Савенко Ольга : другие произведения.

1. Прощание с ролёвкой

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:


















   Старый гопник учит сына жить.
   - Вот представь себе: идешь ты по городу, а навстречу
тебе рыло: хайратое, в тряпье, с гитарой, цветочек за
ухом, улыбка дебильная. Кто это? Это хиппи. Драться не
любит и не умеет. Можно мочить.
   Теперь представь себе: идешь ты по городу, а
навстречу тебе рыло: с ирокезом, грязное, зубы скалит.
Это панк. Драться любит, но не умеет. Можно махаться.
   Теперь представь: идешь по городу и встречаешь
чувака: бритого, в кожанке, в заклепках. Это байкер.
Драться умеет, но не любит. Лучше не связываться.
   А теперь представь: идешь ты по лесу, встречаешь
хайратого, в тряпье, с гитарой, цветочком и деревянным
мечом. И вот тут вали и не оглядывайся, потому что это
- ролевик, а он драться умеет и любит...
   (Анекдот из прошлого века).
  
  
  Они явились ко мне в восемь утра.
  - Свет очей моих, - ласково сказал я, открывая дверь, - ты не охренела ли?
  Лучиэнь стояла на пороге встрепанная, глазищи горят, щеки алеют, патлы во все стороны - кошка после драки.
  - Тингол, - без предисловий заявила она, - я нашла своего Берена.
  Проморгавшись, я разглядел ее спутника. И проснулся.
  Действительно, черт возьми. Берен. Высоченный угрюмый парень, почти мой ровесник, широкий, крепкий, чернявый; глазами по сторонам зыркает настороженно.
  - Вон оно как, - говорю. - Ну, а я тут при чем?
  - Так, - ответила она, сияя. - Мы у тебя перекантуемся пару часов? У нас в одиннадцать с копейками поезд.
  Я посмотрел на нее. Конечно, жизнь в двух шагах от Ярославского вокзала накладывает на человека определенные обязательства; но уж доча-то, если честно, могла бы не такую гнилую отмазу придумать. Ну, ладно. Что с ними сделаешь. Смотрины так смотрины.
  Я посторонился, давая им пройти.
  - Вот, - с гордостью заявила Луч, втаскивая своего Берена в квартиру. - Это - мой любимый папик. Его зовут Тингол.
  Ее Берен мрачно наблюдал, как она пылко лобызает меня в обе щеки. Это был ритуал.
  - Сергей, - сказал я, не поднимая рук. - И не надо делать морду кирпичом, молодой человек. Если вы думаете, что меня с вашей невестой связывают или когда-либо связывали отношения интимного свойства, то вы заблуждаетесь глубоко, решительно и коренным образом. Слушай, Татьяна, - меня вдруг самого удивила эта мысль, я посмотрел на нее, - а как так получилось, что мы даже не попробовали перепихнуться ни разу?
  - Понятия не имею, - честно ответила она, слезая с моей шеи. - Наверное, все-таки с "Западного ветра" пошло.
  - Отношения, сложившиеся на игре, - объяснил я ее спутнику, - люди очень часто переносят в реальную жизнь. Это, по всей видимости, с нами и произошло, - я подавил чудовищный зевок. - Будем знакомиться или будем сверлить меня пылающими очами, пленившими сердце прекраснейшей из эльдалиэ?
  Берен едва заметно усмехнулся, протянул мне руку и буркнул глуховатым голосом: "Евгений". Луча расцвела и немедленно потащила его в комнату, на ходу бормоча что-то по поводу "сейчас я тебе покажу, как мы три года назад"... Я повернулся и поволокся на кухню.
  Три года - это как раз и был срок нашего знакомства. Мы познакомились, конечно, на игре по "Сильмариллиону", закрытой как секретный институт, вплоть до именных приглашений. "Западный ветер" наша мáстерская группа устроила в пику нашумевшему "Силь-Экстриму", на который прошедшим летом поехали просто все кому не лень - и, как следовало ожидать, из этого вышло мало хорошего. Мы тогда очень хорошо продумались за всё, в том числе и за роли, я лично знал всех ключевых персонажей - и, конечно, прежде всего у себя в Дориате. Но так получилось, что накануне заезда на полигон у Лучиэни скоропостижно умерла мама, и Тоха приволок на заглавную роль полузнакомую девчонку практически с улицы.
  Нам не пришлось об этом пожалеть. Лучиэнь получилась отличная, настоящий Цветок Дориата: живая, искрящаяся радостью и непосредственностью и сразу удивительно хорошо схватившая суть игры. Я только смотрел и радовался.
  Игра прокатилась и закончилась; закончилось и лето, мы съехались в город, вспоминать, травить байки, играть денджены и шить прикиды к будущим играм. И вместе с нами вернулась вспоминать, играть, шить и посиживать на посиделках девочка Таня. Таких, как она, тогда в команде было много, но я действительно опекал ее больше, чем других девочек-однодневок. Она была - доча. Мы пару раз ездили вместе на коны, пару раз я утешал ее после размолвок с ухажерами, пару раз вписывал у себя после размолвок с родителями. Впрочем, кого я только не вписывал тогда... Научившись играть, она так и осталась радостным и непосредственным существом с живой головой. Я ее любил.
  Чайник закипел. Я заварил три кружки кофе и вернулся в комнату.
  Евгений-Берен, похоже, расслабился, сидел на моем продавленном диване и наблюдал за Лучиэнью, которая хозяйничала у меня в компе и вещала: "А это мы в прошлом году на "Тайном городе", бродилка такая есть по Панову, неинтересная... А это ребята на турнире на Сибконе..."
  - Всегда очень хорошо понимал сэра Макса, - я водрузил разнокалиберные кружки на стол и принялся сворачивать валиком неубранный футон на ковре в углу. - Утро - худшее время суток, если оно начинается не в двенадцать часов...
  - Вот, Женька, учись, - радостно закричала Лучиэнь, - вот настоящая богема, не то что ты - в семь утра как оловянный солдатик!
  - Ты тоже ролевик? - спросил меня Берен глуховатым голосом, спокойно улыбаясь.
  - Да как тебе сказать, - неопределенно ответил я, - это скорее она - тоже...
  - У всех у вас, ролевиков, язык без костей, - спокойно пояснил Берен; и опять замолчал. Он мне, пожалуй, нравился.
  - Да как тебе сказать, - повторил я, - есть такие ролевики, что и двух слов не свяжут даже под страхом гарроты. Между прочим, таких пруд пруди, и именно они формируют о ролёвке общественное мнение. Пейте кофе. Дочь, марш из отцовского кресла и подай кофе своему мужику. Помнится, ты у нас на японовке так саке подавала, что у других кланов слюнки текли, как у них панкреатита у всех поголовно не случилось от излияния желчи... - я повалился в кресло перед компом и включил почту и аську. - Ну что, дети мои? Куда вас понесло с утра пораньше и почему я за это должен расплачиваться недосыпом?
  - В Омск, - ответила Лучиэнь, забравшаяся на колени к своему Берену.
  - Ку-да? - я поперхнулся кофе.
  - В Омск, - застенчиво повторила доча. Я понял, что почта подождет, развернулся к ним и сделал жест кружкой. Мол, продолжайте, леди.
  - Мы уезжаем, Тингол, - беспечно пояснила она, дуя на кофе. - Навсегда.
  Я снова сделал жест кружкой.
  - Ее родители, - разомкнул уста Берен; и опять умолк. Я усмехнулся и отхлебнул. Все было ясно. Родители Лучиэни, деловые люди, всегда рассматривали дочь как вложение капитала и никогда не стеснялись применять репрессии вроде домашних арестов; но раньше, вроде бы, Танька на проявляла желания сбежать от них аж в Сибирь.
  - Он совсем взбесился, - пояснила Лучиэнь. - Хочет меня замуж отдать. Хотя я его даже познакомился с Женькой! - возмущенно добавила она.
  - А он, надо думать, потребовал Сильмарилл, - я соображал.
  - Если бы! - возмущенно закричала она, весело сверкая глазищами. - Сильмарилл мы бы достали! Не нужен ему Сильмарилл, а нужен ему Усть-Илецкий молокозавод и его хозяин - как следствие, - она фыркнула.
  - Осуществить, значит, слияние государственного и частного капитала на бытовом уровне, - я отхлебывал кофе, бессистемно открывая и закрывая окошки "эксплорера". - А вы, значит, решили дать свой ответ империалистической угрозе... Сбежать, значит, во глубину сибирских руд... - я развернулся к ним. - Слушай, Лучик, а тебе вообще интересно, что я об этом думаю?
  Она состроили кроткую мину и даже слезла с колен своего Берена.
  - Смотрите, сами напрашиваетесь. Так что лицо мне не бить потом, - я разглядывал их в упор. - Так вот, молодые люди. Вы, вообще, представляете, что вас ждет?
  - Мы все понимаем, - горячо заговорила она, - и про бедность, и...
  - Не бедность, - перебил я. - Не бедность, Танечка. По сравнению с тем, что у тебя было здесь - нищета. Кто-то вас там ждет, в Омске? У вас там есть жилье? Работа? Не знаю, как уважаемый Евгений, а ты, моя радость, работать не умеешь. Шутка, до сих пор на шее у родителей сидишь! Жилье там стоит меньше, чем здесь, но ненамного. Некоторое время продержитесь, потом вылезете из постели, посчитаете оставшиеся деньги и посмотрите друг на друга уже чуть-чуть иными глазами. А потом хозяева придут выселять вас за неуплату и требовать долг за прошлые два месяца, коротко побьют уважаемому Евгению фейс, возьмут с вас долговую расписку и выпнут на улицу; и тогда я только бога молю, чтобы у вас к тому времени оставалось у кого занять на обратную дорогу.
  Я думал, они психанут; но когда я замолчал, они переглянулись и засмеялись. Смех у Евгения-Берена был негромким, но не глухим, и искренним, как будто смеялся ребенок.
  - Я ж говорила, нудеть будет, - сквозь смех сказала Таня. - Ты что же думаешь, мы все это сами не понимаем? Мы же два месяца уже вместе. Причем я так и думала, что все это тем и кончится. Ты что же думаешь, я не успела задать ему все эти вопросы?
  - Гм... гм, - промычал я. - Уважаемый Евгений кто по профессии?
  - Я - менеджер среднего звена, - сказал он, в глазах прыгали чертики.
  - Ты не работаешь под, ты работаешь на, - договорил я. - Даже не так: работаешь, на... Слушай, а что ты в ней нашел? Обычная девчонка, таких тринадцать на дюжину.
  - Однажды некий султан, - сказал Берен, - проезжая мимо дома Лейли, пожелал увидеть ту, которая свела с ума лучшего человека Персии. Султан посмотрел на нее и остался недоволен. "Но ты обычная женщина, - сказал он. - Такая же черноволосая, кареглазая и смуглокожая, как большинство наших красавиц. От чего тут сойти с ума?" "Ты - не Меджнун, - ответила Лейли. - У тебя нет его глаз, его сердца, его ума. Тебе не с чего сходить, о правитель".
  И он снова замолчал и сделал глоток.
  - Опа, - сказал я в тишине, подумал и передвинул на столе кружку. - Не знаю, что и сказать. Убил и сожрал. И это у меня после этого язык без костей?.. И что, - я опять подумал. - Говоришь, ты устроишься на нормальную работу?
  - Я, - Берен улыбнулся зубасто, - устроюсь.
  Лучиэнь тихо улыбалась, грея ладони о непочатую кружку.
  - А где вы жили два месяца? - спросил я ее; я боялся, что она скажет "У него", но она отмахнулась:
  - У Шакти вписывались. Кстати: я уже месяц как работаю. Санитаркой в травмпункте. В институте на вечерний перевелась. Так что не надо ля-ля про то, что я тунеядец.
  Я молчал, впечатленный. Что же это надо было сделать с собой нашей нежной Луче, чтобы пойти подтирать чужую кровь и блевотину! Впрочем, она всегда, насколько я помню, очень грамотно и самоотверженно ухаживала на играх за сотоварищами, у которых не хватило ума избежать травм.
  - Твой отец, - сказал я и повернулся к компу, - дурак.
  - Я знаю, - безмятежно ответила она, и мы замолчали.
  - Ну что же? - кисло проговорил я и открыл папку "6 ½". - Совет да любовь. Видели, чего Куваев наваял?
  - Это не совсем Куваев, - Лучиэнь, светясь, с удовольствием придвинулась к компу. - Это его команда.
  Мы посмотрели "Шесть с половиной", поржали и порадовались. Потом переместились на кухню, и под яичницу Таня рассказала, как она съездила на Зиланд (к слову мы посчитали, сколько не виделись - оказалось, как раз четыре месяца, с осени - и удивились). Потом мы с Береном курили и трепались за последнюю компьютерную игрушку по "Ведьмаку", какой она получилась (согласились, что приличная); и по "Пикнику на обочине" (согласились, что дерьмовая); перешли на сравнение с классическим сюжетом, потом вообще на Больших Братьев А. и Б. Берен утверждал, что Стругацкие - это единственное, что останется от советского искусства, я кричал, что "поколение π" вспомнит разве что только "Незнайку на Луне", а Лучиэнь возмущалась, что она вроде бы как раз и есть это самое "поколение π", а Стругацких худо-бедно помнит и Тарковского тоже.
  Потом они спохватились и засобирались. Оказалось, что поезд с Ярославского отходит уже через полчаса, а следовало еще забрать багаж, оставленный в камере хранения. Они драпанули от Шакти прямо ночью, после грозного звонка родителей, означавшего, что их убежище раскрыто. Луча причитала, что я их заговорил, я ворчал, что это они мне весь дневной график сломали со своими неземными страстями, Берен молчал и улыбался; наконец я выспросил, где они собираются вписываться в первое время - оказалось, она успела вчера вечером договориться с Морой - и выпер их. Лучиэнь уже вызвала лифт, когда Берен неожиданно задержался в прихожей.
  - Слушай, - сказал он и замолчал (это была его манера). - Серега. Я понимаю, что сейчас буду тупняком выглядеть, но. Возможно, мы зря приперлись сюда сегодня. Ее отец... серьезный человек.
  Я сообразил, о чем он.
  - Папик, значит, не шутил насчет... слияния капиталов? - я глянул на него, он молча наклонил голову. - Ну и хер с ним, - решил я. - Иди.
  - Женька, пошли, - позвала Лучиэнь, держа ногой лифт.
  - И посмейте только вернуться! - закричал я им вслед. - Только посмейте когда-нибудь стать несчастными!..
  
  Они ушли. Я сполоснул посуду (как и Феликс Сорокин, я не умею работать, когда в раковине грязная посуда); мысли мои были ни о чем, как и любым утром, когда мне не дали выспаться. Ну, и чего я сегодня наработаю с такой головой? А работать надо, завтра клиент придет, а работы еще немеряно... Денежку заплатит... Я немного повеселел. И в это самое время снова запиликал домофон.
  - Однако! - провозгласил я в потолок и посмотрел на часы. Все мои знакомые знали, что до двенадцати меня лучше вообще не трогать. Конечно, можно было сделать вид, что я залепил уши берушами и заткнул все щели тряпками, дабы вместе с милосердием в дом не дай бог не проник ни один несанкционированный звук; но раз я все равно не сплю, что толку? Но если это снова мои малолетние командные бездельники, не пущу. Пусть хоть умрут под дверью, мой лимит смены подгузников на сегодня исчерпан...
  - Наркотиками и библией не интересуюсь, подарки от Санты складывать под порог, спасибо за внимание, - пропищал я в домофон. - А вообще стыдно, господа хорошие, рабочего человека в такую рань дергать...
  - Какие наркотики? Ты что, еще и наркотиками торгуешь? - спросил домофон. Я несколько офигел. Голос принадлежал Таниному отцу, отроду не знавшему и не ведавшему моего домашнего адреса. Ни один родитель моих птенцов не знал, где я живу. Общаться с родителями я не люблю. Мягко говоря.
  Можно было повесить трубку, пусть буянит сколько влезет. Но с момента ухода моей романтической парочки прошло хорошо если десять минут. Поезд, стало быть, еще не ушел. Наверное, стоило потянуть время.
  - Ой, кто это? - заспанно спросил я. - Вы к кому?
  - К... Сергею, - пробурчала трубка. - Это т... вы?
  - Ну я, - неприязненно сказал я и громко зевнул. - А это кто?
  - Дмитрий Иванович... отец Тани, - с заминкой ответила трубка. - Мы могли бы поговорить?
  - Какой Та... ах, Лучи? - вспомнил я. - Так я ж ее не видел с осени...
  - Мы могли бы поговорить? - повторила трубка.
  Гм. Вариантов было два: продолжать морочить ему голову по домофону либо впустить в квартиру и отыгрывать гоблина уже тут. Первый был предпочтительнее, но второго было не избежать, поскольку, судя по всему, меня сдали этому Дмитрию Ивановичу с потрохами. Ну, будет Шакте на орехи, подумал я, нажимая кнопку.
  Открыв дверь, я тут же об этом пожалел. Дмитрий Иванович явился не один. Опережая мужа, в квартиру ворвалась ударная сила: мамаша прекраснейшей из эльдалиэ, похожая на крупнокалиберного кабанчика, поднятого с лёжки княжеской охотой.
  - Таня! - огласил окрестности кабанчик. - Таня, немедленно выходи! Таня, мы уходим отсюда немедленно!
  - Гм, - я понимал, что попал очень крепко, но приходилось держать лицо. - Я, конечно, все понимаю насчет тяжелого детства и деревянных игрушек, но все-таки: чем обязан, тетенька?
  - Тетенька? - кабанчик обратил на меня воспаленный взор. - Где она прячется, а? Отвечай!
  - Ищите, - равнодушно отступил я у нее с дороги. - Квартира маленькая.
  Нежная мать действительно ломанулась сначала на кухню, а потом в комнату; судя по звукам, она открывала там шкафы, дабы не проворонить обожаемую дочку. Потом инспекции подверглись ванная и туалет; за это время я успел выудить из куртки сигареты, закурить и предложить отцу, подозрительно и молча гипнотизирующему меня взглядом; он с негодованием отверг угощение. Плохо дело.
  - Ну и сральник, - подытожила наконец мать, возвращаясь в прихожую. - Тебе сколько лет, мальчик? Пять?
  - Тридцать два, - ответил я безмятежно и выдул дым. - Девятенко Сергей Геннадьевич, тридцать два года, дизайнер-фрилансер, не был, не состоял, не привлекался. А еще я прописан в этой квартире, в отличие от вас, простите, не имею чести знать имени.
  - Слыхал? - с тяжелой ненавистью спросила она мужа. - Прописан он! Да мне твоя прописка вот до этого места! Заморочил голову девчонке, отвечать будешь! Тунеядцы проклятые, нарожали вас на свою голову! Куда они пошли, говори!
  - Тетенька, - вежливо сказал я и выдул дым, - а вы случайно в НКВД не работали? Уж больно страшно у вас это все выходит.
  Тут ожил Дмитрий Иванович; плюха прилетела бы мне в челюсть, но я блокировал. Это был рефлекс. Держа его за запястье, я повернул голову и посмотрел в глаза; он дернулся - с некоторым удивлением. Я только с виду хлипкий. Пятнадцать лет тренировок - не хрен собачий.
  - А вот этого не надо, - мягко сказал я. - Человек вы, конечно, еще крепкий. Но уж больно в этом доме лестницы скользкие.
  - Дима! - птицей вскричала женщина; я разжал руку.
  - Ты что, мне угрожаешь? - хрипло осведомился отец, непроизвольно потирая запястье.
  - Да боже упаси, - весело ответил я. - Всё? Вы выяснили, что хотели? Тани здесь нет. Где она, я не знаю. - Я действительно не знал, где, черт возьми, сейчас катится поезд, увозящий Берена и Лучиэнь с Ярославского вокзала. - Пить чай со мной вы не собираетесь. Или собираетесь? Нет? Странно... Ну, тогда вам, может, поискать где-нибудь в другом месте?
  - Ну вот что, - отец уже пришел в себя. - Я это дело так не оставлю. Татьяну ждет хорошая партия, и я не собираюсь идти в поводу у девчоночьей дури. Лена, пошли отсюда.
  - Но как же... - заикнулась она, но он твердой рукой взял ее за рукав и выпроводил на площадку.
  - Счастливого пути, - вежливо сказал я, выдувая дым (сигарету я так и не бросил). - Скатертью дорога.
  - Ты, - он глянул на меня, и я с уважением поёжился, - об этом пожалеешь.
  
  Странно, все оказалось не так уж паршиво. Я курил в коридоре, гася эмоцию. Иногда родителей хватало часа на два непрерывного ора. Я мало что так не люблю в этой жизни, как вот такие разборки. Я встряхнулся и набрал номер Шакти. Я жаждал крови.
  Но она с первого слова заплакала. Мне же ее и утешать пришлось.
  - Ну ладно, испугалась, рассказала, - говорил я. - Но позвонить-то мне потом - не судьба, что ли?
  - У тебя телефон не отвечал, - проныла Шакти, - а сотового я не знаю...
  Ах вон оно что! Видимо, опять отключили, за компанию с неплательщиками.
  - Черт побери, - весело сказал я. - Ну, успокойся. Бывает.
  - Тингол, - робко сказала она, всхлипывая. - Ты на меня не сердись. Просто она так орала, я такого не слышала никогда...
  - Я знаю, - ласково сказал я. - Забей на старую дуру. Никогда не бойся таких, понятно? Если их бояться, они только сильнеют. Они ведь очень жалкие, несчастные на самом деле и недалекие. Они понимают только силу. Помнишь, ты говорила, зачем, мол, женщине в жизни сила? Вот как раз для того, чтобы такие кабанихи по стене не размазали.
  Она тихонько вздохнула.
  - Так они тебе не сказали, куда едут?
  - Неа, - она шмыгнула носом. - Танька говорит, лучше чтобы никто не знал.
  Я хмыкнул с сомнением (выходило, что я единственный, кто знает их омский адрес), и мы распрощались. Хорошая девчонка, маленькая, пухленькая, но не из тех бойких пышечек, которые в любую щель пролезут, а тихая и робкая, как первый весенний одуванчик. Странно даже, как такая в нашей дикой команде удержалась? Вообще, хорошая у нас команда. Была.
  Я встряхнулся и орлиным взглядом окинул поле боя. А вот что я вам скажу, хлопцы: запустил я свою берлогу. Не тянет моя берлога на Менегрот, что верно, то верно. Творчество рожать в таком состоянии мне все равно не светит, значит, займемся физической нагрузкой. Я решительно вытащил из-за раковины ведра и тряпки и поставил "Детей декабря".
  - В полный рост, - пел я, шуруя тряпкой по кухонным полкам, - она знает толк, в полный рост! Мама, что мы будем делать! Когда она двинет собой!
  А что делать? Жить... К "Деревне" кухня сверкала; к концу альбома все полы сияли умилительной чистотой. Я вздохнул, поставил на рендом "Навигатора" и критически оглядел комнату.
  Что-то было не так. Я решительно передвинул из угла в угол ковер, на который стелю футон. Диван и компьютер запросились в освободившийся угол. Но тогда книжный шкаф... Вот где я еще не вытирал!
  Через четверть часа я сидел на полу, а вокруг девственными утесами громоздился развороченный архив. Чего тут только не было, боже мой! Институтские конспекты; черновики сценариев; распечатки правил; карты полигонов; мáстерские дневники с игр; тексты песен пачками и пачками же - творчество собратьев-ролевиков... Именно в такие моменты я и постигаю смысл выражения "уничтожение личной истории". Вот на фига я, спрашивается, храню всю эту макулатуру? Для будущих поколений?
  - Только поздно, мы все на вершине, и теперь только вниз босиком, - жалостно пел БГ. Забавно, я раньше не замечал, что все песни на этом альбоме - так или иначе о смерти. О разных ее ликах... Я выудил из папки, набитой фотографиями, снимок начала девяностых. Безусый Тингол стоит в люрексовом плаще, на голове корона - венок из липовых веток, в руках посох, морда значительная до не могу, вокруг елки лезут в кадр со всех сторон. Это была, конечно, ХИ. Не нынешние Хоббитские Игрища, срам и членовредительство, а настоящий всероссийский фестиваль, когда мы, пьяные от счастья (а думали, что от водки), носились по потрясающему уральскому лесу, знакомились, дружились, сочиняли свою жизнь безумной сказкой... Я зажмурился и некоторое время посидел тихо.





- И пойдет он,
чист-безгрешен,
не привязан
ни хрена,
  
  - мрачно пропел БГ.
  Возможно, пора уходить из ролёвки, вдруг ни с того ни с сего подумал я.
  Пора отыгрывать себя.
  Я решительно вымел пыль с полки и спихал архив обратно.
  Телефон зазвонил. Я кинул тряпку, отряхнул руки, схватил трубку и радостно ухмыльнулся.
  - Чува-ак! - завопил я в телефон. - Привет чува-ак! Как сам? Как оно?!
  - Привет чува-ак! - завопил в ответ Тоха. - Как дела? Как твое ничего?
  Так мы вопили еще некоторое время, потом Тоха рассказал анекдот про двух экономистов, а я ему в ответ - про двух проституток; потом он деловито осведомился, не отрывает ли он меня от какого-нибудь особо важного и сложного заказа, а я ядовито ответил, что отрывает, и если не перестанет отрывать, то мне в самое ближайшее время самому что-нибудь оторвут.
  - И хорошо, если голову, - добавил я. - По крайней мере не мучиться...
  - Переживешь, - беспечно возразил он, - первый раз, что ли?
  - А и верно, - сказал я, и мы заржали. У Тохи было любимое развлечение: за несколько дней до окончания какого-нибудь большого денежного проекта прибегать ко мне с многоугольными от ужаса глазами и, заикаясь на каждом слове, выпаливать: "Лангедок... слетит к такой-то матери... графа Раймона нет... диплом у него! Диплом, прикинь! Как будто он неделю назад про свой диплом не знал, когда роль брал!" И мне приходилось гладить его по головке, бросать все и немедленно мчаться к черту на кулички на какой-то совершенно левый флэт отыгрывать этого несчастного Раймона VII, и это при том что к альбигойцам я - заметьте - никогда никаких симпатий не имел и касательств не испытывал...
  - Чем занят? - спросил Тоха.
  - Да вот, уборку сделать решил. Зарос чего-то совсем. Прикинь, фоты аж чуть не с первой ХИшки нашел.
  Тоха гоготнул.
  - Слушай, нето... Чего это Януш треплется, что ты на Рим не собираешься?
  - К Ларе? - выразительно спросил я. - На открытую игру?
  - Ну ты совсем окабанел, чувак! От открытых игр он нос воротит, на закрытые его скоро и приглашать перестанут, а своих он не делает... Ну и что, что открытая! Представь: поздний Рим! упадок! праздники! толпы рабов и смутная тревога на границе осознавания, и странные вести из провинций! И лепестки роз, густым ковром устилающие ступени твоего дворца...
  - Казахстан, - напомнил я ему. - Голая степь. Необкатанный полигон. Дикие менты. Уйва туча народу. Дебильные юноши со взорами горящими от плохих стихов и дурной травы, потребляемой в промышленных масштабах. Дебильные деффачки строят глазки на каждом повороте и лезут к тебе в палатку, когда ты после двух суток непрерывного бешеного отыгрыша вознамерился поспать ровно три четверти часа перед очередным дворцовым переворотом. Говорил ли я тебе, мой Даэрон: я ненавижу девочек...
  Тоха понимающе усмехнулся.
  - Цезарем-то кто едет? - неохотно спросил я.
  - Говорят, Мыш, - со значением ответил он.
  - Мы-ыш? - я не поверил. - Тираноборец, чегевара Мыш - Цезарем? Интересные дела! А Лара сама чего, Клеопатрой небось?
  - А то кем же! - сказал Тоха, и мы посмеялись. - А куда поедешь, на "Ведьмака" поедешь?
  - Да не знаю. Может, вообще этим летом не поеду никуда.
  - А чего делать будешь?
  - Работать...
  - Ой да ладно работать он будет! Работает он! Вот я работаю - от звонка до звонка каждый день, строго согласно великой американской мечте...
  - Бросай, - сказал я, и мы снова посмеялись. - Слушай, а какая у них боёвка на Риме, ты правила читал?
  - Ларина там боёвка, - сердито ответил Тоха. - То есть хорошая. Только дырявая, как кольчуга Евпатия Коловрата после знаменитого сражения под Суздалем.
  - Это всё понятно... Просто там у них эти мечи, гладиусы. Они же короткие, с полметра всего. Но широкие. То есть уже не кулуарка, но и не меч ни фига. Чем народ там фехтовать собрался, обычными одноручниками? Или Лара со товарищи собирается их всех гладиусами снабдить? Или они поголовно свои двуры пообрезают вполовину?
  Мы поговорили за гладиусы, перескочили на знакомых мечников, сошлись на том, что хороших мечников стало, в общем, много, а толку-то?
  - Изменилась ролёвка, мой король, - вещал Тоха, я так и видел его, валяющегося у себя в офисе на любимом расшатанном креслице, задрав тощие долговязые конечности выше головы. - Разложение постигло ролёвку. Старики вроде нас с тобой стали неподъёмны, а молодежь не шарит ни хрена. Ролёвка превратилась в сброд, где на одном полюсе - тупые файтеры, которым дурь молодецкую надо выпустить, а махаться с гопниками на улке пороху не хватает, а на другом - дивные эльфины обоего пола, о которых ваше величество только что изволило изречь меткую филиппику. Ну, играют у себя по углам старые мáстерские группы. И что? Где любовь, которая светилась в глазах каждого случайно встретившегося тебе в трамвае при виде самодельного лука и шляпы с пером, которое ты самолично выдрал перед игрой из хвоста у петуха бабушкиной соседки, за что и был жестоко искусан предводителем куриного гарема? Где счастье перемолвиться двумя словами, пока он не выйдет на своей остановке, чтобы больше никогда тебя не встретить?..
  Таким образом он мог продолжать часами. Мой Даэрон был поэт.
  - Тоха, - прервал я его, - ты гонишь. Уйдет старая ролёвка, придет новая. А любовь есть и сейчас, равно как и раньше были тупость и разложение.
  Он хмыкнул. Вздохнул. Мы распрощались - торопливо. Мне пора было включать креатив, и ему наверняка бежать на очередное заседание: спасать Россию. Ну и правильно. Кто ж ее спасет, кроме нас?
  Рок-н-ролл мертв, а мы еще нет, повторял я про себя, решительно усаживаясь за комп. Легко сказать: завязывать с ролёвкой! А чем я буду жить? Работой, что ли? Моей ежедневной барщиной во славу Великого Гламура? Нет, не то... Работа есть работа, ее никто не отменял; но с чего я решил, что моя душа может питаться только ежедневной сменой личин, а также обсуждением этого процесса с несколькими десятками таких же сумасшедших? Почему я до сих пор думаю, что больше ничто не способно зажечь в моей душе тот же огонь?..
  
  Вопреки опасениям, креатив задался: видимо, сказалось общение с Даэроном. Так что, когда через три часа телефон зазвонил снова, у меня была запарка, и я вздрогнул, почти испугавшись. Напрочь забыл я, что существует на свете такой злой зверь - телефон. Я изловил его под распечатанными материалами, посмотрел на номер и поморщился.
  Надо было отвечать. Не ответишь, потом только хуже будет.
  - Ты почему трубку не берешь? - без приветствия потребовала ответа Гвен.
  - Как не бе... а, городской? Отключили меня. Десять человек в доме не платят вовремя, а отключают весь дом...
  - Отключили, - недовольно пробормотала Гвен. Слышно было, как она быстро выдыхает в трубке. Она всегда курила, как паровоз. - Ну, может, и отключили... Слушай. Что это за разговоры, что мы на Рим не едем?
  - Почему мы не едем? - удивился я. - Я, скорее всего, не еду. Вы-то поезжайте, если хотите.
  - Отлично, - ядовито воскликнула она, - хороша у нас будет команда без капитана! Лара нам, между прочим, дом Антония дает. Что ты, Нумминориха предлагаешь Антонием сделать?
  - Из Нумминориха, - сказал я, - выйдет отличный Антоний. А вообще, родная моя... - я остановился. Этой женщине нельзя было говорить, что она позвонила не вовремя. - А правда, почему бы и нет? Он, говорят, на последнем балу в "Золотом дожде" так девушек кадрил, что залюбуешься. Ему же уже не пятнадцать лет! - Я смотрел на экран. Работа стыла.
  - Видела я его на том балу, - недовольно сказала Гвен. - Н-да. И как мне теперь с Ларой разговаривать?
  - А ты ей меня пообещала? - я развеселился. - Ну ты даешь!
  - Я что, знала, что тебе вожжа попадет? - возразила она. - И скажи мне, что это за слухи, что ты вообще никуда не едешь этим летом?
  Я помянул недобрым словом длинный язык моего менестреля и неохотно признал:
  - Ну... не еду, наверное, - и она немедленно взбеленилась.
  - Тингол, - угрожающе начала она, - ты, может быть, совсем из команды уйдешь? Или вообще из ролёвки? Дом свой крепостью воздвигнешь, а вокруг него заборы? Как может команда существовать в таких условиях, скажи мне на милость?
  Я не стал отвечать, что команды как таковой, по моему мнению, давно уже не существует в природе. Она еще что-то говорила, а я тихо выдохнул по слогам:
  - Гвен... Гвен-ни... Гви-не-ве-ра...
  Она наконец расслышала и недовольно пробормотала:
  - Перестань.
  - Помнишь Алтай? - спросил я неожиданно для самого себя.
  - Зачем ты вспоминаешь, - в ее голосе прорезалось что-то живое. Я не слишком любил будить эту жизнь, потому что истинной сутью ее была боль.
  - Гви-не-ве-ра, - шепотом, по слогам повторил я. Не знаю, куда меня несло.
  - Тингол, - ее голос дрогнул. Я опомнился.
  - Кстати, - сказал я, - ты знаешь, что у нас доча мужика себе нашла?
  - Ну знаю, - слышно было, как она улыбается в трубке. - Это только ты у нас всё последний узнаёшь.
  - Бесчувственный болван, - повинился я. - Куда мне со свиным рылом в калашный ряд. Тебе никогда не казалось, что бедная свинка себя совсем не будет уютно чувствовать в ряду, где продают "калаши"?
  Она прыснула, как девчонка.
  - Ну так что, - зажигалка щелкнула, Гвен выдохнула, - что с Римом-то делать будем?
  Я вздохнул.
  - Не поеду я на Рим, Гвенни. И на "Ведьмака" не поеду. И на "Сталкера". И вообще никуда.
  - Вот если бы кто-нибудь мне рассказал, как управлять командой, когда у капитана такие закидоны? - в пространство вопросила она.
  - Не управляй, - сказал я и повесил трубку.
  
  Спустя полчаса я понял, что ничего я больше сегодня не сделаю путного. Да и пофиг: почти все было готово, осталось только глянцем пройтись. Ох уж этот мне глянец...
  По сути, мы мало чем отличаемся от глэм-культуры, размышлял я, волоча ноги в кухню за кофе. Мы тоже делаем из себя что-то, чем не являемся. Ну, разве что делаем это не для денег, а для радости. Но если рассматривать деньги как то, что они такое в действительности, то есть как всеобщий эквивалент энергии, то разницы между нами вообще никакой нет...
  В форточку пахнýло ветром, свежим, уже почти весенним. Я отодрал клейкую ленту с рамы, открыл окно и закурил. На улице уже смеркалось, но небо еще было ясным, прозрачным и свежим, как апельсиновый леденец. Наступал вечер, лучшее время суток. Шум огромного города разбивался о тишину неглубокого тупичка, аппендиксом прилепившегося к крупной магистрали; на скамейке прямо под моим окном сидел худой весенний кот, мыл себе ногу; потом с отвращением посмотрел на меня желтыми круглыми глазами, зевнул, спрыгнул со скамейки и удалился, обходя островки грязи и подрагивая спиной. Может, тоже уехать? Не так уж я люблю этот город...
  Я продрог, закрыл окно и пошуршал пакетами, отыскивая что-нибудь, из чего можно бы было приготовить обед. Хлопья закончились еще вчера, яйца мы совместными усилиями истребили утром, суп варить было лень. Я сгрыз черствую корку и задумался. Надо было идти за продуктами.
  Мы ведь тоже не миновали общую судьбу постиндустриального мира: заимствования. Продолжать историю никому не интересно, и каждый, вяло или с энтузиазмом, занимается повторениями и закукливается в своей субкультуре, коих множество и среди которых ролёвка, если смотреть правде в глаза - только одна из...
  Я вдруг отчетливо представил себе свою жизнь без ролёвки. Жизнь была пустыней. Я встряхнулся.
  - Мышка божия не знает ни заботы, ни труда, - сказал я вслух. И отправился гулять.
  
  Да и гламур, как бы он ни пыжился - тоже только одна из форм самовыражения, думал я, идя вдоль магистрали. Он просто на виду, а ведь на самом деле существует великое множество интересных вещей; живут же все эти люди, и в их жизни явно постоянно случается что-то интересное, то, что не измерить деньгами. Есть жизнь. Просто жизнь: реальность...
  Я вдохнул вечерний воздух и купил в ларьке пол-литровый пакетик сока.
  
  А когда отвернулся от окошечка, понял, что реальность, по-видимому, решила со всей очевидностью показать мне, что в ней ежедневно случается много интересного.
  Их было пятеро. Я тихо переболтал в руке пакетик с соком и сунул его в карман, размышляя, стоит ли надеть кастеты. И тут же понял, что не стоит. Для гопоты они были слишком собранны, слишком сосредоточенны и слишком хорошо одеты. Этаким серьезным ребяткам не кулаки почесать надо. Эти пришли по делу.
  Руку из кармана я тем не менее не вынул и оглядел их, высматривая главного. А вот и главный. Совсем не мордоворот, а худенький и даже какой-то изящный молодой человек, довольно приятной, кстати, наружности. Ну, разве что в нем ни на грамм нет этой летучести, которая отличает нашего брата; слишком удобно на земле стоит. Тавром культуры можно эту уютность выжечь, больше ничем. И глаза у него светлые и цепкие, как крючки.
  - Поговорить бы надо, - сказал он.
  - О чем? - я прислонился спиной к ларьку.
  - Пойдем-ка отойдем, - сказал он, глаза блеснули. - Никакого криминала, - он даже поднял ладони. - Просто поговорим о Танюшке. О невесте моей.
  Вон оно что.
  - Никуда не пойду, - сказал я и вдруг с удивлением ощутил темную, глухую звериную ярость, как рык поднимающуюся откуда-то из-под горла. Такого со мной никогда не случалось в обычных уличных махаловках. Такое со мной было только один раз в жизни, на трассе Екатеринбург-Уфа, когда нас ни с того ни с сего задержали в безлюдном районе на посту ГАИ, и менты попытались было выслать меня из комнаты, оставшись с моей спутницей наедине.
  - Никуда не пойду, - как тогда, повторил я, переставил ноги поудобнее и усилием погасил эмоцию. - Чего надо, говори здесь.
  Видимо, как тогда, предъявить мне было нечего, а руку из кармана я не убирал. Мой собеседник подумал.
  - Вон скамеечка, - показал он в близкий скверик. - Хоть посидим, выпьем, может. Ребята отойдут.
  - Я, - сказал я и вытащил из кармана пакетик с соком, - не пью.
  
   Я сидел на скамеечке, возился с пакетиком, протыкал его соломинкой, и, не слишком стесняясь, разглядывал своего визави. Рядом со мной сидел явный представитель новой формации российских капиталистов. Не бычок и даже не костюмоносец от Хьюго Босс, а в чем-то где-то даже интеллигентный типчик, со знанием дела прикинутый в клетчатый пиджачок, такую же кепочку и джинсы с "заломами". В мое время так одевались восемнадцатилетние мальчики, планирующие до старости сидеть на шее у родителей. А теперь вот - яппи. Впрочем, пиджачок, скорее всего, все-таки был от Хьюго Босс. Ясно, что нужен ему Танькин адрес, но странно, что он сам до меня снизошел. Видимо, решил сделать, как это у них называется, по-хорошему... Мне стало немного зябко. Ну что же, господин Целегорм, поиграем?
  - Ты ведь этот... ролевик? - начал он, глядя своими светлыми, как у давешнего кота, глазами куда-то поверх деревянных грибочков. Я даже усмехнулся.
  - Да как тебе сказать. Видимо, уже не совсем.
  - Ну, как не совсем. За тридцатник уже? А все еще без гроша.
  Я поднял брови.
  - Мне вот двадцать семь, и уже пара заводиков. А начинал тоже голым, - добавил он не без некоторого вызова.
  Если так дальше пойдёт, допью сок и свалю, пообещал я себе. Хрен они меня остановят. Таких молодых петушков я на своем веку перевидал несчитано, и все они одинаковы: машут крылышками изо всех сил, стараются, летят на тепло, а там либо сгорают, либо ссучиваются. Правда, в последнее время среди них появились честные, но разве у честного прятались бы сейчас за ларьком четверо амбалов? Ну что же: тоже способ прожить жизнь, не хуже прочих. Только обычно у них хватало ума не слишком распускать передо мной хвост. Он, видимо, сам почувствовал, что не очень удачно начал.
  - Ну, скажи, что хорошего в твоей жизни? За тридцать; денег нет; семьи нет; а если и найдешь жену, то вы всю жизнь проживете в твоей маленькой квартирке вдвоем, потому что ребенок там уже не поместится. А эти ваши... фантазии выветрятся рано или поздно, и вы начнете грызться, как и все.
  Это было так похоже на то, что я сам говорил утром Берену и Лучиэни, что я даже развеселился.
  - Ну, не всем же в бентли разъезжать, - весело ответил я. - Вообще за деньги со мной тереть - дохлый номер. Когда мне нужны деньги, я их зарабатываю.
  - На своей работе? - возразил он. - В пятьдесят то же самое, что в двадцать?
  - Тю, - сказал я. - Я люблю свою работу. А надоест, сменю. Научусь книжки писать. Или автомобили ремонтировать. Ты-то сам, умный такой, смотрю, тоже не в бентли ездишь.
  - Пока, - значительно ответил он и помолчал. - Зато я делаю дело, - снова приступил он. - Не компьютеры, между прочим, перепродаю и не нефть, а произвожу, и хорошую, заметь, продукцию.
  - Ну и молодец, - похвалил его я. - Только вот что скажи: зачем тебе, если все так замечательно, жена с приданым? Женился бы по любви, всё приятнее.
  По его скулам прошлись желваки.
  - Я женюсь, - сказал он, - по любви. Танька не в нищете должна жить и не на работе руки сбивать, а кататься как сыр в масле. И я ее люблю, понятно?
  Я с удивлением понял, что он искренен.
  - Это все отлично, - сказал я. - Да только она-то не тебя любит, вот в чем беда.
  - Стерпится, - сказал он, - слюбится.
  - А вот это без меня, - сказал я. - Каждый раз, когда я вёлся на эти слова, дело кончалось катастрофой. А как только я начал делать в жизни то, что мне нравится, все пошло как надо.
  - Это ты сейчас такой смелый, - сказал он. - Сейчас, когда ты молод, здоров и тёлки сами раздеваются. А когда станешь старым и никому не нужным, поймешь, что время проворонил и ничего уже не изменишь.
  - Когда ты молод, - сказал я, - надо быть молодым. А вы все уже рождаетесь старыми и прикрываетесь своей серьезностью, чтобы не признаваться себе, что это трусость.
  - Трусость? - сказал он.
  - Трусость, - сказал я. - Трусость прожить свою жизнь, ответить за свои ошибки и собрать плоды из своего сада.
  - За свои ошибки, - повторил он, и я вдруг с изумлением почувствовал твердый и холодный даже сквозь куртку ствол, упирающийся прямо в бок пониже печени.
  Щелкнул предохранитель.
  Забавно, что я даже не испугался, хотя на прицеле никогда раньше не был. Я сидел и разглядывал его, как какую-то редкую зверушку; впрочем, он не выстрелит. Повод слишком пустяковый, чтобы ради этого под уголовку идти. Ишь, возбудился: глаза сверкают, по лбу пот катится, и дышит, как будто у него сердце сейчас из горла выпрыгнет. И когда он пистолет успел достать, вот что интересно!
  - Успокойся, - говорю, - и убери оружие. Не игрушка, чай.
  - Не игрушка, - прошипел он, зрачки в светлых глазах сужались и расширялись. - Это, значит, я не живу своей жизнью, а вы не играете в игрушки. А ты готов, как говоришь, ответить за свои ошибки? Прямо здесь и сейчас?
  Я тихо проговорил:
  - Вопрос не в том, готов ли я. Меня жизнь никогда особо не ждала. Вопрос в том, готов ли ты...
  Я до сих пор не знаю, что произошло. Может быть, у него просто дрогнул палец на курке. Может, он решил доказать себе, что не трус. А может, он всего лишь давно хотел убить человека: испытать это чувство, отыграть его. Игры-то всем нужны, как бы они ни строили из себя серьезных дядек...
  Странно, что я ничего не чувствую, подумал я. Ничего - ни малейшего намека на боль или страх. Залитое потом лицо моего убийцы совершенно побелело (вот что значит: белый как мел, мельком подумал я), а потом опрокинулось куда-то назад и вбок. Я увидел - почему-то сверху - скамейку и двух людей на ней: один, белый как мел, поднимался, засовывая дымящийся пистолет в карман, а второй валился на асфальт, зажимая живот скрюченными руками, из-под которых обильно растекался по куртке, по скамейке, по асфальту ровный поток. Я увидел серый прямоугольник сквера, и выворачивающий из двора на магистраль белый фургон, и вдруг крупно: обессмыслившееся от изумления лицо одного из амбалов, исковерканный рот и падающий из него окурок. И вдруг я понял, что все в порядке. Все так и надо, и это правильно, что я умер. Пора отыгрывать себя.
  
  ______________________
  
  
  - А потом? - спросила Таня, глотая слезы.
  - Суп с котом, - сердито ответил Антон; она услышала, как он хлопнул дверцей своего роскошного барчика. - Полетал и вернулся, что ему сделается. Чудо, в общем-то: скорая из-за угла выворачивала, водила увидел, как он падает. Я потом этому водиле ящик "Абсолюта" приволок. И хирургам... Десять часов его штопали в Склифе, пол-кишечника отрезали, кровь, говорят, прямо из живота черпали и обратно в вены лили. Я потом увидел его - не узнал, лежит эльф прозрачный, под одеялом не видать. И улыбается.
  - Улыбается?..
  - Угу, - он угрюмо шмыгнул носом. - И чушь всякую порет.
  - Какую... чушь?
  - "Не привязан - ни хрена", - мрачно процитировал Антон. - "Хорошо, что я умер". И еще: "пора отыгрывать себя". Гвен боялась, мозги повредились, все-таки клиническая смерть, но говорят, что нет.
  - Он... поправится?
  - Говорят, что да.
  - Мы вернемся, - сказала Таня.
  - Еще чего, - возразил он. - Получится тогда, что из Тингола зря всю кровь выпустили...
  - Этого ублюдка посадят?
  - Да, конечно. Но толку-то? Родители от тебя не отстанут.
  - Мы вернемся, - повторила она. - Мы всегда убегали, Тоха. От родителей, от страшных дядь, от реальности. От жизни. Я больше не хочу убегать.
  - Эк тебя вштырило, - с одобрением сказал он, и они помолчали. Антон поднялся, прижав трубку к уху плечом, и подошел к гигантскому окну своего темного офиса, как бы парящего на высоте двухсот метров над ночной Москвой.
  - И Тингол, - добавила она в трубке. - Ему же женский уход нужен.
  - Ты думаешь, тут мало желающих? - усмехнулся Антон и поболтал льдом в стакане. - Толпы каждый день туда-сюда ходят, не поверишь...
  - Ему не нужны толпы, - возразила Таня. - Ему нужен один человек, который не боится крови. Ну, два. Мы на это дело - лучшие кандидатуры. Раз уж он за нас умер.
  Цена слова у ролевиков невысока. Но она проговорила это просто и не рисуясь. Антон улыбнулся.
  - Гвенни обидится - ужас, - сказал он.
  - Гвенни, - сердито ответила Таня. - Десять лет прошло, как они расстались, а она все думает, что она бессмертна. Так что пусть идет в задницу, если до сих пор цепляется за прошлое и боится жить в реальности.
  - "Посмотрите туда, - пробормотал он, глядя сверху на ночную Москву, - и скажите мне, что такое реальность"...
  - Что? - недовольно переспросила Таня, она явно не читала Кларка.
  - Нет, ничего, - сказал он. - Возвращайтесь.
  
  дек. 2008
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"