Никто уже не упомнит, когда они появились здесь: прекрасные, всемогущие, смертоносные, но именно с их появлением наш уютный маленький мир перестал существовать. Сопротивление длилось недолго. Объединённые армии и оба флота - морской и воздушный - были уничтожены в первом же сражении. Что мы могли противопоставить их блистательным бессмертным легионам? Впрочем, не совсем бессмертным. За каждого убитого нам пришлось заплатить сотнями жизней. Мудрые правители, бесстрашные воины, мастера, учёные, художники. Победители отбирали лучших. Они вовсе не были жестоки, эти красавцы в сияющих доспехах: разве их бесконечно долгая жизнь не стоила тысячи обычных? Они называли себя эльтами - Перворождёнными - и поступали соответственно статусу.
Дольше всего держались Хрустальные Башни - города наших волшебников. Но рыцарей ордена дагелинов, Повелителей Битв, среди них было слишком мало, а чего стоили созидание, защита и целительство остальных против боевых магов чудовищной силы, взламывающих границы Междумирья? Мы потеряли всех, причастных Тайному Знанию: магистров и послушников, мастеров и подмастерьев - словом, каждого, в ком жила хоть искра магического дара, включая младенцев. Однако это был ещё не конец. Победители уничтожили наше оружие, технику и технологии вместе с артефактами, на которых всё это держалось, а заодно и академии, библиотеки, научные и магические лаборатории. Магия была основой нашей жизни, и устранив её влияние и носителей, эльты выбили у нас опору из-под ног. Вот так несколькими точными ударами они просто и элегантно отбросили наш мир на несколько веков назад - в эпоху Тёмного Времени. Некогда свободный, он был перекроен и поделён между кланами Перворождённых. Землями теперь управляли наместники эльтийских князей - представители новых династий. Сами же хозяева укрылись за стенами своих неприступных городов-замков, возведённых за одну ночь, и оттуда зорко приглядывали за нами. Человеческий мир - Летта - перестал существовать, уступив место Леттамаре Эльтийской.
У людей короткая память - не дольше жизни, может быть, двух. Вокруг эльтийских замков возникли города - столицы новых княжеств. Указав нам место, которого мы с их точки зрения заслуживали, Перворождённые больше не считали нужным показывать своё превосходство. Тем не менее непочтительность каралась ими беспощадно и зачастую прямо на месте. Разбирательства и суды? Да, конечно, но исключительно для людей: эльты были неподсудны. Оценив наш численный перевес, Перворождённые оценили и достоинства наших женщин, окружив себя новой, преданной аристократией - да"эльтами-полукровками. Разумеется, их воспитание не доверялось людям: все рождённые от эльтов дети забирались в Замки. Скрыть такого ребёнка было невозможно - эльты чувствовали Старшую кровь. Ну разве что удалось бы бежать из города в глушь вроде той, где жила я.
Словом, Перворождённые стали настоящими хозяевами Летты, а мы.... А что мы? Строим свою жизнь заново уже без магии, полагаясь только на себя. Научились управляться с мечом и луком, работать от зари до зари. Нам оставили некоторые простейшие технологии и знания, вернули целительство и даже позволили жить так, как мы пожелаем. В разумных пределах, конечно. Откуда я всё это знаю? Несмотря на своё Первородство, эльты оказались не настолько совершенны, чтобы избежать ошибок. Изведя под корень всех причастных Тайному Знанию, они забыли о младенцах в материнских утробах. Так на свет появился Вэлтар, возможно, последний из дагелинов - Повелителей Битв, боевых магов Летты. Мой предок смог не только выжить, но и продолжить род. А как известно, вместе с Тайным Знанием к потомкам переходит и Память.
Да, вопреки ожиданиям эльтов волшебная Сила не ушла из Леттамары, и новым хозяевам приходилось жёстко отслеживать любые её проявления. Разрешённое ими целительство считалось у нас малым даром, ибо несло в себе только знания, но не Память рода. Травники-ведуны издавна лечили народ травами и кореньями, затворяли кровь, зашивали раны и сращивали сломанные кости, но они не были волшебниками. Волшебство же дозволялось только целителям, имеющим цеховой знак-разрешение на использование Силы. Те из них, кто осмеливался заниматься чем-то кроме лечения болезней, исчезали бесследно и навсегда. Об этом я узнала чуть ли не с пелёнок и старательно училась маскировать боевую магию под целительство, тем более что мои предки проделывали такое уже не раз. Чтобы получить разрешение на занятие ремеслом, нужно было пройти Испытание. Однако и само Испытание, и цеховой знак - серебряный диск с выбитым на нём трилистником - стоили для меня слишком дорого, а помощи ждать было не от кого.
Когда-то наша семья жила недалеко от столицы, в Ровелене, небольшом городке ремесленников на берегу Аны. Отец делал глиняную посуду, мать расписывала её дивными цветами и птицами. Атоша, суровый сиверный край, откуда она была родом, не баловал красками, но почему-то горшки и блюда атошских мастериц выходили особенно яркими и радостными. Люди приезжали за ними издалека. Случалось принимать заказы и от да"эльтов - ценителей атошской росписи, из тех, кто не забыл своих людских корней. Ремесло приносило хороший доход, жизнь текла спокойно и размеренно. Мать снова ждала ребёнка, и после трёх сыновей отец надеялся, что будет дочь. Повод для беспокойства появился, когда малыш впервые толкнулся в животе. Мать тогда выронила чашу, которую расписывала, чего не бывало с ней уже много лет. О появлении же на свет боевого мага возвестили рухнувшие полки с готовой посудой: "спавший" несколько поколений дар проснулся в долгожданной дочери. Это могло навлечь беду на всю семью, и бабушка, наскоро завернув меня в одеяло, приказала рыдающей матери и безутешному отцу забыть о ребёнке навсегда. Как она ночью покинула город, переправилась через разлившуюся Ану и добралась до родных мест - не знаю. Впрочем, бабушка ведь тоже имела дар.
Я выросла в Атоше - в краю бескрайних лесов и прозрачных озёр, в глухой деревеньке: не очень весело, зато безопасно. Бревенчатые избы Синеводья раскинулись по берегам Синь-озера - круглого, словно блюдце, заросшего кувшинками и ивицей. Прозрачная вода в нём отливала синевой даже в самый пасмурный день. Рода в наших краях были крепкими, семьи - большими, а секреты ремесла передавались от отца к сыну. Родичи и друзья селились рядом: от зверя-то и высокий забор защитит, а от лихих людей и стены не спасут - тут вся надежда на себя да на ближних. Строились широко, просторно, соединяя постройки крытыми переходами. Дворов было два, а то и три: внешние и внутренний, жилой, все мощёные тёсаными брёвнами или деревянными плахами. Новые избы, сени, крыльца пристраивались так, как удобно хозяину, по этой причине улицы Синеводья изгибались весьма прихотливо. Когда приходило время выделять женатого сына или племянника, глава семьи расчищал для него участок возле родительского дома и ставил новую избу, замыкая усадьбу общим забором.
Однако деревни в наших лесах были редки. Оно и понятно: охоте да рыбной ловле многолюдство только помеха. Большие рода селились починками, семьи - заимками. В починках избы стояли вплотную, глухими стенами наружу, дворы обносились высоким забором с крепкими воротами. Внутри починка дворы сообщались между собой через дверцы во внутренних оградах, и при надобности можно было пройти весь починок насквозь, не выходя на улицу. На заимке же хозяин ставил избу двумя глухими стенами наружу и от них отводил ограду усадьбы.
Наш маленький дом стоял на краю деревни, возле леса. В нём мы с бабушкой зимовали, а с весны до осени жили в лесу в старой охотничьей хижине, заготавливая травы и коренья. Бабушка, или, как её звали в округе, матушка Алора, была настоящей целительницей и даже имела цеховой знак - серебряный диск с трилистником. Правда, воспользоваться им было нельзя, иначе пришлось бы покинуть Синеводье и перебраться в Мирин: волшебникам дозволялось жить только в городах. Для нас это было опасно, поэтому в цеховых книгах Алора из Синеводья числилась травницей.
Бабушка обучила меня тому, чем владела - целительству, а боевая магия нашла меня сама. Причастный Тайному Знанию способен постичь любое магическое ремесло, но истинный дар не требует обучения. Память предков раскрывается постепенно, неся в себе уже готовые навыки и умения. Оттачивать и совершенствовать их послушнику ордена дагелинов полагалось под руководством наставника, мне же приходилось справляться самой. Уже к двенадцатой весне я могла вправить и срастить сломанную кость, и перевернуть на озере плотик с надоедливыми мальчишками.
Лесорубы, углежоги, охотники. У людей, которым мы помогали, лишних денег не водилось, и отдаривались они всё больше тем, что приносило их нелёгкое ремесло да промысел, а то и просто добрым словом. Зато на их помощь можно было рассчитывать в любое время дня и ночи, что ценилось куда выше серебра. Время шло, бабушка старела и теряла силы, и мне уже одной приходилось навещать дальние починки да заимки. А прошлой зимой, словно почуяв неладное, она настояла на том, чтобы внести моё имя в цеховую книгу травников. Однако травник - не волшебник, а разрешения на целительство, под которое можно было бы спрятать магию, у меня по-прежнему не было.
Это было первое, о чём я подумала, глядя на сидевшего под деревом Перворождённого. В ельнике было темновато, и я чуть было не наступила на него, пробираясь в густых зарослях. И угораздило же меня пойти за белым мхом именно сегодня! Чувство самосохранения отчаянно взывало к здравому смыслу: прочь отсюда, и как можно скорее! Но вместо этого, шипя от боли в исколотых руках и цепляясь волосами за колючие ветки, я полезла под старую ель. Эльт сидел, прислонившись к стволу, укрытый, словно шатром, низкими пушистыми лапами. Одной рукой он вцепился в застёжку-аграф у ворота плаща, словно ему не хватало воздуха, другую безвольно уронил вдоль тела. Глаза закрыты, голова склонилась к плечу, длинные золотистые пряди рассыпались в беспорядке. Стекавшая из уголка рта струйка крови уже подсохла и потемнела, оттенив фарфоровую бледность кожи. Дыхание еле слышное, но ровное - живой!
Так, повреждений вроде не видно, как и следов чужого присутствия. Значит, сам забрался сюда до того, как потерял сознание. Оружие? Разве что за голенищем. Я осторожно тронула ноги эльта в высоких, отделанных серебром сапогах. Так и есть: рукоятки в обоих. Парные ножи-эльрисы, редкий артефакт! Не простой воин - эльтийский маг, представитель высшей касты Перворождённых. Да-да, эльты тоже не все одинаковы. Эти вот, к примеру, редко носят мечи: зачем, если хватает и взгляда? Сотни лет мы живём с ними бок о бок, давно научились различать их кланы и сословия, но видеть эльта вот так - одного и совершенно беспомощного.... Да, прочь отсюда, пока он не очнулся и не испепелил меня взглядом или чем там ещё! Но вместо этого я во все глаза смотрела на опасного гостя: отсутствие у эльтийского мага даже намёка на Силу просто не укладывалось в голове. Проведя рукой вдоль тела эльта, убедилась: его, словно сосуд, осушили до дна и вышвырнули за ненадобностью. Неужели доигрался, ночной охотник?
Я закусила губу, чтобы не застонать от нехорошего предчувствия. Однако догадка требовала подтверждения, и мне пришлось отодвинуть ветки, позволив свету упасть на лицо эльта. Изящные брови, тень от густых ресниц, чуть заметная морщинка в уголке красивого рта. Аграф у ворота полыхнул золотом, самоцветы на пальцах рассыпали искры. Знакомые камни! Князь Эльдегард Альтара из клана фардарэнов, Охотников-за-Тенью, правителей княжества Химрут. Я легонько пнула его сапог. Что за блажь называть столицу собственным именем - Альтарина, будь она неладна! Именно там всё и началось.
Глава 1
- Вэ-эль! Вэлька-а!
Крик катился по лесу, пугая чуткую зимнюю тишину. Стайка птиц вспорхнула с веток, подняв облачко снежной пыли, белка взлетела на вершину ели, мелькнув серебристым хвостом. Сэлмор! Да здесь я, здесь, чего кричать-то? Восемнадцать зим уж, как Вэля, вернее, Вэлта. Звучит необычно для здешних мест, но имя даётся магу вместе с даром, так что выбирать не приходится. Впрочем, я не жалуюсь: Память нескольких поколений предков - Вэлт и Вэлтаров - всегда со мной. Тут главное - не забывать своего истинного возраста, дабы не пугать ближних глубиной суждений.
Я поискала глазами Кота: белая зимняя шуба делала его на снегу почти незаметным. Вот он - вытянулся под елью, уронив на лапы тяжёлую лобастую голову. Кисточки на ушах чутко подрагивают, короткий хвост с чёрным кончиком метёт снег. Сэл его не тревожил - пустое, куда интереснее слушать голоса леса. Почувствовав мой взгляд, Кот встал, лениво потягиваясь. Зевнул, показав длинные, чуть загнутые клыки. Высокий в холке, широкогрудый, с мощными лапами. Забавно: задние длиннее передних. Самый опасный зверь в наших лесах. Предков у меня целая вереница, но приходит почему-то только этот - свидетель гибели Летты и рождения Леттамары Эльтийской - Вэлтар Беловолосый по прозванию Пард, Снежный Кот. Бабушка называет странного зверя оберегом, духом-предком. Толку от этого оберега пока немного: возникнет, глянет серыми, как у меня, глазами, и растворится в снежной пелене, будто его и не было. Вот и сейчас: моргнула - и никого, даже следа от лёжки не осталось!
Сэлмор показался на пригорке между деревьями и лихо съехал вниз, вздымая снегоступами снежные волны. Он остановился совсем близко, обдав колючей ледяной пылью. Дублёный полушубок распахнут, чёрная лисья шапка с "седым" хвостом сдвинута на затылок. Едва отдышавшись, сверкнул белозубой улыбкой:
- Ну, ты где? Чай, обоз ждать не будет!
Верно, не будет. Я смотрела на Сэла снизу вверх: высокий, широкоплечий, смоляные пряди выбились из-под шапки, тёмные, будто угольком подведённые глаза задорно блестят. Не парень - загляденье! Кудри, брови вразлёт да колдовские глаза с поволокой достались ему от прадеда, уроженца южина, а мужская стать да характер - это уже наше, сиверное, атошское. Сказывают, привёз как-то один из охотников побратима из дальних краёв - погостить, а тот возьми да останься: леса, говорит, у вас зверьём богатые, а девки - красой да приветом. Вот с тех пор в роду сиверных охотников темноволосые красавцы и появляются. А Сэлмору ещё и имя от прадеда досталось: уж больно с ним схожим уродился. Окрестные девки сохли по парню с тех пор, как над его верхней губой наметилась тёмная полоска, а он сызмальства глядел только в одну сторону. Сэлмор-охотник, сын Остана-охотника, самый удачливый из сверстников, мой верный защитник и друг.
- Пошли, что ль?
Я отрицательно качнула головой. Передумала? Радостная улыбка на лице парня медленно растаяла. Склонив голову набок, я полюбовалась его растерянностью и снизошла до пояснений:
- Сэл, ты стоишь на моих снегоступах.
- Прости, Вэлюшка, - облегчённо рассмеялся он, - под горку-то уж больно ходко. Не углядел.
Атоша - край дремучих чащоб, озёр да болот. Летние дороги здесь далеки и трудны. Напрямик не пройти, а кружным путём до ближнего посада - Залесья - две ночёвки в лесу. Весной же и осенью туда совсем нет ходу, зато зимой - прямая дорога: выехав затемно, к ночи поспеешь. Да что посад - санный путь ведёт до самого Мирина, а там с сивера на полудень по Холодному тракту и до столицы добежать можно. Каждую зиму, как только вставали реки, синеводцы сбивали санный обоз с товаром: добытым мехом, домашней утварью, расписной посудой. Атошская керамика отличалась прочностью, поэтому везли её без особой опаски, в больших плетёных коробах, переложив соломой. Брали с собой и дары сиверных лесов: бочонки с диким мёдом и клюквой, сушёные грибы и ягоды, вяленую донницу - рыбку, водившуюся только в наших чистых озёрах. Всё это можно было сбыть в Мирине, но наши упорно водили обозы в столицу: там за товар давали совсем другую цену. На дорогу уходило около трёх сёмиц, так что успевали как раз ко дню Короткого Солнца. На праздничных ярмарках товар расходился бойко, а после хорошей работы и отдых в радость: чего только не увидишь в Альтарине в самую долгую ночь!
С торговым обозом всегда собиралась ватага - парни да молодые мужики: родичам помочь, путь, где надо, проложить и от лихих людей, коль придётся, отбиться. Сэл был одним из ватажников, и уверенно вёл меня к месту сбора. Охотничьи снегоступы короткие да широкие, с острыми передками, загнутыми вверх. В них проделаны дырочки для кожаных поводков, чтобы удобней было вертеться в густом лесу. Я хорошо бегала на снегоступах, но соперничать с охотником, почти не выходившим из леса, всё же не могла. Разумеется, Сэлмор первый появился на опушке под приветственные крики и свист ребят и победно взглянул на меня. Я великодушно простила другу эту слабость, и съехав вслед за ним с пригорка, оказалась в дружеских объятьях Велигора, ватажного старшины. Судя по всему, силач-охотник был и правда готов свернуть горы, а три лета назад мы с бабушкой его еле выходили. Тогда в наших краях стояла небывалая сушь, и от костра лесорубов занялась хвойная подстилка. Огонь подбирался к подлеску, рядом - сухие брёвна, и не окажись тогда поблизости Велигора.... Он прибежал на крики, и, пока артельные сбивали пламя, в одиночку разметал занявшуюся укладку.
- Здорова будь, сестрица, - улыбнулся он. - Успела? Сэл-то за тобой кинулся, я чаял, разминётесь.
- Чтоб Сэлмор да с Вэлтой разминулся - сроду такого не бывало! - крикнул рыжий Рудонь по прозванию Лис, хитрый и пронырливый парень. - Не уйти от охотника ни рудой белочке, ни белой котушке. Особливо когда она не против!
Бела котушка - это про меня. Волосы-то мои белее снега, как у предка, Вэлтара Беловолосого. А котушкой у нас лесную кошку величают, когда хотят, чтобы не гневалась: встреча с ней куда опаснее, чем с самим котом. Сказывают, мы с лесной хозяюшкой чем-то схожи.
Раздались редкие смешки. Хватило одного взгляда Велигора, чтобы заткнуть рты. К ведунам у нас всегда относились уважительно, а уж судить да рядить о них и вовсе избегали: как говорится, себе дороже. Сэл с усмешкой смотрел на Рудоня. Знаю я этот прищур. Ой, сдерёт мой охотник с Лиса шкурку, пустив голым по морозу! Бывало уже.
- Гляжу я, матушка Алора не выйдет нас проводить, - вздохнул ватажный старшина.
В самое больное место попал! Силы бабушки таяли с каждым днём, а я ничем не могла помочь. Сама она называла свой недуг старостью и шутила, что от этого ещё не придумали целиры. Словом, хоть и был мой путь недалёк - всего-то до Мирина, но уезжала я с тяжёлым сердцем.
- Нет, Велигор, не выйдет - недужится ей.
Ватажок сокрушённо покачал головой.
Готовая к движению вереница саней стояла поодаль, но Остан, отец Сэла, углядев нас зорким глазом охотника, махнул рукой. Обоз-то ему вести - другого старшого я не припомню. У саней царила последняя суета: ещё раз проверялись крепления и упряжь, подтягивались верёвки, пересчитывался товар и припас. Громадные атошские тяжеловозы с косматыми заиндевевшими мордами встряхивали головами, позвякивая уздечками, в нетерпении перебирали мощными ногами. Деревенские обменивались последними наставлениями и напутствиями. Здесь были не только наши, синеводские, но и дальние да ближние соседи: одним-то обозом идти и смелее, и веселее. Мы с Сэлом пробирались между санями и людьми, на ходу отвечая на приветствия. Выйдя навстречу, Остан приветно кивнул мне и сурово глянул на сына.
- Ты чего тут? Места своего не знаешь?
Обозный старшина за всё в ответе, потому власть ему дана немалая, а приказы выполняются без рассуждений. Сэл улыбнулся.
- Иду, отец.
И махнув на прощанье рукой, побежал к ватаге.
- Отец, - проворчал Остан, провожая сына потеплевшим взглядом. - Ты вот что, дочка, с нашими поезжай. Вон, стрекоза-то тебе уж машет.
Стрекоза - это их младшенькая, Дарушка, моя молочная сестрица, милая подруженька. Сэл хоть и рождён тремя вёснами раньше, а тоже младший, только из сыновей. Ему и за стариками-родителями приглядывать, как время придёт: старшие-то пятеро давно своими домами живут. Дарёна с братцем совсем не схожа - русая коса, синие глаза, да и характером помягче будет. Однако просватана уже отцова любимица - за Ивора, лесоруба да плотника, из тех мастеров, что одним топором избы ставят. На дальней делянке сейчас Дарушкин суженый, с артелью. Сказывал, к празднику воротится. Сразу за днём Короткого Солнца придут Ночёвники - праздничная сёмица, самое время для гуляний да свадеб. А пока можно и в Мирин наведаться: родню навестить, обновы присмотреть да запасы пополнить. Я махнула подружке в ответ и побежала к её возку.
Хозяюшки по обыкновению ехали в крытых санях в середине обоза. Устроившись рядом с Дарёной, я слушала весёлое щебетание подружки, стараясь не смотреть в сторону пригорка: бабушка всегда стояла там, под старой елью, чуть в стороне от остальных. Сегодня она впервые не выйдет меня проводить. Наконец раздалась команда: "Тро-огай!", и вслед за ней "По-ошёл!" ватажного старшины Велигора. Сани ещё не сдвинулись с места, а ватажников уж и след простыл - только две полоски от снегоступов тянутся рядышком. Дав себе слово не оглядываться, всё же не выдержала, оглянулась. На пригорке под старой елью сидел Кот, блаженно щурясь на неяркое зимнее солнышко. Проводить пришёл, оберег? Благодарствую.
Гружёный обоз шёл неспешно: к ночи и так в посаде будем, а коней беречь надобно - путь до столицы долгий. Дорога до Залесья была накатана, и ватажники бежали на снегоступах рядом, то исчезая из виду, то вновь появляясь из-за деревьев. От дальнего Озёрного посада обоз двинется уже не по торной дороге, а напрямик - по льду Мир-озера до самого Мирина. Вот там ватаге придётся бежать впереди, прокладывая путь по глубокому снегу. За городом по Холодному тракту обоз пойдёт ходко, и ватажникам станет не до снегоступов. Не поспеть им за санями-то: коней наших не зря двужильными почитают. Да не беда: часть товара в Мирине останется, так что найдётся и ватаге в санях место.
По обочине дороги, низко опустив лобастые головы и хватая зубами снег, мерно бежали караи - знаменитые атошские волкодавы. Высокие - мужику едва не по пояс, широкогрудые, с сильными лапами, свирепые и расчётливые бойцы, они везде сопровождали хозяев. Мощные челюсти, короткие, плотно прижатые к голове уши, плечи и грудь, укрытые толстыми складками шкуры - всё это вместе с силой и бесстрашием наших псов не оставляло волкам ни единого шанса. А густая шерсть с жёстким подшерстком прекрасно защищала и от звериных зубов, и от лютого холода. Словом, идти без карая в зимний лес, где в чащобах громко тоскует несытое волчье брюхо, всё равно что по своей воле с жизнью проститься. Неутомимые и выносливые, привычные к ночёвкам на снегу, караи так и будут бежать рядом с санями, пока обоз не встанет на днёвку али ночёвку, а там, спешно похватав вяленой дичины, займут круговую оборону от незваных лесных гостей.
За откинутым пологом возка плыл заснеженный лес. Дарушка прикорнула под меховым покрывалом, прислонившись к моему плечу. Знала я о ней то, о чём сама подружка не догадывалась: тяжёлая она, сёмиц пять уже, с последнего приезда Ивора. Племянник у Сэлмора будет! А вот и сам охотник: вынырнул из-за дерева, машет рукавицей. Его бы воля, так бы возле саней и бежал. А кто это рядом с ним? Весёна, кто ж ещё! Огонь-девка: и с ножом, и с луком управляется, а на снегоступах бегает - не каждый парень догонит. За Сэлом ходит, как тень, да только без толку: не видит он никого, кроме меня. Видеть не видит, а про то, что присушил девку, знает. Приходилось ему Весёнины белы рученьки и с колен снимать, и из кудрей выпутывать, и по разным иным местам отлавливать. Да всё с улыбкой, невзначай, чтоб не обидеть да не осрамить понапрасну. А я.... А что я? Мне её ходы наперёд известны. Это ведь только с виду Белой Котушке восемнадцать зим. Я давно уже поняла: Память предков волшебнику не просто так даётся.
... Макушка лета, жарко. В лесу - сонная тишина, изредка нарушаемая потрескиванием деревьев да редким стуком дятла. Над озером плывёт дурманящий запах нечай-травы: завлекает, кружит голову, нашёптывает. Зовёт вершить то, чего не чаяли. Солнце отражается в зеркальной глади Синь-озера, слепит глаза. Вода так хороша, что не хочется выходить. Сэлмор уже на берегу, за густыми ветками старой ивицы, по другую сторону куста. Я обречённо вздыхаю и выхожу на берег. Тонкая рубашка липнет к телу. Собираю мокрый подол в кулак, отжимаю, и только тогда чувствую на себе взгляд.
- Отвернись, - говорю не глядя.
Сэл продолжает смотреть на меня: чувствую, как от его взгляда начинает гореть кожа. Поднимаю голову. Тёмные, чуть раскосые глаза приближаются, заслоняя свет, нечай-трава дурманит, зовёт во тьму. Да нет же, это не глаза, это сладкая южная ночь накрывает нас своим покрывалом. Влажные кудри касаются лица. Губы жадные, руки сильные, горячие. Кажется, что от их прикосновения моя рубашка высыхает прямо на теле.... Ну что же ты, мальчик, не так грубо, не надо спешить: твоё от тебя не уйдёт. Спокойнее, вот так.... Постой, какой ещё мальчик? И что от него не уйдёт? Рука Сэла осторожно скользнула под рубашку.
- Велюшка, - задыхаясь, шепчет он.
Но колдовство южной ночи уже рассеялось. Снова полдень, макушка лета. Я ловлю его пальцы и сильно сжимаю:
- Хватит!
Не слышит! Я сжимаю руку крепче. Боль приводит Сэла в чувство. Он вскрикивает, трясёт побелевшими пальцами и обиженно спрашивает:
- Ты чего?
- Ничего. Я сказала, хватит, Сэл.
Чуть помедлив, он отстраняется. Я сажусь и собираю в узел рассыпавшиеся волосы, понимая, что эти слова и тон тоже не совсем мои. Слишком чужие, слишком отстранённые. Или всё же мои? Стараюсь об этом не думать. Тёмные глаза парня смотрят на меня - далёкие, холодные и очень взрослые. Сейчас он мог бы удержать меня одной рукой, но не сделает этого, потому что знает: потеряет навсегда. Жуя травинку, Сэл молча наблюдает, как я затягиваю тесёмки нижней юбки. Он уже справился с разочарованием, в тёплых глазах - прежняя грусть пополам со смешинкой. Почему они показались мне чужими? Ещё чувствуя вкус его губ, улыбаюсь в ответ.
- Одевайся. Да гашник затяни - штаны потеряешь!
Мы молча бредём по лесу, держась за руки, слегка опьянённые несбывшимся. Жестокая забавница нечай-трава! Мне показалось, или тогда в прибрежных зарослях мелькнуло что-то рыжее? Вот и наше с бабушкой летнее пристанище - маленькая избушка в два оконца с широким навесом, под которым уже сохнут душистые пучки трав. Я поворачиваюсь и закидываю руки на шею Сэлу. Как же сладка южная ночь! С трудом оторвавшись от моих губ, он шепчет:
- Вечером выйдешь ли к костру, котушка?
И снова тянется ко мне. Я отстраняюсь, потому что знаю: чем дольше прощание, тем труднее оторваться друг от друга.
- Выйду, выйду. Иди уже... охотник!
Я разворачиваю Сэла в сторону деревни и слегка подталкиваю к тропинке. И прекрасно знаю, что он всё равно будет смотреть мне вслед....
Возок покачивается, будто на волнах, поскрипывает снег под полозьями. Ватага мелькнула за деревьями и снова ушла вперёд. Я прислонилась к обитой кожей стенке и закрыла глаза.
... Не укрыть от бабушки ни шальных глаз, ни вишнёвых губ. Увидев меня, она как-то сразу обессилела и опустилась на лежанку, уронив руки. Вот тебе и раз! Откуда же слёзы, родимая?
- Поди-ка сюда, доченька.
Я кинулась к ней, обняла её колени, уткнулась лицом.
- Ой, бабушка!
Тёплая ладонь коснулась волос.
- Всё вижу, Вэлюшка, всё знаю.
Бабушка ласково взяла меня за подбородок, заглянула в глаза.
- Не хотела я говорить, всё откладывала, да, видно, время пришло. Присядь-ка рядышком.
Я вздохнула и послушно устроилась на соломенном тюфячке, поджав ноги. Ничего, подождёт дружок - жарче обнимать станет. Хотя куда уж жарче-то! Однако бабушка зря не неволит, и коль уж задержала, значит, для важного разговора. Она долго не решалась начать, и, наконец, со вздохом покачала головой.
- Говорила я Сэлмору Чёрну Ястребу: судьбу не обманешь, волшебник. Не послушал он меня тогда. А когда уходить собрался, поздно уж было. Спит в парне Сила-то его, не пробудилась ещё.
- Сэлмор Чёрный Ястреб? Погоди-ка, бабушка: значит, Сэл тоже волшебник?
Я даже не пыталась скрыть радости: имя-то у него прадедово, а оно вместе с даром да Памятью даётся! Однако бабушке было совсем не весело.
- Тёмный дар у него, доченька, тяжёлый. Из дайхоров он, Повелителей Теней.
Смеяться сразу расхотелось. Дайхоры, последние защитники Летты. Про их Орден мало что известно. Сказывали, волшебники эти взглядом жизнь выпивали и с мёртвыми говорить умели. Башня-то их из чёрного хрусталя дольше всех держалась. Много эльтов там полегло. Всё решили тогда эльтийские Охотники-за-Тенью, маги из клана Фардарэн, наши теперешние хозяева. Только они с их Истинным Зрением смогли отличить живое от мёртвого. Люто ненавидят они с тех пор Повелителей Теней. Неужто кто-то из дайхоров сумел выжить? Однако скрываться в княжестве Химрут, во владениях фардарэнов, своих злейших врагов?! И умно, и безрассудно. Да только мы-то с Сэлом здесь причём? Я упрямо сдвинула брови.
- И что с того, коли люб он мне, а я ему?
- Да так-то оно так, Вэлюшка, а только в мире нашем тем, кто к Тайному Знанию причастен, никогда на любовь не ответить и никогда любимого не обрести. Такова плата за Силу, которая им дарована. Не дано волшебникам Летты испытать взаимной любви, потому и семей у них не бывает.
Поначалу я даже не поняла, что это значит для меня самой - так жаль было бабушку. Я порывисто обняла её.
- Ты-то как же, родимая?
- А у меня, дочка, малый дар - целительство, - улыбнулась она. - К нам только мастерство от предков переходит. И любовью на любовь отвечать целителям дозволено, да только счастье наше уж больно коротко: живём-то мы дольше своих милых. Это наша плата за Силу. Ты вот меня бабушкой величаешь, а я ведь матушке твоей прабабушкой прихожусь. И ещё запомни, волшебница: любовь мы дарим только один раз. Не спеши отдавать сердечко-то - обратно не воротишь, а боль с тобой навечно останется.
Только после этих слов я начала кое-что понимать.
- Погоди, бабушка, а мы-то как же? Ведь люб он мне!
Бабушка приложила руку к моему сердцу. Его суматошный стук гулко отдавался в голове.
- А ты вот здесь послушай, касатушка. Нечай-трава всегда только одно нашёптывает, а любовь-то иной раз совсем в другой сторонке лежит. Вижу, не сладилось у вас на озере-то. Ай, слыхала чего?
Я застыла. "Ну что же ты, мальчик, не так грубо, не надо спешить: твоё от тебя не уйдёт." Весь день эти слова не давали мне покоя. Я крутила их и так, и эдак, примеряла к себе, пыталась угадать, откуда они взялись в моей голове, и только теперь поняла: они принадлежали мужчине! Меня бросило в жар.
Увидев мой испуг, бабушка ласково улыбнулась.
- Это Память с тобой говорила, дочка. В ней ведь не только знания да опыт хранятся, но и жизни твоих предков: мужчин и женщин. Каждую из них ты заново прожить сможешь, коли понадобится, и с каждым поговорить. Вот здесь, - бабушка коснулась пальцем моего лба.
Как же - здесь! Ведь было же тогда в кустах что-то рыжее. Ну оберег, поймаю - за уши оттреплю! Однако какая кладезь опыта рядом, а я до сих пор в неё не заглянула! Впрочем, это может подождать. Сначала Сэл. Пока меня никто не убедил, что между нами ничего нет.
- Сэл меня любит, я знаю, - упрямо сказала я.
- Может, и так, - согласилась бабушка. - Ты ли, он ли, а только не сойтись вашим дорожкам вовек, хоть и лежат они рядышком. Однако решать тебе, Вэлюшка. А пока приглядывай за ним да глаз его зорких, яростных стерегись.
Нет, это уж слишком. Тёплые глаза у него, добрые! Я выбежала из дома и помчалась по тропинке в деревню. Летела так, что сердце из груди выскакивало: не успокоюсь, пока его не увижу! Но чем ближе становилась околица, тем медленнее несли меня ноги и наконец остановились совсем. Колени подогнулись, и я в изнеможении повалилась в траву. "Не дано волшебникам Летты испытать взаимной любви". Так кто же из нас: он или я? Если я, значит, мне не ответить Сэлмору, а ему не обрести любимую. Никогда. Такова его плата за дар. Его сердечную муку я оплачу своей, такой же безответной. Как там бабушка сказала: от судьбы не уйдёшь? Ах, Сэлмор, Сэлмор Чёрный Ястреб, зря ты ей тогда не поверил.
Я села, обхватив руками колени. Сердце разрывалось от тоски. Как жаль, что не сладилось, как больно, что уже ничего не изменить! С другой стороны, Сэл же ещё не волшебник. То есть, не совсем волшебник. И какое мне дело до того, что будет потом? Люб он мне, и весь сказ! Может, с предками поговорить? Заглянув туда, куда раньше не решалась, я вынырнула в холодном поту и ещё долго не могла отдышаться. Тогда я хорошо усвоила: любовь и боль всегда идут рука об руку. Эх, предки, предки, что ж всё сложно-то так!
Я ничего не сказала Сэлу. Не хотела будить его дар, не хотела, чтобы он тосковал. Не хотела и не хочу. И до сих пор не знаю, кому из нас двоих придётся платить: ему или мне. Восемнадцать зим, только восемнадцать. Ещё остаётся надежда, что мы успеем свернуть с любви на дружбу, пока мир не потребовал своё. Но иногда, ловя на себе странный "чужой" взгляд тёмных глаз, я начинаю в этом сомневаться.
Глава 2
Солнце до половины скрылось за лесом, когда из молодого ельника обоз выкатился в поле. Впереди показались огороды да усадьбы: из сугробов торчали жердины городьбы, за высокими заборами теснились укрытые снегом крыши. Избы тянулись по обе стороны дороги до самого посадского тына. Тяжёлые ворота были распахнуты: Велигор с двумя ватажниками, срезав путь через лес, загодя предупредил посадских. Хозяева свистом подзывали караев, беря псов на цепь: ласковые да игривые с человеком, наши волкодавы не любили собак. А из ворот уже катилась кудлатая свора, оглашая округу заливистым лаем. Над обозом повис леденящий душу вой - это Гром, карай старшины Остана, подал голос. Боевую песнь вожака ни с чем не спутаешь. Посадские псы как по команде остановились, развернулись и молча понеслись обратно к воротам. Дарушка рассмеялась.
- Видала, подруженька?
- Как не видать, - улыбнулась я.
- Не пойму я тебя, Вэля, - качнула она головой. - По осени Блиска щенков привела, сама тебе их в руки совала - только выбирай, а ты? Одна, чай, лесами-то ходишь, Сэлька вон извёлся весь! Чего молчишь-то?
А что говорить? Знаю, что Гром с Блискавой-молнией меня среди всех отличают, и это дорого стоит. Так уж повелось, что наши караи сами себе друга да повелителя выбирают. Коль не по нраву им человек придётся, сколь серебра он хозяину ни сули - щенка не отдадут. Только как мне открыться Дарёне да Сэлу, что не одна я по лесам-то хожу? Ну не терпит мой оберег собак! Псы его чуют, а видеть не видят, ворчат на пустое дерево, пока хозяин не оттащит да ремешком не вытянет за дурость. А Коту это в забаву: лежит на ветке, спустив лапу, коротким хвостом помахивает. Какая уж тут собака!
Вслед за другими наш возок въехал в ворота и медленно поплыл вдоль тына. Неровный зубчатый край темнел в предзакатном небе. Что ж, ограда, может, и неказиста, зато срублена на совесть. Отборные сосновые и еловые лесины в два человеческих роста были заострены, вкопаны в землю и плотно пригнаны друг к другу. Внутренний ряд отступал от внешнего на два шага, междурядье было завалено камнями и засыпано землёй, по верху шла сторожевая дорога. Ворота охранялись двумя большими башнями, меньшие - дозорные - стояли вдоль всей ограды. От тына до первых домов посада было оставлено свободное от застройки место - съезжий край, или съезд. Здесь под небольшими навесами стояли коновязи, кое-где были сложены открытые очаги из камней. На съезде останавливались обозы, тут же оставляли сани и те, кто прибыл в посад по короткому делу.
За постой и охрану нужно было платить. В посадскую казну отдавали десять медных монет с воза, со стражниками же, коль была надобность, рассчитывались отдельно, по уговору. Монеты - круглые пластинки с изображением глаза - были разного достоинства, серебро ценилось вдесятеро больше меди, а счёт золоту шёл на десятки уже против серебра. Каждый эльтийский клан Леттамары чеканил свою монету и выбивал на ней глиф, обозначавший их особый магический дар. У фардарэнов, хозяев Химрута, это было Око - Истинное Зрение, потому их монеты звались зорами. Охотники, землепашцы и ремесленники отдавали казне десятую часть дохода, платили мостовые, торговые и иные пошлины. Целители же и травники-ведуны как особое сословие не платили ничего кроме цехового сбора. Цеховой сбор травника весил немало - десяток серебряных зоров в год, зато давал право готовить целиру - целебные мази, порошки да настои и пользовать ими народ. Целира тоже принималась в казну, но не более чем на треть от суммы сбора. Это называлось "платить достатком". Впрочем, за этим самым достатком мне приходилось изрядно побегать по лесам.
Я откинула полог возка и выбралась наружу. Вдохнув чистый морозный воздух, запрокинула голову, подставив лицо пушистым хлопьям. Что-то мягко и требовательно ткнулось в ладонь.
Над заезжим краем плыл разноголосый гомон: обозные устраивались на ночлег, разводили костры. Нужно было позаботиться о лошадях, накормить собак, проверить груз и упряжь. Большая часть людей, закончив дела, разойдётся по родичам да знакомым, остальные проведут ночь под открытым небом - сторожами. Старшинам тоже было чем заняться: до двух десятков гружёных саней дожидались в посаде синеводского обоза, и Остану с Велигором предстояло решить, позволить ли их хозяевам идти с нами. Да и купцы, вижу, на съезд пожаловали: летом-то им до нас не добраться, а зимой по санному пути - самое время. Будут уговаривать, сулить хорошую цену, совать задатки под зимнюю добычу, да только наши не согласятся: в столице за товар можно взять куда больше. А купцы в накладе не останутся - в деревеньках да охотничьих заимках ещё немало найдётся добра.
- Погоди, не ходи одна, - попросил Сэл. - Я только Велигору скажусь.
Я смахнула снежок с отворота его полушубка.
- Не нужно, Сэлушка. Что мне в посаде-то сделается? Да и время не позднее: поспею и в управу, и к травнику. Достань-ка короб лучше.
В лубяном коробе, собранном бабушкой, коробочки и бутылочки были переложены стружкой, сверху - пучки сухих трав и связки целебных корней. Часть этого пойдёт в счёт цехового сбора, остальное отнесу в лавку. Сэл не любил бесполезных споров, поэтому молча отвязал верёвку и снял короб с укладки. Подавая его мне, задержал руку.
- Не ходи.
Я улыбнулась, забрала короб и пошла к крайним избам посада.
В деревнях да в починках жили привольно, строились широко. В посадах иное: люд множится, а земли больше не становится. Дальше соседского забора не шагнёшь, вот и тянутся срубы вверх, прирастая горенками да чердачками, и чем богаче хозяин, тем выше хоромины и затейливей воротные прикрасы. Падал лёгкий снежок, под ногами было твёрдо и чисто - в Залесье не только дворы, но и улицы мощёны деревянными кладями. Народу окраине посада было всего ничего: мимо прошагал мужик с топориком за опояской да молодица провезла на саночках укутанного малыша. Две девчоночки в коротеньких шубейках остановились будто бы снег отряхнуть, на самом же деле исподтишка разглядывали меня: Залесье хоть и большой посад, а новый человек завсегда на виду. Из-за крайней избы выскочила стайка ребятишек. Дорожка, от снега чищенная, была не широка - едва двоим разминуться. Сорванцы недолго думая обогнули меня с двух сторон по сугробам, черпая снег валенками, и помчались вниз по улице к съезду - поглядеть на обоз.
Сгущались сумерки, мороз крепчал, и я свернула в проулок - темновато и стёжка узкая, зато путь короче. Когда от забора отделилась тень, я почти не удивилась. Возможно, потому, что ждала этой встречи.
- Иного места не нашла, Весёна?
- Где ж я иное-то возьму, коль ты одна не ходишь?
Одна? Я задумчиво посмотрела на крупные кошачьи следы, пятнавшие вокруг нас снег, и подняла глаза на девушку. Не любила она меня, это верно, но и камня за пазухой не держала.
- Отпусти его, Вэлта.
Вот всегда она так - сразу быка за рога! Делать вид, что не понимаю, о ком речь, было бы глупо.
- Да я не держу, Весёна.
- Держишь, - охотница шагнула ко мне. - Зачем он тебе? Ведь не любишь!
Не люблю? Да что ты знаешь о нашей любви, девочка! И что я сама знаю о ней? Ах, Сэлушка-Сэлмор, Чёрный мой Ястреб - кудри тёмные, ночки томные. Как ответить, не покривив душой?
- Жизнь за него отдам, коль придётся.
Девушка рассмеялась.
- Вот оно как - жизнь! А сердце отдать, значит, не вышло?
Мы замолчали, глядя друг на друга. Весёна была старше меня на две зимы, крепче телом и выше почти на голову. Молодая, красивая, сильная, не девка - огонь! Жить бы да радоваться, детишек растить, а тут.... Внутри закипал гнев. Не ответить волшебнику на любовь и самому не дождаться ответа - такова наша плата за дар. А ей-то за что платить? Любовный недуг травнику не подвластен, помочь не смогу.
- Вот что я скажу тебе, подружка....
- Подружку нашла! - усмехнулась охотница.
- Аль во враги захотела, Весёна? - усмехнулась я в ответ. - Дослушай прежде. С кем говоришь, помнишь?
Девушка кивнула без страха. Вот и хорошо: не хватало ещё, чтобы люди травницы боялись.
- Не я стою на твоём пути - любовь твоя безоглядная, из-за неё и не ответит тебе Сэлмор, как ни пытайся.
- Что замолчала, ведунья? Сказывай, коль начала!
А что сказывать-то? Что не дано волшебникам Летты испытать взаимной любви?
- Не мной это назначено, Весёна, не мне и ответ держать. Отступись от него. Не для меня - для себя.
Она закусила губу, хмуря брови, и упрямо качнула головой.
- Не отступлюсь.
Так я и думала!
- А жить с занозой в сердце не боишься?
- Эк, напугала! Чай, не больней теперешнего будет.
А ежели больней, красавица? Моя собственная тоска ходит рядом голодной волчицей, и я уже чувствую её леденящий взгляд.
- Ты не держи зла, Вэлта, - чуть помедлив, тихо сказала охотница, - а только без него мне и белый свет не мил.
- Я не держу, Весёна - не за что. Пора мне, пойду.
- Погоди, тёмно тут - провожу.
Чем ближе мы подходили к площади, тем шире становились улицы и теснее стояли дома. Деревянные клади, которыми мостилась окраина, сменились камнем, уложенным ещё при прежних правителях. С тех же времён остались и каменные дома в центре посада. Теперь из камня складывали разве что низ, а верх рубили из дерева. Весёна остановилась возле крайней усадьбы. Над крышами домов возвышалась башенка посадской управы, впереди виднелась широкая площадь, где в ярмарочные дни на торг собирался народ со всей округи.
- Ну, дальше, чаю, сама дойдёшь.
- Дойду. А ты?
- А я на съезд вернусь. Не ровен час, твой тут объявится. Завсегда будто с неба падает - чистый ястреб! Ещё подумает чего.
Я резко повернулась к ней.
- Ястреб?
Весёна усмехнулась.
- Ты глаза-то его видала... подружка?
Глаза?! Час от часу не легче! Но охотница уже махнула рукой.
- Куда там! На тебя-то он иначе глядит.
Облегчённый вздох - нет, не знает. Да и откуда? Разве что сердцем чует. "Глаз его зорких, яростных стерегись."
На главную площадь выходило два постоялых двора: один попроще, для проезжего и торгового люда, другой позатейливей: каменный, с раздельными почивальнями, для купцов и служилых людей. Рядом - несколько лавок и харчевня, где тоже имелся "чистый" зал для гостей. У этого заведения всегда толпился народ. К распахнутым воротам постоялого двора подъезжали сани, возницы осаживали лошадей, их крики вливались в общий гомон: что ж, завтра торговый день. Площадь была уже расчищена от снега, и я прошла по её краю, огибая многолюдье.
Большой каменный дом с башенкой светился окнами. Посадская управа занимала верхний ярус, внизу помещался караул. Двор управы был огорожен высоким забором из тёсаных брёвен, за ним виднелись крыши закромов для хранения казны, оружейная и конюшня. Ворота были крытые, широкие - в два щита с калиткой. Перед ними прохаживался караульный, ещё двое скучали на крыльце, рассеянно наблюдая за народом на площади. У забора стояло несколько саней: управа - место людное. Провожаемая взглядами караульных, я вошла в просторную прихожую, поднялась по лестнице и толкнула дверь.
Большая комната, освещённая свечами в высоких шандалах, делилась перегородкой на две части. В передней толпился народ, в задней, рабочей, стояли столы и шкафы со стеклянными дверцами - для книг и бумаг. За столами сидели служилые люди - посадские исправники: судебный, податной, войсковой. Их назначением ведал миринский Наместник. Молодой податник был занят: вносил записи в книгу. Рослый мужик в полушубке и подшитых кожей валяных сапогах принёс бирки от счётника, принявшего у него достаток в счёт десятины. Подати и сборы дозволялось вносить частями, но мы с бабушкой предпочитали платить сразу.
Я поставила короб на пол и присела на лавку у стены. Податник оторвался от книги, поднял на меня глаза и, чуть помедлив, вернулся к работе. Сидевшая рядом румяная молодица стрельнула в меня оценивающим взглядом и презрительно поджала губы. Ещё бы: вместо яркой цветастой шали и пухового платка на мне была белая меховая шапочка, а из прикрас на ней - три белых хвостика с чёрной отметинкой. Я спрятала улыбку: из приезжих, видно, красавица - наша бы сразу оценила. Да в одной этой шапке столько платков, что хватит накрыть ими площадь! Княжий мех это, Сэлов подарочек. Горносталь - зверь редкий, пугливый, добыть его ой как непросто. Шкурки эти раньше на подбой княжеских плащей шли, теперь идут на эльтийские накидки: так и не привыкли новые хозяева к нашим холодам.
Наконец податник выдал мужику бирку об уплате, и тот, отвесив положенный поклон, кивнул молодице и шагнул к двери. Красавица ещё раз окинула меня высокомерным взглядом и выплыла следом за мужем. Я подошла к перегородке и поставила на неё короб. Податник поднял голову. До чего ж хорош собой: тёмные брови, тёмно-русая коротко стриженая бородка, аккуратная полоска усов над верхней губой. И кудри до плеч - светлые, словно льняная кудель.
- Здравствуй, ясный Славен, - тихо поздоровалась я.
В холодновато-синих глазах мелькнула улыбка.
- И тебе не хворать, ведунья, - так же тихо ответил он.
Мы оба невольно посмотрели в сторону печки, где, привалившись к тёплому боку, дремал стражник. Податник отошёл к шкафу за цеховым реестром. Я с интересом наблюдала за ним. Высокий, сильный, ладный. Вот вроде всё, как у других: узкий мундирный полукафтан синего сукна с прямой застёжкой, штаны заправлены в высокие сапоги на меху, кинжал в ножнах на поясе. Всё, да не всё - фамильный клинок, оружие, кованное ещё мастерами канувшей в прошлое Летты. Надо бы предупредить: увидела я, увидит и другой, а лишний интерес миринского Наместника нам ни к чему.
Податник почувствовал мой взгляд и оглянулся. Как же ловок в движениях! Да, кровь под синее сукно не спрячешь. После скоротечной войны с эльтами наши старые дворяне - гридены - были лишены привилегий: слишком уж верно они служили прежним князьям Химрута. На воинскую службу путь им был заказан, на прочих же давали самые нижние чины. Да и то сказать, осталось гриденов не много. Род Славенов-Сиверинов - древний воинский род - был изведён почти под корень. Стольный град их - Мирин-Славенский - потерял часть имени, а вотчинные земли были взяты в казну. Теперь потомок храбрых атошских витязей служил исправником в малом посаде. Много времени прошло с тех пор, как пала Летта, а родовое имя Славенов всё ещё звучало слишком громко. Вот и почитали за лучшее бывшие атошские князья называться малым прозваньем - Сиверинами. В грамотах и сословных книгах ясный князь Крут Славен именовался Крутом Сиверином, служилым горожанином. Что ж, участь иных была и горше.
Я отвязала кошель от опояски и положила на стол. Податник счёл монеты, ссыпал их в ларец и подвинул к себе короб с целирой. Он перебрал коробочки и бутыли со снадобьями, нужные отставил в сторону, прочие же аккуратно сложил на место. Одну подбросил на ладони.
- Помнится, у посадника нашего до сих пор ноет поясница.
Я улыбнулась.
- Так не помогает дармовая-то целира, Крут. Аль не ведаешь?
Податник с усмешкой кивнул. Новый посадский староста, присланный из Мирина вместо прежнего, считал, что может не платить людям за работу. Он ошибался, но пока не догадывался об этом. Крут достал из ящика стола бирку с пометкой об уплате и протянул мне. Руки красивые, как у Сэла - будто в одной форме отливали. Схожи они с Крутом и статью, и мужской красой, только у одного кудри да глаза чернее ночи, а у другого - светлее дня. Старая кровь Летты - гридены да волшебники. Беря деревянный диск, я едва слышно сказала:
- Смени клинок, ясный Славен: по санному пути вести бегут быстро.
Взгляд податника невольно скользнул вниз, к ножнам.
Да, гридены умеют чувствовать магию, ибо изначально мы с ними одной крови. А ещё они умеют молчать.
Сэл стоял внизу у лестницы, привалившись плечом к стене, снежок на его плечах таял, искрясь капельками воды. От тепла парень расстегнул верх полушубка и сдвинул шапку на затылок. Я спустилась в прихожую, он молча забрал у меня полегчавший короб.
- Что ж не поднялся-то?
- А чего я там не видал? - усмехнулся он. - Витязя твоего, что ль?
Я нахлобучила ему шапку на нас.
- Эх, Селька, Сэлька, вымахал под притолоку, а всё как дитё малое!
Он щелчком сбил шапку на затылок.
- Дитё, говоришь? А ну, стой!
Я увернулась и выбежала на крыльцо, Сэл за мной. Мы скатились вниз по ступенькам, чуть не сбив кого-то с ног, свернули за угол и помчались по улице. От охотника всё равно было не уйти, ещё и смех сбивал дыхание, подкашивал ноги, и, пробежав по расчищенной дорожке сколько хватило сил, я прыгнула в сторону - в сугроб. Утонула по пояс, зато Сэл с разгону пролетел мимо, заставив меня в изнеможении от смеха сесть прямо в снег. Без сторонней помощи мне было уже не выбраться. Сел неспешно вернулся, аккуратно поставил короб рядом с собой и протянул мне руку.
- Ну что, котушка, сама себя поймала?
- Да разве от охотника-то убежишь?
Он рывком вытащил меня из сугроба и привлёк к себе. Я попыталась освободиться, да куда там: хватка - будто оковы железные. Через мгновение Сэл отстранился сам, но рук не разжал. Строго глянул в глаза.
- Хорошо ли помнишь, что сказала?
А тут и помнить нечего. "Не сойтись вашим дорожкам вовек, хоть и лежат они рядышком". Рядышком, Сэлушка! Никуда нам, видно, друг от друга не деться, и боль у нас будет общая - одна на двоих. Ну и пусть! Сэл целовал жадно, до боли - будто в последний раз. В последний? Я открыла глаза и встретила взгляд любимого, полный сердечной муки.
- Что с тобой?
- Не знаю, лапушка. Давит что-то - вот тут.
Он выпустил меня из объятий и прижал руку к груди.
- Плохая у нас охота выйдет.
- Да какая охота, родимый? Чай, не в лес идем!
- То-то, что не в лес, Вэля.
От предчувствия сжалось сердце: выходит, не ко мне одной та голодная тоска-волчица заглядывает. И нет на неё, постылую, карая!
Кованая вывеска над крыльцом - железный круг выбитым на нём с трилистником - чуть покачивалась на ветру, заснеженные оконца ярко светились - травник не скупился на свечи. Сэл толкнул дверь, пропуская меня вперёд. Лавка была небольшой: всего-то три шага от двери до прилавка, за которым теснились шкафчики, полочки и поставцы со стеклянными дверцами. Иные были заперты на ключ. На звук дверного колокольчика из-за занавески вышел хозяин. Возраст его угадать было трудно: телом крепок, лицо гладкое, борода едва тронута сединой. Одет просто - льняная рубаха да порты из пестряди, заправленные в валенки, на плечах - меховая безрукавка. Увидев меня, просиял искренней радостью. "Когда б не глаза - совсем отец родной!" - смеясь, говорила про него бабушка. Верно, хитроват прищур, да только мало кто его замечает. Давно уж залесский травник сам людей-то не пользует. То ли наскучило по лесам бродить, то ли торговать чужими снадобьями сподручнее, а только поселился он в посаде и открыл целирную лавку, продолжая при этом исправно вносить цеховой сбор.
- По здорову ли, дядька Влас? - улыбнулась я.
- Здоровы, дочка, благодарствую, - закивал травник, - и я, и семейство, хвала Двуликому. И то сказать: все под его рукой ходим.
Это верно, теперь уж все. Двуликий, древний хозяин Летты. Поверив в могущество магии, мы забыли своё старое божество, а оно нас, как видно, нет. Нашествием эльтов люди были наказаны за предательство - так рассудил народ. Вот и зажглись жертвенники в старых храмах, пробуждая к жизни истинную Силу мира. Эльтам этого не понять и не ощутить - они здесь чужие, а я эту Силу слышу.
Сэлмор молча водрузил короб на прилавок.
- И тебе вечер добрый, охотник, - кивнул ему Влас. - В Мирин обоз гоните, аль ещё куда?
Сэл молча кивнул в ответ - понимай, как хочешь. Многословием да приветом мой друг никогда не отличался, а открывался лишь перед теми, кому доверял. Травник вздохнул и принялся доставать из короба бутыли и мешочки с травами.
- А что матушка Алора, Вэлта? - как бы невзначай спросил он. - Давненько я её не видывал - с прошлой зимы. Не легчает ей?
Да, по зимнику вести бегут быстро. Я почувствовала холодок внутри и постаралась ответить как можно спокойнее.
- Легчает, дядька Влас, а как же! Только что ей в Залесье-то делать? Цеховой сбор я и сама уплачу.
- Что легчает - добрая весть, - кивнул травник. - Однако с целирой-то как будем, ведунья?
Влас больше не улыбался, добродушный прищур исчез. Что ж, разговора этого мы с бабушкой давно ждали.
- А что с целирой, ведун? Моя, чай, не слабее бабушкиной. Али не ведаешь?
- Отчего ж не ведаю? - усмехнулся Влас. - Известное дело: твоё снадобье сильное. А только прознай кто, что оно не от матушки Алоры, продавать его станет труднее.
- И чего же ты хочешь?
- А вот чего: поставлю-ка я часть целиры под твоим именем. Пора, дочка, из-под бабушкиного-то подола выбираться!
- Сказал бы уж по чести, что меньше мне платить станешь, - усмехнулась я.
- Так лучше ныне потерять в малом, чем потом в большом, - хитро прищурился Влас. - Что скажешь, Вэлта-ведунья?
А что говорить? Его правда: не прятаться же всю жизнь за бабушкино имя! Расчёт завершился быстро: целиру нашу заказывали загодя, и на каждое снадобье уже имелся покупатель. Травы расходились медленнее, но Влас всегда платил за товар сразу - значит, в накладе не оставался.
Выйдя за дверь, я с удовольствием вдохнула морозный воздух. Снег перед крыльцом пятнали цепочки кошачьих следов. Для меня оставлено - другие-то не видят.
- Куда теперь, Сэл? На съезд?
- Туда. Тебя вот только домой отведу.
Домой - это значит, к Сэловой сестрице: зим десять назад отдал Остан племянницу за молодого залесского кузеца. Выходит, предстоит мне провести вечер в чинной беседе о семейных делах, о предстоящей Дарушкиной свадьбе, о хворобах да немощах - а о чём ещё с ведуньей-то говорить? Нет уж, лучше на съезд, к костру.
- Не пойду, - решила я.
- Пойдёшь, - уверенно сказал он. - Дарёна-то, чай, все глаза проглядела.
- Так и Весёна тоже, - напомнила я.
Сэл рассмеялся, и мне вдруг захотелось огреть его чем-нибудь. Я огляделась - ничего подходящего. Жаль, короб мой у него. И ведь нипочём не отдаст - хоть ручку оторви! Я рассердилась.
- Сказано же, не пойду!
Парень сразу стал серьёзным.
- Вэль, у них меньшой огнём горит, третий день с рук не спускают. Старший пострелёнок за горячую болванку в кузне ухватился, а сосед становую жилу надорвал - не разогнётся никак. Что ж мне, Весёну к ним посылать?
Я вздохнула. Да уж, Весёна у нас чужую беду руками разводит. Сэл улыбнулся: знал ведь, что не откажу. Я невольно улыбнулась в ответ.
- Ладно, идём - проводишь.
Глава 3
Второй наш ночлег был уже в Озёрном посаде, что на берегу Мир-озера. Отсюда до Мирина по лесной дороге было две ночёвки в лесу, по льду ставшего озера - одна. Обоз покинул посад затемно. Ватага шла впереди: одни на снегоступах прокладывали борозду в глубоком снегу, другие утаптывали, третьи накатывали. Утомившись, передние соскакивали на ходу в снег, уступая место очерёдным, а сами бежали следом, отдыхая на утоптанном снегу. Шли так до позднего вечера, без еды и роздыху, на ночёвку встали прямо на льду, сведя сани в круг. Обозные, умаявшись за день, сторожили вполглаза, доверяя караям. В путь двинулись ещё до рассвета, и на исходе дня в морозной дымке показались высокие стены Мирина.
Обоз подходил к городу со стороны пристаней. Возле мостков, словно выброшенные на берег рыбины, лежали смолёные лодьи, расшивы да плоскодонки. А в прежние-то времена из-за леса мачт городские стены было не разглядеть. Велико и обильно наше Мир-озеро, бороздили его гладь легкокрылые княжеские да тяжёлые купеческие корабли до самой Суворы-реки, а по ней и до Студёного моря. Теперь же нам флот иметь не дозволялось. Да что там флот, в городской крепости даже ворот не было! Сказывают, когда подошли эльты к Мирину, жители не выразили покорности, а затворились в белокаменном городе. Верили люди в магию Летты, не ведая, что Сторожевые камни больше не защищают стены. Навёл эльтийский князь на город магический жезл, и враз упали все четверо неприступных, созданных лучшими мастерами ворот. С тех пор прошло немало лет. Городские концы выплеснулись за пределы белокаменных стен, и вокруг Старого возник Новый город. Ограда здешняя была не чета посадской: и выше, и шире, а дорога, что шла поверх неё, выдержала бы и конного. Были тут и башни, и крепкие ворота, да только от кого затворяться-то? От эльтов стены не укроют, а от лиходеев и подавно не уберегут - не научились ещё стражники людей от нелюдей отличать.
Постоялые дворы в Новом городе имелись на любой вкус и карман, те же, у кого тут жили родичи, правили от ворот прямо к ним. Обозный старшина вёл за собой целую вереницу саней: много работников в большой семье, значит, и достатки есть. Так ведь и подати немалые - с каждого двора да с каждого добытчика, да десятина с дохода. Завтра с самого утра - на Податной двор к весчикам да счётникам, потом в Управу - за биркой об уплате. Иначе нельзя: не пустят в столицу на торг. Синеводский обоз пробудет в Мирине два дня, люди успеют и подати заплатить, и грамоты выправить, и пристроить купцам привезённый товар. А утром третьего дня с торговища выйдут уже два обоза: часть саней продолжит путь, остальные по льду Мир-озера вернутся в Синеводье. Домой обоз поведёт Смел - старший сын Остана.
Обозный Старшина правил вверх по улице к белокаменным стенам Старого города. Меньшая сестрица его жены смолоду жила в Мирине за среброкузнецом Гореном. Крепким хозяином был свояк Остана: его большой - в три яруса - дом стоял у самых городских стен. Старшина грохнул в ворота кнутовищем. Отвалили створки, и вереница саней медленно втянулась во двор. Навстречу им вышел Клык - старый седой карай хозяина. Остан тут же спустил с цепи Грома, и два вожака замерли друг против друга. Наконец, старший махнул коротким хвостом и дружески толкнул правнука плечом: церемония узнавания закончилась. Я откинула полог возка и выбралась наружу.
Просторный мощёный двор, резное парадное крыльцо, а у дома всего-то три деревца. Теснят их клети да кузницы - тут уж не до огорода, потому и гостинцы домашние, синеводские, принимала миринская родня с радостью. Дом Горена был устроен на городской лад. Просторные сени делили его на две половины - хозяйские и гостевые горницы. Хозяйская половина у нас называлась просто - изба. Главное в ней - большая атошская печь, белёная, а то и расписная - без неё в нашем сиверном краю не прожить. А дале всё, как в избе положено: передняя, горницы, столовая с большим столом, почивальни. На верхнюю, женскую половину - в светёлки да постельни - из тёплых нижних сеней вела широкая лестница. Сени эти ещё назывались "девичьи", потому как устраивались они для девичьих игр да посиделок. В избе - милый сердцу хозяюшки уют: полосатые половички, кованые сундуки под вышитыми ковриками, резные лавки да полки с расписной посудой, а в почивальнях - лежанки, накрытые пёстрыми лоскутными одеялами, с непременной горой подушек.
В гостевых горницах я бывала всего раз или два: принимали синеводцев родичи завсегда семейно. Эта часть дома была убрана по-городскому: красивая мебель, крытая тёмным блеском, стулья на гнутых ножках, за стеклянными дверцами поставцов - дорогая посуда. Печь небольшая, круглая, украшенная цветной плиткой - такой избу не протопишь. Её и не топили - разве что для гостей когда, а почивальни тут были летними.
В дом вошли - смеркалось, пока отужинали, стемнело совсем. Мы поднялись в девичью светёлку под самой крышей. Пока подруженька моя со сродными сестрицами толковали про наряды, я молча собиралась в город. С прошлого года числилась я за цехом травников, а цеховой знак так и не получила. За ним надо было ехать в Мирин, но бабушка прихварывала, да и не к спеху было. А этой зимой она сама настояла на моей поездке. Только ради бабушки я и согласилась: на что мне эта медная побрякушка? Весёлое щебетанье подружек неожиданно смолкло.