В дверь постучали. Больше и беднее чем предчувствие - ожидание - утомило её. Стук заставил собраться. Запахнула потуже халат; щёлкнула свет в коридоре. Причесала неспеша волосы. Стук повторился. Вдохнув поглубже, открыла дверь. Света стояла за порогом привидением, только таявший на шапке снег живыми каплями собирался и падал на цементный пол.
Обе молчали. Она смотрела, как капля, сливаясь с каплей, ползёт по меху, и в который раз подумала, что глаза у Светы иконные. Под тёмной лампочкой подъезда ореол блестящего меха оправданно заменил подножие негаснущего воскового мерцания.
На площадке между этажами и звук отдавался так же гулко, как в пустой церкви.
- Стас у тебя? - не улыбнувшись, как сделала бы Она, пропел лик.
Обшарпанное эхо округлило до полноты и без того ровный голос.
- Да, - ответ был обыденен, шаг назад - вежлив, - Заходи.
Всё выглядело более чем пристойно: будто пригласила подругу в гости, и та пришла ко времени. Словно не ночь глубокая, словно не плутали люди в предутренних снах. И часы с готовностью грудью своей подтверждали относительность времени: да, полпятого, самое время для гостей. Но Света, шагнув за порог, сразу рассеяла иллюзию:
- Можно мне его?
- Он спит, - не выдержав выхода во тьму, калейдоскоп цветных ассоциаций, брякнув стекляшками, потух.
В коридоре разговор спеленался вполголоса, но каждое негромкое слово проглатывалось на лету с осознанием важности, как документ, не донесённый своим через стан врага. Словесный пинг-понг, выдерживая необходимые паузы, продолжался.
- Разбудить?
- Да, - лобовая атака жалости не предусматривала.
- Хорошо, - Она и не думала сопротивляться. Зашла в комнату и закрыла за собой дверь.
Единственный на всю улицу фонарь упрямо боролся с рассветом как раз против её окна. Рассеянный шторами, свет чётко, но трогательно очерчивал профиль спящего. Стас улыбался. Она села на край кровати. Будить его не хотелось. Она протянула руку, но лишь пропустила между пальцами прядь, упавшую на лоб. Лавина, яростно набиравшая силу, была слышна ей одной, и она не могла допустить, чтоб мёртвая груда завалила его во сне. Но чёртов ноющий ком в горле не давал не только говорить, но и дышать. Разреветься бы дурниной. Да вот ни святой, ни вопленицей не дал Бог...
Прошла кончиками пальцев колючим по-утреннему краем щеки, мимо сглаженного улыбкой шрама и запавшей ямочки до уголка губ и..., одним движением найдя его руку, подняла обоими своими, поднесла к лицу, поцеловала в серединку тёплой ладони. Нежность переполняла её всю. Испугавшись, что больше не выдержит, она зашептала, гладя его волосы, лоб и щёки:
- Котик, просыпайся, просыпайся, солнышко, слышишь, просыпайся...- уговаривала его и себя. Остывающий ком в груди леденел. И Она торопилась, стараясь успеть стереть следы будущего и прошлого с его лица. Словами и руками лепила, укрепляла, заговаривая, в обряде заботясь лишь о целостности действа, пока последним выдохом и словом не догорела, не рухнула несущая свая моста за спиной. Отступать было некуда.
- Просыпайся, котик, - начала она заново; но голос звучал ровно и руки лодочками на отмели
лежали на коленях.
Безмятежно проспавший пожары и отливы, Стас, не открывая глаз, крепко, но бережно притянул её к себе. Вспомнить зачем она уже не смогла. Поцеловала в лоб, как стирают память и провожают в неизвестность, и шагнула:
- К тебе пришли.
Он всё не открывал глаз и крепче притягивал её.
- Тебя мама в детстве водила к этому..., ну который там уши смотрит, нос?..
- Ну...,- протянул он по-кошачьи, спуская руку по поясу её халата.
Она, автоматически отводившая за запястья его руки, сжала их крепче:
- К нам Света пришла.
Руки остановились, но она не выпустила их. Внутри наглухо запаянного панциря стылой, шершавой, обжигающей кровью умывалось всё существо. А глаза запоминали покадрово, как заострился его профиль, губы стали бесцветными и плоскими; вытянулись в полоску. Профессиональным движением, как наручники, он снял её пальцы и, открыв глаза, резко сел. Ей хотелось обхватить его, закрыть собой, спрятать. Но она, обернувшись, лишь провела по чужой уже спине вдоль позвоночника и, остановив руку в волосах, четко пропечатала:
- Всё будет хорошо.
Пропечатала, запомнила и подвела жирной чертой:
- Всё будет хорошо.
Позже Она всегда останавливала неверную память в этом месте, снова и снова подчёркивая и обводя: всё будет хорошо. Тогда она знала это точно; так точно, что, включив свет, спокойно застелила постель, поправила вещи на стуле; не взглянув, как он одевается, подняла по дороге большое перо с коврика, но на пороге с усилием обернулась... Стас стоял спиной к окну и смотрел на неё. Горячая волна стыда и боли подхлестнула адовый пожар внутри: как она могла усомниться? В чём ...? В нем. В себе...
И слова, запрещённые инстинктом самосохранения на эту жизнь, закапали крупными бусинами с разорванной нитки, посыпались, раскатились, подскакивая. Так, как нельзя; так, как никогда не надо - глаза в глаза, сквозь плоть, в глубину, отдавая всё, что есть за душой, своё и чужое, попутное и припрятанное на чёрный день:
- Я люблю тебя...
Это было нужно ему. Это было всё, что она могла дать. Это было всё, что у неё осталось. Это было всё.
Она открыла дверь и вышла в коридор. Света так и стояла у вешалки, даже не переложив варежки в другую руку.
- Заходи, - широкий приглашающий жест разом собрал рассыпавшуюся было игру. Но Стас уже выходил из-за её плеча.
Он подошёл к жене, поцеловал её; из-за его спины поняла лишь "Что-то случилось?.. Ну что ты..." и дальше не смогла разобрать. Он обул ботинки, накинул куртку:
- Пока, мы пойдём.
-Ну, давайте, счастливо, - услышала Она свой голос и закрыла за ними дверь.
...Часы в комнате показывали пять, а она так и не решила: сварить ли кофе или заказать ланч.