Савельев Александр Савельевич : другие произведения.

Панихида пройдет на сцене

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:


 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Театральный мейнстрим.


   ПАНИХИДА ПРОЙДЕТ НА СЦЕНЕ. (театральный мейнстрим) Аннотация. Театр - это обособленный мирок. Вещь в себе. Средоточие безумных контрастов. В этом храме искусства гений запросто уживается с недоумком. В пожарниках, сторожах ходят отставные сотрудники ФСБ. Здесь уборщицей или сантехником могут работать кандидаты наук. А заместителем директора - уголовник, неоднократно судимый за воровство.
   Обывателя больше всего интересует личная жизнь. Они любят копаться в грязном белье актеров. Считают их воплощением зла, гнездилищем порока. В действительности, актеры в театре - самые безобидные люди. Все их грехи - супружеская неверность и мелкие пакости коллегам. Они в айсберге замороженной, театральной клоаки - от силы его десятая часть.
   Главное зло скрыто в мутной воде. Борзописцам и обывателям вход туда - строжайшее табу.
   Работать в театр просто так не идут. Денег платят мало. Рабочий день не нормирован. Всех работников держат в черном теле.
   В общем, террариум. Вольготно жить в нем могут далеко не все. Душновато для тех, кто лишен способности хамелеона. Каждый здесь должен играть свою роль. У актеров это называется лицедейством. У всех остальных - умением жить.
   Часть 1. Закулисье. Вместо предисловия.
   Не так давно в окружном суде Москвы слушалось уголовное дело о должностном воровстве руководителей вспомогательных служб театра. По странной случайности в соседнем зале заседаний судили матерого уголовника, воровавшего в том же театре. Казалось бы, что особенного? Воруют. Воруют на всех уровнях. Кого сейчас удивишь воровством?
   На скамье подсудимых сидели: главный инженер театра, заведующая пошивочным цехом и завпост (заведующий художественно-постановочной частью). Все милые, интеллигентные люди. Особенно - завпост. Одет в свободную артистическую блузу из импортного вельвета в мелкий рубчик. Под ней ослепительной белизны рубашка из тончайшего батиста с воротником "апаша". Симпатяга средних лет с манерами старорежимного барина. Держался с достоинством. Говорил негромко, приятным сочным баритоном. То и дело сыпал жаргонными театральными словечками: волнительный, блистательный... Душка. Приятнейший человек. Не чета уголовнику, которого судили в соседнем зале. Никакого воспитания. Ни малейшего представления о морали. Воплощение порока. Пренеприятнейший тип. Украл - пропил. Украл, выпил - в тюрьму.
   В ходе судебного разбирательства у театральных работников обнаружилось по двухэтажному коттеджу в ближайшем Подмосковье, сумасшедшие суммы на банковских счетах и прочее, прочее... Хотя общеизвестно, на бюджетную зарплату особо не разгуляешься.
   Жизнь коротка, искусство вечно. В поисках революционных новаций режиссеры театров строят на сценах трехэтажные дома в натуральную величину, устраивают гонки на настоящих многосильных мотоциклах. Не обходится, конечно, без накладок. Деньги на постановку из федеральной казны угрохали бешеные, а спектакль не пошел. Зрительского интереса хватило лишь на премьеру. А что сделаешь? Театральное искусство - не производство, скажем, стиральных машин. Театр - это высокое искусство. Инструмент - человек, живая душа. Низменному, денежному расчету не поддается. Все декорации и реквизит администрация театра списала, все - чин чинарем, по акту, в полном соответствии с должностными инструкциями, и... пустила на продажу или на личные бытовые нужды особо приближенных персон.
   Другой, поистине, роковой напастью стали пожары в театрах. Недавно выгорел дотла драматический театр в центре Москвы. Дважды горел музыкальный театр им. Станиславского и Немировича-Данченко. И что самое обидное: горят буквально перед окончанием капитального ремонта. Перед самым приездом приемной комиссии.
   Если горят театры, то это кому-то нужно.
   Современный читатель настолько пресыщен информацией на криминальные темы, что любое преступление воспринимает как банальность. Поэтому я не стал нагружать его скучными выдержками из материалов уголовного дела, а решил ввести за кулисы. Дать возможность увидеть своими глазами изнутри храм искусства. Составить о нем собственное представление.
   В основу мейнстрима легли реальные факты, документальный материал. Фамилии персонажей и место действия изменены. Все совпадения случайны.
   Глава 1. Люк провала*.
   Несколько последних дней Аркадий Петрович Вдовин плохо спал. Вечером долго не мог уснуть. А если, все-таки, удавалось, то всю ночь ворочался и сбивал простыни. Как никогда раньше, он стал много думать о смерти. По возрасту, вроде бы, рановато, но мысль о ее неизбежности постоянно преследовала его. Лишала покоя и привычного равновесия. Вот и вчера Аркадий Петрович до полуночи думал о загробной жизни. Представлял себя лежащим в гробу. Один на безлюдной сцене. Он актер театра музыкальной комедии. В театрах такой обычай, в последний путь провожать артистов со сцены, на которой прошла вся их жизнь. Предчувствие близкой кончины так взволновало его, что он даже ощутил похоронные запахи. Они всегда одинаковые: увядших цветов и приторной прели.
   Вдовину не было семнадцати лет, когда он впервые увидел смерть в препарированном виде. В том обескураживающем естестве, как видят впечатлительные люди, вдруг осознав ее неминуемость. Он ехал на троллейбусе в школу, когда стал невольным свидетелем прискорбного происшествия. На проезжей части дороги лежала без движения молодая женщина. Судя по всему, ее только что сбила машина. Возле нее стояла девочка лет трех-четырех и дергала женщину за руку, принимая случившееся за игру. Видимых увечий, следов крови на теле не было видно. Но поза и обмякшая неподвижность женщины красноречивее любых слов указывали на мгновенную смерть.
   Картина нелепой смерти глубоко врезалась в память инфантильного юноши. Впервые побудила задуматься о неизбежности смерти, попытаться представить, как это произойдет. Когда? При каких обстоятельствах? И что будет потом? Именно в тот момент у него родилась идея умереть красиво. Как именно, в какой ситуации? Он никак не мог решить. Воображение рисовало самые невероятные варианты. Но ни один из них не устраивал его. Вдовин упорно продолжал искать. Даже тогда, когда стал взрослым. Перемежевал услышанное с прочитанным. Все тщетно. Единственное, что твердо хотел он: умереть непременно красиво. Со временем это желание превратилось в навязчивую идею.
   Аркадий Петрович родился и вырос в преуспевающей артистической семье. Мать работала балетмейстером в музыкальном театре. Отец - режиссером там же. Аркаша жил в достатке. Всегда в отдалении от менее обеспеченных сверстников. Учился в привилегированной школе. Питался продуктами из спецпайков. Одевался в одежду из-за границы. Все разговоры в семье вращались вокруг закулисной жизни театров. Поэтому театральные подмостки рано утратили для него волшебную привлекательность. Он вырос циником и патологическим потребителем. Однако остался порядочным человеком. Не сделался подлецом и мелким интриганом. Деньги не стали самоцелью его жизни, но занимали в ней не последнее место. Аркадий Петрович предпочитал жить, ни в чем не нуждаясь, в комфорте, в полное свое удовольствие. Был в некотором роде снобом. Любил вкусно и плотно поесть. Провести вечер в приятной теплой компании. Иногда позволял себе переспать с приглянувшейся женщиной. Вполне благопристойно. Без вульгарных излишеств.
   Ростом Аркадий Петрович был чуть выше среднего. Без явных физических недостатков. Если не считать карикатурной, немыслимой полноты, появившейся три года назад. Усы и бороду не носил. Имел приятное, несколько апатичное лицо. Прямой римский нос. Большие, навыкате, водянистые глаза с ослепительно чистыми яблоками. Чувственный рот. И совершенно безвольный подбородок. Точнее, его не было вообще. Нижняя губа плавно переходила в шею, где-то на полпути обозначая его подобие овальной, неряшливой ямочкой, постоянно не выбритой до конца, с беспорядочно торчащими светлыми волосками.
   * люк провала - сценический механизм, поднимает, опускает на сцену актеров и реквизит.
   Разговаривал Вдовин тихо и неохотно. Но голос имел зычный, раскатистый. С вальяжной, барственной интонацией.
   Его родители умерли вскоре после того, как вышли на пенсию. Их смерть не вызвала неутешной скорби и не доставила особых хлопот единственному отпрыску. Вдовину тогда стукнуло уже сорок шесть лет. Случилось это пять лет назад. В полное его распоряжение перешла шикарная трехкомнатная квартира в центре Москвы, обставленная богато: старинной, антикварной мебелью с редкими произведениями искусств, в виде картин известных художников, статуэток из позолоченной бронзы и серебра. А также посуды знаменитых дореволюционных мастеров. Помимо квартиры ему досталась дача в Немчиновке, которую он спустя полгода продал за хорошие деньги. Двухэтажное обветшавшее строение требовало много дополнительных хлопот. А Аркадий Петрович по природе был излишне ленив. Деньги он положил в надежный банк и жил на проценты.
   Проснулся Вдовин в тот день поздно. Встал разбитый и злой. В театр поехал на троллейбусе. Едва не опоздал на планерку к главному режиссеру.
   В театре сегодня премьера. Все на ушах. Всю ночь монтировщики декораций городили на сцене трехэтажный дом в натуральную величину. Во время спектакля он будет набит битком, и светиться огнями реклам. Есть там коморка и для Аркадия Петровича. Вообще-то, премьера ему до лампочки. Сколько он их перевидал в своей жизни! В спектакле у него незаметная роль. Всего несколько слов. В середине третьего акта к нему в коморку должна вбежать главная героиня и, заламывая в отчаянии руки, попросить отравы.
   "Неужели, у вас нет другого выхода?" - должен спросить Аркадий Петрович.
   Вот и вся его роль.
   Вдовин холостяк. Поэтому завтракает в служебном буфете театра. Буфет находится в нижнем трюме*. Попасть туда можно лишь из кулис.
   Появившись на сцене, Аркадий Петрович с опаской поглядывает на трехэтажную громадину. Дом пока пуст. Таращится в темный зрительный зал пустыми глазницами окон. В глубине зала, на закрытых дверях зловеще мерцают красноватыми глазками огоньки надписей "Выход". Аркадию Петровичу жутковато. В темноте он опрокинул треногу осветителей, несколько стульев и что-то еще из театрального реквизита. На свет выбрался мокрый от пота. Не обошлось без ссадин и синяков. Но к счастью все эти ужасы позади.
   Наконец-то он в служебном буфете. В привычном своем уголке. Перед ним на столе скворчит яичница с колбасой. Две запотевшие банки немецкого, светлого пива. Стаканчик сметаны. И три круассана с кофейным кремом.
   Аркадий Петрович - уважаемый в театре человек. Один из самых заслуженных в
   труппе. Сыграл множество ролей. Правда, никто, кроме него, их не помнит. Зато у всех в памяти случай на выездном спектакле. Когда он в середине второго акта грохнулся в оркестровую яму. Зрители восприняли этот казус как удачную режиссерскую находку. На следующий день зрительный зал ломился от любопытных.
   Завтрак незаметно перешел в обед. Потом - в ужин. Аркадий Петрович потерял счет выпитым банкам немецкого пива. Обмяк и отяжелел.
   Несколько раз в буфет забегала Рита из осветительного цеха. Стоя в очереди, она старательно не смотрела в сторону Вдовина. Демонстративно флиртовала с помрежем, старшим бутафором и даже - с бригадиром монтировщиков, машинистом сцены Сережей. У Риты, Маргариты Борисовны Рублевской, пышная грудь, вполне приличные формы и вызывающе яркое платье. Вообще, уместно будет сказать, ей очень нравится быть на виду. Именно поэтому она предпочитает кричащий макияж и броскую, экзотической расцветки одежду.
   * трюм - помещения, расположенные под сценой.
   У нее стройные, немного полноватые ноги. Эротичный, слегка припухлый животик. Обувь она носит сорокового размера. Имеет привязанность к сладкому и приятным на вкус, импортным винам с эффектными, выразительными этикетками.
   Глаза у Маргариты Борисовны неопределенного цвета. Когда светло-серые, а бывает, отдают зеленью. Обычно при разговоре она не смотрит в лицо собеседника. Время от времени пробегает по нему скользящим взглядом, но успевает моментально схватить суть выражения, прочитать намерения оппонента и истинное отношение к себе. Привычку избегать взглядов в упор она унаследовала от матери, женщины на редкость практичной и, по-деревенски, рассудительной. Сбить Рублевскую с толку, провести в разговоре избитыми лицемерными заверениями практически невозможно. Во всяком случае, это редко кому удавалось. Составив впечатление о собеседнике, она наподобие лошадей, запирающих намертво колени, чтобы спать стоя, опускала заслонку, наглухо отгораживалась от постороннего влияния, и все слова отлетали от нее, как капли от стекла.
   На шее с левой стороны, под ухом у нее гроздь родинок похожих на бусинки ягод черемухи. Маргарита Борисовна специально оставляет их на виду, не закрывает волосами. Так она отвлекает и рассеивает внимание собеседников в разговорах. Опять-таки, без всякого определенного смысла. По привычке, унаследованной от матери.
   На невысокий покатый лоб Рублевской постоянно спадают две-три растрепанные пряди жидких светлых волос. Она их накручивает на бигуди, но кудряшки почему-то долго не держатся. Все время лохматятся и секутся на концах.
   Единственное, что омрачает ее жизнь, так это - никогда не просыхающий пот на лбу и спине. Не помогают никакие дезодоранты. Во всем остальном у Маргариты Борисовны полный порядок. И хотя, несмотря на свой возраст, она все еще не замужем, большого неудобства ей это не доставляет. Любовники у нее есть. Причем, от них она не зависит. Поэтому Рублевская всегда на коне, в хорошем настроении, выглядит цветущей, беззаботной и преуспевающей. Прямо-таки, невеста на выданье.
   . Если что и заботит ее в жизни, так это: всегда быть в центре внимания персонала театра, вызывать зависть его женской половины. Именно поэтому она предпочитает ярко краситься и одеваться в одежды невероятных цветов. Однако почему-то, когда заходит о ней разговор среди работников театра, перед их мысленным взором возникают лишь тонкие ниточки бритых бровок на постоянно влажном невысоком лбу и гроздь темно-коричневых родинок-бусинок на шее, с левой стороны, под ухом.
   Уже, как лет десять, Маргарите Борисовне не дают старше сорока лет. Вдовин к ней неравнодушен.
   Незаметно подошло время начала спектакля. Трехэтажный дом на сцене ожил. Запестрел светом реклам. Наполнился жизнью, живой человеческой речью.
   Звучит увертюра. Неожиданно обрывается. Напряженную тишину рвет нарастающий рокот подъезжающего автомобиля. Пронзительно визжат тормоза. И действо начинается.
   Массовка - труппа в полном составе - по двое, по трое снует в быстром темпе вокруг дома. Несколько бабников из хора щупают в темноте кулис девушек кордебалета. Появляясь на свет сцены, они не всегда успевают войти в декорум*. Что вскоре замечают зрители и переключают все внимание на них. Выходные партии смазаны. Их никто не слушает. В служебном буфете ретранслятор. Слышны все команды помощника режиссера и что происходит на сцене. Аркадий Петрович по-прежнему за столом. Неторопливо потягивает пиво. Его выход еще не скоро.
   * декорум - внешне, показное приличие.
   В начале второго действия на сцену въезжает мотоцикл с коляской. Вдовин явственно представляет, что начинается после этого. Зрительный зал наполняется грохотом мотора и густым смрадом выхлопных газов. Зрителей в партере душит кашель. Задыхаясь, зажимая носы платками, они бегут в панике к боковым выходам. Число свободных кресел в зале катастрофически растет.
   Режиссер спектакля Бруневский Наум Гальянович, не на шутку обеспокоенный, нервно ходит в боковой кулисе походкой птицы секретарь. Вся его надежда на люк провала. Из него в третьем акте должен появиться владелец тира с пистолетами. Он вручит их солистам. Они выстрелят по кофейникам. Кофейники звякнут. Эти аккорды подхватит оркестр. И до окончания спектакля будет звучать бодрая, зажигательная музыка. Девушки из кордебалета будут лихо отплясывать канкан, высоко задирать стройные атласные ножки и истошно визжать. Последнее впечатление решающее. Это прекрасно известно Науму Гальяновичу.
   В нижнем трюме с середины второго акта неотлучно торчит бледный от волнения статист - владелец тира, загримированный, при полном параде. Это его дебют. В исступлении он твердит единственную свою фразу:
   - Так вы у меня все кофейники пострелите.
   Появление его в театре вызвало бурю недоумения среди старослужащих. Ни специального образования, ни опыта работы на сцене у него нет. Однако главный режиссер добился зачисления его в штат и дал роль. Пусть незначительную, но со словами. А этого не один год тщетно добиваются куда более пробивные статисты, имеющие в багаже не только театральное образование, но и съемки в кино. Откуда и как появился в театре этот прохвост, точно никто не знает. Подозревают у него уголовное прошлое. Но по документам он чист. Что еще больше подогревает подозрительность вспомогательного персонала театра. Фамилия его Кучумов. Он выше среднего роста. Одет по моде. Говорит мало, но вполне прилично для его положения. На вид ему лет тридцать пять. Лицом и сложением он не тянет на исключительность, но вполне привлекателен по меркам современного вкуса. В антракте, перед третьим, заключительным действием к столику Вдовина подсаживается главный режиссер.
   - Голубчик, вы уж не подведите меня, - просит он Аркадия Петровича. - Неужели у вас нет другого выхода?
   Бруневский томно закатывает глаза.
   - Не забыли слова? - он просительно смотрит в рот Вдовину. - В этой фразе должна отчетливо прослушиваться интонация мартовского кота.
   Бруневский начинает с жаром говорить, развивать уже в сотый раз свои мартовские концепции.
   Вдовин его не слушает. Ему душно.
   Аркадий Петрович толст до неприличия. Шеи у него нет. Живот начинается от подмышек и колышется, как желе в заливной рыбе. Болтовня главного режиссера его раздражает. В его памяти еще живы веселые озорные спектакли с участием корифеев музыкальной комедии, которым он неплохо подыгрывал в молодости. Он великолепно понимает: премьера на грани провала. Но сочувствия к главному не испытывает. Потому что постановка пьесы - полнейшая белиберда. Сама идея сделать из нашумевшей на Западе социальной драмы музыкальную комедию - самая настоящая афера.
   "Чтоб тебе провалиться со своими кофейниками и мартовскими котами", - желает он от всей души зануде, режиссеру.
   Воспаленным взглядом Аркадий Петрович смотрит на Маргариту Борисовну. В расцвете его актерской славы она упорно домогалась его внимания. Но ее кумир предпочитал женщин своего круга: актрис, хористок, девушек кордебалета. Потом женщины его круга стали называть его толстячком. Делиться в курительной комнате подробностями интимной жизни и просить взаймы денег. Тогда он и обратил внимание на осветителя Риту Рублевскую.
   К большому своему удивлению Аркадий Петрович обнаружил поразительное сходство Маргариты Борисовны с той несчастной молодой женщиной, смерть которой так поразила его в ранней молодости. Отсутствие крови и видимых увечий на ее теле позволяли допустить, что она тогда не умерла. Впечатлительный, сентиментальный юноша искренне надеялся на это. Увидев впервые Рублевскую, ему невольно захотелось поближе с ней познакомиться. Найти подтверждение своей догадке. Но его надежды не оправдались. Маргарита Борисовна не жила тогда в Москве. Платила налог за бездетность. Под машину никогда не попадала. Тем не менее, их знакомство состоялось. Со временем окрепло и переросло в нечто большее. Любовью это назвать нельзя. Скорее - любовной привязанностью. Один-два раза в месяц они засиживались после спектакля в опустевшем буфете за бутылкой шипучего вина. Вспоминали удачные роли Вдовина. И далеко за полночь уезжали на такси к нему домой.
   Несколько последующих дней он усердно избегал встреч с Рублевской. Она также старалась не замечать его. Охотно принимала ухаживания других мужчин. Аркадий Петрович, терзаемый ревностью, страдал, в сердцах непристойно бранил ее, до тех пор, пока непонятные силы не сводили их снова вместе в опустевшем буфете.
   Разница их положения в театре мешает Аркадию Петровичу сделать предложение Рите. Уже почти десять лет длится неопределенность их отношений. Уже почти десять лет Рублевской перестали давать больше сорока. Уже почти десять лет одолевают Вдовина муки одиночества, делаясь, год от года острей, как и приступы радикулита с наступлением холодов.
   Перед заключительным актом, с последним звонком помреж Эдуард Михайлович Шпаер дает команду "пошел!" машинисту сцены, Сереже Душкину:
   Площадка метр на метр люка провала вздрагивает, некоторое время бьется в судорогах и со скрежетом опускается к ногам статиста Коли Кучумова. Год назад он вышел из заключения. В уголовном мире известен по кличке Турнепс. Но его прошлое известно лишь одному человеку в театре - главному режиссеру Бруневскому. Да и то не полностью. Он считает его (уголовное прошлое) издержками молодости, и не придает большого значения. Кто нынче не без греха?
   Темный квадрат проема в сцене зияет пугающей пустотой.
   - Аркадий Петрович, готовьтесь. Через десять минут ваш выход, - слышит Вдовин голос помрежа из ретранслятора и покидает буфет.
   На сцене кромешная темень. По дороге к своей коморке в трехэтажной громадине он с трудом продирается сквозь пыльные, громозкие драпировки. Что-то в спешке опрокидывает. Вполголоса матерится. Натыкается на кого-то. И, не дойдя несколько шагов до дома, проваливается в люк провала. Но не пролетает вниз, а повисает, заклиненный на уровне поясницы. Живот не позволяет ему упасть.
   Выждав положенное по "разблюдовке" главного режиссера время, помреж включает на сцене свет и поворачивает на условленный заранее угол трехэтажную громадину, открывая для зрительного зала, проем в сцене, из которого должен появиться владелец тира с пистолетами.
   Тесную клетку провала более чем на половину заполняет туша Вдовина. Он сучит ногами и корчится. Пытается выбраться. Статист Кучумов подлезает под него и пытается помочь, тужится изо всех сил, стараясь вытолкнуть спиной обмякшую, многопудовую тушу. Однако такая тяжесть ему не под силу. Он продолжает корячиться и бормочет вслух свою фразу:
   - Так вы у меня все кофейники пострелите.
   За трехэтажной громадиной помощнику режиссеру не видно люка провала. Из зрительного зала же он, как на ладони. Там начинается непонятное шевеление, нарастет многоголосный гул и переходит в гомерический хохот.
   Вдовин пучит в зал круглые от испуга глаза. На бледном лице блуждает жалкая улыбка. Ладонями он отстукивает по планшету сцены огненный ритм канкана, в такт шпарящего во всю оркестра. Снизу он слышит бормотание статиста и недоумевает, каким образом он может пострелить у него все кофейники.
   Театр ревет от восторга, захлебывается неудержимым смехом. Хохочет партер, бельэтаж, галерка. Смеются "хлопушки" в боковой кулисе, приготовившиеся дарить цветы солистам от восторженной публики. Смеются почетные гости в директорской ложе, администрация, свободные от спектакля актеры. Смеются даже гипсовые сатиры на потолке.
   Зрительный зал представляется Вдовину огромной, хищно оскаленной пастью. Он поднимает взгляд и видит над директорской ложей Риту Рублевскую. Она машинально крутит вертушку светофильтра, отчего по сцене мечутся разноцветные сполохи. Одна она не смеется. Она печальна. Вот-вот разревется.
   Оркестр продолжает наяривать. Девушки кордебалета истошно визжать. Зрительный зал надрываться от смеха. Аркадий Петрович страдать.
   С улицы, из приоткрытых ворот тянет ледяной сквозняк. Пробирает до костей. У Вдовина начинает поламывать в пояснице. Он продолжает отстукивать ладонями веселенький ритм и с тоской смотрит на занавес, который почему-то заклинило. С тоской вспоминает беззаботную молодость. Жалеет, что ввязался в эту авантюру Бруневского. Нещадно его ругает, надеется завтра отыграться, крупно причесать в карты.
   В ближайшее ночное дежурство главного инженера театра в их компании намечена очередная игра в покер.
   Глава 2. Ноктюрн под сурдинку.
   После спектакля, для основных участников устроили банкет. Деньги выделили заранее. Независимо от того, как пройдет спектакль. Сделали все правильно. Приглашенные клерки из министерства и администрация театра одобрили премьеру.
   Несколько прикормленных борзописцев, подрабатывающих на ниве театрального искусства, заранее накропали хвалебные статейки. Поэтому за столом сидели на почетных местах, рядом с большим начальством.
   Столы накрыли в фойе на семьдесят человек. Работягам - монтировщикам, электрикам, слесарям дали денег на водку и простенькую закуску.
   Успеху спектакля во многом способствовал Вдовин, по стечению обстоятельств оказавшийся в нужное время в нужном месте. Чувствовал себя именинником и пытался извлечь из этого максимальную выгоду. Правда, все сильнее побаливала поясница от сквозняка из приоткрытых ворот. Но, как говорится, за успех нужно платить. Персонально выразил ему признательность сам директор театра. А это многого стоит. Премия - раз. Но самое главное: карт-бланш на все его закидоны.
   Как в молодости, вокруг Вдовина вьются хористки, девушки кордебалета. Без умолку трещат в ухо всякие приятные глупости. Стараются засветиться возле него. Попасть на глаза большому начальству.
   Рита Рублевская несколько раз порывалась подойти к Аркадию Петровичу. Но не решилась. Да, и девицы, которые вертятся возле него, не дали бы рта открыть. Оттерли бы без зазрения совести.
   Ее вздернутые вверх, бритые бровки поникли. Она махнула рукой на себя и перестала пудриться каждые четверть часа. Жидкие кудельки растрепались, прилипли к вспотевшему лбу. Лишь капельки родинок на шее еще гуще побагровели от обиды.
   В конце концов, она смирилась и отдалась, с присущей ей увлеченностью, безоглядному веселью.
   После нескольких обязательных тостов администрация, почетные гости, избранные актрисы удалились в кабинет заместителя директора театра и продолжили застолье там. В фойе остались наиболее отъявленные любители коллективных пьянок, искатели острых ощущений и сильных впечатлений.
   Царицей банкета безоговорочно признали главную героиню спектакля, Юлию Гарбузову. Девицу не первой молодости, подстриженную под мальчика, невольно напоминавшую тифозную больную. Так выглядела она не от хорошей жизни. У нее пакляные, необыкновенно жесткие волосы. Чтобы сделать их мягче, врачи посоветовали хотя бы полгода стричься наголо. Ее зазывные губы, несколько дрябловатые, припухлые и размытые по краям, никогда не оставались в покое. Примадонна на час очень любила сосучие леденцы. Всегда имела их при себе. И не видела причины лишать себя этого удовольствия.
   Юлю редко кто видел веселой. Улыбалась она только на сцене или при необходимости создать нужное впечатление. Всегда чем-то недовольна. Задолбала весь младший технический персонал. Особенно не переносит гардеробщиц и дежурных на служебном входе. Когда очень злится, то на лбу уродливо обозначаются три продольные морщины, делавшие ее похожей на Бабу-Ягу. Но это только, когда она злится. В обычном расположении духа она выглядит очень даже смазливой, соблазнительной и желанной. Хотя груди у нее обвисшие, патентованные бюстгальтеры, создают необходимый эффект. В театре она идет нарасхват.
   Вокруг Гарбузовой роем вьются все театральные ловеласы. Но она не спешит с выбором. Флиртует налево и направо. Но давно уже присмотрела главного инженера Юрия Даниловича Саранцева, и уже больше года терпеливо ждет удобного случая.
   Поочередно к ней подкатывают начальники технических служб, некоторые актеры. Даже статист, Коля Кучумов не избежал соблазна.
   Юличка раскраснелась. Со всеми кокетничает и заразительно смеется. Играет. Не утруждает себя, даже как-то завуалировать фальшь.
   Юрий Данилович Саранцев давно разгадал намерения отчаянной примадонны. Присматривается. Форсировать события не спешит. Пытается понять подоплеку ее влечения. В искренность отношений он давно перестал верить. К женщинам у него чисто спортивный интерес. Уложить в койку признанную знаменитость - предел мечтаний. Он своего рода коллекционер. Чем недоступней объект - тем настойчивее потуги главного инженера. Увы. К сожалению, удача редко сопутствует Юрию Даниловичу. Рылом не вышел. Хотя одевается, как белые люди. И доход подходящий. Наваривать он умеет.
   Ему без малого пятьдесят семь. Он чуть выше среднего роста. Огненно рыжий. Ресницы и брови у него бесцветные. Едва заметны. Лицо круглое. Почти плоское. Нос крохотный, вздернутый кверху. Кабаньи, крохотные глазки. А, в общем, он - симпатяга. Со всеми на короткой ноге. С работягами запросто. На "ты". Только иногда, уж, очень подозрителен.
   Театр - это особенное болотце. Актрис привлекают лишь главные режиссеры. А их в театре - раз, два и обчелся. На всех "блистательных" актрис разве их напасешься? Вот и приходится лезть из дрисен. Юличка это давно поняла. Поэтому предпочла иной путь к благополучию. Главный инженер не может обеспечить ей блестящую артистическую карьеру. Зато может устроить приличную дачку в Жаворонках или на Клязьме. Хотя в последнее время она несколько умерила потуги. На нее положил глаз сам Бруневский. А он - не чета главному инженеру. У них уже появились даже общие тайны.
   Из творческих начальников в фойе остался один помощник режиссера. Но актрисы не ищут его расположения. Считают неудачником. В театре у него никакого веса. Мелкая сошка. Но цену себе знает. Больше всех, пожалуй, он досаждает главному инженеру театра. Вот и теперь, приняв несколько рюмок, Эдуард Михайлович подсел к Саранцеву.
   - Юрий Данилович, - начал с присущей ему бесцеремонностью, - опять сегодня занавес не пошел. По-прежнему не исправен подъемник люка провала. Поворотный круг работает с перебоями. Сколько еще это будет продолжаться? Завтра я эти вопросы буду поднимать на планерке у директора театра. Вообще-то, Шпаер нормальный мужик. Немного шумливый, может наговорить колкостей. Но безвредный. Никуда он завтра жаловаться не пойдет. Только пугает. Саранцев зло посмотрел на него и широко, доверительно улыбнулся.
   - Будет вам, Эдуард Михайлович раздувать из мухи слона. Все мы не без греха. Премьера прошла успешно. Не нужно омрачать праздник.
   - Хорошо, что все так обошлось. Машинист сцены, Сережа Душкин выручил. Догадался вручную закрыть занавес. Иначе, неизвестно еще, как все обернулось бы.
   Накручивая эти страсти, Шпаер преследовал вполне определенную цель. Не имеющую ничего общего с театральными проблемами. Вчера он совершенно случайно увидел, как девица-моляр красила валиком потолок в коридоре администрации театра. Ни одной капли не пролила на пол. Шпаер живет в квартире с высокими потолками. Потолок на кухне пожелтел. Нужно срочно побелить, а обращаться в службу быта накладно. Поэтому он давит на главного инженера, рассчитывает выцыганить в порядке компенсации за неисправное сценическое оборудование эту девицу золотые руки.
   Саранцев догадывается об истинных мотивах претензий помрежа. Реагирует на них спокойно. Угрозы Шпаера его не пугают. Зная его неприязненное отношение к Гарбузовой, он решает поиздеваться над ним и заодно сменить тему разговора.
   - Эдуард Михайлович, вы не находите, что новый статист неприлично напористо домогается Юлички? Она явно благоволит к нему. Бьюсь об заклад, сегодня ему удастся добиться ее расположения.
   Шпаер сердито зыркнул на главного инженера и буркнул с обидой в голосе:
   - Мне-то что? Ее многие домогаются.
   Ни внешностью, ни одеждой, ни положением в обществе Шпаер не тянул на тех крутых персонажей, которые заполонили телеэкраны и страницы самых ходовых книг. Чернявый, среднего роста, щуплого телосложения он имел обыкновение, разговаривая с начальством, улыбаться застенчивой, виноватой улыбкой. Причем, независимо от того, прав или виноват. Такая дурацкая привычка. Ничего героического он не совершал в своей жизни, если не считать трех изобретений в космической отрасли. Два, из которых, у него украло начальство. Таких героев миллионы в нашей стране. Исправно ходят на службу. Не воруют. Не ездят на чужом горбу. Порой и соседи по дому их толком не знают. Но в какой-то момент, по воле случая они оказываются втянутыми в водоворот криминальных событий и, чтобы не попасть под их жернова, вынуждены "дать оборотку". Что и случилось с Эдуардом Михайловичем Шпаером.
   Несмотря на ординарную комплекцию, сложен он довольно неплохо. У него приятное, умное лицо. Небольшие залысины на высоком, чистом лбу нисколько не портят общего впечатления. Даже наоборот, придают ему выражение степенного, умудренного опытом, мирного человека. Это впечатление усиливают большие, карие глаза, которые никогда не бегают. Смотрят прямо и открыто. Заостренный нос с горбинкой нельзя назвать классическим. Тем более, что он слегка перебит на переносице. А в сочетании с косым шрамом на подбородке, отметиной буйного детства, создается противоречивое мнение о личности обладателя. С одной стороны, интеллектуал, привычный к напряженному, умственному труду. С другой - бретер, не прочь помахать кулаками.
   И хотя у женской половины театра Эдуард Михайлович не пользовался бурным успехом, недостатка в женских ласках он не испытывал. Как ни странно, с женщинами он сходился гораздо легче, чем с мужчинами. Но исключительно, за пределами театра. Поэтому ему так не понравилось замечание главного инженера относительно Гарбузовой.
   Юля, на манер девушек из кордебалета, после еды стояла, чтобы не располнеть. Но делала это скорее для форса, чем из опасения набрать лишний вес. Ела она, не ограничивая себя, ни в чем. Однако всегда оставалась в форме благодаря конституции и сексуальной неуемности. Но и, как Шпаер, только за пределами театра. Об этом мало кто знал. Подробности своей личной жизни она тщательно скрывала. В меру полноватая, с обжигающим, страстным взглядом она не страдала от отсутствия любовников. Их у нее было, как тараканов в коммунальной квартире. Но ни с одним из них почему-то не получалось прочной, продолжительной связи. Что постоянно бесило Юличку. Чаще бросали ее. Но и она не оставалась в долгу. Платила мужчинам той же монетой.
   Коля Кучумов набивается в их число. Лезет напролом. Прижимается вплотную. Пытается пощупать желанное тело. Юличка громко смеется, строит глазки, но вольностей не позволяет.
   Подошел Сергей Душкин. Бесцеремонно оттер Кучумова и продекламировал нараспев:
   - Играла в театре. Была звездою. И всех поражала своею... красотою. Юлия Гавриловна, давайте с вами выпьем на брудершафт?
   Машинист сцены наполнил две рюмки вином и протянул одну Юличке.
   - Канай, канай* по холодку, - зло прошипела она сценическим шепотом. Попыталась придать лицу ангельское выражение, но появившиеся на лбу складки сделали его омерзительным.
   Из посторонних ее услышал лишь Коля Кучумов. Удивленно вытаращился на примадонну. В недоумении потряс головой, пытаясь удостовериться: не ослышался ли?
   В этот момент Сергея окликнул дежурный пожарник, и он вынужден был отойти.
   Юля автоматически достала из кармана конфету. Развернула. Сунула в рот розовый леденец. Скомкала с раздражением фантик и щелчком отбросила вслед машинисту сцены.
   Пожарник поведал Душкину, что в кармане сцены сцепились монтировщики со слесарями. В ход идут все подручные средства, начиная от бутафорских мечей и сабель, кончая настоящими молотками и гаечными ключами. Попросил помочь угомонить дерущихся.
   У Сереги в театре репутация отчаянного, бесшабашного сорвиголовы. Он запросто устраняет все неисправности сценического оборудования даже во время спектакля. Забирается на штанкеты, подвешенные на двадцатипятиметровой высоте. Бегает, как по паркету, по прогнившим брусьям колосников. В темноте легко ориентируется на всех верхних галерках с вечно открытыми люками. Ничего не боится.
   Естественно, пожарник обратился за помощью именно к нему. И не ошибся. В считанные минуты машинист сцены остудил страсти. Воздействуя на кого словом, а на кого делом; врезав несколько раз чувствительно меж ушей. Вернулся в фойе раскрасневшийся, довольный собой, с горящими удалью озорными глазами. И сразу же к Гарбузовой.
   Она все так же заигрывала со статистом. Увидев вернувшегося, направляющегося к ней Сергея, Юля крикнула Рублевской, с которой была на короткой ноге:
   - Марго, оторвись на секунду от осетрины. Подойди. Я познакомлю тебя с будущим Бруно Оя.
   И тут же доверительно шепнула Кучумову:
   - Женщин нужно брать приступом. Они это любят.
   Вдовин оторвал взгляд от тарелки с салатом и с болью в сердце посмотрел на Риту. Он готов был сейчас разорвать ее на куски. Терзался черной ревностью и надеялся на ее преданность и благоразумие. Нынешним своим безобразным видом он в большой мере был обязан Душкину - разбитному прощелыге. Лет пять назад у Аркадия Петровича появилось брюшко. Ничего страшного. Симпатичный такой, округленький животик. У мужчин его возраста такие животики через одного. И все бы ничего, если ни Душкин. Он предложил, якобы, без проблем избавиться от липшего жира. Порекомендовал знакомого специалиста, который это сделает, "как два пальца об асфальт". За хорошие деньги, естественно. Вдовин клюнул. Действительно, через три месяца он выглядел, как Аполлон. Стройный. Поджарый. Все хористки театра и девушки кордебалета его. А полгода спустя не только все вернулось на круги своя, но живот стал расти, словно на дрожжах. Пришлось опять обращаться к тому же специалисту. Он снова помог. Но ненадолго. Теперь живот рос с фантастической быстротой. Через два года достиг нынешних, неимоверных размеров. Процесс быстрого ожирения вышел из-под контроля, стал
   неуправляемым. Ежегодно Аркадий Петрович вынужден ложиться на операционный стол, где с него вытапливают по бутыли мертвого жира. С тех пор Вдовин люто возненавидел Душкина. Один вид его приводил толстяка в дикую ярость. Он не переносит его присутствия. Обходит за три версты. Лишь в исключительных случаях, в безвыходной ситуации может находиться с ним в одном помещении.
   * канай - гуляй, иди (уголовный жарг.).
   Театр - обособленный мир. Вещь в себе. Средоточие безумных контрастов. Гений запросто уживается с недоумком. В пожарниках, сторожах ходят отставные сотрудники ФСБ. В уборщицах, слесарях - кандидаты наук. В заместителях директора - уголовники, неоднократно судимые за воровство.
   Обывателя больше всего интересует личная жизнь. Они любят копаться в грязном белье актеров. Считают их воплощением зла, гнездилищем порока. В действительности, актеры в театре - самые безобидные люди. Все их грехи - супружеская неверность и мелкие пакости коллегам. Они в айсберге замороженной, театральной клоаки - от силы его десятая часть. Главное зло скрыто в мутной воде. Борзописцам и обывателям вход туда - строжайшее табу.
   Работать в театр просто так не идут. Денег платят мало. Рабочий день не нормирован. Всех работников держат в черном теле.
   Те, которые постоянно возле актеров, в большинстве - несостоявшиеся в качестве таковых. Для комфортного существования им вполне достаточно запахов сцены. Они им заменяют все радости жизни. А личное знакомство со знаменитостями дороже славы и денег.
   Инженеры, техники и рабочие вспомогательных служб так же имеют на работу в театре особые виды. Как правило, это люди с трудным, неуживчивым характером, не сумевшие реализовать себя в нормальной жизни. В большинстве неплохие специалисты, скатившиеся на дно. Работа в театре им не доставляет труда. Они и за работу-то ее не считают. Но за умение их ценит начальство театра, закрывает глаза на многие нарушения, за которые в другом месте, давно погнали бы в шею.
   В общем, террариум. Вольготно жить в нем могут далеко не все. Душновато для тех, кто лишен способности хамелеона. Каждый здесь должен играть свою роль. У актеров это называется лицедейством. У всех остальных - умением жить.
   Главный инженер Саранцев чувствовал себя в театре превосходно. Пять лет назад, когда ему предложили эту должность, он долго колебался. Работа завхозом в мэрии, поди кисло. Прежде чем оставить ее, он подробно расспрашивал знающих людей. Даже, когда выведал все ее преимущества, решился с опаской. Выдвинул условие, оставить за собой на два месяца место в мэрии. Боялся остаться на бобах.
   Выгоды новой работы превзошли все ожидания. Но с первых же дней возникли трения с заместителем директора по технической части. Он частично посвятил нового главного инженера в возможности левых доходов и потребовал ежемесячную мзду. Три месяца Саранцев исправно платил. Потом уперся. Чем вызвал лютую неприязнь заместителя директора. Начались гонения на главного инженера. Ежедневные вызовы на ковер к директору театру. Беспощадные разносы в присутствии подчиненных. Одним словом, кошмар. Юрий Данилович уже начал подумывать о возвращении на прежнее место, но к счастью приглянулся добрейшему толстяку, актеру Вдовину, знавшему все входы и выходы в театре. Он посочувствовал новому человеку. Посоветовал противовес хапуге заместителю директора. Саранцев им воспользовался и вскоре обрел полную независимость. Быстро вошел во вкус и зажил припеваючи, стремительно обогащаясь за счет дотаций из федеральной казны.
   Казалось бы, все. Дело сделано. Теплое место его. Но главному инженеру показалось этого недостаточно. Его должность не давала власти над театральными дивами. А он по-прежнему, остался падок до них. Нацелился на должность заместителя директора и стал осторожно подбираться к ней. Поглядывая сейчас на игривую Юлю, он представлял гулянку театральной элиты в кабинете заместителя директора. Актрисы там более покладистые. Понимают, что значит внимание большого начальника для их театральной карьеры.
   Ни с того, ни сего Юрий Данилович соскочил со стула. Подлетел к роялю и лихо забарабанил зажигательный мотивчик: "Только деньги, деньги. Только деньги, господа..."
   В первый момент сидящие за столом опешили от неожиданности, но тут же захваченные разудалым исполнением пошленькой песенки, подхватили ее и заголосили вразнобой.
   К Саранцеву подбежали хористки, обступили толпой и стали вдохновенно подпевать, с повизгиванием и приплясом.
   Главный инженер сидел, картинно откинувшись назад, и виртуозно наяривал, бегая по клавишам руками наперекрест.
   - Только деньги, деньги. Только деньги, господа. А без денег жизнь плохая. Не годится никуда.
   Общее оживление не оставило безучастной и Юлию Гарбузову. Она подошла к роялю и, неплохо солируя, включилась в неистовый шабаш.
   В принципе, Юрий Данилович, если бы захотел, мог хоть сейчас увезти Юличку. Но не решался, не выяснив до конца истинную причину ее намерений. Он не обольщался насчет своей "неотразимости". Понимал, он - мужичок так себе, со средне статистическими мужскими достоинствами. Рисковать не хотел. Окажись, что не так, не как рассчитывает Юличка, опозорит на весь театр. Язык у нее без костей и очень длинный.
   Однако игривость ее с машинистом сцены переполнила его терпение.
   - Господин Душкин! Сергей, можно тебя на минуточку? - позвал он разудалого парня, вернувшись на место после забубённой выходки.
   Машинист вразвалочку подошел.
   - Заработать хочешь? - спросил главный инженер, не стесняясь посторонних ушей. Кучумов, Рита Рублевская, Вдовин и все остальные поблизости напряглись.
   - Не откажусь. Что нужно сделать? - загорелся Сергей.
   - Вот Эдуард Михайлович, - Саранцев кивнул в сторону сидящего рядом помрежа, - жалуется на неисправность ряда сценических механизмов. Прежде всего, сценический занавес. Ты знаешь, со слесарями у меня трудновато. Посмотри, в чем там дело. Желательно, отремонтировать к завтрашнему вечеру. К началу спектакля. Деньги получишь сразу по окончанию работы. Составим договор. Если сумеешь закончить вовремя, завтра же вечером и получишь все в полном объеме.
   - Годится. Прямо сейчас и пойду.
   Такое в театре не редкость. Поэтому Сергей тут же отправился на колосники*.
   Спустя полчаса вернулся, уже переодетый в спецовку, и доложил. Наплел гору липовых неисправностей. Набил цену. Принял на посошок полфужера водки и отправился заниматься ремонтом. Парень он был не только лихой, но и мастеровитый.
   После того, как избранные господа покинули фойе и перебрались в кабинет заместителя директора театра, интерес к Вдовину быстро пошел на убыль. Он не заметил сам, как остался ни с чем. Один в окружении груды грязной посуды.
   Ветреные девицы, еще четверть часа осаждавшие его шумной толпой, разбрелись по темным углам наверстывать, отданное в жертву ради любви к искусству, невозвратное времечко.
   Аркадий Петрович кинул взгляд в дальний конец стола, где сидела Рублевская. Там уже ее нет. Ушла. Исчезла. Даже не попрощалась.
   Вдовин обошел весь театр. Заглянул везде, где могла быть Рита. Ее нигде нет. Аркадий Петрович скис. Поднялся в свою гримерную. Закрылся на ключ и попытался уснуть. На него, вдруг, накатила такая тоска! Хоть в петлю лезь. Опять, как минувшей ночью, навалилось предчувствие близкой кончины. Вдовин уткнулся лицом в подушку и в отчаянии зарыдал.
   *колосники - решетчатый настил на сценой под самой крышей.
   "Сам виноват, идиот, - нещадно ругал он себя, - Развесил уши на лживые комплементы пронырливых потаскушек".
   Пьянка в фойе дотлевала. Большинство участников разъехались по домам. Но некоторые, пользуясь случаем, остались, чтобы заняться любовью.
   Обилие в ночное время свободных помещений - еще одна притягательная особенность театра для людей определенного склада. Нужно-то, всего ничего, договориться с дежурными пожарниками, которые делают ночные обходы. И все. А они тоже - живые люди.
   Глава 3. Гоп стоп по-русски.
   В отличие от большинства коллег, у Вдовина не было проблем с жилплощадью. Он даже подумывал, чтобы сдавать одну из трех комнат в своей роскошной квартире на Новинском бульваре. Если быть до конца честным, то отношения с Рублевской он рассматривал с практической точки зрения. Рассчитывал в перспективе съехаться с ней. У Риты прекрасная двухкомнатная квартира. Совсем недалеко. На улице генерала Ермолова. А освободившееся жилье можно выгодно продать или сдать в аренду.
   Маргарита Борисовна уехала вместе с Кучумовым. Сама удивилась такой решительности. Хотя было уже довольно поздно, страха она не чувствовала. Поехали на метро. Статист пригласил посидеть в кафе возле станции метро "Пионерская". Удобное место, как выяснилось, для двоих. Рукой подать до улицы генерала Ермолова. Кучумов снимал комнату на улице Алябьева. Уезжая из театра вместе с ним, Маргарита Борисовна хотела лишь позлить Вдовина, отыграться за невнимание к ней, заставить потерзаться муками ревности. Собиралась позволить проводить себя до подъезда и на этом закончить отношения с провожатым. Но то ли лишняя рюмка вина, выпитая на банкете, то ли особенности женской природы перечеркнули первоначальные планы. Кучумов понравился Рите, уважительным отношением, так не свойственным нынешним ухажерам, тактичностью в обращении и полным отсутствием фанаберии. Впервые за много лет она почувствовала себя желанной женщиной, а не подстилкой, станком для удовлетворения грубой похоти.
   Засиживаться долго в душном кафе Маргарите Борисовне не хотелось. Избыток калорий давал знать. Лямки бюстгальтера намокли от жары, больно натирали плечи и подмышки. Она то и дело подбрасывала тесный лифчик и непроизвольно смахивала с шеи обильные капли пота.
   Маргарита Борисовна принадлежала к той категории женщин, которые с раннего детства знают, что хотят от жизни. Родилась она поздним ребенком в Малаховке под Москвой. В добротной пятистенке с капитальными хозяйственными пристройками и фруктовым садом на двенадцати сотках. Ни один клочок земли не пустовал во дворе. Между деревьев сажали картошку. Выращивали и все другие необходимые овощи. Отец умер, когда Рите не было пяти лет. Вскоре в доме появился отчим. Не рыба, не мясо. Изредка попивал. По пьянке приставал к падчерице, когда у нее округлились формы. Умер во сне. Тихо, не причинив никому беспокойства.
   Большой любви к матери Маргарита Борисовна не испытывала. Когда умерла, будто камень с души. Покойные родители умели жить. В доме всегда была картошка. Полный погреб. Крупная. Рассыпчатая. И во время войны, когда полстраны пухло от голода. И после, когда менее оборотистые сограждане за скудный поек восстанавливали послевоенные руины. Деньги, которые им платили за работу, едва хватило бы на десять кило их картошки. У родителей же Рублевской был набит целый погреб. Еще были куры, корова, пара кабанчиков. Жить "в городу" тогда было невыгодно. В Малаховке гораздо сытнее. Родители у Рублевской были с головой. Денежки под матрасом не гноили. Накупили редких картин, золотишка, всякого антиквариата. В общем, своего не упустили. Оставили дочери неплохое наследство.
   Мужчин в своей жизни Маргарита Борисовна повидала достаточно. Разного сорта. Но замужем была всего один раз. Да и то неудачно. Польстилась на деньги. Пусть и не зря, но муж оказался невыносимым тираном. Хорошо, что вскоре спекся. Отошел в иной в мир от переизбытка желчи в организме.
   Работу в театре Рублевская выбрала не случайно. В шестнадцать лет она загорелась желанием стать актрисой. Но необходимых способностей не оказалось. Расстаться с театром она уже не смогла. Осталась осветителем. Но люто возненавидела всех актеров. Хотя большинство их не бедствовало, Рублевская не уступала им в материальном достатке. Но это не помогало ей избавиться от черной зависти. Больше всего раздражали актрисы, которые даже гораздо беднее ее, имели старинные драгоценности, доставшиеся по наследству. У родителей Рублевской их быть не могло. Они не понимали толк в драгоценностях. Скупали по весу. Все, что подвернется. Приобрести ювелирное украшение, какую-нибудь редкую антикварную вещь, от которой баловни судьбы упали бы в обморок, стало пожирающей страстью Маргариты Борисовны. Ни на секунду не покидала ее и доставляла невыносимые муки. Рублевская рыскала по комиссионкам. Набивалась в знакомые к родовитым старушкам. Но ничего существенного приобрести так и не смогла.
   Об этой ее страсти знали многие в театре.
   Вдовин нравился Рублевской в немалой степени потому, что артист. Тут, как говорится, от ненависти до любви один шаг. Тем более, что актеры мужчины не так раздражали ее. К тому же, он вежливый, обходительный. Не беден. Но чересчур толст. До безобразия. Рита его жалела. Запросто могла переспать с ним. Жалко, что ль? Раздвинула ноги и все. Делов-то? Но когда пыталась представить его рядом всю жизнь, по телу бежали мурашки.
   - Скажите, Коля. Вы с Сережей Душкиным близко знакомы? - поинтересовалась Рита ни к селу, ни к городу.
   Ляпнула первое, что пришло на ум, чтобы завести разговор
   - Не очень. Здравствуй и до свиданья. Мы с ним в разных весовых категориях. Я -артист. Он - работник технической службы.
   - Но согласитесь. Все равно, он человек незаурядный. В театре его уважают за смелость, остроумие, веселый нрав. Разве не так?
   "Нашла тему для разговора", - еле сдержался Кучумов, чтобы не выругаться. В этот момент он готов был закатать в асфальт разбитного красавчика машиниста сцены.
   - Вы разве не знаете, что он дает в театре деньги в долг под проценты?
   - Не может быть, - искренне удивилась Рита, еще больше проникнувшись к Душкину уважением.
   - Представьте себе. Это так. Я бы такое себе никогда не позволил. Думаю, и вы тоже. Ведь я прав? Мне кажется, вы бескорыстная жрица театра.
   Кучумов осторожно положил руку на талию Рублевской. Несколько секунд она не выражала неудовольствия. Потом мягко отстранилась. Но не потому, что сконфузилась. Ладони у Кучумова слишком горячие. А ей и без того невмоготу от жары. Несмотря на поздний час прохладней не стало. Жаром пышели, раскаленные за день дома, асфальт, машины, вплотную припаркованные к бордюру. Вечерний костюм и платье из панбархата не очень годились для прогулки по душному городу. Они оба устали. Хотели присесть, придумать более приемлемое продолжение знакомству.
   Пригласить Риту к себе Кучумов не мог. Он сам обитал на птичьих правах. К тому же, уж очень убогая обстановка. Поэтому выжидал. Исходил на комплименты. После освобождения из мест заключения он поехал на родину, в Оренбург. Там его знали под кликухой "Турнепс". Перспектива попасть опять за решетку его не прельщала. Поэтому решил завязать с карманными кражами. Но жить на что-то нужно. Подходящей специальности не было. Поразмышляв несколько дней, он пришел к выводу, что наиболее выгодное занятие для него - посредничество в продаже дури*. Он знал большинство барыг в городе. А прежние прекрасно знали и его. Так что возобновить старые связи не составляло большого труда. Как опытный в криминальных делах человек, он смекнул, что те, которые все еще на плаву, самые ушлые в городе. Значит, дела надо иметь только с ними. Свой выбор он остановил на троих. Поговорил с каждым из них в отдельности. И не посвящая никого во все подробности, предложил услуги по доставке анаши в Москву. Почему именно в Москву? Во-первых, там дурь больше всего стоит. Во-вторых, он случайно узнал, что туда уже давно перебрался Бруневский. Когда-то они вместе с ним гоняли садки**. Работает главным режиссером в хорошем театре. По слухам, хорошо устроился. Но самое главное, он по-прежнему покуривает план.
   Все остальное оказалось делом техники.
   Бруневский действительно не отказался от старой привычки. Курил дурь, покупая у случайных людей. Естественно, переплачивал. Частенько ему впаривали туфту. Предложение быть обеспеченным без проблем отличной Кашкарской дурью пришлось главному режиссеру по душе. Взамен давний приятель попросил пристроить его к себе в театр. Кем угодно. Хоть статистом. Со временем Кучумов рассчитывал расширить круг таких же надежных клиентов и снабжать их регулярно небольшими партиями высококачественного товара, без дураков, по заранее оговоренной твердой цене. Что вскоре и осуществил. Он не стал жадничать, расширять бездумно свой бизнес. Работал аккуратно. Практически без всякого риска. Довольствовался тем, что имел. Товар ему доставляли проводники поездов по тщательно разработанной схеме. Брали из условленных мест и также оставляли, ни с кем не входя в контакты. Конспирация обеспечивалась ничуть не хуже, чем в спецслужбах внешней разведки. В месяц у приблатенного статиста выходило тысячи полторы, две баксов. Он регулярно ходил на службу в театр. Был на хорошем счету. И постоянно искал надежных клиентов, не забывая при этом о мерах строжайшей предосторожности. Как всякий приличный карманник, Турнепс рассчитывал на удачу. Счастливый случай, который позволит устроить веселую, беззаботную жизнь. Таким мог быть крупный выигрыш в картежной игре, на ипподроме, у букмекеров, принимающих ставки на результаты спортивных соревнований. А также женитьба на богатой бабенке, попавшей в его тенета. Рублевская, как раз могла стать одной из таких.
   Брели они неизвестно куда, каждый, думая о своем.
   "Какой стеснительный, - умилялась Маргарита Борисовна. - Даже целоваться не лезет".
   Этот, новый ухажер ей определенно нравился. Высокий. Неплохо одет. В хороших отношениях с главным режиссером театра. И на лицо не дурен. Что-то в нем от казаков Приуралья. Черные, крутые брови. Нос орлиный, с горбинкой. Красивые карие глаза. Правда, бегают почему-то. Но не беда. Видимо потому, что еще не освоился в театре. Волнуется. Чувствует себя не в своей тарелке.
   "Ну, притащу ее к себе, - сокрушался Турнепс. - Может быть, возможно, уговорю не зажигать света. А дальше что? Убожество. Даже нечего выпить. Жалкая холостяцкая комнатушка. Нет. Таких баб нельзя трезвыми приглашать к себе. Только на пленэр. Под звездное одеяло".
   *дурь (план, анаша) - легкий наркотик на основе пыльцы конопли.
   **гонять садки - лазить по карманам в общественном транспорте.
   Они взмокли от долгой ходьбы, от избытка чувств и жизненных соков.
   - Может, присядем передохнуть? - предложила Рублевская, увидев подходящую лавочку под фонарем.
   Размашистым движением она подкинула подол платья, поправила теснящий бюстгальтер и, не дожидаясь ответа, плюхнулась на скамейку. Достала из сумочки сигарету себе и предложила Кучумову. Он с тоской заглянул в глубокое декольте. Сглотнул слюну при виде пышной, молочно-сдобной груди, машинально взял сигарету и присел рядом, не в силах оторвать затуманенный взгляд.
   Рита поймала его, снисходительно усмехнулась и стала искать зажигалку. Перетряхнула сумку, вывалила все содержимое на асфальт. Как черт языком слизнул.
   Вообще-то, Кучумов курил от случая к случаю. Главным образом - дурь. Тут он вспомнил, что в верхнем кармане пиджака папироса, набитая анашей. Так, вдруг, приспичило курнуть, хоть беги в преисподнюю за огнем. Он огляделся, соображая в какую степь занесло. Похоже, они забрели на пустырь между Кастанаевской улицей и Малой Филевской. Слева - Мазиловский пруд. Справа - метро "Кунцевская". Там останавливаются много автобусов. Подумал Кучумов. Наверняка на остановке кто-нибудь есть. Оставил Риту одну и полетел прямиком, напролом через бурьян и кусты. На пустыре оказалась освещенной лишь одна-единственная дорожка, где осталась Рублевская. Метра два в сторону - темнотища, хоть глаз коли. Пока добрался до остановки, несколько раз упал. Поцарапал ладони и лицо. Но самое досадное то, что старался напрасно. На автобусной остановке не оказалось ни одного человека.
   Пришлось вернуться ни с чем.
   Выбравшись из зарослей на свет, Турнепс остолбенел. Маргарита Борисовна сидела, отвалившись на спинку скамейки, непринужденно кинув нога на ногу. Без платья. В нижнем белье. Фонарь освещал ее с левой стороны. Гроздь родинок на шее очаровала Кучумова. Он опять невольно сглотнул слюну
   Турнепс не сразу понял, в чем дело. Его сбивал с толку веселый, беззаботный вид Рублевской. Она загадочно улыбалась. Наконец он врубился. Риту ограбили и раздели.
   - Куда они побежали? - самоотверженно выпалил он.
   - Туда, - кивнула небрежно головой Рублевская в сторону Мазиловского пруда. Турнепс, не раздумывая, кинулся на поиски грабителей. Пробежав метров тридцать, он остановился, вслушиваясь в тишину. Рассчитывал по голосам определить местонахождение злодеев.
   - Фраерок, ты случаем не нас ищешь? - услышал Турнепс за спиной хрипловатый голос.
   Во избежание резких движений, ему приставили к селезенке нож. Турнепс осторожно скосил взгляд. За спиной стояли два лба средней упитанности. Напарник Хриплого держал наперевес платье и сумочку Рублевской.
   - Баба на скамейке твоя? - полюбопытствовал он.
   - Угу, - мрачно буркнул Турнепс.
   - Понятно. Вылупайся и ты до кучи. Костюмчик аккуратно сложи. Ботиночки расшнуруй и положи рядом.
   Турнепс с неохотой разделся, понимая, что дергаться бесполезно. Эти ребята хорошо знают свое дело. Действуют уверенно, без суеты. Только теперь он вспомнил, что во рту у него папироса.
   - Дайте хоть прикурить, - попросил он.
   Ему дали. Он с удовольствием затянулся и поплелся назад. Представил, как будет выглядеть, появившись перед Рублевской. В зубах дымящая папироса, а сам он в одних трусах. Комичнее ситуацию трудно придумать. Отошел метра три и едва не заржал во все горло.
   - Еще одного поставили на попа? - услышал Турнепс за спиной, показавшийся знакомым еще чей-то голос, и обернулся.
   Этот третий в этот момент прикуривал и на миг осветил зажигалкой лицо.
   - Воропай, ты? - оживился ограбленный статист.
   - Неужто, Турнепс? - не меньше удивился кореш по последней ходке. - Вот так встреча. Кто бы мог подумать?
   Турнепс вернулся. От души отлегло. Был уверен, что одежду ему вернут. Не будут грабить бывшего зэка.
   - Судя по шмоткам, ты неплохо устроился. Где, если не секрет? - спросил Воропай.
   - В театре.
   - Кем?
   - Артистом.
   - Врешь, - неподдельно удивился бывалый катала*.
   - Какой мне от этого понт? В пиджаке пропуск в театр. Возьми и прочти. Что Воропай тут же и сделал.
   - Московский академический..., - с трудом прочитал он, высвечивая корочки зажигалкой. - Молоток. Ничего не скажешь. Мужики выпить у нас не осталось? - поинтересовался Воропай у дружков.
   - Откуда?
   - Жаль. Сейчас что-нибудь сообразим. Пойдем, отойдем, - предложил Воропай Турнепсу и, не дожидаясь согласия, увлек за локоть в кусты.
   - Про должок свой не забыл? - спросил он вполголоса, чтобы не услышали приятели.
   - Нет. Могу уплатить хоть сейчас.
   - Ты что, за дурака меня держишь? Во-первых, с тех пор проценты накапали. Прикинь сколько? Даже по самым божеским ставкам. Во-вторых, по твоей милости мне оттяпали три четверти желудка. Как ты считаешь, насколько потянет? В-третьих, меня вместо общака**, с которого увезли в больничку, отправили на штрафняк***. А это - уже моральный ущерб. Секешь?
   В счет карточного долга Турнепс "угостил" в лагере Воропая спиртосодержащей жидкостью, как оказалось после, средством для удаления ржавчины, от которой тот едва не копытнулся.
   - И сколько всего, по-твоему, с меня? - спросил Турнепс, понимая, что попал на крючок, с которого просто так не сорваться.
   Воропай назвал неподъемную сумму.
   - Если не потянешь, скажи. Я могу взять натурой. На тебе не одна ходка. Должен знать, как за фуфло**** расплачиваться. На четыре кости и весь сказ. Если такой вариант устраивает, сейчас все и оформим.
   - Побойся бога, Воропай. Мы же с тобой одну баланду хлебали.
   - Ладно. Понимаю. За раз ты всю сумму не осилишь. Согласен получить по частям. Только особенно не тяни. За месяц управишься?
   Другого выхода, как согласиться, не было. Турнепс обречено кивнул, понимая, что придется изрядно поломать голову, чтобы живым выпутаться из кабальной петли.
   - Вот и ладненько, - расплылся в довольной улыбке прожженный уголовник. - Детали уточним при следующей встрече. Пойдем к пацанам. Ты не озяб?
   Все это время Турнепс тщетно отмахивался от комаров. Рядом вода. Они вились роем вокруг головы. Вгрызались в полуголое тело. Бедняга-статист извелся, нещадно лупцуя себя.
   - Верни хотя бы тряпки, - без всякой надежды попросил он, раздирая до крови бесчисленные укусы.
   - Конечно, конечно. Какой разговор? Мы же с тобой вместе чалились у хозяина.
   "Сволота. Еще издевается. Ладно. Сегодня ты на коне. Посмотрим, что будет завтра", - заскрежетал от злости зубами Кучумов.
   *катала - карточный игрок. **общак - лагерь общего режима. ***штрафняк - лагерь строго режима. ****фуфло - карточный долг, который нечем платить.
   Тряпки ему действительно вернули. Его и подруги. Выгребли все деньги. Заодно прихватили пропуск в театр. Неприятно, конечно. Но потеря невелика. В отделе кадров скажет, что потерял. Выпишут новый. Хорошо, не было с собой паспортов. Проблем было бы значительно больше. Маргарита Борисовна сидела в прежней развинченной позе, откинувшись на спинку скамейки и кинув нога на ногу. В углу рта не зажженная сигарета. При виде Кучумова с платьем подмышкой и своей сумочкой на плече она в первый момент от удивления вытаращила глаза. Но тут же сообразив, что произошло, порывисто сорвалась, кинулась к статисту и повисла на шее. Прильнула губами к губам и затрепетала в затяжном поцелуе.
   - Ну, знаете. Вы настоящий герой, - сказала она, шумно дыша и поедая восхищенным взглядом романтического заступника. - Думаю, такое было бы даже не под силу Сереже Душкину.
   "Достала она меня этим козлом", - с досадой подумал Турнепс и едва сдержался, чтобы не матернуться. Вовремя взял себя в руки и примирительно буркнул:
   - Безусловно, он самый отчаянный машинист сцены.
   Подхватил Рублевскую под руку и увлек в сторону Кастанаевской улицы.
   - Скажите, Николай. Правда, что вы по ночам играете в карты вместе с главным режиссером, его помощником, завпостом и Вдовиным? - спросила Рублевская.
   Турнепс опешил от такой осведомленности.
   - Бывает. Мы собираемся раза два-три в месяц, - подтвердил он, скромно потупив взгляд.
   - Надо же. Я восхищаюсь вами. Значит, я не обманулась в вас. Эти люди не допускают в свою компанию заурядные личности.
   - Поедем ко мне или к вам? - спросил статист по дороге, уже не сомневаясь, что сегодня оприходует Рублевскую.
   Напоследок ему удалось выклянчить у Воропая стольник на дорогу из своих же денег. На Кастанаевке они быстро поймали машину и поехали к ней, на улицу генерала Ермолова.
   Несмотря на поздний час, шум подъехавшего автомобиля привлек внимание некоторых соседей Рублевской. В том числе Шпаера, который полуночничал за бутылкой итальянского вермута в обществе полусонного шпица. Эдуард Михайлович выглянул в окно, увидел Рублевскую вместе с Кучумовым и не поверил глазам. О неразборчивости ее в связях с мужчинами Шпаер был наслышан не только в театре. Об этом судачили женщины и в подъезде. Тем не менее, он ни разу не видел, чтобы она приводила кого-то к себе домой. Как женщина, Маргарита Борисовна его не интересовала. Он предпочитал девиц моложе и симпатичнее. Однако неприязни к ней не питал. Скорее, жалел. Сострадал к ее беспросветному одиночеству. Мог представить ее в постели с кем угодно. Даже с толстяком Вдовиным. Но чтобы с Кучумовым? Этим ничтожеством! Такого вообразить Шпаер не мог даже в изрядном подпитии. Она одна из первых в подъезде поставила решетки на окна, вмуровала стальную, суперсовременную дверь. Установила даже специальную сирену, которая поднимала в подъезде оглушительный вой при всякой попытке взломать ее входную дверь. Мало кто из соседей бывал у Рублевской в квартире. А тут - совсем посторонний человек. Шпаеру это показалось крайне странным.
   Впрочем, странностей с приходом главного инженера появилось в театре более чем достаточно. Не только в поведении персонала, взаимоотношениях подчиненных с начальством, но и в самой его жизни.
   Первое, что пришло на ум Шпаеру, когда он увидел статиста в роли любовника Рублевской: она с ним играет. Позволила проводить себя домой, и будьте здоровы. Помреж отошел от окна и стал слушать, что будет дальше. Хлопнула дверь подъезда. Заработал вызванный лифт. Рублевская жила под ним. На третьем этаже. Открылась дверца лифта. Закрылась. Опять открылась. Уже на третьем этаже. Шарканье ног на лестничной площадке и щелчки открывающихся замков.
   Небывалый случай. Рублевская действительно привела домой малознакомого мужика. Удивлению Шпаера не было границ. Он налил себе еще вермута. Выпил и лег.
   Почему-то в памяти всплыл эпизод, невольным свидетелем которого он недавно стал.
   В темноте кулис машинист сцены на повышенных тонах разговаривал с главным инженером:
   -... А вы еще тот жучила, - это сказал Душкин в глаза Саранцеву, наплевав на разницу их положения в театре.
   Шпаер не слышал начала разговора. Поэтому не знал о чем речь.
   - Что ты себе позволяешь? Как ты смеешь разговаривать со мной в таком тоне?! - голос главного инженера вибрировал от негодования.
   - Зря вы так ерепенитесь. Вывести вас на чистую воду, при желании я могу, как два пальца об асфальт. Хотите, я разложу по полочкам все ваши махинации?
   - Сейчас же пишу докладную вашему начальству. Если не примут меры, то завтра же поставлю перед дирекцией театра вопрос о немедленном вашем увольнении. Ты потерял чувство реальности, молодой человек. Я - главный инженер театра.
   В этот момент Шпаера окликнул Бруневский. Пришлось подойти. Чем закончилась перебранка главного инженера с машинистом сцены, осталось для помощника режиссера загадкой. Еще более интригующей оттого, что в конце рабочего дня он снова увидел их вместе. Они мирно беседовали. Как ни в чем не бывало.
   "Разве это не странно? - не переставал удивляться Шпаер, тщетно пытаясь уснуть. - А гигантомания в сооружении декораций, появившаяся в последнее время у Бруневского? Его новоявленные пристрастия в отборе солистов к смазливым куклам, способных играть лишь самих себя? В конце концов, этот Кучумов, неизвестно откуда взявшийся и сразу же попавший в число любимчиков режиссера?"
   Разгоряченное винными парами воображение подбрасывало все новые и новые несуразности в закулисной жизни театра. Грузило вопросами, ответы на которые Шпаер не находил.
   Кому-то может показаться странным интерес Шпаера к делам, напрямую не касающимся его. В самом деле, какое дело помощнику режиссера до того, что творится в службе главного инженера театра или в художественно-постановочной части? Есть непосредственный начальник, господин Бруневский. Сиди тихо. Не дергайся. Жми на кнопки в своем пульте. А все остальное - по барабану. Все нормальные люди поступают именно так.
   Все, но только не Шпаер. Так воспитала его бабка по материнской линии, Марья Никифоровна Артемьева. Старушенция во всех отношениях необыкновенная. Воспитала внука белой вороной. В памяти Эдика она осталась опрятно одетой, аккуратно причесанной, в темном платье с неизменными черными кружевами на рукавах и воротнике. От нее всегда приятно пахло пирогами, ландышем и малиновым вареньем. До последних своих дней она сохранила ясность мысли.
   Родилась Марья Никифоровна до революции семнадцатого года в небогатой дворянской семье. Несмотря на стесненность в средствах получила прекрасное образование, которое позволило сносно существовать и при Советской власти.
   Как большинство образованных девушек своего времени, она зачитывалась "Оводом", боготворила Марата, Робеспьера, Гарибальди. Не знала благороднее цели в жизни, чем служение Отечеству. Мечтала о построении справедливого общества. До конца дней верила в такую возможность. Несмотря на дворянское происхождение, она с восторгом восприняла Октябрьскую революцию и в полную силу помогала становлению новой власти. Почти до середины шестидесятых годов она преподавала иностранные языки в военной академии имени Фрунзе.
   Новейшую историю страны Эдуард Михайлович узнавал не по учебникам, а из ее рассказов. Часто идущих вразрез с тем, что ему пытались вдолбить в школе и институте. Бабушка ни разу не изменила своим принципам. Осталась верной им до конца. Обычно воспитание бабушек ограничивается заботой о пище, одежде и прогулками на свежем воздухе. Марья Никифоровна рано стала учить внука разбираться в жизни. А, если быть более точным, то с ранних лет стала прививать ему свое мировоззрение. Бабушка воспитала его непохожим на всех: неисправимым идеалистом.
   До глубокой ночи Шпаер размышлял о странных несуразностях, появившихся в последнее время в театре. Забыться смог лишь после двух таблеток димедрола. Сквозь сон ему померещилось, что в квартире под ним хлопнула входная дверь. Он машинально приоткрыл глаз и посмотрел в окно. Только-только начинало светать. Утром, как всегда, первыми пришли в театр монтировщики декораций. Врубили на полную катушку свет на сцене и остолбенели. На планшете, у основания пожарного занавеса лежал вниз лицом Душкин. Возле головы растеклась огромная, маслянистая лужа крови, еще не успевшая почернеть. Старший машинист сцены был безнадежно мертв.
   Глава 4. Каре королей.
   Спустя два дня, не взирая на трагический случай в театре, игроки в покер, как обычно, собрались после спектакля в кабинете главного инженера. Раза два-три в месяц по графику ему выпадало ночное дежурство. В трудные для себя дни он однажды разрешил Вдовину с компанией сыграть несколько партий у себя в кабинете, рассчитывая таким образом привлечь на свою сторону влиятельных сторонников. С тех пор это вошло в традицию. Сам Юрий Данилович участия в игре не принимал. Не хватало духу. Но всякий раз с болезненным интересом следил за ее ходом. Первое время суммы, которые порой игроки оставляли за столом, вводили его в транс. От одной мысли, что подобное может случиться с ним, его пробивал холодный пот. Позже, когда он освоился, и к нему потекли левые деньги, он стал более спокойно относиться к крупным выигрышам. Однако оставаться совершенно безразличным, так и не смог.
   Обычно он устраивался в соседней комнате "Техотдела". Оттуда прекрасно видел все, что происходит за столом. Мысленно ставил себя на место кого-то из игроков. Как бы перевоплощался в него. Внимательно изучал поведение, выражение лиц его противников в наиболее напряженные моменты игры. Ему казалось, он безошибочно читает чужие мысли и видит у кого, какая карта. Но это только ему казалось. В действительности он почти всегда ошибался в прогнозах. С такими аналитическими способностями ему ничего не светило за карточным столом. Вскоре он это понял. И "участвовал" в игре только издалека.
   Игроков в покер, самых заядлых в театре, было четверо. Бруневский, Вдовин, Шпаер и Кучумов. Все они сегодня сидели за столом. Эти четверо собирались здесь с завидным постоянством. Играли азартно. Проигрывали крупные суммы. Но никогда не сокрушались об этом. Они получали от игры ни с чем не сравнимое наслаждение. Не меньшее, чем запоенные наркоманы от порции героина при ломке.
   По инициативе Бруневского обстановку в кабинете на время игры делали похожей на ту, что в спектакле "Свадьба Кречинского". Огромный письменный стол главного инженера, под зеленым сукном, не требовал дополнительных изменений. Все остальное, недостающее для создания необходимого интерьера, брали из театрального реквизита. Два массивных подсвечника, выкрашенные бронзовой краской, смотрелись, как настоящие, из позолоченной бронзы. Грубо сколоченные кресла с высокими неудобными спинками, также выглядели солидно. И все остальное, по мелочи: посуда, пепельницы, подносы, создавали впечатление старины, достатка и безоговорочной доверительности.
   Что же касается питья и закусок, то учитывались вкусы всех присутствующих игроков. Коньяк, водка, виски. Легкие вина. Фрукты и бутерброды. В общем, все, как в лучших игровых домах. Лишь без бандитского, волчьего шарма.
   Лица игроков, скрытые полумраком, казались восковыми, застывшими в омертвелой напряженности. Не выражали никаких эмоций. И только масляный блеск в глазах, глубокие, подвижные складки у переносицы, говорили о непрерывной, напряженной работе мозга. Светильники, имитация свечей в подсвечниках, тускло освещали с двух сторон массивную, внушительного вида столешницу. Все личные вещи на столе не допускали самой мысли заподозрить их в двойном назначении, кроме прямого, еще позволяющего и шельмовать в игре.
   В то же время здесь не было мелочной подозрительности, звериной настороженности обычных для казино и игорных домов. Такое впечатление, что собрались друзья посидеть за рюмкой чая и заодно перекинуться в картишки. Однако суммы, которые крутились в игре, могли удивить даже завсегдатаев солидных казино. Потому-то игра и вызывала зубовный скрежет у главного инженера театра.
   Несмотря на видимость единодушия игроков, за карточный стол их влекли разные страсти. Кучумов надеялся мгновенно разбогатеть. Бруневский черпал впечатления для постановки спектаклей, полагая, что игра в покер позволит ему полнее и ярче показать карточных игроков на сцене. Его завораживала театральность обстановки, картинность происходящего за столом. Он готов был прожить в этой атмосфере всю жизнь. И прожил бы, если имел бы в достатке деньги. Хотя он не бедствовал, денег ему всегда не хватало. Частенько ради игры Наум Гальянович занимал крупные суммы. Даже случалось, носил в ломбард семейные драгоценности жены. Правда, всегда успевал их вовремя выкупить. Но понервничать приходилось изрядно. Вдовин относился к игре как к приятному досугу. С невозмутимостью богатого барина оставлял здесь немалые деньги. Жил он на ренту, имея в солидном государственном банке приличную сумму в валюте. Даже, когда он крупно проигрывал, особенно не переживал. Проценты вскоре с лихвой восполняли потери. Но проигрывал он не всегда. Иногда ему шла сумасшедшая карта.
   Шпаеру игра в покер служила, главным образом, упражнением для ума. Сказать, что его совсем не интересовали деньги, значило бы покривить против истины. Но в игре они не были главным. От родителей ему досталась хорошая двухкомнатная квартира на Кутузовском проспекте. Правда, обставленная довольно скромно. Но гораздо раньше бабушка подарила ему раритетный "Бьюик", долгое время ржавевший в гараже. Бабушке он достался от единственного в ее жизни мужчины, крупного военачальника, с которым она прожила много лет в гражданском браке. Старинная машина пришла бы в негодность, ни приложи внук к ней руки. Шпаер отремонтировал мотор, привел в божеский вид кузов и салон, а когда открыли зеленый свет предпринимательству, выгодно продал ее состоятельному коллекционеру. Полученные деньги добавил к деньгам двоюродного брата по отцовской линии, что в сумме позволило основать коммерческий банк. Брат оказался способным экономистом. Не прогорел даже во время дефолта. С годами пай Шпаера потучнел. На проценты с которого он и жил. Игра в покер давала ему возможность поупражняться в аналитических способностях. Выигрывал он чаще других. Чем вызывал злобную зависть главного инженера.
   В этот день игра пошла вяло. Часа два кто-то поочередно выигрывал. Но устойчиво пока никому не везло. Саранцева потянуло на сон. Он налил чаю из термоса, собираясь перекусить, как позвонили по внутреннему телефону.
   - Юрий Данилович, вы не могли бы вместе со мной подняться на колосники? -послышался в трубке взволнованный голос.
   - Кто это?
   - Дежурный пожарный.
   - Что случилось?
   - Я только что сделал обход театра. Под крышей услышал какие-то странные звуки. Такое впечатление, там кто-то ходит. То ли на колосниках. То ли на верхней галерке. Мой напарник не может отойти от пульта. Поэтому я позвонил вам.
   - Включите на сцене свет и подождите меня у лифта. Я сейчас поднимусь.
   Ночью все входы и выходы в театре закрыты. Поэтому попасть внутрь можно только через служебный вход. Там круглые сутки дежурит вахтер. После окончания спектакля доступ в театр категорически запрещен всем сотрудникам, за исключением ночных дежурных. Любой посторонний в это время всегда - чрезвычайное происшествие.
   За пять лет работы Саранцева в театре, такое случилось, лишь однажды. И не в его дежурство. В антракте, вместе со зрителями, вышедшими на улицу покурить, в театр проник бомж. Незаметно проскользнул в служебные помещения, нашел укромный уголок и там переспал. Утром его обнаружили уборщицы, сообщили, кому следует, и его увезли в милицию. Такого больше не повторялось. А после трагедии на Дубровке, ночную охрану в театре усилили. О каких-то посторонних не могло быть и речи.
   Юрий Данилович, крайне обеспокоенный, поспешил на сцену.
   Громадное, опустевшее здание театра, освещенное в этот час лишь тусклым светом аварийных светильников, показалось Саранцеву исполинским чудищем, задремавшим вполглаза, в ожидании следующей жертвы. Построенное сравнительно недавно, неоднократно достроенное и перестроенное, оно со временем превратилось в запутанный лабиринт, как любое другое, театральное помещение. Главный инженер так и не научился в нем ориентироваться. Постоянно попадал не на ту лестницу, путал двери, выходил не туда, куда шел.
   Сегодня, как всегда, он забыл поставить на подзарядку фонарь и теперь был вынужден пробираться к лифту на ощупь, натыкаясь на острые углы кофров и прочий, небезопасный для здоровья непосвященных, хлам.
   Пожарник поджидал главного инженера возле лифта. Попасть на колосники можно с последнего, четвертого этажа, поднявшись еще на два лестничных марша. Или со сцены по металлической лестнице без перил. Так соединялись между собой все внутренние галерки.
   Выйдя из лифта, пожарный дернулся в ближайшую дверь, ведущую наверх. Она оказалась на замке.
   - Странно, - удивился он, - Она должна быть открыта. Юрий Данилович, это вы распорядились ее закрыть?
   - Нет. С какой стати?
   - Странно, - в недоумении повторил пожарник. - По инструкции она должна оставаться все время открытой. Как запасной выход на случай пожара.
   Пожарник достал из кармана связку ключей. Нашел нужный и открыл дверь. Свет на лестнице не горел. Он посветил фонариком. На верхней площадке Саранцев нагнулся, что-то поднял и поспешно сунул в карман пиджака. Входная дверь на колосники оказалась закрытой изнутри на висячий замок. Пришлось спускаться и идти к другой двери. Пожарник открыл ее, посветил под ноги главного инженера, поднялся следом за ним, включил аварийный свет и с опаской ступил на хлипкие брусья колосников.
   Далеко внизу чернел глянцевый планшет сцены. Сделав несколько шагов, Юрий Данилович нечаянно столкнул в щель осколочек штукатурки. Кажется, прошла вечность, прежде чем он ударился о планшет сцены с громким, оглушительным эхом. У главного инженера побежали по спине мурашки.
   Пожарник направил луч фонаря на противоположную стену, скрытую полумраком. Рассеянный свет лишь чуть-чуть высветил темные закоулки. Большую часть покрытого пылью пространства скрывал густой полумрак. От обилия блоков на зыбком полу у Саранцева зарябило в глазах. Последний раз он поднимался сюда два года назад. Да и то, не отходил дальше бетонной площадки у входа.
   - Странные звуки доносились оттуда, - пожарный показал в дальний темный угол. Свет фонаря рассеялся по пути, не достигнув указанного места. Хочешь, не хочешь пришлось идти: обязанность дежурного по театру.
   Луч скользнул по дальней стене, выхватил на мгновенье что-то темное в углу. Вернулся и уткнулся в едва различимый силуэт, темнеющий на перекрестье балок.
   - Кто там?! Выходи! Буду стрелять! - крикнул Саранцев, пытаясь взять на испуг. Что-то огромное сорвалось с места. Метнулось вверх, к дымовым люкам, оставляя за собой густое облако пыли.
   Юрий Данилович отшатнулся, напуганный размахом огромного, черного крыла. Но тут же успокоился.
   - Фу, ты черт, - выдохнул он, с облегчением переводя дух.
   В щель между прутьями крышки люка протискивалась ворона. Она, по всей вероятности, и стала причиной беспокойства начальника пожарной охраны. Повсюду лежал толстый слой пыли. Настоящая горючая смесь. Достаточно искры. Вспыхнет, как порох. На всех блоках туго натянутые тросы. Непроходимая паутина на высоте щиколок или чуть выше. Все густо смазаны, липнут к рукам. Несколько раз Саранцев споткнулся. Вымазал тавотом брюки, ботинки.
   "Вот, сволочь, заставил по грязи лазить", - проклинал он пожарника почем зря.
   По дороге назад Юрий Данилович чуть не провалился в широкую щель. Едва удержался в самый последний момент. С ужасом посмотрел вниз и понял: место, откуда упал машинист сцены. Обернулся к пожарнику и спросил:
   - Отсюда?
   - Именно так, - подтвердил спутник.
   Днем сюда поднимались оперативники. Осматривали место происшествия. Составили протокол. Ничего подозрительного не нашли. Констатировали несчастный случай.
   Конечно, без выговора не обошлось. Директор устроил разнос главному инженеру. Сам он также не остался в долгу. Снял стружку со всей механической службы театра.
   Хорошо, что все так обошлось. Юрий Данилович отделался легким испугом. А то бы могли затаскать по судам. Обвинить в нарушении техники безопасности. Впрочем, не могли. Журнал инструктажа у него в полном порядке. Все подписи подчиненных собраны вовремя. Саранцев - опытный волк. Просто так, на козе, его не объедешь.
   Ему не терпелось хорошенько рассмотреть находку. Убедиться, что не безделица. Сердце подсказывало, что это именно так.
   - Последние три дня по ночам в театре творится, что-то странное, - встряхнул Саранцева дежурный пожарный, когда вышли с галерки в коридор. - Минувшей ночью слышали на колосниках нечто похожее. Дежуривший вчера мой коллега записал в журнале, что слышал шаги, скрип дверей. Кто-то ночью там ходил. Подобную запись сделал в журнале и дежурный электрик.
   - Мы же с вами только что выяснили в чем дело.
   - Не уверен, что причина всему ворона. Дежурные отчетливо слышали шаги человека, - стоял на своем пожарник, в недавнем прошлом сотрудник ФСБ.
   В обязанности главного инженера не входит проверка записей в журналах ночных дежурных. Это на совести администраторов. Но сообщение пожарника не на шутку обеспокоило Саранцева. Пришлось еще на какое-то время набраться терпения, отложить волнующий миг ради обхода театра.
   Обошли все этажи. Не оставили без внимания ни одного закоулка, ни одной двери.
   Несколько гримерных комнат оказались не запертыми на ключ. В нижнем фойе, где находятся раздевалки, обнаружили открытой дверь запасного выхода. Она закрывалась изнутри на щеколду. От глаз посторонних ее скрывали декоративные шторы. О существовании двери знали даже не все штатные сотрудники театра. Щеколду задвинули, как полагается. Для пущей уверенности дверь закрыли еще и на висячий замок.
   Вернувшись в "Техотдел", Саранцев почти полчаса стряхивал с себя пыль, отмывал лицо и руки, отчищал от тавота ботинки и брюки.
   - Господа, пора закругляться. Скоро начнет светать. Потянется технический персонал. Долго вы еще намерены продолжать игру? - спросил он.
   Но ему никто не ответил. Игра набирала обороты. На кону громоздилась гора американской валюты.
   Еще полчаса понадобилось Саранцеву, чтобы придти в себя после блужданий по темным закоулкам обветшалого театра. Он вскипятил воду, заварил чай, подкрепился бутербродами и только тогда вспомнил о вещице, найденной на верхней площадке, возле двери на колосники. Еще там, наверху, поспешно сунув ее в карман, он почувствовал необъяснимую тревогу, странное волнение, как если бы совершил нечто греховное, залез бы, скажем, в чужой карман. На ощупь это было, скорее всего, женское кольцо с большим камнем, обрамленным более мелкими. По всей вероятности - не пустышка. Юрий Данилович включил настольную лампу, подсел к свету и вынул из кармана находку.
   Сразу же очаровала чистота крупного камня, густо синего цвета. Каратов шесть не меньше. Его обрамляли девять жемчужин неправильной формы. Что свидетельствовало об их натуральности. О том, что не выращены искусственно, а добыты из морских глубин. Как это делалось в стародавние времена. Центральный камень был также натуральный. Вероятнее всего, сапфир. Кольцо золотое, непривычного красновато маслянистого цвета. Что указывало на высокое качество металла. Явно не турецкого происхождения. Камень и жемчужины держали изящно выполненные зажимы, а не клей, как это принято в наше время. Пробы на кольце не было. Что в совокупности с другими, нехарактерными для современного ювелирного ширпотреба признаками, позволяло предположить - украшение штучной работы, старинное. Стоит немалые деньги.
   "Вот повезло, так повезло", - радовался втихомолку Саранцев.
   Сама возможность держать кольцо в руке, доставляло безумное удовольствие.
   - Какая замечательная штуковина, - услышал Юрий Данилович над головой воркующий голос.
   Он порывисто обернулся и машинально зажал кольцо в кулак.
   За спиной стоял Кучумов и глуповато улыбался. Он поздно сообразил, что подошел явно не ко времени. Застал главного инженера врасплох. Теперь, понимая всю щекотливость ситуации, искал возможность загладить оплошность.
   В картах ему, как всегда, не везло. В этой сдаче пришла никудышная карта. Он не стал участвовать в торге. Денег осталось немного. Рассчитывать практически не на что. Вышел из-за стола, чтобы немного размять ноги. От нечего делать подошел к главному инженеру. Как оказалось, не вовремя. Портить отношения с начальством никак не входило в его планы.
   - Похожее кольцо я уже видел у кого-то в театре, - сказал Кучумов, виновато улыбаясь и глядя на Саранцева затравленным взглядом.
   Хотел сказать что-то приятное, а ляпнул очередную глупость. Юрий Данилович убрал кольцо в карман и встал из-за стола.
   - Извините, мне спешно нужно быть в бойлерной. У них там вечно какие-то неполадки, - буркнул он недовольно и поспешно вышел из "Техотдела".
   Кучумов проводил его недоуменным взглядом и вернулся к столу, где закончился торг.
   Очередной понтер сдавал карты для новой партии.
   В эту кампанию Турнепс попал по рекомендации Бруневского. Несмотря на то, что он был здесь самым ушлым, предпочитал играть честно. Рассудил по-житейски мудро: рано или поздно обман всплывет, и тогда его не только турнут из этой компании, но и, скорее всего, - из театра. И тогда один путь: снова на нары.
   Хотя положение статиста в театре не самое завидное, но давало надежду на будущее, хотя и призрачную, но, все-таки. Если не преуспеть в качестве раскрученного героя телесериалов. То, на худой конец, охмурить какую-нибудь богатенькую дуру. И, кажется, такой вариант наклевывался.
   Поэтому Кучумов не стал искать обходные пути к успеху. Целиком положился на благосклонность фортуны. Но пока, она упорно отворачивалась от него.
   Игра подходила к концу. Почти вся наличность играющих перекочевала к Шпаеру. Что-то еще оставалось у Вдовина. Да уже и светало. Понтировал Шпаер. Сегодня фарт оказался на его стороне. Помощник режиссера уже выиграл кучу денег. Был возбужден. Но контролировал ситуацию. Держал удачу за хвост. И не намерен был упускать свой шанс. Тысяч двенадцать долларов, в крупных купюрах, он положил в барсетку. Примерно столько же оставил на игру. Ворох банкнотов лежал россыпью на столе. Завораживал проигравших. Будоражил воображение. Будил нездоровые мысли.
   Вместе с тем, конкретно к Шпаеру никто из игроков не чувствовал неприязни. Всякий настоящий картежник живет надеждой. Сегодня удача не улыбнулась. А завтра...
   Однако сам вид больших денег не мог оставить их равнодушными. Бруневский, чтобы не портить себе кровь, ушел в дальний угол кабинета и попытался отвлечься на профессиональные проблемы.
   Кучумов искал забвение в самоедстве. Наивно полагал, что, если найдет причину всех своих промахов, то в следующий раз удача окажется на его стороне. Но этого быть не могло. Потому что у него никогда не бывало в достатке денег, чтобы на равных играть здесь. Он рассчитывал на хорошую карту. А это, практически, в покере - нонсенс. Трое его партнеров делали ставку на блеф. Сегодня в выигрыше оказался Шпаер.
   Вдовин, еще продолжавший игру, хотя и выпотрошенный основательно, с одержимостью мальчишки все еще надеялся на успех. Тут ничего не поделаешь. Такова закономерность любой азартной игры. Полнейшее ослепление, потеря контроля над ситуацией, неспособность реально смотреть на вещи - та убийственная петля, которая парализует волю даже здравомыслящих людей. В этом отношении Шпаер не стал исключением. Выжатый за ночь до предела, как и его партнеры, на грани нервного срыва, он сохранил бодрость благодаря крупному выигрышу. Он действовал на него, подобно допингу. Прибавлял сил и охлаждал голову. Но и, как допинг, подогревая активность, опустошал и изматывал на порядок быстрее. Сейчас ему ничего так не хотелось, как поскорее закончить игру. Дожать Вдовина и со спокойной совестью, не нарушая, принятые у них джентльменские соглашения, выйти из-за стола и отправиться спать домой с туго набитой барсеткой. Для этого у него были все шансы. На руках каре королей. Теоретически могло быть еще три комбинации, перебивающие его карту. Но, как неплохой психоаналитик, он понимал: в реальной жизни такое случается крайне редко. Считал, что Вдовин, повышая ставки, блефует. Ход был за помощником режиссера. Имея такие большие деньги, он мог попробовать задавить кушем. Но точно не знал, сколько у Вдовина осталось денег. Этот толстяк не бедствовал. Мог еще раз поднять ставку и предложить вскрыться. А кто знает, что у него на руках? Фуль? А может быть тузы с джокером? В случае его выигрыша, игра могла затянуться. И еще неизвестно, чем все закончится. Поэтому Шпаер решил разыграть растерянность, вынуждая партнера немедленно вскрыть карты.
   Он, не торопясь, отсчитал две тысячи семьсот долларов и прежде, чем положить на кон, еще раз тщательно пересчитал. Помедлил в глубоком раздумье. Налил себе коньяку. Но тут же забыв о нем, снова пересчитал уже не раз пересчитанные деньги. Из-под бровей внимательно наблюдал за реакцией Вдовина. Тот явно нервничал. Ерзал на стуле от нетерпения. Судя по поведению, толстяк клюнул.
   Действительно, еще минуту назад, он собирался попросить в долг денег. Прекрасно понимая, что Шпаер не откажет ему. Такие у них негласные правила. Даже приговоренному к высшей мере не отказывают в последнем желании. Но решил не испытывать судьбу.
   - Пожалуй, я тебе отвечу, - сказал Вдовин, пристально вглядываясь в выражение лица помощника режиссера.
   - Ваше счастье вам досталось, - шутливо отпарировал этот обманный выпад Шпаер.
   - Тысячи три баксов разрешишь в долг?
   - Хоть пять.
   - У тебя что, стрит?
   - Дармовые пять тысяч мне не помешают.
   - А может быть, вскроемся?
   Шпаер этого только и ждал. Понимал, что ход коварный, с подтекстом. Рассчитанный, как психологический тест. Но на его лице не шевельнулся ни одни мускул.
   В кабинете главного инженера повисла гнетущая тишина. Подобно предштормовому затишью вызвала смутное беспокойство.
   Бруневский встряхнулся, пересел ближе к играющим и тупо уставился на Вдовина.
   Кучумов едва не поперхнулся слюной. Потянулся к бутылке коньяка. Налил рюмку и застыл, остановив взгляд на ворохе денег.
   Общее волнение не обошло стороной и главного инженера. Он вышел из соседней комнаты и замер на пороге своего кабинета. Из всех четверых ему больше всего не нравился Шпаер. Этих городских белоручек, маменькиных сынков он ненавидел с детства. Все им достается легко в жизни. С рожденья живут на всем готовом. Горя не знают. Порхают как мотыльки. Даже сейчас. Играючи хапнул кучу денег. Не меньше двадцати тысяч долларов. Такие деньжищи Саранцеву не наколотить за год. Хотя должность у него хлебная. Досталась по большому блату. А у него? Ни блата. Никаких влиятельных покровителей. Один гонор. Но, несмотря на ни что, он на коне.
   До работы завхозом в мэрии, Саранцев был начальником исправительно-трудовой колонии на севере Коми. Попадись тогда ему, этот жидок, отвел бы на нем душу по полной программе.
   Пауза затянулась.
   Главный инженер театра смотрел на ворох денег, как парализованный, не в состоянии стряхнуть вязкое оцепенение.
   - Господа, пора закругляться. Сейчас начнут приходить рабочие, - с трудом выдавил он, обеспокоенный за свою шкуру.
   На его напоминание опять никто не обратил внимание.
   "Сволочи. За человека не считают", - с кровоточивой обидой подумал Саранцев. Еще больше, почему-то, возненавидев именно Шпаера. Все в нем сейчас раздражало главного инженера. Начиная от всклокоченной, кудрявившейся шевелюры и кончая, сверкающими глянцем, последний крик моды, ботинками.
   Вдовин, не мигая, смотрел на кон. Медленно багровел и покрывался испариной. Он потянулся за пивом. Открыл банку и, не успев приложиться, неожиданно рухнул бревном на пол.
   Никто из игроков не шелохнулся. Смотрели на толстяка равнодушно, с невозмутимостью манекенов. Упал и упал. Обычный обморок от нервного перенапряжения.
   Саранцев попытался было помочь Вдовину. Но его деликатно остановил Шпаер.
   Через пару минут толстяк пришел в себя. Сел в кресло. Достал из кармана последние три тысячи долларов, положил на кон и предложил вскрыть карты.
   У него тоже было каре. Но... валеты.
   Игра окончилась. Шпаер залпом опрокинул свой коньяк. Помусолил во рту дольку лимона. Отпил из фужера несколько глотков сухого вина. Закурил. Откинулся на спинку кресла и с удовольствием несколько раз глубоко затянулся. Глаза его возбужденно горели. Руки самопроизвольно перебирали деньги. Тщательно затушив в пепельнице сигарету, он принялся укладывать выигрыш в барсетку.
   Вдовин беспокойно смотрел на его руки. Ерзал в кресле, громко сопел и машинально рвал на мелкие кусочки валета черной масти.
   Первым, чуть не бегом, выскочил из кабинета Бруневский. Следом за ним, словно во сне, с мутным, блуждающим взглядом вышел Кучумов.
   Шпаер близоруко щурясь, собрал со стола все свои вещи и деньги, с трудом втиснул в барсетку и, вежливо простившись с хозяином кабинета, отправился к себе, в небольшую коморку на втором этаже, немного придти в себя, перевести дух после изнурительной ночи. Он все еще находился под впечатлением игры. Переживал заново наиболее острые моменты. Парил в облаках, далекий от мысли, что в этот момент кто-то может строить против него коварные планы.
   Глава 5. Клинический случай.
   Немного остыв от игры, Шпаер посмотрел на часы. Уже четверть восьмого. Очень удивился, как быстро пролетели тридцать минут. Сейчас пойдет на работу младший технический персонал: уборщицы, дворники, разнорабочие. Светиться лишний раз ни к чему. Пора сматываться из театра.
   Эдуард Михайлович торопливо собрал все необходимое. Помедлил, вспоминая, все ли на месте. Вытащил из барсетки деньги и большую часть их разложил по карманам, практично рассудив, что неразумно держать все яйца в одной корзине.
   Он вышел на Тверскую, еще полностью не избавившись от эйфории. Сейчас его все умиляло в облике горячо любимого города. Машин на улицах еще почти нет. Воздух прозрачный, слегка розоватый в лучах восходящего солнца. Дышалось легко и вкусно.
   Шпаер вдохнул полной грудью и с удовольствием потянулся. Давно он не был так счастлив. Поймал такси и поехал домой. Он пожалел, что нельзя пережить заново эти сладостные мгновения. Повернуть время вспять и вечно купаться в ликующем опьянении.
   Обычно всегда начеку, он сейчас не заметил мужчину среднего роста, плотного телосложения, который вышмыгнул следом за ним из ниши подъезда. Остановил машину и велел шоферу ехать за Шпаером.
   Водитель такси оказался парень не промах. Безошибочно просчитал дурацко-блаженное настроение пассажира. И повез круголя, петляя по переулкам. Шпаер не стал портить кайф водиле, позволил слегка охмурить себя. Сейчас он и сам был не прочь покружить по старой Москве, в которую был безумно влюблен с детства. Будь он чуть повнимательнее, давно бы заметил "хвост", крепко вцепившийся на Тверской. Шофер за рулем, ехавшей следом машины, не очень-то пытался скрыть свои намерения. Пас откровенно. Ничуть не заботился о соблюдении элементарных мер предосторожности.
   "Выкупить" его не составляло большого труда. Несколько раз он засветился совсем близко от такси. И номер простой. Запомнить его пара пустяков. Но сейчас Шпаеру было не до того. Он нежился в воспоминаниях.
   На повороте с Садового кольца к Бородинскому мосту остановились на красный свет. День разгорался. Деловая Москва набирала обороты. Непонятно почему Шпаера, вдруг, охватил безотчетный страх. Он беспокойно заерзал, закрутил головой, пытаясь понять причину внезапной перемены настроения. Всего лишь на миг возникло подозрение. Интуитивное, без явной причины. Вроде, машина, что сзади почти впритык, мелькала уже. Шпаеру показалось, что видел ее еще на Тверской. Тут загорелся зеленый свет. Водитель рванул. Мысли Шпаера вернулись в прежнее, безмятежное русло.
   - Вот уже полчаса я смотрю на вас и никак не пойму, какой облом может быть у людей вашего возраста в такую рань? - подал голос шофер такси, молодой, крепкий нацмен. По-видимому, откуда-то с северного Кавказа.
   Все это время он с удивлением наблюдал за пассажиром в зеркале заднего вида. По виду не идиот, а на морде блаженство, как у младенца. Не выдержал. Взыграло любопытство.
   - А вы, как думаете? - живо откликнулся помреж.
   - Со мной такое бывает, когда меня любовница ублажит. Если не секрет, кем вы работаете?
   - Банкиром, - непонятно зачем брякнул Шпаер.
   - Банкиры не ездят на такси. И потом, у них всегда почему-то кислые рожи. Шофер не поверил. Однако не один раз, с пристальным вниманием, ощупал взглядом пухлую барсетку клиента.
   Шофер умолк. Но интереса к пассажиру не потерял. Особенно пристально разглядывал барсетку.
   Ранним утром особенно хорошо заметны приятные перемены в облике Москвы. Улицы принарядились, похорошели. Впервые, после длительного перерыва столица опять вызывала у Шпаера трепетное волнение.
   Во время учебы в институте, за полгода перед защитой диплома, ему предложили работу в НИИ Алма-Аты. Хорошая должность. Квартира. Сразу после защиты диплома -аспирантура. Он отказался. Остался в Москве. Поступил конструктором на завод имени Хруничева. Выдал три изобретения, кучу рационализаторских предложений. Но выше ведущего конструктора не поднялся. Число вакансий на руководящие должности для таких шпаеров и прочих всех робиновичей на предприятиях нулевой категории секретности было строго ограничено. Выдвинуться в начальники можно было лишь, вкалывая на поприще систем вентиляции и канализации. Еще в торговле или на овощных базах. Но деньги Шпаера мало интересовали.
   - Эх, пуля пролетела и ага. Эх, пуля пролетела и ага, - непроизвольно вырвались у шофера такси слова песенки из популярного кинофильма. Других слов он не знал. Поэтому повторял только эти.
   - Мое бормотанье не раздражает вас? - спохватился вдруг он.
   Шпаер взглянул в окно. Проезжали по Дорогомиловской улице. Помреж промолчал. Нахлынуло воспоминание детства. Обдало теплой волной.
   Так уж повелось у них в семье, два раза в год ходили на Дорогомиловский рынок за мясом на праздники. Обычно это делала бабушка. И так продолжалось почти до самой ее смерти.
   Впервые Эдик увязался за ней, когда ему было девять лет. Увязался и не пожалел об этом. Ему перепала банка варенца с коричневой, поджаренной корочкой. И потом, тоже бабушка потчевала его там чем-нибудь вкусным, чего не купишь в магазинах. В то время страной правил Брежнев. В магазинах - шаром покати. Купить что-то приличное можно было только на рынке, заплатив втридорога.
   По случаю вояжа на рынок бабушка надевала парадное платье, отделанное черными кружевами, не один раз заштопанными и перештопанными. И обязательно матерчатые перчатки до локтя.
   Тогда еще на рынках не было перекупщиков из ближнего зарубежья. Торговали, свои деревенские. В основном из Подмосковья. Как правило, это были крепкие, мордастые мужики. На заводы и стройки они не шли. Предпочитали работать "на сэбэ". В приусадебных участках. Без особого труда добывали необходимые оправдательные бумаги. Долго бабушка с внуком кружили вдоль мясных прилавков. По эту сторону - доходяги-москвичи с озабоченными, серьезными лицами: рабочие всех специальностей - редкие мастера с оборонных заводов, инженеры НИИ, создатели космических аппаратов, точнейших приборов для авиации и прочей, сложнейшей техники. По ту сторону прилавков - красномордые молодцы. Все, как на подбор. С багровыми, бычьими шеями, необъятными животами и нахальными ухмылками.
   Наконец выбор сделан. Бабушка кладет на тарелку весов приглянувшийся кусок мяса. Напряженно следит за клювиками весов. Чтобы замерли и встали вровень. Потом, как приговор, ждет цену, которую должен назвать продавец. Долго шевелит губами. Проверяет в уме правильность суммы. Тяжко вздыхает и, скребя сердце, отсчитывает деньги. Такое впечатление, она отрывает от себя кусок живой плоти.
   Верзила за прилавком кривиться в усмешке. Снисходительно наблюдает за страданиями бабушки. Берет положенную сумму и с недовольным видом, небрежно бросает перед собой на прилавок мелочь на сдачу.
   - Не надо, любезный. Оставь себе на чай, - говорит бабушка сценическим шепотом и вызывающе смотрит снизу вверх на продавца. Ее "шепот" слышен метров за пять вокруг. Покупатели оборачиваются. Происходящее у мясного прилавка вызывает у них живой интерес.
   Мясник ошарашен и до крайности удивлен. Никак не может осмыслить, что происходит. Только что он видел собственными глазами страдания этой жалкой старухи, отсчитывающей ему скудные крохи. И вдруг такой брезгливо-барственный жест.
   Он понимает, что его унизили. Оскорбили в самых святых чувствах. Но сказать старухе что-то обидное не решается. Вокруг люди. И все смотрят на него с тем же презрением.
   Конечно, бабушка не всегда столь откровенно выражала свое отношение к трудовым трутням. Чаще неприязнь держала в себе. Но такие случаи, три-четыре, сохранились в памяти Шпаера. Особенно запомнился последний вояж на рынок. Наверное, потому что тогда ему уже стукнуло пятнадцать лет.
   Воспитание бабушки давало плоды. По мнению родителей вредные, что все нагляднее проявлялось в отношениях не только с учителями, которых он постоянно ставил в тупик каверзными вопросами, выходящими на рамки школьной программы. Но и с одноклассниками, уже достаточно практичными молодыми людьми, нацеленными на устройство благополучной карьеры. Эдика все назойливее интересовали причины несправедливости в обществе, множества отступлений от постулатов социализма. Когда он заводил разговоры на эти темы с родителями, они уходили от прямых ответов. И советовали держать язык за зубами, не распинаться так необдуманно с посторонними.
   Только бабушка, Марья Никифоровна Артемьева - потомственная дворянка, всячески поощряла его въедливый интерес. С тактичностью умудренного опытом педагога доходчиво объясняла проблемы, на которые закрывали глаза даже платные идеологи. Впрочем, они могли и не понимать их так глубоко, как понимала бабушка.
   - Баушк, чего ты так взъелась на этого мясника? - спросил Эдик, когда они отошли от мясного прилавка.
   - Уж очень похож на Кукурузника.
   - Хрущев же был лысый.
   - Неважно. Такой же сиволапый и нахальный.
   Эдик задумался, пытаясь понять истинную причину неприязни бабушки к продавцу мяса.
   - Тебе что, не нравится социализм? - спросил он спустя какое-то время.
   - И ты туда же, - бабушка укоризненно посмотрела на внука. - Нельзя ставить знак равенства между политическим строем страны и ее руководством. Человечество пока еще не придумало совершенней государственного устройства, чем социализм. Я имею в виду теоретическую концепцию. Кукурузник в силу своего невежества и жажды власти извратил социализм так, что он утратил основополагающие принципы. Этот лаптежник разрушил основу экономики страны: поставил с ног на голову систему оплаты труда. Вдобавок, открыл путь стяжательству, отодвинув на второй план общественные интересы в сознании людей. Он оказался руководителем не государственного масштаба. Не мог мыслить стратегически. Решал сиюминутные проблемы, затыкал аварийные прорехи, не считаясь с ценой. В итоге получилось то, что имеем. Фарс на тему социализма.
   Несколько минут Эдик осмысливал услышанное. Потом спросил:
   - Чем тебя не устраивает материальный стимул в оплате труда? Колхозник вырастил корову. Теперь ее продает. Имеет полное право.
   - Не имеет. В том-то все дело. В лучшем случае он лишь числится в колхозе. На рынке он круглый год. Наверняка скупает по дешевке мясо у своих же деревенских и возит на продажу в Москву. Продает по более высоким ценам. Подлец втройне. Обдирает своих односельчан. Втридорога дерет с москвичей. Пользуется преимуществами общественных фондов: бесплатным здравоохранением, образованием, проездом в общественном транспорте по дотированным государством ценам и прочее. Хотя не дает ни копейки на нужды общества. Живет чужим трудом, наверняка значительно лучше, чем честные труженики.
   Как всегда, Эдик не смог ничего возразить бабушке. Ее аргументы били в десятку.
   Вспомнив этот разговор, Шпаер почему-то подумал о Саранцеве. Нашел много общего между ним и тем мясником. Не внешнего сходства. Продавец мяса не был рыжим и значительно здоровей главного инженера театра. Но повадки, ухмылка - один к одному.
   - Где там, за Аркой? - прервал воспоминания Шпаера водитель такси.
   Помощник режиссера взглянул в окно. Проезжали мимо станции метро "Кутузовская".
   - На площади Победы съезжайте в первый ряд и сразу за Аркой поверните направо, - объяснил он шоферу.
   Встревоженный его подозрительным поведением, Шпаер остановил машину, метров тридцать не доезжая до своего подъезда. Расплачиваясь, открыл барсетку и снова поймал его горящий, возбужденный взгляд. Вышел из машины. Подождал пока отъедет такси. Шофер не спешил. Тарахтел мотором. В конце концов, газанул и скрылся за поворотом. Только после этого Шпаер пошел к подъезду.
   Только он приложил электронный ключ к кодовому замку на входной двери, как сзади нарисовался незнакомый мужчина. Прилично одет. В темных очках. В руках кейс и "Коммерсант", открытый на странице финансовых прогнозов. Шпаер недоверчиво покосился, но выступать не стал. Вошел в подъезд и поднялся по лестнице к лифту. Чуть сзади последовал незнакомец.
   Ситуация, как на сцене. Глупей, не придумаешь.
   Помощник режиссера протянул руку к кнопке вызова лифта. Нажал.
   "Ой", - неожиданно вскрикнул попутчик.
   Помреж импульсивно обернулся. В тот же миг струя едкого газа ударила ему в лицо. В глазах помутнело. Тело отяжелело и стало медленно оседать. Конвульсивно хватаясь за прутья лестничного ограждения, Шпаер почувствовал, как выхватывают из его рук барсетку. Уже теряя сознание, услышал, как совсем близко, вероятнее всего на втором или третьем этаже хлопнула дверь квартиры, и на лестнице послышался стук женских каблучков. Веселый такой.
   Он стремительно приближался.
   Глава 6. Улетный вариант.
   Первое, что услышал Шпаер, когда очнулся: щелчок дверного замка. Совсем близко. На втором или на третьем этаже. Он еще не открыл глаза, а уже вспомнил, что с ним приключилось. Потянулся рукой в карман пиджака. Пусто. В другом тоже. Все иностранные баксы, как кот языком. Выгребли все подчистую.
   Шпаер поднялся с пола. Отряхнулся и поплелся пешком по лестнице. Что-то его беспокоило. Он попытался разобраться. Казалось бы, чего беспокоиться? Денежки все тю-тю. Однако что-то тревожило его. Нудно так. Словно крошечная заноза в ладони. Пытаясь разобраться, понять причину нудящей боли, он "отмотал" время немного назад.
   "Конечно же. Как сразу не сообразил? Щелчок дверного замка. Точно такой же, как перед тем, когда меня вырубили газом. И дробный перестук женских каблуков на лестнице".
   Мысли завертелись в ускоренном темпе.
   "Почему эта дамочка вернулась назад в квартиру?"
   То, что это был один и тот же человек, у Шпаера не было ни малейших сомнений. Слух у него отменный. Звук хлопнувшей двери один и тот же. По-видимому, эта дамочка спутала карты преступника. Спугнула его. Он вынужден был, не мешкая ни секунды, сматываться. А что должна была сделать в подобных обстоятельствах законопослушная женщина? Вызвать "скорую помощь" или позвонить в милицию. На худой конец, хотя бы попытаться выяснить: жив ли я? Она же не сделала ни того, ни другого.
   "Почему?" - мучил Шпаера банальный вопрос.
   Ответ напрашивался сам собой.
   Эти мысли потянули за собой другие. Дверной замок щелкнул на втором или на третьем этаже. Звук очень похожий на тот, который Шпаер услышал в квартире этажом ниже. У Рублевской. Когда поздно ночью она притащила домой статиста Кучумова.
   Помощник режиссера не спешил делать окончательные выводы. Вновь и вновь пытался вспомнить особенности характерного звука. Сравнивал с тем, что услышал только что и перед ограблением.
   "Неужели, меня ограбила Рублевская?"
   Все обстоятельства указывали на это.
   Выключив Шпаера струей газа из баллончика, преступник выхватил барсетку, уверенный, что все ценное там. Возможно, для полной уверенности он обшарил бы и карманы. Но совсем близко хлопнула входная дверь. И он вынужден был спешно уйти. Но в барсетке находилась лишь часть денег. Остальные Эдуард Михайлович еще в театре разложил по карманам
   Женщина, которая спускалась по лестнице, увидев лежащего возле лифта человека, вместо того, чтобы помочь, хладнокровно обчистила его.
   Шпаер остановился перед квартирой Рублевской и решительно позвонил.
   Какого-то определенного плана действий у него не было. Чисто импульсивное решение. По принципу: ввяжись в драку, а там видно будет, что к чему.
   За дверью никто не отозвался.
   Немного выждав, Шпаер снова позвонил. Более решительно Нетерпеливо. Несколько раз.
   Опять за дверью ни малейшего звука.
   Еще более укрепившись в своем подозрении, он со злостью сделал еще несколько попыток дозвониться. Но безрезультатно. Взбешенный он поднялся к себе в квартиру и сел на телефон. Секунду подумав, набрал номер секретаря директора театра. Она оказалась на месте. Шпаер попросил у нее номер домашнего телефона Рублевской.
   - Вы сегодня уже второй, кто обратился ко мне с этой просьбой. Чем вызван такой неистовый интерес к Маргарите Борисовне с утра пораньше? Если не секрет, конечно, -секретарь директора, обычно довольно строгая дама, была явно в хорошем настроении, разговаривала в полушутливом тоне.
   Первым желанием Шпаера было спросить, кто еще интересовался номером телефона Рублевской. Но, вовремя подавив его, наплел небылицу о производственных нуждах. Узнал номер телефона. И тут же набрал его.
   Трубку сняли почти мгновенно.
   - Алло, - проверещал испуганный женский голос.
   - Маргарита Борисовна? Это вас побеспокоил Шпаер... Трубку бросили, оборвав помощника режиссера на полуслове. Он набирал снова и снова. Но в ответ лишь частые гудки.
   Устав от бесплодных попыток дозвониться, Шпаер пересел к подоконнику. Подпер кулаками подбородок и уставился в окно. Шутка ли? Почти больше двадцати тысяч долларов кобыле под хвост. Против Рублевской никаких улик, нет даже крошечной зацепки, чтобы доказать ее вину. Безвыходность ситуации, в которую попал помощник режиссера, невозможность найти мало-мальски приемлемое решение проблемы, приводили его в ярость. Как назло, даже не с кем посоветоваться. Ни одного истинного, преданного друга. Куча приятелей, хороших знакомых. Но положиться в такой важный момент ни на кого из них нельзя. Опять-таки, сказалось воспитание бабушки. Максималист. Белая ворона. Или весь без остатка: вместе в огонь и воду. Или ничего. Суррогат дружбы, ее видимость Эдик не принимал уже со школьной скамьи. Именно тогда он уже впервые разочаровался в мнимой дружбе. Прозрение оказалось довольно болезненным.
   Очень рано у Шпаера обнаружились незаурядные аналитические способности. Любые математические задачки он решал шутя. По этой причине многие одноклассники старались с ним подружиться. То же самое продолжилось в институте и на работе в конструкторском бюро. Но "друзья" мгновенно охладевали к нему, если "дружба" с ним переставала быть выгодной. Обидно. Но факт. Оказалось, настоящая, мужская дружба - такая же редкость в жизни, как вечная, безгрешная любовь.
   Сейчас бездонное одиночество тяготило особенно невыносимо.
   В этом муторном состоянии отчаяния и тупого зубовного скрежета он просидел почти полчаса. Как вдруг, его внимание привлек Саранцев, появившийся на дорожке, ведущей к их дому. Нетрудно представить, как удивился Эдуард Михайлович. Он высунулся по пояс в окно. Едва не вывалился.
   Главный инженер театра остановился возле его подъезда. Защелкал кнопками домофона. Сказал кому-то в микрофон пару слов и вошел.
   Шпаер метнулся в прихожую. Припал ухом к входной двери.
   Лифт остановился на этаже под ним. Вот тебе раз! Саранцев пришел к Рублевской.
   Первым желанием Шпаера было кинуться вниз и на плечах главного инженера вломиться в квартиру Рублевской. Но, вовремя спохватившись, понял безрассудность затеи. Прежде, чем что-то предпринимать, нужно иметь доказательства. Хоть какую-то зацепку. Как ни прислушивался, ничего интересного не услышал. Вернулся к окну и стал ждать сам, не зная чего.
   От нечего делать Шпаер вновь и вновь пытался воссоздать события, так приятно начавшегося дня. Но никаких новых мыслей не появилось. Он же не бабка-угадка. Откуда мог знать, как все происходило в действительности?
   А события развивались так. Вначале десятого Рублевской позвонил главный инженер театра. Предложил купить кольцо. По его описанию вещица старинная. Стоящая. В театре многие знали о пристрастии Маргариты Борисовны к антиквариату и всякой старинной рухляди. Деньжата у нее водились. Поэтому Саранцев надеялся выгодно продать ей кольцо, найденное у входа на колосники. Рублевская пригасила его приехать к себе. Собиралась прилично встретить. Сунулась в холодильник, а там нет даже куриных окорочков. Пришлось срочно бежать в магазин.
   На первом этаже, возле лифта едва не упала, споткнувшись о лежащего человека. Пригляделась. Шпаер, помощник режиссера. Потянулась рукой к пульсу и нечаянно задела что-то объемистое в боковом кармане пиджака. Осторожно вытащила краешек. Деньги. Крупные купюры в иностранной валюте. Никогда прежде она не воровала так откровенно. Поэтому очень волновалась. "Не я, так другие обчистили бы. Санитары на "скорой", милиционеры... Да мало ли охотников до дармовых денег. Каждый на моем месте поступил так же", - искала оправдание подлости Маргарита Борисовна.
   От сильного возбуждения у Рублевской перехватило дыхание. Импульсивно, уже не отдавая себе отчета, она ощупала второй карман. Там, еще деньги. Почти столько же. И тоже доллары. Маргарита Борисовна впилась пристальным взглядом в лицо Шпаера. Никаких признаков жизни. На случай, если он вдруг очнется, она даже тут же придумала объяснение своего, более чем странного поведения. Но он не очнулся. Она выгребла всю наличность и бегом наверх. Даже не вспомнила, зачем выходила из квартиры. Закрылась в ванной комнате и принялась лихорадочно пересчитывать добычу. Неожиданно, звонок в дверь. Еще. Еще. Настойчиво. Нетерпеливо. "Другие воруют миллионами. Возводят хоромы. Отдыхать ездят в Арабские эмираты. И им ничего. А тут раз в жизни улыбнулось счастье. Почему я должна его упускать?" - думала Рублевская, со страхом прислушиваясь к непрерывным звонкам в дверь. Наконец, звонки прекратились. "Слава богу. Отстал", - вздохнула с облегчением Маргарита Борисовна и вышла из ванной комнаты. Однако старалась не шуметь. Осторожно ступая, чтобы не скрипнули дощечки паркета, прошла в комнату и с замиранием в сердце выглянула в окно. На улице благодать. Румяное, говорливое утро. Во всю щебечут драчливые воробьи. Взахлеб раздираются грудные младенцы. Истошно, на разные голоса завывают противоугонные устройства.
   В квартире раздался телефонный звонок. Рублевская вздрогнула от неожиданности и конвульсивно схватила трубку.
   - Маргарита Борисовна? Это вас побеспокоил Шпаер, - услышала ненавистный голос. Не дослушала. Нажала на рычаги. И испуганно бросила трубку на стол. Уставилась на нее невидящим взглядом. Немного стало не по себе. Появилось легкое головокружение. В висках заухали колокола. Затылок медленно стал наливаться чугунной тяжестью. Тело обмякло, сделалось непослушным. Словно в нем перерезали сухожилья. Стало чужим, будто взятое напрокат. Наткнувшись взглядом на трубку, лежащую на столе, потянулась к ней, собираясь положить на место. Но тут же испуганно одернула руку, вспомнив, что произошло. Телефонная трубка ярко-красного цвета показалась ей раскаленной докрасна, пышущей жаром. "Может быть, все еще обойдется, - с надеждой подумала Рублевская. - Шпаер подергается, подергается и утихнет". Она откинулась на спинку кресла и попыталась унять волнение.
   Действительно, вскоре полегчало. Маргарита Борисовна немного успокоилась. Расслабилась. Даже захотелось поесть. Но встать с кресла не смогла. Глаза окутала мутноватая пелена. Поплыли круги. Послышались смутные голоса и мелодичная музыка. Сразу стало легко. Все страхи куда-то исчезли. Рублевская снова была девчонкой.
   Вспомнила Малаховку. Страхи, когда залетела по собственной глупости. Как пыталась скрыть беременность от матери. Вспомнила местную знаменитость, одну из ведущих актрис областного драмтеатра. Между ними сложились теплые, доверительные отношения.
 
  Жила эта дама одна в финском доме на окраине Малаховки. О ней постоянно ходили скабрезные анекдоты и грязные побасенки.
 
  Невезучая актриса частенько приходила на репетиции в драмкружок, где занималась Рублевская. Помогала руководителю. Делилась профессиональными тайнами. Особенно, по-матерински тепло, она относилась к смазливой, пухленькой девочке Рите.
   - Деточка, театр - твое призвание, - не уставала повторять молодящаяся дама. - Твое счастье. Ты рождена для театра и должна всеми силами стремиться на сцену.
   Экзальтированная девочка верила порочной женщине. Стремилась в театр. Рвалась. С ней девочка поделилась своей бедой. Призналась, что очень боится гнева матери. Актриса посоветовала по несколько раз в день поднимать тяжести и попрыгать со стула:
   - Лучше всего с утра. Раз по десять-пятнадцать. Мне помогает.
   Маргарите Борисовне не помогло. Она тайно родила девочку. Но брать из родильного дома не стала. Испугалась родителей.
   Странная штука память. Почему-то именно сейчас, когда при виде телефонной трубки ярко-красного цвета, Рублевской привиделось пекло преисподней, из прошлого всплыл лишь этот, в общем-то, рядовой эпизод в нынешней, расхлябанной жизни.
   Она даже толком не успела разглядеть девочку, брошенную на произвол судьбы.
   Из прихожей послышался перезвон домофона. Маргарита Борисовна встрепенулась. Вскочила с кресла и тут же скривилась от острой боли, кольнувшей сердце. Однако нашла в себе силы, чтобы подойти к переговорному устройству.
   Пришел Саранцев. Маргарите Борисовне не терпелось взглянуть на обещанную вещицу.
   Она впустила главного инженера в подъезд. Почувствовала себя нехорошо. Дожидаться, стоя в прихожей, не было сил. Она приоткрыла дверь квартиры и присела на пуфик.
   Юрий Данилович переступил порог и замер от неожиданности. Рублевская сидела на низкой табуретке, прислонясь боком к шкафу для верхней одежды. Веки полузакрыты. Голова запрокинута назад. Зрачки закатились под лоб. Руки плетьми свисали до пола.
   Саранцев уже собирался пощупать пульс. Но на полдороги остановился. В глубине квартиры ему почудились непонятные шорохи. Маргарита Борисовна очнулась в неудобной, стесняющей дыхание позе. От долгого напряжения затекли мышцы шеи, и всякое движение головой причиняло мучительную, долго не стихающую боль. Взгляд ее некоторое время бессмысленно блуждал по прихожей, медленно проясняясь вместе с сознанием. И по мере того как мысли обретали привычный ход, ее охватывала великая радость, радость возвращения к жизни. Но как только она вспомнила о похищенных деньгах, в голове снова поднялся невообразимый гул, превратившийся вскоре в жуткий, панический страх. Рублевская в изнеможении прислонилась к стене, вытянула ноги и сидела, расслабившись, чутко прислушиваясь к малейшим шорохам на лестничной площадке. В этом полуобморочном состоянии она просидела долго не способная ни думать, ни что-либо предпринять для облегчения своей доли. Маргарита Борисовна снова попыталась встать, но не смогла. Не было сил. Тут она вспомнила, что не одна в квартире. Сердце обрадовано заколотилось. Она крикнула, что было мочи. Попросила помочь. Но из груди лишь вырвался слабый стон.
   "Почему так долго?" Она опять позвала на помощь. И опять тишина. "Господи, я же сама посоветовала принять на ночь снотворного", - вспомнила вдруг она. Почувствовала в груди острую обжигающую боль. Обмякла. Захрипела, жадно хватая ртом воздух. Голова бессильно откинулась назад, глаза закатились и темнота тяжелая, густая, удушливая сдавила сознание могильной плитой. Какое-то время она еще смутно слышала гомон улицы за окном, шарканье ног и скрип лифтовых механизмов. Но шум постепенно уплыл, растворился в холодном безмолвии, и Рублевская плавно погрузилась в вязкую, ненавистную пустоту. Сидя перед окном, Шпаер не заметил, как уснул. Сказались две бессонные ночи. Разбудил его длинный, настойчивый звонок в дверь. Помощник режиссера открыл глаза и не сразу сообразил, где он. Сидел, навалившись грудью на подоконник. В крайне неудобной позе. Затекли руки и ноги. Стали ватными и не слушались.
   - Иду, иду. Кто там? - крикнул он недовольно, с трудом поднимаясь со стула.
   - Откройте, Эдуард Михайлович. Это соседка из квартиры под вами. Шпаер нехотя открыл.
   Перед дверью стояла пожилая женщина в домашнем халате и шлепанцах. Руки дрожали от сильного волнения. Губы побелели и вытянулись в суровые ниточки. Она принадлежала к категории тех дотошных "активистов", которым до всего есть дело в подъезде. В доперестроечное время они неизменно входили в составы домкомов и принимали живое участие в разбирательстве квартирных конфликтов. Занимались доносительством. Тайно сотрудничали с участковыми. У них и внешность весьма характерная. Всегда молодящиеся дамы, одетые с претензией на достаток в одежды, давно вышедшие из моды. Непременно с подведенными бровями, крашенными волосами и ярко напомаженными губами.
   На этот раз соседка была так сильно возбуждена, что забыла привести себя в надлежащий вид.
   - Пойдемте, Эдуард Михайлович. По-моему, она умерла, - выпалила она, пуча на Шпаера круглые от испуга глаза
   - Кто? Объясните толком, в чем дело.
   Женщина торопливо засеменила вниз, рассказывая по пути суть дела.
   Только что она вышла на лестницу, выбросить мусор. Дверь в квартире Рублевской была слегка приоткрыта. Естественно, заглянула. На пуфике сидела Маргарита Борисовна. В немыслимой позе. Смертельно бледная. На губах желтоватый налет пены.
   Такой увидел ее и Шпаер. Первым делом пощупал пульс. Его не было. Не мешкая, он позвонил в "скорую помощь" и остался ждать вместе с соседкой.
   Врачи "скорой" констатировали смерть. Позвонили в милицию. Дождались приезда и уехали.
   Разговаривая между собой, медики обмолвились о причине смерти. Высказали предположение, что Рублевская умерла полчаса, от силы час назад. Приедь они хотя бы на час раньше, исход мог быть другим.
   Окончательный диагноз - обширный инфаркт миокарда.
   В ожидании приезда врачей, Шпаер, пользуясь случаем, несколько раз обошел квартиру в надежде найти похищенные деньги. Соседка следовала за ним по пятам. Однако он ухитрился заглянуть в наиболее вероятные места, где могла находиться пропажа. Дотошный по натуре, он заглянул во все щели. Но денег своих не нашел.
   В центре стола стояла хрустальная вазочка, стилизованная под корзинку. В ней лежали конфеты разных сортов. В основном, дорогие - шоколадные. По привычке аккуратиста, Шпаер машинально поднял с пола обертку от конфеты и положил в карман. Единственное, что привлекло его внимание в квартире Маргариты Борисовны, две косички на скатерти, заплетенные из бахромы. Очень странные узлы. Таких Шпаер никогда раньше не видел.
   Приехавшие вскоре сотрудники правоохранительных органов попросили Шпаера и соседку присутствовать в качестве понятых. Тщательно осмотрели квартиру. Обшарили все выдвижные ящики, карманы одежды покойной. Шпаер внимательно наблюдал за их действиями со стороны, с замиранием в сердце ожидая, вот-вот найдутся американские баксы.
   Но не нашлись. Он не знал радоваться ему или огорчаться по этому поводу. Главный его вопрос так и остался без ответа.
   Судя по внешнему виду, из квартиры ничего не пропало. Все вещи стояли на своих местах. Это было видно по легкому налету пыли на вещах и возле них. В том числе ценные антикварные вещицы небольшого размера: статуэтки старинной работы, картины, лаковые миниатюры.
   То же самое подтвердила соседка Рублевской. Однако утверждать это с полной уверенностью не стала. Хотя не один раз бывала в квартире. Объяснив тем, что не была с покойной в тех отношениях, когда доверяют все семейные секреты.
   Рублевскую увезли в морг. Квартиру закрыли и опечатали.
   Соседка, невольно вовлеченная в утомительные формальные процедуры, едва не валилась с ног от усталости. Когда все, наконец, закончилось, она с облегчением вздохнула и, оставшись наедине со Шпаером, все-таки, не удержалась и поинтересовалась:
   - Кому достанется все это добро? Насколько мне известно, родных у Маргариты Борисовны нет. Жалко. Такое богатство пойдет прахом.
   - Почему прахом? Отойдет государству. Потом из него вам будет прибавка к пенсии, - невесело пошутил Эдуард Михайлович.
   - Эдуард Михайлович, может, зайдете? - неожиданно предложила соседка. - Напою вас чаем с брусничным вареньем. Очень вкусное. Заодно поговорим. У меня есть подозрения насчет смерти Маргариты Борисовны.
   - Почему же вы ничего не сказали милиционерам?
   - Пойдемте, пойдемте. Чего мы будем разговаривать на лестнице?
   Глава 7. Крысиные бега.
   Разговор с соседкой оказался не пустой тратой времени. Поднявшись к себе в квартиру, Шпаер долго сидел неподвижно, обдумывая услышанное. Карликовый шпиц, пушистый песик размером чуть больше кошки, бесшумно подошел сзади и несколько раз с чувством лизнул руку. Сел сбоку на задние лапы, поднял вверх симпатичную лисью мордочку и стал терпеливо ждать, когда на него обратят внимание. Пес преданно смотрел повлажневшими от радости глазенками, недоумевая, чем не угодил хозяину. Но сейчас Шпаеру было не до него. Подозрения, которыми поделилась пожилая женщина, в корне меняли картину кончины Рублевской, сложившуюся у помощника режиссера.
   Как большинство женщин ее возраста, соседка Маргариты Борисовны старалась быть в курсе частной жизни соседей. Подслушивала, подсматривала, подзуживала. От ее бдительного ока не ускользало ни одно мало-мальски заметное событие в подъезде. Тем более, визиты к жиличке в квартире за стенкой. Несколько дней назад, несмотря на поздний час, она видела Кучумова и подробно описала его. Сегодня утром к Рублевской приходил еще один мужчина, которого она также не оставила без внимания. В разговоре со Шпаером она предположила, что это был курьер или работник почты. Потому что сразу же ушел. В квартире Рублевской находился не более двух-трех минут.
   Шпаер не стал ее разубеждать. Говорить, что это был главный инженер театра Саранцев. Но информация, которой делилась с ним соседка с третьего этажа, полностью подтверждалась и заслуживала пристального внимания.
   То, что у Рублевской больное сердце, также не было для нее новостью. Она даже знала, какими лекарствами пользуется Маргарита Борисовна. Удивило ее другое.
   Некоторые обстоятельства показались очень странными. Возможно, она не придала бы им значения, если бы не эта внезапная смерть. Подозрения усилились, когда врачи "скорой помощи" назвали приблизительное время смерти. Полчаса или час позже этого времени она слышала странный шум в квартире Маргариты Борисовны, которая к этому времени должна быть мертва. Но соседка тогда еще об этом не знала. Выдвигали и задвигали ящики. Что-то искали. В принципе, ничего необычного. Удивило тогда другое. Делали это не так, как обычно Маргарита Борисовна. Торопливо. Не заботясь, что шум услышат за стенкой. Этого никогда не позволяла себе Рублевская. Сейчас это насторожило соседку, показалось крайне подозрительным. Пожилая женщина, когда услышала шум шагов на лестнице, вышла, якобы, выбросить мусор. Ее распирало любопытство. Во-первых, она не слышала, чтобы захлопнулась входная дверь в какой-нибудь квартире поблизости. Во-вторых, почему-то не вызвали лифт.
   Сразу же обратила внимание на слегка приоткрытую дверь квартиры Рублевской. Само собой разумеется, заглянула в щель. Увидела то, что увидел потом Шпаер и все остальные, приехавшие после его звонка.
   Она сразу же подошла к перилам и посмотрела вниз, на лестницу, но никого не увидела. Услышала лишь, как хлопнула дверь подъезда. На лестнице пахло табаком. Кто-то недавно курил или спускался по лестнице с сигаретой. Но кто именно это был, мужчина или женщина, соседка не могла сказать. Времени на раздумье не было. Она поднялась этажом выше и позвонила в квартиру Шпаера. Это был единственный мужчина в подъезде, которого она знала, который вызывал у нее доверие.
   Все время, пока соседка присутствовала в качестве понятой, она пыталась разгадать этот ребус. Даже, если кто-то вышел не из квартиры Рублевской, то, проходя мимо, не мог не заглянуть в приоткрытую дверь. Чисто из любопытства. И значит, не мог не увидеть сидящую в прихожей женщину с явными признаками сильного недомогания. Кто этот человек? Почему не попытался помочь Рублевской? И почему так поспешно скрылся? Эти вопросы не давали покоя соседке с нижнего этажа.
   - Нужно было все это рассказать милиционерам, - высказал свое мнение Шпаер.
   - Не нужно, - категорически не согласилась соседка.
   - Почему?
   - Затаскали бы по следователям. Все жилы вытянули бы. И бестолку. Все равно никого не найдут. По-моему, со смертью Маргариты Борисовны эта история не закончилась.
   - Почему вы так думаете?
   - Несколько раз она мне рассказывала о странных посланиях, которые получала по почте. В письмах были предсказания судьбы. Всегда довольно мрачные. Но не беспочвенные. Поэтому всегда так волновали соседку. Кто их посылал, она так и не узнала. Полагаю, делалось это не ради озорства. Маргарита Борисовна была очень мнительной женщиной и суеверной. Верила во всякую чепуху. Кто-то, по-видимому, умело играл на этом.
   - С какой целью?
   - Если бы я это знала.
   Конечно, такое заявление не более чем плод воображения излишне подозрительной женщины. Но факты, о которых она рассказала, весьма и весьма любопытны.
   - Вы не знаете, Маргарита Борисовна вязала? - полюбопытствовал напоследок Шпаер.
   - Не замечала.
   - Может быть, занималась макраме?
   - Если бы занималась, было бы что-нибудь из вещей. Ничего подобного я у нее никогда не видела. А почему вы спрашиваете об этом?
   - Сам не знаю. Взбрела в голову такая блажь. Все женщины, по-моему, занимается чем-то подобным, - дипломатично уклонился от прямого от ответа помощник режиссера.
   Две косички, заплетенные из бахромы скатерти, по-прежнему вызывали в нем жгучий интерес. Особенно узлы. Такие он видел впервые. Сам еще, не отдавая себе отчета зачем, одну из косичек он срезал, и взял с собой.
   В тот день в театре играли только вечерний спектакль. Вел его другой помощник
   режиссера. У Шпаера был свободный день. Он решил съездить на ипподром. Там он был свой человек. Как на трибунах, так и в конюшнях. Играл редко и только наверняка, не один раз проверяя и перепроверяя слитую ему информацию. Его интерес к азартным играм возрастал по мере того, как падал интерес к конструкторской работе. Убедившись в том, что ему на этом поприще ничего не светит в обозримом будущем, стал подумывать о более благодарном применении своим неординарным способностям. Решил поработать на себя, а не на начальника, более хитрого и изворотливого пройдоху, который всегда окажется рядом, и умело воспользуется его умом. В его поле зрения попал ипподромный тотализатор. Сначала, как всякий новичок, он полагал, что сумеет добиться успеха, верно просчитывая возможности лошадей в заездах. Но вскоре понял, что это утопия. Потому что невозможно учесть фактор жульничества, положенный в основу ипподромного бизнеса. Тогда он попытался найти подходы изнутри. Познакомился с девицей из ветлазарета. Через нее с наездниками и жокеями. Но и этот ход оказался пустышкой.
   Отношения наездников и жокеев между собой, как у пауков в банке. Поэтому результаты заездов известны очень немногим, которым нет никакого резона торговать информацией по дешевке. Никто никогда из играющих в тотализаторе не разбогател или хотя бы смог сносно жить игрой на бегах. Чтобы это понять, Шпаеру не понадобилось много времени. Тем не менее, он прикипел к ипподрому. Приходил, чтобы встряхнуться, разгорячить кровь острыми ощущениями. Бега - это всегда азарт, настоящие, яркие впечатления.
   Он перестал надрываться на работе. Лишь отбывал номер. Тогда-то ему пришла мысль, уйти работать в театр. Случайно увидел объявление на заборе и ушел инженером-механиком.
   Работа - не бей лежачего. В любое время можно пригласить подругу на спектакль. А что касается служебных обязанностей, после конструирования узлов ракетных двигателей, все они не стоили выеденного яйца. Шпаер справлялся с ними играючи, на высшем уровне. Вскоре приглянулся Бруневскому и перешел в помощники режиссера. Работа еще проще. Никакой самодеятельности. Все четко расписано. Во время спектакля своевременно развернуть поворотный круг. Поднять и опустить занавес. Объявить по местному радио, когда и кому выходить на сцену. Еще несколько похожих обязанностей и прямиком в кассу, за получкой.
   Конечно же, работа в театре не забирала и трети умственного потенциала. Неиспользованную часть Шпаер тратил на карточные игры, ипподром, ерничество и другие, подобные занятия "не целевого назначения".
   За острый, неплохо подвешенный язык ему симпатизировали лошадники. Тем более, что он не был им конкурентом по работе. За информированность в конюшенных делах его боготворили тотошники* на трибунах. В итоге, куда ни кинь, он чувствовал себя на ипподроме вполне комфортно. Значительно комфортнее, чем за кульманом в конструкторском бюро и у пульта помрежа в театре.
   Он наполнил две плоские фляжки "Праздничной" водкой. Прихватил пару плавленых сырков "Дружба", три яблока - стандартный набор всякого интеллигентного алканавта - и уже собирался уходить, как натолкнулся на укоризненный, грустный взгляд шпица. Пришлось его брать с собой. На трибуны с собаками не пускают. Посадил в спортивную сумку и прошел во внутренний двор по пропуску в закрытый манеж.
   У выезда на призовые и проминочные дорожки, как всегда, толпились свободные от езды наездники, тренеры, жучки и прочие околоипподромные люди.
   Шпаер приехал играть. Сразу же стал искать нужных людей. Остановил выбор на
   жокее приятеле, азартном картежнике, с которым был знаком уже лет пять. Сегодня он не скакал. В прошлый скаковой день получил легкую травму. А чтобы времени зря не терять, играл в тотализаторе. Стоял чуть в стороне от толпы. По мобильному телефону давал указания своему человеку на трибунах, как кого сыграть. В прошлом году он отметил тридцатипятилетие. Возраст далеко не жокейский. Но продолжал скакать, отказавшись от двух довольно выгодных предложений перейти на тренерскую работу.
   Внешне он выглядел жокеем от Бога. Бараний вес, 52 килограмма, при росте 160 см. Колченогий. С развитым, мускулистым тросом. Озорной, вызывающий взгляд. Вздернутый, веснушчатый нос. Манеры уличного мальчишки. Всегда веселый и неунывающий. Постоянно на взводе, трудно сказать отчего.
   Как и Шпаер, он органически не переносил начальство. А также не желал ни над кем командовать. Не по годам легкомысленный и совершенно без практической жилки.
   Ему нравилось рисковать, постоянно быть на виду, в гуще событий. Нравилось кружить головы женщинам. Обольщать. И это ему неплохо удавалось, несмотря на нестандартные внешние данные. Чему в немалой степени способствовал Шпаер, имевший лучшие возможности на этом фронте. Серьезных разговоров они между собой не вели. В основном, ля-ля ни о чем. Не грузили друг друга непосильными просьбами. Обращались за помощью только в крайней нужде.
   К появлению Шпаера жокей отнесся спокойно. Дал три комбинации в длинном и тройном экспрессах. Прежде, чем делать ставки, помреж сопоставил их со своей информацией, полученной раньше, по другим каналам. Существенной разницы не было. Сыграл в тройном экспрессе. И от себя, по системе - экспресс из четырех лошадей. Сыграл точечно, варьирую лишь свою, четвертую лошадь. Поставил приличные деньги.
   Пока лошадей загоняли в боксы старт-машины, выпили по полфляжки "Праздничной". А когда дали старт, допили и остальное.
   Неподалеку вертелись ипподромные собаки. Поэтому Шпаер не выпускал своего пса из сумки. Она висела у него на плече. Из нее торчала довольная, симпатичная мордаха.
   - Мужики, подскажите, кого сыграть в следующем заезде? - попросил парень лет тридцати пяти.
   Шпаер никогда прежде его здесь не видел. На морде написано - уголовник. Быстрый, бегающий взгляд. Но симпатяга. Валет крестовый. Один к одному.
   - Ты не по адресу, парень, - отмахнулся от него жокей и добавил:
   - Рожденный пить, в тото не шпилит**. Для убедительности кивнул на горлышко фляжки, торчащей из кармана у Шпаера.
   * тотошник - игрок в ипподромном тотализаторе.
   ** шпилит - играет (жарг.).
   Однако парень не уходил.
   Шпиц, вдруг, ни с того ни сего завозился в сумке, задергался. Несколько раз ткнулся носом в плечо хозяина. Помощник режиссера с недоумением обернулся.
   Умный пес радостно заскулил и потянулся мордочкой к парню. Шпаер внимательно окинул его с головы до пят.
   Надо же? Вот это, да!
   В руке он держал похищенную утром барсетку. Никаких сомнений. Она самая. Шпаер сразу ее узнал по царапинам на клапане и надорванному ремешку застежки.
   "Умница, пес. Ну, молодец! Какая глазастая у меня собака!"
   Постояв еще некоторое время, парень недовольно скривился и нехотя отошел.
   Помощник режиссера посмотрел ему вслед. На того, который выстрелил газом у лифта, совсем не похож. Ниже ростом. Коренастый. Стиль одежды не тот. Нет, это явно совсем другой человек.
   "Но барсетка моя. Это однозначно. Как она к нему попала?"
   - Ты этого парня знаешь? - поинтересовался он у жокея.
   - Несколько раз здесь видел. Тотошник. Ищет подходы к кому-нибудь из конюшен.
   - Чем он занимается, не в курсе?
   - По-моему, карабчит*.
   - Почему ты так думаешь? - удивился помреж.
   - Постоянно крутятся возле него люди такого сорта. Со многими из них он на
   короткой ноге.
   Между тем, скачка близилась к завершению. Оставалось пройти последний поворот, и начиналась финишная прямая. Головная лошадь промчалась с большим отрывом от остальной группы. Стремительно промелькнула. Шпаер едва успел разглядеть номер. В своих комбинациях он сыграл ее на перовое место. "Значит, есть шанс. За триста метров до финиша опережает всех почти на столб". Азарт захватил его. Все лошади, которых он сыграл, скакали в головной группе. Но в каком порядке пересекут финишную прямую? В этом все дело. На какое-то время он даже забыл о парне. Вдруг вспомнил. С тревогой пошарил глазами. Увидел в толпе. Сразу же отлегло. Попутно крутилась мысль, как, не раскрывая своих намерений, узнать, каким образом попала к нему барсетка.
   Не меньше Шпаера волновался жокей. Поставил последние деньги. Крутил головой. Вытягивал шею. Финишный створ не видно. Его закрывает информационное табло. Хочешь, не хочешь, пришлось ждать объявления результата скачки по радио.
   Наконец объявили. А десять минут спустя и суммы выдачи в тотализаторе.
   Экспресс четырех лошадей угадало лишь трое на ипподроме. В их числе Шпаер. Сумма выдачи, о которых долго потом вспоминают тотошники. Позавидовал даже приятель жокей.
   - Не иначе ты в детстве паслен ел, - подковырнул он.
   - Все может быть. Но поляну готов накрыть хоть сейчас. Ты как? Не возражаешь? Тогда звони своему человеку на трибунах и банкуй. Пусть тащит к тебе в конюшню, все, что закажешь, и будем гулять.
   -Я за.
   - Вот и отлично. Только у меня одна просьба к тебе. Давай пригласим того парня, который к нам подходил. Мне нужно кое-что узнать у него.
   - Пожалуйста. Только будь осторожен. Эти ребята непредсказуемы. В любой момент могут выкинуть неожиданный фортель.
   Спустя час вся компания была в сборе. Чтобы интересующий Шпаера парень не почувствовал подвоха, с него взяли деньги за бутылку водки. В темпе приготовили стол.
   Закрыли каптерку на ключ, и понеслось.
   * карабчит - ворует.
   После первого стакана собутыльники вразнобой загалдели. После повторного Шпаер попытался перевести разговор в нужное русло.
   - Ты за гуманизацию или приМатизацию? - забросил пробный камень помреж. Жокей толкнул его ногой под столом. Дескать, остынь. Не лезь на рожон. Парень задумался на секунду, внимательно посмотрел на Шпаера, скривился в
   ухмылке и ответил:
   - Я за большой, большой вольер, похожий на тот, который в Сухуми. Только духовности немного не хватает. И культурку надо поднимать. Ядрена мать.
   Помреж изумленно вытаращил глаза.
   Парень выждал классическую паузу, наслаждаясь впечатлением, произведенным на
   публику, и закончил тираду изречением из Корана: - Лев разорвет собаку, если собака приблизится ко льву.
   Жокей, уж на что, привыкший к экстравагантным выходкам тотошников, и тот не смог скрыть удивления.
   - Впервые встречаю такого говоруна. Судя по эрудиции, у тебя за плечами не одна ходка. Или я не прав? - спросил он.
   - Прав, - не стал кокетничать парень.
   Шпаер только сейчас вспомнил, что подобное изречение уже слышал. Совсем недавно. Только никак не мог вспомнить где. Чтобы не спускать разговор с нужной колеи, попытался его углУбить.
   - Прошлым летом видел репортаж из Саратовской исправительной колонии, где отбывал срок Лимонов. Показали жилище заключенных. Перед входом они переодеваются в домашние тапочки. Это и есть гуманизация?
   - В таких пионерских лагерях я никогда не бывал. В предпоследней ходке чалился на севере Коми. Если бы не амнистия, хозяин, падла, наверняка бы там меня уморил. Воры за садизм приговорили его. А он сдернул. Как испарился. Над заключенными измывался, похлеще фашистов. Из карцера по полгода не выпускал. И поборы, поборы... По черному грабил зэков. Тех, кто уходил в побег, живыми в зону не приводили. Пристрелят, метров пятьсот не доходя до вахты, и в ящик стоймя у ворот. Так всю зиму и стояли. Черные, высохшие. Кости и кожа. А он, падла, каждое утро на разводе с ними разговаривает. Интеллигентно так. Вкрадчивым, бархатным голосом. "Дурачок, у тебя двое детей, жена, больная мать. Кто теперь накормит эту ораву? Тебе не нравился лагерный суп из гнилой картошки и тухлой рыбы? Непропеченный хлеб наполовину с мякиной? Понимаю тебя. Суп, действительно, приготовлен не по рецептам французской кухни. А пайка - не хачапури. Но согласись, лагерь - не санаторий". Саранцев. Подполковник внутренних войск. Никогда не забуду змея. На шее с правой стороны бородавка размером с косточку хурмы. В центре ее гнусный, такой пучок рыжих волос. Падла. Устроил настоящий концлагерь. На этом и погорел
   - И такие колонии сейчас есть?
   - Воровские, так называемые, черные зоны, никогда не были санаториями.
   В каптерке все присмирели. Пытались представить себя в робе бесправного арестанта. Бывалый уголовник достаточно выразительно нарисовал житье-бытие заключенных.
   Особенно живо увидел бесправное положение зэков Шпаер, наделенный от природы буйным воображением. Он моментально примерил на себя весь произвол лагерной администрации, ощутил кожей мытарства подневольных заключенных. С его обостренным чувством несправедливости, ершистым, неуживчивым характером самое место в штрафном изоляторе. До самого упора. Пока не вынесут ногами вперед.
   Помощнику режиссера невольно вспомнилась наколка, увиденная как-то в Сандунах: "Кто там не был, тот побудет. А кто был, то не забудет".
   Он мотнул головой, пытаясь стряхнуть минутное оцепенение.
   - Может, в картишки? - предложил новый владелец пресловутой барсетки.
   - Во что? - в один голос откликнулись Шпаер с жокеем.
   - Во что хошь. Воропай во все игры шпилит.
   - В подкидного, годится? - спросил Шпаер.
   - Может, лучше в двадцать одно? Быстрее. И можно втроем.
   - А куда нам спешить? Выпить есть. Посидим. Растянем удовольствие. Причешешь меня. Потом жокея.
   Воропай нехотя согласился.
   Игра в подкидного требует определенных умственных способностей. Хотя в каждой карточной игре есть свои шулерские приемы. Но чтобы использовать их в подкидного, необходима предварительная подготовка. Поэтому игра у лагерного каталы не сложилась. Шла с переменным успехом.
   Шпаер проиграл небольшую сумму. Но по сбивчивому, бессвязному бормотанью партнера в пылу игры, смог с большой долей уверенности предположить, что барсетку умыкнул у него кто-то из своих, работающих в театре.
   Глава 8. Расплата с лихвой.
   Выигрыш на ипподроме хотя не восполнил похищенных денег, но в какой-то степени вернул Шпаеру душевное равновесие. Многолетняя работа конструктором выработала у него привычку скрупулезно анализировать проблему, раскладывать на составляющие и решать до тех пор, пока не упрется в тупик или добьется нужного результата. В таких случаях мозг его работал круглосуточно. Без перекуров и перерывов на обед. В зале кинотеатра, во сне, в компании собутыльников и даже в постели с любимой женщиной. Главная трудность состояла в том, чтобы верно обозначить проблему. То есть четко определить цель, конечный продукт работы мозга. При этом не выйти за рамки реальных возможностей, запаса знаний и интуиции; в то же время обеспечить исходный толчок, по силе достаточный для прохождения всей необходимой дистанции.
   Полнейший сумбур в мыслях сразу после кражи выигрыша в покер, всплеск отрицательных эмоций и безволие не позволили помощнику режиссера хладнокровно и четко обозначить план действий. Первым, вполне естественным желанием было немедленно вернуть деньги. Кинуться по горячим следам неизвестно куда, рыть копытами землю и искать, искать. Но, поостыв, он понял: это - бредовая идея. Путь никуда.
   Нет направления, в котором нужно бежать, и мало-мальски приемлемой зацепки, чтобы заставить преступника вернуть похищенное. Нет и его самого.
   Поэтому все усилия Шпаер сосредоточил на поисках преступника. Того, кто выключил его возле лифта и похитил барсетку. Даже смерть Рублевской, которую он не без оснований подозревал в краже денег из карманов, не повлияла на это решение. Этого человека он видел своими глазами. Хотя и мельком. Но видел. Мужчина средних лет. Достаточно высокий. Одевается в своеобразном стиле. Не фантом, не плод воображения или какой-то абстрактный психологический портрет. А вполне конкретный человек, главный виновник всего случившегося.
   Реально обозначенная цель дала необходимый толчок мозгу, и он заработал в полную силу независимо от обстоятельств и воли запрограммировавшего его.
   Вояж на ипподром сразу же дал первый, обнадеживающий результат.
   Несмотря на обильное возлияние накануне, утром Шпаер чувствовал себя сносно. А после большой кружки крепкого куриного бульона и вовсе избавился от остатков похмелья. В театр он приехал бодрый, в приподнятом настроении. Сразу же у проходной наткнулся на скорбное объявление. В центре его фотография Душкина в траурной рамке. Под ней - перечисление заслуг. Отдельно, чуть в стороне небольшая бумажка, напечатанная на машинке. Извещает, что все желающие могут принять участие в похоронах старшего машиниста сцены. К двум часам дня будет подан автобус.
   Само собой разумеется, приглашение касалось лишь творческих работников театра и ИТР, свободных от репетиции и вечернего спектакля. Из работяг могли поехать лишь немногие монтировщики сцены, которые проработали достаточно долго с покойным.
   Помощник режиссера зашел к Бруневскому. Узнал свой распорядок на день. В двенадцать репетиция нового спектакля с Юлей Гарбузовой в главной роли. Присутствие его не обязательно. Остальное - текучка. Главное в ней - обеспечить надежную работу сценического оборудования. Выявить все неисправности и представить их главному инженеру театра в форме официальной докладной.
   Эдуард Михайлович прошел на сцену. Ее слабо освещали три дежурные лампочки,
   тускло мерцающие в глубине, на голой, кирпичной стене. На авансцене, под пожарным занавесом двое рабочих что-то сосредоточенно соскабливали с досок планшета. Шпаер сел перед пультом. Включил дежурное освещение.
   - Чертовщина какая-то, - услышал он разговор рабочих, - Третий день соскабливаем, а она все проступает и проступает. Вчера же все соскоблили добела? Ведь так? А сегодня опять. И откуда только берется?
   - Серега много грешил. А покаяться, видать, перед смертью не успел. Вот и мается теперь его душа. Обливается кровавыми слезами. Разговор заинтересовал помощника режиссера, и он подошел к рабочим. Нагнулся получше рассмотреть доски планшета сцены. Действительно отчетливо просматривалось красноватое пятно в контуре того, что растеклось вокруг головы, упавшего с колосников старшего машиниста сцены. Непроизвольно поднял взгляд. Далеко наверху зияла черная дыра. В глубине ее тускло мерцали багровые сполохи.
   "Наверное, именно так выглядит вход в преисподнюю", - невольно подумал Шпаер и поежился. Неприятный холодок пробежал по спине.
   Появился Бруневский.
   - Господа, прервитесь ненадолго, - обратился он к рабочим, - Мы сейчас с Юлечкой порепетируем часок, другой. Потом можете продолжить работу.
   - А если мы будем работать на колосниках, вам не помешаем? - спросил один из рабочих.
   - Только если возле пожарного занавеса.
   - Именно там мы и собираемся.
   - Пожалуйста. Только не очень шумите.
   Проверку сценического оборудования пришлось отложить.
   От нечего делать Шпаер обошел театр. Выпил чашечку кофе в буфете. Перекинулся парой слов с актерами, встретившимися по дороге. Ненадолго задержался возле репетиционного зала. Девушки кордебалета высыпали на перерыв. Разгоряченные, оживленные, длинноногие, соблазнительные. Расположились кто, где в живописных позах. У многих на ногах поверх трико, до колен шерстяные носки грубой вязки. На поясе - шерстяные кофты, завязанные рукавами. Уже сам по себе шарм. У всех глубокое декольте. Роскошная грудь и приклеенные, ангельские улыбки.
   Шпаер не мог отказать себе в удовольствии поблаженствовать среди душистого, увядающего цветника. Со многими девушками он был в простецких отношениях. Поэтому обходился без церемоний. Но ему не позволили рта открыть. Засыпали вопросами.
   - Эдуард Михайлович, вы разве не участвуете в тренинге Гарбузовой?
   - А правда, что Наум Гальянович, готовит из нее воздушную акробатку? Вопросы шутливые. Но Шпаер не сразу врубился о чем речь.
   - Не морочьте голову Эдуарду Михайловичу. Воздушная акробатика - давно пройденный этап. Теперь на очереди покорение вершин спортивной гимнастики. Ведь так, Эдуард Михайлович?
   Оставив в покое Юлию Гарбузову, девушки принялись зубоскалить по поводу громадности декораций. И так до упора. Пока балетмейстер не пригласил их продолжить репетицию.
   Через соседнюю дверь Шпаер вышел на верхнюю галерку. Как всегда, ни одной исправной лампочки. Темень, как в сфере бюджетного финансирования. Он облокотился на перила и уставился вниз.
   В беспорядочном переплетении металлоконструкций корчилась в непристойных позах Юля Гарбузова, одетая в легкий купальник и узкополую шляпку с вуалью.
   Смысл корчей состоял в том, чтобы отобрать наиболее непристойные позы. Бруневский называл их эротическими. Спектакль кассовый. Три персонажа. Почти никаких декораций. Пошлый банальный сюжет. Все на недомолвках. Весь юмор ниже пояса. Что-то среднее между стриптизом и "Аншлагом".
   Бруневский не был первооткрывателем этого жанра. Нечто похожее Шпаер видел у Виктюка, который заставлял примерно также корчиться Метлицкую на похожей конструкции. Не менее успешно работали и другие "корифеи" постельного жанра.
   Наблюдая за происходящим на сцене, Шпаер задался вопросом: "Почему Наум Гальянович остановил выбор именно на Гарбузовой"? Роль простенькая. Практически без слов. Мог бы найти девицу с более эффектной фигурой.
   Выхваченная из темноты направленным лучом света, Юля корчилась на весу, не касаясь ногами пола. Придумывала все новые, более непристойные позы. При этом улыбалась и двигалась, изображая удовольствие. Другая на ее месте давно бы свалилась с ног от усталости.
   Лица Бруневского Шпаер не видел. Но без труда мог представить. Наверняка он сально улыбался, отвалив вниз жирную, слюнявую губу.
   "А он не так глуп", - подумал помощник режиссера, удивленный проницательностью своего непосредственного начальника. О нем он был не очень высокого мнения. Ведь нужно было найти такую актрису, которая не только бы беспрекословно выполняла его бредовые фантазии, но еще при этом не падала бы с ног от усталости.
   - Юличка, было бы неплохо, если бы у вас из трусиков выглядывал игривый завиток.
   - Где его взять, Наум Гальянович? Я сбриваю волосы. Помозок для бритья не подойдет?
   Бруневский хихикнул.
   - Скромность - мать всех пороков. За что и ценю вас, - с пониманием откликнулся он на шутку актрисы.
   Метрах в трех от перил галерки рабочие меняли на колосниках несколько пришедших в негодность брусьев. Их рабочее место освещала переносная лампа, образуя идеальный, как будто мистический круг. На полшага выйди из него, и пропал. Не видно даже силуэта. Помощник режиссера не поленился, поднялся к ним. Именно отсюда упал старший машинист сцены. Негодные брусья сняли, а образовавшийся проем в настиле накрыли дощатым щитом. По-видимому, сделали это небрежно. В темноте Душкин наступил на свободный конец. Щит сыграл и Сергей провалился. Причиной могла быть нерадивость рабочих. Но мог быть и злой умысел.
   - Эдуард Михайлович, аккуратней, пожалуйста, там наверху. Вы мне глаза засорили! - крикнула снизу Гарбузова.
   "Ничего себе, - удивился Шпаер. - Ну и зрение. В темноте видит, как кошка". Он извинился и вернулся на галерею.
   - Наум Гальянович, автобус уже у проходной, - сообщила женщина вахтер, посланная начальством за главным режиссером. Ему взбрела странная блажь, съездить на похороны машиниста сцены.
   Столько всего непонятного произошло в эти несколько дней! У Шпаера голова пошла кругом. Захотелось самому во всем разобраться. Хотя бы понять что-нибудь в этом бедламе. Он решил последовать за Бруневским.
   Внизу, возле лифта услышал, как окрысилась на кого-то Гарбузова:
   - Чего вытаращилась, старая мымра? Дай-ка пройти
   Миловидная пенсионерка, кандидат технических наук, вынужденная подрабатывать уборщицей в театре, в недоумении посторонилась.
   Увидев Шпаера, разбитная девица поспешила слащаво извиниться:
   - Извините, ради Бога. В темноте обозналась. Подумала одна из придурочных
   фетишисток. Достали они меня своим вниманием. Пробежала, едва не сбив с ног помощника режиссера. В нос ударил резкий запах пота, парфюмерии и чего-то еще приторно-пряного, дьявольски возбуждающего.
   - Юличка, вы само очарование. Сегодня особенно неотразимы, - бросил он на ходу, едва не задохнувшись от отвращения.
   Театр - величайшая барахолка притворства.
   Мимолетно успел окинуть актрису с головы до ног. Никаких признаков усталости. Бодрый, цветущий вид. Будто не было позади часа изнурительных корчей. Лишь слегка взмокшая шея. У Метлицкой после подобных упражнений от перенапряжения дрожали руки и ноги.
   На протяжении всего коридора его преследовал этот, на удивление стойкий запах. Лишь выскочив на лестницу, он смог, наконец, глубоко вздохнуть.
   В автобусе Шпаер забился в угол на заднем сидении и уткнулся в спортивный журнал. Однако сосредоточиться на чтении не смог. Приторный до отвращения в коридоре, теперь этот запах провоцировал похоть, действовал наподобие изощренной порнухи. Долго еще помощник режиссера не мог отделаться от отвратительного и в то же время сладостного ощущения. Он ловил себя на мысли, что определенно, неравнодушен к Гарбузовой. Незаметно, все же мысли вернулись к возникшим проблемам. Сам по себе появился вопрос: вправе ли он впутываться в расследование преступлений, не имея для этого профессиональной подготовки? Дело не только в том, что можно угробить попусту время. Любое расследование связано с риском для жизни. А жизнь у человека одна. Другой не будет. И Душкин, и Рублевская - совершенно посторонние ему люди. Никаких личных симпатий. Какая разница, убили машиниста сцены или он погиб в результате несчастного случая? Скончалась соседка с нижнего этажа в результате сердечного приступа или кто-то приложил руку к ее смерти? Единственно, что оправдывало желание ввязаться в сыскную авантюру, стремление, если не вернуть похищенные деньги, то хотя бы узнать, кто это сделал. Это - святое дело. Долг чести. В то же время он интуитивно чувствовал связь всех этих событий между собой. Дернув за одну ниточку, потянутся другие. Не исключено, напрямую связанные с убийствами Душкина и Рублевской. Никаких явных признаков такой связи Шпаер пока не видел, но почти не сомневался в существовании таковой. Тщетно пытался разобраться в причинах, одолевавшего со страшной силой, сыскного зуда и еще более разжигал его.
   Скорее всего, причины крылись в нем самом, в складе характера, переизбытке умственной энергии. Покончив с конструкторской работой, Шпаер не смог, однако, остановить инерцию, вращение маховика, раскрученного интенсивными мыслительными нагрузками. Он продолжал вращаться с прежней, бешеной скоростью, вырабатывая интеллектуальную энергию в том же объеме.
   Азартные игры, работа в театре лишь частично решали эту проблему. Излишки ее со временем аккумулировались в таком количестве, что становилось не по себе. Возможность направить ее на расследование преступлений, по-видимому, и спровоцировала сыскную чесотку.
   Утомительная, однообразная езда в автобусе пошла помощнику режиссера на пользу. Сумятица в мыслях исчезла. Постепенно они вошли в стройное русло и заработали в нужном направлении. Вскоре даже наметилось подобие системы поиска.
   Появился главный вопрос:
   "Случайно ли его ограбили"?
   Ответ однозначен: нет.
   Грабитель специально охотился за барсеткой. Потому что видел, как помощник режиссера укладывал в нее выигрыш. На это указывают все его действия в подъезде. Завладев барсеткой, он не стал выворачивать карманы. Так как был уверен, где находятся деньги.
   "Кто это мог быть"?
   Кто-то из трех игроков в покер и главный инженер театра. Или кто-то из их людей. Только они видели, как он клал деньги в барсетку. Однако никто из них не мог видеть, как большую часть выигрыша он переложил в карманы пиджака. Поэтому грабитель охотился в первую очередь за барсеткой.
   Вдовин сразу же отпадал. Его внешность нельзя перепутать ни с какой другой. Также, наверное, глупо подозревать и Бруневского. Хотя он и дрянной человечек, но пойти на откровенный грабеж не способен. Не способны они также наверняка и на организацию грабежа. Не тот статус и не то воспитание.
   Остаются двое. Кучумов и главный инженер театра. И тот, и другой подходят по комплекции. Но едва ли Саранцев мог прибегнуть к столь изощренному лицедейству. Переодеванию и гриму. Шпаер отчетливо вспомнил, что заметил в облике грабителя явные признаки переодевания и грима. Значит...
   Впрочем, мог быть другой человек, нанятый кем-то из них. Что по большому счету - едва ли. Слишком велик соблазн присвоить похищенное и потом шантажировать заказчика. Эти двое - не дураки. Криминальные новости по телевизору и они смотрят. Такая практика у уголовников сплошь и рядом.
   Тут же всплыл многообещающий факт. Теряя сознание, уже лежа на полу, Шпаер хорошо разглядел обувь преступника и низ брюк. Можно загримироваться до неузнаваемости. Надеть парик и темные очки. Но едва ли при этом обязательно менять обувь и брюки. Скорее всего, это повседневная одежда грабителя. На этом его можно и взять.
   Примерно таким был ход умозаключений помощника режиссера по дороге на кладбище.
   Родные и близкие покойного приехали на другом автобусе. Из морга. Все приехавшие встретились возле могилы.
   Похороны машиниста сцены мало, чем отличались от общепринятых в Москве. Лишь тем, что родные покойного наняли трех платных плакальщиц. Минут двадцать они истошно голосили, припадая на грудь Душкина. Рвали на себе волосы и исходили притворными слезами.
   Шпаер решил пройти весь скорбный путь до конца. Поехал на поминки в Немчиновку, где жил Душкин. Там во дворе его дома под навесом поставили три длинных стола. За ними и разместились всех приглашенные: родные, знакомые, соседи по даче, квартиранты и все остальные
   Дом у него оказался двухэтажный, добротной постройки. Первый этаж из красного кирпича. Второй из шестиметровых хлыстов лиственницы. Добротные хозяйственные постройки. Вдалеке, возле высокого бетонного забора недостроенное строение. По всей видимости, роскошная баня.
   Помощник режиссера с интересом рассматривал близких покойного. По внешнему виду все бойкие люди. Одеты, как одеваются зажиточные жители Подмосковья. В добротные, практичные одежды без претензий на моду. Держались особняком. Играли, как говорят в театре, мать. То есть, всячески оказывали ей знаки внимания.
   Пожилая женщина с дряблым, оплывшим лицом выглядела печальной, но без надрыва и преувеличенной скорби. На вид ей было около шестидесяти лет. Несмотря на излишнюю полноту, двигалась она проворно, переваливаясь с бока на бок, как утка, откормленная к Рождеству. При этом чутко прислушивалась ко всем разговорам за столом. Если что-то в них казалось ей особенно интересным, она под разными предлогами задерживалась неподалеку и внимательно слушала, не упуская ни слова. В такие моменты глазки у нее сужались в тонкие щелочки, почти закрывались. По всей вероятности для того, чтобы острее был слух.
   Большинство за столом видели друг друга впервые. Чувствовали себя неловко, не в своей тарелке. В их числе - Шпаер.
   Напиваться не было никакой охоты. Третий день подряд - это уже перебор. Поэтому он уже стал подумывать, как поделикатнее улизнуть. Но, представив какие ожидают проблемы: тащиться по грязи полтора километра до платформы, неизвестно сколько ждать электричку, в Немчиновке останавливаются не все проходящие, решил ехать вместе со всеми на автобусе, который привез сюда. От нечего делать, чтобы как-то занять себя, стал высматривать особенности застолья. На своем веку он перевидел их много. Почти каждое из них имело свой, неповторимый колорит. Как правило, особенно те, на которые попадал случайно. Своего рода спектакли, рассчитанные на конкретную публику.
   Больше всего ему запомнилась деревенская свадьба в Поповке под Арзамасом. Где-то в начале 80-х. Его пригласил коллега по работе в КБ, где он проходил производственную практику после института. Раньше Шпаер ничего подобного не видел. Поехал чисто из любопытства.
   Гуляли в просторной избе-пятистенке. Застолье началось с того, что на столы выставили три эмалированных ведра с самогоном. Таз черного хлеба, нарезанного большими ломтями. И миску соленых огурцов. Возле каждого ведра поставили по полулитровой кружке. Пей, сколько влезет. Самогон сильно отдавал сивухой, поэтому Шпаер особенно не налегал. Лишь прикладывался время от времени. Примерно час спустя половина гостей оказались пьяными в лежку. Их разместили в хозяйственных постройках. А для оставшихся выставили на столы магазинную водку. Несколько разнообразили закуску. Но без особых разносолов. Еще через час произошел новый отсев. Тех, которые набрались теперь, отправили ночевать к предшествующей группе.
   Только после этого началось настоящее пиршество. На столах появилось вино, водка лучшего качества. Много вареного мяса. Рыба жареная и заливная. Сыры. Батоны. И колбасы. Но гостей за столами осталось: раз, два и обчелся.
   И здесь, присмотревшись, Эдуард Михайлович обнаружил тщательно продуманную режиссуру. Несмотря на грузность и кажущуюся неповоротливость, мать покойного поспевала повсюду. Следила за тем, чтобы определенная часть гостей, самых важных, не испытывала ни в чем недостатка. Им подавали все самое лучшее. Гостям рангом пониже уделялось меньше внимания. А все остальные обслуживали сами себя, надоедая соседям бесконечными просьбами: подать, передать, пододвинуть поближе.
   Столь четко расписанный регламент всколыхнул в душе Шпаера бурю воспоминаний. Невольно в памяти всплыли их домашние торжества. В них так же, как здесь, распоряжалась самая старшая в семье - бабушка Марья Никифоровна.
   Но как отличалось ее верховодство!
   Для бабушки все гости были одинаково желанными в доме. В трудные времена, она нередко отказывала себе в чем-то необходимом ради того, чтобы достойно встретить гостей. Истинно московское хлебосольство. Старалась всех вкусно и сытно накормить. Даже деревенских, которых не переносила на дух.
   Впрочем, "деревенскими" в ее понимании могли быть и москвичи, по ее определению, такие же рвачи и скупердяи. Именно эти качества она считала наиболее отвратительными пороками. Объясняла ими все зло на Земле.
   Ей посчастливилось увидеть иную жизнь. Свободную от этих пороков. Открытую, светлую, интересную. Несколько лет до войны. И после. Недолго. Перед приходом к власти Хрущева. Ради построения такой жизни во всей стране, считала бабушка, пригодны все средства. Построили ее жители крупных промышленных городов. Пятая часть населения страны. Все согласившиеся признать главенство общественных интересов над личными. Остальные четыре пятых населения страны - жители деревень, хуторов, сел и аулов, работали, главным образом, на себя. В собственных огородах, курятниках, сараях. Ковырялись дни напролет в навозе. Работу в колхозах считали "на дядю", самой постылой. Относились к ней спустя рукава. Когда стало совсем невмоготу, ринулись в города. Пожить на готовом. Урвать от щедрот горожан. Всех тех, кто всю свою жизнь отрывал львиную часть от себя в общественные фонды.
   В итоге - полный триумф мелочных, рваческих интересов. А в городах тот же развал, что в селе. Плюс - всеобщее нежелание горбатить "на дядю".
   Для наглядности этой унылой картины бабушка вспоминала последний год войны. Когда она в качестве переводчицы сопровождала главного куратора страны за вывоз из Германии, в порядке репарации, наиболее ценного станочного оборудования. Ее начальник прекрасно знал свое дело. Отбирал на заводах поверженной в войне Германии наиболее совершенные станки, оснащенные автоматическими системами на основе гидравлики и пневматики. По тому времени ноу-хау. Эшелоны, груженные этой дорогостоящей техникой, уходили один за другим в опустошенную фашистами страну. Но к месту назначения прибывала груда металлолома.
   В пути следования полуграмотные умельцы срезали со станков все трубки из меди и нержавеющей стали. Пускали их на зажигалки. Которыми успешно приторговывали на пристанционных барахолках. Выгода копеечная. А ущерб для страны невосполнимый.
   - А ну, марш от стола! Чиканашка проклятый! - завопила над самым ухом мамаша покойного. Шпаер вздрогнул от неожиданности и попытался врубиться.
   На противоположном конце стола увидел пацаненка лет двенадцати. По всей вероятности, сынишка кого-то из родственников второстепенной категории. Мальчуган испуганно убрал за спину руку с банкой "Фанты" и кинулся прочь, подальше от глаз жадной старухи.
   Эдуард Михайлович встряхнулся и потянулся за бутылкой водки. Налил полфужера и залпом выпил, с трудом подавив тошноту. В нос ударил неприятный запах дешевой селедки, несвежего мяса и французских духов. Обернулся. Почти касаясь лица засаленным фартуком, над ним склонилась мамаша покойного. Он конвульсивно отодвинулся, невольно вспомнив бабушку, приятный запах, всегда сопровождавший ее: ландыша, пирогов и малинового варенья. Выпитая через силу водка, вскоре прижилась. Стало полегче. Помощник режиссера несколько оживился и иначе, иными глазами взглянул на хозяйство покойного машиниста сцены. "Навскидку, стоит не меньше двух лимонов зеленых. Откуда такие деньжищи у запшаханного работяги без серьезной, денежной специальности? Едва ли добыты честным трудом. А раз так, то это всегда чревато. Запросто могли грохнуть. Узнать бы за что. А там, глядишь, потянутся ниточки и к моей, нестерпимо зудящей проблеме".
   Это обстоятельство еще больше раззадорило помощника режиссера, подхлестнуло желание узнать поподробнее другую, теневую сторону жизни Душкина. Шпаер присмотрел двух, трех его родственников и попытался одного из них вызвать на откровенность. Однако особо усердствовать не пришлось. После недолгих, обязательных церемоний мужчины распустили галстуки, а женщины аппетитно захрустели малосольными огурчиками, закусывая "Пшеничную" водку из запотевших бутылок. Отношения за столом сделались более доверительными. Компания распалась на группы. У каждой появилась своя тема для разговора.
   Мамаша Душкина подсела к Бруневскому. Поблагодарила за участие в семейном горе. В общем, обычный обмен дежурными любезностями. После этого разговор стал более конкретным.
   - Будто злой рок вмешался в жизнь Сережи, - печально посетовала притворно-учтивая женщина. - Вы, наверное, в курсе? Осенью Сережа собирался сыграть свадьбу с Ритой Рублевской. Старшим осветителем вашего театра. Еще в прошлом месяце они подали заявление в ЗАГС. И вот, такое несчастье.
   - Да, да. Ужасная трагедия, - поддакнул Бруневский.
   - Мне думается, - продолжала мать Душкина, - внезапная смерть сына послужила причиной и сердечного удара у Риты. Они так любили друг друга.
   Эдуард Михайлович насторожился, придвинулся ближе к Бруневскому. "Ничего себе, нежная любовь. Флиртовала с Вдовиным. С каждым, кто улыбнется. Только вчера приводила в дом другого мужика". Шпаеру позвонили по мобильнику.
   - Эдик, привет. Узнал?
   Звонил приятель жокей. Предложил верняк* в ближайшее воскресенье.
   - Буду. Какой разговор? - поблагодарил его Шпаер.
   - Деньжат не одолжишь до воскресенья? - попросил жокей.
   - Нет проблем. Сколько тебе? Договорились, где встретиться.
   Между тем, разговор Бруневского с матерью Душкина становился все более доверительным.
   - Наум Гальянович, у меня к вам есть небольшая просьба, - перешла на шепот осторожная женщина. - Со смертью сына у меня появились проблемы. Не могли бы помочь?
   - С удовольствием. Если смогу.
   - Этот дом достался нам, можно сказать, в аварийном состоянии. Того гляди рухнет. У его прежнего владельца, Аркадия Петровича Вдовина, не было средств на сносное содержание дома. Сережа выручил достойного человека. У Аркадия Петровича оказалось много долгов. Ему даже угрожали. - Что вы говорите?! Вот никогда не подумала бы.
   - Да. Это так. Сережа затеял ремонт. Перекрыл крышу. Укрепил фундамент. Начал строить баньку. Но довести задуманное до конца не успел. А мне одной не под силу. Не хватает денег.
   - Чем же я могу вам помочь?
   Мать Душкина еще больше понизила голос.
   - Осталась записная книжка сына. В ней указаны фамилии всех его должников в вашем театре. Может быть, как-нибудь можно собрать долги? Не могли бы мне в этом помочь?
   - Даже не знаю, что и сказать. Могу я взглянуть на эти записи?
   - Конечно. Вот, возьмите.
   Мать Душкина достала записную книжку из кармана фартука и протянула главному режиссеру.
   Бруневский раскрыл ее и перелистал. Шпаер заглянул ему через плечо.
   На семи страницах мелким, убористым почерком были вписаны фамилии работников театра. Напротив каждой - сумма долга. По оценке Шпаера, пол-лимона рублей. Не меньше. Он слышал о том, что машинист сцены дает в долг под проценты. Но предположить такого размаха не мог. Среди его должников оказалось немало уважаемых людей.
   Подняв глаза от записной книжки, Эдуард Михайлович столкнулся с буравящим, тяжелым взглядом матери Душкина. К своему великому удивлению помощник режиссера не прочитал в нем осуждения или хотя бы укора. Напротив, полное одобрение. Лишь какое-то время спустя он понял, в чем дело. Мать Душкина не доверяла Бруневскому и хотела, чтобы кто-нибудь видел, как она отдает ему записную книжку сына.
   Между прочим, фамилия главного режиссера театра значилась там, в числе наиболее первоочередных должников. Он был должен машинисту сцены приличную сумму.
   *верняк - верная лошадь, та, которая должна выиграть в заезде.
   - Ну, и задали вы мне задачку, - почесал в затылке Бруневский, прикидывая, как извлечь наибольшую пользу из ситуации, - Ума не приложу, как вам помочь.
   - У Сережи с этим не было никаких проблем. Все долги ему возвращали исправно. С благодарностью. Как и полагается в таких случаях. Он же выручал людей. Поручите какому-нибудь энергичному человеку. Едва ли кто из должников Сережи станет портить отношения с начальством. Если не все, то хотя бы часть долгов вернуть.
   - Право не знаю, как быть. Вы меня ставите в крайне затруднительное положение. - Можно, конечно, прибегнуть к другим мерам. У Сережи все это было отлично отлажено, - мать Душкина сделала многозначительную паузу, намекая, по всей вероятности, на другие, силовые методы воздействия на должников, - Но мне не хотелось бы. Да и вы, ведь, в этом не заинтересованы. Я правильно понимаю? Попутно решите свои проблемы. Ведь они у вас тоже есть?
   - Ладно. Попробую. Но не гарантирую полный успех. У меня тоже есть к вам пустяковая просьба...
   Кучумов сидел за столом напротив и внимательно прислушивался к разговору. При последних словах главного режиссера он наклонился и еще больше напряг слух.
   -.. .Сергей взял со склада реквизита колечко, - продолжал Бруневский, - Так. Сущая ерунда. Бижутерия. Как объяснил он заведующей склада, якобы для того, чтобы по нему заказать похожее у ювелира. Не могли бы вернуть это кольцо? Сами понимаете, театр. Все вещи имеют инвентарный номер. Заведующая складом места себе не находит. Попросила меня поговорить с вами.
   - Как оно выглядело? - спросила мать Душкина.
   - Позолоченная латунь. Синий страз посредине. Вокруг, если мне память не изменяет, девять мелких, искусственных бусинок белого цвета. Побрякушка. На ней даже нет пробы.
   - Не видела такого у него. Но пойду, посмотрю.
   Как только женщина отошла, Кучумов перегнулся через стол и шепотом сказал:
   - Похожую вещицу я видел у главного инженера театра. Ночью. Когда мы играли в покер в его кабинете. Он откуда-то вернулся и рассматривал такое кольцо. Я подошел сзади. Увидев меня, он поспешно зажал кольцо в кулаке и тут же вышел.
   Вскоре вернулась мать покойного машиниста сцена. Ничего похожего в вещах сына она не нашла.
   Эдуард Михайлович, сам не заметив как, снова набрался. Хорошо, что не отпустили служебный автобус. Он и развез всех приехавших по домам.
   Всю ночь Шпаеру снились кошмары. Душкин с бледным, обескровленным лицом сидел голый на горячей сковороде и считал раскаленные пятаки. Кто-то беспрерывно их ему подбрасывал. Они ударялись о сковороду с мелодичным, погребальным звоном. На глазах краснели. Машинист сцены жадно хватал их. Дул на дымящиеся пальцы. Торопливо пересчитывал и укладывал в высокие, ровные стопки.
   Утром, проснувшись, Эдуард Михайлович с удивлением обнаружил на столе аккуратно уложенную стопку из пятирублевых монет. Скатерть вокруг нее густо испачкана кровью. Тут же фужер с остатками водки на дне и пустая бутылка. Разбросанная колода карт.
   Ладонь на левой руке оказалась перевязанной носовым платком. Под ним глубокий порез. Рана слабо кровоточила.
   Помощник режиссера обошел квартиру, проверяя все ли на месте.
   Входная дверь на замке. Но цепочка не накинута. Обычно он так никогда не оставлял входную дверь.
   Этот непорядок помог ему вспомнить, что вчера поздно вечером приезжал жокей за деньгами. Кажется, они с ним даже сгоняли пару партий в терц.
   Эдуард Михайлович еще раз обошел квартиру. Обнаружил в помойном ведре разбитый второй фужер. Вспомнил как порезался, сгребая со стола осколки стекла.
   Постепенно в памяти, как на фотобумаге, проявлялись подробности минувшей ночи.
   Домой он приехал около полуночи. Еще не успел умыться, позвонил жокей. А через полчаса уже появился в квартире. Едва переступил порог, взахлеб заговорил о девице, которую только что встретил на лестничной площадке. И стал уговаривать познакомить. Поначалу Шпаер скептически отнесся к просьбе позднего гостя. Конченный бабник. Не пропустит без внимания ни одной юбки. Но когда врубился, тут же загорелся желанием выяснить, кого имеет в виду жокей. С его слов он встретил эту девицу, поднимаясь пешком по лестнице. Этажом ниже квартиры Шпаера. Она выбрасывала мусор в мусоропровод.
   Под ним всего две квартиры. В одной живет та самая пожилая женщина, которая первая обнаружила неладное в квартире Рублевской. Другая должна быть пуста. Ее хозяйку увезли в морг.
   Приняли на грудь грамм по сто и вниз. Жокей указал на дверь квартиры Рублевской и с недоумением взглянул на Шпаера. Она была опечатана. Для верности даже несколько подергал бумажку с печатью, приклеенную на дверь.
   - Ничего не понимаю. Своими глазами видел, как она выходила отсюда. Лет двадцать восемь - тридцать. Жгучая брюнетка. Рост примерно 165 см. Одета в модное шифоновое платье. Вся из себя.
   На всякий случай Шпаер несколько раз позвонил. Ни ответа, ни привета за дверью.
   Возможно, в описании девицы были какие-нибудь особенные приметы. Но сейчас Шпаер ничего больше не мог вспомнить. Он даже не вполне был уверен, так ли все обстояло на самом деле. В голове все перепуталось. Вязкая каша. Голый машинист сцены, сидя на горячей сковороде, укладывает в стопки раскаленные пятаки. Четыре валета и пятерик бубновой масти. Терц. Бубновый марьяж. Даже не помнил, как ушел жокей.
   В какой-то момент Шпаер вырубился и действовал на автопилоте. Единственно, в чем был абсолютно уверен: все обошлось без инцидентов. По пьянке он заводной. Мог чего-нибудь отчебучить. Но, по-видимому, этого не произошло. Иначе, остался бы неприятный осадок.
   Глава 9. Родился в бронежилете.
   Воропай ждал Кучумова в ресторане "Восточный экспресс" на Земляном валу. Статист опаздывал. Уголовник лениво ковырял вилкой мелко нарезанную курятину, приготовленную по-арабски. Опрокинул под нее рюмку водки и задумался, прикидывая, как повыгоднее использовать лагерного должника. Карточный долг - дело святое. В зоне за неуплату его могут и опустить. На воле за это ставят на счетчик. Но такая затея не для Воропая. Он старой закваски. Предпочитает работать быстро. Взять хороший куш и гудеть, пока не пропьет все деньги. А тут нужно ждать. Иметь двух-трех надежных быков. А им в ментовской прищемят хвост, они и потащат всех за собой. Нет, выколачивать долги - не его профиль.
   Из того, что удалось узнать о Турнепсе, получалось, что дойной коровы из него не выйдет. Человечек, так себе. Ни украсть, ни на стреме постоять. Замочить? А какой понт? Пусть живет. Гораздо полезней будет использовать его в каком-нибудь деле. Использовать и выкинуть за ненадобностью, как презерватив.
   По его пропуску Воропай побывал в театре. Прошел не через служебный вход, а через главный. Вечером. Вместе со зрителями, пришедшими на спектакль. Он хоть не театрал, но рассудил точно. Контролеры на главном входе не могут знать в лицо всех актеров театра, тем более статистов. Пропустили по пропуску без проблем.
   В зрительный зал Воропай не пошел. В служебные помещения. На всякий случай прихватил бутылку водки. Обошел все технические службы. Нужного человека нашел у механиков. Выпил с ним и разговорил. Механик рассказал о двух трагических случаях. Уголовник сразу смекнул, что под эту лавочку можно неплохо наварить в театре. Для этого и созвонился с Кучумовым.
   Как только он появился в ресторане, Воропай попер на него буром:
   - Что за дела? Почему я должен тебя искать? Кто из нас кому должен?
   - Мы же договорились. В течение месяца. А еще десяти дней не прошло.
   - Ты мне фуфло не гони. Думаешь, я не понимаю, что у тебя в башке? Надеешься, что меня заметут, и каждый из нас останется при своем интересе.
   Воропай попал в самую точку. Действительно такой вариант Турнепс держал в голове. Не только держал, но и сам не прочь организовать.
   Он попытался изобразить возмущение и обиженно проворчал:
   - Как только у тебя язык поворачивается? Мы же с тобой вместе срок тянули. Воропай криво усмехнулся. Артист из Турнепса никудышный.
   - Ладно. Все это ля-ля. Я на днях был у тебя в театре. Выпил с одним мужичком. Узнал от него кое-что интересное. Почти в один день разбился машинист сцены и копытнулась* какая-то баба. Оба случая, это я нутром чую, криминальные. Кто-то приложил к этому руку. Подумай сам. Парень всю жизнь лазил по этим самым доскам. Они не ломались. А тут - на тебе. И баба, как выяснилось, собиралась замуж за этого самого мужика. И тоже сыграла в ящик. Случаем, не ты это устроил? Бабу-то я узнал по фотографии в траурной рамке. Та самая, которую мы хотели грабануть у Мазиловского пруда,
   Кучумов, аж, поперхнулся от неожиданности. Не сразу сообразил, что ответить. Наконец придумал. - На нары я больше не хочу. Ты обратил внимание, когда приходит этап в зону, то впускают через ворота. А выпускают на волю через узенькую калитку на вахте. Так вот. Попасть в тюрягу легко. А выбраться из нее - большая, пребольшая проблема.
   - Ты эти, мудреные закидоны** вешай на уши своим фраерам в театре. Я такую лапшу не хаваю***. Мужичок, между прочим, по пьянке мне рассказал, что у обоих этих мертвяков водились деньжата. Немалые. Так что не надо со мной темнить. Бабки на бочку. И разбежались.
   - Мамой клянусь. Не я! - выпалил Турнепс.
   - Которой давно нет.
   - Чем хочешь, могу. Я чист!
   - Я - не мент. Мне без разницы. Должок за тобой. Будь добр, плати.
   - Ну, нету, пока, - взмолился Кучумов.
   Воропай налил себе водки. Плеснул собеседнику. Молча выпили. Он продолжал:
   - Я тут подумал. Рассчитаться со мной можешь дельной наколкой****. К примеру, устроишь все чин чинарем, чтобы взять вашу кассу в день получки.
   - Это целая опера. Месяца два, не меньше надо, чтобы все подготовить. И потом. Я никогда этим не занимался. Тут нужен хороший медвежатник. А я щипач*****. Залетел за карман.
   - Хорошо. Тогда дай наколку какого-нибудь богатенького Буратино. Наверняка у вас в театре таких пруд пруди. Но только чтобы верняк. Без осечки.
   Кучумов задумался. Такой вариант его вполне устраивал. Даже, если Воропая возьмут на месте кражи, он будет молчать. Не сдаст того, кто навел на квартиру. Лагерь для него - дом родной. Рано или поздно, он окажется за решеткой. А там дятлов****** не любят. *копытнулась - умерла. **закидоны - фантазии, небылицы.
   ***хавать - есть, кушать.
   ****наколка - наводка, подготовка преступления. *****щипач - карманный вор.
   ******дятлы - стукачи, доносчики, выдавшие на следствии поделыщиков.
   - Есть на примете у меня такой человек, - решил рискнуть Турнепс, - Недавно дом продал рядом с окружной дорогой. Думаю, взял неплохие деньги. Живет один в центре, в трехкомнатной квартире. Родители были неоднократными лауреатами. Наверняка натаскали в дом старины из комиссионок. В гримерке можно сделать слепки с ключей и наведаться к нему во время спектакля. - Годится, - оживился Воропай, - Именно то, что надо. Кто такой? Где живет?
   Давай в темпе.
   - И все? Даю наколку, мы в расчете и разбежались?
   - Все. Без базара. Только еще сделаешь слепки с ключей. Я за свои слова отвечаю. Кучумов выдал адрес Вдовина и всю остальную, необходимую информацию. Воропай остался доволен сделкой. По этому случаю заказал еще водки. Основательно
   набрался и уехал из ресторана на такси.
   Розыскные намерения Шпаера пока что оставались в стадии прожектов. Частенько, особенно перед сном, он вновь и вновь анализировал случившееся. Обстоятельно перебирал детали, малейшие подробности, оставшиеся в памяти. Искал ниточку, дернув за которою, мгновенно решишь все проблемы. Однако в глубине души мало верил в существование таковой. Поэтому, все-таки, пытался выстроить стройную логическую систему поиска. Но все его усилия не выходили за рамки упражнений ума. Рвение в момент сходило на нет, стоило лишь чуть-чуть опередить события, представить дальнейшую ситуацию. Даже, если удастся вычислить виновника ограбления, вернуть похищенное, представлялось весьма и весьма проблематично.
  Каким образом?
   Выбивать,заплатив кому-то за это? Полнейшая глупость. Не вернешь украденные деньги. Вдобавок сам попадешь в долговую яму.
   Обращаться в милицию, предъявив неопровержимые доказательства? Еще большая глупость. Попадешь на крючок к оборотистым стражам правопорядка. И опять-таки останешься на бобах.
   Поэтому Шпаер не спешил бросаться с головой в сыскной омут. Деньги, конечно, вернуть хотелось. Но уже без прежней прыти. К утрате их он отнесся философски. Смирился как с мерзкой действительностью. Состоявшимся фактом. Незаметно поиски злоумышленников перешли в вяло текущий процесс. Превратились в замысловатую интеллектуальную игру. Негодование поостыло. Запал улетучился. Однако первоначальная встряска дала ускорение мысли. Мозг уже работал по инерции. Требовал все новой и новой пищи.
   Два трагических случая, последовавшие один за другим, как нельзя лучше подходили на растопку разгорающегося огня. В одном и другом - странные, непонятные обстоятельства. Что-то вроде головоломного ребуса. Решить и чувствовать себя эрудитом. И что особенно заманчиво в решении этой задачи, никаких неприятных последствий. Не будет необходимости что-либо предпринимать. Обращаться в милицию или искать "благородных" бандитов, согласных выбить долг, не требуя ничего за это.
   Что же касается странностей? Их - более чем. Особенно в гибели машиниста сцены. Но так ли однозначен злой умысел? А может быть, все-таки, чья-то оплошность? Темень на колосниках. Спешка. Страх высоты.
   Ход его мыслей прервал монтировщик, обратившийся с просьбой:
   - Господин Шпаер, не могли вы повернуть чуть-чуть вправо поворотный круг? Так, так. Еще немного. Хорош!
   До начала спектакля два с половиной часа. В театре аврал. Рабочие сцены прибивают половики. Устанавливают декорации. Привязывают к штанкетам разрисованные полотнища. Тут же крутится моляр. Замазывает вмятины на металлоконструкциях, подкрашивает облупившуюся краску на бутафорских иконах и фанерном "антиквариате".
   - Аккуратнее, ты - Склифосовский. Не опрокинь банку с краской, - кричит он кому-то. - Недавно умыкнули уже одну. С красной краской у меня напряженка.
   Над головами рабочих с ужасающим скрежетом опускаются и поднимаются многотонные софиты. Осветители настраивают на светильниках нужный фокус, вставляют разноцветные светофильтры. На сцене гвалт. Стук молотков. Звяканье гаечных ключей. Истошные вопли рабочих и матерщина.
   В обязанности Шпаера не входит следить за качеством исполнения работы. Его дело проверить все перед началом спектакля. Но, чтобы не дергаться в последний момент, он предпочитает проверить самое главное в момент установки. Теперь, кажется, все. Декорации поставили. Можно расслабиться. Сходить в служебный буфет. Выпить чашечку кофе. Но прежде хочется немного побыть в тишине. Отдохнуть от шума и слепящего света. Лучше всего для этого подходит столярный цех. Туда и отправился Шпаер.
   В это время там затишье. Станки не шумят. Два штатных столяра. Каждый занят своим делом. Пахнет смолистой стружкой, казеиновым клеем и лаком. Помощник режиссера частенько бывает здесь. Поэтому и на этот раз его появление не нарушило привычную обстановку.
   Столяр, что помоложе, джикал фуганком на верстаке. Кивком головы ответил на приветствие Шпаера и продолжил работу. Его напарник, благообразного вида старик в профессорских очках без оправы скоблил осколком стекла топорище. Работал обстоятельно, без спешки, как если бы сочинял музыку или рисовал картину.
   Эдуард Михайлович невольно залюбовался его работой. Казалось бы, ерунда. Обиходная вещь. А ведь нет. Какие идеальные пропорции! Какое изящество линий! Загляденье. Обыкновенное березовое топорище больше походило на произведение искусства.
   Любуясь работой искусного столяра, Шпаер не удержался от соблазна поближе познакомиться с ним.
   - Для кого такая красота? - поинтересовался он, улучив момент, когда старик отложил на время работу и потянулся к табакерке за нюхательным табаком.
   - Для кого же еще? Для себя, конечно. На заказ я сделал бы лучше.
   Старик наполнил обе ноздри табаком. Придержал указательным пальцем, чтобы не высыпался. Зажмурился от удовольствия. Но не чихнул.
   - Куда же лучше? - искренне удивился Эдуард Михайлович.
   - Ну, молодой человек. Значит, вы не видели настоящей столярной работы. Отец у меня был столяр-краснодеревщик. Работал на авиационном заводе. Доводил до ума пропеллеры для самолетов. Вот это была работа! Их ставили на самолеты Громова и Чкалова. Таких мастеров, как отец, в стране насчитывалось всего два-три человека. Лопасти доводил до расчетных размеров. С точностью меньше микрона. А это - существенный выигрыш в скорости и маневренности аппаратов. Высококлассные летчики понимали в этом толк.
   - Деньги, небось, греб лопатой? - ввернул с поддевкой напарник старика. Мужчина лет сорока двух. Одетый неряшливо. С отекшим, землистого цвета, испитым лицом. На левой руке у него не доставало указательного пальца. Мясистый обрубок закрывал кожаный чехол.
   Заметив этот дефект, Шпаер тут же окрестил его Культяпым.
   - Да уж, грех жаловаться, - не стал разуверять его старик. И поверх очков посмотрел лукавым, насмешливым взглядом.
   - Отец до войны зарабатывал почти столько же, что министр или директор крупного завода. В то время так получали все высококвалифицированные специалисты. Лекальщики, расточники, модельщики. Раза в два с половиной больше, чем разнорабочие. Такой порядок оплаты труда сохранялся какое-то время и после войны. Пока ежегодно снижали цены на одежду и продукты. Это время и я застал. Никакой уравниловки. Хочешь больше зарабатывать, учись, приобретай квалификацию или вкалывай сверхурочно на черной работе.
   - И что, были такие дураки? - спросил с ехидцей Культяпый, явно имея в виду халтуру или другие левые доходы.
   На какой-то миг в его настороженных глазках вспыхнул болезненный интерес. Но тут же погас, не подогретый практической пользой.
   - Дураки всегда были и есть. Только в то время дураками были те, кто искал обходные пути к доходам. За воровство на производстве давали до двадцати лет.
   - Круто.
   - А кто неволил их воровать? Как только дали слабину, так вмиг растащили всю страну. Не знаю, как где. В Москве таких охотников было немного. Да и наворованное они жрали украдкой от честных людей и постоянно тряслись от страха. В таком состоянии самый сладкий кусок покажется хиной.
   - Конечно. Вы тут в Москве, как сыр в масле катались.
   - К вашему сведению, вся Москва до войны умещалась в пределах Садового кольца. Проживало в городе чуть больше миллиона. А доходов в казну давали десятую часть от всех поступлений. Так что имели полное право жить лучше, чем в других регионах. Высококвалифицированных специалистов в Москве было на порядок больше, чем в других городах. Все это культурные люди. Большая часть москвичей тянулась к знаниям. А это совсем иные нравы. Летом каждое утро дворники поливали тротуары из шлангов. Асфальт чистый. Хоть кашу на нем ешь. Милиционеры штрафовали за брошенный не в урну окурок. Сидения в метро, троллейбусах и автобусах были обтянуты яловой кожей. Хотя давно в ходу были кирза и дерматин. Никому в голову не приходило вырезать кусок и пустить на сапоги. Приезжих было немного. Москвичи их легко обращали в свою веру. Растворяли в себе. На дверях метро писали: "Не мешайте входу и выходу". Чиновники вольно или невольно заботились об удобстве пассажиров. Не то, что сейчас. Прикрывают надписью свою задницу. И эти нравы расходились по всей стране. А не наоборот, как после прихода к власти Хрущева. Серость, невежество, рвачество, мелочный расчет обрушились на столицу с периферии и, в конце концов, поглотили ее. Задавили числом. Шутка ли? Почти десять миллионов понаехало. А какая замечательная обстановка царила у нас на праздники! На демонстрацию тогда силком никто не гонял. Народ ходил с удовольствием. Попеть, попить, отплясать чечетку под аккордеон. С Васильевского спуска, где рассыпались колонны демонстрантов, атмосфера доброжелательности растекалась по всему городу. Заливала улицы, площади, парки. Незнакомые люди шутили между собой. Беззлобно подтрунивали друг над другом. Знакомились запросто. Где угодно. На улице. В очередях. В общественном транспорте. Одним словом, праздник, наполнявший души людей теплом и светом.
   Благообразный старик умолк. Поправил средним пальцем на переносице профессорские очки и уставился невидящим взглядом перед собой. Только сейчас Шпаер обратил внимание на его пальцы. Такие же длинные и тонкие, как у прирожденного скрипача.
   Эдуард Михайлович живо представил Москву тех лет. С таким же восторгом вспоминала ее и бабушка. Эти два человека были даже чем-то и внешне похожи между собой. Помощнику режиссеру вдруг очень захотелось хоть краем глаза взглянуть на то время. Никогда прежде он так не жалел, что не застал его, родился так поздно
   Пахучая стружка, извиваясь, вылетала из-под фуганка Культяпого. Ложилась на пол и верстак. Устилала душистой, мягкой подушкой. От прежнего нервного напряжения Шпаера не осталось и следа. Незатейливый рассказ пожилого москвича согрел и успокоил душу лучше любой новомодной навороченной процедуры.
   - Эдуард Михайлович, не одолжите сто рублей до получки? Серега Душкин погиб. Теперь не у кого взять в долг. Выручите, Эдуард Михайлович.
   Культяпый склонился в просительном поклоне, всем своим видом изобразив холуйское почтение.
   А почему бы и нет? Эти двое - вполне приличные работяги. Шпаер без колебаний дал.
   Заполучив сторублевую бумажку, Культяпый придирчиво изучил ее на просвет, несколько раз пошуршал, проверяя на вшивость, и только после этого рассыпался в благодарностях:
   - Вот спасибо. Вот выручили. Если что нужно, не стесняйтесь. Сделаем в лучшем виде и дорого не возьмем.
   - Учту. Непременно учту. А что, Сергей Душкин всем давал в долг?
   - Всем. А чего ему бояться? Долги он умел получать. Выколачивал, не взирая на лица. Но только под проценты давал. Паренек еще тот был. Без совести и без чести.
   - Бог с ним. Его уже нет. Вот вы меняли брусья на колосниках. Проем накрывали дощатым щитом. Рабочие, которые обслуживают механизмы, знали об этом? -поинтересовался, как бы между прочим, помощник режиссера.
   - Конечно. Мы специально ходили в слесарную мастерскую. Поставили в известность всех механиков.
   - И покойный машинист сцены знал об этом?
   - Наверное. Он же ведь не дурак. Видел, чем мы там занимаемся.
   - Зачем вам это? - заволновался, вдруг, Культяпый, не на шутку обеспокоенный подозрительными расспросами помощника режиссера, и поспешно добавил. - Колосники -проходной двор. Кто угодно мог в темноте споткнуться о щит. Сдвинуть чуть с места. В спешке - и сам Серега.
   "А мог и кто-то из его должников, - подумал помощник режиссера. - Их прорва. Семь страниц убористым почерком в записной книжке. Но вряд ли. Брали в долг у него по собственной воле, заведомо зная процент и серьезность намерений кредитора. Если только кто-то из тех, из кого выбивал он долги? Но и такой вариант очень сомнителен. Все они обращались к нему, наверняка, не первый раз. Знали, на что идут. Поэтому тут нужно искать другой мотив. Более глубокий и убедительный".
   Культяпый вдруг спешно заторопился куда-то. Побросал в стол инструмент. Закрыл дверцы на замок. Схватил тубус и убежал.
   "За водкой", - машинально отметил помощник режиссера, по достоинству оценив хитрость Культяпого. Купленную бутылку он пронесет через вахту без проблем в тубусе.
   Когда за ним закрылась дверь столярки, Шпаер полюбопытствовал:
   - Что вы думаете относительно загадочного пятна крови на досках сцены? Почему оно появлялось в течение трех дней после гибели машиниста сцены?
   - Ничего. Чья-то глупая мистификация.
   - Вы полагаете, это безобидное озорство?
   -Может быть, и не безобидное. Но наверняка, дело человеческих рук.
   - С какой целью?
   - Да мало ли? Я сам не очень-то верю в несчастный случай. Этот парень не уступал в ловкости обезьяне. По колосникам бегал, как по паркету.
   - Скажите, кроме меня, кто-то еще интересовался этим странным явлением?
   - Напрямую - никто. Но несколько человек регулярно появлялись на сцене, когда мы соскабливали пятно.
   - И кто, если не секрет?
   - Юрий Данилович, главный инженер. Все три дня он прибегал каждое утро и проверял, соскоблили ли мы пятно. Покойница Рита Рублевская, осветитель. Она наблюдала за нами издалека. Мне показалось, с паническим страхом. Были еще люди. Но никто из них всерьез эту чепуху не принимал. Интересовались из праздного любопытства. Будьте поосторожнее с главным инженером. Он скользкий, как мыло в мутной воде, - посоветовал напоследок благообразный столяр с внешностью профессора университета.
   В тот же день Эдуард Михайлович узнал о том, что Душкин фактически стал виновником омерзительной полноты Вдовина. Именно он порекомендовал актеру мага-специалиста, который, якобы, в короткий срок и без нежелательных последствий сделает из него Аполлона. Но вышло все наоборот. Вмешательство медика-шарлатана нарушило естественные процессы обмена веществ в организме и спровоцировало неуправляемое ожирение. Случилось непоправимое. Рухнули не только надежды Вдовина достигнуть чего-нибудь значимого на сцене, но и устроить под старость нормальную семейную жизнь.
   Мотив для убийства достаточно веский.
   Шпаер еще не догадывался, что, задавая вопросы, никак не связанные со своими прямыми обязанностями, он разворошил муравейник, столкнул с кручи камешек, который непременно увлечет за собой другие и неотвратимо вызовет убийственный камнепад. Уже
   через три дня театр гудел. Помреж под кого-то копает. Эдуард Михайлович - не тот, за кого себя выдает. Шпаер будоражит общественность театра.
   На вечернем спектакле, в середине второго акта с софита сорвалась линза весом не меньше двух килограммов и просвистела перед самым носом помощника режиссера.
   Фантастическое везение. Едва не проломила сцену. Не иначе, возмутитель спокойствия родился в бронежилете. Глава 10. Эротические бредни Бруневского.
   Линза, чудом не размозжившая голову Шпаеру, упала с софита в самый напряженный момент спектакля. Упала именно тогда, когда у помощника режиссера появилось небольшое окно в работе. Он вышел из-за пульта, чтобы немного размяться. Кстати, пульт оборудован прочным, металлическим козырьком. Прошелся несколько раз вдоль кулис и уже направился на рабочее место, когда упала линза. Она неминуемо угодила бы в голову, не задержись он на миг, чтобы расправить складку на полотнище.
   Все это произошло при слабом, дежурном освещении. Поэтому никто из персонала не обратил внимания на тяжелый, глухой удар. Подумали что, в потемках уронили какой-то предмет реквизита.
   Конечно, в жизни бывают самые невероятные случайности. Но, чтобы с таким ювелирным прицелом? Было над чем задуматься.
   Если этот инцидент прошел практически незамеченным, то следующий ошеломил труппу звериной жестокостью. Вызвал панический переполох в театре. Директор в спешном порядке созвал административный персонал и устроил беспощадный разнос.
   Разные мелкие пакости в театре - привычное дело. Подсыпать сопернице, конкурентке на вожделенную роль, в чай слабительного, надрезать бретельку перед выходом на сцену или воткнуть в пуанту иголку, сплошь и рядом. Но, чтобы насыпать битого стекла в обувь примадонны за четверть часа до начала спектакля? Она в спешке одела, встала и в нескольких местах серьезно поранила ступню.
   Спектакль уже собирались отменить. Выручила Гарбузова. Она вышла на сцену вместо травмированной актрисы и неплохо справилась с ролью. В суматохе ей забыли пристегнуть лонжу. Так она отработала без нее. С блеском. Раскачивалась на десятиметровых качелях, держась за веревки. Ни страха. Ни каких-либо признаков волнения.
   Бруневский остался очень доволен ее работой. Даже сумел выбить премиальные.
   Домой он приехал в прекрасном настроении. Купил по дороге бутылку сухого грузинского вина. Жене - ее любимый вишневый пломбир в килограммовой упаковке. Ушел к себе в кабинет и закрылся.
   Когда-то Бруневскому попались на глаза воспоминания Людмилы Семеновой о А. Рооме. Была такая кинозвезда немого кино в 20-х годах прошлого столетия. Актриса делилась впечатлением о первой встрече с легендарным кинорежиссером.
   "На съемочной площадке, снимался фильм по сценарию В.Шкловского "Третья Мещанская", Абрам Матвеевич появился в феске темно-вишневого цвета с кисточкой. В модном, безукоризненно сшитом костюме. Из-под воротника ослепительно белой рубашки на грудь ниспадала черная, пиратская борода, аккуратно подстриженная прямоугольником вровень со скулами. Взгляд жгучий, магнетический, как у эстрадных гипнотизеров".
   Бруневский, аж, затрясся от нетерпения примерить на себя облик легендарного кумира. Но так как, он не мог похвастаться похожей растительностью, а по складу характера был неряшливым и ни черта не смыслил в моде, то единственное, в чем он смог воспроизвести полюбившийся облик, приобрети такую же феску. Появиться в ней в театре он не решался из опасения, что его не так поймут. Поэтому одевал ее только дома, закрывшись в своем кабинете. Вместе с узорчатым восточным халатом из шелка. И непременно, кальян.
   Что касается кальяна, то это был настоящий, среднеазиатский, заправленный высококачественной анашой. К курению этого легкого наркотического зелья он пристрастился с юношеских лет. Еще в Оренбурге, перевалочном пункте наркотиков из Средней Азии в Европу. Там вместе с Кучумовым он "гонял садки*". Но сам по карманам не лазил. Не хватало духу. Помогал "на пропали**".
   В то время Оренбург кишел карманниками. На каждой троллейбусной остановке сумасшедшие давки. Раздолье для щипачей. Весь день на нервах. В диком напряжении. Еще бы! Часов шесть походи по лезвию бритвы. Вечером пьянка до поросячьего визга на блатхатах*** с девицами из Шанхая.
   Бруневскому очень нравилась такая разгульная жизнь. Особенно - пьяные оргии на
   блатхатах. К компании карманников Кучумова прибились две девицы из Прибалтики. Их разводили пожиже. Хватало на всех, на шесть-семь уркачей. Обе эти девицы явно благоволили к Бруневскому. Симпатичному, скромному пареньку, еще не испорченному воровской гнилью. Но, как правило, они доставались ему в последнюю очередь. Но зато, сразу обе. Это было непередаваемое блаженство. Ничего подобного он не испытывал после. Их волосы возбуждали его, как клитор на подбородке. Они у них были одинаковые везде. Густые, жесткие, неподатливые, щетинистые. Как у лошадей. Касаться их, гладить, накручивать на пальцы он мог бы круглые сутки.
   Но однажды веселой жизни пришел конец. На блатхату нагрянула с облавой милиция. Бруневский успел убежать через окно. Но встряска оказалась такой сокрушительной, что он раз навсегда завязал. Потерял интерес к блатной жизни.
   Девиц этих он мог видеть только издалека, исходя слюнями на расстоянии.
   После школы у него обнаружились способности к профессиональному лицедейству. Он окончил театральное училище и поступил в местный драмтеатр. Со временем вырос. Стал режиссером. Перебрался в Москву, в более приличный театр.
   От прежней, забубённой жизни остались лишь знойно-грустные воспоминания о тугих, курчавившихся волосах покладистых прибалтиек и привычка курить анашу.
   Закрывшись в кабинете, Наум Гальянович переоделся в халат, напялил турецкую феску с кисточкой, загрузил кальян анашей, разжег и унесся мыслями в Шамаханское царство.
   Дурь ему поставляли Кашкарскую. Темно-коричневого цвета. Тугую, как резина. Не нагреешь - не раскрошишь. Поэтому кайф от нее был настоящий. Навеивал восточные фантазии.
   Бруневский купался в мраморных бассейнах, с прохладной, душистой водой. Вкушал спелые дыни и сочные персики. Вокруг него вились юные существа в прозрачных, свободных одеждах. Распаляли похоть танцами живота. Услаждали изощренными ласками.
   - Умик, есть будешь? - крикнула жена через дверь.
   *гонять садки - лазить по карманам на остановках и в салонах общественного транспорта. **на пропали - находиться рядом с карманником, чтобы принять украденное.
   ***блатхата - малина, обиталище воров, квартира, где они отдыхают.
   Наум Гальянович вышел. Молча завалил жену на диван. Отпрыгал на ней по привычке и отправился есть без аппетита пресные биточки с водянистым картофельным пюре. А откуда взяться аппетиту? Пышнотелая, рыхлая дама. Апатичная. С жидкими, мягкими волосами. Готовит без выдумки. По поваренной книге.
   - Умик, уже почти две недели прошло, как ты отдал в починку мое кольцо с жемчужинами и сапфиром. Почему так долго?
   - Все никак не соберусь сходить за ним, дорогая, - солгал Наум Гальянович.
   Кольцо, отданное Душкину под залог, становилось проблемой. Стоит тысяч 10-12 баксов. Деньги, чтобы вернуть долг, нашел. А машинист сцены, возьми и сыграй в ящик.
   Теперь надежда только на Кучумова. Он видел кольцо у Саранцева. Нужно во что бы то ни стало его у него забрать. Сейчас Бруневского даже не интересовало, каким образом оно к нему попало.
   Утром, на следующий день, придя на работу, Наум Гальянович первым делом велел секретарю найти Кучумова.
   Когда он пришел, распорядился никого в кабинет не пускать и ни с кем не соединять.
   - Проходи, садись. Выпить не хочешь? - предложил главный режиссер статисту.
   - Спасибо. У меня по утрам изжога.
   - Как знаешь. А я пригублю.
   Брунвский налил себе коньяку и выпил. Затем продолжал:
   - Мы с тобой знакомы давно. Без серьезной причины я бы тебя не вызвал. Полагаю, ты уже убедился, сносно жить на зарплату актера не сможешь. Но, если с умом, то можно найти для тебя более хлебное место.
   - Разве я против? - оживился Кучумов.
   - Но для этого нужно съесть кой кого.
   - Кого, конкретно?
   - Ну, хотя бы главного инженера.
   - Для этого нужен стоящий компромат, - помрачнел любитель легкой халявы.
   - Он есть. Сколько угодно, - обнадежил его главный режиссер, - Но сначала нужно попробовать надавить на него. Так сказать, прозондировать почву.
   - Могу. Какой разговор? Где и как у него рыло в пуху? Встречусь с глазу на глаз. Выложу все, что будет известно.
   - Может быть, все-таки, выпьешь? А то мне одному, как-то не в жилу. Бруневский медлил. Обдумывал, как сливая компромат на Саранцева, не подсуропить себе. Он сам был нечист на руку. Химичил по крупному. Ежегодно, как минимум, один спектакль не попадал в репертуар театра. Почему? Причин уйма. Русский язык богатый. Выяснялось это, как правило, сразу после премьеры. После того, как миллионы бюджетных средств уплывали на пошив костюмов для актеров, на изготовление декораций и прочие, прочие необходимые постановочные нужды.
   В действительности же, никто ничего не шил и не изготавливал декорации.
   Использовали давно списанные костюмы и декорации трансформеры*. В крайнем случае, брали все это напрокат в других театрах, где у заведующего постановочной части были дружки-приятели на таких же должностях.
   После неутверждения художественным советом спектакля все это списывалось на законном основании. А все средства в целости и сохранности расходились по карманам двух трех облаченных доверием лиц. Лазеек для махинации - бездна. Особенно, для творческих личностей с богатым воображением.
   Конечно же, главный инженер знал об этой механике присвоения бюджетных денег. Но в чужие дела не лез. Он наваривал на своей ниве.
   Бруневский плеснул себе еще коньяку и в одиночестве выпил.
   *трансформеры - декорации, которые собираются из блоков. Блоки можно варьировать и создавать различные конфигурации в зависимости от условий, которые диктует режиссер.
   - В общем, - приступил он к инструктажу статиста, - наиболее приемлемый вариант для тебя - блеф. В дебри не лезь. Все вокруг, да около. Дескать, случайно узнал от сведущих людей, как присваиваются федеральные дотации. Составляется липовый перечень ремонтных работ, намного превышающий необходимого. Под него - смета и расходные материалы. Это касается ремонта здания театра. Фасада и внутренних помещений. Механического оборудования. Электрики. Электроники. Деньги через банк поступают к подрядчикам. Все они на крючке. Половину отстегивают заказчику.
   Угрожать не нужно. Лишь намекни, что при надобности можешь уличить в мошенничестве. В качестве компенсации за молчание, попробуй выторговать для себя должность его заместителя. Между делом, обмолвись, что видел у него мое кольцо. О потери которого, я очень сокрушаюсь.
   И прежде похожие разговоры велись между ними. По инициативе Кучумова. Он пытался найти для себя местечко в администрации театра. Чтобы не очень ответственное. Но позволяющее делать левые деньги. Бруневский поддерживал такое желание. Но
   конкретно ничего для этого не делал. Считал, что в директорате его не так поймут, если он обратится с подобной просьбой.
   Кучумов не был так хитер, как Бруневский. Перспектива пересесть в кресло главного инженера театра потрясла его. Мыслями он уже сидел в нем и стриг садовыми ножницами купоны. В тот же день он напросился на аудиенцию к Саранцеву. Выложил ему все, как есть. Как надоумил Бруневский.
   Главный инженер терпеливо выслушал, не перебивая. Когда Кучумов закончил, выждал театральную паузу и издевательским тоном сказал:
   - Ну и дурак же ты, братец. Пошел вон. Чтобы тебя здесь я больше не видел. Не то
   натравлю на тебя молодцов. Они тебе шею сломают.
   Однако под внешним спокойствием скрывался панический страх. Саранцева напугали не столько угрожающие намеки Кучумова, сколько нахальство, с каким он заявился к нему в кабинет. Сам один, он на это бы не решился. Наверняка кто-то стоит за ним. Намного влиятельнее и хитрее.
   Через день он перехватил в пустом коридоре Бруневского и елейным голосом прощебетал:
   - На днях совершенно случайно узнал, что вы потеряли кольцо. Я его нашел. Перед входом на колосники. Вот оно. Возьмите.
   Бруневский механически взял и, не глядя, положил в карман. Саранцев впился пытливым взглядом ему в лицо и, не обнаружив ничего, что выражало бы реакцию главного режиссера, тем же слащавым тоном продолжал:
   - Говорят, вы были много должны покойному машинисту сцены. Жаль беднягу. Вы слышали? В театре ходят слухи, якобы его убили. Вы, случайно, не в курсе?
   - Много чего болтают в театре. На все обращать внимание, здоровья не хватит. Прибежав в кабинет, Бруневский, сгорая от нетерпения, достал из кармана кольцо
   и внимательно рассмотрел. Оказалось - туфта. Бижутерия. Ничего не стоящая подделка.
   Глава 11. Незапланированная мокруха.
   Бруневкий показал кольцо Кучумову.
   - Оно? Его ты видел у Саранцева? - спросил он.
   - Вроде. Похоже. А там, кто его знает? Видел-то я его всего пару секунд. Ничего другого не оставалось, как придумать для жены небылицу о неожиданном аресте знакомого ювелира. А, чтобы не выступала и не донимала упреками, купил ей колье вполовину дешевле кольца и пообещал со временем найти полноценную замену. Но как ее найдешь? Для этого нужно отправиться в позапрошлый век.
   Жена, естественно, не поверила не единому слову. Заподозрила, что муженек завел любовницу на стороне. Когда-то она снималась в кино. Даже однажды сыграла главную героиню. Но предпочла киношной тусовке спокойную жизнь за спиной мужа. Пример Тереховой научил. Оставшись наедине со своими проблемами, та превратилась в желчную, истеричную, злобную ведьму. Виктюк даже как-то вещал по телевидению, "уверен, что у нее есть небольшой хвост, как у настоящих ведьм". Сказал, естественно, из благих побуждений. Хотел подчеркнуть незаурядность дарования актрисы. Но суть это не меняет.
   Без особого труда жена Бруневского узнала о повышенном внимании своего шаловливого муженька к Гарбузовой. Естественно, захотелось подробней выяснить, что это за штучка. Поговорила с начальницей отдела кадров. Полистала личное дело. Ничего порочащего не нашла. Обычная биография всякой посредственности. Кучумов-Турнепс уже третий день бестолку околачивался возле гримерной Вдовина. Искал возможность сделать слепки с ключей от его квартиры. Все никак не подворачивался подходящий момент. Но вот, кажется, такой подвернулся.
   Поднимаясь по служебной лестнице Кучумов услышал, что этажом выше Вдовин на повышенных тонах разговаривал с заведующим постановочной части. Статист юркнул в ближайшую дверь, по другой лестнице поднялся этажом выше и затих на лестничной площадке, прислушиваясь к разговору.
   Одетый в черный, залашенный фрак, из-под которого выглядывали накрахмаленные манжеты и пышное жабо, Аркадий Петрович, отвернув воротник, показывал истлевшую на спине рубашку и жаловался, что прачка отказывается ее стирать из опасения, что у нее в руках она превратится в труху. Пунцовый от возмущения толстяк требовал немедленно заменить рубашку.
   - Иначе, сегодня вечером я не выйду на сцену, - стращал он.
   - От кого угодно мог ожидать, но только не от вас. Вы старейший актер труппы, лучше, чем кто другой должны знать, какие нелегкие времена переживает театр. Администрация из кожи лезет, чтобы вовремя выдавать актерам зарплату. А вы не можете потерпеть месяц другой с рубашкой. К тому же, она вполне приличная. Три-четыре спектакля еще можно в ней отыграть, - увещевал Вдовина завпост, довольно правдиво изображая рачительного руководителя.
   - Нет, нет. И еще раз, нет, - упорствовал Вдовин. - Если сегодня же не замените мне рубашку, вечерний спектакль играйте без меня.
   Кучумов, не раздумывая, отправился в гримерную толстяка. Открыл заранее подобраннным ключом дверь. Закрыл за собой. Нашел в кармане его пиджака ключи и стал делать на пластилине слепки. Действовал обстоятельно, без спешки, прекрасно зная, что заведующему постановочной части не удастся так просто отделаться от настырного ветерана сцены. Во всяком случае, не раньше, чем через четверть часа. Статист отстрелялся значительно раньше.
   Прежде, чем покинуть гримерную, он придирчиво осмотрел обстановку. Лишь убедившись, что все осталось на прежних местах, вышел. В коридоре облегченно вздохнул. Все получилось, как нельзя лучше. Никто не видел, как он входил и как вышел. Но главное, теперь, он, наконец, сможет стряхнуть с хвоста рискового уголовника. Он хоть и змей, но слово держать будет. Отлично знает, что за базар надо отвечать.
   "Бог даст, сковырну с помощью Бруневского главного инженера и заживу в полное свое удовольствие. Достаточно натерпелся в жизни. Пора и нормально пожить", - размечтался Кучумов. Даже зажмурился от удовольствия в предвкушении близкого счастья.
   Этажом ниже Вдовин продолжал перебранку с завпостом.
   - Вы можете говорить все, что угодно. Но вечером я не выйду на сцену. "Выйдешь, как миленький, - позлорадствовал Турнепс, - Иначе попрут из театра без выходного пособия. И фамилию не спросят". Оперативно связался с Воропаем. Отдал ему слепки и служебную книжку театра, с репертуаром на месяц, указанием точного времени спектаклей, телефонами всех служб и домашними адресами большинства актеров. Перебранка на лестничной клетке, в конце концов, прекратилась. Вдовин остался ни с чем, все в той же истлевшей рубашке. Лишь нервы себе взвинтил и испортил настроение. Для поднятия тонуса решил подкрепиться пивком в служебном буфете. Но по дороге его перехватил помощник режиссера. - Аркадий Петрович, не могли бы подняться со мной на колосники? Буквально на пару минут. Сегодня там работали слесари. Ремонтировали блоки на занавесе. Хочу посмотреть. Убедиться, что сюрпризов не будет. По технике безопасности подниматься в одиночку туда нельзя. Составьте, пожалуйста, мне компанию Вдовин поворчал, поворчал и нехотя согласился. Шпаер нравился ему прямотой, насмешливым умом и порядочностью. На лифте поднялись на верхний этаж. Миновали два лестничных марша и оказались на месте.
   Пожарники проверяли исправность дымовых люков. Открыли их настежь. Светло, как при дневном свете. Все на виду. Бегай по колосникам, хоть вприпрыжку. Помощника режиссера поразило обилие пыли. Она лежала повсюду толстым, улежавшимся слоем. Снизу беспрерывно поднимался теплый воздух. Высушил ее. Превратил в бездымный порох. Достаточно крохотной искры и пыль вспыхнет. Мгновенно охватит пламенем все пространство. Перекинется на брусья и деревянные балки колосников, галереи, боковые шахты вдоль стен. Заполыхает адским пламенем. К тому же, наверняка, никто не следит за соблюдением сроков пропитки деревянных конструкций и декораций. Ими завалены все проходы и аварийные выходы. Страшно представить, что начнется в театре. Громадная пороховая бочка.
   Шпаер повел Вдовина в дальний конец. Туда, откуда упал Душкин. Хотел посмотреть, как толстяк себя поведет, оказавшись на зыбком, решетчатом настиле.
   Не прошли и половину пути, как лоб Вдовина покрылся обильной испариной. Лицо окаменело, стало сосредоточенным, утратило осмысленное выражение. Двигался он, словно во сне. На трясущихся ногах. Замирал от страха. Шпаер смотрел на него с сочувствием и мучился угрызением совести. Как он мог заподозрить этого интеллигентного, добродушного толстяка, совершенно неприспособленного к физическим трудностям, в столь тяжком грехе?
   Неожиданно, со страшным грохотом захлопнулись дымовые люки. Они управлялись дистанционно. Из пожарки. Вдовин испуганно крякнул и невольно присел на корточки.
   Подвергать его дальнейшим испытаниям Шпаер не стал. Повернул назад, не говоря ни слова, взял актера под локоть и увлек к выходу.
   Аркадий Петрович долго не мог придти в себя. Озирался по сторонам. Смотрел на Шпаера бессмысленным взглядом. Внизу, выйдя из лифта, вполголоса спросил:
   - Больше мы туда не пойдем?
   - Извините меня за этот дурацкий вояж, - чистосердечно покаялся Шпаер, - Искренне сожалею, что доставил вам столько волнений. Я ваш должник. Давайте я угожу вас баночкой пива.
   - Одной баночкой вы не отделайтесь от меня. Как минимум, три.
   Похоже, Вдовин пришел в себя. Обрел свой прежний, жизнерадостный облик.
   - Вы правы, - с радостью согласился помреж, - Поднимайтесь к себе в гримерную. Через десять минут я буду у вас. Какое вы предпочитаете?
   Вскоре, как обещал, Шпаер появился в гримерной. Принес пива и пакеты с картошкой. Вдовин уже переоделся, привел себя в надлежащий вид. Сидел на диване в ожидании пива. Не забыл приготовить пару стаканов. Слово за словом пошел разговор. Вдовин так и не понял, зачем помреж потащил его на колосники. Он уже забыл об этом. С удовольствием потягивал холодное пиво.
   Однако Шпаер полностью еще не избавился от сомнений. Теперь, конечно, поубавилось подозрений непосредственно против Вдовина. Но избавиться от них полностью он не смог. Сам актер едва ли способен собственноручно подготовить "несчастный случай" на колосниках. Но он мог заплатить за это. Поэтому Шпаер не успокоился. Продолжил бить в тут же точку.
   - Аркадий Петрович, правда, что главным виновником вашей теперешней полноты был покойный машинист сцены? - спросил Эдуард Михайлович, подъезжая издалека.
   - Да. Это ему я обязан своим безобразным видом. Он порекомендовал мне медика-шарлатана, который пообещал за короткое время привести мою фигуру в порядок. Как оказалось после, он его давний приятель. Я сдуру поверил. И вот, что из этого вышло.
   - Зачем покойному это понадобилось?
   - Сначала я думал - по глупости. Хотел дать заработать на мне приятелю. Сейчас совершенно уверен, что он умышленно изуродовал меня. Как теперь я узнал, он положил глаз на Рублевскую Маргариту Борисовну. Задумал на ней жениться. Я стоял преградой у него на пути. Все из-за денег. Рита была женщиной состоятельной. Вот он и позарился на ее богатство.
   В запале разговора или по какой иной причине Вдовин выдал два, достаточно веских, мотива убийства Душкина. Первый - ненависть к виновнику омерзительной полноты. Второй - ревность, месть за потерю любимой женщины. О близости Вдовина и Рублевской многие знали в театре. Шпаер никогда не вникал в тонкости дознания, но здравый смысл и врожденная осторожность подсказали ему временно изменить разговор, перевести его на другую тему. Что он и сделал. Заговорил о Яроне, других, великих комиках оперетты. У Вдовина от возбуждения загорелись глаза. Хотя тогда он был совсем молодым, но видел их своими глазами.
   - Вы, наверное, единственный в нашем театре, кто видел в живую всех великих мастеров "Оперетты"? Татьяну Васильевну Шмыгу застали?
   - Да. Она только-только пришла в театр. Но я не один в театре, кто работал с ней вместе на сцене.
   - Что вы говорите? - неподдельно удивился Шпаер. - Кто же еще?
   - Юля Гарбузова. Она там танцевала в кордебалете. - Трудновато там было бы ей пробиться. Наверное, поэтому и ушла.
   - Вполне возможно. Но, кажется, причина в другом. Краем уха слышал, что у нее там приключилась какая-то неприглядная история.
   Шпаер не стал уточнять. Личная жизнь Гарбузовой его мало интересовала. Решил вернуться к прерванному разговору.
   - Вы знаете, я почти убежден, что машиниста сцены убили, - ляпнул он невпопад. -Умер он не по воле несчастного случая, а в результате хитроумно подготовленного подвоха.
   - Значит, это не был несчастный случай? - переспросил Аркадий Петрович, понизив голос до шепота.
   - Именно так. Убийство. Хладнокровное и расчетливое.
   Вдовин взглянул на помощника режиссера округлившимися от потрясения глазами. В полной прострации. Словно его приголубили бейсбольной битой по голове.
   Все это время Шпаер внимательно наблюдал за выражением лица актера. Искал на нем признаки фальши, притворства, искусного лицедейства. Ничего похожего. Искренен, как малый ребенок. Но делать окончательные выводы не спешил. Как никак, перед ним профессиональный актер. Громадный сценический опыт. Перевоплощение - его хлеб. Легко может ввести себя в состояние транса.
   Шпаер понял, что больше ничего интересного ему не узнать. Может быть, Вдовин действительно чист. Во всяком случае, сейчас это выяснить до конца уже невозможно. Едва ли Вдовин способен на конструктивное продолжение разговора. Если замешен, то будет крутить. Если же чист, то вряд ли сможет быть чем-то полезен. Помощник режиссера решил отложить дознание до лучших времен.
   Из гримерной он вышел в недоумении. С одной стороны совестно за бездоказательное подозрение. С другой - злость на себя за интеллигентскую мягкотелость, неспособность отбросить вредные предрассудки.
   Он заглянул на сцену. Там репетировал кордебалет. Эдуард Михайлович вышел через другую дверь и едва не "попал под колеса" вышедшей из отдела кадров жены Бруневского. Лицо злобно перекошено. Разъяренная, как Хакамада после провала на выборах в Думу.
   - Не знаете, где мой муж?
   - Наверное, в своем кабинете.
   - Там его нет. Все, я вижу, вы здесь заодно. Но ничего. Я выведу вас всех на чистую воду.
   Шпаер с сочувствием посмотрел вслед несчастной женщине. Совсем обезумела от ревности. О шашнях ее муженька уже гудит весь театр.
   Как раз в этот момент Бруневский входил в свой кабинет. В дирекции ему намекнули о необходимости соблюдения правил приличия в театре. На что он вспылил и сказал, что его личная жизнь - не предмет для публичных дискуссий. Наум Гальянович плеснул на донышке коньяку. Выпил. И плюхнулся в кресло. Посидел несколько минут с закрытыми глазами. Достал из кармана записную книжку покойного машиниста сцены и стал внимательно изучать. Конечно, он не собирался сам собирать долги. Но не хотел и ничего потерять на этом деле. Тем более, уж, возвращать свой долг. Поэтому подбирал человека, которому мог поручить это достаточно щекотливое дело. Несколько таких у него было на примете. Но окончательное решение не допускало суеты.
   Неожиданно дверь кабинета с грохотом распахнулась и появилась Гарбузова в наряде танцовщицы варьете. В крохотной шляпке с вуалью. Черном, в обтяжку, трико. В ажурных чулках на длинных резинках. И в туфлях на высоченных каблуках.
   Бруневский опешил.
   - Я покончу с собой! Сейчас же. Здесь! У вас на глазах, - выпалила она с порога и в отчаянии заломила руки, - Дайте немедленно мне цианистый калий. Я не могу больше терпеть грязные инсинуации вашей жены. Я покончу с собой у вас в кабинете!
   Наум Гальянович захлопал широко раскрытыми глазами. От недоумения у него отпала нижняя челюсть и невтерпеж зачесалась спина.
   Пауза продолжалась ровно столько, сколько необходимо для осмысления экстравагантной выходки Гарбузовой.
   Наконец главный режиссер сообразил. Гарбузова шпарила словами своей героини из последней премьеры, слегка перефразировав их.
   - Неужели у вас нет другого выхода? - выпалил обрадовано он, повторив реплику Вдовина.
   Вложил в интонацию всю страстность мартовского кота, которую с таким вдохновением добивался от толстяка в служебном буфете.
   - Тогда чего же мы ждем?! Почему не даем волю чувствам?! - ляпнула она уже не по тексту. Подбежала к Бруневскому. Упала перед ним на колени и проворно заработала пухлыми, наманикюренными пальчиками. Расстегнула ширинку. Запустила туда обе руки и зашуровала с жадностью изголодавшейся кошки.
   Бруневский закатил глаза под потолок. Оцепенел от блаженства.
   - В театре полно народу. Дверь не закрыта. Могут войти, - чуть слышно промямлил он, не в состоянии шевельнуться.
   - Все на обеде. Сейчас перерыв. Расслабьтесь.
   Словно во сне, главный режиссер теребил короткие, жесткие волосы Гарбузовой. Они напоминали ему Оренбург. Двух прибалтиек с блатхаты.
   На следующий день, с утра, как ни в чем не бывало, Бруневский появился на репетиции. По своему обыкновению негодовал. Ядовито выговаривал актерам за опоздание. Наконец, вроде, все собрались. Не было пока только Вдовина. Наум Гальянович потерял терпение ждать. Позвонил вахтеру на проходную.
   - Вдовин пришел? - спросил строго он, - Еще нет? Что вы сказали? Не может быть! Актеры замерли в напряжении.
   - Господа, репетиция отменяется. Сегодня ночью убили Аркадия Петровича Вдовина.
  Часть 2. Стервятники.
  Глава 12. Экстаз до крови.
  В ту зиму холода пришли на север Коми небывало рано. В конце октября морозы трещали уже под сорок. Воропай чалился* в черной** зоне, лагере строгого режима. На работу гоняли в карьер. Денег навалом. А в лагерном ларьке шаром покати. Махорочные сигареты. Зубная паста "Бленд-а-мед". И носовые платки индийского производства.
  Такое время было. Вольнонаемные за забором, и те перебивались с хлеба на картошку. Наедались досыта лишь по большим праздникам.
  Хозяин, начальник лагеря, лютовал. Безбожно сажал в карцер за малейшее нарушение. Выслуживался перед начальством. Мнил себя реформатором. Чтобы зэки не болели цингой, придумал кормить их повидлом из еловой смолы. Поставил в столовой лоханки с этим мазутом. Ешь - не хочу. Набивай пузо.
  Единственное удовольствие в зоне - карты. Но это, конечно, для тех, у кого руки на месте. А у большинства они растут не оттуда, откуда надо. Поэтому такой душещипательный досуг - накладное развлечение.
  Мороз на севере Коми шуток не понимает, как и конвой. Пробирает до костей. Аж, ноздри смерзаются.
  - Сидоренко, вон того, в шапке с оторванным ухом, отведи на вахту и обыщи. Уж очень нахально смотрит. Потом в карцер на десять суток. Посади в четвертую камеру. Стекла в ней все так же не вставлены?
  - Гражданин начальник лагеря, надо бы обновить обувку. Поглядите сами - у половины бригады портянки наружу.
  - Ничего страшного. У меня гуси круглый год босиком ходят.
  В остальном, начальник лагеря - нормальный мужик, такой же простой смертный, как и все его сослуживцы. Ложку мимо рта не пронесет. Любил по вечерам посидеть с книжкой при свете настольной лампы.
  На день Ельцинской конституции даже побаловал зэков художественной самодеятельностью. Привез человек двадцать вольняжек с близлежащего обогатительного комбината, разбавил несколькими, наиболее одаренными бесконвойницами с "химии"***, и запустил в зону. Доморощенные артисты с выражением читали стихи, пели романсы осипшими голосами. Показывали нехитрые фокусы под издевательские реплики уркаганов.
  Под занавес концерта на сцену высыпали девчонки. Стали отплясывать с визжанием и присвистом. Это уже совсем другой коленкор!
  Уголовники взвыли от удовольствия. На сцену полетели деньги. Бабенки ничего не поймут. Ошалели от счастья. Думают - сразили зону высоким искусством. А заключенные ручонками блудят в карманах хэбэшных штанов. Балдеют от оголенных ляжек. Ревут от
  восторга, если мелькнет краешек трусиков. Спермы уже нет. Лишь моча с кровью. А куда денешься, если реформаторы, поборники гуманизации, пересhjтали сыпать в баланду "специи" от сухостоя.
  *чалиться - отбывать cрок наказания.
  **черная зона - исправительная колония, в которой верховодят воры.
  ***"химия" - место заключения, где срок отбывают без конвоя.
  Воропай с первого взгляда запал на одну рыжеволосую красотку. Все при ней. Хоть вдоль, хоть поперек. Готов был полжизни отдать за один день свиданки с этой мамзелькой. Но мечты так и остались мечтами.
  Отправляясь чистить квартиру Вдовина, Воропай основательно подготовился. Выведал о нем все, что было возможно. И, все-таки, сюрприза не избежал. Открыв дверь, он оторопел. Со всех сторон на него таращились кошмарные рожи. Стены прихожей украшали ритуальные маски. Экзотика Африки, Малой Азии и азиатского побережья Тихого океана. У некоторых светились глаза и оскаленные пасти. Премерзкие хари. Казалось бы, многоопытный уголовник, но и его пробрал мандраж*.
  Для храбрости Воропай саданул стакан водки. Нашлась в холодильнике бутылка "Праздничной". Закурил. И приступил к осмотру квартиры. Хапать все, что попало, он не собирался. Только ценные вещи, которые мог сбыть без проблем. Начал со столового серебра. Его у Вдовина оказалось прорва. Старинное, антикварное, с вензелями знатных родов. Набил битком спортивную сумку. Затем принялся за произведения искусства. В живописи он ничего не смыслил. Поэтому брал лишь то, что мог унести. Набралось еще один такой же баул.
  Все это время он чувствовал на себе посторонние взгляды. Кто-то смотрел из темных углов, наблюдал, буравил взглядом затылок. Иногда, сам, не сознавая того, уголовник резко оборачивался. Пытался застать врасплох. Но лишь еще больше зверел. Этажом ниже кто-то плакал навзрыд. В квартире за стенкой ругались. Соседство поблизости многих людей еще более усиливало нервотрепку. Воропай то и дело посматривал на часы. Время летело незаметно. Пора было сваливать. С минуты на минуту мог появиться хозяин квартиры.
  В прихожей он ненадолго присел. Так полагается по обычаю. Еще раз все внимательно оглядел. Встал и направился к выходу. В этот момент открылась входная дверь, и на пороге квартиры нарисовался Вдовин. Его огромное тело заполняло почти весь дверной проем. Воропай моментально смекнул: возиться врукопашную с такой громадиной бесполезно. Достал из рукава нож и воткнул несколько раз актеру в низ живота. Вдовин крякнул и грузно осел. Для верности Воропай ударил еще пару раз в шею. Взял обе сумки, хладнокровно перешагнул через громоздкое тело и спустился к машине. Она поджидала возле подъезда.
  *мандраж - волнение, испуг.
  Актер так и не понял до конца, что произошло. Острая боль в низу живота вскоре утихла. А потом и вовсе ушла. Он увидел себя со стороны.
  Огромная, желеобразная масса перегораживала коридор, лежала, привалившись головой к стенке. Ни жалости, ни сочувствия она не вызывала. Не возникало даже мысли, как-то помочь самому себе. Наоборот, все больше росло отчуждение от омерзительной, жирной туши. Хотелось порвать последнюю, условную пуповину, соединяющую со всей этой мерзостью. Все, что когда-то Вдовин читал о жизни после смерти и околосмертном опыте, приобрело конкретные очертания, воплотилось в реальные образы. Он отчетливо осознавал, все, что он сейчас видит и ощущает, иллюзия, рожденная в его сознании. Через восемь секунд после остановки сердца, начинаются перебои в работе мозга. Но мозг и сознание, по-видимому, не одно и то же. Скорее всего, оно существует и вне тела. Даже, уже после прекращения жизнедеятельности мозга. Туннель, в конце которого ослепительно яркий свет, и чувство эйфории, охватывающее человека в момент клинической смерти, с физической точки зрения вполне объяснимы. Туннель - зрительная иллюзия. Дно глазного яблока унизано множеством нервных окончаний. Все они сходятся в пучок под зрачком и таким жгутом уходят в головной мозг. В момент остановки сердца, в первую очередь отмирают нервные волокна, как наиболее чувствительные ткани в организме. Но не одновременно. А в каком-то, временном диапазоне. Поэтому в пучке, где они сходятся, зрительная функция какое-то время сохраняется. Отсюда вспышка яркого, ослепительного света. С чувством эйфории и того проще. Перед тем, как умереть, мозг активизирует зону наслаждения мощным разрядом морфина. Моментально прекращаются все телесные и душевные боли. Мудрая мать Природа придумала, как подбодрить человека в последний момент, подсластить убийственную пилюлю. Как бы успокаивает напоследок. Дескать, все отлично. Не нужно бояться смерти. Смерть - это замечательно. Все это было известно Вдовину при жизни и нисколько не удивляло теперь. Однако многое оказалось в новинку. Блаженство, в котором он сейчас пребывал, и близко не походило на то, что он искал прежде. Все, чем он жил и к чему так упорно стремился, предстало сейчас бессмысленной суетой, пустой, отвлекающей погремушкой. Он был свободен от влияния чувств. Зависть, злоба, алчность, тщеславие, трусость и, даже, любовь - не долговечны. Хотя именно плотские чувства определяет образ жизни большинства людей. Они - порождение тела. Поэтому тленны и умирают одновременно с плотью. Тело умерло, а сознание продолжало жить. Оно витало над телом. Определяло отношение Вдовина к прежней своей оболочке и, вообще, к вселенскому смыслу жизни. Теперь Вдовин понимал, лишь познание без всякой утилитарной цели, ради самого познания, напрямую связано с разумом, сознанием, душой. Поэтому все еще волнует его. Такое раздвоение, опять-таки, ничуть не смущало его. Вдовин продолжал жить вне мертвого тела. Но самое интересное: он не хотел возвращаться назад.
  Обилие новых знаний ввергло его в умильный восторг. Время утратило прежний, привычный смысл. Спрессовалось в плотную, однородную массу. Он увидел во всех подробностях свою прошлую жизнь. И все, что будет потом. Будущее его не пугало. Одновременно он существовал в двух точках пространства. В полном соответствии с теорией относительности Эйнштейна. Квантовый мир допускает такую возможность в суперпозиции. В ней Вдовин и пребывал.
  Теперь он узнал, почему при насильственной смерти разум, сознание, душа дольше остаются привязаны к мертвому телу. Как правило, эти люди уходят из жизни в расцвете сил, полные энергетических соков. Биополе их мощнее, чем у тех, кто умер по старости или от тяжелой болезни. Силы вторых до предела истощены. Поэтому их связи с телом слабее, души без задержки возносятся в небо.
  Он увидел себя, лежащим в гробу, на сцене театра. То, что прежде вызывало в нем панический страх, оказалось премиленькой процедурой. Коллеги сыпали наперебой: "блистательный", "волнительный". Томительно шествовали мимо тела. Картинно укладывали восхитительные цветы. Изнурительно проливали притворные слезы. Вид гроба и мертвого тела нагоняли на них отвратительные мысли. Глядя на страдания коллег, Вдовину хотелось крикнуть им ободрительные слова:
  - Зачем изводитесь так?! Скоро вы все окажетесь здесь же! Жизнь - кратковременный миг. Такая же иллюзия, как и все остальные, рожденные мозгом.
  Все это время он парил в одиночестве. Один в бескрайнем пространстве. Наверное, где-то поблизости витали души других людей. Но он их не видел. Он не нуждался в общении. Был несказанно счастлив наедине с самим собой. Это не было проявлением эгоизма. Его апофеозом. Эгоизм предполагает пренебрежение к другим, стремление подчинить себе их интересы. Его одиночество не требовало жертв. Покоилось на самодостаточности. У него не было никаких желаний. А, значит, и стремления осуществить их. Впрочем, одно было. Он знал, что главный виновник его смерти Кучумов. Но ни в чем его не корил за это, так как нынешнее состояние нравилось ему значительно больше. Просто захотелось поозорничать. Подать живым какой-нибудь знак.
  Когда его повезли на кладбище, крышку гроба прибили на пару гвоздей, чтобы не упала при тряске во время перевозки. В автобусе Кучумов сел возле изголовья. На кладбище крышку сняли перед тем, как выносить тело, и застыли в изумлении. Вдовин лежал, повернув голову к Кучумову.
  - Свят, свят, - испуганно крестились наиболее суеверные актеры. Поглядывали на статиста с зоологическим страхом. Сочувствовали ему, видя в нем обреченного, меченного дьявольской метой. Но статист был отъявленным атеистом. Поэтому эти глупости его не пугали. Его занимали значительно более важные проблемы. Как побыстрее съесть главного инженера театра. Сковырнуть так, чтобы никто не углядел в этом его собственный, шкурный интерес. А в академическом театре это, ой, как непросто!
  Жизнь в театре - один нескончаемый праздник. Актеры еще не пришли в себя после похорон Вдовина, как объявили прогон очередной премьеры. "Идол". Так назвали новый спектакль. На спортивную тему. Поставил бывший актер театра на Стромынке Яйцов. Само собой разумеется, полнейшая абракадабра. Маршируют девицы по сцене, пересекая ее по много раз по диагонали почти нагишом. Оглушительно орут через усилители:
  - Мы баловни судьбы! Нам все легко дается!
  Трясут дряблыми телесами. Сейчас этим никого не удивишь. Даже, если прилюдно будут заниматься любовью. На полную катушку гремит пошлая музычка. Солисты выкрикивают нараспев дурацкие тексты. В общем, полный набор для "эстетического" оболванивания дебилов.
  На прогон спектакля пригласили пенсионеров. Естественно, бесплатно. Якобы, в порядке благотворительной программы. В действительности - пощупать настроение публики. В середине первого действия почти все они разбежались. Бывает. Издержки творчества. Театральное искусство - это не производство, скажем, стиральных машин. Там есть чертежи, специалисты высочайшего класса. ОТК. А в театре? Творческий процесс. Возможны издержки. Приступая к работе, художник не знает, что выковырнет из носа. Искусство - эфемерная материя. Не поддается бухгалтерскому подсчету.
  Во втором действии произошла накладка и по технической части. Лопнули сразу два троса на софите. Неправильно уравновешенная махина вместо того, взлететь под потолок, со всего маха ударилась провисшим концом по пульту помощника режиссера. Вывернула с потрохами навес, ограждение. Сплющила в лепешку металлоконструкции двух галерок.
  Ничего страшного. Оперативно вызвали механиков из "Теамонтажа". Составили договор на аккордные работы. К началу вечернего спектакля все было в ажуре. Если не считать, конечно, кругленькой суммы, уплывшей со счета театра. Половины ее - в карман Саранцева.
  Возле бухгалтерии он встретил жену Бруневского. В ушах у нее увидел серьги из того же гарнитура, что и кольцо. Главного инженера обожгло странное беспокойство. Кольцо, будто ожило. Затрепетало в кармане. Словно вздумало выпрыгнуть и кинуться вдогонку за прежней хозяйкой. Юрия Даниловича охватил суеверный страх. Он с ужасом подумал об участи предыдущего владельца кольца и той, кому собирался его продать. У него резко подскочило давление. Уши заложило. Послышался тяжелый, протяжный звон. Он представил Рублевскую в тот кошмарный, роковой день. Пепельно-серое лицо. Бессмысленный взгляд. Плетью свисающая до пола посиневшая рука.
  "Почему я так поспешно выбежал из квартиры? - попытался вспомнить Саранцев, - Ах, да. Показалось, что кто-то есть в соседней комнате. Интересно, это мне только показалось или действительно там был кто-то?"
  - Юрий Данилович, вас срочно просит зайти директор театра, - разыскала его девушка на побегушках из секретариата администрации.
  "Только этого мне сейчас не хватало, - подумал с раздражением главный инженер, - Будет песочить за аварию во время прогона".
  Поднимаясь к директору, лихорадочно придумывал доводы в свое оправдание. Убедительных не было. С уходом из службы Шпаера все пошло наперекосяк. Участились аварии. Этот жмурик, механики говорили, имел поразительный нюх на возможные поломки. Заранее принимал необходимые меры. Спектакли проходили без нареканий. Теперь же, без неприятностей не проходил ни один день. Как назло, сценические механизмы выходили из строя в самые неподходящие моменты.
  "Его и сделаю крайним, - решил Саранцев, - На него повешу всех собак".
  В кабинете директора театра находился и его заместитель. Тот самый, которому Саранцев отказался платить дань с левых доходов. Конечно, тот от этого не обеднел. Нашел на выходные дни арендаторов: гомосексуалистов и лесбиянок. Дикие оргии до утра. Похлеще чем в древнеримских банях. Сумасшедшие деньги. Номенклатурный работник. Они всегда на плаву. В каждом приличном театре есть четыре-пять такие штатные единицы. Эти люди кочуют из одного театра в театр. Занимают руководящие должности. Театры - их вотчина. На их личные нужды пашет наиболее квалифицированный персонал, естественно, за государственную зарплату. Автослесари, строители, прачки, портные, краснодеревщики, реставраторы и белошвейки. Бесплатный комбинат бытовых услуг. Аналогичные льготы имеют особо приближенные, "заслужЕнные" артисты. Кто-нибудь видел бедного артиста, проработавшего в Московском театре не менее двадцати лет? Это то же самое, что бедный еврей или бедный налоговый инспектор.
  Причину вызова на ковер главный инженер угадал точно. Едва переступил порог кабинета, на него накинулся заместитель директора
  - С вашим приходом в театр, уважаемый Юрий Данилович, - начал он в язвительном тоне, - значительно возросло количество накладок по вине инженерной службы. На профилактику и ремонт сценического оборудования театр тратит огромные средства. А что в итоге? Редкий спектакль проходит гладко. А, между прочим, я не слышал, чтобы когда-то барахлила ваша собственная машина.
  "Помалкивал бы лучше, - вскипел Саранцев, - Сактировал, списал себе в квартиру антикварную мебель, музейные люстры и бронзовые торшеры в виде античных фигур. Теперь разглагольствует о бережном расходовании бюджетных денег".
  - Инженерная служба здесь ни при чем, - отпарировал Саранцев, - Все дело в варварской эксплуатации оборудования. Управляют механизмами все, кому не лень. Монтировщики декораций, осветители, бутафоры. Хотя есть специально обученные люди, ознакомленные с техникой безопасности и правилами безаварийной работы. Следить за порядком должен помощник режиссера, господин Шпаер. Не допускать случайных людей к кнопкам управления.
  - Хорошо. Со Шпаером я поговорю, - согласился с доводами главного инженера директор театра, - Но это нисколько не снимает с вас вины. Вы должны обеспечить бесперебойную работу всех сценических механизмов и заблаговременно принять все необходимые административные меры.
  Саранцев прекрасно понимал, что директор театра ничего не смыслит ни в технике, ни в искусстве. Эти проблемы его мало занимают. Свое благополучие он строит в более высоких сферах. Через финансовые отношения со спонсорами, богатыми меценатами, влиятельными чиновниками из министерства культуры. Поэтому для пущей убедительности ввернул более доходчивый аргумент:
  - Наверное, вы знаете? Последние несколько дней театр гудит. Встревожен странным поведением Шпаера. Он расспрашивает актеров, как заправский следователь. Выясняет обстоятельства гибели машиниста сцены. Хотя есть официальное заключение компетентных товарищей о причине его смерти в результате несчастного случая.
  - Первый раз слышу, - не скрывая озабоченности, удивился директор театра. - Выясните все обстоятельно. Кто поручил это ему? С какой целью? Лишние скандалы нам ни к чему, особенно, сейчас, когда провалилась очередная премьера. В ближайшие два дня доложите о результатах.
  - Тамара Рафаловна, пригласите ко мне Шпаера, - велел директор театра секретарю, когда закрылась дверь за главным инженером.
  Шпаера пропесочили, не стесняясь в выборе выражений. Припугнули увольнением, если "он коренным образом не пересмотрит свое отношение к порученным обязанностям". Из кабинета директора театра он вышел распаренный и злой, как обманутый вкладчик.
  - Тамара Рафаловна, помните, я как-то утром позвонил вам? Попросил номер домашнего телефона Рублевской, - спросил он, выйдя из кабинета.
  - Да. Было такое дело.
  - Вы сказали тогда, что я не первый, кто этим интересовался в тот день.
  - И это помню.
  - Так, кто это был?
  - Тот, кто перед вами вышел из этого кабинета. Саранцев Юрий Данилович.
  - Спасибо. Так я и думал, - поблагодарил Шпаер секретаря директора.
  - Эдуард Михайлович, вас, наверное, скоро уволят, - сказала сердобольная женщина, погрустнев.
  - Еще неизвестно кого.
  - Известно. Вас, Эдик. Саранцев написал две докладные. Обвиняет вас в халатном отношении к своим обязанностям. Составил акт о причине аварии по вашей вине. Завизировал его у завпоста и главного режиссера. Жаль. Будет очень вас не хватать. Вы - один светлый лучик в нашем пасмурном царстве.
  Глава 13. Фартовый старшина запаса.
  Шпаер почти смирился с безвозвратной потерей денег. Рассудил философски: как пришли, так и ушли. Постепенно утих и сыскной зуд. В конце концов, кто ему Душкин и Рублевская? Никто. Чужие, посторонние люди. Обидно, конечно, что головоломка оказалась не по зубам. Но что поделаешь? Бывает. Возможно, ограбление возле лифта так и кануло бы в прошлое, как досадный эпизод, если бы ни абсурдные обвинения в кабинете директора театра. Помощник режиссера моментально просек чьих рук это дело. Беспардонный навет главного инженера так возмутил его, что весь вечер он не находил себе места. Такое взяло зло, хоть иди и собственноручно чисть ему рыло. Очень захотелось проучить самодовольного негодяя. Ткнуть носом в собственное дерьмо. Посмотреть, как он будет крутиться на гребешке, когда учует запах паленого.
  По-прежнему Эдуард Михайлович считал Саранцева одним из главных подозреваемых в краже денег у лифта. Прекрасно понимал, что едва ли удастся вернуть похищенное. Поэтому особого рвения в поиске доказательств его вины не проявлял. Хотя кой что интересное уже накопал. И, прежде всего, брюки. У этого прохвоста оказались точно такие же, какие были на грабителе. Ботинок, правда, похожих не видел на нем. Но это вовсе не значит, что их у него нет. Мог специально не надевать, интуитивно угадав опасность такого сочетания.
  Идея сузить круг поисков, сосредоточиться на одном, конкретном человеке, так пришлась по душе Шпаеру, что он, прямо-таки вцепился в нее зубами. В случае, если удастся доказать вину главного инженера в краже денег, появлялся реальный шанс вернуть их. За пазухой помощник режиссера имел достаточно убедительные аргументы, чтобы сделать его сговорчивым.
  Как старомодный, пожилой еврей, собирающий всякий хлам, рассчитывая, авось пригодится, так Шпаер не проходил мимо любой порочащей информации. Брал на заметку все, что могло оказаться компроматом, запоминал без какой-то определенной цели, руководствуясь примерно тем же принципом. Так набралось кое-что и против Саранцева. Прежде всего, его разговор на повышенных тонах с Душкиным незадолго до его смерти, в котором машинист сцены припугнул главного инженера вывести на чистую воду, намекнув на его махинации с подрядными организациями. Кольцо Бруневского, непонятно, как попавшее к нему. И, наконец, визит к Рублевской в день ее смерти. Фактически, он последний, кто видел ее живой. Криминалисты определили время ее смерти примерно в этот момент или чуть позже его посещения. Все это факты, с которыми нельзя не считаться.
  В прежнем паспорте помощника режиссера, в графе национальность стояло - русский. Что не вполне соответствовало истине. Мать у него действительно была стопроцентной русской. Но какая-то часть еврейской крови текла в его жилах. Эдуард Михайлович мог бы взять фамилию матери, и никто никогда бы не вспомнил о его национальности. Но он не стал, из принципиальных соображений. Считал, что этим он предаст отца, который тоже не был на все сто евреем. Отец всю жизнь проработал слесарем-лекальщиком на номерном заводе. Специалист высочайшей квалификации. Честный, порядочный человек. Оставил его фамилию, несмотря на большие неудобства, связанные с этим.
  Уже на следующий день после разговора в кабинете директора театра Саранцев фибрами ощутил глухую, остервенелую враждебность Шпаера. По большому счету всерьез он его не воспринимал. Считал неудачником, пешкой на празднике жизни. Однако вступать с ним в открытую конфронтацию не собирался. Тем более, после нахального заявления Кучумова.
  То, что Шпаер копает, знали уже почти все в театре. Но в каком направлении? Вот в чем загвоздка. Директор театра поручил выяснить это в течение двух дней. Да и сам главный инженер очень хотел бы это узнать. Не обремененный хорошим воспитанием, он в тот же день перехватил помощника режиссера в безлюдном коридоре и предложил посидеть вечерком где-нибудь за рюмкой чая.
  - Я собираюсь выбить штатную единицу заместителя. Хочу предложить вас на эту должность, - придумал он небылицу в качестве повода для приглашения.
  Шпаер без труда угадал фальшь в предложении главного инженера, но не стал артачиться. Захотелось узнать истинную причину.
  - На Ломоносовском проспекте я знаю приличное заведение. Называется "Раковая шейка". Вкусно кормят и хорошо обслуживают. Не были там?
  - Раковая шейка, так раковая шейка, - согласился Шпаер.
  Забегаловка, действительно, оказалась вполне приличной. Заказали по шашлыку, бутылку водки и салат на закуску.
  - Давай будем без церемоний. Вы, вас. Я к этому не приучен, - предложил главный инженер после второй рюмки.
  - Ты извини меня, - продолжал он, не услышав возражения, - Оговорил я тебя в кабинете директора. Перевел на тебя стрелку. Пойми меня правильно. Обвинение против тебя абсурдное. Это дураку ясно. При желании ты легко отбрешешься. А у меня могли возникнуть серьезные неприятности. Там сидел заместитель директора, у которого на меня давно зуб. Он только и ждет того, как сковырнуть меня.
  Шпаер никак не ожидал такой откровенности от Саранцева.
  - Насчет должности вашего заместителя - бред? - спросил он.
  - Не совсем. Толковый зам мне очень нужен.
  - Серега Душкин здорово вам насолил? - ни с того, ни сего полюбопытствовал Шпаер.
  - С чего ты взял? - насторожился главный инженер.
  - Угрожал вывести на чистую воду. Намекал на какие-то махинации с подрядными организациями.
  - Ерунда. Собака лает, ветер относит, - отмахнулся главный инженер.
  - Теперь уже и лаять не будет. Не повезло ему в тот вечер.
  - На что ты намекаешь? - набычился Юрий Данилович. - Уж не думаешь ли, что я каким-то боком причастен к его смерти?
  - Мне-то что? Это ваши дела. Так просто. Ля-ля. Хотя слышал от работяг, в словах Душкина была доля правды.
  - Послушай, Эдуард Михайлович, чего ты добиваешься? Я с тобой от чистого сердца. Собираюсь выбить для тебя должность. А ты?
  - Ладно. Проехали. Такой уж я ершистый. Не люблю, когда меня делают крайним, - примирительно пробурчал Шпаер, толком не понимая, зачем ему понадобилось касаться столь скользкой темы.
  Бутылки оказалось мало. Заказали еще одну. Шпаер умел пить. Знал свою норму. Полторы бутылки - самый раз. Поэтому от бутылки не опьянел. Лишь раскраснелся и слегка размяк. Прежняя неприязнь к главному инженеру утихла. Остался лишь в душе неприятный осадок. До конца он по-прежнему ему не верил. Но уже, скорее, по инерции, чем под наплывом чувств. Зачем понадобился Саранцеву этот разговор, все так же пока оставалось загадкой.
  - У тебя по какой дороге дача? - поинтересовался главный инженер.
  - По Филевской.
  - Значит, тоже недавно в Москве. Откуда, если не секрет?
  - С Арбата.
  - А я себе отхватил в Селятино по Киевской железной дороге. Пятнадцать соток. Крышу медью покрыл. Нужно ловить момент. Сейчас самое время подумать о будущем.
  - Кольцо Бруневского, как к вам попало? - спросил без обиняков Шпаер.
  Саранцев осекся. Уставился в упор кровянистыми глазками, судорожно придумывая, как реагировать на явно провокационный вопрос. В голове моментально возникла цепочка: Бруневский - Шпаер - Кучумов. Наглое поведение статиста. Его осведомленность о темных делишках в службе главного инженера.
  - Нашел у входа на колосники. Это видел пожарник, - не стал крутить Саранцев. Решил говорить правду, чтобы не попасть впросак. Естественно, в определенных рамках.
  - И он видел, что именно вы подобрали с пола?
  Главный инженер понял, пожарник в качестве свидетеля не годится. После неожиданного вопроса Шпаера он сумел уже взять себя в руки. Хладнокровно, с невозмутимостью калькулятора просчитывал ситуацию. Ясно, что в том случае, если пожарника спросят, ничего определенного он ответить не сможет. Видел, как главный инженер что-то поднял с пола. Но что именно, не знает. "Этот хитромудрый жидок просчитал все точно. С ним нужно держать ухо востро. Пытается загнать меня в угол. Кишка у него тонка".
  - А почему, вдруг, это заинтересовало тебя? - ушел Саранцев от прямого ответа, - Ты что, на содержании у спецслужб?
  Шпаер никак не отреагировал на издевательский тон главного инженера.
  - Это кольцо находилось в залоге у машиниста сцены. Кучумов видел его у вас на следующий день после его смерти.
  - Вот ты и не угадал, - расплылся в притворной улыбке Саранцев, - Кольцо, которое я подобрал у входа на колосники, оказалось не Бруневского. Я показывал ему. Так что сыскарь из тебя никудышный. Ладно, не бери в голову. Давай еще по одной и по домам. Мужик, как я понял, ты неплохой. Думаю, мы с тобой сработаемся, если удастся выбить штатную единицу зама. Пойдешь ко мне в помощники?
  Когда Шпаер отлучился в туалет, Саранцев защелкал клавишами мобильника.
  - Сидоренко, ты? Как договорились. Через полчаса мы закругляемся.
  Простились возле дверей забегаловки и разбежались. Шпаер прикинул, как удобней добраться до дома. Решил ехать на автобусе до метро "Кунцевская". Чтобы избежать неприятностей при встрече с милиционерами, купил пачку жвачки. Возле палатки к нему подошли два муниципала.
  - На документик ваш можно взглянуть? - спросил один из них, старший лейтенант.
  - В чем дело? Я что-нибудь нарушил? - Да не волнуйтесь вы так. Обычная челночная проверка документов.
  - Пропуск в театр устроит?
  - Вполне. Так, так. Шпаер Эдуард Михайлович. Не русский что ль?
  - Допустим. И что? Это очень серьезное правонарушение?
  - Не нужно грубить. Мы при исполнении. Проживаете в Москве?
  - Да.
  - Пройдемте с нами в машину.
  - Бросьте, мужики. С какой стати? Что я нарушил? - заартачился Шпаер.
  - Не сопротивляйтесь, гражданин. Иначе, будем вынуждены применить силу.
  - Имейте совесть. Есть в вас хоть что-нибудь человеческое? - все еще надеялся помреж умилостивить стражей порядка.
  - Пойдемте, пойдемте, - вполне миролюбиво настаивал старший лейтенант, - Вам же самим будет стыдно, если мы потащим вас волоком.
  Эдуарду Михайловичу не оставалось ничего другого, как подчиниться. Его усадили на заднее сиденье "Жигулей" и стиснули с двух сторон. В машине приглушенно работал приемник. Пахло дорогим мужским одеколоном. Ничего такого, что у законопослушных граждан ассоциируется с местами временного содержания.
  - Неужели у вас нет других, более важных дел? - пробурчал Шпаер, не скрывая обиды, - Забрали абсолютно трезвого человека. У вас что, напряженка с планом?
  - Будешь возникать, запихнем в багажник. Сиди молча. Приедем на место, там во всем разберутся.
  В вытрезвителе Шпаера раздели до трусов. Вывернули все карманы. Старший сержант, фатоватый здоровяк с физиономией бандита из-под моста "помогал" раздеваться. Ткал кулачищами по бокам, по шее, в грудь. Делал все, чтобы вывести помощника режиссера из себя. В конце концов, это ему удалось. Эдуард Михайлович стал возмущаться. Требовать, чтобы ему разрешили позвонить по телефону. "Помощь" в раздевании оказалась весьма болезненной. Саднила грудь. Побаливали ребра.
  - Вы еще долго будете вспоминать меня, - пытался Шпаер припугнуть бесчинствующих милиционеров, - Такой беспредел вам не сойдет с рук. Посмотрим, какие храбрые вы будете завтра в МУРе, - блефовал он.
  Из глубины вытрезвителя появился капитан с заспанным лицом, в помятой форме.
  - Как фамилия? - кивнул он в сторону "пациента".
  - Шпаер, - услужливо отрапортовал старший сержант.
  - Еврей? Не часто такие к нам попадают. Обыскал хорошо? В носках посмотри. Этот народец ушлый. Бабки умеют прятать.
  - Это все, что нашел у него, - кивнул старший сержант на вещи, вынутые из карманов помощника режиссера.
  - Не густо. Ты что, такой бедный? - спросил с досадой заспанный капитан.
  - За что меня задержали? Я трезвый.
  - Заткнись. Фамилия? Адрес? Возраст? Место работы?
  - По какому праву вы так со мной обращаетесь? - возмутился Шпаер.
  - Заглохни! - урезонил его старший сержант с гуцульскими усами и для убедительности врезал в поддых.
  - Ты не человек, ты - еврей, - объяснил он причину бесчинства и ударил еще больней.
  - Ты не человек, ты - еврей, - повторил он, словно в бреду. Вошел в раж и стал бить по ребрам, по животу, по голове.
  - Ты не человек, ты - еврей, - бормотал старший сержант, обрушивая на Шпаера каскад тяжелых, хорошо поставленных ударов.
  Помощник режиссера вскоре обмяк и воспринимал происходящее, как дурной сон. Машинально смотрел на приоткрытую дверку шкафчика, в котором висела цивильная одежда старшего сержанта. На внутренней стороне ее пестрели вырезки из журналов, открытки, несколько фотографий. На многих - откровенная, низкопробная порнуха. На всех фотографиях присутствовал фатоватый старшина внутренних войск на фоне унылого северного ландшафта. С автоматом. На сторожевой вышке. В экипировке рыбака для подледного лова. На одном групповом снимке он стоял в окружении сослуживцев и начальства. Вглядевшись в эту фотографию, Шпаеру показалось, что там Саранцев в погонах майора внутренних войск. Стоял в центре, преисполненный важности и напускной строгости. Полной уверенности не было. Но очень похож. Шпаер смотрел на снимок с великим удивлением, воспринимая происходящее, словно со стороны. Никак не мог связать обезумевшего от безнаказанности подонка с гуцульскими усами с фартовым служакой, увешанным во всю грудь наградными значками за ретивую службу. КрасавЕц в безукоризненно подогнанной форме. Взгляд нахальный, самодовольный. Но усы и ухмылка - один к одному, как у старшего сержанта, дежурного милиционера из медвытрезвителя.
  Уловив повышенное внимание "пациента" к снимкам на внутренней стороне шкафчика, сержант поспешно закрыл дверцу.
  Вместе с капитаном они скрутили Шпаера, заломили руки за спину, связали жгутом и отволокли в одиночную камеру. Бросили лицом вниз на мокрый клееночный матрас. Привязали ноги к кровати. И замкнули на замок дверь.
  Шпаеру захотелось завыть от бессилья, бесправия перед негодяями в форме представителей власти. Если сравнивать, кто они и кто он в свете общественной пользы. Он - инженер, сделал что-то полезное для развития отечественной космонавтики. Они - дармоеды, живущие на средства налогоплательщиков. Не хотят даже лезть на бандитские пули, ловить жуликов с риском для жизни. Забились в бункер вытрезвителя и измываются над беззащитными, бесправными людьми. "А все почему? - спросил сам себя Шпаер, - Потому что общество разучилось оценивать людей по деловым и душевным качествам. Любой мерзавец, облаченный властью, может творить произвол, не опасаясь, что его могут порвать за это на куски". Руки вскоре онемели. Боль в груди притупилась. Злость выкипела. Навалились мрачные мысли. "Оштрафуют и пошлют бумагу в театр. Едва ли кто после этого будет воспринимать меня всерьез. А не подстроил ли все это Саранцев? Но зачем? С какой целью? На коллективном снимке мента очень похож", - подумал помреж.
  - Сидоренко, сходи, посмотри, как там еврей. Не захлебнулся блевотиной?
  Старший сержант отомкнул замок, подошел к Шпаеру и перевернул на бок.
  - Вроде, живой. Живучее племя. Их берет только дихлофос.
  - Веди суда. Будем оформлять бумаги.
  В дежурке Шпаера развязали. Вернули одежду и документы. Все, кроме денег. И отпустили. На улице он посмотрел на часы. Уже за полночь. Попытался сориентироваться, куда занесло. Название "Озерная" улица ничего ему не сказала. Мог лишь предположить, что это где-то на юго-западе. Проехал автобус. Эдуард Михайлович успел прочитать названия конечных остановок. Одна из них метро "Кунцевская". В ту сторону автобус и удалился. Остановка оказалась далековато. Метров восемьсот. Не меньше. Пока дотопал, несколько раз оступился. Темно. Ни одного фонаря.
  Чем дальше Шпаер уходил от вытрезвителя, тем паскудней делалось на душе. Мерзкий осадок, оставшийся от пребывания в неугодном богу заведении, подобно занозе, зудил, не давал покоя. Нахальная рожа сержанта так и стояла перед глазами. Доводила до бешенства. Подозрение на главного инженера, как на организатора задержания, появившееся на вонючем, клеенчатом матрасе, не ушло. Становилось все более явным. Перебирая подробности перед и в момент задержания возле табачной палатки, Шпаер обратил внимание на несколько странных деталей. Муниципалы сидели в машине и ждали. Не кого-нибудь, а именно его. Подвыпивших людей, кроме него, там хватало. Почему так решил? Во-первых, не до такой степени был пьян, чтобы это бросалось в глаза со спины. Не шатался. Не приставал к прохожим. Во-вторых, они не могли не видеть, как они вышли из забегаловки вместе с главным инженером. Гораздо прибыльнее забрать сразу двоих. Они же дождались, когда главный инженер уйдет. Только после этого подошли. Конечно, случайности бывают всякие. Но в данном случае, не похоже. Все факты против Саранцева.
  На остановке не было никого. Тускло горел фонарь. В свете которого удалось прочитать интервалы движения в это время. Еще сидеть и сидеть. И, как назло, ни копейки в кармане. Менты выгребли все подчистую. Редкие машины проносились мимо, растравляя и без того воспаленную душу. Неожиданно послышался скрип тормозов. А пару секунд спустя, задом подрулила "девятка". В окно передней дверцы высунулся Воропай. Расплылся в довольной улыбке. И предложил подвести. Шпаер никак не надеялся на такую удачу.
  - Откуда, если не секрет, в столь поздний час? - полюбопытствовал уголовник после того, как помреж назвал адрес шоферу.
  - Из вытрезвителя.
  - Ну? Ты же не пьяный.
  - Им это без разницы.
  - Ну, волки! Я думал, они только над нашим братом, босяками, изгаляются. А нет. И законопослушным достается.
  Слово за словом. Время пролетело быстро. Не заметили, как подъехали к дому Шпаера.
  - Может, выпьем? - предложил Воропай, - Бабки у меня есть. Перечирикаем о бегах. Ты когда последний раз был на ипподроме?
  Уголовник не вызывал антипатии. Шпаер согласился. Воропай ходил все с той же барсеткой, похищенной у помощника режиссера возле лифта. Как она попала к нему, по-прежнему оставалось загадкой. Эдуард Михайлович повел Воропая к себе. Оказавшись в квартире, уголовник от удивления прищелкнул языком. Достаток чувствовался во всем. Начиная от мебели из карельской березы и кончая итальянской сантехникой.
  После первой же дозы Воропая понесло на лагерные воспоминания. Опять садист - начальник колонии. Опять бесчинства лагерной администрации. В квартире замельтешили тени, будто ожившие фантомы из нездорового воображения уголовника. Закружили осатанелую круговерть. Потащили Шпаера в чужой, незнакомый мир.
  - Правда, что в местах заключения осужденные терпимо относятся к любой национальности? - спросил он.
  - Нормальному зэку без разницы кто ты русак или китаец. Был бы лишь человеком. Не стучал. Не крысятничал. Уважал лагерные порядки. Жил по понятиям, а не ради своей кишки. Авторитетом может быть, кто угодно. Русский, кавказец, еврей, прибалт. Соблюдал бы лишь воровские "подлянки". Людей в зоне оценивают по делам. По тому, как он держит удар. Ну, ты понимаешь? Это я фигурально. Жизнь в неволе - не сахар. Мытарств хватает с избытком.
  Судя по описанию Воропая, Саранцев именно тот начальник лагеря, по которому "давно плачет петля", как говорит отъявленный уголовник. Родимое пятно на шее с правой стороны с пучком рыжих волос посредине - особенность характерная. Не часто такое увидишь. "Сказать ему или нет? - решал помощник режиссера, - Покажу издалека, пускай сам думает. Может быть, и не он". Но вместо этого спросил:
  - Тебе фамилия Сидоренко, ничего не говорит?
  - Нет. А что? Постой, постой. Как ты сказал? Сидоренко? Был в Коми один старший мент с такой фамилией. Круглая, самодовольная рожа с хохлацкими усами. Лютовал, падла, подстать начальнику лагеря. Ходил у него в первой пятерке.
  "Неужели, Саранцев все это подстроил? - мучился в сомнениях Шпаер, - Такой подлости он даже от него не ожидал".
  - Я думаю так, - прервал Воропай размышления помощника режиссера, - В твоем театре грязи не меньше, чем в зоне. Почему так? Вроде, все культурные люди. Едят сытно. Пьют сладко. А по уши в дерьме.
  - Наверное, потому что высокое искусство на сцене набило оскомину всем в театре. Взять кондитерскую фабрику, к примеру. Как ты думаешь, кто-нибудь из работниц там ест шоколад или конфеты? Их воротит от одного вида сладостей. Они налегают на соленые огурцы, селедку. Закон жизни. Так и в театре. Душа требует разрядки. Вкусить с оборотной стороны высокого искусства. А там что? Клоака.
  - Знаешь, что я тебе скажу? Ты нормальный мужик, несмотря на то, что не нюхал баланды.
  - Правда? Спасибо, - усмехнулся с иронией Шпаер.
  - Рано благодаришь. Видишь этот пузырек? - Воропай достал из кармана миниатюрную баночку с полиэтиленовой крышкой, - Знаешь, что в нем? Клофелин. Подсаживая в машину, я собирался тебя грабануть. Подсыпать в водку и вынести из квартиры все, что смогу унести.
  Как обухом по голове. Шпаер моментально представил, что могло бы случиться. И скис. За свою доверчивость мог бы дорого поплатиться.
  - Но ты не боись, - успокоил его Воропай, - Я даже ночевать у тебя не останусь. Сейчас бутылку допьем и разбежимся.
  - Откровенность за откровенность, - пошел в открытую и Эдуард Михайлович, - Барсетку открой. Там на дне с левой стороны чернильное пятно размером с пятак.
  Воропай открыл и посмотрел.
  - Точно. Откуда ты знаешь?
  - Эта барсетка моя. Ее у меня увели недавно. Накололи прилично.
  - На сколько, если не секрет? - загорелся уголовник.
  - На десять тысяч американских рублей.
  - Не кисло! - отклячил совком нижнюю губу Воропай, - Откуда у тебя такие бабки?
  - Выиграл в покер.
  - Понятно. Вот сука! Ведь, в прошлом карманник. Всучил краденую вещь. Специально, змей. Значит, хотел подставить.
  - Ты о ком?
  - Неважно. Борсетку возьми. А с гнидой той я сам разберусь.
  Воропай тщательно протер кожаную поверхность барсетки носовым платком, удалив следы своих пальцев и всех остальных, кто когда-то прикасался к ней.
   Глава 14. Не надо печалиться...
  После ухода Воропая Шпаер долго не мог успокоиться. Боль в груди, терпимая в горячке, становилась невыносимой. Не утихла даже после стакана водки. Рука невольно тянулась к больному месту. Если не перелом ребра, то трещина - это точно. Эдуард Михайлович погасил свет и лег. Внутри его все клокотало. "Куда мы катимся? - негодовал он, - Если и дальше будут распалять алчность, достоинство человека оценивать пухлостью кошелька, а жизнеспособность определять мерой жестокости - люди превратятся в скотов".
  Незаметно он задремал. Увидел Москву недалекого будущего. Дома, улицы, автостоянки - все поросло лесом. Под слоем грязи не видно асфальта. Деревья растут из окон домов, карабкаются по стенам. Проткнули крыши и лезут, лезут... У их оснований разросся бурьян. Хвощи, папоротник. Повсюду осклизлые, водянистые щупальца. Зелень вылезает из всех щелей. Тянется ввысь густой, темно-зеленой массой. Крушит камень, точит, размалывает. Кирпич превращает в пыль. Мрамор - в изъеденный дырами мел. Гранит - в бесформенные, мшистые глыбы. Лишь высотки пока еще возвышаются над смердящей от нечистот чащобой. Подобно буддийским храмам, затерянным в джунглях Индии. Но и они вот-вот исчезнут в утробе одичавшей природы.
  Людей в этом мире уже нет. Одни обезьяны. Резвятся в свое удовольствие. Визжат от восторга. Раздолье и никаких проблем. Ни финансовых. Ни продовольственных. Ни жилищных. Воцарился наконец-то долгожданный рай.
  Обезьяны не все одинаковые. Различаются по породам. Одни похожи на отца кулацко-барачной демократии. Плешивые, мелких размеров с бородавкой у ноздрей. Другие с дьявольской метой на лбу. Тоже плешивые, но шеи у них вывернуты в сторону запада. С ветки на ветку скачут бровастые обезьяны, увешанные во всю грудь жестяными побрякушками. В траве пасутся крупные, седовласые приматы, похожие на вскинувшихся жеребцов. Эти самые приземленные. Питаются всем, что плохо лежит. Не брезгуют пищей детенышей и немощных стариков.
  Породы разные. Но все одинаково сверкают голыми задницами, на которых вытатуированы тезисы их социальных пристрастий.
  К утру боль в грудной клетке притупилась, стала ноющей и глухой. Эдуард Михайлович не мог определенно сказать, что сильнее болит: душа или тело. Никак не хотел смириться с унижением, глумливым издевательством в вытрезвителе. И за что? Прекрасно осознавая полное бессилье предпринять что-то действенное в отместку, он искал способ хотя бы выпустить пар. Его распирало от злости. Он боялся, что если не дать ей выход, она сорвет крышу. В эти минуты он сожалел, что не бандит. Не может в силу своих убеждений отловить по одному в темном углу этих двух, оборзевших от безнаказанности, подонков и разрядить в каждого по обойме. Чтобы как-то успокоиться, отвлечься от мрачных мыслей, Шпаер искал первопричину случившегося с ним. Что именно стало отправной точкой чудовищного падения нравов в некогда оптимистичной, одухотворенной стране.
  Символичный сон лишь сильнее разбередил душу. Обобщенный ответ он давал. А что толку? Нужен был конкретный виновник.
  Эдуард Михайлович и прежде задумывался над этой проблемой. В силу невысокого социального положения он объяснял все беды в обществе бездарностью начальников всех уровней. По собственному опыту знал, что подавляющее большинство руководящих кадров по деловым, профессиональным качествам ниже многих своих подчиненных. Но хитрее и изворотливее их. Все усилия их направлены на то, чтобы подняться, как можно выше по служебной лестнице. Положение дел, общественные интересы их не волнуют. Это особая категория прямоходящих существ, клонированная после войны. Понятие "руководить" они понимают буквально: руками водить. Убеждены, что это наиболее выгодное занятие, и они это могут.
  Он так раскочегарил себя, что мозги, казалось, сейчас расплавятся от негодования. Работали в каком-то яростном ожесточении. Искали простую и понятную каждому формулу свалившихся на нашу страну несчастий.
  "Современные модные социологи называют главной причиной коррупцию, разъевшую власть раковой опухолью. Не исключают происки американцев. Падение нравов, развал экономики и прочее, прочее... Но все это - следствие. А причина в другом, - кипел Шпаер, - Причина в торжестве кулацко-барачной идеологии. Если только можно назвать рвачество идеологией. Мелочные, мещанские интересы возобладали над общественными, над благородной, красивой идеей, объединявшей страну. Над целью, вполне достижимой, дававшей смысл человеческой жизни. И эта зараза, подобно опаре в квашне, поперла из деревни, подогретая порочной, низменной страстью к обогащению любыми средствами. И прет, прет... Плодит подонков новой формации. Внешне вполне респектабельных и пустых внутри, как мыльные пузыри. Идею эту называют утопией. А бабушка, столяр - виртуоз, тоже утопия? Если так, то мне гораздо комфортней в такой утопии, чем в нынешней вонючей реальности". Саранцев, в глазах Шпаера, был наиболее характерной особью этой породы.
  В служебном буфете театра музыкальной комедии Бруневский с завпостом щелкали на калькуляторе, прикидывали барыш от провалившейся постановки спектакля. Решали сколько, кому отстегнуть. В принципе, все затраты были оговорены заранее. Но навар оказался несколько больше, чем предполагали. Поэтому возникла проблема. Пустить лишние деньги на укрепление "производственной" базы или поделить между основными фигурантами.
  - Мы не живем, а выживаем, - прикидывая приблизительно деньги, какие удастся урвать, промурлыкал Бруневский отрывок из провалившегося спектакля. Получалось солидная сумма. Но, все равно, со всеми долгами не рассчитаться.
  Вдруг кто-то мягко погладил его по ноге. Наум Гальянович вздрогнул и заглянул под стол. На него добродушно таращился рыжий пушистый кот. Бруневскому даже показалось, что он подмигнул ему
  - Брысь, - беззлобно цыкнул главный режиссер.
  Но кот лишь немного отодвинулся и остался сидеть.
  Обычно, кошек не держат в театрах. Могут появиться на сцене во время спектакля, в самый неподходящий момент. Нетрудно представить, что начнется в зрительном зале. Тем более, если появится такой симпатяга. Откуда он взялся, никто толком не знал. Быстро освоился на новом месте. Узнал все ходы и выходы. Стал всеобщим любимцем. Его сразу же окрестили Васькой. Но он откликался и на другие имена. Особенно охотно на имя - Аркаша. Кот степенно бродил по служебным помещениям, быстро усвоив, что его основные враги - завхоз и младшие администраторы. Им на глаза он старался не попадаться. К остальным же относился вполне дружелюбно. Не клянчил. Не попрошайничал. Тихо садился в уголке и внимательно слушал умные разговоры. Терпеливо ждал, когда кто-то накормит.
  В буфет заглянул Саранцев. Увидел Бруневского, что-то с жаром обсуждавшего с заведующим постановочной части, сел за соседний столик спиной к ним и навострил уши.
  Не оборачиваясь, главный режиссер заметил появление главного инженера. Его он по-прежнему считал незаконным владельцем семейного перстня. Продолжать разговор о делах в его присутствии было бы глупо. Решил перевести его на ювелирные побрякушки.
  - Драгоценности - странная ипостась. Не замечали? - обратился он к завпосту.
  Тот недоуменно пожал плечами, не понимая, чем вызван столь странный вопрос.
  - К ним привыкаешь, - продолжал Наум Гальянович. - Они, как бы, становятся частью тебя. Но самое интересное, что и драгоценности привыкают к своим владельцам.
  - Я предпочитаю вкладывать деньги в ценные бумаги. К драгоценностям равнодушен.
  Бруневского мало интересовали финансовые пристрастия собеседника. Его слова адресовались главному инженеру.
  - Вы, наверное, слышали, что старший машинист сцены взял у меня кольцо, якобы, для того, чтобы по нему заказать у ювелира похожее для невесты? И не вернул. Не берусь судить о его порядочности. Но он долгое время тянул. В результате, умер трагической смертью.
  Саранцев напрягся. Повернулся вполоборота. Старался не пропустить ни слова.
  Заинтересовался и заведующий постановочной частью.
  - Вы связываете как-то с этим его смерть? - спросил он крайне заинтригованный.
  - Кольцо это семейное. Переходило от матери к дочери. Уже несколько столетий. Вещь необычная. Обладает магической силой. Это-то меня и беспокоит. Всякому, кто владеет им не по праву, уготован страшный конец. Жуткая смерть в мучительных корчах.
  - Это семейная легенда?
  - К великому сожалению, суровая правда. Судите сами. Года два назад жена отнесла кольцо в ломбард. Срочно понадобились деньги. Всего на несколько дней. В ту же ночь ей явилось видение и в категорической форме потребовало, во избежание жутких последствий, срочно вернуть кольцо. Жена, конечно, до смерти перепугалась, но решила повременить. Вечером на следующий день ее увезли в больницу с микроинсультом. Накануне, правда, она успела мне рассказать о своем сне.
  - Может быть, случайное совпадение? - усомнился завпост.
  - Если бы? Утром ни свет, ни заря я кинулся в ломбард и выкупил кольцо. Оказалось, уцелело оно по чистой случайности. Днем был налет на ломбард. Погибли два охранника и серьезно ранен приемщик. Однако вскрыть сейф хранилища налетчикам не удалось. В тот же день я отвез кольцо в больницу. Через два дня жену выписали без каких-либо серьезных последствий для здоровья.
  Лицо Саранцева стало серым и, словно окаменело. Застыло в паническом страхе. В глазах вспыхнул лихорадочный блеск. Взгляд остекленел и тупо уставился в тарелку.
  Бруневский не видел реакции главного инженера, но спиной почувствовал ее. Его жуткий страх излучал мощные биотоки. Наум Гальянович понял: Саранцев в нокдауне. Решил добить его. Отправить в нокаут.
  - Был еще случай, - продолжил он после недолгой, профессионально точно выверенной паузы, - Жена дала поносить на вечер это кольцо подруге. Та оказалась не чистой на руку. Захотела присвоить. Придумала небылицу. Якобы, ее ограбили по дороге домой. Несколько дней после этого, каждое утро она находила веревку с петлей, закрепленную на крюке для гардины. Ночью ее мучили кошмары. И, в конце концов, дело кончилось тем, что оборвался трос лифта, на котором она поднималась домой на девятый этаж. Лифт пролетел два этажа. Сработали ловители. Кабину заклинило на пятом этаже. Едва она выбралась из лифта, бегом кинулась к нам. Покаялась и вернула кольцо. После этого ее мучения прекратились.
  Глаза заведующего постановочной части округлись от ужаса. Нетрудно представить душевное состояние главного инженера в этот момент.
  Едва Бруневский закончил рассказ, как кот запрыгнул на стол к Саранцеву. Схватил зубами с его тарелки баранью котлету на косточке, зыркнул в упор зелеными глазищами, с ухмылкой, как показалось главному инженеру, и выскочил из буфета. Юрий Данилович не шелохнулся. Моментально вспомнил рассказ пожарника, который слышал шаги на колосниках сразу же после трагической смерти машиниста сцены. Нечто подобное уже несколько дней творилось и в его квартире. Особенно по ночам и под утро. Когда начинают петь первые петухи. Главный инженер порывисто встал из-за стола и, не глядя по сторонам, на ватных ногах выбежал из буфета. В дверях едва не бил с ног Шпаера. Пробежал мимо, не поздоровавшись. Эдуард Михайлович злорадно посмотрел вслед, сожалея, что не он - виновник его страданий.
  "Все будет хорошо, - прошипел он вдогонку обезумевшему от страха сослуживцу. - Все будет хорошо...". Собирался серьезно поговорить с ним. Но решил отложить. Не стал добивать. Дал отдышаться.
  Саранцев закрылся в своем кабинете, велел секретарю никого не пускать и включил телевизор. На экране выкаблучивалась Верка Сердючка. Юрий Данилович достал из кармана кольцо, найденное перед дверью на колосники, и с мистическим страхом стал рассматривать в лупу. Так внимательно он еще не всматривался в камень. Он показался ему ожившим. Поверхность сапфира слегка колыхалась, завораживала густо насыщенной синевой. Так колышется гладь бездонного омута в жаркий солнечный полдень. Играет обманчивой безобидностью. Околдовывает. Манит. Влечет. Красивая вещь. Ничего не скажешь. Саранцев с трудом оторвался от созерцания магической красоты. "Неужели, правда, все то, что минуту назад рассказывал о нем Бруневский?" Верилось мало. Но странное беспокойство, охватившее в последние дни, необъяснимая тревога, страх, постоянно угнетающий психику, подтверждали самые страшные опасения. Саранцев уже трижды пытался продать кольцо. С Рублевской не получилось. Носил в ломбард. Там предложили смехотворную цену. То же самое в скупке. Не давали и половины цены.
  Юрий Данилович вышел из-за стола и несколько раз прошелся взад-вперед по кабинету. Мозг его лихорадочно искал выход из сложной ситуации. "Во что бы то ни стало нужно срочно избавиться от кольца, - решил он, - Но ни в коем случае не связываться со случайными людьми. Жулья развелось много. Обуют и не моргнут. Попытаюсь найти покупателя в театре. Народ здесь не бедный. Подыщу подходящего человечка, который при деньгах и продам".
  Идея продать кольцо кому-нибудь из работников театра понравилась еще потому, что позволяла проверить басни главного режиссера о магической силе стариной вещицы. Если все, что он наплел в служебном буфете, правда, то есть возможность это проверить, как говорится, не отходя от кассы. Саранцев моментально ожил. Прошел на середину кабинета, расплылся в счастливой улыбке и, сам, не ожидая того, пустился в пляс. Он согнулся в три погибели, сцепил ладони замком и, почти касаясь руками пола, запрыгал на месте, выкрикивая нараспев:
  - Хорошо. Хорошо. Все будет хорошо. Я это знаю...
  Запыхавшись, плюхнулся на диван и, вдруг, замер, насторожено вслушиваясь в странные звуки, доносившиеся из-за двери.
  Там кто-то ходил. Размеренно, монотонно, словно заводной механизм. Саранцев мгновенно переменился в лице. Подумал о мрачном пророчестве главного режиссера. Выглянул. Никого. По-видимому, слуховая галлюцинация. Что делать? Как выкарабкаться из ямы, в которую сам же себя загнал? О том, чтобы вернуть кольцо Бруневскому, не могло быть и речи.
   Глава 15. Выстрел в "молоко".
  В кабинет главного инженера заглянула секретарь и виновато сказала:
  - Юрий Данилович, к вам прорывается Шпаер. Я ему объяснила, что вы заняты. Он настаивает.
  Кого сейчас больше всех не хотел видеть Саранцев, так это - Шпаера. Но служба есть служба. Обязан принять. Возможно, у него неотложное дело, связанное с производством.
  - Введите, - разрешил он в привычной своей, игривой манере. Это его излюбленная шутка. Во всяком случае, для большинства работников театра. Недвусмысленный намек на порядки в застенках. На самом деле, долголетняя привычка, въевшаяся за многие годы службы в местах не столь отдаленных. Приятное воспоминание о безграничной власти.
  Помощник режиссера впервые оказался в кабинете главного инженера днем. С любопытством разглядывал интерьер. Прежде, ничего кроме зеленого сукна на столе, он здесь не видел. Теперь бросились в глаза крупные фотографии на стенах ведущих актрис театра с дарственными надписями, сделанными наискосок размашистым почерком. И все остальное, как у всех театральных руководителей такого пошиба. Афиши премьер. Раздвижной кожаный диван. Стол. Кресла. Все в соответствии с офисной модой.
  - Присаживайтесь, Эдуард Михайлович. Чем обязан такой чести? Творческие люди - редкие гости у меня в кабинете. Какое такое неотложное дело привело вас?
  Побои в вытрезвители давали о себе знать. Боль в грудной клетке ни на секунду не отпускала. Но гораздо мучительнее ныла душа. Жгучая обида, усиленная невозможностью ответить обидчикам должным образом, бесила Шпаера. Подогревала ненависть к главному виновнику незаслуженного унижения. Глядя на самодовольную, ехидно ухмыляющуюся физиономию Саранцева, Эдуард Михайлович готов был расквасить ее, превратить в кровавое месиво. Но он взял себя в руки и сухо сказал:
  - Юрий Данилович, снова проскальзывает поворотный круг. Возможны серьезные накладки во время спектакля.
  - Ты выяснил причину? - спросил фамильярно главный инженер с присущей ему беспардонностью, словно ничего не случилось.
  - Это не входит в мои обязанности. Мое дело своевременно проинформировать вас о неполадках в работе сценических механизмов.
  - К чему такая официальность? Ты толковый инженер. Наверняка знаешь причину. Чего, вдруг, полез в бутылку?
  - Что касается причины? Она все та же. Привод недостаточной мощности. Не может нормально крутить эту многоэтажную махину. Я обращал ваше внимание на это еще на стадии разработки.
  - Чего сейчас об этом вспоминать? Нужно как-то выходить из положения. Я же к тебе с открытой душой. Помоги механикам. Подскажи наиболее простое и верное решение. В конце концов, ты не посторонний человек в театре.
  - В общем, я поставил вас в известность. Решайте. А, чтобы после не было нареканий в мой адрес, я написал докладную.
  Шпаер встал, собираясь уйти. Его удержал Саранцев.
  - Подожди. Ты чем-то недоволен? - спросил он, глядя на Шпаера честным, незамутненным взглядом. Позвонил по внутреннему телефону руководителю механической службы, передал претензии Шпаера и велел оперативно решить проблему.
  - Ты спустись к ним. Помоги ребятам. Я в долгу не останусь. Ты меня знаешь, - продолжал упорствовать главный инженер.
  - Знаю. Как не знать? Опять спровадите в вытрезвитель или придумаете что-нибудь покруче?
  - О чем ты? Какой вытрезвитель? - изобразил неподдельное удивление главный инженер.
  - Тот, в котором практикует Сидоренко. Или тебе эта фамилия неизвестна?
  Шпаер умышленно сделал ударение на слове "тебе". Давая демонстративно понять, что притворяться дальше не собирается.
  Саранцев все понял. Оправдываться, колотить себя в грудь, изворачиваться перед этим жмуриком он не собирался. Счел унизительным для себя.
  - Дурак же ты, - круто изменил он тон разговора, - Корчишь из себя невесть что. А на проверку - пшик. Пустое место. Вздумал прищемить мне хвост. Загнать в угол угрозой повесить на меня обвинение в убийстве машиниста сцены. Лишь потому, что слышал между нами разговор на повышенных тонах. Чего ты добиваешься?
  - В принципе, лишь одного. Без проволочек решить свои проблемы.(Шпаер имел в виду ограбление возле лифта. Он по-прежнему подозревал в этом главного инженера). Возможна полюбовная сделка.
  - Объясни подоходчивее.
  - Ведь утром в тот день, когда мы играли в покер у вас в кабинете, вы приходили домой к Рублевской? Часов в одиннадцать.
  - Ну и что? - не стал отрицать Юрий Данилович.
  - А то, что я живу в том же подъезде, этажом выше.
  - Ну, ну. Рожай. Что дальше?
  Шпаер помедлил, прикидывая, как повыгоднее воспользоваться удобной ситуацией.
  - А то, что за час перед этим, меня ограбили возле лифта, - выпалил он, впившись пристальным взглядом в Саранцева.
  - Ничего не понимаю. Я тут причем?
  - Эта дама причастна к тому ограблению.
  - Ты, что, вымогаешь у меня деньги? - спросил в недоумении главный инженер. Его удивлению не было границ.
  Шпаер опешил. Сумма, похищенная у него, как ни велика, не стоит того, чтобы положить ее на весы против обвинения в убийстве. Не того, о котором упомянул главный инженер. О другой смерти, о которой пока не было речи. О смерти Рублевской.
  В перепалке со Шпаером Юрий Данилович ожил и даже вознегодовал. Нелицеприятный разговор отодвинул на второй план недавние страхи. Он обрел уверенность. Упивался своим превосходством.
  - Удивляюсь твоему легкомыслию, - продолжал он, - Тебе скоро сорок, а ты задираешься, как мальчишка. Другой бы с твоими способностями давно бы имел более завидное положение. Скачешь с места на место. Со всеми ругаешься. В итоге - то, что имеешь. Бледный вид и тонкую шею. Вечный мальчик на побегушках.
  Шпаер молчал, угрюмо насупившись. Слова главного инженера задели его за живое.
  - Вы правы, - сам, не желая того, перешел он к привычному, вежливому обращению, - Да. Я по натуре не рвач. Зато всегда на своем месте. Не хочу быть похожим на вас и вам подобным. Хапать все без разбора, не гнушаясь ничем: ни совестью, ни законом. Воспитание не позволяет.
  - Ты, небось, пацаном сдобные булки жрал. Бегал в теплый сортир и в школу через дорогу. И сейчас, наверняка, проживаешь в хоромах. А я ел ржаной хлеб пополам с мякиной. И в школу ходил за пять километров. Ты, что же думаешь, деревенские дурнее тебя?
  - Мой отец лекальщик высшей квалификации. Таких специалистов и сейчас единицы. Вечерами, после работы он благоустраивал Москву, сажал в скверах деревья. Возводил Лужники. Бесплатно. На голом энтузиазме. Твой же, полагаю, в это время лежал на печке, жрал стаканами самогон из ворованной картошки, ругал Советскую власть и кумекал как бы половчее умыкнуть колхозные комбикорма для собственной буренки. Это одни разговоры, что труд крестьянина не легкий. А разве труд рабочего, инженера, художника легче? В том и беда, что деревенский не хочет работать, как он говорит, задарма. Мечтает, лежа на печке, получше устроиться. Вроде вас. Где можно жить припеваючи на всем готовом и приворовывать безнаказанно.
  У Шпаера все клокотало внутри. С даром провидца он почти один к одному угадал прошлое главного инженера. Атмосферу, в которой он вырос. Вечная зависть к соседям, живущим в городах и за границей. Не желание пальцем пошевельнуть для общего благоустройства. Лень. Апатия. Постоянная озлобленность от беспрерывного перепоя. Однако он не спешил закруглять разговор. Надеялся выяснить неизвестные подробности кончины Рублевской.
  - Словоблудить, Щпаер, ты - мастер. Этого у тебя не отнять. Но, как говорится, собака лает, а караван идет. К счастью, таких, как ты, дышащих ядом, остается в стране все меньше и меньше. Большинство россиян с радостью восприняло демократические перемены. Приспособились к ним. Научились извлекать из них пользу. Откровенно говоря, мне тебя жаль. Фактически, ты - нищий. У тебя нет ни машины, ни дачи, ни счета в банке. Одни амбиции. Неужели, ты всерьез рассчитываешь, что молодой, полный сил русский мужик согласится жить хуже тебя, только потому, что ты прочитал больше его книжек и можешь на слух отличить Эдиту Пьеху от иди ты на х...? Так вот, тот самый русский мужик, которого ты наверняка в душе называешь быдлом, если не сможет заставить тебя работать на себя, то вытрясет из тебя благосостояние другим способом. Если приспичит, то и вместе с мозгами. Шпаер ты еврей и всегда будешь в России на птичьих правах. Ну, еще годков пять-шесть кто-то захочет повыжимать из тебя соки. А там начнется безработица. Нагрянут полчища беженцев. Попрут даже и из квартиры. Слышал, что творится уже на Кубани? Турка, перса, армяшку тащат на казачий круг. Сутки на сборы и по холодку, по холодку. Хорошо еще, если вовремя сумеешь унести ноги.
  - Спасибо за откровенность.   - Постараюсь и я не остаться в долгу. Буду столь же откровенен. Не стану скрывать, впечатляет. Красочно нарисовали мое будущее. Единственно, что утешает, что в запасе у меня есть пять-шесть лет. А вот у вас такого времени нет. Сегодня завтра двое в штатском и один в погонах постучат вечерком к вам в квартиру и предъявят обвинение в тяжком преступлении.
  - Чего ты несешь? Какое еще обвинение? - взбеленился Юрий Данилович.
  Родимое пятно на шее с правой стороны с пучком рыжих волос посредине побагровело и вздулось омерзительной скверной. В памяти Шпаера мгновенно всплыли ужасы издевательств над заключенными, услышанные от Воропая.
  - Пугать вас не собираюсь. Скажу лишь, что вы прямо или косвенно повинны в смерти Рублевской Маргариты Борисовны. Вы последний, кто видел ее живой. Это - достоверный факт, подтвердить который могут несколько человек.
  Такой оплеушины главный инженер не ожидал. Он напрягся. Взгляд сделался затравленным и колючим. Однако вступать в полемику он не спешил. Не собирался подтверждать или опровергать нешуточное обвинение. Выжидал. Давал помощнику режиссеру выговориться до конца.
  Шпаер растерялся. Надеялся обескуражить главного инженера неопровержимым обвинением, вызвать смятение и вызвать на откровенный разговор. Но ошибся. Саранцев только набычился и еще более озверел.
  - Как минимум, вам угрожает уголовная ответственность за неоказание помощи лицу, находящемуся в опасном для жизни состоянии, - попытался усилить давление Шпаер, но уже без прежней уверенности, - Как сотруднику пенитенциарной системы с многолетним стажем, вам это должно быть хорошо известно, - добавил он в заключение, уже понимая тщетность попыток вывести Саранцева из равновесия.
  - У тебя все? Будь здоров, - недвусмысленно указал на дверь Саранцев.
  Эдуард Михайлович, словно побитый пес, пошел к выходу. Чувствовал себя оплеванным, безжалостно втоптанным в грязь.
  - В любом случае вы ходите под топором, - попытался огрызнуться напоследок с порога Шпаер, - Если не правосудия, то уголовников, которым здорово насолили в бытность начальника лагеря.
  Этого Шпаеру не следовало говорить. Больше всего на свете Саранцев боялся мести за бесчинства в местах заключения. Это была реальная опасность, от которой он пока ускользал. Сам, еще не сознавая того, Эдуард Михайлович в непримиримым противостоянии с главным инженером сделал непомерно высокую ставку: поставил на карту свою жизнь.
   Глава 16. Новый поворот в версии Шпаера.
  Как ни прискорбно, но Шпаер вынужден был признать: его лобовая атака на главного инженера с треском провалилась.
  Да, Саранцев подонок, мерзавец, рвач. Но это еще не основание для обвинения в двойном убийстве. Конечно, вытрезвитель он ему не простил. Но прежняя злость прошла. Шпаер оступился от главного инженера, рассудив мудро: бог воздаст ему сполна за все его гнусности. И забыл о нем. Потерпев неудачу в начале расследования, Эдуард Михайлович не впал в отчаяние, а попытался извлечь максимальную пользу из отрицательного результата. Как ни крути, это тоже результат. Он позволял исключить одного из двух наиболее вероятных подозреваемых в нападении у лифта. Остался один. Кучумов. По комплекции, манере поведения, незавидному положению в театре он вполне мог быть именно тем человеком. Изменил внешность. Выследил и напал. Низ брюк, ботинки, которые Шпаер запомнил в момент ограбления, безусловно, серьезные улики. Но пока ничего похожего он не увидел на статисте. К тому же, помощник режиссера по-прежнему не видел реальной возможности вернуть похищенные деньги, даже, если удастся найти неопровержимые доказательства, изобличающие преступника. Нужно иметь в рукаве нечто такое, что вынудило бы подозреваемого признаться в краже под угрозой более тяжкого обвинения. Что-то более значимое для преступника, чем похищенная сумма. Лишь в этом случае появлялась реальная возможность разговаривать с ним предметно. А пока ничего подобного на руках нет, все косвенные улики, вроде похожих ботинок и брюк, всего лишь игра "горячо, холодно".
  Что это должно быть? В каком направлении копать? Помощник режиссера не знал. Плюс ко всему, ему совершенно неизвестно было прошлое Кучумова. Поразмышляв над этой проблемой, Шпаер наметил два направления. Выяснить досконально прошлое статиста и попытаться в нем найти необходимые рычаги для давления на него. Второй путь: попробовать нащупать какие-нибудь мотивы, бросающие на него тень в связи с кончинами Душкина и Рублевской. Так или иначе он фигурировал в обоих случаях. Покойная Маргарита Борисовна именно его, одного из немногих мужчин, привела домой. Ради него нарушила табу. Единственно, что мог предположить Шпаер по этому поводу: она не на шутку на него запала. В таком случае Душкин мог оказаться серьезной помехой в любовных потугах Кучумова. А может быть, не только любовных. Мотив для убийства вполне подходящий.
  Поиски компромата на Кучумова Шпаер начал с выяснения причин исключительного отношения к нему Бруневского. Это оказалось несложно. Они земляки. Родились и выросли в Оренбурге. Документы у статиста оказались чистые. Перед поступлением в театр он позаботился об этом. Конечно, это обстоятельство могло сыграть определенную роль в симпатиях главного режиссера театра к статисту. Но Шпаер неплохо знал характер Наума Гальяновича. Он не тот человек, чтобы делать что-нибудь бескорыстно. Тем более, к какому-то земляку, с которым, возможно, они и не были никогда знакомы.
nbsp; Бывая на ипподроме, на трибунах и в конюшнях, Эдуард Михайлович общался с людьми всякого сорта. В том числе - с наркоманами различных пристрастий. Кто-то кололся. Кто-то глотал таблетки. Кто-то курил анашу. Запах дыма анаши, (дури, плана, гашиша - синонимы названия этой дряни) очень характерный. Его не спутаешь ни с каким другим. Несколько раз Шпаер улавливал его в кабинете Бруневского. Раньше, как-то, он не придавал этому значения. Мало ли откуда. Теперь этот момент крайне заинтересовал его. В этой связи помощник режиссера попытался вспомнить все, что в какой-то мере показалось ему необычным в поведении Кучумова. На что прежде он не обращал внимания, проходило вскользь мимо него. До чего ему не было никакого дела.
  Несколько таких моментов он вспомнил. Видел каких-то людей на проходной, приходивших к статисту. По виду солидные, добропорядочные господа. Общались недолго. Всего несколько фраз. И адью. Довольно странные встречи. Какие могут быть деловые знакомства у рядового, без года неделя в театре статиста?
  Раза два или три Шпаер видел Кучумова одного на внутренних галерках и колосниках. Тоже непонятно. Какие там у него могут быть дела? Эдуард Михайлович задался целью, как можно быстрее, найти ответы на все свои вопросы, и ради этого не собирался церемониться в выборе средств.
  Не прошло и трех дней, как у него появился подходящий компромат. Шпаер выяснил, что за люди приходят к Кучумову и зачем. Обнаружил две заначки, где статист прятал анашу. По тому, как он хранил легкую наркоту, Шпаер смог с большой долей уверенности предположить немалый уголовный опыт в его прошлом. Чистые документы еще не основание безоговорочно поверить в добропорядочность. В наше время добыть их несложно за деньги. Нужно копнуть. Шпаер стал искать такую возможность.
  В разгар рабочего дня, когда на сцене монтировщики городили трехэтажную громадину, без предварительного звонка в театр приехал жокей. Привез долг и заодно собирался разжиться контрамаркой на вечер. Собирался удивить очередную знакомую, которая оказалась заядлой театралкой. Само собой, в театр его не пустили, и ему долго пришлось торчать на проходной, разыскивая Шпаера по местному телефону. Наконец это ему удалось.
  В дверях на лестницу к служебному входу Эдуард Михайлович едва не сбил с ног Гарбузову. Она опаздывала на примерку платья к вечернему спектаклю. Влетела, как наскипидаренная. Обдала резким запахом, фирменным, свойственным лишь ей одной в театре, неприятным, обжигающим и в то же время, манящим, распаляющим похоть. Вслед ей что-то сердито выговаривала возмущенная вахтерша.
  Увидев жокея, Шпаер расплылся в радостно-простецкой улыбке. Отпустил несколько лестных комплементов строгой вахтерше и без проблем провел приятеля в театр. По дороге к своей коморке жокей неожиданно ошарашил:
  - Знаешь? - заговорщицки объявил он, - девица, которую ты едва не уронил в дверях, та самая, которую я встретил на лестничной площадке, этажом ниже твоей квартиры.
  - О чем ты? - не понял Шпаер.
  - В последний раз, когда я приходил к тебе ночью за деньгами, видел эту девицу. Еще попросил тебя познакомить с ней. Мы спустились с тобой. И почти десять минут названивали в квартиру.
  Шпаер остановился и исступленно уставился на приятеля.
  - Ты ничего не путаешь? - спросил он, когда, наконец, вышел из полного оцепенения.
  - С какой стати? Я был трезвый. Не то, что некоторые. Отлично ее рассмотрел. На ней даже то самое платье. Из шифона.
  Шпаера, как обожгло. В голове возникла карусель событий, так или иначе связанных с его проблемой, и завертелась, высвечивая все новые любопытные факты, которые до этого момента оставались вне его внимания. Прежде всего, въедливый запах Гарбузовой. Шпаер отчетливо вспомнил его слабое присутствие в квартире Рублевской. В день ее смерти. Когда он там появился вместе с соседкой. Всплыли другие, не менее любопытные обстоятельства, которые до сегодняшнего дня ускользали из его поля зрения. Неожиданное сообщение жокея так переполошило Эдуарда Михайловича, что отодвинуло на второй план даже интерес к Кучумову. Мысли лихорадочно заработали в другом направлении. Средоточием их стала личная жизнь Гарбузовой. Ее прошлое, настоящее. Привязанности. Странности. Влечения. Характер взаимоотношений с Рублевской.
  С контрамаркой для жокея проблем не возникло. Помощник режиссера без труда добыл ее у главного администратора.
  В ту ночь Шпаеру предстояло дежурить в театре. В компании с приятелем это гораздо приятней.
  В тот день снова давали едва не провалившуюся премьеру. Трехэтажную громадину только-только успели вовремя установить. С горем пополам и канифолью наладили привод поворотного круга. Казалось бы, главные трудности позади. Давай третий звонок и поднимай занавес. Но напряжение Бруневского и всех остальных, ответственных за постановку спектакля, не только не улеглось, а возросло до критической точки.
  Панику в театре вызвали слухи о радикальных переменах в руководстве министерства культуры, якобы, уже решенном деле, и звонок из прокуратуры о предстоящей ревизии нецелевого использования бюджетных средств. Раньше эти проблемы решались по телефону. Теперь же, с приходом в министерство новых людей, могли возникнуть серьезные осложнения Официально, никого из театральных начальников на спектакль не приглашали. Но кто-то из них мог нагрянуть без приглашения. Или, того хуже, появиться в зрительном зале инкогнито.
  Бруневский носился по сцене, как заводной. Влезал во все дела, даже, его не касающиеся. Волновался не меньше, чем в день премьеры.
  Театр - паноптикум тщеславия. Режиссеров, актеров, даже, несмотря на успех, никто не любит в театрах. Потому что подавляющее большинство их тщеславны до безобразия. Больны комплексом нарцисса, безумной самовлюбленностью. Считают себя непризнанными, несостоявшимися гениями, жертвами интриг более пронырливых конкурентов. Любят себя с таким восхищением, как не может любить их никто посторонний. Очень страдают от этого. Легко ранимы и патологически мнительны на всякую мелочь. Ненавидят весь свет и он отвечает им тем же. Это жуткая трагедия. Особенно достается от этой самовлюбленности обслуживающему персоналу. По роду обязанностей костюмеры, бутафоры, гримеры всегда рядом. Принимают всю их озлобленность на себя и за это люто их ненавидят. Если известных актеров еще терпят, прощают занудство им за известность. То режиссеры - козлы отпущения. За глаза безжалостно моют им кости. Издеваются при всяком удобном случае.
  Бруневский не стал исключением. Предметом издевок над ним выбрали брак. Неравный по общему мнению. Сочувствовали жене, похоронивший в угоду ему свой талант, порвавшей с театральной богемой.
  Уже после второго звонка свободных мест в зрительном зале не было. О падении Вдовина в люк провала уже на следующий день знала вся театральная Москва. Шли жаркие споры. Это экспромт или гениальная находка режиссера? Большинство склонялось к первой версии. О смерти актера напечатали всего два-три малоизвестных издания. Поэтому, увидев в фойе траурную ленту в уголке его фотографии, многие сочли себя безбожно одураченными. Однако надежду не потеряли. С интересом ждали, чем удивят зрителя в этот раз.
  Как в предыдущий раз, спектакль начался нервно. Все тем же многократным проходом массовки - труппы в полном составе вокруг трехэтажного дома. Постепенно вошел в спокойную колею. Но все так же - на гране срыва. Бруневский вышагивал в боковой кулисе походкой птицы секретарь. Опять, как в прошлый раз, волновался Кучумов и иступлено твердил свою единственную фразу: - Так вы у меня все кофейники пострелите.
  После того, как на сцене появились мотоциклисты и наполнили зрительный зал выхлопными газами, первые пять рядом партера кинулись к выходам. Как раз на этот момент у Гарбузовой приходилось второе переодевание. По ходу спектакля таких было три. Наподобие мгновенной смены декораций. Зрителей это могло позабавить. В глубине кулис поставили ширму. За нее забегала Гарбузова и с помощью костюмеров проворно переодевалась. Раздевалась практически догола. Кто будет в этой спешке возиться с трусиками и бюстгальтером?
  Желающих тайно присутствовать на бесплатном стриптизе всегда оказывалось более, чем достаточно. Они заранее забивались в самые темные уголки: на галерках, в кулисах, под сценой, в свободные комнаты громадины дома. И с восторгом наблюдали оттуда. Почти всегда в эти моменты "совершенно случайно" возле ширмы появлялся Бруневский, и по праву режиссера спектакля давал ценные указания костюмерам. Всякий раз при виде полуголой Гарбузовой неподдельно смущался и витиевато извинялся. Однако в следующее переодевание снова оказывался возле ширмы.
  За ширмой, на крохотном столике стоял стакан топленого молока, накрытый салфеткой. Прибежав на переодевание, Гарбузова в первую очередь прикладывалась к нему. Сдабривала голосовые связки.
  Повышенное внимание Бруневского положительно сказалось на ее театральной карьере. Уже несколько раз ее имя мелькнуло на страницах печати. На нее обратили внимание режиссеры трех второразрядных театров. Предложили приличные роли. Но Юля прекрасно понимала, имя на них не сделаешь. Даже визит продюсера с Центрального телевидения, приехавшего пощупать на роль героини в мыльном сериале, не вскружил ей голову. В отличие от самовлюбленных коллег она здраво оценивала свои возможности на сцене. Дураку ясно, что Бруневский не тот режиссер, который в состоянии раскрутить актрису. Заурядная личность. Без полета. Банально воспринимает искусство. Но в данный момент пренебречь его вниманием было бы глупо.
  Как обычно, проворно переоблачившись, Юля кинулась к своей коморке на втором этаже многоэтажного монстра, и еще не добежав до нее, почувствовала жгучую боль в животе. Острейший приступ диареи прихватил в самый неподходящий момент. Юля с ужасом представила, что будет в следующий миг. Если, немедленно, не предпринять что-то экстраординарное, она будет опозорена навеки. Не мешкая ни секунды, она подбежала к ближайшему окну. Увидела на уровне подоконника штанкет. Прыгнула на перекладину и крикнула монтировщику:
  - Поднимай!
  Тот спросонок ничего не понял, налег на веревку и потащил штанкет вверх.
  Юля уселась на перекладину в картинной позе Любови Орловой из кинофильма "Цирк" и поплыла к колосникам, кокетливо помахивая рукой и посылая в зрительный зал воздушные поцелуи. Зрители проводили ее восхищенными взглядами. Поднималась она без лонжи, без какой-либо иной страховки. Ослепительно улыбалась. Ни малейших признаков страха. На двадцатиметровой высоте, скрывшись от глаз публики, она с ловкостью обезьяны перебралась на зыбкий переходной мостик, пересекающий поперек сцену, добежала до боковой галерки и выскочила в служебные помещения.
  Помощник режиссера, выждав удобный момент в действе спектакля, задернул занавес, якобы, для смены декораций и, срываясь на фальцет, срочно вызвал на сцену по местной трансляции актрису из второго состава.
  Кое-как спектакль довели до конца. После его окончания Бруневского вызвали на ковер и сделали унизительный нагоняй, хотя и в вежливой, не оскорбительной форме. Объяснение Гарбузовой сочли убедительным. Но дали понять, что с ее прежним фавором в театре покончено.
  Позже Наума Гальяновича ждал еще больший сюрприз. Возле подъезда его дома к нему подошли трое молодых людей крепкого телосложения и, ни слова не говоря, оттеснили в темную подворотню. Один из них больно ткнул кулаком в бок и спросил:
  - Как у тебя дела с долгами? Все получил?
  До Бруневского не сразу дошло, что речь идет о долгах Душкина из записной книжки, которую передала ему мать машиниста сцены.
  - Нет. Пока не нашел подходящего человека для этого дела.
  - Ну, а свой долг собираешься возвращать?
  Парень снова больно ударил главного режиссера по ребрам.
  - Конечно. Но я полагал, мы обо всем договорились с мамашей Сергея.
  - Договариваться теперь будешь со мной. Процент помнишь? Прикинь быстренько, сколько ты должен, и завтра же деньги на бочку. Иначе мы начнем их из тебя выбивать.
  Парень отвернул полу пиджака и показал бейсбольную биту.
  - Выбивать будем до тех пор, пока не выбьем все вместе с мозгами. Все понял? - спросил он на прощанье и для убедительности еще пару раз чувствительно съездил по почкам.
   Глава 17. Встречное обвинение.
  Спектакль не произвел впечатления на жокея. Зато его подруга была в восторге. Особенно оттого, что сидела в директорской ложе.
  Напротив, в ложе для почетных гостей, несколько раз появлялась Гарбузова, замененная в спешном порядке актрисой из второго состава. Юля ревниво наблюдала за работой потенциальной конкурентки. Подмечала все огрехи и злорадно улыбалась, когда у нее что-то не клеилось. Из-под ресниц она наблюдала за гостями Шпаера. Пыталась понять характер их взаимоотношений с помощником режиссера. Жокея она узнала сразу, как только увидела на служебном входе. По телосложению, походке, другим характерным признакам безошибочно вычислила его род занятий.
  О страсти Шпаера к игре на ипподроме знали многие в театре. Не видели в этом ничего предосудительного. Многие известные актеры имели такую же слабость. И это не мешало им быть знаменитыми. Взять хотя бы Яншина, Ширвиндта, Броневого, Андрея Ладынина. Никто из них не скрывал увлечения. Эдуард Михайлович знаменитостью не был. Поэтому не афишировал свои вояжи на бега.
  В антракте Гарбузова поймала его возле служебного буфета, подхватила под локоть и с загадочным видом увлекла в безлюдный закоулок.
  - Эдуард Михайлович, сводите меня на ипподром, - оглоушила она его неожиданной просьбой, - Никогда там не была. Это, наверное, так интересно. Говорят, вы там свой человек. Подскажете, на какую лошадь поставить.   - Неправда. Я слышала все, кто приходят на ипподром первый раз, обязательно выигрывают, - настаивала актриса.
   - Выдумки это. Не верьте. Ипподром засасывает, как трясина.
  - Напрасно вы отказываетесь от моего предложения, - продолжала упорствовать Юля, - Я могла бы рассказать вам кое-что интересное об обстоятельствах смерти машиниста сцены.
  Шпаер от удивления вытаращил глаза.
  - А с чего вы взяли, что это меня интересует?
  - Будет вам скромничать. Об этом говорит весь театр.
  - И что же такого интересного вы могли бы мне рассказать? - закинул удочку Эдуард Михайлович.
  - Многое. Вот, к примеру, вам известно, что незадолго до падения машиниста сцены на колосниках видели Кучумова?
  - Первый раз слышу, - откровенно признался Шпаер.
  - Вот видите? А вы не хотите со мною дружить.
  - Откуда вам известно, что Кучумов в тот вечер был там?
  - От покойной Маргариты Борисовны Рублевской. Мы с ней были близкие подруги. Наверное, вам это известно? Она видела его там своими глазами.
  Шпаер насторожился.
  - Каким образом вашей подруге это удалось? Она, что, тоже была там? - попытался схитрить помреж.
  - Зачем? Она видела его со сцены. На колосниках горела переносная лампа.
  Эдуард Михайлович мысленно прокрутил в памяти банкет. Попытался представить, когда это могло происходить. В присутствии многих людей Саранцев предложил Душкину устранить за плату неисправности в механизме привода основного занавеса. По окончании спектакля он не пошел от кнопки включения. Душкину пришлось закрывать вручную. После предложения главного инженера машинист сцены отправился на колосники выяснять причину отказа в работе приводного механизма. Вернулся и доложил. В этот момент Кучумов вполне мог подняться под крышу и сдвинуть с устойчивого положения дощатый щит, прикрывающий проем в настиле. В процессе ремонта Душкин наступил на щит. Он сыграл. В результате чего парень провалился на сцену.
  Шпаер пытался, но никак не мог вспомнить, отлучался ли в тот момент из фойе Кучумов. Впрочем, это могло произойти в другое время. Помощник режиссера ушел, не дожидаясь окончания банкета.
  - В какое время ваша покойная подруга видела Кучумова на колосниках?
  - Я не спрашивала. Зачем мне такие подробности? - простодушно призналась актриса.
  - И чем же, по-вашему, мог так насолить машинист сцены Кучумову?
  - Откуда мне знать? Могу лишь сделать предположение.
  - Очень интересно, - ободрил Гарбузову Эдуард Михайлович.
  - Кучумов имел на Маргариту Борисовну виды. Душкин был его главный соперник.
  На вскидку, все сказанное Гарбузовой, выглядело довольно правдоподобно и убедительно. Неясным оставалось только одно: зачем ей понадобилось все это рассказывать ему. Об этом Шпаер прямо и спросил.
  - Ну, как же? Все знают, что вы интересуетесь обстоятельствами смерти машиниста сцены. Решила помочь. Встречный можно вопрос? Почему вас интересуют подробности гибели этого человека. Вы работаете по заданию?
  Эдуард Михайлович пристально посмотрел на актрису, решая, стоит ли говорить ей всю правду.
  - По секрету скажу, только вам, - загадочно понизил голос помощник режиссера, - Меня ограбили, - шепотом признался он, - Подозреваю, сделал это кто-то из сослуживцев. Чутье мне подсказывает, что два трагических случая в театре, каким-то образом связаны с ограблением.
  - Ясненько. Так что, возьмете меня на ипподром?
 - Как-нибудь в другой раз, - вежливо отказал Эдуард Михайлович. Одно дело - слухи о его пристрастии к игре на бегах. И совсем другое - конкретный человек, очевидец. Доверия она у него не вызывала. Особенно после того, как ее узнал жокей.
  После спектакля гости Шпаера минут сорок посидели в его коморке. Раздавили бутылку сухого вина. Обменялись мнениями о спектакле. Еще днем жокей намекнул, что неплохо бы на ночь остаться в театре вместе с подругой. Она живет с родителями. Он в трехместном номере ипподромной гостиницы. Эдуард Михайлович присмотрел для них свободную комнату и прежде, чем оставить наедине, полюбопытствовал у жокея: нет ли у него знакомого милиционера со связями?
  - Майор подойдет? Начальник опорного пункта милиции на ипподроме. Мы с ним почти что друзья. Зачем тебе?
  - Хотелось бы навести кой о ком справки.
  - Для этого тебе незачем обращаться к кому-то. В любом компьютерном салоне можешь купить базы данных. Хоть муровские. Хоть налоговиков. Если там не найдешь, подключим майора. Никаких проблем.
  Шпаер взял предложение приятеля на заметку. Вскоре театр опустел. Остались лишь дежурные сантехник и электрик. Двое пожарных. Вахтерша на служебном входе и охранник. Все входы и выходы заперли. Шпаер заступил на ночное дежурство. Для слабонервных театр в ночное время несколько жутковат. Неясные звуки ползут из темных углов. Постоянно где-то что-то поскрипывает, потрескивает, пощелкивает. Словно ночью театр живет особенной, тайной жизнью. Пользуясь случаем, Шпаер просмотрел журналы ночных дежурных. Особенно внимательно прочитал записи первых трех дней после гибели Душкина. Ничего необычного в них не нашел. Уже собирался отправиться к себе прикорнуть, как вспомнил еще об одном журнале. В пожарке.
  Переступив ее порог, Шпаер невольно зажмурился от непривычно яркого света. В гулком, несуразно обставленном помещении приятно пахло свежесваренным кофе, ванилью и слегка - акриловым лаком. Один из пожарных сидел возле телефона под пультом автоматизированной системы пожаротушения и читал книгу. Другой, надвинув на глаза обруч с увеличительным стеклом, увлеченно над чем-то корпел в дальнем углу при свете настольной лампы. Лишь на мгновенье он оторвался от занятия, чтобы взглянуть, кто пришел, и снова углубился в работу.
  Эдуард Михайлович попросил посмотреть журнал записей. Пожарник за пультом кивком головы показал, где он лежит.
 Помощник режиссера внимательно прочитал все записи за последние дни. С особенным интересом те, которые были сделаны в день гибели Душкина и три последующих. Ничего нового не нашел. За исключением того, что в тот день дежурила именно эта смена.
  Пожарный, вдохновенно работающий в дальнем углу, вызывал симпатии у Шпаера. Случайно встретившись в коридорах театра, они обменивались на ходу несколькими шутливыми фразами. И на этом их общение кончалось. Помощнику режиссеру давно хотелось познакомиться с ним поближе. Все как-то не получалось. В театре почти все знали, что он бывший майор ФСБ. Не пьет. Не курит. Всегда модно, со вкусом одет. Предельно пунктуален. Вежлив. В отличие от большинства коллег, без напускной строгости к курильщикам в неположенных местах. Не любитель по пустякам строчить докладные.
  Шпаер подошел и деликатно, в двух шагах остановился сбоку, любуясь трехмачтовым парусным судном, оснасткой которого занимался пожарник.
  - Испанский галион? - решил помреж щегольнуть эрудицией для затравки разговора.
  - Точно. Нравится?
  - Красивый.
  Бывший майор любовно провел ладонью по фальшборту, полубаку, украшенному на носу миниатюрой фигуркой богини победы. Приоткрыл и закрыл дверцы на портах, квадратных отверстиях вдоль бортов для пушечных стволов, и сказал, перефразируя бальзаковского персонажа Эжена де Растиньяка:
  - Нет ничего прекраснее танцующей женщины, лошади на галопе и фрегата под всеми парусами. Я знаю, что вы неплохой конструктор, работали на заводе имении Хруничева, - продолжал он, - наверняка у вас там сохранились знакомства.
  - Кой какие остались, - не стал отрицать Шпаер. - А что вы хотели?
  - Мне нужно наточить на часовом токарном станочке десятка два пушечек из латуни или бронзы, несколько кнехтов, десятка три колечек для окантовки иллюминаторов для макета. Работа тонкая. К сожалению, у меня такого станка нет. Сколько нужно, я заплачу. Есть эскизы со всеми размерами. Не могли бы попросить кого-то из старых знакомых?
  - Попробовать можно. Но у меня встречная просьба. Хотелось бы провентилировать прошлое двух человечков. Не могли бы это сделать по вашим каналам?
  - Без проблем. Напишите, кто вас интересует?
  На этом в ту ночь сыскная деятельность Шпаера не закончилась. В журнале на проходной он нашел несколько записей о неисправностях электрики в нескольких гримерных комнатах. Под этим предлогом взял ключи у дежурной вахтерши, в том числе от гримерок Гарбузовой и Кучумова. По заведенному в театре порядку она тщательно записала в журнал все номера комнат, от которых дала ключи.
  Затея осмотреть гримерные оказалась успешной. В комнате Гарбузовой Шпаер нашел баночку с остатками красной краски, загадочно исчезнувшей у маляра, подновлявшего декорации. Сразу же разъяснилась механика мистификации. Но тумана от этого не убавилось. Кроме Гарбузовой, в гримерной обитали еще две актрисы. С тем же успехом и их можно было заподозрить в организации мистификации с неоднократным проявлением кровавого пятна на планшете сцены. Непонятно, только, зачем это делалось. Поэтому Шпаер не спешил делать какие-то выводы. Требовалось основательно во всем разобраться. В первую очередь: кому понадобилось нагонять страх на сотрудников театра? И на кого именно?
  В комнате, где переодевался Кучумов, Эдуард Михайлович разыскал еще одну заначку с анашей. На дне тумбочки с наружной стороны он обнаружил закрепленный скотчем полиэтиленовый сверток, в котором находилось не менее ста граммов наркотического зелья. То, что это "добро" принадлежит хитромудрому статисту, не вызывало сомнений. Хотя доказать это будет непросто. Но возможность такая не исключалась. Если удастся схватить его за руку.
  Остаток ночи Шпаер покемарил вполглаза. Утром без посторонних глаз, аккуратно, через запасной выход выпустил жокея с подругой и, доложившись начальству, поехал в театр "Оперетты". Там он рассчитывал прояснить какая, такая неприглядная история приключилось с Гарбузовой. Об этом, между прочим, обмолвился покойный Вдовин. Информация могла оказаться полезной. Оставить без внимания этот момент Шпаер не мог. На примете у него там был такой человек. Линецкий Семен Исаакович. Хотя знакомство у них было шапочное, Эдуард Михайлович надеялся получить от него исчерпывающие сведения.
  Если Агасфер, "Вечный жид", "Мельмот Скиталец" - не вымышленные персонажи средневековых авторов, то воплощением их вполне мог быть Линецкий. Глядя на его внешность, невозможно было сказать с полной уверенностью сколько ему лет. Ходил он быстрым шагом, легкой, подпрыгивающей походкой. Не сутулился. Не шаркал ногами. Хотя лицо имел обильно иссеченное морщинами. Если не считать небольших залысин по бокам высокого лба, его шевелюру без преувеличения можно было назвать густой. Она слегка курчавилась на висках, но понять, есть ли седина в ней, не представлялось возможным. Он красил ее в какой-то, неопределенный цвет. Близкий к сивому. Одевался он довольно своеобразно. В одежду, которая никогда не выходит из моды. Потому что не имеет к ней даже отдаленного отношения. Пиджак, брюки, рубашка. Пиджак с брюками чаще костюмная пара из шерстяной ткани, которая давно снята с производства. Из рубашек он предпочитал ковбойки. Иногда надевал галстук. Но запомнить его расцветку никому не удавалось. По той причине, что она была на удивление бесцветной. Вполне возможно это был всегда один и тот же галстук.
  Когда-то он работал в министерстве культуры. Говорят, был на хорошем счету у Фурцевой. Потом ушел главным инженером в театр. Когда достиг пенсионного возраста, его понизили в должности, придумав мифическую инженерную должность с окладом главного инженера. Потому что не могли без него обойтись. Он прекрасно знал все театральное оборудование. Мог легко разрешить любую техническую проблему. Впрочем, не только техническую. Обладал глубоким, цепким умом.
  Шпаер несколько раз обращался к нему за консультацией по долгу службы и с полным основанием рассчитывал на помощь. Ничуть не сомневаясь в том, что Семену Исааковичу известна во всех подробностях "неприглядная история", если такая действительно приключилась с Гарбузовой в театре "Оперетты". Помреж со всем основанием мог рассчитывать на полную откровенность Линецкого. Так как его вопрос никаким боком не затрагивал интересы вечного энциклопедиста. Так как речь пойдет о неприглядной истории. А Семен Исаакович имел репутацию кристально честного и безукоризненно порядочного человека. И не ошибся.
  Хотя фамилия Гарбузова ничего не сказала Линецкому. По ее портрету на афише, которую Эдуард Михайлович предусмотрительно прихватил с собой, Семен Исаакович, приглядевшись, узнал девицу из кордебалета, которую семь лет назад осудили за кражу. Из служебного гардероба она украла дубленку. Надела поверх куртки и попыталась вынести через проходную. Но вахтер оказалась бдительной женщиной. Задержала с поличным. Девице дали полтора года общего режима и отправили в Можайскую женскую колонию.
   Глава 18. Вынужденное признание.
  Прошлое Кучумова также оказалось с душком. Во всех подробностях о нем Шпаеру "доложил" жокей, получив исчерпывающую информацию от начальника опорного пункта милиции на ипподроме. Стало понятно, откуда у статиста повадки закоренелого уголовника, страсть к легким наркотикам и волчья осторожность при торговле ими. Нужен был подходящий момент для "душевного" разговора. И такой неожиданно подвернулся.
  Шпаер собрался пообедать "на воле" - за пределами театра. В коридоре на выходе встретил Кучумова, который по какому-то поводу бросил вслед мордатому монтировщику сцены:
  - Лев силен, но ему не перехитрить лисицу.
  Шпаер перегородил ему дорогу и с выражением продекламировал другое изречение из Корана:
  - Лев разорвет собаку, если собака приблизится ко льву
  Статист замер от неожиданности, напрягся, мучительно вспоминая, от кого уже это слышал. Вспомнил. И еще более запаниковал, пытаясь понять, что это могло бы обозначать?
  Эдуард Михайлович не стал его долго мучить. За спиной он держал в руке пресловутую барсетку. Показал ее Кучумову и без обиняков спросил: - Узнаешь?
  Статист впился глазами в барсетку. Моментально узнал ее. Но все еще продолжал надеяться, что это - блеф. Попытка помощника режиссера взять его на понт. В его мозгу мгновенно возникла цепочка взаимосвязанных, гнусных поступков. Кража барсетки. Воропай, которому он всучил ее, надеясь, что, имея пропуск в театр, он попадется на глаза Шпару. Ее владельцу. Тот поднимет кипиш. И неудобного кореша заметут в ментовку. Статист лихорадочно искал выход из безвыходной ситуации. Не знал как вести себя.
  Эдуард Михайлович усилил нажим.
  - Та самая, которую ты украл у меня в подъезде, - категорически объявил он, придав голосу металлическое звучание.
  - Это еще не факт, - обречено буркнул статист.
  - Более чем факт. Убийственная улика против тебя. На ней отпечатки твоих пальцев. И не только твоих. Того человека, которого ты собирался подставить. Это в два счета определит любой, даже начинающий эксперт-криминалист.
  Шпаер блефовал. Но зная, какой это никудышный картежник, почти не сомневался в успехе. Статист заглотит наживку. Действительно, так все и вышло. Кучумов с ужасом осознал, в какое дерьмо попал. С одной стороны Воропай, который, каким-то непонятным образом, знаком с помощником режиссера. С другой - он сам, потерпевший, довольно влиятельный в театре человек. Который при желании может легко разрушить вполне приличное существование на свободе.
  - Я верну вам все деньги, - потупив глаза, пробормотал статист. - В наличии у меня только семь тысяч баксов. Другие пять тыщ я потратил. Но и их я верну. Вывернусь наизнанку. В течение этой недели. Клянусь мамой.
  - А где остальные? Ты ведь видел, сколько я выиграл.
  - Я по карманам не лазил. Меня спугнули. Пришлось в спешном порядке уносить ноги. Взял только барсетку.
  Все, что сказал Кучумов, походило на правду. Эдуард Михайлович не жаждал его крови. Но, пользуясь случаем, решил выжать из него все, что возможно.
  - Хорошо, - сказал он несколько мягче, - Я склонен тебе поверить. Но при условии, что ты честно ответишь на все мои вопросы.
  Кучумов облегченно вздохнул и немного перевел дух. Кто-кто, а он лучше других понимал, что означает для него огласка. В лучшем случае, не подпустят на пушечный выстрел к ломберному столу. Но, скорее всего, попрут из театра. Опять он останется на бобах. Без удобной крыши. А это - прямая дорога снова в тюрьму.
  - Конечно, конечно. Какой разговор? Охотно отвечу на все ваши вопросы, - поспешно согласился Кучумов, подобострастно заглядывая Шпаеру в рот.
  - Зачем ты поднимался на колосники во время банкета? - первым делом поинтересовался помреж.
  Кучумов посмотрел на Шпаера с паническим страхом, недоумевая, откуда ему и это известно. Однако, недолго подумав, решил быть предельно откровенным. Естественно, в разумных пределах. Выворачивать душу не собирался. Но в данном случае, обвинение в краже на весах правосудия весило значительно больше.
  - Иногда я покуриваю анашу. Там у меня заначка.
  - Никого там не встретил?
  Статиста еще больше поразила осведомленность помощника режиссера.
  - Встретил, - честно признался он. - Гарбузову. На колосники я поднялся с верхней галереи по металлической лестнице. Она уже была там. Шуровала в шмотках Душкина. Раздевалки в театре были закрыты. В спецовку он переоделся на колосниках. Там же оставил свою одежду. Мое появление из люка стало для нее полной неожиданностью.
  - Интересно. И как же вы с ней разошлись? Ведь нужно было как-то объяснить друг другу причину появления под крышей в столь неурочный час? - с неподдельным любопытством поинтересовался Шпаер.
  - Никак. Я окликнул ее по имени. Она ничего не ответила и выбежала на лестницу. - Что, по-твоему, она искала?
  - Понятия не имею. Но наверняка не стольник на пиво.
  Шпаер намеренно, ни словом не обмолвился о смерти Душкина. Ждал, что скажет на этот счет Кучумов. Ничего. Он даже не заикнулся об этом. Хотя признался, что незадолго перед гибелью машиниста сцены был на колосниках. Чем, в сущности, поставил себя под удар. Дал основания заподозрить в подготовке "несчастного случая". В который никто в театре давно не верил. Не мог не знать об этом и Кучумов. Однако не предпринял ничего, чтобы обелить себя. Хотя бы сделать попытку переложить вину на Гарбузову, которая, с его слов, появилась там значительно раньше, и вполне могла подготовить "несчастный случай". Для этого ей нужно было лишь чуть сдвинуть дощатый щит, прикрывающий проем в настиле колосников. Однако он, всего-навсего, лишь сказал, что там ее видел. Над ним и над ней одинаково угрожающее висело обвинение в тяжком преступлении. Кучумов не стал перекладывать вину на нее. Она же, с легкостью поставила его под удар. С какой целью? Наверняка с далеко идущим прицелом.
  Сразу же напрашивался другой вопрос. Зачем Гарбузовой понадобилось опережать события, светиться раньше времени, косвенно бросая на Кучумова обвинение в преднамеренном убийстве? Не голословное, основанное на досужих предположениях, а имеющее под собой достаточно убедительный мотив. Особенный интерес Кучумова к Рублевской, в котором Душкин оказался помехой. Удивительно это было еще и потому, что, не объявись она со своим обвинением против Кучумова, Шпаер, возможно, не проявил бы к ней интереса. Во всяком случае, в данный момент. В то же время, все тайное, рано или поздно, становится явным.
  Что это, упреждающий ход? Предвидя, что может попасть в поле зрения Шпаера, она ставит под главный удар Кучумова. Не исключено, что кто-нибудь видел ее там. Со сцены. Из коридора. Откуда угодно. И это станет известно Шпаеру или тем, кто за ним стоит. Она перестраховывается, практически ничем не рискуя. Естественно, Кучумов будет оправдываться. Назовет ее. Как она сдвигала щит, он не видел. В худшем случае может сказать, что она рылась в одежде Душкина. Абсолютно бездоказательно. Его слова, вполне можно расценить, как поклеп, попытку оклеветать невинного человека. Кучумов же этим лишь подтвердит, что был на колосниках незадолго до гибели машиниста сцены. Весьма хитроумная комбинация. Обвинение Гарбузовой против Кучумова никак не бросает тень на нее лично. Не подтверждает ее присутствия на месте преступления. Оно, якобы, со слов покойной подруги. Психологически рассчитано точно. Но, если она организовала "несчастный случай", то ради чего?
  Маховик расследования, раскрученный желанием вернуть похищенные в подъезде деньги, набрал такие обороты, что Шпаер уже не мог волевым решением остановить его. Пока ему удалось вернуть лишь третью часть. Получить остальные он рассчитывал, раскрутив до конца два убийства: Душкина и Рублевской. Он положил перед собой чистый лист бумаги и стал набрасывать все известные ему факты, каким-то образом связанные с этими тремя преступлениями. Привыкший мыслить простыми и ясными категориями, он собирался препарировать их, чтобы уложить в мало-мальски удобоваримую схему.
  Итак, Душкин. Он ссужал под проценты и залог деньги работникам театра. В залоге у него находилось кольцо супруги Бруневского. Об этом помощник режиссера смог сделать вывод по разговору своего непосредственного начальника на поминках с матерью машиниста сцены. Это кольцо он видел не раз. По описанию Бруневского это оно. О том, что кольцо в залоге у Душкина, могла знать Рублевская. Которая, как выяснилось по ходу дела, была его невестой. Через нее могла об этом узнать и Гарбузова. С ее слов они были близкими подругами. Ночью, после банкета машинист сцены падает с двадцати пятиметровой высоты и погибает. Незадолго перед этим Кучумов видел под крышей Гарбузову, которая рылась в вещах погибшего. Вполне возможно, она искала дорогое кольцо с целью его похитить. Неожиданное появление в этот момент статиста на колосниках приводит Гарбузову в смятение. Вынуждает спешно ретироваться. Скорее всего, к этому времени она уже подготовила "несчастный случай", сдвинула щит, прикрывающий недостающие брусья с устойчивого положения. И нашла кольцо. В панике она бежит к ближайшему выходу. В потемках спотыкается или оступается. И роняет кольцо на площадке у выхода на лестницу. Времени его искать у нее нет. Статист может застукать на месте преступления. Она бежит без оглядки. Утром приходит уборщица и приводит в порядок лестницу. Обычно, самая грязь на трех нижних ступеньках, где монтировщики сцены расслабляются во время спектакля. После уборки она закрывает входную дверь на ключ и открывает другую. Противоположную. Чтобы работяги не гадили одновременно на двух лестницах.
  На то, что одна из дверей на колосники всегда закрыта, Шпаер обратил внимание в первый же день после гибели Душкина. Потом несколько раз проверял. Всегда то же самое.
  В последующие несколько ночей дежурные по театру слышат под крышей шаги, какое-то странное движение. Вполне можно предположить, что это Гарбузова искала украденную вещицу, которую впопыхах обронила. Но в спешке она забыла через какую из двух дверей убегала. Ищет там, где открыто. Опасаясь, что кто-то может опередить ее, она мистифицирует смерть Душкина. Регулярно подновляет красной краской контур пятна растекшейся крови.
  Ночью, во время игры в покер, дежуривший в театре, главный инженер поднимался на колосники. Об этом Шпаер мог заключить по испачканным тавотом его ботинкам и брюкам. Не исключено, по хаотичному графику уборщицы открыта была именно та дверь, через которую выбегала Гарбузова. Саранцев находит кольцо Бруневского. Кучумов видел его у него. О чем и рассказал ему на поминках. Шпаер слышал их разговор.
  Дальнейшие события могли развиваться так. О болезненной страсти Рублевской к старинным драгоценностям знали многие в театре. Мог знать и Саранцев. Утром он берет у секретаря директора театра ее домашний телефон. Звонит. Предлагает купить редкую ювелирную вещицу. Она приглашает его к себе. В предвкушении вожделенного приобретения Маргарита Борисовна бежит в магазин, собираясь достойно принять у себя желанного гостя, и внизу, возле лифта неожиданно натыкается на сослуживца, лежащего без движения.
  Что происходило потом, Шпаер мог лишь предполагать. По какой-то необъяснимой причине она обшаривает его карманы. Находит крупную сумму денег и не в силах устоять перед соблазном, выгребает все подчистую.
  Дальше, все более-менее понятно. От настойчивых попыток помощника режиссера достучаться до нее она впадает в панику. Как результат - острый сердечный приступ. Приехавший вскоре главный инженер застает ее в плачевном состоянии и во избежание неприятностей, не вникая в суть причины недуга, бежит без оглядки. А могло быть, что его напугало присутствие кого-то еще внутри квартиры. Этим кем-то вполне могла оказаться Гарбузова.
  Шпаер, появившись в квартире Рублевской по просьбе престарелой соседки снизу, нашел на полу две обертки от мятных конфет, которые заменяли рыжеволосой "примадонне" жвачку. Именно валяющихся на полу. Не в пепельнице или мусорном ведре. Едва ли хозяйка квартиры, находясь в добром здравии, могла допустить такое.
  Такая, вот, многослойная картина получилась у Эдуарда Михайловича. Во всех трех преступлениях: ограблении возле лифта, смерти Душкина и Рублевской, так или иначе фигурировала Гарбузова.
  С одной стороны, мотивы: в первом случае - старинное ювелирное украшение и десяток тысяч баксов, похищенные у Шпаера - во втором, нельзя было считать достаточными для двух убийств, совершенных актрисой, пусть и не очень раскрученной. С другой... В наше время убивают и за гораздо меньшие деньги.
  Иных, более приемлемых мотивов, у Шпаера не было. Впрочем, он мог их не знать. Конечно, то, что Гарбузова полтора года отсидела в исправительно-трудовой колонии за кражу, и умело скрывает это, играет против нее. И все-таки, по мнению Шпаера, недостаточно для столь тяжкого обвинения. Ему удалось узнать лишь малую часть ее прошлого. Закончить расследование со спокойной совестью он мог, лишь выяснив до конца всю ее подноготную.
   Глава 19. Тихое помешательство.
  Главного режиссера так напугал наезд приятелей Душкина, что на другой день он переехал жить в театр. Перевез в кабинет необходимые вещи. Главным образом, книги и телевизор. На улицу не выходил. Гулял исключительно во внутреннем дворике. Вскоре коллеги обратили внимание на неадекватность его поведения. Особых неудобств он не доставлял. Поэтому в руководстве театра отнеслись с пониманием к его положению. Решили на время оставить в покое. Дать отдохнуть. Для новых постановок пригласили режиссера со стороны.
  Смена руководства в министерстве культуры не обошла стороной и театр музыкальной комедии. Директора и двух его замов отправили на пенсию. В театр нагрянула с проверкой комиссия. Завертелась бюрократическая карусель. О ненормальном коллеге на время забыли.
  Кабинет Бруневского располагался в глубине узкого коридора на бельэтаже, вдали от апартаментов большого начальства. Даже в аншлаг туда заходили лишь шизонутые зрители. Но театр - публичное место. Остаться наедине удавалось лишь ночью, когда театр оказывался пустым.
  Утром, уже в начале восьмого, включали промышленный пылесос. Приходили уборщики и начинали чистить ковровые дорожки. Их сменяли электрики, сантехники, столяры. Громыхали молотками, гаечными ключами. И так до одиннадцати ночи, до окончания вечернего спектакля.
  Первые несколько дней Бруневский пытался забыться за чтением книг. Практически не выключал телевизор. Но вскоре обмяк, и целые дни напролет неподвижно сидел на диване. Терзался страхами и безысходностью положения. Жена приносила ему чистое белье и кой что из продуктов. Питался он в служебном буфете, когда там никого не было. Буфетчица относилась к нему с пониманием.
  Привыкнуть к новым условиям жизни Наум Гальянович так и не смог. Хотя кабинет был обставлен со вкусом, модной испанской мебелью в мавританском стиле, чувствовал он себя неуютно. Даже кальян и турецкая феска уже не грели душу, как прежде. По привычке, с наступлением темноты он переодевался в цветастый халат, закрывался на ключ и разжигал кальян. Верхний свет не включал, но непременно плотно зашторивал окна. Кабинет вскоре наполнялся густым голубоватым дымом. Из углов выползали невнятные тени и пускались в неистовый пляс. В сизом сумраке причудливо клубились зыбкие образы. Неуловимо превращались из одного фантома в другой. Из темноты хитро подмигивал воспаленным глазом пузатый кальян. Бруневский мог часами наслаждаться этим феерическим зрелищем. Новые порции дыма меняли перспективу, вдыхали в картину новое очарование. Замысловато клубящиеся завитки табачного дыма, виделись Бруневскому огненной лавой, вытекающей из кратера вулкана, калейдоскопической сменой красок, вершиной режиссерского мастерства. Он давно мечтал, вот так же, минуя посредников - драматургов и актеров, напрямую из подсознания создать зрелище, рожденное силой воображения, его личным, особенным видением красоты.
  Это были минуты безумного, непередаваемого словами, блаженства. В такие моменты Наум Гальянович мог выйти из кабинета по нужде в цветастом халате и феске. Работники театра или зрители, оказавшиеся поблизости, провожали его недоуменными взглядами. Жалели. Не понимали мятежного духа артиста.
  Единственным, кто безоговорочно принимал эстетические завихрения Бруневского, был рыжий симпатяга кот. Он нахально поселился в кабинете главного режиссера на правах компаньона. Вел себя пристойно. Не воровал и не гадил по углам. Спектакли, поставленные Наумом Гальяновичем, остались в репертуаре. Как всегда, шли с половинным успехом. Бруневский на них не ходил. Но это никак не сказывалось на кассовых сборах. За все отдувались помощники.
  Несмотря на заметно возросшую загруженность по работе, Шпаер продолжал копать. Часть похищенных денег Кучумов вернул. Но это была лишь треть выигранных в покер денег. Он пытался найти кто украл остальные. После разговора с Кучумовым он поговорил с уборщицей. Она убирала обе лестницы, ведущие на колосники, и коридор по соседству.
  Прежде чем завести разговор, Шпаер два дня присматривался к ней. Выяснил, что она пенсионерка. Кандидат технических наук. Чтобы как-то сводить концы с концами, поступила уборщицей в театр. Работала по утрам. Часа два-три. Предельно рационально. Чтобы не делать лишней работы, оставляла открытой только одну дверь. Поочередно. Как большинство технического персонала, уборщица недолюбливала актеров, режиссеров и всех остальных - белую кость. Считала их дутыми авторитетами. Шпаер в ее глазах был ни рыба, ни мясо. Поэтому особой неприязни не вызывал.
  Помощник режиссера точно выбрал момент. Перехватил ее в коридоре, после того, как уборщица закончила работу, переоделась и привела себя в божеский вид. Он вежливо поздоровался, польстил в уважительной форме. После чего спросил:
  - Вы убирали лестницы на колосники утром после банкета по случаю предоследней премьеры?
  - А кто же еще? Мы работаем без второго состава
  - Не помните, какая из двух дверей была тогда открыта?
  - Вон та, - уборщица, не задумываясь, указала на ближайшую дверь.
  - Значит, на другой день она была на замке?
  Женщина недоверчиво посмотрела на помощника режиссера.
  - Не подумайте, это - не мое самовольство. Завхоз в курсе.
  - Это ваши внутренние дела. Меня интересует другое. Утром, когда вы пришли убирать, не заметили там чего-нибудь необычного?
  Она задумалась, припоминая подробности того дня.
  - Больше, чем всегда, валялось пустых банок из-под пива и окурков. Много бумажных стаканчиков, жирной бумаги. Монтировщики обычно выпивают там во время спектакля. Несколько нижних ступенек постоянно загажены. Сколько ни говорю, ноль внимания.
  - Может быть, что-то еще показалось вам необычным? Удивило или заставило рассердиться?
  Уборщице явно надоели бестолковые расспросы настырного помощника режиссера. Она никак не могла понять, куда он клонит. Чтобы поскорее отделаться от него, сказала в несколько вызывающем тоне:
  - Да. Показалось. Там зачем-то околачивалась ваша рыжеволосая вертихвостка.
  - Кого вы имеете в виду? - не понял Шпаер.
  - Гарбузову. Кого же еще? Такая вертихвостка в театре только одна.
  - Вы, что ж, сами видели ее там? - удивился помощник режиссера. - В такую-то рань? - уборщица смерила его презрительным взглядом. - Так рано никто кроме нас не приходит в театр. Там валялись обертки от сосучих конфет, которые она все время мусолит. Всегда один и тот же сорт. Мятные, - пояснила она назидательным тоном.
  Значит, Кучумов не лгал. Гарбузова, действительно, поднималась на колосники незадолго до смерти Душкина. Она вполне могла сдвинуть щит, закрывающий проем в колосниках.
  Чем так насолил ей машинист сцены? Неужели все дело в кольце супруги Бруневского? Опять-таки, не все ясно со смертью Рублевской. Девять шансов из десяти за то, что Гарбузова была в квартире Рублевской незадолго перед ее смертью. Почему не попыталась помочь? Они же близкие подруги. Зачем Гарбузова приходила в опечатанную квартиру покойной? Это была именно она. Жокей узнал ее.
  Вопросы, вопросы... Казалось, им не будет конца.
  После неприятного разговора в кабинете Саранцева Шпаер старался избегать его. Ревизионная комиссия, работающая в театре, все ближе подбиралась к главному инженеру. Хотя доказать его злоупотребления было непросто, они замыкались на подрядных организациях, которым нет никакого резона добровольно лезть в петлю, Юрий Данилович все ближе ощущал запах паленого.
  Но гораздо сильнее беспокоило напоминание о прежних грехах. Угроза помощника режиссера навести на него уголовников, озлобленных его бесчинствами в лагере на севере Коми, пугала главного инженера значительно больше. На другой же день после откровенного разговора с ним, Саранцев нанял личного телохранителя из охранной службы театра и шофера, которые должны отвозить его домой после работы и приезжать по утрам. Платил им как "мертвым душам" через подставных людей, зачисленных в штат театра. Плюс к этому, доплачивал по липовым договорам за несуществующие аккордные работы. Оклад положил достойный.
  Главный инженер прекрасно понимал, полностью эта мера не решает проблему. Наибольшую опасность по-прежнему представлял Шпаер, чересчур много знающий о его подноготной и темных делишках в театре. Решать проблему требовалось в комплексе. И, как можно, быстрее.
  Флюиды враждебности Эдуард Михайлович постоянно ощущал на себе. Ходить постоянно под занесенным над головой топором - занятие не из легких. Требовалось много сил и исключительной выдержки. Добравшись в конце дня до постели, он сразу же засыпал. Часов пять спал мертвым сном, потом просыпался и уже не мог заснуть до утра.
  Последние несколько дней ему снился один и тот же странный сон. Будто бы он стоит в бесконечной очереди, которая поднимается в небеса. Лица соседей скрадывает тень. Тихо вокруг. Не единого звука. Очередь бесшумно взмывает под облака. Медленно, плавно. Словно дым из трубы крематория.
  Эдуард Михайлович просыпался в холодном поту. Долго лежал неподвижно, вглядываясь в смутные тени на потолке. Пытался постигнуть пророческий смыл тревожного сна.
  А он был. Саранцев готовил ему смертельную западню.
   Глава 20. Приехали.
  Внезапно пошатнувшееся здоровье Бруневского пагубно сказалось и на самочувствии Кучумова. Он захандрил. Потерял уверенность в себе. Разуверился в надежде дуриком разбогатеть. Чувствовал себя так, словно с разбегу налетел на стену, и до крови расквасил нос. Театр показался ему обычным дурдомом. А бредятина, которой охмурял его Бруневский, мешочком овса перед мордой для безмозглых ишаков.
  В спектаклях, поставленных приятелем детства, Турнепс продолжал играть "кушать подано" и "так вы у меня все кофейники пострелите". Приглашенный со стороны режиссер не видел его в упор. Все чаще Кучумов уединялся, покуривал втихомолку дурь и вспоминал Оренбург. Веселое время, когда он "канал в полный рост", потрошил карманы лопоухих земляков, наслаждался жизнью в полной мере.
  Хорошая была пора. Деньги без счета. Девицы на выбор. Жратвы и питья от пуза. Непрерывный балдеж. В троллейбусе он как-то выволок из заднего кармана у невзрачного с виду мужичонки тугой скруток. Не сразу даже понял, что это деньги. Развернул, а там одни сотенные. Мужик приехал из деревни покупать корову. Такая везуха! Несколько раз попадались целые пачки в банковской упаковке. Никакого труда. Раз и готово. А сейчас за жалкие крохи приходится унижаться перед всяким дерьмом. И впереди полный голяк. Никакого просвета. Вспоминая о своем прошлом - жизни фартового щипача, он теперь сам удивлялся, как ему удавалось таскать у абсолютно трезвых мужиков из внутренних карманов пиджаков такие деньжищи.
  Интересная была жизнь! Куролесил на пароходе по Волге, поездами - по Средней Азии и Казахстану. И всюду девицы, одна другой симпатичнее. Имея в кармане деньги, примут везде, как родного.
  Перед первой ходкой, странным образом, стали попадаться в карманах одни пятирублевки. Как-то подвернулся в троллейбусе поп. В рясе, как полагается. С окладистой бородой. Карманы глубокие. Рука ушла, аж, по локоть. И там, опять, все бумажки по пять рублей. Выгрести все сразу не удалось. Пришлось прикладываться несколько раз. Однажды, Турнепсу даже показалось, что поп заметил, как он шурует у него в кармане. Ни словом, ни жестом не помешал. Полной уверенности в этом не было. Возможно, что показалось. Но месяца два спустя Кучумов залетел за карманную кражу. Тогда только понял, пятирублевки в карманах попадались ему неспроста. Вломили пять лет.
  Вороша в памяти прошлое, Кучумов почему-то вспоминал только хорошее. Будто не было тюрем и лагерей, пересылок и штрафных изоляторов. А ведь большее время он провел именно там, за решеткой, в неволе. Но сейчас ему не хотелось думать об этом. Угарные воспоминания ударили в голову сивушным дурманом. А почему бы и нет? Живем один раз. Прожить жизнь нужно красиво.
  Воропай не звонил, ничем не напоминал о себе. С одной стороны хорошо. Нет больше проблемы с долгами. С другой... Если он знает, что Турнепс всучил ему темную барсетку, а наверняка это именно так, надо будет отбрехиваться. Что очень и очень непросто. Значит, придется отвечать. И еще неизвестно, что потребует Воропай в этот раз. Плюс другая головная боль: помощник режиссера. Хотя мужик он не вредный. Скорее всего, будет молчать. Но быть у него постоянно в замазке радости мало. Сейчас он добрый дядя. А завтра?
  "Пора делать ноги из театра, - подумал Кучумов-Турнепс. - Бруневский уже не подмога. Но прежде надо найти подходящее место. Торговлей дурью можно прожить, если не расширять клиентуру. Главное, не пойти вразнос. А чтобы этого не случилось, нужно регулярно ходить на работу".
  О том, как кончил Аркадий Петрович Вдовин, в театре точно не знали. Ходили разные слухи. Вроде, убили. Но как и за что? Об этом догадывался только Кучумов. Но его волновало больше другое: на сколько грабанул его Воропай? Все настойчивее Турнепса сверлила мысль: "Что, я дурнее Воропая? Не смогу провернуть что-нибудь подобное? Конечно, на мокруху я не пойду. Но обстряпать нечто такое же вполне по силам. И пока еще я в штате театра, надо подсуетиться" В голове статиста стал вызревать грандиозный план, дерзкий и в то же время безопасный. Изобретать что-то новое Кучумов не собирался. Решил пойти по тому же пути. Найти в театре подходящего толстосума, сделать слепки с ключей от его квартиры, точно выяснить распорядок дня и обуть в наиболее удобное время. Специально для этого Турнепс обзавелся пластилином и держал его всегда при себе, Присматривался к холостякам. Нескольких таких уже взял на заметку.
  Получку принято считать везде и всюду самым веселым днем. Может, это и так, но только не для Кучумова. В тюряге он почти все зарплаты проигрывал в карты, еще до того, как подходило время расписываться в ведомостях за них. В театре, всякий раз подходя к кассе, он плотно загораживал собой окно от посторонних глаз. Стеснялся. Не дай бог, кто-то заглянет из-за спины, и увидит его смехотворно малую сумму. Стыдабуха. Здоровый, крепкий мужик получает такие крохи. Даже, когда Бруневский как-то мог влиять на размер зарплаты, стыдно было ее называть. Нормальным людям, не говоря уж о заслужЕнных артистах, ее едва-едва хватило бы на туалетную бумагу.
  И в этот раз Кучумов, подойдя к кассе, как всегда, загородил спиной окошко кассы, нашел в платежной ведомости свою фамилию и, перед тем, как поставить подпись, замешкал. Сумма, проставленная там, показалась даже ему небывало малой. Прежде чем расписаться, он быстренько в мыслях сделал несложный расчет. Дебит с кредитом не сходился.
  - В чем дело? Расписывайтесь, - поторопила кассир.
  - Ошибки тут нет?
  - Если что-то вас не устраивает, сходите в бухгалтерию. В расчетный отдел.
  Кучумов пошел. Оказалось, расчетчица действительно ошиблась. Быстро выписала расходный ордер и послала подписать его у главного бухгалтера. Что Кучумов и сделал. Выходя от главбуха, он увидел связку ключей в двери кабинета главного инженера. "Значит, его нет в кабинете", - мелькнула угарная мысль. Так заведено было в театре. Если кто-то выходил из кабинета, ключи оставлял в замке с наружной стороны. Двери кабинетов располагались напротив друг друга. В небольшой приемной сидела общая секретарь.
  Решение родилось мгновенно. Девушка секретарь попалась по дороге сюда. В руках у нее был термос. Она шла в служебный буфет за чаем. Главный бухгалтер разговаривала во весь голос по телефону. Для верности Кучумов выглянул в коридор. Никого. Значит, если кто-то появится, шаги будут слышны издалека. Не мешкая ни секунды, он вынул из двери ключи, достал из кармана пластилин и со знанием дела начал делать слепки. Какие ключи именно от квартиры главного инженера он не знал. Пришлось делать со всех без разбору. Всего-то их пять. От силы минуты две-три работы. Кучумов так не волновался даже во время дебюта в театре. Руки тряслись. От напряжения взмокла спина. При этом еще нужно было чутко вслушиваться в звуки за дверью главбуха и в коридоре. Во рту пересохло. Язык стал шершавым, как крупнозернистый наждак.
  Неожиданно дверь кабинета главного инженера шелохнулась и открылась вовнутрь. На пороге стоял Саранцев и торжествующе улыбался.
  Кучумов не сразу сообразил, в чем дело. Он растерялся и в страхе захлопал глазами. Не давая придти в себя, главный инженер втащил его в кабинет, выхватил из рук пластилин и защелкнул на "собачку" дверь.
  - Вот ты и спекся, милок, - объявил он с сознанием полного превосходства, - Я подозревал, что крыса в театре есть. Теперь ясно, кто это.
  Кучумов спешно решал, как быть. Каяться? Давить на сочувствие? Искать оправдание? Все это, в данном случае, никуда не годилось. Саранцев не тот человек, которого можно разжалобить или запудрить мозги. "Может быть, попробовать взять на испуг?" - подумал Турнепс и покосился на стул, стоящий в двух шагах от него.
  Саранцев тут же перехватил взгляд, мгновенно прочитал крамольные мысли и предупредил:
  - Дернешься, кости переломаю.
  Сказано достаточно убедительно. Шея и кулачищи у Юрия Даниловича, как у ресторанного вышибалы.
  Жизнь, еще минуту назад казавшаяся Турнепсу невыносимой, теперь представлялась пределом мечтаний в сравнении с той, которая ждет его в ближайшие несколько лет. С ненавистью и страхом смотрел он исподлобья на главного инженера, в полной растерянности, не зная, как быть.
  Саранцев стоял чуть вполоборота, готовый в любой момент выполнить угрозу. С правой стороны, на шее возле родимого пятна вздулась синяя жила, оттененная рыжим пучком волос. Турнепс смотрел на нее и чувствовал жгучее желание выдернуть его вместе с сизой, пупырчатой кожей.
  - Ты, что же, собирался обокрасть меня? - спросил Юрий Данилович.
  Кучумов, потупив глаза, молчал.
  - Интересно, как же ты надеялся это сделать? - усмехнувшись, продолжал допытываться главный инженер. - Ну, сделал бы слепки с ключей. Проник бы в квартиру. А спустя пять минут тебя взяли на месте преступления. Моя квартира стоит на сигнализации.
  У Турнепса поплыло в глазах. Ботинки главного инженера превратились в собранные гармошкой хромовые сапоги. Такие носил старший оперуполномоченный в последнюю ходку. Ноги короткие, жирные. Икры вываливаются из голенищ, как пузо из трусов у беременной бабы.
  - Зря ты молчишь, - не отставал Саранцев, - От того, насколько будешь со мной откровенен, зависит твоя участь.
  Сказав это, Юрий Данилович вернулся к письменному столу, достал из ящика полиэтиленовый пакетик и аккуратно положил в него пластилин с оттисками ключей и отпечатками пальцев статиста. Убийственная улика. Только сейчас Турнепс это понял.
  - Кто работает вместе с тобой? С кем ты собирался меня обокрасть?
  - Никого нет. Черт попутал.
  - Так, уж, и никого? - усомнился Юрий Данилович.
  - Никого. Матерью клянусь.
  - Как же ты дошел до жизни такой? Давно уже не мальчик. О чем ты думал? Посадят лет на пять. Представляешь, какое горе для матери? Она может не выдержать. Наверное, есть жена, дети. Кто их будет кормить?
  В голосе Саранцева Турнепсу послышалось искреннее участие. Появилась слабая надежда. На глаза навернулись слезы.
  Юрий Данилович читал его душевное состояние, как по бегущей строке. Прекрасно понимал, что чувствует, переживает сейчас этот жалкий человечек, по собственной глупости угодивший в капкан. Ни жалости, ни сочувствия не было. Собственно, и самого-то Кучумова не было. Перед ним стояло некое жалкое, аморфное существо, вроде тех бедолаг, которых его вертухаи убивали при попытке к бегству, и выставляли у лагерных ворот для устрашения остальных: сброда, осужденных букашек, которых Саранцев всегда презирал. Не считал за людей. Поэтому всячески измывался над ними.
  - Ладно, - сказал Юрий Данилович после недолгой паузы, - Так, уж, и быть. Поверю. Надеюсь, это будет тебе хорошей наукой?
  - Руки себе отрублю, если еще хоть раз прикоснусь к чужому, - с жаром уверил Турнепс.
  - Вот и правильно, - с садистским притворством поддержал его главный инженер, - Чужое взять - свое потерять. Но, как говорится, услуга за услугу. Скажу тебе по секрету, очень не нравится мне Шпаер. Помощник режиссера. Ну, прямо-таки, на дух не переношу. Не смог бы ты организовать так, чтобы он исчез?
  - Из театра? - не понял Турнепс.
  - Не только. Вообще. Ну, понимаешь, что я имею в виду? Сейчас мы с тобой поговорили по душам, и я понял: ты человек бывалый. Организовать такое мероприятие для тебя пара пустяков. На другой же день после того, как ему сыграют отходную, я отдаю тебе полиэтиленовый пакетик с пластилином, на котором отпечатки твоих пальцев. Желательно, чтобы ты решил эту проблему не позднее трех дней. Иначе, сам понимаешь, я вынужден буду заявить о твоем неблаговидном поступке. Договорились?
  Ничего другого, как согласно кивнуть, Турнепсу не оставалось.
  Спровадив Кучумова, Юрий Данилович созвонился с Сидоренко и попросил срочно приехать в театр. Когда он появился, в нескольких словах рассказал о попытке сделать оттиски с ключей от квартиры, и в заключение разговора попросил дней через пять отнести пластилин на Петровку 38. Свою просьбу объяснил так:
  - Не хочу, чтобы в театре сочли меня стукачом. Этот Кучумов хотя и гнида, но существует, так называемая, корпоративная солидарность. Поэтому, сам придумай, как лучше сделать. У тебя в органах наверняка есть знакомые. Думаю, особых проблем не будет.
   Глава 21. Очередной "глухарь".
  Лишь выйдя из кабинета Саранцева, Турнепс до конца осознал, в какую угодил западню. Перед глазами почему-то неотвязно стоял рыжий кум с оплывшей от неумеренного пьянства рожей. Хотя внешне он ничем не был похож на главного инженера. Да и во всем остальном не было между ними ничего общего.
  Конечно, о сделке, которую предложил Саранцев, не могло быть и речи. Кучумов не дурак, чтобы такой ценой решить свою проблему. Да и потом неизвестно, сдержит ли главный инженер слово. Хорошо еще, что выпустил из кабинета. Мог бы позвонить охранникам, и они его мигом бы упаковали в каталажку.
  Нельзя было отмахнуться и от угрозы главного инженера дать ход прямой улике. Хотя он ни словом не обмолвился об убийстве Вдовина, это вовсе не значит, что ему неизвестны подробности. На ключах толстяка могли остаться следы пластилина. Их легко идентифицировать и повесить то убийство вместе с кражей. В лучшем случае, это потянет лет на двадцать строгача. Как выпутаться из этой истории Кучумов не представлял. Единственная возможность соскочить с крючка, податься в бега. Но, представив мытарства, неизбежные в этом случае, он пришел в ужас.
  "Пучок рыжих волос на бородавке главного инженера, - неожиданно осенила Турнепса счастливая мысль, - Как сразу не сообразил? Воропай тысячу раз рассказывал о хозяине лагеря в Коми, которого приговорили воры. Вот почему, глядя на эту падлу, я невольно вспоминал нашего кума. Скорее всего, это тот самый змей. По описанию все сходится. Такие совпадения бывают одно на тысячу. Попробую. Все-таки, шанс".   Воропай узнал Саранцева без колебаний. "Он - сука. Ни малейших сомнений. Добегался, гнойный пидор. Теперь не сорвется". Воропай хотя не был блатным, всю жизнь чалился в воровских зонах. Прекрасно понимал, что значит для него участие в таком деле. Рано или поздно он залетит на нары. А если поможет ворам привести в исполнение приговор, весь срок будет ходить в первой пятерке*. Он оперативно разыскал нужных людей. Объяснил суть дела. Воры нашли подходящего человека. Подключили к этому делу Воропая.
  Два дня они вдвоем плотно пасли Саранцева. Вызнали его распорядок дня с точностью до минуты. Бывший начальник лагеря оказался на редкость пунктуальным. Без пятнадцати девять за ним приезжала машина и отвозила в театр. В семь, половине восьмого он возвращался. Постоянно, кроме шофера, в машине находился охранник - крепкий верзила метра под два роста. Все деловые и прочие встречи назначал в театре. За его пределы практически не выходил. А если такая необходимость появлялась, то - непременно в сопровождении охранника. В одиннадцать плюс-минус четверть часа ложился спать.
  *ходить в первой пятерке - быть уважаемым в лагере заключенным (воровской жаргон).
  Мочить его решили в квартире по одному из трех вариантов. С крыши. Он жил на восьмом этаже. Одно окно, затянутое от комаров мелкой сеткой, он оставлял на ночь открытым. Или из соседней квартиры через балкон. Хозяева ее жили на даче. Это только в том случае, если не сработает основной вариант. Наиболее простой и надежный. Несмотря на то, что на подготовку ушло всего два дня, подготовились основательно. Узнали коды во всех подъездах. В двух из них, в том числе и в том, где проживал Саранцев, подобрали ключи к выходам на чердак.
  На третий день, в половине седьмого, припарковались недалеко от подъезда Саранцева и стали ждать.
  - Может, по сто граммов для поднятия тонуса? - предложил Воропай.
  Напарник посмотрел на него, как на чокнутого.
  - Я - профессионал. Работаю за деньги. Никакой водки. Сделаем дело, тогда хоть упейся.
  В двенадцать минут восьмого появилась знакомая "Волга". Из нее вышел Саранцев и в сопровождении телохранителя поднялся к себе. Спустя пять минут охранник вернулся. Еще минут пять машина постояла возле подъезда и уехала.
  Во всех комнатах и на кухне Саранцев включил свет.
  В напряженном ожидании прошел еще час. Воропаю он показался нескончаемо долгим.
  - Может, пора? - поторопил он.
  - Сиди и молчи. Когда будет пора, скажу.
  На малой скорости проехала милицейская патрульная машина. Дальним светом фар осветила наиболее темные углы двора и пропала. Напарник Воропая перегнулся на заднее сидение, открыл молнию на спортивной сумке и проверил, там ли другие номера на машину.
  - Если в спешке забуду сменить, напомни, - предупредил он. Посмотрел на часы и стал собираться.
  - Работаем точно по схеме. Никакой самодеятельности. Понял? - бросил он, выходя из машины.
  - Понял, понял, - отмахнулся Воропай, чувствуя предательскую дрожь в коленях.
  Без суеты вошли в подъезд. Лифтом поднялись на шестой этаж. Оттуда пешком - на восьмой. Напарник Воропая подошел к двери Саранцева и прислушался. Там работал телевизор. Никаких других, подозрительных звуков. Ничего необычного и в соседних квартирах. Заранее подобранным ключом открыл дверку на щите с электросчетчиками и реле всех четырех квартир на лестничной площадке и вырубил у Саранцева свет. Вскоре за его дверью послышались осторожные шаги. Главный инженер театра подошел к входной двери и заглянул в глазок. Потом минуты три прислушивался, пытаясь понять, что происходит.
  Воропай с напарником замерли. Даже стали реже дышать. Расчет профессионала оказался предельно точным. Саранцев даже не мог позвонить соседям, чтобы узнать, в чем дело. Телефон у него с определителем номера, (это незваные гости выяснили заранее, позвонив накануне ему домой), работает только тогда, когда в электросети есть напряжение.
  Не услышав ничего подозрительного за дверью, Саранцев защелкал замками. Вышел из квартиры и тут же получил мощный разряд от электрошокера. Воропай подхватил его сзади подмышки, не давая упасть. Вдвоем они втащили главного инженера в квартиру и бесшумно закрыли за собой входную дверь. Все дальнейшее происходило уже без спешки, в спокойной, комфортной обстановке. Саранцеву скотчем скрутили ноги и руки. Оттащили на кровать и придушили подушкой. После чего сняли скотч и придали телу естественное положение.
  - Вот теперь можешь слегка расслабиться, - разрешил Воропаю напарник. Сам пить не стал. Сел перед телевизором и тупо уставился в экран. На этом операция не закончилась. Лишь только ее половина.
  Воропай взбодрился стаканом водки и принялся шарить по сусекам. Его партнер работал за деньги. Поэтому добром потерпевшего не интересовался. Вещи, взятые здесь, лишь усложнили бы жизнь, всплыв в самый неподходящий момент смертельно опасной уликой. Шуровал Воропай самозабвенно. Не оставил без внимания ни одного уголка. Единственное, что потребовал от него профессионал, не делать беспорядка в квартире и не брать с собой громоздких вещей. Требование невесть какое. Времени до утра навалом. Когда рассвело, его подельник выключил свет во всей квартире, отключил холодильник, не вынимая из розетки вилку, и зажег две конфорки на газовой плите. На одну поставил варить кофе в "турчанке", на другую - два яйца в небольшой кастрюльке. Когда вода закипела и полилась через край, дождался, когда она зальет огонь, и стал собираться. На этом его миссия закончилась. Дальнейшее произошло, как по нотам. Охранник, приехал, как обычно, без двадцати девять. Без четверти позвонил в дверь квартиры Саранцева. Сработал электромагнит звонка и заискрил. От искры произошел взрыв. Охранник не пострадал. Мощная, стальная дверь выдержала взрывную волну. Все стекла в квартире выбило. Вспыхнул пожар.
  Хотя пожарные приехали быстро, попасть внутрь удалось не сразу. К этому времени выгорел почти весь интерьер. На диване обнаружили обгоревшее тело хозяина квартиры. Определить однозначно причину смерти не удалось. Труп сильно обгорел. В медицинском заключении написали: "смерть наступила в результате отравления бытовым газом".
  Сидоренко узнал о трагическом происшествии из телевизионных криминальных новостей. Тут же поехал в окружное управление внутренних дел по месту жительства Саранцева и передал оперативникам пластилин с оттисками ключей от его квартиры и отпечатками пальцев Кучумова. Статиста взяли в тот же день. Как полагается в таких случаях, избили до потери пульса. Но вытрясти из него всю информацию не смогли. Турнепс наступил себе на горло, чтобы не проходить еще и по мокрому делу. Признался лишь в том, что собирался обокрасть Саранцева. "Сообщников у него нет. В принципе, он завязал. Никаких связей с уголовным миром давно не имеет". Вдовин проживал в другом округе Москвы. Поэтому полной информации об его убийстве у дознавателей не было. Турнепса помытарили еще пару дней и оставили в покое.
   Глава 22. Долгожданная встреча.
  Улов Воропая в квартире Саранцева оказался не меньше, чем у толстяка Вдовина. Проблем с реализацией краденого не возникло. Фартовый уголовник обновил гардероб. Снял более приличную квартиру и позвонил Турнепсу. Захотел отстегнуть ему немного бабок. Дозвониться не смог. Решил съездить в театр. Чутьем почувствовал опасность. Поэтому пропуск тут же порвал. Купил билет в кассе и прошел по нему в театр. Из фойе проскользнул в служебные помещения. Нашел знакомого слесаря и от него узнал, что Турнепса замели.
  Воропай достаточно хорошо разбирался в психологии преступного мира. Был уверен, что Турнепс колоться не будет. Тащить еще кого-нибудь с собой, значило бы для него еще повесить на себя и мокруху. Поэтому был спокоен. Потеть в душном зрительном зале ради пошленькой оперетки не было никакой охоты. Он уже собирался уходить, когда в фойе среди развешенных на стенах фотографий актеров увидел знакомое лицо - толстяка, которого пришил в собственной квартире. Подошел, чтобы получше рассмотреть. Вдовин Аркадий Петрович. На снимке он был лет на пятнадцать моложе. Выглядел эдаким сердцеедом. Холеное, гладкое лицо. Веселый, чуть озорной взгляд. Воропай смотрел на фотографию долго и пристально. Пытался представить, каким этот человек был в жизни. В какой-то момент ему показалось, что актер подмигнул ему левым глазом. Уголовник непроизвольно вздрогнул и тряхнул головой, пытаясь прогнать наваждение. Огляделся по сторонам. В фойе всего несколько человек. Никому из них до него не было дела.
  "Так недолго и шизануться", - подумал он с неприятным холодком на спине. Отошел и стал рассматривать фотографии других актеров. Некоторых из них видел в кино. Некоторых - по телевизору.
  Где-то в глубине души шевельнулась зависть к этим людям. Подумал: "Почему так? Одним все в жизни дается легко и просто? Другим нужно выживать, ежедневно рискуя свободой и жизнью?". Крамольные мысли он гнал. Сейчас многие уголовники верят в Бога. Но объяснить такую несправедливость не мог. Решил, что все во власти фортуны. Так, с легкой завистью и полнейшим отчуждением, разглядывая лица баловней судьбы, он дошел до конца стены и уперся в лестницу, ведущую на бельэтаж.
  С крайней в ряду фотографии на него смотрела рыжеволосая девушка с надменным, ироническим взглядом. Лицо ее показалось Воропаю очень знакомым. Он поворошил в памяти, пытаясь вспомнить. В кино и по телевизору, вроде, не видел. Ну, уж, очень знакомое лицо. И чем пристальнее он в него вглядывался, тем роднее оно казалось.
  Воропай прочитал под портретом фамилию, имя, звание. Они ему ничего не сказали. И, вдруг, его, словно долбанули кувалдой по голове. Ну, конечно. Лагерь строгого режима на севере Коми. Клуб-столовая, набитый битком заключенными. За окнами мороз под сорок. Пробирает до костей даже в такой теснотище. Концерт вольняшек с обогатительного комбината, разбавленных десятком бесконвойниц с "химии". Их зажигательный танец. Краешек трусов, оголенные ляжки, мелькнувшие на мгновенье. Дикие вопли блатарей, изголодавшихся без баб. Скрутки денег, летящих девицам на сцену. Эта рыжая тогда снилась почти две недели. Стояла перед глазами даже в карьере. Все бы отдал тогда, за одну ночь с ней в пастели.
  Неожиданно Воропай вздрогнул. Кто-то мягко коснулся его ноги. Он посмотрел вниз. О брючину терся рыжий симпатяга кот. Смотрел на него, задрав вверх озорную морду, хитро щурился и заговорчески, как показалось уголовнику, шевелил усищами.
  "Все. Хорош, - встряхнулся Воропай и беззлобно оттолкнул кота, - Надо срочно принять стакан. А то недолго и до психушки".
  Он поднялся в бар. Взял двойную порцию коньяка и уединился в углу, взбудораженный тоскливо-сладостным воспоминанием. Недалеко внизу, в огромном аквариуме лениво кружили декоративные рыбки. Огромные, красноперые и мелкие - гуппи. Казалось, все рыбки мирно уживаются между собой. Но стоило какой-то на миг зазеваться, как тут же она оказывалась в брюхе у более крупной. Привалившись грудью на перила, Воропай наблюдал затуманенным взглядом за этой возней. Полностью не был уверен, что эта актриса именно та девица. Но сходство поразительное. Может быть, впервые в жизни он задумался над никчемностью своего положения в жизни, о той непреодолимой пропасти, которая разделяет его с законопослушным миром. Сейчас он на воле. Но эта девица все также недоступна ему. По-прежнему, между ними китайская стена. От этой мысли стало еще муторнее на сердце. Не оборачиваясь, Воропай потянулся за коньяком. Взял в руки бокал. Он оказался пуст. Хотел уже идти повторить. Повернулся, вставая из-за стола, и обомлел. Напротив сидела та самая рыжеволосая актриса, фотография которой так переполошила его несколько минут назад, вывернула наизнанку душу.
  - Это вы? - только и смог он выдавить из себя, пораженный не столько неожиданным появлением актрисы, сколько странным стечением обстоятельств, причудой судьбы, вздумавшей так изобретательно его разыграть.
  - Что вас так удивило? - спросила Юлия Гарбузова.
  Воропай лишь неопределенно передернул плечами.
  - Могу чем-нибудь угостить вас? - спросил он.   Ошарашенный уголовник пошел к стойке. Гарбузова пожирала его плотоядным взглядом. В этот день она оказалась в театре совершенно случайно. У нее был выходной. Торчать одной дома не хотелось. Решила потолкаться в толпе. Послушать о чем судачат зрители. Прежде, чем подсесть за столик к Воропаю, она четверть часа внимательно за ним наблюдала с аналогичного балкончика у противоположной стены фойе. Понравилось, как он основательно, без спешки рассматривал фотографии актеров. Уверенно, с достоинством держался и свободно, расковано двигался.
  В последнее время у Гарбузовой появились проблемы. Не то, чтобы неразрешимые, но для благоприятного разрешения их требующие вмешательство крутых парней. Не нанятых за деньги, а преданных по любви. Судя по внешнему виду и манере поведения, этот парень мог стать именно таким человеком. Прикинут как денди с Рублевского шоссе. Одна золотая цепь на шее чего стоит.
  О том, что проститутки неравнодушны к бандитам, а бандиты - к проститутках известно с давних времен. Но почему это так? На этот вопрос не могут ответить даже самые продвинутые современные психоаналитики.
  Хотя Гарбузова не была проституткой в привычном понимании этого слова, переспать с разными мужчинами ей нравилось. Частая смена партнеров в постели доставляла ей сумасшедшее удовольствие.
  На предложение провести остаток вечера в приличном ресторане, она охотно согласилась. Оттуда Воропай повез ее к себе на квартиру. Обставленная вполне современно, она, конечно, не двухэтажный особняк на Рублевке, но какое-то представление о социальном статусе нового знакомого давала. Опережать события Юлия не стала. Решила все выяснить постепенно. Тем более, когда он разделся, еще более укрепил ее симпатии. Крепкий, объемистый торс. Рельефные мышцы на груди и руках. Мускулистые ноги. Но главное, волосы на груди, животе и ногах. Темные и густые. Настоящий самец. Татуировка всего лишь одна. На левом плече рысь с оскаленной пастью. Никакой пошлости. Все со вкусом. И так современно!
  Гарбузова не стала кривляться, изображать недотрогу, набивать себе цену. Легко и естественно юркнула под простыню и с жаром предалась любви. В отличие от тех потаскух, которых Воропай приводил в дом за деньги, Юля не стонала в постели, не взвизгивала и не прикусывала в притворном порыве нижнюю губу. Она молчаливо вбирала любовь, и также, молча, ее возвращала. За внешней сдержанностью скрывался вулкан, бушевало неистовое пламя страсти. Воропай это почувствовал, едва прикоснулся к ней. В моменты экстаза она замирала, вытягивалась в струнку и минуты три неподвижно лежала с закрытыми глазами. Затем, будто пробудившись от волшебного сна, уютно мостилась поближе к разгоряченному телу и ластилась, извивалась, мурлыкала, словно обезумевшая от похоти кошка. Вскоре их опять пробирало. Поцелуи становились затяжнее и жарче. И все повторялось сначала.
  Ночь пролетела стремительно, ярко, как в эротическом фильме. Едва-едва удалось прикорнуть пару часов. Гарбузова ни в чем не раскаивалась. Своим выбором осталась довольна. Воропай оказался не только крутым парнем, но и отменным любовником. В каком-то роде прирученным орангутангом, способным за любимую женщину порвать пасть любому.
  И Юля не обманула ожидания Воропая. Те сладкие грезы, которые сводили его с ума на нарах в республике Коми, воплотились с лихвой. То, как он представлял желанную ночь, в действительности превзошло все его ожидания.
  За одну ночь Гарбузова присушила его и сумела захомутать в бессрочное рабство.
  - Когда я снова увижу тебя? - спросил Воропай, с щемящей тоской наблюдая за сборами Юлии.
  - Да, хоть сегодня вечером, после спектакля.
  Воропай просветлел. Подошел к Гарбузовой и благодарно поцеловал в шею. Достал из кармана кольцо и надел ей на безымянный палец. Юля взглянула и обомлела, затрепетала от счастья. Это было то самое кольцо, которое лишило ее покоя, толкнуло на безрассудный поступок. Впервые она увидела его на банкете по случаю успешной премьеры. Душкин примерял его на палец Рублевской. С первого взгляда чудесная вещица очаровала рыжеволосую бестию. Желание обладать ею оказалось настолько сильным, что у Юли подскочило давление. С этой минуты она жила, как во сне.
  Торг машиниста сцены с главным инженером театра о размере оплаты за аккордную работу по ремонту сценического оборудования натолкнул Гарбузову на мысль похитить кольцо. Она незаметно выскользнула из фойе, прибежала на колосники и стала шарить в одежде Душкина. В фойе он появился в спецовке. Нигде, кроме, как на колосниках, переодеться не мог. Гарбузова это просчитала мгновенно. И не ошиблась. Кольцо действительно находилось там. Но неожиданно возникла загвоздка. Юлю окликнул по имени Кучумов, непонятно зачем-то там оказавшийся. Она узнала его по голосу. Раздумывать было некогда. А панике она выбежала на лестницу и нечаянно выронила кольцо. Испугалась, что оно может стать губительной уликой. Искать некогда. Она, не раздумывая, убежала. Три ночи потом поднималась туда. Пыталась найти кольцо. Не нашла.
  Спустя несколько дней после гибели Душкина, она ночевала у Рублевской. Рано утром ей позвонили. Сквозь сон Гарбузова слышала разговор. Кто-то предлагал купить ювелирное украшение. Кто именно, она не узнала. Тут же уснула. Сказалось действие снотворных таблеток. Проснулась поздно. В прихожей увидела Маргариту Борисовну. Она сидела на пуфике в нелепой позе, привалившись плечом к стене. По внешнему виду - уже без признаков жизни. Гарбузова быстро оделась, наскоро пошарила в ящиках и бесшумно покинула квартиру Рублевской.
  Сейчас она вспомнила об этом без какой-то определенной мысли. Как о дурном сне. И тут же забыла.
  Юля откинула перед собой руку и долго, не отрываясь, любовалась кольцом. Приближала и отдаляла ладонь, поворачивала к свету, меняла ракурс. Наслаждалась игрой синего пламени, брызгами искр, бьющими из сапфира. Она никак не могла поверить глазам. Столь желанная вещь свалилась к ней, будто с неба. Подарок так взволновал ее, что слегка закружилась голова, как от бокала шампанского или понюшки кокаина. В страстном порыве она кинулась к Воропаю, повисла на шее, впилась в губы кусающим поцелуем и заторопилась поскорее убраться отсюда. Страх, что Воропай может передумать и взять подарок назад, гнал ее прочь вопреки логике происходящего и голосу здравого смысла.
  - До встречи, - бросила она второпях, обернулась у двери и, чуть не бегом, вылетела из квартиры.
   Глава 23. Без срока давности.
  Лифт в подъезде не работал. Шпаер несколько раз попытался вызвать его. Безрезультатно. Он где-то безнадежно застрял. Пришлось подниматься пешком. Возле квартиры Рублевской Эдуард Михайлович задержался. Ему показалось, что кто-то там побывал. Опечатана она была иначе, не так, как после ухода работников прокуратуры. Он посмотрел на часы, решая, стоит ли в такое время беспокоить соседку. Но она опередила его. Открыла дверь своей квартиры и спросила:
  - Уже заметили?
  "Незамеченным у нее комар не пролетит", - подумал Эдуард Михайлович, догадавшись, что все это время она наблюдала за ним в глазок.
  - Кто-нибудь приходил? - полюбопытствовал он.
  - Целая делегация. Днем нагрянуло пять человек. Сняли пломбу с двери и вошли в квартиру. Я поинтересовалась: по какому праву? Их главный поблагодарил меня за бдительность. И сказал, что у покойной Маргариты Борисовны объявился наследник. Я хотела войти в квартиру. Меня не пустили.
  - И что же, так ничего не удалось узнать? Хотя бы, кто эти люди?
  - Ну, почему? - обиделась соседка, столь приниженной оценкой своих способностей, - Нотариус. Представитель из госимущества. Работница ДЭЗ. И представитель наследника. Как я поняла, наследника первой очереди. По закону, если в течение шести месяцев никто не объявится, имущество отходит в пользу государства.
  - Вы выяснили, кто он? - спросил Шпаер.
  - Этого мне не сказали. Очень странная история. Маргарита Борисовна ни разу не упоминала о родственниках. По-моему, их у нее, вообще, не было.
  - Возможно, она не захотела быть с вами откровенной, - предположил Шпаер.
  - Возможно, - согласилась соседка.
  - Скажу больше. Судя по процедуре, которая происходила здесь днем, он был здесь собственной персоной, - высказал предположение Эдуард Михайлович.
  - Вы так думаете? - спросила она в раздумье, - Я тоже так подумала. Уж очень много тумана нагнали. Но кто именно, из этих пятерых, ума не приложу.
  Свое любопытство Шпаер удовлетворил вполне. Продолжать разговор не имело смысла. Он вежливо откланялся и пожелал соседке спокойной ночи. Кончина Рублевской уже мало его волновала. Так как надежды вернуть все похищенные деньги практически не осталось. Прежнее рвение в расследовании гибели Душкина и кончины Маргариты Борисовны подогревалось, главным образом, именно этой причиной. По инерции он еще пытался найти концы, считая, что эти две смерти каким-то образом связаны с похищением денег. Но все больше склонялся к мысли - их уже не вернуть. А раз так, то какая разница, как погиб Душкин? До последних дней Шпаер пытался выяснить обстоятельства смерти Рублевской, заподозрив в причастности к ней Саранцева. Польстившись на деньги, главный инженер мог умышленно оставить Рублевскую умирать, не оказав необходимой помощи. Но с его смертью этот вопрос отпал сам по себе.
  Хотя главный инженер изрядно насолил, помощник режиссера, узнав о его смерти, не злорадствовал. Более того, считал себя от этого в стороне. Но по таинственной, фатальной взаимосвязи вещей в мире, начиная расследование трех преступлений, он, сам того не подозревая, запустил механизм, карающий зло. Мерзавец получил по заслугам. Суровое наказание настигло садиста, проходимца, нечистого на руку. Вроде бы, по случайному стечению обстоятельств. А в действительности - от волны возмущения честного человека, не желающего безропотно мириться со злом.
  В принципе, можно было распрощаться с надеждой вернуть украденные деньги. Оставалась последняя, зыбкая зацепка. Юля Гарбузова. В тот день она была в квартире Рублевской. Могла оставить ее умирать по той же причине, что и Саранцев.
  Единственным неизвестным в уравнении сыска, составленного Шпаером, оставалось прошлое Гарбузовой. Он узнал ее две прежние фамилии, измененные с выходом замуж. Девичья фамилия привела его сначала в детский дом районного центра Раменское. А потом в подмосковный поселок Малаховка. То, что он там узнал, удвоило его рвение. Такого поворота помреж никак не ожидал. Наверное, охотничья собака испытывает то же волнение на тяге, услышав поблизости кряканье утки.
  Приглашенный со стороны, режиссер с говорящей фамилией Фукин оказался на редкость плодовитым и деловым. Как всякий новый человек, он привел с собой свору верных людей. Распределил между ними главные роли и запустил на полную катушку постановочную машину. Ни Гарбузовой, ни остальным штатным примадоннам театра не нашлось достойного места в новом спектакле. Совсем от дел он их не удалил. Включил во второй состав. Не нашлось также места в спектакле и Шпаеру. Но он не из тех людей, которые от безделья впадают в запой или прозябают в праздном унынье. Все свободное время он проводил на галерке. Откуда изучал экстраординарную личность новомодного режиссера. У нового режиссера оказалась странная привычка во время репетиций подробно объяснять все мотивировки своих указаний актерам. Говорил он громко, во всеуслышание, но бдительно следил за тем, чтобы в этот момент в зале не было посторонних. Все его сентенции, как выяснилось со временем, предназначались исключительно для внутреннего потребления.
  Он имел высшее театральное образование. За плечами - две скандальные постановки. Неоправданно часто употреблял слова: "ходульно", "манерно, "андеграунд". И, конечно же, - "блистательный" и "волнительный".
  - Стоп, стоп, господа! Минуточку внимания, дражайшие посредственности. Не нужно корчить из себя Качалова и Пашенную. Вот вы, милочка, возомнили себя Сарой Бернар. Как я полагаю, не ниже. Да, вы Сара. Этого отрицать я не могу. Но далеко не Бернар. Зарабатывать на жизнь, стоя у ткацкого станка или за конторкой в химчистке, вы сочли унизительным для себя. Не захотели также полуголой обслуживать посетителей в ресторане. Подались в актрисы, использовав связи заслужЁнных родителей и свою изворотливость. Так будьте любезны выполнять в точности все, что я вам говорю. Закройте, немедленно дверь! Вы мешаете нам работать!
  "Спиной" Фукин увидел слегка приоткрывшуюся дверь в зрительный зал. Его гневный окрик возымел действие. Дверь моментально закрылась.
  - Я прекрасно знаю, как угодить современному зрителю, - продолжал он с прежним апломбом, - Теперь он не тот, что был до демократических перемен. Теперь он стриженный наголо. С тугим кошельком. Мы должны ориентироваться на его вкусы. Чувства на сцене вы должны выражать бурно, доходчиво. Чтобы пробирало зрительный зал до кишок. Лучше всего это можно достичь, истошными, истеричными воплями. Это более понятно.
  Фукин перевел дух, обвел актеров всепроницающим взглядом и продолжал:
  - Время просветительства безвозвратно ушло. Кануло в вечность. Нужны новые формы работы со зрителем. На сцене все должно выглядеть так же, как в жизни. В пивном баре, скажем, или на вечерней Тверской. Только тогда зритель пойдет к нам, валом повалит.
  "Зачем же тогда в театр ходить? - мысленно возразил ему Шпаер, - Если то, что происходит на сцене, он может увидеть и услышать на улице или в очереди за дешевым йогуртом".
  На что режиссер, словно прочитав его мысли, разъяснил:
  - Главная наша задача сейчас - выжить в очень непростых рыночных отношениях. Я знаю как и умею зарабатывать деньги. А воспитанием вкуса пусть занимаются на элитарных подмостках.
  Внимая "глубокомысленные" разглагольствования продвинутого режиссера, Шпаер ловил себя на мысли, что слушает чириканье воробья, озабоченного единственной целью: как добыть пропитание. "Ему самое место за стойкой в пивном баре, - подумал помощник режиссера, - А он со свиным рылом полез в богемный мир. Торгаш и художник не могут уживаться в одном лице. Должно быть что-то одно. Или торгаш. Или художник".
  - Юля! Гарбузова! Вы здесь? - громко поинтересовался Фукин.
  - Да. Слушаю вас, - тотчас же отозвалась актриса.
  - Мне очень понравился ваш последний трюк. Когда вы верхом на штанкете играючи взлетели под крышу. Могли вы снова это повторить?
  - Легко, - не задумываясь, подтвердила Юля.
  Недавний случай с внезапным расстройством желудка вынудил Гарбузову принять необходимые меры, чтобы подобное не повторилось. Костюмер, которая в тот вечер помогала переодеваться, видела возле ширмы жену Бруневского. Она вполне могла подсыпать в стакан с молоком слабительного. Ревность безрассудное чувство.
  Уберечься от мелких пакостей коллег-недоброжелателей в театре невозможно. Поэтому Юля придумала иной выход. Позаботилась о том, чтобы в аналогичной ситуации без посторонней помощи проделать ту же операцию. Красиво взлететь под крышу. Для этого на свободном штанкете, таких пять-шесть всегда есть в любом спектакле, закрепила люстру в виде тележного колеса. Уравновесила ее противовесом таким образом, чтобы в случае надобности под его тяжестью, без дополнительных усилий она поднималась бы к колосникам. А, чтобы штанкет всегда был под рукой, закрепила его на сцене веревкой. Поэтому предложение Фукина не застало ее врасплох. Гарбузова в картинной позе умостилась на тележное колесо. Дернула за конец веревки. Узел моментально развязался. И она плавно поплыла под крышу, вскинув изящно руку и помахивая стройной ножкой.
  Фукин в восхищении захлопал в ладоши.
  - Браво, браво, Юличка! Взбрыкни, Юлия! Подрыгай ножкой! Подрыгай! Так, так. Ой, молодца! Ой, умничка! - кричал он, радуясь, как ребенок, - Вери, вери, чудеса. Мери едет в небеса, - похвалил он ее словами песенки Любови Орловой из фильма "Цирк", - Этот трюк будет нашей фишкой в спектакле, - объявил он с горящими от восторга глазами. - Работаем, господа! Работаем! Не отвлекаться! - резким окриком вернул он актеров в прежнее, подневольное положение.
  С люстры Гарбузова без проблем перебралась на галерею. Оттуда по лестнице спустилась на сцену. Попросила монтировщика декораций опустить штанкет и опять закрепила его веревкой на прежнее место.
  После репетиции Шпаер спустился на сцену и с интересом стал рассматривать узел, которым Гарбузова крепила люстру. Необычный узел. Одновременно надежно удерживал достаточно большую тяжесть и в то же время моментально развязывался от легкого усилия руки. Это был точно такой же узел, как на косичке, заплетенной на бахроме скатерти в квартире покойной Рублевской.
  Гарбузова, проходившая в этот момент мимо, увидела Шпаера возле "своего" штанкета и подошла.
  - Что вас так заинтересовало здесь, Эдуард Михайлович? - поинтересовалась она.
  - Узел на веревке. Крайне редкий. Наверняка такими пользуются лишь бывалые моряки. Не знаете, как он называется?
  - Откуда? Я безнадежно сухопутная женщина.
  - Не лукавьте, Юличка, - добродушно пожурил Шпаер актрису, - Калмыцкий. Вы это знаете.
  - Да?! - Гарбузова изобразила "неподдельное" изумление.
  - Конечно. В Раменском, в детском доме, где вы находились до одиннадцати лет, был чудесный судостроительный кружок. Вел его замечательный человек, бывший морской летчик. Он и научил вас вязать такие узлы.
  - Скажите на милость. Какая осведомленность. Если не секрет, чем вызван столь пристальный интерес к моей скромной персоне? - спросила Юличка, продолжая играть роль беспечной, легкомысленной пересмешницы.
  - Все из-за денег. Этот презренный металл, вынудил меня основательно переворошить все ваше прошлое.
  - А если серьезно?
  - Пожалуйста. В тот день, когда умерла Маргарита Борисовна Рублевская, меня ограбили в моем же подъезде. Я вам это уже говорил. Полагаю, вам известно, что ее квартира этажом ниже моей. Так вот, у меня есть все основания считать, что сделала это она.
  - Ну, а я тут причем?
  - Вы в то время находились у нее в гостях. Вас видела соседка по лестничной площадке, - слукавил Шпаер. - Она и вызвала "скорую помощь". Вы так поспешно тогда ушли. Видимо, на это были причины. Полагаю, напрямую связанные с этими злосчастными деньгами.
  - Интересно. Каким же образом?
  Шпаер, как воспитанный человек, деликатничал. Не решался столь категорично обвинить Гарбузову в воровстве. Думал, достаточно будет объяснить, как попали к Рублевской чужие деньги, чтобы решить эту проблему полюбовно. Он привык думать о людях хорошо до тех пор, пока они не убедят его в обратном. Но он глубоко заблуждался. Понял это по ее реакции. По тому, как она с игривой улыбкой ожидала услышать ответ. Однако все еще надеялся на ее порядочность.
  - Ну, скажем, посторонние люди, которые могли обнаружить в квартире крупную сумму в американской валюте, могли заинтересоваться происхождением денег. Выяснился бы неприглядный факт, бросающий тень на Маргариту Борисовну. Чтобы не допустить этого, вы взяли деньги с собой.
  Высказав эту смехотворную версию, Шпаер тут же понял, как он наивен, играя в порядочность с этой, видевший виды, медам. С ней нужно разговаривать жестко. Языком неопровержимых фактов. Аргументировать точно и кратко. Забыть, что она женщина и актриса. Бить выверено и хладнокровно.
  - У вас смелое воображение, - сказала Гарбузова с плохо скрытой издевкой.
  Шпаера это взбесило.
  - В Уголовном кодексе Российской Федерации есть статья, предусматривающая лишение свободы до двух лет за неоказание помощи лицу, находящемуся в состоянии, опасном для его жизни. Ваши действия в тот момент подпадают под эту статью.
  - Понятно. У вас все ко мне?
  Непробиваемость Гарбузовой вывела Шпаера из себя.
  - Те же действия, преследующие корыстную цель, караются еще строже, - выпалил он.
  - Под корыстной целью вы имеете в виду пропавшие у вас деньги?
  - Не только. А также все движимое и недвижимое имущество Рублевской, умышленно оставленной вами без медицинской помощи, которое после ее смерти переходит к вам.
  Взгляд Гарбузовой моментально остекленел, стал колючим и злобным. Однако она все еще продолжала упорствовать, искать приемлемый выход из пиковой ситуации.
  - Надо же? А я и не знала, что мне привалило такое богатство. Покойная Маргарита Борисовна назначила вас поверенным в ее делах? Вам известно ее завещание?
  - Может, хватит? - вспылил Шпаер, - Не нужно изображать перед мной невинность. Вы ее родная дочь. И имеете на руках все необходимые документы, дающие вам право вступить в наследство. Не так ли?
  Словосочетание "родная дочь", подобно вспышке молнии, в мановение ока высветило ненавистное прошлое. Детский дом. Воспитателей - патологических извращенцев. Мальчишек - отпетых негодяев. Ночные пахабные издевательства над девчонками. К двенадцати поголовно у всех сифилис. В тринадцать первая беременность. В пятнадцать - бесплодие и первые признаки неизбежной инвалидности. В одиннадцать лет Юля сбежала из детдома, подальше от всей этой мерзости. Два года скиталась, пока ее не приютили добрые люди. Прожила у них до шестнадцати лет. Потом уже устроила свою жизнь сама, сохранив по сей день лютую ненависть к матери.
  - Не так ли? - повторил свой вопрос Эдуард Михайлович.
  - Все верно, - устало согласилась Юля, - Рублевская Маргарита Борисовна - моя родная мать.
  Внезапно нахлынувшее воспоминание так взволновало Гарбузову, что она мгновенно переменилась в лице. Прошлое, словно заново опалило ее, воскресив в памяти нечеловеческие страдания, которые пришлось пережить по вине матери. Шпаера она ни в чем не винила. Хотя именно он заставил ее об этом вспомнить. В данном случае она целиком была не его стороне. Человека подло обокрали. Он, как всякий нормальный человек, пытается вернуть украденное. Идет напрямик к цели, не нахрапом, пытаясь взять на испуг, а изрядно потрудившись, собирая убедительные аргументы. В то же время обида на мать не мешала ей делать выбор. Солидная куча баксов потеря, конечно, серьезная. Но стоит ли она того, чтобы поставить под удар право на вступление в наследство? Конечно же, нет. На этот счет у нее не было ни малейших сомнений.
  Разительная перемена в настроении Гарбузовой не осталась незамеченной Шпаером. В какой-то миг ему даже стало жаль ее. Несложно было представить, как трудно ей расставаться со столь внушительной суммой. В конце концов, он не вправе быть ей судьей. Ему неизвестны все подробности ее отношений с матерью. Да и какое ему дело до них? Ему нужно вернуть свои деньги. И все.
  - Скажите, каким образом Маргарите Борисовне удалось выкрасть у вас деньги? - спросила Гарбузова, - Меня интересует механика.
  - Элементарно. Некто выключил меня возле лифта газом из баллончика и выхватил барсетку, полагая, что там все мои деньги. Но там оказалось лишь часть их. Перед тем, как ехать домой, остальные я рассовал по карманам. Вышедшая в этот момент на лестницу Маргарита Борисовна спугнула жулика. Он вынужден был спешно убраться. Его дело доделала за него она.
  Сказав это, Эдуард Михайлович моментально почувствовал, как пошатнулась его позиция. Все, что он сейчас наговорил, пытаясь прижать Юлю к стенке, хороший адвокат без особого труда разнесет в пух и прах. Но главное, он понял, что, то же самое подумала и Гарбузова. Он увидел, как тут же изменилось ее лицо. Стало почти таким же, как прежде: иронически-снисходительным.
  - Извините великодушно, - поспешил Шпаер выправить ситуацию, - Я полностью на вашей стороне. Искренне рад, что вам так повезло с наследством. А ведь все могло быть иначе, не упади с колосников так своевременно машинист сцены. Еще немного и он бы женился на вашей матушке. Тогда бы вам уже не видать наследства.
  Это был уже перебор. Шпаеру не следовало этого говорить. Гарбузова безошибочно поняла его намек. Одно дело призрачная вина в неоказании помощи. И совсем иное - обвинение в двойном убийстве. Солидное наследство - более чем убедительный мотив. Она давно перестала доверять людям. Научилась жить, не оставляя хвостов.
  - Все правильно, - сказала она примирительно, - Я нисколько на вас не срежусь. Сначала я подумала, что вы пытаетесь обмануть меня. Каким-то образом узнали о большой сумме денег у Маргариты Борисовны и решили, шантажируя меня, ее заполучить. Теперь я убедилась, что эти деньги ваши. И без сожаления верну их вам. Завтра же. Вас это устроит? Сегодня вечером у меня спектакль. Думаю, столько терпели, еще ночь потерпите?
  - Какой может быть разговор? - расплылся в довольной улыбке Шпаер, - Значит, до завтра?
  - До завтра, - подтвердила Юля, чмокнула его в щеку и подумала: "Если сумеешь дожить". Представила, как наяву, широкую, волосатую грудь Воропая, взрывной, азартный характер. Уже больше недели клокотала их безумная, аномальная страсть. "Примерила" на простоватого, легковерного помощника режиссера, злорадно улыбнулась и проводила его долгим, неприязненным взглядом.
   Глава 24. Пожар.
  Подарок Воропая в одночасье перевернул жизнь Гарбузовой, поставил с ног на голову. В первый момент, увидев на своем пальце небывалой красоты кольцо, она обалдела от счастья. Но уже пять минут спустя похолодела от страха, пораженная столь невероятным стечением обстоятельств, сделавших ее обладательницей такой замечательной вещицы. Она давно мечтала заполучить это кольцо. Пыталась даже его выкрасть. И вдруг, оно само упало к ней в руки. Как с неба свалилось. Суеверная, как большинство актеров, она увидела в этом некий таинственный знак, посланный свыше, и попыталась его разгадать. Долго и пристально она всматривалась в бездонную синеву сапфира, так долго и пристально, что начинало резать в глазах. Именно тогда в его глубине появлялись смутные тени, неясные пророческие видения, которые сплетались в клубки, рассыпались искрящейся россыпью и кружили, кружили, завораживая непредсказуемым многообразием фантастических образов. Казалось еще мгновенье и перед ней разверзнется бездна, откроется неведомый прежде мир, прекрасный в своем совершенстве, и в то же время жутковатый, запутанный, как в старинных восточных узорах. Глаза заволакивала пелена. Размытые видения исчезали в тумане. Но не отпускали совсем. Манили, затягивали наподобие сладкогласного пения демонических существ: полуптиц полуженщин, созданных воображением Гомера. Юлия могла часами любоваться кольцом. Для нее это стало сладостным наваждением.
  Каждому невредно узнать, что драгоценные камни показаны лишь добрым людям, с чистой душой и такими же помыслами. Древняя восточная легенда приписывает создание драгоценных камней Сатане, якобы, для того, чтобы пробуждать в людях алчность и зависть. Каждый камень он наделил своей притягательностью, главным, присущим только ему свойством. Так, сапфир освобождает от темницы и в то же время может стать источником многих бед и несчастий. Жемчуг - по преданью окаменевшие слезы. Любимый камень царицы Клеопатры. Несет в себе злые силы, приносит слезы, утрату иллюзий и крушение надежд. Недаром в Средние века за ним гонялись все ведьмы Европы, искали жемчуг в головах лягушек и жаб.
  Такое, вот, устрашающее сочетание драгоценных камней попало к Гарбузовой, женщине не без греха, за плечами которой бурная жизнь с падениями, взлетами и свободным полетом. Могущественные силы зла мгновенно ожили, попав на благодатную почву. Уже на следующий день Гарбузова заметила как потускнели жемчужины, появился желтовато-мертвецкий налет. Небо предупреждало ее, посылало знамение.
  Тогда же повадился кошмарный сон. Снилось будто она маленькая девочка. Одна в бескрайнем поле. Вдруг, непонятно откуда вылетает огромный табун и мчится прямиком на нее. Все лошади огненно рыжие и голые. Определение "голые" появилось во сне. Ничего подобного она никогда раньше не слышала. Догадалась по интуиции. Значит, без седла и без упряжи. Наяву она видела лошадей всего два-три раза в жизни. А тут громадный табун. Страшно.
  Гарбузова попыталась разгадать скрытый смысл сна. Но ничего, кроме лжи, на ум не шло. Когда-то слышала, что лошади во сне - ложь. А как пристегнуть ее к своей жизни не знала. Ни одной ночи не проходило без зловещего сна. Менялись некоторые декорации, но непременно оставались голые лошади огненно рыжей масти и безотчетный, мистический страх. Иногда "в кадре" появлялся Шпаер. Пытался помочь. Втащить на скаку в седло. Но всякий раз, словно из-под земли, вырастал Бруневский. Тянулся костлявой рукой к ее волосам. Пытался срезать косу и вплести в свой длинный, чешуйчатый кнут. Смысл сна так и остался загадкой. Абсолютно ясно было лишь то, что она на пороге ужасных событий.
  Первым предвестием грядущей беды стал ультиматум помощника режиссера. Гарбузова задумала перехитрить его, и сама, еще не подозревая того, тем самым выпустила из бутылки кровожадного джина.
 Психическое расстройство Бруневского постепенно пошло на убыль. Панический, неизбывный страх в глазах превратился в пугливо-настороженное опасение. Скорее, обостренная осторожность, чем животный, утробный испуг. Бруневский изменился и внешне. Лицо округлилось. Пропали морщины. Появилось осмысленное, хотя и несколько брюзгливое выражение. Жил он по-прежнему в театре, в своем рабочем кабинете. Рыжий симпатяга кот прописался в нем постоянно, чувствовал себя полноправным хозяином. Но не наглел. Знал место. К Бруневскому относился с почтением. Наум Гальянович так глубоко увяз в новом укладе, что малейшее изменение распорядка вызывало в нем нервное раздражение. Даже, если жена приходила в неурочное время, он ворчал на нее, упрекал в наплевательском отношении к его здоровью.
  Дружки покойного машиниста сцены давно оставили его в покое и ничем не напоминали о себе. Бруневский поставил это себе в заслугу. Дескать, вот какой он хитро-мудрый, сумел так виртуозно законспирироваться. В действительности, все обстояло иначе. Жена расплатилась со всеми его долгами и уговорила администрацию театра не трогать его еще хотя бы пару недель.
  Чем меньше у Бруневского оставалось проблем, тем сильнее тянуло к прежней богемной жизни. Особенно истосковался он по ломберному столу. Игрой в покер буквально стал бредить. Турецкую феску и цветастый халат он снимал только на ночь. Лишь в этой одежде он чувствовал себя комфортно. Усесться в ней за карточный стол стало его навязчивой идеей, пределом мечтаний.
  Случайно заглянув в репертуар, он едва не подпрыгнул от радости. Вечером в театре давали спектакль о карточных игроках. С тем именно реквизитом, которым он и его партнеры по покеру пользовались последние несколько месяцев, собираясь по ночам в кабинете главного инженера. Впервые после долгого перерыва он решился спуститься на сцену. Подышать запахом кулис. Окунуться в средоточии театрального действа. Долго не мог решить в чем идти. Расставаться с удобной одеждой не хотелось. После долгих, мучительных раздумий он решил не лишать себя удовольствия и не отказываться от приятных привычек. Пошел в ярко-малиновой феске с кисточкой и шелковом восточном халате. Жаль, что нельзя на сцене курить. А то бы прихватил с собой кальян.
  За Бруневским увязался кот. Сначала Наум Гальянович собирался оставить его в кабинете. Но тот поднял такой крик, что через пять минут туда сбежался бы весь театр. Экс-главный режиссер потуже затянул пояс халата и посадил кота за пазуху, который тут же успокоился, пригрелся и задремал. Наружи остался лишь нос и краешек зеленого глаза.
  В середине первого акта Бруневский появился в боковой кулисе. Встал в уголке и затих, стараясь не привлекать внимания. Словно стажер, впервые попавший на сцену, он всему радовался и удивлялся. Однако наметанным глазом сразу же выхватил вопиющее нарушение правил техники безопасности. Вместо электрических светильников, имитирующих горящие свечи, в подсвечниках горели настоящие, восковые. Многоопытный режиссер тут же понял причину. Лишь покойная осветитель Рублевская умела так ловко и хитроумно прятать электропроводку в декорациях. Тот, кто ее заменил, по-видимому, не смог этого сделать. О протянутые по полу провода постоянно спотыкались актеры. Не срывать же из-за такого пустяка спектакль. Пришлось электрические светильники заменить восковыми свечами.
  На сцене меняли декорации для новой картины. Главный занавес опустили, но верхний свет на сцене не включили. Работали в потемках. Из угла в угол бегали монтировщики декораций. Натыкались на осветителей, реквизиторов, костюмеров. Те в свою очередь - друг на друга. А все вместе - на груды декораций, перегородившие все проходы. На мотоциклы к спектаклю Бруневского, приваленные к стене. Возле одного из них, как раз, стоял он.
  Совсем рядом пробежал Шпаер. В темноте едва узнал своего начальника. Поздоровался и исчез. И все остальные, кто случайно на него натыкался, не останавливались и ничему не удивлялись. Хотя видели главного режиссера впервые в таком экзотическом наряде.
  Непосвященному эта хаотическая беготня могла показаться броуновым движением, но это не так. Каждый знал конечную цель и время, в которое требовалось уложиться.
  Неподалеку скучала Гарбузова. В спектакле у нее была второстепенная роль. Два выхода с легкомысленной песенкой и простеньким речитативом.
  Как обычно, в свободное время, она любовалась кольцом. В тусклом свете софитов сапфир играл особенно дивно. Грани камня, будто оплавились и потекли, переливаясь всеми цветами радуги. У Юлии зарябило в глазах. Голова закружилась. Она пошатнулась и едва не упала. В боковой кулисе вдруг увидела Бруневского. Он смотрел на нее странным, как ей показалось, буравившим взглядом. Она даже не сразу обратила внимание на его необычное одеяние. Нисколько не удивилась, занятая своими мыслями. Механически подумала: "Как разобрало сердешного. Видать, сильно истосковался. Гарбузовой много не бывает".
  В этот момент Наум Гальянович увидел у нее на пальце семейное кольцо своей жены, дернулся и кинулся к ней с криком:
  - Как оно к вам попало?!
   Карманом халата зацепился за руль мотоцикла. Уронил его на планшет. Крышка бензобака покатилась по сцене. Следом за ней струйка бензина, разрастаясь с каждой секундой в бурлящий ручей. Напуганный кот выпрыгнул из пазухи Бруневского. Ощетинился, недовольный вонью бензина. Фыркнул. Вскочил на ломберный стол. Опрокинул подсвечник. Одна из горящих свечей упала на пол. Бензин полыхнул. Пламя побежало назад к мотоциклу. Громыхнул взрыв. И левая часть сцены мгновенно заполыхала.
  В тесном, замкнутом помещении яростный огонь особенно страшен. Пламя с жадностью оголодавшего зверя набросилось на ткань, дерево, металл, окрашенный нитрокраской, и стремительно расползаясь, охватило ближайшие декорации. Многократно просроченная противопожарная пропитка лишь усиливала горение. В вакханалии рыночных отношений было не до нее. А то, что для видимости пропитали недавно, на деле оказалось полнейшей туфтой. Вода из-под крана с микроскопическим содержанием противопожарного раствора. А что вы хотели? Рынок. Он диктует условия выживания. Не обманешь - не проживешь.
  Спустя полторы минуты полыхали уже обе боковые шахты. Сухая, как порох, многолетняя пыль, воспламенилась мгновенно, и в мановение ока огонь взметнулся к колосникам. Серьезность опасности дошла до сознания лишь после того, как взорвался бензиновый бак второго мотоцикла.
  - Пожар! - взвился фальцетом чей-то истошный вопль.
  Крик подхватили десятки других голосов. Обезумевшие от страха люди в панике кинулись к выходу. В потемках толкали и давили друг друга. Недалеко от двери кто-то упал. На нем споткнулись другие. Упали. Образовалась куча мала. Единственный выход со сцены оказался наглухо закупорен.
  Огонь перекинулся на главный занавес. Он затлел изнутри, а вскоре полыхнул снизу до верху. С каждой секундой становилась невыносимей жара. Едкий дым застилал глаза, душил, застревал в горле. Люди метались. В темноте натыкались на острые углы. Падали. Кто-то пытался встать. Но большинство уже потеряли надежду.
  Несколько капель ржавой воды пролились на сцену из автоматической системы пожаротушения. Но, не долетев до планшета, превратились в легкое облачко пара и исчезли в дыму.
  С большим опозданием сработали дымовые люки. Громыхнули, словно пальнули из пушки. Дым завихрился столбом. Дышать сделалось легче. Но огонь стал еще злей, разгорался, подпитанный свежей порцией кислорода.
  С пугающим, предупредительным звоном наконец-то пополз вниз многотонный пожарный занавес, назначенный отделить зрительный зал от сцены. Двинулся, как назло, именно в тот момент, когда главный занавес полыхнул и снаружи. Зрителей охватила паника. Они бросились к выходам. Началась сумасшедшая толчея. И здесь, как на сцене, у выходов возникли свалки.
  Люди метались. Надрывно кричали. Искали, где спрятаться от огня. Топтали упавших.
  Проскользив несколько метров по направляющим, пожарный занавес заклинило с одной стороны. Он перекосился и встал. Однако лебедка продолжала работать, отматывая тросы.
  Спустя пару минут он рухнул под собственной тяжестью. Придавил несколько человек.
  Изолированный от огня зрительный зал вздохнул с облегчением. Паники стало меньше. Наиболее хладнокровные даже присели в свободные кресла, пережидая, когда уляжется толчея. В распахнутые настежь двери потянулась перепуганная до смерти череда.
  Шпаер в момент взрыва находился за пультом помрежа у противоположной стены. По тому, как пламя моментально охватило громадную площадь, он понял, что это не возгорание, а пожар. Потушить который собственными силами невозможно. Единственный выход со сцены в дальнем углу. Пробиться к нему - тухлый номер. Он огляделся, окинул цепким взглядом знакомый до мелочей интерьер. До нижней галерки над головой не меньше пяти метров. Попав на нее, есть шанс пробиться к выходу в служебные помещения. Единственно приемлемый вариант.
  Навес над пультом помрежа - два метра от сцены. С него нужно каким-то образом дотянуться до настила галерки и вскарабкаться на него. А там уж, как повезет. Эту проблему необходимо решить в две-три минуты. Сумел. С навеса допрыгнул до нижней трубы ограждения, ухватился кончиками пальцев, подтянулся на руках и перемахнул на доски настила. Они уже дымились. Шахта, в которой на пеньковых канатах крепились противовесы штанкетов, гудела, как дымоход, объятая на всю глубину трескучим огнем. Жар обжигал лицо.
  Но это еще не все. Выход в служебные помещения находился на следующей галерке. Подняться на нее можно лишь по металлической лестнице. Она с каждой секундой становится горячей. До выхода на чистый воздух совсем недалеко. Если только дверь не будет заперта на замок.
  Оказавшись там, Шпаер на миг задержался. Посмотрел вниз. Планшет сцены застилал серый, клубящийся дым. Первое, что бросилось в глаза, ярко-малиновая феска Бруневского. Она валялась недалеко от него. Сам он лежал лицом вниз в немыслимой, бескостной позе. На него натыкались, наступали на спину. Он никак не реагировал. Лишь слегка дергалась голова.
  Вдруг, в нескольких сантиметрах от ограждения, на которое навалился Шпаер, пролетела Гарбузова, оседлав штанкет, словно верхом на помеле.
  - Встретимся в аду! - крикнула она попрежу и послала воздушный поцелуй. Лишь на мгновенье мелькнули огненно-рыжие волосы. Она исчезла, будто растворилась в дыму.
  Эдуард Михайлович, как в воду смотрел. Дверь оказалась закрытой снаружи. Но иного пути к спасению не было. Под рукой оказался груз. Килограммов на десять. Такие укладывают в противовес. Огонь уже бушевал вокруг. После второго удара дверь слетела с петель. Дальше все пошло, как во сне. В служебных помещениях и фойе лишь слабый запах гари напоминал о пожаре. Паника, вопли на сцене остались внизу. В голове не укладывалась, что все это не бред. Что всего минуту назад он цеплялся за жизнь, почти что, не веря в успех.
  В полуобморочном состоянии Шпаер вышел на улицу. Вокруг театра уже собралась толпа. Подъезжали первые пожарные машины и "скорой помощи". Толпа ротозеев быстро росла. Толкаться в ней Шпаеру не хотелось. Он побрел неизвестно куда. Чистый воздух пьянил. Медленно прочищал мозги. В голове роились мятежные мысли. Все, что он видел вокруг, казалось трогательно-дорогим, настоящим, подлинным, частью сиюминутной вечности. Не бутафорией, не жалкой подделкой под настоящее, его имитацией, так непохожей на жизнь.
  Думать без раздражения о театре Шпаер не мог. Насквозь пропитанный ложью, он виделся ему ярмарочным балаганом. Фальшивым в тысячу лиц: на сцене, в гримерных, кулисах, отношениях между людьми. Ему было тягостно оттого, что и он как-то причастен к бесчестному делу. Сейчас он стыдился себя, ненавидел за ту роль, которую безропотно исполнял, работая на мертвецов, людей, чуждых искусству.
  Рано утром на следующий день Эдуард Михайлович пришел в театр. На сцене еще смердели обугленные головешки. Среди них сиротливо бродил рыжий кот. Шерсть на спине и боках у него слегка обгорела, оплавились кончики усов. Он кого-то искал. Смотрел на людей пытливо и вдумчиво, словно пытался о чем-то спросить
  Бутафория, и все декорации превратились в прах. В подлинность, чем являлись всегда. Кот это понял и уже их не чурался, как прежде. Часа через два он исчез. Больше в театре не появлялся.
  На проходной, у служебного входа вывесили списки погибших и пропавших без вести. Гарбузовой ни в одном из них не оказалось. Несколько дней ждали ее, но она так и не объявилась.
   Эпилог.
  Эдуард Михайлович Шпаер вскоре после пожара ушел из театра. Его близкие знакомые очень удивились, когда узнали, что теперь он работает на ипподроме. Не в конторе, а в тренотделении. У самого Борисоглебского, мастера-наездника международного класса.
  Сам Шпаер объяснял это тем, что устал от подлости людей. Дескать, животные в душу не наплюют. На доброе отношение ответят добром. Неизвестно насколько он прав, но уже через год о нем заговорили, как о перспективном наезднике. Он легко, без принуждения находил подходы к лошадям. Они охотно выполняли все требования. Оттого и более эффективный тренинг.
  Квартиру Рублевской купил приезжий из ближнего зарубежья коммерсант. Сделку оформил через посредника. Поэтому последнего владельца квартиры никто не увидел. Все имущество Маргариты Борисовны увезли раньше. Очень оперативно и без лишнего шума.
  Совсем недавно Эдуард Михайлович увидел по телевизору интервью со скандальным продюсером кино, рыжеволосой девицей. Она бойко, без раздумья, остроумно отвечала на каверзные вопросы ведущей. Шпарила новомодными непонятными словами. Без ложной скромности делилась секретами своего успеха. Сомнительными для большинства законопослушных, воспитанных сограждан. Приглядевшись, Шпаер обнаружил у нее большое сходство с Гарбузовой. Терпеливо дождался конца передачи, надеясь узнать фамилию пробивной дамы. Дождался. Но фамилия у нее оказалась другой. Сходство с Гарбузовой поразительное. Но, скорее всего, не она.
  Турнепса-Кучумова осудили на пять лет колонии общего режима. Недавно туда пришел этап из Соликамска. Нашлись люди, которые видели в "Белом лебеде" Воропая. Живется ему там хорошо. Он не блатной. Поэтому начальство не курочит его режимом. Воры подогревают его с воли и из местного общака. Хотели короновать. Но он хитро уклонился.
  Сидоренко - подручный Саранцева, прошлой весной утонул в пойме у Строгино. Поставил палатку на льду и оттуда рыбачил. На третий день кто-то в нее заглянул, а внутри - пусто, лишь подернутая тонкой коркой полынья. Провалился, видно, под лед со всеми своими причиндалами.
  Пожар пришелся, как нельзя, кстати администрации театра и начальникам вспомогательных служб. Под него списали все наворованное. Вдобавок получили огромные деньги на капитальный ремонт. Из которых половину вскоре украли. Театр отремонтировали. Почти вся администрация осталась прежней. Однако большого кассового успеха по-прежнему нет. Как и прежде театр выживает за счет Федеральных дотаций. Народ ходит. Но зрительный зал никогда не бывает полный.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   116
  
  
  
  
 Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"