нашей семье всё, что касается воспитания детей, решаю я. Точнее, мы с женой, но, в основном, я.

- Несомненно. Однако же, при всём уважении, позвольте мне встретиться с панной Ангеликой, прежде чем мы подпишем с вами какие-либо соглашения. Как бы там ни было, я бы предпочёл удостовериться, нет ли там такого, что я назвал бы основательной психологической несовместимостью. Подобное случалось со мной один или два раза, когда я так и не смог найти подход к моим ученикам, и тогда пришлось сожалеть, и о моём времени и о деньгах клиента.

- Ясное дело. Само собой, почему бы и нет. Минуточку, сейчас дам телефон Анджелы, у пана есть какой-нибудь листок? Салфетка или что...

- Минуточку... - Хельштынский поднял голову и сказал своим звучным голосом:

- Пани Жанета, нельзя ли попросить листок с фирменным значком, такой, для заметок?

Пани Жанета кивнула и мигом принесла несколько листков с логотипом гостиницы "Б." - лавровым венком и названием, написанным вензелями.

- Премного вам благодарен. Вот, пан... запишите, пожалуйста, номер панны Ангелики... мне нравится "Б.", потому что у них всё продумано до мелочей, даже эта бумага, как она замечательно выглядит... и какое гармоничное сочетание цвета бумаги и печати. Спасибо. Постараюсь позвонить уже сегодня. Если разговор получится, мы подпишем договор, при условии, разумеется, что пан по-прежнему будет заинтересован в моих услугах.

- Как угодно, как угодно. Договор прошу отправить на адрес организации, как-то включим это в расходы - вероятнее всего, я найму вас в качестве консультанта... скажем, по делам молодёжи - налоговая инспекция, пан, не прицепится, потому что, в конце концов, вы оба молодёжь, и это будет вроде профессиональной подготовки, мы как-нибудь пропишем это в контракте, этим займётся Загурный, мой бухгалтер, он всегда пишет договоры, когда требуется, он это делает лучше, уверяю, многих юристов.

Директор Влос внезапно поднял правую руку и крикнул:

- Счёт!

Пани Жанета подошла короткими шажками и прошептала, наклонившись:

- Пан Хельштынский заранее всё уплатил. У него депозит в нашем заведении.

- Э-э-э, не стоило так, - растерянно засмеялся Влос, - в конце концов, я считаю, директор это, так сказать, не должность, директор - это образ жизни! "Директор - это звучит гордо"^[8], хе-хе, это из какой-то произведения, правильно? Ну вот как так?..

- О, прошу вас не беспокоиться, это не такая сумма, о которой могут спорить два джентльмена. Вы мой гость.

Директор усмехнулся, немного смущённый, немного довольный - он подсчитывал расходы перед тем, как потребовать счёт, сумма в 84 злотых вертелась у него в голове на протяжении всей встречи, и он задавался вопросом, стоит ли оставить чаевых 8.40, что в итоге составит 92.40 или же стоит по-директорски, расстаться с круглой сотней. То, что проблема разрешилась, оказалось довольно удобным, но неудобство быть чьим-то гостем преобладало, директор к такому не привык - разве что когда платил другой директор или обед записывался в счёт расходов другой фирмы. Он начал задаваться вопросом, не включит ли это Хельштынский в издержки - или торт "Захер", шарлотку и два чая по 18 злотых каждый, или же вообще весь счёт в гостинице "Б." - эти мысли преследовали его, пока он прощался, шёл к автомобилю и половину пути к офису Pticepromex^[9]. Всю другую половину пути он раздумывал о контракте с болгарским поставщиком конины для кабаносов, от чего зависело расширение производства копчёностей не из птичьего мяса. Или, может, изменить название фирмы?

- ...ну нет, не стоит это превращать в рутину, зачем всё время сидеть в "Б.", как будто в Варшаве больше некуда пойти... А где пани обычно бывает?

- Не знаааю... в... Barbie... в Pewex... иногда в Kaffee Wunderwaffe... и в разных клууубах, ну, таких, с моим другом геем, в гейских. В разных.

- А доводилось ли пани бывать в Faux-pas?

- Нет.

- Пишется "фаукс - чёрточка - пас", через икс, в конце Хмельной, довольно милое место. Владелец мой хороший приятель, у них в меню превосходные чаи, которые ему поставляют прямо c Цейлона.

- Цейлона? - Анджелика так долго наматывала на палец кисточку скатерти, покрывающей стол, что фарфоровый слоник, стоящий на краю, качнулся и полетел вниз, как яблоко Ньютона; она поймала его у самого пола.

- Простите, пани, я вас не отвлекаю?

- Что? Нет, нет, я тут ловила слона.

- Зачем, позвольте полюбопытствовать?

- Свалился со стола. Но я поймала, он фарфоровый.

- Рад, что поймали.

- Ох, нет, лучше б разбился, - она сидела на краю стула, уставившись на уродскую, сине-золотую статуэтку, лежащую в углублении ладони, как в розовой постели, - он мне никогда не нравился. Но всё-таки поймала, чуть не разбился.

- Так завтра в одиннадцать в Faux-pas?

- У меня бассейн в девять, в десять.

- Так может, в полдень? Отнесёмся с уважением к утреннему сну.

- В половину первого. Хмельная... какой дом?

- Давайте договоримся о встрече на Хмельной у Reserved, хорошо? Туда трудно добраться, если не знаешь место.

- Хорошо, так и что, что-нибудь вроде красной розы, газеты в руке?

- Вы меня узнаете легко, уверяю вас. Я буду заметен.

Если бы это был фильм времён Дорис Дэй^[10], режиссёр разделил бы экран на две части: слева - вместо Стюарта или Хадсона в твидовом или, может, шёлковом халате, был бы Адриан, справа - вместо Дорис или другой блондинки, тонущей в облаках ароматной пены и пара, поднимающегося из горячей ванны (и предусмотрительно скрывающих соски, ох, и даже ложбинку между грудями) - сидела бы Анджелика Влос, лет двадцати (её отец никогда не помнил, сколько лет праздновали на недавнем дне рождения), довольно высокая, стройная, нервозная. И эти декорации: комната подростка, раздутая до преувеличенных размеров тщеславием родителей и дизайнера интерьера - две нелепые колонны, покрытые римской штукатуркой, выглядящие так, будто они из порфира, увенчанные золотыми капителями, между ними кровать с балдахином, на стенах следы от плакатов времён ранней юности; шкаф-купе с большим трёхметровым зеркалом, которое умножало количество порфира и золота, в шкафу теснились бесчисленные юбки, блузки, брюки, куртки, их набито туда было, как рабов на испанском корабле. Синий, "дизайнерский" туалетный столик, протёртая до голубого сосна, разрисованная кривыми цветами, реализованное желание тринадцатилетней девочки, от которого к двадцати годам могло тошнить, если бы не сила привычки. Флакончики, шкатулки с бусами из "художественно" нанизанного бисера и жемчужин, разбросанные заколки для волос, бантики, черпаховые гребни - будто можно было управиться со всей этой роскошью, с этими вьющимися волосами, спадающими густыми тёмно-каштановыми яркими локонами на плечи и ниже, до половины спины.

Такой, собственно, Анджелика и была: порывистой, взвинченной, посаженной в искуственный мир дизайнерских штор от Studio Ada, вязанных салфеток, ангелочков в окружении благовонных свечей, пурпурных подушек с золотыми узорами, внешне мягкая, но в глубине души: или вы меня, или я вас.

Этажом ниже директор лежал на кожаном диване - он не переносил соприкосновение с кожей, поэтому подстелил под себя плед в шотландскую клетку, "папино одеяло", под голову подложил ещё одну подушку, из гостиной, в руке сжимал пустой стакан из-под вискаря.

- Маруся, ты же сама говорила, что в наше время образование - это основа всему. Да и не только в наше.

- Но я просто к тому, что ты не должен доверять всякому, кто выставляет счета, но при этом не является директором солидной компании. Это значит просто, связаться неизвестно с кем.

- Я тоже над этим задумывался. Не слишком ли цена ломовая. Может, у него большие расходы.

- Расходы, расходы, ты сразу "расходы". Наглость у него большая, а не расходы. Потому что, Казик, он видит, что ты добрая душа. Я читала об этих методах, о "бомбардировке любовью"^[11], обо всём об этом...

- Эх, Марыся, да при чём тут "любовь"? Просто за чай заплатил.

- За чай заплатил, а по локоть откусит. То есть я хочу сказать, дал палец, а хочет руку. Взамен. Вот как это делается. Своих сотрудников направляешь на курсы, Анджелу отправляешь к тому парню, а тебе самому надо бы походить, чтобы узнать, как людьми манипулируют.

- Если б я не умел манипулировать, у меня бы и фирмы не было. Жизнь сурова, сама знаешь. Сделала бы ты кофе.

- Кофе-кофе, кофе-кофе. А новое сердце где возьмёшь, в лотерею выиграешь? Йогурта поешь.

- Йогурт. Йогурт это не кофе.

- То-то и оно, что не кофе.

Откуда взялся Адриан Хельштынский, нам уже известно. Из-за угла, потому что за углом он высадился из такси. Однако у него, как у всех, история была подлиннее.

Отец Адриана, Хенрик Рощиняк, не имеет права появляться в этой истории, потому что он не появлялся ни в одном из событий жизни Адриана; про него Адриан раз только случайно обронил: "Маме нужен был почётный донор спермы, но, к сожалению, ей попался не почитаемый"; мама не называла Хенрика Рощиняка иначе, как "эта гнида", и, если не хотела ранить сыновьи чувства, "этот парвеню"^[12].

Жили скромно. Может, и не в бедности, но скромно. В институт матери поступить не дали. Так, по крайне мере, она утверждала, хотя и закончила школу уже не во времена так называемого "дремучего социализма"; тётя Мися, подруга матери со школьных лет, как-то сказала - не по злобе, нет, а так, просто, без задней мысли:

- Давай, Зоська, не будем юлить. Что не принимали из-за происхождения. Мы обе знаем, что не пошли в институт, потому что были слишком глупыми...

Но слова утонули в потоке болтовни его матери, которая внезапно расшумелась из-за какого высказывания Кшаклевского или Бузека^[13], выступавшего в "Телеэкспрессе"^[14]. Так или иначе, "дочь врага народа" и звёзд с неба не хватающая девушка, Зофия Хельштынская, не поступила в институт, а закончила лишь бухгалтерские курсы, после чего несколько лет проработала в офисах "Польской моды", подсчитывая метры шёлка и шерсти. Потом она ушла в декрет, а ещё потом на больничный. Беременность совершенно её истощила. После двух неудачных операций на позвоночнике Зофии, да, да, всё ещё остававшейся с девичьей фамилией, Хельштынская, пришлось уволиться с работы в государственной компании "Польская мода"; дед, пока был жив, отдавал ей половину своей пенсии. После его смерти осталась только мизерная пенсия и социальные выплаты со времён Куроня^[15]. Иногда она подрабатывала: то заполняла кому-то питы^[16], которые тогда только ввели, то сверяла какой-нибудь баланс. Но большую часть дня она жаловалась - жаловалась за завтраком, жаловалась, пока мыла посуду, заправляла постель, убирала; Адриан иногда думал, что у неё под рукой целый список, в котором одна заморочка проистекала из другой, и все они как-то увязывались друг с другом. Это всегда начиналось с боли в позвоночнике и проходило (в разной последовательности) через одни и те же пункты: одиночество, тяжёлая работа, комиссия СБ^[17] в учебных заведениях, "эта гнида", падение нравов, историософия, по типу "если бы не война и Советы, я бы сейчас...", дороговизна, аферисты, политики, очереди в поликлинике и снова боли в спине, а потом прохождение тех же пунктов немного другим маршрутом. Иногда мама обнимала (на площади в двадцать один метр обниматься легко, всё время сталкивались между печкой, столом, раскладным диваном, дверью в ванную и шкафом), и потом какое-то время молчала или рассказывала о Лобзувке. Мол, если бы не война и Советы, жили бы они в Лобзувке, многочисленные слуги готовили изысканные блюда и застилали постели, а вечера проводились бы за чтением книг на французском. Это "на фран-цуз-ском", она прибавляла так, будто хотела подчеркнуть необычайную изысканность подобного чтения. Она была в этом - Адриан осознал это только через много лет, когда повзрослел - похожа на служанку, знакомую с "господской жизнью" лишь со стороны. Но все эти мечтания проистекали от другого, потому что её чувство, будто она лишена чего-то важного, её недовольство жизнью, возникло не на пустом месте. Оно возникло из-за невзгод её деда, старика Хельштынского.

Дед Зофии и прадед Адриана, Антоний Хельштынский, из герба Ястшембец, не был человеком из плоти и крови, он был символом, лежачим памятником. Сперва, незадолго до начала войны, он пережил смерть жены. Стиснув зубы. Потом расквартировавшихся в его усадьбе немцев. Стиснув зубы. Потом разграбление Красной Армией. Стиснув зубы. Когда ему с детьми приказали покинуть Лобзувку и предупредили, что приближение к бывшей его собственности (уже принадлежавшей совхозу Лобзувка и кооперативу инвалидов "Ловкость") менее чем на сорок километров приведёт к немедленному аресту, дед Хельштынский в очередной раз стиснул зубы и устроился на работу заведующим складом; спасибо, понятное дело, обширным связям, потому что никто бы в здравом уме не доверил бывшему помещику такую ответственную, требующую честности, должность. Он жил с детьми в Млоцинах^[18], в коммуналке; в его каморку можно было попасть через длинный коридор, пропахший мылом и капустой, миновав комнаты других жильцов - пани Зюты, продавщицы, и пана Влодка, любителя покурить - оба они сидели дома и кричали через двери так, что ругань, в целом, лучше всего было слышно в коридоре. Или в каморке Хельштынских, такая уж там была странная акустика. Дедушка проработал на складе почти десять лет, пока дети не разъехались; руководил погрузками, составлял накладные, выдавал товары. А потом, когда убедился, что толку от него там особо нет, оформил пенсию, бросил работу, выбросил диван, купил кровать и улёгся в знак протеста против социалистической действительности. И он пролежал двадцать шесть лет и пол года, до самой своей смерти; он, правда, планировал встать в 1981 году - ну да, он сказал себе, что встанет 1 января 1982 года - но 13 декабря 1981 года^[19] передумал.

Как раз таким, лежачим, запомнила дедушку Зося Хельштынская, которой время от времени доводилось ездить в Млоцины, пробираться через длинный вонючий коридору, по которому постоянно разносились два разрозненных голоса, курильщика и продавщицы, и оказываться крошечной комнатке. На сером, больше застиранном, чем грязном, постельном белье, лежал великан (много лет Зося была уверена, что он не меньше двух метров ростом, и только после его смерти навела справки и увидела: рост 178 см) - Антоний Ястшембец-Хельштынский, бывший помещик в Лобзувке и бывший заведующий складом, любитель искусства и библиофил. Все стены были заставлены книгами. Некоторые удалось вывезти из библиотеки усадьбы, некоторые, через подставного человека (сам он все ещё не мог приближаться к Лобзувке ближе, чем на сорок километров, под угрозой тюремного заключения), он забрал за небольшую взятку сторожу, охранявшего читальный зал кооператива инвалидов "Ловкость", часть из них он годами покупал в букинистических лавках и книжных магазинах, урывая от зарплаты. При этом он всегда придерживался одного принципа: не экономить на детях; сам он мог куска не доесть, чтобы приобрести какой-нибудь желанный том, но если из-за этого пришлось бы отказаться от еды для детей или детской обуви, пусть бы даже в руки шло прижизненное издание Кохановского^[20] за смешные деньги, он не купил бы, и всё тут! Кохановский был всего лишь риторической фигурой. Никогда бы дед не мог позволить себе изданий эпохи Возрождения, и его коллекция большой ценности не имела - так, добротный набор старых книг, несколько костёльных гравюр с барочным орнаментом, несколько юридических трактатов, множество изданий XIX века в хорошем состоянии: польские поэты "Брокгауза"^[21], французские романы, Библия Вуека^[22] с иллюстрациями Доре^[23]. Но главным тут было чувство, будто он занимался тем же, что и предшествующие поколения Хельштынских, которые покупали картины, выписывали мебель из Франции и собирали всё, что связано с историей несуществующей страны, она представлялась девицей, томящейся в цепях. Зося, наверное, уже была взрослой, уже после бухгалтерских курсов, когда дед впервые осмелился вытащить из-за пяти томов "Знаний о Польше" конверт с тремя обожжёнными, сложенными пополам страницами. Это была опись усадьбы, сделанная в 1933 году, позиции 1172-1226.
1172. Консоль в стиле буль, Франция, ок. 1880 1173. Зеркало в стиле буль, Франция, ок. 1880 Зелёный зал 1174-1180. Стол и шесть стульев, бидермайер, происхождение - поместье Обжицких в Лутове, ок. 1830 1181-1182. Зелёные портьеры, вышитые бабушкой Обжицкой, бархат, ок. 1875 1183-1885. Бархатные занавески на три пары окон, вышитые бабушкой Обжицкой, ок. 1875 1186. Консоль из красного дерева Луи-Филипп, подарок ад. Гаврило, ок. 1840

И так все следующие страницы, номер за номером, мебель за мебелью (потому что, насколько дед помнил, мебель начиналась с номера 1100; до того перечислялись картины, серебро, фарфор, оружие). Всё это было написано аккуратным почерком, с выучкой девятнадцатого века, с завитками, где потолще, где потоньше, почти девичьими линиями.

- А эти списки я вытащил из-под снега, когда русские рубили мебель во дворе на растопку; должно быть, выпали как-то из ящика письменного стола, они же всегда там лежали... Немного пригорели - видимо, бросили в огонь вместе с ящиком, и их отнесло ветром. Луи-Филипп, он довольно невзрачный.

- Кто невзрачный?

- Луи-Филипп, мой письменный стол. Никогда по нему не тосковал.

Сначала её привели к нему девочкой, потом стала приезжать одна - старшеклассницей, студенткой и когда уже работала в "Польской моде". Каждый раз от неё требовалось взять книги со стола от кровати, поставить их на соответствущие полки, и отобрать очередную партию книг на следующую неделю. Иногда дед давал ей деньги, небольшие, потому что при его незначительной выслуге лет, пенсия была ещё меньше, чем пособие по инвалидности, и просил её купить какую-нибудь книжку; иногда она брала постельное бельё для стирки - но не всё, потому что всё дед не давал, а только или наволочку, или простыню, или пододеяльник - то, что он разрешал взять. Имел, так сказать, свои представления о чистоте.

Её родители к деду, однако, заходили эпизодически - люди нудные, как "Биографический словарь польских статистиков", они считали дедушку Антония сумасшедшим (тут и не поспоришь; подобное поведение не укладывалось в приземлённые семидесятые); особенно мать, мягко говоря, не была высокого мнения об умственных способностях тестя. Да и Зосе не всегда хотелось тащиться с Охоты на другой конец Варшавы, чтобы перенести несколько томов с одного места на другое. Но всё изменилось с появлением Хенрика Рощиняка.

Хенрик Рощиняк, смуглый, черноволосый, кудрявый, двадцати лет, окончивший училище, работал в отделе мужской элегантной одежды. Отец Зоси называл его "этот обсос", мама "этот хам", а Зося "мой дорогой Геша". В ситуации столь значительных расхождений в объёме таксономических категорий, необходим был какой-нибудь блистательный прорыв: Зося насмерть поссорилась с родителями и переехала на Пулавскую, где они вместе с Гешей снимали комнатку. Однако же традиционное католическое воспитание сделало своё дело - она хотела какой-нибудь легитимности отношений; не то, чтобы немедленного вступления в брак, регистрации или даже венчания, а простого чувства принадлежности, пожеланий "совета да любви". С тех пор она всё чаще и чаще навещала лежащего в Млоцинах великана Антония - выслушивая его рассказы о книгах и - волей не волей - ругань курильщика и продавщицы, и вот наконец, предварительно откашлявшись, она призналась, что живёт с Хенриком Рощиняком, продавцом-консультантом, и намеревается с ним создать основную ячейку общества. И что родители смотрят на это с энтузиазмом Капулетти и Монтекки вместе взятых.

- Сказать по правде, - ответил дедушка Антоний, - от твоего отца я никогда не был в восторге; его сестра мне нравилась больше, но в последний раз я её видел двенадцать лет назад. О твоей матери я лучше промолчу.

- Но что же мне делать?

- Делай, что хочешь.

- Что значит, чего я хочу?

- Желаешь услышать, чего ты хочешь? От старика, который стоит над разверстой могилой? Тьфу - лежит. Распишитесь как-нибудь.

- Да?

- Да. Распишитесь. Такие времена. Только составьте брачный контракт.

- Брачный контракт?

- Времена-то, какие есть, такие есть, но брачный контракт надо иметь. Мой правнук не должен носить фамилию Рощиняк. Ни в коем разе. А вот где-то тут... посмотри, лапонька, на той полке, видишь сафьяновый блокнотик? Передай мне его... О, спасибо. Где-то тут была... о, вот! Визитка нотариуса Ружицкого. Я его знал ещё с фамилией Розенгартен, очень хороший юрист. Если он не уехал в 68-м^[24] или не умер, то наверняка ещё работает по специальности - он не из тех, что выходят на пенсию. Здесь адрес конторы - может быть, он всё ещё там принимает. В брачном контракте должно быть... подожди, дай мне чем написать... - Он закашлялся. - Да, вон там, в такой подставке. Что твои дети мужского пола наследуют фамилию матери...

- ...а женского?

- Можешь добавить и женского. Да, добавь. Что их отец обязуется вносить свой вклад в их воспитание, независимо от фамилии, которую они носят... которую носят... что в случае расторжения брака по инициативе любого из супругов пан Рощиняк... Ро... щи... няк... не будет заявлять о претензиях на собственность Хельштынских...

И так далее, и тому подобное.

Нотариус Ружицкий взялся за контракт.

Геша немного поморщился, но подписал. Выбрали гражданскую церемонию. Родители не пришли. Вскоре она забеременнела, родила маленького Хельштынского, заболела, оформила пособие по нетрудоспособности. Геша некоторое время держался, но потом не вытерпел и свалил на Запад. На заработки. Судя по всему, он работал на верфи в Гамбурге, но связь с ним не поддерживали. Родители отвернулись от Зоси с возгласом "сама виновата" и занялись делами поважнее - потому что когда хочешь от кого-то отвернуться всегда найдёшь для себя дела поважнее: землятресение в Армении, предвыборная кампания, помощь для Боснии. Они получили множество наград и дипломов за свою благотворительную деятельность; и продолжали получать. Они разглагольствовали о великих, унаследованных ими, семейных традициях.

Дедушка Антоний, другой изгой семьи, не дожил до Круглого Стола^[25]. Всё, что у него было, он оставил Зосе; преемник нотариуса Ружицкого, нотариус Ружицкий-младший, присовокупил к завещанию пункт о "вопиющей неблагодарности" сына и невестки. Но состояние было незначительным - сравнивая каталог библиотеки дедушки с тем, что осталось на полках, Зося обнаружила колоссальные утраты. Сперва она подозревала курильщика и продавщицу, но потом поняла, что в течение многих лет дед давал ей больше денег, чем почтальон ему каждый месяц приносил; похоже, дед водил дружбу с коллекционерами, которые приходили к нему и выкупали очередную позицию из каталога. Она изучила весь перечень с усердием бухгалтера и выяснила, что он не продал ни одной книги библиотеки Хельштынских из Лобзувки; их предстояло унаследовать Адрианеку. И он унаследовал, всё, в том числе и три обгорелых листка из описи имущества усадьбы.

Тогда как дед Антоний отказался от жизни при коммунистическом режиме, Зося вообще отказалась от жизни. Во всяком случае, от своей жизни, жизни матери-одиночки, страдающей от нехватки денег, бухгалтерши, живущей на пособие, имеющей 21 квадратный метр жилплощади, в которую надо было вместить всё имущество да ещё растущего ребёнка (к счастью, у неё был друг, получивший в наследство большой дом в Швидере - там-то все следующие годы и разместилась библиотека семьи Хельштынских, иначе пришлось бы продать всё, что дед собирал с таким упорством и сберёг; Адриану позволили выбрать несколько книжек - точнее, сколько поместилось на дополнительной, прикрученной полке, а остальные пачками отправили в место хранения). Тогда как дед Антоний страдал, как известно, молча, его внучка страдала вслух. И ничто не могло её удержать, когда она открывала рот и принималась жаловаться на свою жизнь, начиная от болей в спине, с переходом на все последующие пункты. Как правило, эти жалобы были совершенно бессмысленными и разносились в вакууме, попусту. Но один-единственный раз это произвело неожиданный эффект - у сотрудницы управления города по жилищным вопросам после череды посещений попросту не выдержали нервы (а на такую работу, как известно, не берут женщин с нежным сердцем и низкой сопротивляемостью к жалобам), и матери-одиночке Зофии Хельштынской выделили двухкомнатную квартиру в Жолибоже. Это, может, и не была квартира на Уяздовской Аллее, нет, простой панельный дом, но сорок пять метров - это сорок пять метров, более чем в два раза больше, чем в старой квартире на Пулавской. Квартплата, правда, была не маленькой, но, посколько новые власти ввели PIT, Зофии стало легче подрабатывать к своему пособию. Она чаще, разве что, жаловалась на усталость и работу, но так как это не удлиняло время ежедневного хныканья, а всего лишь меняло его тему, Адриана это не особо волновало.

Он не был ни особо спортивным, ни особо красивым ребёнком. У него не было, по понятным причинам, не матчбоксов^[26], ни китайских линеек с переливными картинками, ни гнущихся карандашей; сперва его обошли блага из магазинов Pewex и из заграчничных посылок, потом - чередующиеся детские хиты зарождающегося общества потребления. Он был самым низкорослым в классе. Его позиция на школьной бирже социальной привлекательности была близка к нулю; если б, по крайней мере, он был лучшим учеником! Да, у отличников свои неприятности, но можно получать различные выгоды в обмен на написание сочинений и разрешение "сдуть" домашнюю работу.

Но Адриан умел только рисовать. "Хорошо рисовать". "Как наш Адриан хорошо рисует!" - восторженным тоном говорила учительница рисования, которая была классным руководителем 5-с класса и на родительских собраниях старалась сказать что-то хорошее о каждом ученике. Потом всё же добавляла: "Только скажите, чтоб не рисовал во время уроков, это нервирует учителей. Это выглядит как недостаток уважения." Мама приходила домой и передавала это Адриану, Адриан кивал, а на следующий день снова рисовал в тетрадях по географии и математике гербы, секретеры, кареты и дворцы.

Иной бы сказал, что у него маленько не все дома. Но Адриан был всего лишь впечатлительным двенадцатилетним мальчиком, которому вбили в голову анахронические истории о дворянстве, многочисленной прислуге и сожжённой мебели; а кроме того, по субботам и востресеньям достаточно было сесть на трамвай, чтобы уже через полчаса добраться до Колы.

Первые журналы о дизайне интерьеров только начинали появляться; через год-другой уже почти в каждом номере можно было прочитать: "Этот светильник в стиле ар-деко владелец дома привёз с варшавской Колы"; или: "Прекрасный эклектичный буфет - результат посещения базара на Коле"; или совсем лаконично: "Покрывало в стиле модерн, Кола", - и цена в злотых. Уже в новых, после деноминации. Но тогда базар на Коле ещё не кишел девочками из близлежащих городов, которые становились в Варшаве менеджерами по маркетингу и по выходным спешили стильно обставить своё новое жильё в старом флигеле в Мокотуве, и арт-директорами, которые помышляли приобрести бидермаейровский секретер, но непременно не шире одного метра, потому что в нишу мог поместиться только такой. И, к тому же, из пламенной берёзы, никакой махагони, потому что секретер должен соответствовать стулу!

Были старые коллекционеры, обычно одетые в жалкие лохмотья, какие-то поношенные макинтоши, короткие курточки - только потому, что хотели выглядеть бедными и благодаря этому покупать подешевле, а некоторые потому, что действительно отказывали себе во всём, чтобы купить такой-то и такой-то поднос, такие-то и такие-то золотые доксы^[27], всюду в камуфляжных штанах сновали коллекционеры всего военного; старики, ещё помнили налёты MO^[28] и продавали часы из-под полы: распахивали плащи, как эксгибиционисты - а там витрина часового мастера, несколько карманных часов, цепочки, лупа на верёвочке.

Настоящие покупатели появлялись ещё до рассвета, а бывало так, что даже в пятницу вечером, чтобы пораньше поймать тех, кто приходил торговать по выходным. Именно в темноте, при свете фонарика, случались самые замечательные находки; потом оставалась уже только "лажа", "шляпа", "дрочь", так, для обывателей, для тех, кто не положил свою жизнь на приобретение предметов. Те, в свою очередь, появлялись около восьми или девяти, когда настоящие коллекционеры уже говорили: "Неудачный день, ничего не было," - сжимая тайком в кармане какое-нибудь обретение. Заходили и студенты, и иностранные туристы, и домохозяйки, ищущие чайную ложечку из набора, случайно выброшенную вместе с остатками праздничного торта.

Именно в этой разнообразной толпе делал свои первые шаги маленький Адрианек Хельштынский. Сначала он просто смотрел. Подслушивая и наблюдая за старыми знатоками, он узнал, что на Колу надо приходить до рассвета. Без конца спрашивал о ценах на предметы, начиная от часов и столовых приборов, продолжая чашками и саблями, с переходом на хрусталь и комоды и заканчивая люстрами. Насколько у него была не очень хорошая память на то, что его всю неделю заставляли зубрить в школе, настолько по выходным его память становилась лучше, и через несколько лет он ещё помнил, сколько стоил обломок медной таблички или поломанная указка. Постепенно он учился, как отличать подлинное от подделок, понимать, сходная ли цена или взята с потолка, узнавал, что такое ниелло, шпиндлер, кракелюр и шпон.

Мать не давала ему регулярных карманных денег, но иногда он получал гроши на шоколадку, бутерброд, иногда она разрешала ему оставлять сдачу с тех денег, которые он относил в школу "родительскому комитету", так что он пускал их в оборот и через пару лет стал уже настоящим трейдером: покупал что-то за бесценок (тем более, даже старые знатоки уступали в цене, видя, как этот малец умело датирует какие-нибудь часы или столовые приборы Фраге^[29]) и продавал в два, в три, иногда в пять раз дороже. Он начинал с грошовых дел, каких-то вилочек из столовых наборов, расколотых рамок, и со временем сколотил недурной капитал, и иногда он покупал что-нибудь себе для коллекции, не для продажи; когда ему исполнилось пятнадцать лет, он попросил мать, чтобы все деньги, выделенные на подарки к Рождеству и день рождения, она сразу отдавала ему наличными, потому что он знал, что им есть лучшее применение.

Наконец, он начал выставлять предметы на "Аллегро"^[30], извлекая прибыль от разницы цен на базаре и в интернете (сперва сидел в интернет-кафе, потом, пожертвовав деньгами от удачной продажи лиможского сервиза^[31] на компьютер и подключение к сети - из дома). Вскоре он проворачивал целые комплекты столовых приборов, столовое серебро, безделушки для украшения интерьера. От мебели он отказался, потому что ему негде было такое хранить, он брал более мелкие предметы, обычно слегка повреждённые - со сколами, потёртостями, отсутствующими частями; у реставратора Лидии Деречко, с которой познакомился на Коле, выучился наносить шеллак, отливать гипсовые формы, позолачивать, патинировать.

Но это всё произошло позже, когда Адриану исполнилось семнадцать, может, восемнадцать лет; параллельно жизнь его была подчинена школьным и биологическим законам - он закончил школу (ни о каком высшем образовании и речи не шло; он собирался поступить в художественное училище, а потом, когда-нибудь - в конце концов, стать реставратором), и его тело начало расти. Как-то между начальной и средней школой (а это был последний учебный год со старой ещё программой несреднего образования^[32]), Адрианек превратился в Адриана - самый маленький мальчик в классе сначала превратился в высокого мальчика, а потом в очень высокого; он перестал расти за год до выпускных экзаменов и остановился на двух метрах двух сантиметрах; если бы Зофия не видела освидетельствование деда и не знала, что его рост составлял всего 178 см, она была бы уверена, что это сказались гены Хельштынских, а не каких-то там Рощиняков. Лицо, которое до тех пор казалось мягким и лишённым всякого выражения, ничем не примечательное, за несколько лет вдруг преобразилось - нос прямой, "греческий", как когда-то бы сказали, огромные голубые глаза, светлые вьющиеся волосы, чувственные губы; женщины засматривались на него на улице, мужчины тоже. Неизвестно, как он всё это скрывал раньше, потому что ведь у него был прямой нос, голубые глаза и светлые волосы. И вьющиеся даже. Но только теперь он преобразился - то, что у подростка было непропорциональным, бесформенным, отёкшим, испорченным прыщами и вялыми усиками, наконец обрело свою истинную форму, до того известную лишь некоторым спелиализированным клеткам этого стремительного растующего тела.

Он начал одеваться. Не то чтобы до этого ходил голым - а просто начал замечать, что фланелевая рубашка в клетку и джинсы - это не единственный возможный вариант. Многие подростки в какой-то момент выходят из долгой одежной спячки и вдруг понимают, что одежда - это витрина, в котором вы выставляем всю россыпь наших ожиданий и заявлений миру; и тогда выбирают один из доступных видов: скейт-панк, скинхэд, эмо, гот, стиль "мишура" (розовые, с блёстками, ногти; в мужском варианте - зачёсанный гелем "красава"), стиль "я вся такая творческая / весь такой творческий" (длинные юбки, фееричная бижутерия, шёлковые розы; у молодых людей - чёрные свитера под горло или вельветовые куртки, вплоть до дредов и каких-нибудь этнических аксессуаров) некоторые вбирают от двух и более стилистических схем; иногда можно видеть метаморфоз, как из тринадцатилетнего кокона появляется восемнадцатилетняя индивидуальность (обычно в пределах доступных ресурсов), как одновременно с развитием самосознания и независимости от родителей, "я" всё заметнее и заметнее выходит на поверхность, громогласно демонстрируя кому попало: "Это я! Это я!"

Так было и с юным Адрианом, который, исходя их своих скромных финансовых возможностей, старался выжать (ну, в любом случае, как-нибудь слепить из доступных материалов) нового Адриана Ястшембец-Хельштынского, который уже с первого взгляда будет похож только на себя и ни на кого больше. Он обходил секонд-хэнды и находил брендовые галстуки в отделе "всё за 1 злотый"; за свой любимый костюм с Сэвил-Роу^[33] (у него подкосились ноги, когда он увидел бирку с названием ателье и вписанным от руки именем заказчика) он заплатил 14 злотых, потому что покупал в субботу, а по субботам всё в два раза дешевле.

Однажды мама сказала:

- Адрианек... Адрианек... я так за тебя волнуюсь... ты не стал этим... ну... тёплым братом?

- Кем?

- Ну, гомиком.

- Чего?

Общее представление об избалованной девушке из очень богатой семьи таково: бесконечные вечеринки, потеря девственности с известным польским рок-музыкантом (приближающимся к возрасту Rolling Stones) в пятнадцать лет, непременно в очень нетрезвом виде из-за алкоголя и наркотиков; помощь психоаналитика; полный набор репетиторов; частная клиника в Швейцарии; столкновения из-за превышения скорости (с водительскими правами, конечно, всё улаживается, потому что дочь президента компании всегда "любимая папенькина дочка") с автомобилями молодых звёзд сериалов, переползание из класса в класс школы, которую полностью финансирует "наш щедрый попечитель", полное отсутствие тормозов, крайняя тупость и наконец глубокая скука как неиссякаемый источник, подпитывающий вельтшмерц^[34].

Каким бы невероятным это ни казалось, Анджелика Влос была полной противоположностью этого стереотипа, созданного фильмами, таблоидами и пиарщиками, нанятыми Пэрис Хилтон^[35] (которые тоже не взяли это из ниоткуда, они создали его по образу и подобию вздохов среднестатистической девчонки из Огайо и Подкарпатья, которой бы хотелось поучаствовать в концепции sex, drugs & rock and roll, но только с помощью механизма переноса - пытаясь реализовать идею, просто наблюдая за своим кумиром.) Нельзя однако от чистого сердца сказать, что Анджелика была подобна невинной лилии.

Что ж, она курила травку, но без особого фанатизма; утратила девственность, но в трезвом виде и с довольно серьёзным парнем, сыном бельгийского посла, которого через полгода перевели в Боготу, и парень присылал ей оттуда мэйлы и открытки с видами; потом было ещё двое, один мимолётно, другой подольше, ничего особенного.

Что ж, польский язык и история не являлись её сильной стороной, но она неплохо справлялась с математикой и физикой, и школа была хорошей, но не частной. А директор, хоть и жертвовал школе на разные нужды, никогда никого ради Анджелики не подмазывал.

Что ж, она носила дорогую одёжку, но покупала ей всё мама, потому что сама Анджелика ненавидела ходить по магазинам - что в Варшаве, что в Лондоне, что в Милане - она примеряла десять разных юбок, платьев и свитерков, привезённых директоршей, крутила носом, выбирала какую-нибудь блеклую футболку (взятую матерью "на всякий случай") и уходила к себе в комнату.

Что ж, она жила в прекрасно охраняемом особняке в Констанцине, сидела в креслах в стиле ампир с позолоченными лебедями, и кофе себе варила в кофеварке по цене небольшого автомобиля, но дом называла не иначе как "ебучий Букингем", и стыдилась пригласить к себе кого-нибудь из подруг, потому что их метры, на которых они проживали с родителями, вполне могли уместиться в в гостиной дома Влосов.

У неё не было водительских прав, сигарет она не курила, пила редко и в меру; в общем, непонятно, почему она так была устроена - ведь она могла с успехом нарушать все запреты, и всё бы ей сходило с рук. Не все, конечно, изначально сотворены для шальной жизни избалованной дочери - некоторым на расходы выдают не больше 50 злотых в месяц, но бойфренды их и так катают на своих "бэхах", блюют эти девушкам домашним картофельным салатом и шестью мохито, держась за сидушку унитаза в уборной ночного клуба, дарят свои ласки, когда "урчащий тигрик" развивает 150, 160, 170 в час (но им, правда, на дорогу смотреть не надо), беременнеют в шестнадцать, и их выгоняют из трёх школ подряд. А вот Анджелика, хоть и была уже студенткой, жила скучной жизнью учащейся средней школы, в обстановке, достойной царствующей династии. О, никакой в этом мире, блин, логики, никакой.

Основной чертой её характера была совершенная флегматичность и отсутствие интереса к внешнему миру. Её увлекало только обсуждение важных тем в университете, распускание сплетен, ради прикола над какой-нибудь Сандрой Квичол, сколачивание вокруг себя небольшой свиты, состоящей из провинциальных девушек; но даже и это, в конечном счёте, ей надоело. Она была мастером дзэн в несозерцающем варианте, застрявшая в своей жизни, а реальность поочерёдно подбрасывала ей факты и события, в которые Анджелика Влос старалась, по возможности, вообще не вовлекаться, а когда приходилось, так делала это с крайней неохотой. Когда мать сказала ей встретиться с паном Адрианом, который будет её наставником по хорошим манерам, Анджелика приняла это с таким же равнодушием, с которым принимала все предыдущие идеи родителей: тренеров по теннису и верховой езде, репетитора по польскому языку, уроки французского и игры на фортепиано.

Действительно большие деньги пришли к Влосам, когда дочка закончила школу. Директорская чета, осознавая, что в их возрасте больше нет шансов иметь второго ребёнка, давным-давно уже решили сделать из неё светскую львицу, которая будет появляться в качестве знаменитости во всех номерах Viva! и Gala, в сопровождении лучших мужчин, преображённая лучшими стилистами и одетая лучшими кутюрье. Однако сопротивление материала было огромным. Анджелика не обладала ни лингвистическими талантами, ни музыкальными, своим равнодушным отношением она выводила из себя всех теннисистов и сотрудников автошкол, а известный модельер как-то кисло сказал директору: "Я впервые вижу молоденькую женщину, которую так мало интересует её внешность... вы не показывали пани психотерапевту? Может, попробовать расстановки по Хеллингеру? Ещё у меня есть хороший монгольский знахарь, который лечит дымом."

Она была, как камень в японском саду: она принимала то, что происходило, без малейшего возражения, но и без малейшего энтузиазма. Мария Влос оплакивала дочь, и уже потихоньку переносила свои честолюбивые помыслы на племянницу, на младшую Щепко - старшая была такая некрасивая и неинтересная, что от неё ждать ничего не приходилось, но младшая, Ася, росла красавицей. И благодаря небольшой помощи тёти, устраивала великосветские вечеринки, и вышла за восходящую звезду польского искусства. Но это уже совсем другая история.

К Reserved на Хмельной Анджелика явилась пунктуально - и действительно, Адриана Хельштынского узнала сразу же; её отец рассказал, что он высокий блондин, но она не знала, что он окажется высоким привлекательным блондином с милой улыбкой, потому что на такое отец не обращал малейшего внимания (ну, деректора фирмы Pticepromex можно было подозревать во всяком, но не в том, что он мог обращать внимание на привлекательность некоторых, смахивающих на метросексуалов). На нём было длинное тёмно-серое пальто с бархатными лацканами (вроде бы, Boss; секонд-хэнд на Хлодной, 26 злотых), серый японский шарф из грубого шёлка (вроде бы, Kenzo; секонд-хэнд на Брацкой, 8 злотых), под пальто антрацитовый костюм Zegna (купленный на "Аллегро" в первый день Рождества по причине чего тот достался за гроши - владелец не установил минимальную цену, а все участники торгов сидели за Рождественским завтраком) и серебристый галстук, скреплённый булавкой с жемчугом (найден на развале у цыган на Коле). Адриан выглядел как воплощенная роскошь в винтажном исполнении.

Faux-pas был и вправду немного упрятан во дворах Хмельной, что напоминало о довоенных временах; среди домов пятидесятых, реконструированных на один лад, он скрывался среди старых склизских стен - почерневшие кирпичи, с давно отвалившимися лепными украшениями, полукруглые окна, лестницы, ведущие в погреба и обширные подвалы. Вот в такой подвал, немного тёмный, немного краковский (на стенах фото в сепии и помятый тромбон, довоенные столики и стулья, все из разных комплектов, а из колонок старый джаз и Эдит Пиаф), излюбленное место подрастающего поколения из частной школы свободного мышления на Беднарской, Адриан Хельштынский привёл Анджелику Влос, директорскую дочку.

- Вы обычно пьёте зелёный, красный, чёрный? Ароматизированный или "классику"?

- По-разному, - нерешительно ответила она, перелистывая меню с более чем сотней разновидностей чая, - зависит от того, чего хочется.

- Вы не против чёрного ароматизированного? Потому что я вижу, на них пани открыла...

- Да открылось...

- В таком случае, рекомендую "Бенгальский огонь". Согревающий, пряный, с корицей и толикой перца.

- Перца?

- Да. Однако если вы предпочитаете более мягкий, тогда, может, зелёный? "Сенча сакура", с лепестками вишни? Или, допустим, что-нибудь аскетичное, с травами и совершенно японское? То, что следует пить, взирая на чашку, непременно керамическую, покрытую эмалью в земляных тонах?..

- Пфффффффух... пусть будет с перцем.

В этом освещении, в подвале, краковском и тёплом, серебристые и антрацитово-серые цвета его одежды приобрели золотистый оттенок, он был так доволен этим, что невольно улыбнулся.

Забота о своём имидже - это то, что требует времени. Забота об имидже, когда у тебя почти нет денег - граничит с чудотворством и отнимает по двадцать четыре часа в сутки. Адриан Хельштынский не собирался останавливаться на добротной одёжке из секонд-хэндов и продукции, производимой известными варшавскими фирмами, Norblin, Henneberg и Fraget. О нет, у него были совсем иные устремления. Он собирался стать кем-то соответствующим своей фамилии - однако же это планы на многие годы. Краткосрочный же план заключался в том, чтобы, для начала, стать похожим на кого-то, соответствующего его фамилии.

Конечно, его выбор во многом обуславливало то, что он впитал в детстве - миф о большом поместье, полном многочисленной прислуги и выдающихся произведений искусства, из которого выжили, казалось ему, не прадеда, знаменитого лежащего колосса, а его мать с ним самим, единственным ребёнком, пронесённым чудесным образом через Опасности, у груди. Иногда чувство утраты приходит странным образом, при чувстве несправедливости: то, что у прадеда было актом молчаливого протеста и попыткой любой ценой сберечь семейные коллеционерские традиции, у деда исчезло совершенно, а у матери переродилось в нечто чахлое, кричащее, надоедливое, в какие-то ингредиенты её громоздких монологов, описывающих любую несправедливость, с которой она сталкивалась и сталкивается на каждом шагу; в Адриане же "барство" прадеда смешалось со снобизмом матери, которая о принадлежности человека к тем или иным слоям судила только по внешнему виду, и ещё он как-то выводил себя то от генеалогически неопределённых предков Хенрика Рощиняка, донора спермы, то от древнего рода Хельштынских, герба Ястшембец, которые сумели каким-то образом сколотить своё легендарное состояние. О чём семейные анналы однако умалчивают.

Адриан, у которого не было ни гектаров, ни кирпичного завода, ни пивоварни, ни прудов и винокурни, ни акций Императорского банка Вседержителя, ни железной дороги Варшава - Вена, ни даже мешка с драгоценностями - и чтобы распространить атмосферу величия вокруг себя, ему приходилось очень осторожно распоряжаться своими капиталами. Тем более, рынок антиквариата стремительно менялся - на Коле становилось всё меньше невежественных продавцов и невежественных покупателей, удачных сделок уже почти не случалось, и каждый предмет, который владелец не умел правильно оценить, выставлялся на "Аллегро", где знатоки в данной области ожесточённо участвовали в торгах; Невидимая Рука Рынка блестяще со всем справлялась.

Молодой Хельштынский не разъезжал по деревням и городкам и не скупал вещи у беспамятных старушек и глупых наследников, он был лишь посредником в тех сделках, которые выходили на рынок, и работы у него становилось всё меньше и меньше. А потребности росли. Особенно с того момента, когда он решил переделать квартиру во дворец - точнее, в часть дворца; целыми днями он рисовал витражи в стиле модерн, мавританские комнаты, пурпурные комнаты, кабинеты в стиле станиславовского классицизма^[36]; он начал выправлять стены, привлекать специалистов, покупать римскую лепнину. Это требовало денег. И всё больше.

На первых порах - это основное правило - нельзя экономить. На хорошем парикмахере, маникюристе, на парфюмерии, косметике. Но Адриан всегда умел найти, как рассчитаться. У маникюристки была икона от бабушки, немного покрытая налётом - полгода бесплатных посещений. Парфюмерные пробники он получал в подарок от влюблённой в него подруги матери, работающей в "Сефоре"^[37]; от одного повода до другого хватало. Парикмахер искал большую люстру в стиле ар-деко, и Адриан кое-кого знал, у кого была такая люстра, а тот искал оригинальную мембрану для граммофона - Адриану же удалось купить её за гроши у книготорговца, у которого граммофонная мембрана оказалась случайно (он даже не вполне понимал, что это такое). Люстра в обмен на мембрану, год стрижки в обмен на люстру. И так далее, и так далее. Мать говорила, что при коммунистах он легко бы мог стать директором по снабжению, потому что всё умел доставать из-под земли.

Он покупал свою одежду в секонд-хэндах и на распродажах, иногда на "Аллегро", если каким-то чудом никто не знал истинной стоимости куртки или рубашки. У него была швея, которая наполовину бесплатно, по знакомству, мастерски чинила ему побитую молью одежду и сшивала разрывы так, что он мог не обращать внимания на повреждения, если находил что-то действительно в хорошем роде.

Он ездил на автобусах, метро, трамваях, но если отправлялся на важные переговоры, выходил на пару кварталов раньше и вызывал такси, не какую-нибудь развалюху, а непременно хорошую машину, на которой и доезжал последние несколько метров, что обходилось всегда в 6 злотых.

Дома он ел скромно, но в ресторанах всегда оплачивал счёт - потому он всегда и встречался в кафетериях и чайных, это позволяло снизить затраты до минимума (для него один чай, одно пирожное, для гостя один чай, одно пирожное); но это всегда были известные, дорогие заведения.

Вся эта цепочка взаимных выгод - восстановление повреждённой рамы в обмен на ремонт шляпы, уроки английского в обмен на уроки французского, доукоплектовывание чьего-нибудь набора столовых приборов в обмен на билеты в оперу, и так далее, и так дале - требовало колоссального количества времени и хлопот. Столь же долгие часы тратились на секонд-хэнды, на сёрфинг по "Аллегро" и просмотр развалов на Коле. Но всё это сделало его ходячей элегантностью и роскошью, преуспевающим человеком, баловнем судьбы.

Какими бы ни были причины выбора того, а не иного образа, нужда ли в социальной маске, фасаде или как бы это ещё ни называлось, выбор казался искренним; в самом деле, если Адриан Хельштынский хотел шиковать, а каждый амбициозный молодой человек хочет хоть немного шиковать, то уж точно не потому, что он был приближённым актрисы из сериала или телеведущего (он ведь ходил в обычную школу, у него не было известных родителей или неограниченных возможностей, и он вёл довольно скромную сексуальную жизнь, если не сказать, вообще не вёл), он не обладал ни роскошными автомобилями, ни дорогой одеждой от топовых модельеров, приобретаемой каждый месяц при поездках в Лондон, Берлин, Милан или Нью-Йорк (потому что доход от торговли атиквариатом, может, и позволял ему нормально зарабатывать, в известном смысле, но не расшвыриваться тысячами), ни какими-нибудь выдающимися способностями (просто потому, что таковых в его мире не имелось).

Изображение молодого человека из хорошей семьи, наследника, если и не больших денег, то уж наверняка породы, savoir-vivre'а^[38] и, в целом, хороших манер, потребовало относительно небольших финансовых вливаний, но, как выяснилось, позволило пойти в гору, повысить уровень знакомств, и это шло рука об руку с его интересами, которые блуждали где-то между коллекционированием, нарциссизмом и дизайном интерьеров в исторических стилях.

То, что он мог зарабатывать по-настоящему, продавая свои знания, пришло ему в голову много позже - он не изображал из себя истого профессора Хиггинса^[39]. Скорее, случаи и обстоятельства сперва подсказали ему путь, а затем повели по нему; всё началось с частного репетиторства, ещё в училище. В художественном училище полно ярких личностей, это правда, но их фееричный талант не всегда сопровождается хорошим воспитанием, а заботливые мамы, которые, часто с тяжёлым сердцем, позволяли своим дочерям учиться среди молодых, прости господи, художников (известно, что из таких вырастает!), хотели хотя бы по большим праздникам видеть своих дочек в роли принцесс. Хотя бы на выпускном или на студенческом балу.

И тогда ненаглядный Адриан из 2 "Б" класса, а потом 3 "Б", 4 "Б" и 5 "Б", подсказывал старшим (а позже и младшим) подругам, как одеться на большой выход, как ходить, как кланяться, как ругаться (чему, как выяснилось, в связи с падением нравов, совершенно не нужно учить); пробовал даже ввести котильоны и бальные книжки, но есть уровень безумия, который чересчур даже для художественного училища.

Так или иначе, одна из матерей как-то настояла на том, чтобы он взял деньги за рекомендации дочери, будто она оплачивала услуги репетитора; сначала он отказывался, наконец неуверенно повертел банкноту, с таким видом, словно никогда не пользовался деньгами (он! тот, кто пятнадцати лет от роду каждую неделю покупал и продавал предметы стоимостью порой в две, в три тысячи), поблагодарил, вышел. С тех пор всё явственней и явственней намекал, что его услуги платные; к его удивлению, число клиенток не уменьшалось, росло даже, потому что помимо дочерей он начал обучать их мам, подруг и одноклассниц. А один раз даже мужа, которого заставила жена-снобистка, желающая себе мужчину мечты с обложки ежегодного мужского приложения к журналу Twój Styl.

Однако ничего не предвещало, что рекомендации по поводу сочетания цветов, непреходящих законов прекрасного или скрадывания каких-нибудь недостатков фигуры, могут стать основным источником дохода Адриана. Да к тому же ещё в Польше появились тренинги, такие же или в том же роде: как манипулировать, как привлекать, как вести себя в компании. Однако каждый, кто стремился зарабатывать на жизнь такого рода услугами, сначала сам инвестировал в тренинги личности, в обучение теории воздействия, манипулятивным методикам. Создавал сайты, вкладывался в продвиженческие материалы, в какие-нибудь статьи в газетах или на популярной интернет-площадке, в разделе "новейшие тренды"; молодой журналист или молодая журналистка, под видом описывания очередной причуды нашего времени, делали отличную рекламу, получая под столом в три-четыре раза больше, чем от редакции. Чтобы отвести глаза редактора, о наставнике добавляли несколько едких замечаний (тщательно отобранных, с тем расчётом, чтобы не подрывать образ, а подогреть интерес). Вдобавок, конечно, проводилась широкая кампания трендсеттинга. Анонимным постам в блогах и на форумах иногда предшествовало полугодовое врастание в сообщество. Так же и в оффлайне - платили красивым женщинам и мужчинам, которые en passant^[40] вставляли что-то об "отличном специалисте", возлегая на клубных диванах в истинно леопардовых позах на фоне треньканья чилаута.

Адриан мало того, что не предпринимал подобных действий, он просто понятия о них не имел. Если бы мир был цифровым, он бы всё ещё глубоко сидел в аналоговых технологиях: производил хорошее впечатление на женщин постбальзаковского возраста и шиковал на прогулке по Хмельной. В его случае, однако, допотопная технология каким-то чудом работала, и получше современных приёмов трендсеттинга. Отчасти потому, что его целью были не двадцати- и тридцатилетние, но только почтенные матроны для которых синонимом современности была кастрюля Zepter (если не скороварка!), а не iPod, и отчасти потому, что это было попросту невероятно мило. Любая техника казалась огромным устаревшим комбайном в сравнении с его изяществом и красотой; одна улыбка Адриана Хельштынского была более убедительней, чем всё практическое руководство "Как манипулировать людьми" известного американского автора. Он был прекрасным продавцом, не имевшим в себе ничего от продавца; он мог постучать в дверь, продать кому-нибудь моющий пылесос, набор плакированной посуды и практичную ломтерезку, и покупательница была бы уверена, что этот милый, приятный в общении молодой человек, который забрёл в этот район, и только случайно с ним оказались вещи, которые он, по доброму позыву сердца, продал первой, кого встретил, потому что ей без них не прожить. Однако должен был найтись кто-то, кто направить бы Адриана на верный путь. Так оно и произошло.

В перерывах при подготовке к выпускным экзаменам Адриан мечтал расправить крылья: хотел создать по-быстренькому какую-нибудь реставрационную студию, за один год, может, проскочить два курса, остановиться на степени бакалавра, чтоб получить хоть какой-нибудь диплом, а потом поскорее уехать в Лондон. И сделать там как-нибудь огромные деньги - он ещё не совсем знал, как - возможно, в качестве оценщика акционных домов или реставратора, или, может, просто вращаясь в высших сферах и черпая оттуда доходы, посредством осмоса^[41].

Дома он не выдерживал. Монологи материли лились, в основном, беспрерывно, она не говорила только во сне, но даже и тогда постоянно вздыхала и стонала; она плакалась над кастрюлями, причитала над бланками, жаловалась над ванной. Хуже всего, что она начала требовать к себе постоянного внимания, кивков, подтверждающего угукания. Она контролировала. Проверяла, не были ли кивки и угуканья механическими: "Повтори, что я сказала!" Если Адриан не угадывал, изливала сожаления по поводу уродившегося у неё сына, который пропускает мимо ушей скорби страдающей матери. Он старался поменьше времени проводить дома, а если уж проводил, запирался в своей комнате, где проектировал очередные варианты переустройства интерьера панельного дома во дворцовый.

Он кое-как сдал выпускные экзамены, подал документы в несколько вузов, просмотрел несколько учебников по истории искусства и, веря в свои способности к реставрации и в своей большой опыт, отправился на экзамены. Везде провалился. Может, он и умел восстанавливать лак с помощью растворённых граммофонных пластинок с шеллаком, может он и знал, как плакировать столовые приборы и обивать кресла. Однако экзаменовали не практические навыки, а школьные знания, всегда наводившие на Адриана скуку, проиводящие на него впечатление массы формул, которые нужно вызубрить и быстро забыть.

Для него это было совершенной неожиданностью, он не имел планов на случай непредвиденных обстоятельств, не задумывался, как будет выходить из ситуации; к счастью, армия ему не грозила (когда-то он ремонтировал комплект мебели знакомому знакомого, врачу). Это утешало, немного правда, потому что перед ним простирался бесконечный пустой год, с монологами матери, даже не с самой матерью.

Увы, его жизнь обрела совершенно новое качество, о чём ещё рано говорить, но все эти дни выслушивания причитаний матери за дверью комнаты были совершенно невыносимы. С того и начали претворяться в жизнь его дизайнерские проекты - он переместил коллекцию из одного угла в другой, нанял работника - расширить дверной проём, и поставил двери почти потолка, двойные, дворцовые, с тщательно подобранными ручками в стиле неорококо; время между выбрасыванием старой двери и установкой новых было особенно сложным, потому что между ним и причитаниями матери не осталось ни одной преграды; он сидел за письменным столом, уставившись в окно и убивал время за рисованием на клочках бумаги гротескных узоров, которыми намеревался заполнить дверные панели, непременно синими на золотом фоне, из потали в качестве основы. Потом он подумал, а не округлить ли углы комнаты, не сделать ли там подобие ниш? Со сводами в форме раковины? А может, с эклектичным обрамлением? А в нишах что, статуэтки, вазы? А может, оставить пустыми? Плафон на потолке? С путти^[42], держащими зеркала по углам? Вот вопросы, которые занимали его ум. И расчёты с работником, потому что тот требовал доплаты.

В программе жалоб матери Адриан вышел на первое место, опередив непостоянную работу, большевиков, исторические катаклизмы, "эту гниду" и даже боли в спине. Вроде как, он ленивый, психбольной, сволочной, что он "придурок, который не смог поступить", что он "весь в своего папашу", что он пятно на чести Хельшынских и паршивая овца, а главное, бездушный негодяй, который спокойно смотрит на страдания матери, которая жизнь свою погубила для, здоровье истратила чтобы, глаза выплакала из-за.

Со временем даже на работника (который постепенно становился членом семьи), это не производило ни малейшего впечатления, не говоря уже об Адриане. Тогда мать перешла к активным действиям, поначалу мелким - что-нибудь пихала, отшвыривала (оставляя иногда сколы или вмятины), разбивала чашки об пол; и наконец принялась драться - первый раз, когда она бросилась с кулаками, Адриана это шокировало; со временем он уже воспринимал это как неотъемлемый элемент игры, просто пытался держаться от матери подальше; если приходилось тяжко, он иногда звал работника, тот бросал свою стамеску и, весь пыли и опилках, немного застенчиво хватал мать Адриана за запястья и говорил: "Пани, перестааааньте, пани, перестааааньте..."

Для Хельштынского было очевидно, что определённая мера превышена, что с матерью случилось что-то уже совершенно иное, превышающее уровень ежедневных стонов. Он пытался отправить её в больницу - безуспешно. У знакомого врача (того, который помог уклониться от армии) он попросил успокоительное, но давал себе отчёт в том, что это может только ослабить симптомы, но не устранит их причины.

Через год он снова сдавал экзамены, с тем же результатом. Он поступил на платное отделение сценографии, специальность - художник по костюмам. После первого семестра бросил к чёрту.

Мать не давала ему ни минуты покоя, в доме бродили очередные работники, покрытые штукатуркой и кирпичной пылью, пахнущие потом. Наконец, он решил, что должен съехать - едва он принял это героическое решение, едва возликовал, тут же понял, что такой возможности нет; на ремонт ушла большая часть отложенных денег, он не мог позволить себе снять ни скромную однокомнатную квартиру, ни даже комнату в студенческом общежитии, а мать всё больше и больше теряла связь с реальностью.

И тогда на выручку Адриану пришла Лидия Деречко. Они познакомились на Коле давным-давно, он увёл у неё из-под носа какие-то дорожные часики (которые позже перепродал с прибылью), и как-то с ней разговорились, сначала о часах, потом об антиквариате в целом, о раритетах и коллекционировании. Вскоре уже он учился у неё нанесению лаков, золочению, полировке. Она работала в государственной реставрационной компании, но часто для подработки брала левые заказы, которых, поскольку она действительно была мастером своего дела, всегда хватало.

В итоге сложился симбиоз - она предоставляла Адриану (тогда ещё Адрианеку, едва шестнадцатилетнему), материалы, помещение для работы и, главное, свои знания, он же взамен бесплатно выполнял различные мелкие работы, благодаря чему Лидия могла принимать больше заказов. Так продолжалось около двух лет; со временем он приходил всё реже и реже, научился всему, чему мог научиться, и сделка перестала быть для него выгодной - хотя, конечно, пани Лидия не имела бы ничего против того, чтобы он ещё немного на неё поработал, тем более, что он не только становился всё лучше и лучше в деле, но уже и расцвёл, а пани Лидия, ей было тогда слегка за пятьдесят, всегда умела ценить красоту молодого мужчины. Так что иногда они встречались за чашкой кофе или чая, он ей рассказывал о разных находках, она ему - об интересных экспонатах, которые привозили в мастерскую; иногда они консультировались друг у друга, ни является ли какая-то картина или предмет подделкой, или безымянным старьём, или же всем вместе. Так было и в тот раз. Он принёс ей скачанные с "Аллегро" фотографии сильно потрёпанного дорожного набора из графина и рюмочек (в стиле буль, XIX века) и спросил, стоит ли вкладывать такие деньги в деструкт. Будь что будет. И как-то за обсуждением этого несчастного футляра, от которого латунные украшения отходили целыми пучками, разговор перешёл на то, что Адриан ищет крышу над головой, а у пани Лидии две комнаты для гостей, которые пустуют с незапамятных времён. И могут его принять. Он обещал подумать об этом предложении, если ситуация не утрясётся, и убежал в только ему одному известном направлении.

Ситуация не утряслась, и через две недели Адриан перевёз в трёх старых чемоданах из крокодиловой кожи (какая-то дама из Калиша продала их за гроши, уверенная, что это имитация; она ошибалась) самое необходимое (и кое-что из не самого необходимого), из Жолибожа в Мокотув - да, опять туда, неподалёку от старого жилья на Пулавской, в котором много лет они с матерью ютились на двадцать одном квадратном метре. Квартира пани Лидии занимала второй этаж особняка, унаследованного ей от родителей, типичных мокотувских интеллигентов (прежние жильцы выселились два года назад и с тех пор первый этаж снимал тихий японский бизнесмен, который почти не появлялся дома). В шкафу стояли книги, а не DVD с фильмами Ван Дамма, мебель в стиле ар-деко стояла так же, как до войны, а за окном открывался чудесный вид на розы, выращенные японцем.

Сначала Адриан, конечно, при каждом удобном случае демонстрировал свою благодарность, приговаривая, что это всего лишь на несколько дней, на первое время, самое большее на две недели. Постепенно выражений признательности и уверений становилось всё меньше и меньше, но изменилось и поведение пани Лидии. Адриану становилось ясно, что если даже и не проституировать, но, войдя в это милое, просторное жильё, обставленной старой мебелью, с прекрасными предметами, он вошёл одновременно в определённую договорённость, в которой существенная часть - это проявление нежности и некоего рода меланхоличных ухаживаний. Пани Лидия не требовала никаких "доказательств любви", она не тащила его в постель, она не хватала за промежность и не входила в его комнату обнажённой (а с ним такое случалось - сорокалетняя скульпторша спросила его, не согласился ли бы он позировать для скульптуры эфеба, а когда он пришёл к ней в мастерскую, она открыла ему дверь, обнажённая, обёрнутая в тюль, с ароматизированной свечой в руках и сказала чувственно, с придыханием: "Я знала, что ты придёшь..." - а он ответил: "Нет, спасибо", - и убежал к метро); то ли она была слишком утончённой для такого, то ли очень боялась отказа, она предпочитала довольствоваться скромными радостями и держать Адриана в доме, чем потерять его из виду навсегда; поэтому она лежала на диванах в кокетливых позах и говорила: "Раз уж ты собираешься спать, обними меня и пожелай спокойной ночи." Или: "Куда-то идёшь? Вот так, не поцеловав на прощание старую тётушку?" Она липла, но не переходила известных границ.

Долгое время они поддерживали это неустойчивое равновесие, но Адриан скучал всё больше; он не подозревал, что ему когда-нибудь будет так не хватать обучения. Тем более, что, по причинам, о которым мы пока умолчим - он всё чаще и чаще находил какие-то поводы, чтобы вырваться из Мокотува, и они звучали всё менее и менее убедительно.

Лидия Деречко, в свою очередь, считала, что мужчина должен работать; в деньгах недостатка не было (уже только доход от сдачи первого этажа обеспечивал достойную жизнь), но она хотела, чтобы Адриан рос отвественным парнем, а не безвольной содержанкой. Она убеждала его устроиться куда-нибудь на работу. Да, он продолжал торговать антиквариатом, помогал Лидии в восстановлении какого-то барахла, снимал лаки, золотил мебель, однако речь шла о настоящей работе. Иногда сидели вечером за обеденным столом, и она объясняла ему, насколько это для него важно, он кивал (в этом у него был опыт), а потом упоминал, что у него есть всего лишь аттестат художественного училища и способности, а этого слишком мало для достойной работы. Только однажды, когда он мимоходом обронил, что в школьные годы иногда подрабатывал, давая рекомендации по поводу хороших манер и вечерних платьев, пани Деречко сделала лицо дельфийской пифии и изрекла: "Ну, думаю, из этого можно хоть что-то да извлечь". И как ни в чём не бывало, назначила встречу с директоршей Влос, с которой как-то познакомилась, по случаю реставрации какой-то картины (у директорши были художественные замашки, и она любила иногда на аукционе "стрельнуть какой-нибудь антиквариат для гостиной"); она вспомнила, что директорши есть дочь, которая требует некоторой, хм, как бы сказать... огранки. Лидия начала разводить речи о фантастическом специалисте, практически бесценном, о котором она узнала от своего психоаналитика, то есть, в основном, от знакомого своего психоаналитика. Всё удалось на ура, потому что директорша Влос только что прочитала трендсеттинговую статью о школах savoir-vivre и проглотила крючок, как наивная рыбёшка.

Но вернёмся к той паре, которую мы оставили в чайной Faux-pas, на задворках Хмельной, в тёплом краковско-подвальном свете, льющимся от крохотных настенных светильников (все с разных комплектов).

Анджелика всем своим существом демонстрировала полное отсутствие энтузиазма. Она не была заинтересована ни в том, чтобы менять себя, формировать свою личность, ковать новое "я", ни в том, чтобы вообще кого-нибудь или чего-нибудь ковать. Попивая "Бенгальский огонь" (который тоже не производил на неё особого впечатления) украдкой поглядывала под стол, где часы на экране мобильника говорили с ней на бездушном языке жидких кристаллов: прошло ещё четверть часа. А Хельштынский, чутко наблюдая за ней, пытался подобрать тактику, которая бы пробудила в ней хоть какую-нибудь реакцию. Безуспешно. Проблема усугублялась тем, что он сам понятия не имел, чему он в действительности будет её учить. Да, он спрашивал об этом пани Лидию, но она была чересчур в восторге от ситуации в целом, чтобы дать ему какой-нибудь совет. У неё ведь тоже был повод для восторга - вроде как Адриан "обретал независимость", вроде как "расправлял свои мужские крылья", и благодаря ей, благодаря её заботливой рекомендации; это была, вроде, работа, а вместе с тем и что-то такое, в чём мог бы найти развлечение джентльмен или даже gentleman - салонная игра, идеально подходящая для мальчика, который проник в её сердце и в её мокотувский особняк - вместо того, чтобы мараться в смоле и олифе, он будет блистать в гостиных варшавского бизнеса (птицеводческого, правда - но не сразу же начинать с нефти). Он такой смотрел на неё, сидя в обшитом бахромой бержере, выслушивая о том, какой впереди открывается чудесный мир, благодаря ей, благодаря ей, конечно, и в самых сокровенных глубинах своего сердца он чувствовал, что при виде разглагольствующей Лидии в голове каждого человека (даже самого благонравного), в голову бы приходило одно слово: "шлюха". Он всё же выслушал блестящую, цветистую речь своей приёмной мамы и потащился к себе в комнату, чтобы как-нибудь подготовить свой образ - основные штрихи, скелет, эскиз. Благодаря этому на встрече с директором он уже не терялся - уверенно говорил о договорах, о "методах работы", бросил несколько ярких фраз, упомянул о высокой стоимости поездок (он улыбнулся, например, упомянув о совместной поездке в Венецию, Нью-Йорк или Мадрид, не самых плохих отелях с оплаченной директором едой, о вождении Аджелики во Frick и Prado, хотя она, если уж деваться некуда, предпочла бы, наверное, FCUK и Prada^[43]), но он прошёл по очень тонкому льду.

С Анджеликой было труднее, потому что её-то действительно нужно было ловить на какую-нибудь наживку, но, казалось, у неё нет абсолютно никаких интересов. Он надеялся, что, в худшем случае, он приобретёт её благосклонность как personal shopping assistant - это тот, кто, одетый в дизайнерские шмотки с величайшей, насколько это возможно, безвкусицей, носится по торговому центру большого города с возгласами: "Дорогая! В этом топике ты божественна!" Без шансов. Её не вставляли не только итальянская живопись и технологии нанесения ниелло, но даже хождения по магазинам известных модельеров и психоделические вечеринки; он посылал различные сигналы, и все они утопали в пустоте.

Во всяком случае, даже если он вдруг и улавливал её заинтересованность, если он находил ту секретную точку, точку З, что значит "заинтересованность", какую-то потаённую страсть, то, в общем, не очень-то и понимал, что с этим делать, чему бы он на самом деле мог обучить Анджелику Влос, наследницу птицеводческого хозяйства. За годы, правда, он прочитал бесчисленное количество руководств по savoir-vivre'у - его отношения с книгами не были, может, какими-то особенно близкими и нежными (и уж точно не настолько близкими и нежными, как у его прадеда Антония), но такие труды, как "Коллекции, антиквариат" и "Пошив мужской и дамской одежды 1750 - 1939 гг." прочитывал от корки до корки. Он читал руководства старые и новые, разделы в журналах и книги, французские и американские, написанные послами и матронами, с фамилиями, начинающимися на de и von und zu, сравнивал разные своды правил подобно тому, как библеисты сравнивают евангелия - пытаясь уловить, что где утрачивалось в то или иное время. То, что безе следует есть ложечкой, не являлось для него секретом, он так же знал, в какой момент снимать с головы шапку в конке и что делать с пирогом на похоронах (если вносишь поднос с пирогом, что в ближайшее время Адриану не грозило). Однако все сложности этикета не только смертельно утомляли Анджелику, но прежде всего это не подходило для охмурения её родителей; чего б это они захотели финансировать поездки в европейские столицы, раз с тем же успехом можно заставить дочку выучить наизусть книжку какой-нибудь графини на пенсии, доступной в Empik^[44] по умеренной цене?

Он осознал, что замысел Лидии Деречко - это совершенная утопия, анахроничная концепция из романов для девочек, которые стареющая пани реставратор читала, должно быть, во времена Второй Пунической войны, слушая при этом какую-нибудь грустную песню Халины Роттер или другой звезды древности.

- И как вам чай? - спросил он, когда у него полностью закончились идеи для поддержания разговора.

- Никак.

Тогда он по-быстренькому расплатился, и они распрощались, торопливо и неловко, как двое незнакомых, которые случайно переспали вместе. Сначала они вышли из подвала, потом за ворота, там они ещё раз попрощались и направились, каждый в свою сторону.

Сколько всего должно было случиться, чтобы дошло до этого момента, из которого - как оказалось - ничего не могло выйти. С давних времён, какие охватывала их память и память их близких: сначала должны были прийти немцы, потом русские, прадеду надо было слечь, матери надо было связаться с "этой гнидой"... и вот совсем недавно - Адриану надо было провалить вступительные экзамены, матери надо было усилить причитания до уровня лёгкого безумия, Лидии Деречко надо было познакомиться к директоршей, приютить парня у себя дома, придумать идею. И всё ни к чему, курок щёлкнул впустую, всё расплылось, как вилами по воде писаное, растворилось, исчезло.

Но фортуна имела другие планы на потомка Хельштынких (и, что было маленьким секретом Адриана, также потомка Хенрика Рощиняка и всех его предков), и в тот самый момент, когда несостоявшийся учитель и несостоявшаяся ученица, досадуя друг на друга из-за потраченного времени выходили из ворот на набережную Хмельной, со стороны Брацкой шла неприметная, не очень красивая девушка с большим кольцом в пупке (которое светилась серебром, мигало красным диодом и играло мелодию, если его ловко нажимать). Это была Сандра Квичол, известная, по загадочным причинам, как Зигги, подруга Анджелики Влос, с одного с ней курса в SHG^[45].

Слово "подруга", конечно, не отражает, в данном случае, суть отношений; "заклятый враг", "соперница", "злопыхательница" или другие, побитые молью, слова здесь были бы более уместными, потому что на Маркетинге и Управлении не нашлось бы других двух, привязанных друг к другу с такой сердечностью и, в то же время, таящих в себе глубокую ненависть; наследница птицеводческого хозяйства сошлась с наследницей автосалонов Audi, обе окружённые стенами особняков и надёжным кордоном банкнот с высокими номиналами. Они делали друг для друга всё, что могут делать девушки, увлечённые своей злобой: клеветали, распускали отвратительные слухи; придирки и, замаскированные под комплименты, оскорбления, летали между ними, как пушечные ядра под Верденом; всё это, однако, сверху залакировывалось, так что средней проницательности наблюдатель не понял бы, что одна другую охотно бы утопила в стакане воды.

Сандра Квичол, помимо разных слабостей духа (азартные игры, секс в большом городе и галлюциногенные вещества), обладала и некоторой слабостью тела - она была маленькой, миниатюрной. И, как оно часто бывает в таких случаях, обожала высоких мужчин. Можно себе представить, что чувствовала эта злобная особа, когда в двадцати шагах от себя она увидела двухметрового великана, в россыпи оттенков серого и серебристого; она остановилась, зачарованная, и всё в ней вздохнуло и задрожало, даже маленький блеск для губ в маленькой сумочке. И она подбежала, маша издалека:

- Хейа, Энджи, хейа.

И Анджелика приняла самое непроницаемое выражение лица, что у неё означало "пипец!" (это чтобы не использовать более некрасивые слова).

- Оооох, Сааааандра. Как дела?

- Как-то так, то одно, то другое, неделю назад я вернулась с родителями с Занзибара. Но было скучновато. А ты? У тебя как? Индонезия? Катманду? Уездный город Моньки?

- Сандруня, знакомься. Это мой частный репетитор... ну, знаешь, такой, личный.

- Ты с ней занимаешься? Статистикой? Или с... - спросила его Сандра Квичол, высоко задрав голову.

- Не совсем. Скорее... это что-то вроде поиска своих сильнейших сторон, жизни в гармонии с искусством... Так скажем.

- В гармонии с искусством? Интересно, очень интересно... - Сандра ковыряла застёжку на сумочке. - Поиск сильных сторон... У меня самой есть талант находить сильные стороны, я все свои уже нашла, хих, хи-хих.

Анджелика подумала: "Фак май мозг!" - а вслух сказала только:

- Ну даааа.

И ничего другого из этого бы не вышло, ни во что не вылилось, если бы тремя днями позже, когда дочка директора давно забыла о высоком блондине и чае "Бенгальский огонь", Сандра не подошла к ней и не спросила, казалось, совершенно равнодушно, нет ли у неё телефона того парня, этого, что тогда, на Хмельной, а то у неё есть двоюродная сестра, которой пригодились бы такие уроки.

Конфликты за власть и влияние не терпят колебаний, они требуют острых ходов и чётких действий; Анджелика поняла, судьба сунула ей в руку wunderwaffe^[46], с которым она могла не только одолеть Сандру Квичол, а стереть её в порошок, перемолоть в кашу, втоптать в землю.

- Кто, Адриан? Эх, знаешь, у него не так много времени, он чрезвычайно востребован, к нему записываться надо за год вперёд, оставь его в покое.

Затем она развернулась на каблуках, скрывая торжествующую улыбку, и ушла неспешным шагом на лекцию по политэкономии, после которой сразу же позвонила Адриану и сказала, что ни о чём другом так не мечтает, как о регулярном обучении жизни в гармонии с искусством. Для того, чтобы смолоть Сандру в эмоциональную кровавую кашу, она была готова пожертвовать даже двумя или тремя часами в неделю на выслушивание какого-то двухметрового зануды. А что, почему бы и нет?

Любого, кто кладёт свою жизнь на создание идеальной маски, с гладкой поверхностью, без единой трещины, имиджа-монолита, терзает порочная тайна, которой он никому не может открыть. Добропорядочный отец семейства пропадает в субботу вечером в казино, проигрывая немалые суммы девушке из Варки в обтягивающем лайкровом костюме кролика; архиепископ, подремав после обеда, висит в салоне "Домина", привязанный к кресту, под ударами красной плети; отличник, вроде бы случайно, толкает стул своей менее успевающей подруги, так, что она падает на пол, ударившись головой о край лавки и проливает кровь на паркет госучреждения; даже пани профессор музыкальной академии, об этом писали и показывали, вскрывает себе вены только по одной ей известной причине. Если мы хотим отразить полную картину внутренней жизни Адриана Хельштынского, мы должны открыть и его тайную страсть. Его тайную страсть звали Дарья - девятнадцать лет, блондинка, с пухлыми губками, выучившаяся на продавца и начавшая учиться на кредитного консультанта.

Некоторые художники рисовали Амура как божество с завязанными глазами, который пускает стрелы вслепую, не интересуясь последствиями своих скандальных действий; случай Адриана и Дарьи был очевидным подтверждением старой поговорки: любовь слепа. И не только слепа, а даже глуха, лишена обоняния и вкуса. Особенно вкуса. Сложно вообразить себе существо, столь обширно, во многих отношениях и до такой степени, лишённое хорошего вкуса (в представлении барчука Хельштынского), как Дарья Пелешек. Оправдывая её, Адриан говорил себе, что она никогда не было особо интеллигентной, росла в простой семье и, в основном, разобщённой, из-за постоянных разъездов родителей, а он был первым известным ей человеком, который отличает "сфумато" от "сформатировать" и Караваджо от Корреджо, зная к тому же, что это не два разных вида пиццы на тонком тесте.

Познакомились они разочаровывающе банально - два года тому назад, сразу после училища, Адриан ехал на автобусе в Торунь, чтобы там сдать документы на реставрацию памятников (толку от чего, как мы знаем не было); рядом сидела хорошенькая семнадцатилетняя девушка. Он не мог читать в автобусе, потому что у него разболелась голова, в её дискмене села батарейка. И романтика готова. Они разговорились - точнее, он начал монолог, а она сидела, не сводя глаз с кресла перед собой и почёсывала под бретелькой (стояла жара, на девушке было всё только лёгкое - тонкое платье, босоножки; бретелька лифчика виднелась из-под лямки платья, и, наверное, жала, потому что девушка всё время чесала под ней; казалось, нервно). Он, может, и нёс какие-то бредни, но он два метра ростом, у него красивая улыбка и большие глаза. Она, может, и казалась не особенно умной, но было в ней что-то привлекательное.

Она ехала к своей бабушке, под Торунь; родители её годами работали на Западе, порознь, отец на заработках в Германии, мать каждые три месяца ездила опекать испанских старушек; на каникулы детей отправляли к бабушкам и дедушкам, зимой старший брат присматривал за сестрой. Как-то им удалось заработать на участок, потом на дом и мебель, только жить пока некому было среди той мебели, в том доме.

На автовокзале в Торуни Адриан с Дарьей договорились о встрече в Варшаве. И встретились. А потом ещё раз. Он ещё никогда не спал с девушкой - ей нужна была нежность в пустом доме, заставленном картонными коробками с нераспакованной бытовой техникой.

Не стоило бы об этом упоминать, когда бы этот незамысловатый курортный роман, напоминающий романы пастуха и пастушки в Аркадии (с маленьким пасторальным автобусом "Польского Экспресса" вместо луга), не переросли в двухлетние близкие отношения двух людей, в которых трудно даже заподозрить что-то общее.

Если бы эту странность взялся объяснить человек со скудным словарным запасом (один из друзей Дарьи, например), он мог бы лаконично заявить: "Большие сиськи, хороша в постели". Однако - как это бывает при лаконичных описаниях - всё это чрезвычайно упрощённо. Бюст как бюст, не поспоришь, это было. В век доступной косметической хирургии это не чудо господне, но, как меланхолично заметил директор Влос, с грудью, как с выпечкой, у некоторых аллергия на улучшители. Бюст Дарьи Пелешек, напротив, являлся исключительно произведением природы, и природы, добавим, проявившей королевскую щедрость. Что до того, насколько "хороша в постели", здесь всё гораздо сложнее.

Для простого пользователя (например, одного из друзей Дарьи), женщина "хороша в постели", если может доставлять ему удовольствие несколькими способами, которые он видел в роликах, скачанных из интернета с помощью eMule или Redtube. Так, сяк, эдак, погрубее, понежнее, по всякому; и действительно, есть, наверное, ряд приёмов, позиций и способов, которыми почти каждый способен овладеть; уже школьники и школьницы учатся целоваться на фантомах в облике одноклассников и одноклассниц или же привлекательных двоюродных братьев и сестёр, и в этом есть какой-то смысл, новичку со скудными навыками легче оплошать перед друзьями и семьёй, чем перед кем-то чужим, не дай бог взыскательным. Тренировка же делает если не мастером (или мастерицей), то, по крайней мере, опытным, умеющим правильно расположиться, как-то развить в себе способность распределять внимание, что может позволить одновременно двигать языком и рукой в разных направлениях, и знать как опереться на матрас свободной рукой, чтобы не придавить кому-нибудь волосы.

Даже если юный последователь или юная последовательница приобретёт некоторые базовые, средние и продвинутые навыки и обучится последующим, самое важное, единение тел, будет однако формироваться на совершенно ином уровне; некоторые называют это химией и перечисляют основную информацию, которую с первым глубоким поцелуем организм получает и мгновенно анализирует, другие усматривают это в состоянии психики, в идеальном стыке комплексов, психозов, фобий и маний; третьи считают это совершенно иной категорией знаний, нечто данным свыше, о чём нельзя вести речь ни в каких определениях. То, что заставляет следовать единому ритму поцелуев, ласк и движений, смене позы в едином порыве и как раз на ту, которая обоим, как раз в то время, принесёт величайшее удовольстие; благодаря двоим, оба или обе в один миг хотят одного и того же. В средние века это называли любовной магией, и человеческий язык с тех пор вряд ли придумал лучший термин.

Вся беда Адриана Хельштынского заключалась в том, что его любовная магия идеально сочеталась с любовной магией Дарьи Пелешек, выпускницы училища розничной торговли.

Такой мужчина, как он, отлично бы себя чувствовал с видной женщиной. Такой, которой можно дарить старинные украшения, прекрасные шали, с которой можно показаться в опере и филармонии (билеты, напомним, приобретаются через пани, которой восполняется комплектация столового прибора), и каждый самец, увидев такую добычу, пускает слюни от зависти. И Дарья Пелешек идеально бы подошла для такой цели (кроме, может быть, фамилии, которая Ястшембец-Хельштынскому казалась слишком простонародной, но фамилию, как известно, можно поменять), если бы она не казалась ему непроходимо глупой. Если бы только она родилась немой! К несчастью, она говорила, и говорила охотно - чем умнее собиралась компания, тем её сильнее тянуло сиять, и она говорила даже больше, чем обычно. И она плела то, что плетут некоторые легендарные дурочки, о которых ходят анекдоты ещё много лет после того, как их невольные героини совершенно увядают и уходят в прошлое.

Поэтому Хельштынский, после двух или трёх попыток, решил, что будет встречаться с Дарьей только наедине. Поначалу, поддавшись порыву (разве не каждый молодой мужчина проходит стадию провозглашения: "У меня тёлка! У меня тёлка! Половая жизнь началась!"?), он познакомил её с несколькими друзьями - коллекционером шеллаковых пластинок и граммофонов, другом-приколистом из начальной школы и двумя приятелями из училища, с которыми возобновил общение только для того, чтобы похвастать; теперь он сказал всем, что с Дарьей расстался, и все они ответили одно и то же: "Знаешь, она была хорошенькой, но вы с ней совсем друг другу не подходили."

И сразу - это случалось в каждом, до единого, случае - вспоминали что-то смешное - оговорки Дарьи Пелешек или ошибки в словах. Что ж, о друзьях Адриана Хельштынского можно было бы сказать всё что угодно, но, конечно, не то, что они с пониманием относились к человеческим слабостям. При дружеских встречах. А ведь сами бы они руку отдали за то, чтобы отыметь Дарью в постели. Или на столе. Или на стиральной машине. Где придётся.

Так что Адриан свою любимую прятал - охотно навещал её, но с мерами предосторожности. Она задавала ему вопросы насчёт его наличия у него других знакомств, на что, конечно, как молодой свободный мужчина, он должен быть дать ответ.

Он слышал старый анекдот про тихого учёного, книжного червя, работающего в институте в одном кабинете с двумя коллегами, которые постоянно говорили о том, кого затащили в постель; однажды обсуждали при нём, любовница лучше жены или жена лучше любовницы; он слушал, слушал и наконец скромно сказал: "А лучше, когда есть и жена, и любовница..." Коллеги ошарашенно уставились на него, а он тем временем завершил мысль: "Любовнице говорю, что иду к жене, жене говорю, что иду к любовнице, а сам - шмыг-шмыг - в библиотеку."

Адриан Хельштынский выбрал аналогичную тактику. Женщинам, которые к нему липли с какими-то намерениями, он говорил, что у него есть парень, мужчинам - что есть девушка. Это избавляло от многих низменных забот, душило их в зародыше, а он тем временем - шмыг-шмыг - к Дарье.

Да и вообще никакие приключения особо его не искушали; появление Дарьи создало вокруг него сферу, которая до сих пор оставалась почти совершенно закрытой (не считая некоторых стыдливых мастурбаций, ночью, в холодном свете монитора), а теперь всё полностью было связано с Дарьей и только с Дарьей.

Он всё ещё был очень застенчивым, несмелым, полным комплексов, с недостаточно мускулистым длинным телым; когда он представлял, что будет, если ему придётся раздеться догола или до пояса перед незнакомым человеком, влечение совершенно исчезало.

Дарья жила одна, и многое становилось легче. На самом деле, было бы лучше, если бы съехав от матери, Адриан мог поселиться не у Лидии Деречко, а у Дарьи, но её предки на это не соглашались, они, хоть и не имели ничего против того, что их дочь полуофициально спит с таким милым мальчиком, однако не позволяли ему вселиться и превратить дом в Содом и Гоморру на глазах у соседей.

Отец из Германии прислал решительное nein, мать из Испании столь же решительное no pasara, и некоторые приличия пришлось соблюсти. Конечно, Дарья симпатии к Лидии Деречко не питала, и сам факт, что её Нюнек (уменьшительное от Адрианюнек) живёт с какой-то "озабоченной старой мымрой", бесил её - но что ж, ей приходилось подчиниться воли основных владельцев жилплощади.

Адриан таким образом, с того момента, как съехал из дома, оказался в очень щекотливой ситуации: пани Лидия, которую ему никак не удавалось убедить в том, что он гей, не могла понять, почему её молодой эфеб, с такой заботой взращиваемый в теплице Мокотува, один или два раза в неделю уезжает к какой-то "простецкой девице". "Простецкая девица" в то же время не могла понять, почему "озабоченная старая мымра" так сильно привязана к Адриану; он убеждал, что пани Деречко приютила его только из христианской любви к ближнему, agape, описывал её как добродетельную матрону, чуть ли не мокотувскую мать Терезу, которая либидо уже повесила на гвоздь и питает её исключительно любовь к искусству. А Дарья, верила всему, что он говорил, и если бы даже он сказал, что земля плоская, она бы это как-то приняла.

Однако теперь на поле боя появилась ещё одна женщина, которая ещё больше всё осложнила.

Лидия Деречко с огромной радостью восприняла новость о том, что Анджелика Влос решилась на обучение по методу Хельштынского; устроила даже особенный любовный ужин, состоящиий исключительно из афродизиаков (всё утро готовила, по рецептам из бестселлера "Кухня любви", который пришёл после этой готовки в плачевное состояние - слипшиеся страницы, надорванный форзац, всюду пятна от различных, как правило редких, индгредиентов, за которыми пани Лидия ездила чёрт знает куда); Адриан весь вечер с невозмутимым видом притворялся, что устрицы, перепелиные яйца и фламбированные налистники с Cointreau не пробуждают в нём никаких особенных мыслей, с тем же успехом на их месте могли быть свиная рулька в пиве с маринованными гусями и бигосом. И, очень стараясь, чтобы хозяйка дома его на напоила, сразу после десерта покинул стол, извинившись за ужасную головную боль. А пани Лидия с невозмутимым видом притворилась, что ему поверила. И ставила посуду в посудомоечную машину, полная разочарования и горечи, подобной миндальному муссу, в который по ошибке попал только горький миндаль.

Занятия начинались на той же неделе. Адриан три дня и вечера перерывал, одно за другим, руководства по savoir-vivre'у, вкупе с описанием манер прекрасных дам в "Сокровищнице красоты" (Львов, 1909) и с книгами из обширного спецсобрания пани Лидии, которая когда-то планировала преобразовать себя в вампа.

"Как манипулировать - 151 надёжный совет от Чака Скоулса-мл.", руководство "Блистай! Как производить впечатление в компании" и наконец незабываемая позиция - "Бестия - это женщина... Пробуди в себе звериную женственность" (эту книгу Лидия дала с некоторым колебанием, так, будто боялась разболтать слишком много). Всё зря, он ехал в Констанцин с совершенно пустой головой, в полном автобусе (только в Констанцине он, по своему обыкновению, взял такси и последние полкилометра проехал на "пежо" с запахом жёлтой ёлки и надписью Vanille на ароматизаторе).

В дальнем конце посёлка, у леса, стоял maison Влосов. Это был прекрасный межвоенный особняк с большим крыльцом, обширным садом и терассой, которая, к сожалению, пережила реконструкцию; какой-то модный архитектор взял, должно быть, много денег за полное обезображивание былой красоты. Поверхность украсил грубой облицовкой из полированного камня, что делало её похожей на покрытие у надгробия. Вокруг всех окон пустил лепнину, заменил старые балясины на новые, по метру каждая; ограду особняка велел укрепить и заменить старый низенький забор на металлический, выкованный в Ломже, Латвии или Эстонии, где-то в тех краях, in the middle of nowhere^[47].

Адриан бы договорился о встрече с Анджеликой в городе, но решил для начала присмотреться к стилю директорской семьи, если ли там то, что можно сберечь, или придётся прививать вкус заново? Всё выглядело не лучшим образом, хотя, конечно Констанцин и особняк в стиле ар-деко (даже после кошмарных переделок) свидетельствовали в пользу Влосов.

На пороге, как кукушка из часов, появилась Янда, Демосфен в юбке с вышивкой, директорша на пике формы:

- Это вы! Я поняла, - она модулировала голосом, как Флоренс Фостер Дженкинс^[48], - поняла с первой минуты, что вы нам посланы небом, огранщик алмазов, что вы снизойдёте под наш кров, - тут она взяла драматичную паузу, будто играла в чеховской "Чайке", которую недавно смотрела; но ей не хватало вдохновения, для того, чтобы подобрать точные слова, - и вы направите Анджелу, как... как на ладье, как на ладье в... в светлое будущее...

- Добрый день, - ответил он, но это прозвучало как-то слишком сухо; неудачное приветствие. Проигнорировав "добрый день", она продолжила:

- Милости просим, пан, от всей души милости просим. Думаю, думаю... как сказал поэт: "...это начало прекрасной дружбы..."^[49]

"Слишком приторно, - подумал Адриан, - слишком приторно." Но поздно, директоршу уж было не остановить, она, поглощённая своей ролью, продолжала болтать о семейном очаге, оглядывая Адриана, вроде бы вскользь, но очень внимательно, с головы до пят.

По мере того, как он углублялся в "очаг", резиденция меняла свой характер; прихожая была монументальной, какой-то даровитый декоратор украсил её старинными лампами (с хромово-молочными абажурами), отделкой из шлифованного шпона (кап берёзы, грецкий орех, зебрано) и зеркалами с фацетами, за которыми размещались гардеробные шкафы (из одного, меж створками из тёмного венге торчал розовый полиэтиленовый пакет). В гостиной стоял прекрасный гарнитур в стиле ампир, украшенный лебедями, отлично отреставрированный, никакого напыления, только старое чистое золото; на стенах - немного середины XIX века, какие-то домишки, пастушки в национальных костюмах, вид Венеции, дальше канделябры, керосиновая лампа в стиле модерн, переделанная в электрическую, всякие картинки, печенье-варенье в стиле "дом с душой, дом хранит тепло". Но уже чуть дальше можно было видеть беспорядочно заставленное пространство, лишь бы чем и лишь бы как; через какие-то просветы, коридоры, из-за проёмов стен виднелась обстановка предыдущего жилья: полки, мебельные стенки, диваны, стулья - словом, всё, что не сгодилось для представительских залов, но доживало свои годы комнатах для гостей, комнатушке пани Оксаны, в кладовой (Адриан мельком видел консервы, сахар, муку и макароны, которые Влосы могли получить ещё в качестве свадебного подарка; поздний Герек, стеллаж "Пуща 76").

- Испанский мрамор, - прошептала директорша, увидев, что Адриан смотрит в пол, где кремовый камень стыковался с тиковым паркетом. - Казик хотел травертин, но я предпочла этот. Казимеж, мой муженёк.

- Действительно, красивый камень. Этот цвет, это сочетание цветов..

- ...ну да, да. Так и выбирали, так и есть... Чай, кофе? К кофе у нас мусковадо, настоятельно рекомендую. Такой, знаете, тёмный сахар с мелисой.

- Нет, большое спасибо. Работа ждёт, - произнёс он тоном отличника и отправился в сторону лестницы, но путь ему преградил на этот раз директор.

- Добро пожааааловать, добро пожаааловать, в нашу скромную обитель.

- Пан директор дома, не на работе?

- На работе, на работе, только работаю дома. - Влос засмеялся, будто бы сказал какую-то шутку. - Мне прислали ваш договор.

- Надеюсь, никих замечаний? - спросил Андриан, теперь уже тоном самого вежливого мальчика в классе (договор составил его знакомый адвокат, которому он помог доукомплектовать большой набор столовых приборов Br. Henneberg).

- Да-да, безупречно. Пожалуйста, подписал...

- Спасибо.

- ...а теперь я вернусь к работе, а вы чувствуйте себя как дома. За любую работу берись с охотой! - сказав это директор Влос исчез за какой-то дверью, а Анджелика, папина дочка, в свою очередь показала (каким-то обречённым жестом), подниматься наверх.

После того, что Адриан видел на цокольном этаже, он ничуть не удился римской лепнине, золочёным капителям колонн, шкафу, туалетному столику, плакатам; его бы удивила комната, обставленная со вкусом, без вкуса, в эмо-стиле, в стиле хрома и стекла, в стиле my little pony, как-нибудь оформленная. Но то, что она была оформлена никак, не казалось странным - правилом декорирования этого дома была агглютинация^[50], мешанина в комнате Анджелики была частью более крупной мешанины, которая заполняла весь дом от подвала до крыши.

Она показала ему садиться в надувное кресло из красного винила; прежде, чем сесть, он пытался упорядочить вопросы в своей голове, потому что знал, нужно начинать с вопросов, что он должен сбросить с себя бремя ведения речей и переложить это на неё, но вопросы улетучились, как только он заехал в Констанцин, исчезли, как камень в воде, в том же пространстве, которое поглотило формулу объёма цилиндра, мировое производство каучука и национально-освободительное движение Польши XIX века, а их надо было переместить их туда, где таились французские эбенисты, ленточный орнамент и состав ниелло. Он выглядел сосредоточенным, погружённым в мысли. И вот нашёл, нашёл первый вопрос:

- Ну, пристуууупим... чему бы пани хотела у меня научиться?

А Анджелика, у которой из головы не выходила Сандра Квичол, вместо того, чтобы не задумываясь, бросить: "Ничему, ничему не хочу учиться, не у тебя, маменькин сынок, ни у других", - она, рассматривая узор на подушке, проговорила, медленно, нерешительно:

- Хорошим... ма... нерам?

- Хорошим манерам, вы говорите... потому что вы хотите знать, чем есть клубнику, а чем артишоки, и какими столовыми приборами разделывать брюшко омара? Я о таких глупостях рассказывать не буду, всё это есть в книгах. Могу дать список. Или даже принести.

- Так чему мне надо... учиться?

- Об этом я и спросил.

- Ну ты же стилист... то есть вы? Надо на "вы"?

- Не надо. Просто Адриан.

- Анджела.

- Стилист? В некотором смысле. Скульптор образа и приятного самоощущения.

- Пффффффф... - фыркнула она. - Cut the crap^[51]. Что это, терапия по методу "Класса на каблуках"^[52]? Если идти к психоаналитику, так к какому-нибудь уровнем повыше, да?

- Я не буду вас... не буду тебя учить простым правила хорошего тона - как принимать цветы, как класть столовые приборы на тарелку и как вежливо отвечать на приглашения. Я обучаю искусству камуфляжа - как выглядеть богаче, талантливее, интереснее и воспитаннее, чем ты есть.

Что ж, надо признать, в искусстве камуфляжа у него был большой опыт.

- Е-щё-бо-га-че? Oh, God, it takes a lot of money to look that cheap, honey.^[53]

- Ещё. Но ведь это самое лёгкое, правда? И, в твоём случае, не обязательно самое главное. Самое сложное - выглядеть как-то интересно, особенно если ты совершенно не интересная.

Ты задел её, Шрек, задел её за живое, ты ударил её в поддых, в слабое место, дал по мягкому, несросшемуся родничку. О, Шрек, ты поставил всё на одну карту; она могла вмиг захлопнуться, как раковина морского гребешка, как лаковая шкатулка, как дверь "Бентли", как тайник в глубинах секретера, она могла отказаться от всякого желания досадить Сандре Квичол по кличке Зигги, наследнице автосалонов Audi, изобразить скуку, закатить глаза, она могла бы сказать то, о чём бы потом пожалела или бы совсем не жалела, могла б забыть обо всём уже до вечера, пропустить это мимо ушей, проигнорировать, отмолчаться, могла плюнуть, растереть, и даже похоронить в могиле своего сердца. Всё могло развалиться, ничего могло и не случиться, не встать обратно на намеченную дорожку, как тогда, после первой неудачной встречи в чайной Faux-pas, всё, что с ними происходило бы дальше, было бы отделено тонкой линией от других возможностей.

В конце концов, она понимала, что она не интересная, она знала, что стрела попала точно в цель, прямо в солнечное сплетение, этот выстрел был с лазерным наведением. То, что, как-то к ней привлекало людей, что позволяло ей сколотить небольшую свиту в SGH, не лежало в пределах её индивидуальности, это лежало на счетах её родителей, располагалось в торговых помещения, на фермах, на землях Подкарпатья, взятых в собственность, в трастовых фондах и страховых полисах; если бы кто-то объявил "кол", ей бы оставалось только рейзить, ей нечего было показывать.^[54]

И, хоть она была (на своём поле) намного круче него, она не произнесла в ответ ни слова. Он же, как ни в чём не бывало, начал с общих положений. А затем постепенно перешёл к деталям. Память заработала безотказно.

Закончили через несколько часов, а ещё ему надо было заскочить к Дарье, перед тем, как вернуться под заботливое крылышко кокетливой пани Лидии, которая, понятное дело, начала бы вокруг него вечером торжественный брачный танец. Поэтому он поехал из Констанцина в Новодворы, а оттуда в Мокотув.

Стало ясно, что, если договариваться с Анджеликой об очередных занятиях, надо переносить их в центр, чтоб не тащиться каждый раз в особняк межвоенного периода, который вмещал в себя всё, от стеллажа "Пуща 76" до ампира с лебедями.

Он вытащил ключ из кармана и инстинктивно посмотрел на окна - свет не горел, японец в это время всегда спал, пани Лидия, тоже, должно быть, уже легла, утомлённая ожиданием; но нет, оказалось, то, что он принял за отражение фонаря с другой стороны улицы, это было "романтичное сияние, в котором можно отметить праздник своей любви" (как гласила этикетка на пачке красных свечей) - Лидия Деречко, вдвойне напряжённая (из-за ожидания подробного отчёта из Констанцина и немного тесного костюмчика), сидела за роскошно накрытым столом.

- Адрианек, это тебе... как в первобытные времена... мужчина возвращается с охоты, женщина ждёт с приготовленной пищей.

В первобытные времена женщина в возрасте пани Лидии или уже давно лежала бы в Матери-Земле, или доживала свои дни, окружённая толпой внуков, бормоча беззубым ртом древние сказания о божествах, - подумал Адриан Хельштынский и, приклеив к губам церемониальную улыбку "Радостный эфеб 3", сел за стол.

- Расскажи всё!

И он рассказал обо всём. На самом деле, обо всём. Со всеми подробностями, с описанием комнат и коридоров, с подробным отчётом о поездке на автобусе и так далее, и так далее, до малейшего завитка кованых въездных ворот, до последней табуретки в комнате для гостей, увиденной мельком, мимоходом; с воспроизведением разговоров in extenso^[55], в лицах, до двух ночи, до трёх, пока Лидия Деречко не заснула за столом, делая вид, что со вниманием слушает рассказ об узоре на обоях, и Адриан спокойно побрёл в свою комнату, довольный тем, что в очередной раз уклонился от развития отношений со своей landlady^[56].

Следующие недели были периодами лавирования между тремя, а на фактически четырьмя (включая мать, которую тоже время от времени приходилось навещать) женщинами; он знал, что легко не будет, что для каждой из них он должен быть милым и очаровательным, с каждой немного иначе, чем с другими, от каждой выслушивать немного разные упрёки; однако на практике выяснилось, что на оправдания и притворство уходит много времени.

Дарье, которая до сей поры ставила ему в вину одну и только "старую мымру", довелось всё-таки узнать о работе Нюнека на директора Влоса; Нюнику пришлось как-то объяснить, почему у него всё меньше и меньше свободного времени, но вместе с тем он не тратит его на "труп из Мокотува". Так же, как при рассказе о своём первом визите пани Лидии, он сделал упор на, по возможности, наиподробнейшее растягивание истории, насыщая её деталями и превращая её в сущее занудство, так и в случае с Дарьей он попытался сосредоточиться на дизайне интерьера, стараясь не касаться того, что сколько-нибудь относится к Анджелике. Рассмотрел сложный вопрос о разнице между ампиром и бидермайером, о фатальном влиянии керамогранита на фасад межвоенного периода и так далее, и так далее.

Дарья Пелешек, однако, в противовес тому, что думал о ней Адриан (который на свой лад судил о том, что является интеллектом, а что нет), была умной и сразу поняла, к чему всё идёт. И никакие рассуждения об эбенистах, никакие тонкости в области внутренней отделки не могли сбить её с толку. Так что она ударила его по самому больному месту. По сексу. Во всяком случае, это была главная плоскость их отношений; если они разговаривали друг с другом, то так, поверхностно - о том, когда приедет её мама, на какой стройке работает её отец, какие лекарства принимает его мать - или путём переплетающихся монологов; Адриан рассказывал о каких-то своих сделках или фантастической книге 30-х годов о кройке мужского нижнего белья, а она - об однокурсницах и о сплетнях с Pudelek.pl^[57], которые вычитала в интернет-кафе (потому что родители были людьми бережливыми и интернет дома не устанавливали). Когда же Дарья выключила кнопку "секс", Адриан не знал, что и делать; секс и Дарья казались ему чем-то настолько глубоко переплетённым друг с другом, что его эмоциональный мирок, если даже не рухнул, то основательно покачнулся. Каких заискиваний теперь стоило то, что когда-то доставалось ему щелчком пальцев, одним поцелуем в шейку! Сколько надо было приставать, осыпать комплиментами, обхаживать, уверять, клясться, сколько подарить, сколько принести букетов и поставить в вазу, чтобы не увядали! И вообще, практически каждое упоминание фамилии "Влос" вызывало на лице Дарьи брезгливое выражение, и это сводило на нет все его усилия в течение предыдущих нескольких часов. Так что он бродил, мрачный, по городу, мечтая о часе, получасе, хотя бы четверти часа, секса, страстного, жаркого - кружил автобусами, метро и трамваями между Мокотувым, Новодворами, Жолибожем и Средместьем (где назначал встречи с Анджеликой в кафе, парках, у памятников, в скверах, в торговых центрах даже, потому что это самое простое место для наблюдения за поведением общества). Ему начали сниться эротические сны, один раз даже с Лидией Деречко в главной роли, что очень его смутило.

Он навещал свою мать раз в неделю, иногда два раза; однажды он обнаружил, что при выслушивании её моноголов у него, совершенно неосознанно, отключается слух, но в то же время всё запоминается, так что в любое время он мог повторить последние две или три фразы, как будто его память создала специальный портативный диск, накопитель информации, в котором фразы, произносимые матерью, сохраняются на некоторое время, только для того, чтобы Адриан мог правильно ответить на вопрос: "Ты слушаешь? О чём я только что говорила?" - а потом уплывали в небытие, чтобы не забивать голову.

Мать сходила с ума. Драться она перестала, но вдруг решила избавиться от квартиры, в которую он вложил столько работы, поменять её на две однушки; это избавило бы его от утончённых дилемм - превратить углы в ниши или поставить там шкафчики, упрятанные за зеркалами с нарисованными путти? На плафоне разместить Аполлона на колеснице или аллегорию Ночи? Постель с балдахином или большой картиной у изголовья кровати?

... - Съехал бы ты от этой бабы, от этой Деречко бы съехал-то, это ненормально, старая баба и молодой парень, это что-то нездоровое, какая-то дурь, какие-то последние гормональные всплески, - фразы на короткое время попадали в накопитель памяти, а потом уплывали, - если бы не коммунисты, тебе бы не пришлось ошиваться по всяким Деречкам, неизвестно как разбогатевшим после войны, по всяким посткоммунистическим нимфоманкам, жили бы мы все сейчас с дедушкой в имении, гуляли бы по саду, играли в бридж, читали французские романы в оригинале, ездили в Париж, в Венецию, в Лондон, на скачки, я бы носила огромную шляпу, а не такие, в каких ходят... какие-то такие, неизвестно какие, бабы, фотографируются, хвастаются этим, было бы чем, как будто никто не понимает, как они разбогатели, не на заполнении питов в поте лица своего, ой нет, не на тяжёлой работе в "Польской моде", за письменным столом, за которым я доконала свой позвоночник, ой нет, такой работы даже не пробовали...

Очередные фразы летели в накопитель и улетучивались, как из какого-то прибора в школьной физической лаборатории.

Через две недели у неё возникла другая идея - она велела ему возвращаться домой и продолжать ремонт, превратить квартиру в родовое гнездо Хельштынских в изгнании, украсить полоток лепниной, на кухне смонтировать витраж в стиле модерн. В ней пробуждались новые силы, уже вот она хотела сама взбираться на лестницу, устанавливать карнизы, таскать шкафы, а потом вдруг это проходило, иногда через два дня, иногда через пятнадцать минут - сбивалась просто с ритма рассказа о ремонте на ритм рассказа о боли в спине, и тут же, следом, преходила с "ты должен вернуться сюда, сынок, наведи порядок, может ванную как-нибудь - в мавританском стиле, дедушка рассказывал о мавританской комнате" к "что тут скажешь, устроишь тут опять бордель, ад и чёрт знает что, тут и без грохота и без пыли голова трещит."

Она принимала всё большие дозы болеутоляющих, всё чаще случалось, что она проводила полдня в оцепенении, засыпая за остывающим кофе, после чего вечером оживала и всю ночь разгуливала по квартире, разговаривая сама с собой, ворча, переставляя вещи с места на место и хлопая дверями в приступах ярости.

Если она была Сциллой, пани Лидия была Харибдой, и подбиралась она всё ближе и ближе; клала ему руку на бедро, заходила, в ванную, когда он принимал душ, будто нечаянно, с театральным "ах, я не заметила, что горит свет" на пороге; когда он начал закрываться, она испортила замок и за обедом сказала, прищурив глаза:

- Ты заметил, Адрианек, что там с дверью в ванную? А ведь это старый замок, сейчас таких уже не делают, историческая достопримечательность... но потерпим, не будем менять, будем поосторожней просто, да?

Он попытался починить замок и, конечно, починил, а через несколько дней Лидиля сказала:

- Ну, что ж поделаешь, теперь уже точно всё, этот замок в ванной опять сломался...

Она, должно быть, потратила много времени, чтобы открутить механизм, поддеть деталь плоскогубцами и собрать всё обратно, а Андриан через неделю нашёл точно такой же замок - снял его с двери, которая стояла у какого-то мусорного бака в Повисле; пани Лидия разозлилась и закрылась на весь вечер в своей комнате.

Починил замок? С кисями так не обращаются.

Тем временем Анджелика Влос цвела - не только потому, что смяла Сандру Квичол по всей линии фронта и её свита из SGH разбежалась и почти в полном составе пополнила ряды свиты Анджелики; не только потому, что ей всё больше и больше нравился Хельштынский, своим голосом, манерой вести речь, даже нагромождением лирических отступлений, при которых - случалось - он почти совершенно терять суть разговора и подгружался в темы, которые никого, кроме него самого, не волновали; Аджелика всё же чем-то заинтересовалась; она начала получать удовольствие от занятий с Адрианом, практикуя с ним разного рода социальные взаимодействия, с помощью различных игр.

Например, они садились за столиком на верхнем этаже "Аркадии", заказывали себе для порядка что-нибудь из мексиканской кухни или крылышки из KFC и проводили час или два, наблюдая за различными людьми, пытаясь вообразить их жизнь. Жизнь детей, взрослых, стариков и старушек. О чём говорит сумочка той девушки в деловом костюме песочного цвета, о чём сообщает узор на галстуке и сливовый пиджак того парня с усами, что выказывают те перчатки, та шляпа, что означают типсы со звёздочками на руках той черноволосой девушки со светлыми прядками, классическим "барсуком", и почему она так коротко стрижёт своего пятилетнего сына, выбривая ему кантик на шее? Она поклонница гэдээровского футбола?^[58]

В другой раз Адриан принёс блокнот, изобразил подробную схему стола (с тарелками, столовыми приборами, "внутренностями" стола Фраге, вазочками и так далее), выдумал шестнадцать персонажей, написал их возраст, характер, взгляды, семейные отношения, симпатии и антипатии, а затем поручил Анджелике рассадить гостей так, чтобы они могли приятно провести вечер. Или так, чтобы превратить ужин в кошмар. Или так, чтобы принизить номер 15 (Клементину Постамент) и поднять настроение номеру 7 (Людовику Каетану Эйцебиушу Кораб-Куропатвинскому).

По правде говоря, Адриан не был уверен, что его ученица что-нибудь извлечёт из урока, кроме веселья. И его это не особо заботило - ему хватало того, что директор Влос был доволен и платил больше приличного, а Анджелика оказалась не такой занудой, как он ожидал. У Адриана даже не было плана работы, расписанного заранее, продуманного, основанного на какой-то теории или на чьём-то известном труде; он просто старался передать знания, которые накопил за последние десять лет - знания того, как с относительно небольшими усилиями казаться лучше, чем ты есть на самом деле. Во всех отношениях.

Впрочем, ничего исключительного он не делал; весь народ последние годы проводил в лихорадочном обучении по различным методикам, по руководствам как стать успешным, по учебникам savoir-vivre'а; народ узнавал, как пользоваться контрацептивами, как говорить о меньшинствах, как заполнять питы, как пить пиво, а не водку, как подавать заявку на гранты от ЕС, как выбрать пенсионный фонд и как организовывать радиостанции, как заниматься оральным сексом и как обставить прихожую, как дегустировать вино и как сбросить лишние килограммы; за поднятым железным занавесом появился мир, которому всем хотелось соответствовать, чьи правила заучивали наизусть, и уже они казались чем-то само собой разумеющимся, чем-то тем, что всегда было - и в то же время забывались когда-то привычные вещи: "валютная спекуляция", "отказ от импорта", "народная демократия"^[59], "ведущая роль партии".

Адриан, в меньшем масштабе, делал то же самое с Анджеликой - обставлял её голову с нуля, заменял одну систему на другую - мебель "Зелёна Гура" и самоделки из досок - на мебель Almi Decor и Red Onion.

Вместо того, чтобы заниматься конфликтами на курсе и рыть подкопы под Сандру Квичол, Анджелика просматривала светские новости и глянцевые интервью в глянцевых журналах, задаваясь с Андрианом вопросом, какая техника покорения могла быть наиболее эффективной в случае с кандидатом #1 (Мариуш Бомбель, телезвезда, интервью "Любовь - это для меня всё"), кандидатом #2 (Анджей Рудчински, Руди, South Bank S.A., заместитель директора, на фото с президентом того же банка Зигмунтом Хшёнсткевичем) и кандидатом #3 (Юлиуш, граф Бонча-Кентшинский, юридическая фирма Кентшинский-Коциолек-Валигора, текст "В ожидании фаты - лучшие холостяки Польши); вместо того, чтобы с благодарностью принимать шмотки, привезённые матерью из Лондона, она составляла свой образ на будущее лето и SMS-ками отправляла матери подробные описания; вместо того, чтобы сосредоточиться на запоминании ненужных фактов, она приучалась блестяще блефовать и освоила это в совершенстве; например, Адриан велел ей в течение пятнадцати минут рассказывать об искусстве Голландии XVII века или о ценах на медь на мировом рынке, и она говорила, как по писанному, не имея ни малейшего представления ни о том, ни о другом, она вела речь, а Адриан ей подбрасывал необходимые сведения (о голландском искусстве - из головы, о торговле медью - из статьи в каком-то профессиональном издании).

Всё это однако требовало времени. И в случае с народом, который до сих пор не мог решить, как обустраивать жильё и как относиться к чужим и своим, и в случае с Анджеликой, которая отстояла ещё на много шагов от посвящения; она уже изменила привычки и жизненные приоритеты, изменила подпись и интерьер комнаты, к обычной фамилии "Влос" она, по совету Адриана, прибавила "т", якобы утраченную в XVIII веке из-за пьяного органиста, вписывающего данные в приходскую книгу; благодаря этому она обзавелась семейной легендой, восходящей к пращуру, Петру Влосту, живописно "сокрытому во тьме веков", и заодно избавилась от занудных шуточек про волосы, она решила, что "Анджела" и "Анджелика" это слишком пошло и писала теперь только "Ангелика" - в случае чего, упоминала о какой-то итальянской прапрабабушке, от которой унаследовала имя и пламенную кровь. Она менялась, но сколько ещё предстояло поменять!

Даже если Адриан не был уверен, что его обучение пригодится пани Влос(т), он, должно быть, замечал то, что у него определённо удалось - девушку, в которой ничто не могло пробудить страсти - ни секс, ни наука, ни мода, ни деньги, неожиданно начало что-то волновать. Она писала заметки в своём ноутбуке, перерывала интернет в поисках всяких интересных штучек, с которыми бы она могла блистать в компании Адриана, но прежде всего она стала видеть свою жизнь как пространство для художественного оформления, как пустой кубик с окном, изображение которого иллюстрирует начало статьи "Как создать интерьер гостиной? Двенадцать предложений специально для тебя". То, с чего всё началось, с желания досадить Сандре Квичол, непомерно выросло, изменило длину волны и перешло в другую стадию. Страсть? да, конечно, но и что-то ещё, чего ни Адриан, ни Ангелика ещё не осознали, хотя оба заметили, с некоторым удивлением, что тратят друг на друга всё больше времени.

Адриан прилагал нечеловеческие усилия, составляя расписание занятий, в при разговорах с Дарьей и пани Лидией достигал высот дипломатии. В начале он мечтал поехать за границу, но теперь отказался от планов посетить Мадрид, Париж или Лондон, чтобы поводить Ангелику по известным музеям и модным кафе; они занимались чем-то другим, а из-за поездки наедине с директорской дочкой Влост его б немедленно подвергли анафеме и Дарья, и пани Деречко, и мать.

То, чем он до тех пор жил, отодвигалось на второй план, точнее - исчезало из его жизни. По краней мере, на несколько месяцев. Он совершенно бросил торговлю на "Аллегро"; у него не было времени на фотографирование предметов, на их обработку, на составление профессиональных описаний для аукционов; он не мог часами просиживать, вбивая в поиск ключевые слова - "фраге", "модерн", "гosenthal"^[60], "шпиндельные часы", "рококо", "wmf"^[61], пропустил несколько аукционов, на которых различные вещи уходили за гроши. Утром по субботам и воскресеньям он всегда был чем-то занят - то пани Лидия просила его помочь в саду или выбить ковёр, то вечером звонила Дарья и заговорщицки шептала в трубку: "Мама уедет завтра ни свет ни заря, приезжай к девяти, на завтрак в постели... покувыркаемся...", то вдруг он договаривался о встрече с Анджеликой для занятий в Faux-pas, в Саксонском саду, в Аркадии^[62]. Поэтому поездки по выходным на Колу уже стали прошлым; если там и случалась удачная сделка (всё реже, правда, но всё-таки), если уникальные предметы переходили из рук в руки при разговорах за пластиковым стаканчиком кофе, если кто-то за гроши спускал раритет, даже о том не ведая, Адриана при этом не было и быть не могло; каждую неделю на Коле, в Бронише, в антикварных магазинах и на развалах, в разделе Antyki i Sztuka на "Аллегро" совершались бесчисленные сделки, венецианские зеркала и сервизы из Лиможа оборачивались в пузырчатую плёнку, тщательно упаковывались лаковые шкатулки, доукомплектованное серебро мчалось в почтовых вагонах, скрытое от любопытных глаз газетой или плотным конвертом, - и всё без него, без него.

Он уже не наведывался в любимые секонд-хэнды, в которых уже кто-то другой находил брендовые рубашки и сюртуки девятнадцатого века; он оставил целую сеть связей и знакомств, благодаря чему до сих пор держал уровень, несмотря на ничтожный доход. Теперь, когда он регулярно получал плату от директора Влоса, когда на его счету появились приличные суммы, Адриан мог позволить себе приобрести билеты в оперу самым что ни на есть обычным способом, в кассе, а не в обмен на блюдца и тарелки у помощника режиссёра, ради восполнения фамильного сервиза.

Его ежедневные маршруты изменились - от дома до антикварного магазинчика пана Кшиса в Жолибоже, из магазинчика до "Десы"^[63] на Краковском Предместье, из "Десы" до секонд-хэнда в бывшем павильоне "Химия" на Иерусалимской (который вскоре снесли для постройки какого-то современного здания), из секонд-хэнда до Faux-pas, из Faux-pas к знакомому скупщику макулатуры, который откладывал для него интересные книги и рисунки, и так далее, и так далее. Теперь он кружил от одной женщины к другой, а в перерывах между встречами с ними ему удавалось купить себе, в лучшем случае, сок в продуктовом магазине. Он начал проезжать на такси весь маршрут - сперва несмело, потом охотней, когда выяснилось, что эти траты директор включает в "расходы на обучение Ангелики". То, что Адриан так кропотливо выстраивал все эти годы, образ прекрасно одетого, богатого, внутренне и внешне, молодого человека хорошего происхождения и с безупречными манерами, как-то ещё сохранялся - ну да, всё было замечательно - но методы работы пришлось изменить. Прежде основная валюта, которой он платил миру за поддержание иллюзии, было время, которого имелось с избытком; сейчас, когда времени не хватало, его место заняли деньги. Что означало - он чётко это осознавал, что на социальной лестнице, по крайней мере, на какое-то время, он поднялся на одну ступень выше, его силы увеличились, он перешёл с уровня существования на уровень накопления капитала и возможностей (несмотря даже на то, что он жил в углу у стареющей нимфоманки, а квартира матери напоминала просто груды стройматериалов в Варшаве времен "всего народа строящего свою столицу").

Разделение этих миров составляло отдельную проблему; Дарья ненавидела пани Лидию и Ангелику, пани Лидия подозревала его в тайном романе с Ангеликой, но - к счастью - она ничего не знала о Дарье; Ангелика понятия не имела о Дарье, а пани Лидию считала кем-то вроде доброй, асексуальной тёти Адриана; матери не нравился никто, но к счастью с ней никто и не контактировал, и это наводило даже на мысли, есть ли у Адриана вообще родители, а если есть - то какие? Он был похож на сына профессора и оперной певицы или живописца и безумной графини - этого хватало.

И всё же несколько раз случалось так, что эти разные миры по каким-то причинам пересекались, в основном случайно, хотя визит пани Лидии Деречко к директорше Влос был явным шпионажем; пани Лидия, разглагольствуя о том, что она "крёстная мать этого проекта", пила в гостиной Влосов эспрессо с кардамоном и мусковадо "с мелиссой", увлечённая, казалось бы, болтовнёй, ловила каждое слово, которое могло пролить свет на то, что происходило "между молодыми людьми"; наконец бросила подтекстом несколько намёков и удалилась с чувством хорошо выполненной разведывательной миссии. Но обычно столкновений избегали, а контакты были мимолётными: то Ангелика решала сделать Адриану сюрприз и приезжала к нему домой в Мокотув, то Дарья, официально однокурсница с брошенной сценографии, отправлялась с Адрианом забрать из Жолибожа какие-то вещички, то пани Деречко привозила матери Адриана лекарства, купленные для неё в аптеке. Все эти встречи воспринимались безболезненно, как нечто несущесвенное. Только когда Адриан с Ангеликой, идя от Театральной площади к Краковскому Предместью, сидели в атриуме здания Фостера^[64], просто для того, чтобы посмотреть, как дети плещутся в фонтанах и случайно встретились с Дарьей, всё действительно осложнилось.

Это была сцена - Дарья шла с противоположной стороны, она договорилась о встрече с подругой на Банковской площади и спешила, постукивая каблуками по новенькой плитке; если бы не загляделась на фонтаны, заметила бы Адриана издалека, поняла бы, что он "на работе" и смиренно обошла бы по широкой дуге, но из-за этих фонтанов, ах, из-за фонтанов она чуть не врезалась в двухметрового блондина и высокую девушку с облаком тёмных вьющихся волос.

- О... О, о, привет, что ты здесь делаешь... Адриан? Я Дарья.

- Ангелика. Влост. Очень приятно.

- Да ничего, говорим об искусстве, наблюдаем за групповым поведением у детей. Ерундой всякой...

Поговорили где-то минуту, не больше, это была сцена, и Адриан был уверен, что заглушил возможный конфликт; интуиция обычно не подводила его, но здесь прокатила по полной, потому что одного момента хватило, чтобы девушки смерились друг с другом абсолютно убийственным взглядом, от которого увядают цветы, ржавеет железо и молоко сворачивается в коровьем вымени.

- Подруга? - бросила Ангелика через мгновение после того, как Дарья скрылась в одном из трёх проходов, которыми можно покинуть атриум "Метрополитена".

- Ээээ, ну как подруга... Подруга однокурсницы с "учёбы", шапочная знакомая. На самом деле, не знакомая, я даже не знаю её фамилию. Рассказать тебе историю о том, как Фостер проектировал это здание?..

Какая-то там Анджелика Влос или Ангелика Влост была для Дарьи ничем иным как пятью слогами из поверхностных рассказов Нюнека, а оказалась высокой, красивой девушкой с волосами, как из рекламы шампуня, и ресницами, как из рекламы туши, одетая в три или четыре средние зарплаты по стране, на которой любая бы женщина охотно поставила печать с белым черепом и красной молнией с надписью: "Осторожно, опасно". Несмотря на юный возраст и мнение о ней своего парня, она была не глупой и умела отстаивать своё, она сделала вид, что ничего не произошло; более того, перестала дуться и строить из себя, холодная принцесса на стеклянной горе^[65] стала больше похожа на прежнюю Дарью. Она затаилась и наблюдала за ситуацией, оценивая каждое слово и со вниманием следя за малейшими отличиями в поведении Адриана Хельштынского, дамского репетитора. Точнее, одной дамы.

Адриан тем временем менялся, изменился. Не только потому, что его меняли деньги, что он чувствовал себя уверенней и в большей безопасности, что во время еженедельных визитов к матери он незаметно, но многозначительно оставлял на кухонном столе несколько купюр, что жизнь казалась ему приятней, чем полгода, год, два года назад. Больше всего изменило его собственное учение. До этого манеры были для него всего лишь дополнительным знанием к дизайну интерьеров и историей одежды; готовясь к занятиям с Ангеликой он инстинктивно обнаружил их истинный смысл - что они являются не только набором непонятных правил, что их можно использовать не только для осуществления влияния, загоняя в угол тех, кто манерами не владеет, а то, что они проистекают из глубоких источников, описывают тайную систему отношений между людьми; манеры говорят, как поступать, чтобы не оскорбить, но также и как поступать, чтобы оскорбить, говорят о том, чего люди хотели бы от тебя ожидать, а чего могут получить, о том, как на самом деле надо общаться с другим человеком. Кому-то, кто поверхностно прочитает книжку "Правила хорошего тона для начинающих", всё это покажется набором устаревших правил и принципов, мелочами, не нужными современному человеку; для Адриана, однако, изучившего их очень тщательно, они стали источником великого прозрения.

Так же, как в случае с ценами на старые часы и столовые приборы, нужно внимательней присматриваться, настолько внимательно, чтобы через поверхность предмета увидеть способ изготовления, последующие повреждения, ремонт, утраченные части. Основным оружием новой Ангелики, Ангелики, созданной Адрианом, должна была стать эмпатия, способность сопереживать, с помощью которой можно разглядеть врага, расположить к себе незнакомца и сделать друга счастливым.

- Знаешь, когда я почувствовал, что понимаю, зачем всё это и почему мне надо этому учиться? - спросила как-то Ангелика за чашечкой лимонного сорбета в Cavie на Новом Святе (какой-то мужчина за минуту до того так на неё засмотрелся, что ударился плечом в едущего навстречу парня на скейте; последовал обычный обмен любезностями между двумя боевыми ребятами, и каждый пошёл своей дорогой).

- И? Когда?

- Когда поняла, что, если бы Сандра Квичол повесилась от злости и ревности в туалете SGH, оставив прощальное письмо: "Не вини себя, вини Влос", это бы не стало моим самым большим успехом - успех это если бы она пришла после всего, что я ей сделала, и сказала: "Энджи, давай с тобой дружить? Но только так, от чистого сердца! Я тебя лаваю!" А я бы тогда...

- ...а ты бы тогда великодушно согласилась.

- Именно! Как считаешь, заказать ещё бокал муската напоследок?

Размышляя об очередных задачах, Адриан присматривался к людям. Не к человечеству, не к слоям общества, а конкретным представителям вида homo sapiens sapiens^[66] - матери, Дарье, пани Деречко, Ангелике, таксисту, продавщице, доктору. То, что раньше он делал инстинктивно, мгновенно улавливая правильную манеру разговора, на лету схватывал чьё-то чувство юмора, настраиваясь на всех, к кому он хотел подладиться, теперь он это делал по плану, намеренно, пытаясь улавливать мельчайшие тонкости поведения.

Неудивительно, что он стал немного иначе оценивать тех, кто его окружал; эмпатия, конечно, не панацея от всех зол, но только теперь он пытался понять безмерность отчаяния, которое заставляло его мать часами изливать монологи о сотне неприятных мелочей, вместо того, чтобы сказать себе раз и навсегда: "Я зря прожила свою жизнь. И, по большей части, ничего уже не исправить." Иначе он реагировал на тщетные ухаживания Лидии Деречко, владелицы многих метров жилплощади и гектаров целлюлита, которая всё ещё рассчитывала на трогательный роман с кем-то молодым, который мог бы символизировать её утраченную молодость, со всей её интенсивностью, страстностью. В поведении Дарьи, в её чередующихся приступах депрессии и пламенности, он научился видеть второе дно, тоску по нормальной жизни, по дому, наполненному людьми, даже если бы им пришлось тесновато; тоску по мужу, жарящему барбекю, двум детям, лабрадору, ёлке зимой и Тунису летом. Это не значит, что он не видел недостатки - завистливость, глупость, презрительность, он просто дополнял образ лучшими чертами. А если даже не лучшими, то, по крайней мере, внушающими участие.

Ангелику, по его мнению, он видел насквозь. Она флиртовала с ним? Наверное. Или это он с ней флиртовал? Может быть и так. Всё это пребывало в рамках правил игры и, казалось, большого значения не имело. И всё же настал момент, когда они начали чувствовать друг друга, когда независимо друг от друга приходили к одной и той же мысли, говорили одну и ту же фразу, придумывали одну и ту же идею; то, что было счастьем или радостью одного, теперь становилось счастьем и радостью для обоих - незаметно, почти не подозревая о происходящих изменениях, они стали одним. Они уже не просто вместе проводили время, за долгими разговорами (иногда на такие темы, которых бы он ни с кем не больше не обсуждал), а уже разделяли мир на две части - "мы" и "другие". Они выезжали на какую-то выставку в Кракове, на какой-то концерт во Вроцлаве, вырывались на несколько дней в Берлин, походить по местным музеям; у них были отдельные номера и между ними ничего не происходило, но сближались они заметно сильнее, чем при внезапном соприкосновении эпидермиса.

В один вот прекрасный день он пообещал, что покажет ей что-то новое и необычное; был вечер сидели в "Кафке" на Обозной у стены с оленьими рогами из пластика и, разглядывая фотографии в Viva, играли в игру с рабочим названием "Что скажешь знаменитости a, b и c в ситуации 1, 2 и 3, чтобы достичь эффекта X, Y и Z?" А потом он сказал: "Я покажу тебе кое-что новое и необычайное", - так и сказал; велел ей закрыть глаза, заплатил по счёту (очередное "образование дочери", направляемое директором в расходы компании) и, держа Ангелику за руку, он провёл её вниз по склону, отрезок Броварной и дальше, по Липовой. Они шли по длинному подъёму Университетской библиотеки, поросшему каким-то плющом, зелёным (но в тусклом свете фонарей почти чёрном); он улыбался - со слегка поднятым подбородком, с живописно раздуваемыми полами пальто, она кротким взором смотрела вниз, на тротуарную плитку:

- Далеко ещё?

- Немного осталось. Скоро.

Замер, потянулся, схватил её за руку, чтобы она не выходила на проезжую часть.

- Автомобиль.

Пошёл дальше, пошли. На другой стороне улицы отрылась чёрная панорама - сначала набережная с чудесными аллейками, вымощенная плиткой, когда гудящую Вислинскую магистраль решили пустить под землёй, преобразить эту часть набережной; дальше можно было видеть побережье Праги, азиатской части Варшавы, дикое, как пляски половцев, поросшее кустарником, сплетающимися деревьями, нетронутое, заповедник рыбаков, пьяниц, насильников и любителей позагорать (одна поляна на Висле, говорят, полностью поросла помидорами, посеянными объедками пикников; на летних фотографиях с высоты видно, что она вся в красных точках); дальше однако простиралась цивилизация - фронтоны и башни собора Святого Флориана, блочные дома, высотки, окна, за которыми текла чья-то жизнь, кто-то проводил вечерний обряд укладывания детей спать, кто-то дремал перед телевизором, кто-то трахался, кто-то плакал в подушку.

Всё это однако было только фоном для недавно установленных там трёх северных оленей из амарантового пластика, подсвеченных изнутри, разливающих розовое свечение; все они смотрели на звёзды, каждый на свои, и с подчёркнутой важностью.

- Какие красивые олени! - воскликнула Ангелика и сразу почувствовала неловкость от того, что выразилась так банально; но в этом прозвучало столько естественной радости, что Адриан улыбнулся и не сделал придирчивого замечания.

- Вот, смотри, - он подошёл к северному оленю. - Варшавой уже занялась варшавка^[67], бойкие парни и девушки покончили с "оранжерейными художествами" и эти представители "дегенеративного искусства" пустили в ход чёрные маркеры... вот, тут Рафал С. оставил свою подпись, там Згрызек и Данет... а другие... а может, и те же, как знать... изобразили мужской репродуктивный орган во всей красе; что ж, можно сказать, мы наблюдаем столкновение творческого начала с каноном, нового и неожиданного - со старым и предсказуемым...

- Тшшшшшш... - прервала его Ангелика. - Послушай, как здесь тихо.

- Это потому что Вислострада в тоннеле.

- Иногда ты бываешь по-настоящему приземлённым.

- Только когда хочу.

- Точно.

- Но в самом деле, тихо.

- И хорошо.

- Да, и хорошо.

Они стояли рядом и смотрели на розового северного оленя, а может быть, на простого; а вокруг никого, только ночная Прага, освещённые ограды Свентокшиского моста и обширные пространства в дали, где когда-то была электростанция, а теперь какой-то застройщик преобразовывал постиндустриальные интерьеры в лофт^[68] и стоил жилые дома.

Они сели на оленей. Сначала он (осторожно, потому что опасался, не треснет ли пластик под тяжестью двухметрового парня), потом она. Немного посмеялись, немного поизображали, будто скачут, немного полюбовались звездами, вслед за своими рогатыми скакунами. И сидели. И молчали. И сидели, болтая. И сидели молча. И они бы уже поспрыгивали и повернули обратно, если бы не какое-то эмоциональное чудо, какой-то переворот, душевный порыв, который произошёл в Ангелике Влост при созерцании современного искусства в воплощении трёх северных оленей из цветного пластика. Это Ангелика Влост, которая питала глубокое отвращение к борьбе на любой из сторон, к любым желаниям или стремлениям, которая со стоическим спокойствием принимала всё, что мир обрушивал на неё - людей, события, вещи, она почувствовала, что впервые за долгое, долгое время действительно чего-то хочет. А если уж хочет, то хочет до глубины, безудержно, драматично, с бросанием на шею, с поцелуями под дождём, поездками в романтические европейские столицы, ночами и утренними зорями в роскошных отелях Венеции и Парижа. Она хотела зажить с этим чокнутым, слушать его космически нудные рассказы о серебряных ложках с Кавказа и покроем жилеток Директории^[69], хотела ходить с ним на блошиные рынки, смотреть, как он роется в каком-то хламе и вытаскивает из него что-то маленькое и драгоценное, как археолог или золотоискатель на Клондайке.

Чувствовать - это одно дело; но она хотела ему сказать здесь и сейчас, а ещё больше - хотела бы сразу начать жить вместе, лечь в постель, потом мороженое, снова в постель, потом в кино, в конце концов даже в оперу, раз уж он так желает. Она хотела услышать от него одно огромное "да", "да" на всё, на дружбу, на любовь, на то, чтобы быть с ней, на все милые словечки, которые придумывает каждая влюблённая пара, считая, что они оригинальные и только свои, на самом же деле говоря каждый день на бесчисленных языках этого мира.

Она сказала только:

- Дай мне фотик.

Он свесился со своего оленя насколько мог, вытянул свою длинную руку и передал ей фотоаппарат. Все это ей показалось вдруг насколько глупым и ненужным, что она смущённо рассмеялась. И, будто кто-то другой ей управлял, она спрыгнула с оленя, прошла три шага, потянула Адриана за штанину, чтобы он тоже спрыгнул, и внезапно бросилась ему на шею. Вернее, учитывая разницу в росте, можно сказать, на грудь. То, что произошло дальше, целый поток слов, уверений, просьб, поцелуев, коротких и долгих, влажных и сухих, всё это хватание друг за друга, обжимание, не поддающееся описанию из-за своей беспорядочности, бестолковости. Или Ангелика поступила так от отчаяния? Нет-нет, она вела себя так, как все, кого любовь понесла вдруг, как парус на бурном озере; она даже не знала, да что там, оба они не знали, что ко всему прочему говорили цитатами - цитировали сплетающихся змей, кувыркающихся друг с другом леопардов, цитировали бесчисленные фильмы о любви, череду поцелуев - лица Гейбла и Ли, Питта и Джоли, Круза и Кидман^[70] - слова, сказанные великими поэтами красивее и проникновенней, а теперь, в темноте, насыщающей берег реки, всё это неуклюже повторялось, вплоть до самой наибанальнейшей из цитат: "А ты, ты меня любишь?"

Редко когда человеку приходится за одну секунду сделать такой важный выбор; редко когда одно "да" или одно "нет" может изменить всю жизнь, положить начало совершенно иному существованию. Чезаре Рипа^[71] велел бы изобразить аллегорию Молодости, которую две девы на перекрёстке убеждают выбрать одну из двух дорог. Добродетель или Порок, например. Мудрость или Богатство. В каких-нибудь эдаких, развевающихся одеждах.

Сердце Ангелики Влост, мягкое, как пралине из белого шоколада, выставленное на июльский зной, отрыло путь ко всему, чего он хотел на протяжении многих лет; оно было похоже на философский камень (хоть у неё сердце и не было каменным, что вы, нет!), который ему мог принести любые деньги, потому что как любимый и единственный зять, он мог рассчитывать не только на принцессу в жёны, но, конечно, и на полцарства.

Разумеется, о свадьбе ещё и речи не шло, теоретически всё могло развалиться ещё десять раз. Но он знал, что если действительно до этого дойдёт, она станет его навсегда, со всем списком имущества, в том числе и финансовыми средствами. Он мог бы сразу бросить Дарью, глупышку, зверюшку Дарью, у которой была неприятная привычка тихо похрюкивать во время оргазма, а в компании над ней вообще посмеивались, она не могла произнести ни одной осмысленной фразы, с тем же успехом он мог бы оставить её как-нибудь про запас, объяснить, что это не совсем предательство, что он с Ангеликой, что у них с Ангеликой дети, что он женится на Ангелике, по какой-то совершенно другой причине, веской, основательной и глубоко нравственной, но на самом деле это ничего не значит. И ему казалось сейчас, в точке эйфории, Дарья купилась бы на любые глупости; ох, он действительно мог всё. За тремя розовыми оленями открывалась новая жизнь, перспектива, широкая, как автострада - большая квартира, может на Уяздовских, может на Снегоцкой, может ещё где-нибудь, которую он мог бы заполнить прекрасными предметами, приобретённых на аукционах, с такой лёгкостью, с какой он покупал сейчас килограмм груш. Преданная женщина, ну, две, может. В конце концов, об Ангелике можно было говорить всё, что угодно, но только не то, что она некрасива - большие глаза, длинные ресницы, тёмные локоны до середины спины, длинные ноги, приличный бюст - может и не такой, как у Дарьи, но приличный; и Ангелика даже неплохо целуется.

Он составил планы на неё, и все эти годы с ней, на которые возлагал надежды, годы путешествий и покупок, dolce far niente^[72], с некой имитацией деятельности, о которой похлопочет директор. Научной, может быть, потому что, в конце концов, директор одобрил бы ему любые исследования... какую-нибудь книжку о камеях? Или о веерах из коллекции Национального музея в Кракове? Почему бы и нет. Он составлял планы и не мог остановиться. О, эта мама, которая всплескивала руками из-за того, что он не учился два года подряд, говорила бы о нём с гордостью, что он восстановил великолепие дома Хельштынских, именно так, подчёркивая каждое слово: "великолепие", "дома", "Хельштынских". О, эти обеды в элитных заведениях, эти круизы на трансатлантических лайнерах. Все эти мысли промелькнули за мгновение ока; вопрос: "А ты, ты меня любишь?" - ещё висел в воздухе и ждал короткой, лёгкой лжи (которая со временем, а почему бы и нет, могла превратиться в правду; в конце концов, подумал, он мог бы её полюбить, за эти кудри, за эти ласковые руки и нежные щёчки).

Но он сказал правду. Он сказал:

- Нет, прости меня, я люблю другого человека.

- Парня? Я так и знала.

- Что? Нет, нет, девушку. Её зовут Дарья.

Ох, не время для насмешек, Читатель, не время - мол, это мнимый и подозрительный героизм - ведь это здесь, на этих песках, на берегу, невладеке от Старого города, что по ту сторону тоннеля, где сражались до последнего снаряда, где сапожник Килинский^[73] с саблей в руке на пьедестале против шведов, тянущихся к Варшаве, казачьей лавы по всей ширине улицы - ведь это всё то, что есть в описаниях Ор-Ота и Рымкевича^[74], вырвавшихся из молодых сердец с великой болью и терзаниями... ведь в каждом времени есть свои герои, в каждом моменте - история, кто-то жертвует собой ради другого, во имя высшего добра; можно пожертвовать кровью и жизнью на алтаре Родины, годы процветания можно возложить на алтарь купеческой чести, а можно пожертвовать светлым будущим ради верности тому, кто совершенно не подходит для твоей компании, а во время оргазма делает страшную гримасу; о, не время для насмешек в лицо дочери магната-птицевода - она, отвернувшись лицом к мосту Свентокшинского, прикусила верхнюю губу и попыталась придумать, как поправильнее ответить на "её зовут Дарья". Безрезультатно.

Только вернувшись домой, Адриан понял, что они не договорились о встрече, ни на завтра, ни на послезавтра; два дня Ангелика не брала трубку и не отвечала на SMS, а на третий день около полудня в почтовом ящике на двери дома Лидии Деречко лежал со вкусом выбранный конверт (марка и тёмно-синий Prioritaire наклеены ровно и аккуратно, бумага изящная, почерк аккуратный, с наклоном, никаких росчерков, никаких преувеличенных украшательств, вроде "Адриану Хельштынскому, эксквайру" и тому подобного), а внутри столь же безупречно-элегантное письмо:

Многоуважаемый Пан, в связи с окончанием нашего сотрудничества, мне хотелось бы искренне поблагодарить Вас за помощь. Надеюсь, наши совместные усилия не пропадут впустую.
С уважением и симпатией
Ангелика Влост

Отдельным письмом пришёл чек (как большинство банковских бумаг, нет слов до чего уродский) с трёхмесячной оплатой и открыткой с фирменным логотипом:

По вопросам урегулирования возможных задолженностей за дополнительные расходы, пожалуйста, обращайтесь в бухгалтерию компании Pticepromex S.A.
С уважением,
Адам Загурный, старший бухгалтер.

Держа в одной руке пакет с хлебом из швейцарской пекарни (в тот раз особенно неудобный), а в другой письма, Адриан открыл дверь в дом (один из багетов, конечно, воспользовался случаем и чуть не выскользнул из пакета, а при манипуляции с ключами одно из писем упало на коврик), вошёл, закрылся и громко сказал: "И на этом закончим." Потом начал готовить завтрак для Лидии Деречко, которая всё ещё возлежала на супружеском ложе, принадлежавшем когда-то её родителям, и видела сон, такой сладкий, такой счастливый, что никогда бы не просыпалась.

После полудня Ангелика Влост получила букет из семи веточек глориозы, уложенных в коробку на подкладке из тёмно-синего бархата, без всяких помпезных бантов, сеток, бутонов и стеблей. Была, конечно, визитная карточка. Ангелика подумала, что если бы она сейчас обедала с отцом, или пригласила кого-нибудь из своих старых подруг, а не сидела бы сейчас в одиночестве за столиком на веранде с видом на лес, она могла бы вытащить визитку и сказать, как называется этот шрифт и что таким шрифтом в Венеции печатали произведения Бемпо^[75]. Но позже вспомнила, что это было бы неуместно, это было бы чересчур - в конце концов хвастаться знаниями это так низко. Это плохо принимают. На другой стороне карточки несколько слов, размашистым почерком, которому она научилась подражать (в менее возышенной и сложной форме):

Ты караешь меня за честность. Это правильно, ученица напомнила мастеру правила игры.

Через два года она уже была настоящей графиней (кандидат #3 Юлиуш, граф Бонча-Кентшинский, юридическая фирма Кентшинский-Коциолек-Валигора), что сама она принимала с прищуром глаз, часто сравнивая себ с Жильбертой Сван^[76]. Это считалось милым. Ей прощали мелкие ошибки, которых со временем становилось всё меньше и меньше - иногда она забывала о чьём-то дне рождения или слишком громко переставляла стул. С счастью, воспитание настоящих графинь уже не то, и это делало подобные ошибки незаметными. Gala представила эксклюзивный фоторепортаж с бракосочетания, свадьба стала легендой столичных рестораторов, букет невесты поймала самая маленькая из подружек невест, Сандра Квичол.

Адриан не дожил до триумфа. Через три недели после расторжения контракта с компанией Pticepromex, он умер при неизвестных обстоятельствах. Сперва упоминалось об отравлении угарным дымом, потом прессе дали понять, что это связано с каким-то "смутным и будоражащим воображение" романом. Ни разу в связи с этим не мелькнуло имени Ангелика (которое всё чаще встречалось в рубрике "Светская хроника" различных журналов), хотя именно она попросила дядю Щепко разобраться с "одним упрямым парнем", это она вышла через Щепко на Холева, майора в отставке, это ребята из фирмы майора, Securo, должны были припугнуть "одного упрямого" (да, этого, на фото, высокого), и это они немного перестарались, даже не из-за жестокости, а по глупости; просто вот несчастный случай на работе. Именно она, в конце концов, хотела уговорить папу оплатить великолепные похороны и надгробие, которое бы стало на месте довольно скромной могилы прадеда Адриана, Антония. Над дверями - она видела это очами души своей - разместился бы герб, выбитый в песчанике: щит, нашлемник, намёты, корона, всё в соответствии в правилами геральдики; по бокам две скорбящие фигуры, наподобие плакальщиц Кановы^[77]; надгробие было бы спроектировано Курыловичем, скульптуры высечены Гротом^[78], творцами известными и дорогими, камни бы тщательно отбирались и доставлялись издалека, солидными компаниями. Но этот замысел ушёл от неё вместе с раскаянием.

Та, которую можно встретить перед простой плитой с надписью "Антоний Ястшембец-Хельшытнский из Лобзувки и Адриан Хельштынский, последний из рода", иногда через день, иногда каждый день, одета безвкусно и не так красиво, как раньше, у неё нет известной фамилии - на самом деле, можно сказать, у неё вообще нет фамилии.

---

Оставить комментарий © Copyright Денель Яцек Размещен: 11/11/2021, изменен: 14/01/2022. 172k. Статистика. Глава: Переводы

---

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"