Аннотация: В начале XIX в. Кавказ был для России фронтиром. На его территории пришли в столкновение Российская империя и горские племена. При этом между сторонами происходили не только частые кровопролитные сражения, но и в интенсивный культурный обмен. Статья содержит краткий анализ различных аспектов этого сложного и противоречивого процесса.
Русский мир на Кавказе: взаимодействие с местными реалиями и взаимное влияние
Армия России была вовлечена на Кавказе в очень необычный конфликт, где сочетались признаки колониальной (для Российской империи) и национально-освободительной (для горцев) войны с элементами религиозного, социального, цивилизационного и межэтнического конфликтов. В обстановке с неясными стратегическими целями и задачами, с постоянно меняющейся оперативной ситуацией, в Кавказской войне была одна константа - Отдельный Кавказский корпус, который к концу первой четверти XIX в. получил основное ядро составлявших его боевых частей.
Как справедливо заметил известный отечественный кавказовед В. В. Дегоев, "во взаимоотношениях между Россией и горскими народами, помимо войн, грабительских набегов, оборонительно-наступательных союзов и контрсоюзов, существовали отлаженные торговые, политико-дипломатические, культурные связи на всех уровнях, династические браки, личная дружба и симпатии между правителями и пр." [3; 129] И все же именно Кавказская война 1817-1864-х гг. была неизбежным и единственным в условиях того времени способом включить Кавказ в состав Российской империи, обеспечив безопасность ее южных границ. Для современного специалиста представляется очень важным понять и проследить истоки начала столкновений между русскими войсками и местными жителями, осознать причины столь значительной длительности боевых действий и оценить итоги Кавказской войны.
Военные операции русских войск на Кавказе проходили в условиях абсолютно чуждого им окружения. Под этим имеются в виду не только природно-климатические факторы, но и совершенно непонятную для человека с европейским мышлением культуру. Точно также горцы не могли осознать ни самого этого факта, ни привычных для русских правил и норм поведения. Все это создавало фон взаимного непонимания и очень способствовало расширению конфликта в пространстве и времени. Военные и чиновники Российской империи априори считали горцев дикарями и искренне верили, что должны их "цивилизовать", внедрив европейскую культуру. Местные обычаи они считали варварскими и даже не пытались их пристально изучать, чтобы использовать в своих интересах. Горцы же как раз и опасались потерять свою культуру, а также боялись того, что у них введут крепостное право и рекрутчину. В не меньшей степени они страшились переселения в глубь территории России. Определенную сложность для установления взаимопонимания представляла религия горцев - ислам. Собственно в Российской империи к этому относились терпимо, хотя официальной религией было православие. В ее составе были мусульманские народы, а многие последователи ислама находились на государственной службе. Их религиозные чувства уважались в должной степени, даже ордена мусульманам выдавались не с ликами святых, а с государственным гербом. Священники не стремились проводить среди иноверцев миссионерскую деятельность. Единственное условие, которое ставила церковь, относилось к браку. Если один из супругов был православным, то его вторая половина тоже должна была перейти в православие, а часто даже просто не принуждать своего партнера и детей к принятию собственной религии. Горцы же считали своих русских противников "неверными", а потому, например, не признавали необходимым сохранять верность клятвам и присягам, данных русскому командованию, так как Коран освобождал от ответственности в подобных случаях. Правда, в начале XIX в. особого религиозного пыла горцы не испытывали, и их борьба против русских определялась скорее культурными и экономическими причинами, но после появления имамов, особенно Шамиля, ситуация резко изменилась. Теперь ислам стал одной из основ, цементирующих горское сопротивление и усиливающих их непримиримость по отношению к русским.
Не случайно, одной из перспективных концепций, характеризующих взаимодействие Кавказа и Российской империи в первой половине XIX в., является теория "контактных зон". Одним из ее главных понятий является "фронтир" ("frontier") - граница особого рода, разделяющая представителей разных культур. Вдоль нее неизбежно происходит "культурный билингвизм" - взаимопроникновение характерных черт этих культур. Впервые этот термин в широком значении применил американский историк Ф. Тернер (Frederick Jackson Turner) в 1890-х гг., опубликовав статью "Значение фронтира для американской истории" [10; 1-38], где говорил о положительной роли фронтира, противопоставляя ее истории конфликтов. После Тернера этот термин применяли еще несколько западных специалистов, в том числе и по отношению к европейской истории.
В отечественной науке аналогом понятия "фронтир" является определение "контактная зона", впервые введенное В. Д. Королюком в 1972 г. [4; 31-46] Достаточно активное использование концепции "контактных зон" и "фронтира" началось с 90-х гг. XX в., причем собственно к Кавказу ее применил американский историк Томас Барретт в своем труде о терских казаках. [9]
Следует отметить, что первоначально влияние России и ее реалий на горцев было незначительным. Раздробленный, но при этом замкнутый социум кавказских племен упорно сопротивлялся всем попыткам установить там европейские порядки и законность, отстаивая местные обычаи и традиции, составлявших основу горской жизни и мировоззрения. Наиболее остро стоял вопрос об искоренении или, как минимум, серьезном ограничении таких явлений как набеги, кровная месть и обычай гостеприимства. Горцы не могли отказаться от своих рейдов как по экономическим причинам (нападения на населенные пункты, захват пленных и угон скота были для них наиболее простым средством увеличить собственное богатство и получить деньги для покупки предметов роскоши), так и в силу менталитета, поскольку успех в набеге рассматривался в горском обществе одним из главных проявлений личных качеств мужчины, что давало почет у окружающих, привлекало внимание женщин и т. д. Не желая учитывать все эти тонкости, кавказские власти считали подобные явления не более чем разбойными нападениями, требующими адекватного ответа. Горцы достаточно спокойно восприняли бы попытки русских наказать виновных, тем более, что и у них практиковались ответные набеги, но проблема была в том, что командование Отдельного Кавказского корпуса не умело правильно расследовать случаи набегов, а потому "ответные меры" принимались обычно в отношении первого же "подозрительного" селения. При этом на Кавказе жители одного аула практически не чувствовали никакой связи с жителями другого (членами иной общины), и, разумеется, не желали нести никакой ответственности за действия своих соседей, поэтому карательные походы русских отрядов не имели никакого "воспитательного" эффекта, а лишь вызывали обвинения в неоправданной жестокости.
В частности, кавказская администрация желала, чтобы горцы в любой момент предоставляли офицерам любую информацию о своих гостях, отказывали в ночлеге представителям "немирной" стороны, даже если это были родственники или кунаки хозяина. Не случайно тифлисский военный губернатор С. С. Стрекалов в рапорте главнокомандующему Отдельным Кавказским корпусом И. Ф. Паскевичу писал, что у осетин, как везде в регионе "... кровомщение и ложное понимание гостеприимства... были главными препятствиями к распространению между дикарями образованности... Всякий преступник, преследуемый по справедливому приговору наших законов, мог быть уверен, что найдет безопасное пристанище, особенно, если какой-нибудь услугой стяжал себе право на гостеприимство". [8; 20] В этом случае было отсутствие понимания того факта, что обычай гостеприимства составлял один из основополагающих аспектов горской культуры. Местный этикет вообще прямо запрещал хозяину интересоваться личностью и делами своих гостей. Это было просто неизбежно и абсолютно необходимо в условиях института кровной мести, обеспечивая приютившему путников безопасность от обвинений в соучастии в их делах. [2; 46] Поэтому выполнение требований командования было совершенно невозможно по той причине, что покрыло бы домовладельца несмываемым позором, а также послужило бы поводом для мести со стороны того, кому было отказано в ночлеге или о чьих намерениях было сообщено, а защитить от этого русские власти просто не могли. При этом они настаивали на выполнении своих требований и старались наказывать тех, кто, по их мнению, избегал этого. Неудивительно, что подобные репрессии сами горцы воспринимали как не имеющие под собой совершенно никаких оснований.
Наиболее эффективным способом распространения российского влияния на Кавказе стало постепенное знакомство их с русской культурой. При этом простое их принятие на российскую службу, производство в армейские чины, награждение орденами имело сравнительно малый эффект, так как не уберегало от возможной измены тех, кого отмечали таким образом. Гораздо больший эффект было обучение горцев (детей и в ряде случаев взрослых) в русских учебных заведениях. Так еще в 20-ые годы XIX в. в Черноморской войсковой гимназии обучались три черкеса. [7; 317-318] Детей знатных горцев могли отправить в столичные кадетские корпуса, где они получали великолепное по тем временам светское образование. Это относится, например, к братьям Султан Хан-Гирею и Султан Адиль-Гирею. Дослужившись до высоких чинов (полковник и генерал-майор, соответственно), они при этом внесли не только заметный вклад в этнографическое изучение черкесских племен, но и оставили след в русской литературе первой половины XIX в. Во время своих служебных командировок на Кавказ они прилагали значительные усилия для агитации среди местных жителей преимуществ нахождения под российским управлением, а также помогали в отборе молодых горцев для обучения и службы в России. Карбардинец Шора Ногмов пришел в Российскую Императорскую армию, прежде всего, для получения хорошего образования. Его надежды оправдались. Он смог не только исполнить свое желание, но и познакомиться со многими известными русскими и европейскими учеными-лингвистами, оказавших ему немалую помощь в составлении трудов по грамматике, лексике и истории адыгов. Ногмов также во время своей службы в Кабардинском Временном суде старался внедрить в экономическую деятельность края передовые методы и технологии, активно участвовал в отборе кандидатов для обучения в петербугрских учебных заведениях и для службы в Кавказско-горском полуэскадроне - личном конвое императорской фамилии, комплектовавшемся из знатных горцев, специально для их приобщения к европейской культуре. Особо следует отметить личность Джамалуддина, старшего сына самого имама Шамиля, который, как известно, был непримиримым противником России до своего пленения в 1859 г. Став в девятилетнем возрасте аманатом (заложником), мальчик, опекуном которого считался сам император, получил превосходное образование, свободно овладев русским, французским и немецким языками, и дослужился до чина поручика в Лейб-гвардии Уланском Его Величества полку, однако хотел подать в отставку, чтобы принять христианство, жениться на нежно любимой им Елизавете Олениной, дочери генерал-майора в отставке и члена Императорской Академии художеств П. А. Оленина, а затем посвятить себя математике, к которой имел ярко выраженную склонность. Однако в 1854 г. Шамиль захватил большое количество заложников, включая княгинь Чавчавадзе и их маленьких детей. Одним из условий их возвращения был обмен на Джамалуддина. Николай I не желал этого, да и сам юноша не хотел возвращаться на родину, но в сложившихся обстоятельствах он посчитал это своим долгом. Джамалуддин занимал стойкую прорусскую позицию и стремился склонить отца к прекращению сопротивления принятию российского подданства. Но в то время Шамиль не допускал и мысли об этом. Увы, юноша заболел чахоткой от переживаний и умер в 1858 г.
Однако, помимо влияния России на жизнь Кавказа, активно протекал и обратный процесс. Прежде всего, это касалось полков, составлявших ядро Отдельного Кавказского корпуса, военнослужащие которых быстро переняли и снаряжение, и даже некоторые обычаи горцев. Можно привести слова одного из путешественников по Кавказу 1830-х гг., показывающие его удивление от стремления русских офицеров, служивших на Кавказе, в максимальной степени адаптироваться к местным условиям: "Не правда ли, вы ожидаете от меня громких фраз, неистового изумления, вы уже приготовлены к сцене первой встречи с Черкесом. И точно: удивление мое чуть не превратилось в столбняк, только совсем от другой причины. Отчаянный наездник, безукоризненный Горец заговорил самым чистым велико-российским наречием: это был русский офицер, по каким-то делам приехавший из соседнего отряда. Кто же знал, что русские офицеры умеют маскироваться Горцами и притом так искусно, что "путешественник по Востоку" может принять их за чистых Черкесов? Разумеется, офицер старался передо мной, как перед новичком, показать всю роскошь своего горского костюма, все удобства черкесского облачения, но я, профан, не мог взять на первый раз в толк, отчего чевяки, башмаки без толстой подошвы и каблуков, лучше наших сапогов, почему шашка рубит сильнее, чем сабля, отчего седло с деревянными уключинами спереди и сзади удобнее чисто кожаного, какое преимущество имеют широкие неуклюжие стремена Горцев перед нашими, и многое другое, чем офицер так гордился. Мне казался странным русский человек в черкесском наряде, и я пятился от него, будто от иноземца, между тем как офицеры низового укрепления с восторгом созерцали его драгоценный кинжал и его бесценную шашку..." [1; 35] В этих словах явственно видно непонимание случайных путешественников, попавших на Северный Кавказ, специфики местных условий и стремления тех людей, которые здесь живут и сражаются, максимально приспособиться к окружающей их среде и ситуации.
Вообще к концу 30-х гг. XIX в. формирование особого типа "русского кавказца" отмечалось и многими известными литераторами, например, А. А. Бестужев-Марлинский писал в одном из своих писем: "Русские там полуазиатцы...", это соответствует и определению М. Ю. Лермонтова, что "настоящий кавказец" "есть существо полурусское, полуазиатское...", при этом он добавлял, что "наклонность к обычаям восточным берет перевес..." Лермонтов дал и более развернутую характеристику "кавказца": "... чуждый утонченностей светской и городской жизни, он полюбил жизнь дикую и простую; не зная истории России и европейской политики, он пристрастился к поэтическим преданиям народа воинственного. Он понял вполне нравы и обычаи горцев, узнал по именам их богатырей, запомнил родословные... Он легонько маракует по-татарски... Страсть его ко всему кавказскому доходит до невероятия..." В целом, по мнению Лермонтова, "настоящий кавказец" - человек удивительный, достойный всякого уважения и участия". Эту характеристику Лермонтов дал в своем очерке "Кавказец", где изображал служащего на Кавказе типичного армейского офицера, которого в литературном плане можно определить как дальнейшее развитие образа Максима Максимовича. В этом произведении Лермонтов иронически отозвался о поведении большинства впервые приехавших на Кавказ молодых офицеров, которые еще стремятся к внешней "мишуре" и кавказской "экзотике": "Он еще в Петербурге сшил себе архалук, достал мохнатую шапку и черкесскую плеть на ямщика. Приехав в Ставрополь, он дорого заплатил за дрянной кинжал и первые дни, пока не надоело, не снимал его ни днем, ни ночью". [5; 84] Далее поэт писал, что служащий на Кавказе офицер "равно в жар и в холод носит под сюртуком архалук на вате и на голове баранью шапку; у него сильное предубеждение против шинели в пользу бурки", "у него завелась шашка, настоящая гурда, кинжал - старый базалай, пистолет закубанской отделки, отличная крымская винтовка, которую он сам смазывает, лошадь - чистый шаллох, и весь костюм черкесский". [6; 32]
В целом, можно отметить, что на Кавказе как территории "фронтира" происходили сложные процессы взаимного влияния и действия друг на друга двух миров - русского мира, представленным как на официальном имперском уровне, так и на неформальном уровне русско-европейской культуры, с замкнутым миром горского социума. Последний имел определенные официальные структуры лишь в имамате Шамиля, в основном же взаимодействие горцев с российской стороной происходило на уровне личных контактов в трех возможных вариантах - участии в набегах и иных формах боевых действий против войск Отдельного Кавказского корпуса, служба в Российской Императорской армии, дружеско-куначеские отношения с русскими офицерами. Именно при последних двух случаях происходило распространение влияния России среди горцев. Одновременно происходило и обратный процесс - военнослужащие Отдельного Кавказского корпуса и казаки быстро переняли многие элементы снаряжения и кое-что из обычаев горцев.
Литература
1) Березин И. Путешествие по Дагестану и Закавказью. Изд. 2-е. Казань, 1850.
2) Воспоминания кавказского офицера // Русский вестник. 1864. N 9.
3) Дегоев В. В. Кавказ в структуре Российской государственности: наследие истории и вызовы современности // Вестник Института цивилизации. Вып. 2. Владикавказ, 1999.
4) Королюк В. Д. О так называемой контактной зоне в Юго-Восточной и Центральной Европы периода раннего средневековья // Юго-Восточная Европа в средние века. Кишинев, 1972.
5) Мануйлов В. А. Летопись жизни и творчества М. Ю. Лермонтова. М., Л., 1984.
6) Матвеев О. В. Лермонтов и казачество // Родная Кубань. 2001. N 3.
7) Сбитнев И. Воспоминания о Черномории // Украинский журнал 1825. N11-12.
8) Чудинов В. Окончательное покорение осетин // Кавказский сборник. Т. 13. Тифлис, 1889.
9) Thomas M. Barrett. At the Edge of Empire. The Terek Cossacks and the North Caucasus Frontier. 1700-1860. Westview Press, 1999.
10) Turner. F. J. The Significance of the Frontier in American history, 1893 rpr in The Frontier in the American History, W. Va. 1976.