Аннотация: Этот рассказ написан по чужому сну,изначально так планировалось.Но меня немного занесло. Сплошная осень,сплошной ноябрь.
Cны моей Марии
Улица была тихой, и идущие по ней люди были тихими, и Мария, как они, шла с опущенными плечами, глядя на серый, как небо над городом, асфальт, дорога вся в трещинах и выбоинах. Осень, промозглый и слякотный ноябрь, лежали на шляпах мужчин и платках женщин неподвижным тяжелым студнем, непрекращающимся дождем. Мария иногда думала, что город проклят вязнуть в осени, которая не закончится никогда. Но это было привычным, лучше так, чем если бы появилось что-то новое - и теперь даже дети, кажется, рождались с покорной любовью к ноябрю. Мария, хрупкая трепещущая от ветра фигурка, свернула в переулок к старому зданию театра. Даже во время войны здесь продолжали ставить спектакли, а сейчас театр медленно, усилиями актеров и зрителей, поднимался, хотя все понимали, что таким, как прежде, он не станет уже никогда. Мария любила театр. Люди на сцене были совсем другими, чем в жизни, они были одеты в яркую одежду, от этого, казалось, они неспособны испытывать страх или волнение. Садясь в истертое кресло, Мария забывала обо всем, на несколько часов становясь кем-то другим, становясь такой, какой ей хотелось быть, но никогда уже не стать. То же самое было с книгами, которые она раньше читала. Но вот уже несколько лет она не могла заставить себя прочесть ни страницы. Возвращаться к книге значит возвращаться к воспоминаниям о том, что было прежде, о ней самой, прежней, лучшей, чем теперь - и сама мысль о чтении была невыносима.
Здание театра было старым, когда-то выкрашенное бледно-зеленой краской, оно потеряло всякий цвет, став таким же пестрым, как практически все здания в городе - от тысяч наклеенных друг поверх друга выцветших листовок. Наверное, когда-то у театра было название, но никто уже не мог вспомнить его. Прийти на спектакль мог каждый желающий, билетов не продавали. После войны искусство достигло своего расцвета - оно создавалось единственно ради самого искусства, актеры играли ради улыбок и слез, ради чего-то, что может еще доказать: есть то, что способно тронуть обедневшие души. Такого не случалось никогда прежде. Только поэтому театр не исчез, не превратился во что-то другое, банк или магазин. Окна были выбиты, острые стекла из пластика торчали из сгнивших рам, люстр не было, и стены были покрыты рисунками, покосившиеся, темные, как скрипящий пол сцены. Когда-то спектакли собирали полный зал, и хотя сейчас желающих посмотреть было много, они едва ли могли занять все места. Горожан стало меньше. Может быть, когда все вернутся домой... Мария открыла дверь и скользнула внутрь театра, все еще не поднимая головы, в зал, выбрала себе место, у нее было любимое место, откуда она видела не только то, что актеры хотели показать, но и как они шепотом переговариваются друг у друга за спинами, вспоминая забытые реплики, делясь новостями, шутя. Мария удивлялась, как они, живя в двух мирах одновременно, не испытывают искушение остаться в мире игры навечно? Ведь жизнь в пьесах была мечтой, несбыточной и неправдоподобной. Должно быть, у этих людей стальные нервы и крепкие сердца, светлые головы и вечная вера в лучшее.
Глядя на Марию, я всегда чувствовал умиротворение, такое точно, что может чувствовать утопающий, который уже понял, что надежды больше нет, и принял неизбежную свою участь. Ее глаза так неподвижны, что казалось, что она сделана из потемневшего от дождя мрамора. Можно было коснуться ее волос или дотронуться до ее плеча,- едва ли она заметила бы. Но я ни разу не сделал этого, боясь разрушить эту звенящую иллюзию. И все же, как никогда в эти моменты Мария не была более моей, никогда больше не принадлежала она только мне, единственному заметившему ее среди всего мира. Что бы я сделал, обернись она вдруг? Отвернулся бы, как все? Мария, моя Мария, умолял я мысленно, не оборачивайся. Я видел ее прежде, до войны, мы жили по соседству, после войны ее дом устоял, а я остался без дома. Когда она сидела в пропыленном кресле, ее плечи всегда были напряжены и сгорблены, и хоть ее волосы, собранные заколкой, были выкрашены в рыжий, они казались безжизненными, и она, казалось, была сама Смерть. Единственное в ней, что жило, было спрятано глубоко в ней, может, в голове или груди. Моя Мария - лучшая смерть, какую только можно пожелать из всех. Я думаю, ведь мы все давно не живы. Разглядывая ее, я совсем не заметил, как спектакль закончился, редкий шелест аплодисментов вывел меня из оцепенения.
Поднимаясь, она вдруг повернулась ко мне, резко и тревожно, но не посмотрела на меня. Повела плечами и направилась к выходу, и я последовал за ней. Она знала, что я иду следом, но ничем этого не показывала, я чувствовал, что она знает, ее молчаливое разрешение на то, чтобы осторожно идти чуть позади. Мы покинули переулок, люди растворялись, выходя, в серости домов, словно исчезая в никуда. Мы приблизились к автобусной остановке, старый, скрипящий троллейбус стоял там, ожидая ее. Я все еще не мог поравняться с ней, нас разделила толпа, и мне пришлось наблюдать за ее вечным профилем у окна, ее отражение в грязном стекле выглядело призраком ее самой. На третьей остановке она сошла, я чуть было не отправился раньше. Едва она вышла из троллейбуса, и я на миг потерял ее из виду, мне стало нечем дышать - интересно, знала ли она, как я пристрастился к ее образу перед моими глазами, к мыслям о ней?
Теперь мы шли к ее дому, мимо заборов, выцветших и сиротливо торчащих, как колья, из черной земли. Мы стояли перед ее домом, аккуратным, как недостижимая сказка. Молчание между нами больше не было возможно. За моей спиной темнело пепелище, оставшееся от моего дома.
Но не успел я произнести ее имя, как она оборвала меня:
- Ведь вам некуда идти.
Это был первый раз, как я услышал ее голос. Он был резким, как у охрипшей певчей птицы. То, как она произнесла эти четыре слова, разбило все мои эфемерные, детские надежды на то, что последние несколько лет я всего лишь спал и видел кошмар. Мне в самом деле было некуда идти.
Она поманила меня рукой - так на гравюрах, которые я видел в книгах и музеях когда-то, Смерть манит за собой тех, чье время уходить уже пришло. Нежная моя Мария, я знаю, что, пойдя за тобой, изменил все навеки!
Мы вошли внутрь. У окна стоял стол, накрытый льняной скатертью, три табуретки возле него, выцветшие занавески с неразличимым рисунком закрывали стекло. В углу, перпендикулярно друг к другу, под коврами на стенах, стояли два маленьких дивана. Свет был тусклым, и сонным, и в комнатах было тепло.
Я сел на один из табуретов, она вышла минут на пять, я смог оглядеться получше. Представляла ли она себя благодетельницей? Сестрой или женой вернувшегося с войны мужчины? Эта война обязала всех помогать друг другу, но она же научила не доверять незнакомцам, каким я, несомненно, был для нее. Мария, кажется, не думала об этом совсем. Но может ли быть так, что она пригласила меня в свой дом, считая этот поступок самим собой разумеющимся? Все справедливо были незнакомцами для нее - с тех пор, как никто не мог поручиться, что знает что-то о себе.
Она вернулась, и принесла суп и хлеб и чайник с кипятком, и две кружки . Мы обедали и пили чай, молча, и она не спросила даже моего имени. Пока мы ели, в комнате появилась пожилая женщина - ее мать или бабушка, которая забрала грязную посуду, также ничего не сказав. Я чувствовал себя, словно вернулся туда, где мной никто не интересовался, точно обо мне все уже было известно заранее.
После мы легли в постель, Мария была теплой, и она не сопротивлялась и была как бы безразлична к моим ласкам, но когда все закончилось, я понял, что она плакала.
- Оставайся сколько нужно,- сказала она тихо в темноте. Я промолчал, прижимая ее к своей груди.
- Я люблю тебя, моя Мария,- сказал я. Она неожиданно вырвалась и обернулась ко мне, яростно посмотрев на меня.
- Зачем?- Мария усмехнулась, точно то, что я только что сказал, было настолько глупо, что давно перестало быть прилично.- Лучше бы ты не говорил ничего.
- Почему? Я неприятен тебе, Мария?
Она отвернулась, я рассматривал ее лопатки в леске спутанных волос. У меня возникла мысль, которая испугала меня - она ждет кого-то, но отчаялась дождаться, и ей нужен был кто-то, чтобы пережить одинокое ожидание, и этот кто-то оказался я.
- Когда ты вернулся?- спросила она вместо ответа. Не я, эта тема была ей неприятна - она была категорически неприемлема, и я не стал держать ее и позволил Марии ее сменить.
- Позавчера.
- Позавчера?
- Да.
- Хорошо,- сказала Мария, сжав мою ладонь в пальцах. Она опустилась на кровать и больше не говорила. Все темы оказались закрыты одним ее 'хорошо', которое было всеобъемлющим и абсолютным. Мы быстро уснули, мои глаза закрылись сами, пока я любовался ею, и она была гораздо, невыразимо дальше от меня, чем тогда, в театре, и коснуться ее души я мог только одним способом - заснув и приснившись ей.
Но мне снилась война.
Шел дождь, и мы проживали каждую его каплю вместе, не по одиночке, каждый день. Я нашел кое-какую работу и возвращался по вечерам в дом, заполненный Марией, и она всегда была там, почти не выходила, только в театр, и тогда я встречал ее по дороге, и мы шли молча. Мария не любила говорить, будто ей стоило большого труда произносить слова, она точно боялась их, ведь когда их и так мало, забрать их назад совершенно нельзя. Я же был счастлив. Да и кто не был бы? Мария была старше меня, но она позволяла мне не чувствовать себя ведомым, и моя гордость не была уязвлена таким положением. Впрочем, это не требовало от нее никакой особенной тактичности: не осталось ничего, что можно было бы решать. То есть, конечно, можно - на то она и дана, свободная воля - но это не изменило бы абсолютным образом ничего. Моя добрая Мария! Я не знал о ее прошлом, когда она, казалось, знает все о моем, и не только - ей доступны тайны, которые никогда не поддадутся моему пониманию. В ее глазах блекло поблескивали тысячи и тысячи лет, что другие женщины, сотни иных Марий, прожили до нее и для нее - чтобы только передать ей себя, свои знания и мысли. Загадочное создание - женщина, она может и не знать, сколько скрыто внутри нее, и выглядеть глупой. Но именно это скрытое и будет влечь к ней мужчин, ищущих подругу. На час или на всю жизнь.
Мне все же удалось узнать множество вещей о моей Марии - догадками, урывками выцеживая из ее слов или действий ценные сведения. Она не любила глупости, и с ней нельзя было спорить. Любила зеленый и оранжевый цвета, ромашки и маки. Мария прекрасно шила и готовила, она многое делала лучше кого-либо еще, стоило ей только сосредоточиться, как все выходило идеальнейшим образом. И все же, по мере того, как я открывал ее, она пыталась ускользнуть от моего внимания, больше в тот мир, что находился внутри нее и о котором я не мог узнать. Она оставалась далека, даже когда я был совсем близко, но это манило меня, как загадка, которую необходимо решить. Насколько проще было для меня понять и привыкнуть к ее телу, мягкой и теплой коже, волосам, пахнущим непонятным, но каким-то очень знакомым и родным запахом, ее сухим губам, чутким пальцам и большим глазам. Да, я описал ее хаотично, но иначе я бы не смог, моя Мария была как вода, которая утекает сквозь пальцы, если их немного разжать, и нельзя сделать из нее совершенно стройного представления, ведь она была живая, она была сама природа, и мой взгляд и руки тянулись к ней всей, к моей Вселенной.
Вечером я читал ей новости, иногда некоторые сильно задевали ее: обычно это были вещи, которые она считала несправедливыми, и чаще всего это относилось к войне и всей политике в общем. Пожалуй, ее мнение на этот счет не отличалось сильно от моего, но в ее выражениях оно звучало для меня ярче и убедительней, и оно становилось единственной моей правдой.
Я старался не задумываться: а что выйдет из всего, что мы с Марией делали, о чем говорили и думали, и она не принуждала меня к таким мыслям. Я нашел редкость - Мария жила настоящим и только, хотя бы прошлое, каким бы оно ни было, мелькало в каждой ее черте, она не знала понятия 'будущее' вовсе, и я рядом с ней чувствовал, что я свободен. Но как мог я быть свободным и в то же время желать, чтобы Мария свободной не была? Поначалу я не понимал этого. Но постепенно, едва эта мысль только начала формироваться в моей голове, я пригляделся к ней лучше.
Любовь, а влюбленность и подавно, лишает нас всех разумных чувств, оставляя только ощущения. Я говорю - разумных, то есть таких, о которых разум мог бы дать какое-либо суждение; ощущение же более материально зависимо, оно существует лишь в данный момент, хотя и может оставить весьма заметный след в памяти - едва ли этот след будет связан с рациональным мышлением. О нем можно сказать только, как о Боге, - он есть. И, как Бог, он владеет всей душой и всем телом человека.
Но волна ощущений не вечна, подобно приливу и отливу, она захлестывает тебя и отступает, чтобы чуть погодя снова накрыть с головой. И в те короткие поначалу, а иногда и затягивающиеся, моменты, когда ты не погружен в любовь всем своим существом, вновь обретаешь свой разум. Он-то и заставляет усомниться. Сомневаться можно, но не всегда следует, в самых незыблемых вещах. Обычно, это приводит к их разрушению. И хотя я был хорошо осведомлен об этом факте, вера в непогрешимость Марии оставляла меня в счастливом безразличии к последствиям моих действий. Я хотел, чтобы Мария была только, исключительно моей.
А Мария... так молчаливо и равнодушно принимала меня, что я наконец решил - она не думает обо мне серьезно. Ведь так же точно она могла обращаться с кем угодно, помимо меня. Значит, окажись в тот вечер в театре не я, а кто-то другой, боготворящий ее, а может, желающий от нее чего-то меньшего, чем я, она позволила бы ему следовать за ней, смотреть на нее, говорить с ней, целовать и ласкать ее. От этой мысли мне делалось нехорошо. Но я не остановился и пошел дальше. Более я не мог найти себе места.
Чем она занимается каждый день, когда меня нет рядом и я не имею возможности видеть ее, следить за каждым ее движением? Ведь спектакли не показывают каждодневно. Возможно, у нее есть еще кто-то, кто скрашивает пустые дни. К тому же, я так и не узнал наверняка - ждет ли она кого-то. Неопределенность и беззаботность настоящего больше не приносили мне той радости, что сначала. Через месяц, тянувшийся несколько веков, мое счастье оказалось невозможным.
Мария не замечала смены моего настроения. А если и так, что бы она сказала? Спросила бы тихо: 'Отчего ты стал другой?', на что я бы ответил: ' Оттого, что я слишком сильно люблю тебя'? Я проигрывал эту ситуацию в голове бесконечное множество раз, для меня она была неизбежной, но Мария - виновная во всех моих муках - не делала первого шага.
Тогда ко мне пришла мысль - пропасть на несколько дней, вернуться после и проверить: скучала ли она по мне, думала ли о том, что случилось и куда я исчез, пожалела бы о том, что не знает ни моей фамилии, ни имени? Однако я слишком боялся, чтобы рискнуть осуществить это - пропади я, и кто знает, моя теория о том, что нежная Мария видится не с одним мной, могла бы подтвердиться. А этого я допустить не мог.
Вскоре я уже не думал ни о чем другом, кроме нее - почти как, но тогда я был наполнен любовью, как небо этим бесконечным дождем, а теперь из моих мыслей сочился яд, и только. Я вглядывался в лица прохожих мужчин и своих сослуживцев: не видно ли по их глазам и лицам, по костюмам, что они имеют связь с моей Марией? Нет, не может быть. Я втихомолку начал ненавидеть некоторых своих старых знакомых, которые из вежливости интересовались, как у меня с Марией складываются дела. Что вам до этого? хотелось бросить мне. Я абсолютно верил, что со мной поступают подло и несправедливо. С каждым днем становилось хуже - голос разума умолк совсем. Мысли, всякий раз одни и те же, метались как загнанные хищники, готовые броситься и растерзать, но вместо этого бессильно бьющиеся о крепкие прутья своей клетки. Я совершенно спятил. Апогеем моего безумия стало то, что мир, весь окружающий мир стал несносен, больше я не мог мириться с его унынием и серостью; дайте света и красок! Между тем и мир, как Мария, оставался безучастен к моим терзаниям. Да что говорить, это единственная правда, ведь Мария тогда и была мой мир, она захватила его полностью, заполнив собой.
Есть ли возможность, что внутренняя борьба подобная этой не свела бы меня с ума окончательно, разорвав на части? Насколько проще на войне. Никогда, послушайте, никогда не воюйте с самим собой! Кроме всего прочего, я понимал, что неосторожный вопрос с моей стороны, особенно если я совершенно не прав и мои сомнения безосновательны, мог разрушить то, что оставалось и что еще могло быть спасено. Тем не менее, я решился - я откинул и сомнения, и страх оказаться неправым, страх увидеть, как она будет смеяться надо мной. Смеяться! Пусть смеется, если я действительно смешон в своих надуманных страданиях.
В тот день она была одета в свое чудное платье, черное с цветами, легкое и эфемерное - я любил, когда она одевала его, но в тот раз выдержать это было тяжело: даже одежда на ней делала ее легче, свободней от меня! Оно было летним, поэтому руки ее были покрыты мурашками, но она терпела холод. Я подошел к ней и обнял ее, чтобы согреть, когда она вышла на крыльцо, дрожа.
- Здравствуй, Мария,- сказал я, растирая холодную кожу.- Ты была в театре сегодня?
- Нет,- ответила Мария, глядя на меня как будто с подозрением, хотя я задавал этот вопрос каждый вечер. Я чуть не отказался от своего решения, испугавшись, что она догадалась обо всем, о том, что в своем сердце я уже предал ее, усомнившись.
- Отчего ты сегодня в платье?
Мария выскользнула из моих рук и отошла на шаг.
- Разве оно тебе не нравится?
Когда она была такая, значило, что она в хорошем настроении. Сколько счастливых воспоминаний связано у меня с такими редкими днями. Но отступить я не мог.
- Мария, ты одна? Зайдем внутрь,- предложил я, повел ее в дом, усадил на край дивана. - Как хорошо, что ты одна.
Она не поняла, взглянула вопрошающе, к чему я?
- Я не могу найти себе места, Мария...,- начал я. Я начал и расхаживать по комнате, потому что иначе не смог бы сосредоточиться, зная, что она смотрит на меня завороженно, как змея, и так же отрешенно.- Ты помнишь нашу первую встречу?
Она кивнула: помню. Я продолжал.
- Ведь ты не ждала меня... Скажи, Мария, правда ли это, что ты бы позволила любому идти за тобой?
Мария снова кивнула. Я понял, что совершаю ошибку за ошибкой, задаю неверные вопросы - ведь она не скажет ни слова сверх ответа на каждый. Нужно было спросить, знала ли она, что я наблюдаю за ней, что я иду следом.... поздно! Слов не воротишь.
- Любого пригласила бы в свой дом так же радушно?
- Да,- она оставалась спокойна, когда я не мог унять бешеное биение сердца, и хоть в комнате было холодно, я взмок от пота, струившегося по моей спине под рубашкой.
- Но почему?...
Мария встала, выпрямилась и подошла ко мне, не сводя с меня своих глаз. Да, она была змея, мудрая, но коварная - так я думал, хоть и сам поймал себя в эту ловушку, из глупости. Она протянула руки и обвила ими мою шею, для этого ей пришлось приподняться на мысках. Я машинально обнял ее талию, почти неосязаемую в легкой ткани. У меня не было времени думать, чего она хотела от меня - пока что только я желал от нее чего-то (а не было ли так все то время, с нашей встречи?..)
- Зачем ты спрашиваешь об этом, милый? Разве мало тебе того, что мы вместе? Если ты хочешь знать, то здесь, сейчас, мог быть кто угодно. Отчего? Ты и сам мог бы ответить, подумав. Чем ты лучше или хуже других? У тебя нет своего лица, как у меня, и у нас не может быть будущего, как у других. Ты хотел меня, и я была твоей, ты был счастлив, был, милый? Так почему надо хотеть большего?
Я остолбенел, я был ошарашен, я не знал, что ответить на этот град вопросов, который посыпался на тот вопрос, что я задавал сам. Мария! Всегда слова бьют так больно? Выходит, что правда - когда я так любил ее, на моем месте мог быть кто угодно другой.
- Мария, ты любишь меня?
Она посмотрела на меня свысока, хотя была ниже меня. Гордая, нетронутая моей жалостью, которую я хотел вызвать.
- Разве это возможно - любить?
***
Я снова оказался на фронте, признаться, я ни о чем не думал в это время - спасибо войне. После я вернулся в другой город, в этом больше ничего не держало меня. Через два года женился. Я не знаю, что стало с Марией.
Но иногда я представляю себе ее шею и тонкие волосы над спинкой кресла в театре.