Стих, сочиненный в прошлом веке и не обозначенный точной датой
Предисловие 1. Это единственный стих, под которым я не поставил дату его исчисления и все потому, что никогда его не записывал и хранил только в памяти. Случился этот стих, как послесловие моей любви к взрослой женщине с васильковым цветом глаз, с робкой, неброской линией губ и имеющей привычку чуть надкусывать эти губы, когда я сыпал в ее ладошку хлебные крошки, чтобы она накормила у моря вечно голодных и плачущих чаек.
То лето она гостила несколько дней у родственников в Бердянске, а я отдыхал по дешевой профсоюзной путевке совсем недалеко, на косе, омываемой с одной стороны мелководным морем, а с другой - болотными нишами с вечно гниющей тиной. Познакомились мы после того как сильный шторм выбросил на берег множество медуз, а она ходила вдоль берега в длинной узкой юбке, собирала этих тварей моря в корзину и относила их в воду. Оказалось, что мы приехали из одного города. Влюбился я сразу, словно споткнулся на бегу о камень.
Наверное, такое бывает, если это случилось со мною. По вечерам мы прогуливались к маяку, где в песках росли реликтовые сосны, а вдалеке медленно плыли корабли с линиями светлых точек; больше говорил я - по истории и судьбам людей.
Но и потом, уже после возвращения в осенний, холодный, родной город, она не запрещала звонить ей, ходить с ней в пушкинский театр, вести разговоры, которые я старался сделать все более длинными, замедляя шаг и придумывая на ходу всяческие причины свернуть с пути, когда провожал к ее дому на улице Веснина. Но никогда,- и прежде у вечернего мерцающего от медуз моря, и потом в огромной каменной аркаде городе, она не позволяла даже малейшим, ничтожно малым намеком взрослой женщины сблизиться с ней. Тело мое настолько онемело от желания - единственно неизбывного и кровотворящего чувства любви, что я, просыпаясь темной ночью, был в ужасе, когда протягивал руку и не находил в изголовье карандаш, чтобы записать изломанные, почти неразборчивые строки, состоящие из шифрованных цветными снами знаков, которые означали всего лишь строгие рифмы моей любви. В отчаяние, в мечтах, в фантастически безумных планах почти больного, как только и можно назвать влюбленного, раздавленного перекатившими через его грудь каменными колесами, наконец, в обычной, житейской, незапоминающейся череде дней прошло полгода.
Предисловие 2. Странность моего положения состояла еще и в том, что я не ведал ни о семейном ее круге, ни о ее пристрастиях, ни о ее прошлом, а все мои попытки выведать хоть что-то определенно настоящее обрывались молчанием и, более того, некой растерянностью беспомощной женщины у берега вечного моря, которую лишили возможности кормить чаек, молчать и долго вглядываться в тонкую, натянутую леской линию морского горизонта.
Сейчас это может показаться наивным, глупым и даже смешным, но тогда, вне времени и пространства реальности, в белоснежных надломах любви одно случайное движение ее пальчика, поворот ее плеча, разворот ее бедер, даже внезапное открытие ее глаз могли по какой-то причине, надуманной мною же, подвигнуть меня на дурацкое самоубийство. В конце концов, древние правы: тело сильнее чувства, если тело - сплошное чувство. Она влекла меня, словно тишайший омут, словно первое, шепотное, робкое, едва осязаемое, но бесстыдное откровение рук и губ женщины.
Предисловие 3. Однажды, ближе к Пасхе, она позвонила и попросила о помощи. Надо было найти, добыть хоть несколько ампул морфия. Не задумываясь о причинах просьбы, но захватив весь наличный запас денег, я бросился к своим ближним и дальним знакомым и выдрал у городской медицины одну ампулу. К вечеру я явился по указанному адресу.
Предисловие 4. Ее муж, с которым она прожила многие годы, был почти недвижен и умирал от страшной болезни. Последние его дни были обозначены нестерпимой болью. "Скорая" каждый раз повторяла о неизбежности и что-то советовала только затем, чтобы быстрее уехать. Она молча взяла у меня ампулу, ушла в комнату и сделала ему укол. Стоны прекратились, она вышла, села в кухне подле меня и не проронила ни слова. Потом сказала: "Спасибо, тебе" - и это простое обращение на "Ты" было для меня равновеликим признанию - прежде мы разговаривали только на "Вы". Так, почти не глядя друг на друга, прислушиваясь к каждому шороху в комнате умирающего, мы просидели несколько часов.
Предисловие 5. К утру, когда действие морфия закончилось, он опять начал стонать. "Господи, - сказала она и добавила - ему больно, очень.." Я не знал, что ответить, смотрел на ее руки, которыми она сжала свои оголенные колени, начал говорить что-то о терпении, о Боге, о неизбежности "Глупости все это, - вдруг сказала она, - я люблю его "Здесь она встала, зашла в другую комнату и вскоре вышла, одетая в белое льняное платье вышитое огромными красными маками. Я поднялся. Она подошла ко мне, перекрестилась, потом сняла свой нательный крест и протянула его мне. Когда она снимала крестик, я невольно посмотрел на ее груди, и много дней позже мне было стыдно оттого, что тогда я запомнил, что комочки ее сосцов попадали в центры вышитых цветов.
Предисловие 6. "Поцелуй меня" - но прежде чем я успел опомниться, она едва коснулась губами края моих губ и тотчас зашла в его комнату. Меня начало трясти; жар, озноб прокатились поочередно волнами по моему телу; я закрыл уши руками, чтобы не слышать его стонов; сел на пол и стал ждать.
Предисловие 7. Потом мы пошли с ней милицию, где она, нисколько не волнуясь, все в том же белоснежном платье с июньскими маками давала показания, чуть надкусывая губы, когда требовалось подписывать каждую страницу признания. Она положила подушку ему на лицо, прижалась всем телом к нему и ждала, и можно только догадываться, как перед этим он смотрел на свою женщину, умоляя помочь и прекратить невыносимые богопротивные страдания. Ее присудили к девяти годам.
Предисловие 8. Вскоре после суда, еще до отправки в колонию, она добилась свидания со мной, чужого для ее официальных бумаг человека. Так, неожиданно, я получил вызов. Захватив много еды, одежды, помнится, даже стопку каких-то исторических книг я приехал в тюрьму. Сначала я сдал сумки, потом меня отвели в комнату для свиданий и усадили на узкую деревянную скамью. Время от времени на двери открывался глазок и кто-то подглядывал за мной. Наконец ее привел охранник.
Она была в синей робе из нелепо широких штанин и в того же цвета куртке, одетой на мужской теплый свитер. Наверно, это был его свитер. Я поднялся. Она подошла, и я сразу протянул ей тот крестик, который она тогда отдала мне." Не надо- сказала она- я не смею его носить "Потом присела рядом со мной. Я не знал что говорить, молчал, смотрел куда-то вниз, держал в кулаке крестик и опять молчал, стараясь не заглядывать в ее глаза, словно чувствуя себя виноватым во всей этой истории. "Поцелуй меня"- вдруг сказала она.
Здесь я опомнился и посмотрел на нее, и все тот же озноб тела овладел мною, и, чтобы не закричать, я наклонился и тронул губами ее висок, и выгнулся и, чтобы не упасть, ухватился руками за край скамьи, и начал говорить что-то о Боге, о надежде, о милосердии, о смирении. "Глупости все это - сказала она- поцелуй меня в губы, крепко и насовсем". Я растерялся, но она положила руки мне на грудь и поцеловала меня, и кончик ее языка сначала коснулся моего языка, потом моего неба, и она чуть надкусила мои губы, словно свои, когда кормила у моря плачущих в полете чаек.
В эту минуту я услышал гул своей крови и жгучая, как холод, боль сначала свела мое тело судорогой, но тотчас благостная теплота, пылающая от ее пальцев, коснулась моих сосцов, потекла по разделенному тоскующему телу и легким опьяняющим напитком растворилась во всех долях моей плоти, ставшим сначала чужим, словно я смотрел на незнакомого мне голого человека, но мгновением позже вдруг сообразил, что этим человеком являюсь я сам.
Никогда прежде я не испытывал столь восторженного удивления самому себе, - ни в первых порывах юношеского влечения, ни позже в минуты вдохновений стиха и взрослой любви, разве что, в снах, когда легко отрывался от земли, удивляясь тому, что никто не может так просто взлетать. Потрясение мое было настолько сильным, что я даже не шелохнулся, когда она, сразу после поцелуя, отстранилась от меня и прежде, чем ее увел охранник, сказала: "Когда будешь в церкви, оставь там мой крест". Дверь захлопнулась, и только тогда я догадался, что она незаметно вложила записку в нагрудный карман моей рубахи, который все дорогу жег мое сердце огнем, пока я возвращался домой.
Предисловие 9. Только дома я достал четверть тетрадного листа. Вначале она просила, чтобы я, хоть изредка, приходил к ее матери в клинику для престарелых. Далее следовал точный адрес за городом и разные фамилии врачей. Потом была эта строчка, которой я ужаснулся и закрыл уши руками, как тогда на пороге комнаты умирающего. Она писала о том, что в колонии постарается устроиться на работу в лазарет, откуда легче всего сбежать, и будет пытаться - "до последнего шага".
Предисловие 10 и последнее. Прошло несколько лет. Однажды, летним вечером я спешил на станцию, чтобы попасть на вечернюю электричку в Харьков. Решив сократить дорогу, я пошел через холм по краю пшеничного поля. Шагал я быстро, заложив руки за спину, смотрел в основном под ноги, лишь изредка поднимая голову, чтобы поверить свой путь. Размышлял я тогда об одной научной задаче, над которой работал давно, но решение получил только в последние дни и, вполне довольный собою, планировал очередную научную статью.
Уже на вершине холма, когда солнце наполовину зашло за горизонт, совсем рядом, у мочки своего уха я услышал ее голос и даже почувствовал прикосновение ее волос: "Глупости все это..." - сказала она. Пораженный, я невольно оглянулся и только здесь увидел, что стою в кругу огромных красных маков, освещаемых закатным небом, и сердцевины маков тлели черными бархатистыми комочками света. Тело мое вдруг ослабело, я упал на колени и, повинуясь ему, сначала снял рубаху, потом разделся догола и лег наземь, раскинув руки и вперив взгляд в сумеречные облака, которые набирая бег все с большей и большей скоростью, неслись надо мною.
Все тот же озноб и жар, неистовое удивление чувству и плоти, как тогда, когда я был с нею, овладели мною. Казалось, что я проникаю в каждую крупицу всего, что меня окружает, соединяясь с естеством хмеля пустынных трав, с движением облаков и ветра, с линией парящей птицы, с цветом красных цветов и золотистого злака, с шелестом пшеницы и гулом близкой электрички, с кровью, которое гонит мое сердце...
И жизнь моя изъяснилась в своем прошедшем всего несколькими днями, даже часами, столь откровенно, словно я близко увидел свое будущее до конца дней.
Вот, тогда, я и прошептал эти строки, которые никогда позже не смел записать, словно боясь потерять их навсегда.
Пора идти смотреть на звезды.
Забраться в скит земной глуши
И видеть ночь, и плакать слезы
В ладони собственной души.
И видеть свет, и нежить вежды
Мерцаньем млечной долготы
На исполнение надежды,
На приближение мечты.
И стать согласным давней власти.
Упавших звезд в туман полей,
Как мы покорны первой страсти,
Как верим воли юных дней.
И навзничь лечь, и ждать свершений
Над запрокинутым лицом,
Как ждем, порою, вдохновений
Над поэтическим листом.
И утолится светлой болью,
Когда откроются врата.
И прочь уйти, и пасть любовью,
Как та, - последняя звезда.
(Харьков, 15-21, 28 февраля 2007 г., памяти А.Фета)