В старом обшарпанном доме послевоенной постройки жили старые люди, они там со времен его заселения. Дети выросли и улетели из родительских гнезд, да это и понятно: квартиры микроскопические, в них вдвоем-то тесновато. Ремонтов не было, наверное, тоже со времен постройки.
Я оказался среди этих людей случайно, надо было некоторое время пожить в однокомнатной квартире моей умершей бабушки.
В соседней квартире жили старые евреи, муж с женой. Старые потому, что они так выглядели, их возраста я на самом деле не знал.
Очень добрые, приветливые... Они знали меня сызмальства и продолжали относиться ко мне, как к ребенку. Лия Семеновна была искусным кулинаром и общительным человеком. Приготовив тот или иной деликатес, она обязательно угощала меня. Визит ко мне доставлял ей удовольствие: я всегда нахваливал ее мастерство в приготовлении пищи, и она получала доступ к моим ушам: рассказывала, расспрашивала.
Яков Михайлович был маленьким неразговорчивым человеком. Он постоянно что-то мастерил или ремонтировал. Заходя в их квартиру, я всегда заставал его в коридоре за каким-либо рукоделием. Он курил, как паровоз, несмотря на огромное количество страшных медицинских диагнозов. Дверь в комнату из коридора он закрывал, чтобы не травить жену, а сам находился в состоянии дымной невесомости. Ужасно кашлял при этом. Его неразговорчивость не мешала нам общаться посредством пяти-десяти слов с каждой стороны.
Он еще и работал на каком-то заводе слесарем-инструментальщиком.
Я вставал рано и рано выходил из дома на работу. Яков Михайлович выходил из дома еще раньше. Наш маршрут от дома до трамвая совпадал, только он его преодолевал за полчаса до меня. Ходил он медленно, переваливаясь с ноги на ногу, и курил... Курил он постоянно; мне кажется, что прерывал он это занятие только на время еды. И то можно посомневаться.
В то утро все было, как всегда. Поздняя осень, я вышел из дома затемно. Маршрут неизменный. В последнем дворе перед трамвайной остановкой заметил человека, лежащего немного в стороне от тропинки. Он съежился и скорее напоминал кучку выброшенной одежды.
Я подошел к нему и потрогал за плечо. Человек застонал, живой. Я перевернул его на спину и узнал Якова Михайловича. Глаза закрыты, изо рта - слюна... На мои вопросы не реагировал.
Надо нести домой. В моих руках портфель, с ним - сумка. Ладно, как-нибудь приспособлюсь. Людей-то нет рядом, рано еще, а то и помощи попросить не грех.
Взял его на руки, как ребенка, чтобы ему было удобней. Легкий. Взял еще и нашу с ним поклажу. Прошел метров двести-триста, уже и не такой легкий, как сначала. Портфель с сумкой - дополнительный вес и неудобство. Решил по-другому: несу Якова Михайловича метров сто, сажаю его на землю (лавочек не было во всей округе), возвращаюсь за поклажей. Несу портфель с сумкой до того места, где сидит Яков Михайлович, оставляю их, беру его. Опять - сто метров. И так далее, челноком.
Начали встречаться люди, а я начал понимать, что одному мне не дотащить его до дома. Стал просить прохожих о помощи, в лучшем случае слышал в ответ:
- Мне некогда.
Или:
- Спешу на работу, извините.
Одним словом, после трех обращений и отказов я обозлился и прекратил просить помощи у сограждан.
Уже страсть, как тяжело, спина онемела, ноги трясутся, руки не держат. Подумал-подумал, решил изменить способ переноски соседа на менее удобный для него, но более удобный для меня: взвалил его на плечо, в противоположную руку взял нашу с ним поклажу и пошел.
Я дошел-таки до дома, поднялся на наш третий этаж, уложил Якова Михайловича на диван в его квартире и грохнулся на диван в своей. Ноги тряслись, руки - тоже. Одежда, несмотря на достаточно прохладную погоду, мокрая от пота.
Посидел, принял душ, оделся в сухую свежую одежду и отправился на работу.
Опять все, как всегда.
Ближе к обеду позвонил на домашний Лие Семеновне узнать, как там Яков Михайлович. Она сказала, что приехавшая скорая констатировала смерть, и что она благодарна мне за то, что он умер дома, а не на земле в чужом дворе. Она говорила спокойным ровным голосом, видимо, для нее это было ожидаемым событием.
Господи, это значит, - он умер, пока я его нес. Ну да, если вначале он хрипел, то ближе к дому - затих.
Меня опять такая злоба взяла за черствость людей!... "Я тороплюсь, мне на работу", - их не касается чужая смерть.
Я подумал о соседе. Он шел своей дорогой, а смерть - своей. При его ужасном здоровье не припоминаю, чтобы он пользовался больничными. В любом состоянии, переваливаясь с ноги на ногу, этот маленький старый человек шел на работу.
Что это? Привычка? Сознательность? Ответственность?
Похоже, всего этого хватало в поколении наших отцов и даже более.