Письма из Эдема

    В здешних краях почти всегда так. Среди теплых солнечных дней вдруг проклюнется один серый, хмурый, повеет севером, и уж не поймешь - не то конец июня, не то глухая осень.
     В один из таких дней студент-заочник Максим Владимиров, бурча на непогоду, обманчивые прогнозы синоптиков, всунул свои озябшие ступни в адидасовские кроссовки и отправился на полевую практику.
    Полупустая икарусовская гармошка, урча изношенным движком, медленно тащила Максима по разъезженным дорогам серого города. Время от времени автобус проваливался в колдобины под жирное чавканье мокрой грязи. Вцепившись в руль и понося матом Горсовет, водитель с трудом выравнивал свой "баян". Владимиров уныло смотрел на сползающую по автобусному стеклу причудливую геометрию наладившегося дождя и думал - "Скоро остановка, а от нее до места назначения еще чесать километра два".
     Последние хрущобы пропали в тумане, и на экране мокрого окна замелькали чахлые рощицы и куцые подлески - потянуло природой. Противно заскулили тормоза, и "гармошка" притихла посреди огромной лужи.
    - Конечная! - Гаркнул в сиплый микрофон шофер и, не обращая внимания на возмущенные крики пассажиров, резво устремился к щитовой диспетчерской будке. Владимиров уперся в подножку, оттолкнулся и...
    - "Женщины и лужи легко покоряются молодым и гибким",- уверенно балансируя на бетоном бордюре, воскликнул Максим. Гармошка опустела. Знакомых студентов не было. - "Придется чухать в гордом одиночестве". Владимиров закурил, и щербатой асфальтовой дорожкой двинулся к черневшему неподалеку сосновому бору. Однако за серенькими бараками психолечебницы асфальт обратился в щебеночную полосу, а затем и вовсе в извечное русское бездорожье. Дул порывистый ветер, срывая с кустов Ниагару брызг. Под ногами сочно чавкала грязь.
    - Грязь есть размокшая почва, суть, слой земной коры. В данном конкретном случае, кажется, суглинок. А может чернозем, или этот, как его - торфяник? Но лично мне пополам. Глинозему я предпочел бы глинтвейн. Перегною - черноглазую креолку. Но что делать, что делать, если в этой глуши ни глинтвейна, ни креолок днем с огнем не сыскать.
    Мокрый, злой, с прилипшими к подошвам комками грязи, Максим с трудом доковылял до места сбора. Кучерявый подлесок с поросшей куриной слепотой полянкой был пуст.
    - Уж не напутал ли я чего? - Владимиров огляделся. Нет, он ничего не напутал. Под ярко-желтым солнцезащитным грибком весело гужевалась ватага молодых людей.
    - Педагогический? Второй курс? - Максим стал расстегивать свою элегантную кожаную папку. Смех тотчас же стих, и в лужах зашипели сигаретные бычки.
    - Меня, кажется, принимают за приват-доцента? Поиграть, что ли, покуражиться? Разогнать паскудное свое настроение.
    Но в тот самый момент, когда Максим нахмурил бровь и расправил плечи, на поляну выскочил широкоплечий, крепко сбитый мужичок. Болоньевый до пят плащ, на массивной голове - остроконечный брезентовый колпак, в правой руке увесистая и мастерски инкрустированная трость. Человек представился. Впрочем, в этом не было нужды: Алексея Афанасьевича Паскудина знали даже отиравшиеся у институтской столовки псы.
    -Так... Вы - сюда! Нет. Погодите. Туда! Впрочем... Стойте здесь! Хотя... Нет! Идите!... - Так разбивались рабочие группы.
    - А вы что здесь делаете, милейший? - Ткнув пальцем в максимовскую папку, поинтересовался Паскудин. - Это же второй курс, а вы у нас милейший, кажется, на четвертом?
    - А у меня хвост, - негромко сказал Владимиров.
    - Ах, хвост!? - воскликнул Паскудин. Хвостатые, сюда! Сюда, супчики-голубчики!
    Минут через пять Паскудин подвел к команде "хвостистов" студентку.
    - Назначаю вас старшей по группе лоботрясов.
    - Ну Алексей Афанасьевич ....- Жалобно захныкала девушка.
    - Ничего, ничего. А если кто будет баловать, зовите меня. Я ему вот этим дрыном меж глаз как засажу.
    - Такой огромной палкой. По голове. Это аморально, бесчеловечно, цинично, жестоко, наконец, - трагически воскликнул Владимиров.
    - Жестоко, зато доходчиво и поучительно, - И, рубанув инкрустированным дрыном влажную лесную атмосферу, Паскудин двинулся к соседней группе.
    Старшая оказалась Наташей. Была она стройна, высока и ко всему еще почиталась большим специалистом в области естествознания. Боже, как здорово секла она во всех этих кольцах роста и рисунках коры! Хлипкий рисунок - тут тебе Север! Некрепкое кольцо - ненастный год! Пестики! Тычинки! Листья бузины!
    - Я бы без вас пропал. Видят небеса - пропал бы! - обращаясь к девушке, восклицал Владимиров. - Я ваш должник, Наташенька. Вы прелесть! Вы кольца роста на чудном пестике тычинки бузины! - шутил и каламбурил Максим, позабыв, что уж неделю как движется он тропой жизненных перемен. И что обещал жене вернуться сегодня засветло.
    Какие к черту перемены. Какая жена. Пропустить такую тычинку! Век потом эпидермис будешь кусать!
    Вечер, да что там вечер, при правильной раскрутке вся сессия обещала обернуться приятной bonne aventure. Действовать надо было решительно. Быстрота работает на инстинкт, медлительность на чувства! Владимиров предпочитал инстинкты.
    "Just im called. To say I Love you..." - голосом Стива Уандера хрипели ресторанные колонки. Рука покоилась на покатом женском плече, ноздри ловили терпкий запах причудливых духов. Дома Максим в ту ночь не ночевал...
    Владимиров открыл глаза. За окном розовел рассвет, выхватывая из темноты незнакомые предметы: шкаф, стул, цветной телевизор "Горизонт"...
    Адидасовские кроссовки бережно, носок к носку, стояли у тахты. Рядом враскорячку валялись поношенные женские лодочки. На синтетическом ковре корчились джинсы, на прикроватной тумбочке алел бюстгальтер... Тяжкий дух сигаретных окурков причудливо путался с терпко-сладким запахом женских духов.
    - Экий ты, Максимка, свинюк. Свинтус а ля грандиозус! Такие перемены, подлец, сорвал! Что дома прикажешь ответствовать? Не знаешь? И я, Максимушка, не знаю... - нещадно ругал себя Владимиров, прикуривая сигарету. Табачное облако коснулось спящей на тахте женщины. В легком рассветном озарении лицо её казалось бледным и загадочным. Она открыла глаза и смущенно взглянула на Владимирова. "Ну вот, сейчас последует классический монолог случайно падшей женщины,"- подумал Максим.
    - Представляю, за кого ты меня принимаешь, - негромко сказала Наташа, набрасывая на свое роскошное тело простенький ситцевый халатик.
    - Наташа, давай обойдемся без этих грошовых сцен. Поверь, я воспринимаю тебя нормально. А если у тебя еще найдется выпить, то наши отношения с тобой станут верхом совершенства. - успокоил её Владимиров.
    Они сидели за столом. На газу трещала сковорода. На подоконнике пыхал электрический чайник. Максим пил "Пшеничную". Катал хлебный мякиш, смотрел на зелено-голубую каемку спрятанного бетонными коробками озера и краем слушал любовницу. Провинциальный город. Педучилище. Незначительная должность в РАЙОНО. Семья. Сын пяти лет. Муж - какая - то расплывчатая личность. Сложные отношения. Одним словом типовой, как жилой массив за окном, набор всякой загулявшей заочницы. "О пестиках и то интересней!" - подумал Владимиров, отрываясь от пейзажа.
    - Я тебя понимаю Наташа! Ох, как я тебя понимаю, "пестик"! Но я знаю, что тебе нужно! Я знаю, что нужно нам всем! - восклицал Владимиров
    - Водки у меня больше нет.
    - Какая водка, Наташа! Водка обман. Иллюзия. Духовный суррогат. Нам всем позарез нужны перемены! Да, да перемены! Надо стать простыми и гармоничными, как рыльца, пестики и листья бузины! -- патетически восклицал Владимиров.
    - Ты был когда-нибудь в Сыромятове? - грустно спросила Наташа. Максим отрицательно повертел головой.
    - Бульдозер и асфальтовый каток. Вот какие там нужны перемены.
    - Неужели все так плохо? - Владимиров скорбно вздохнул.
    - Безнадежно!
    - Давай за надежду, "пестик", за веру, надежду и нашу любовь! Владимир выпил и нежно коснулся Наташиной руки.
    - Сделать бы сейчас что-нибудь этакое... В Сыромятов что ли уехать?.. - болтаясь в трамвае, фантазировал Максим Владимиров.
    
    Две оставшиеся от сессии недели в городе стояли чудные погоды.
    "Нappiness Is Warm Gun " авторитетно заявляла из магнитофона "Мрiя" ливерпульская четверка.
    I don't agree with you, guys, - качал головой Владимиров. Счастье - это теплая постель и мягкая телка под боком.
    - Скажи, пестик, зачем люди променяли рай на знания? - спрашивал Максим разомлевшую от ласк любовницу. Разве узнав, как происходит процесс оплодотворения, они стали счастливее? Нет, тычинка, они не стали ни умней, ни счастливей. У них просто стал дряхлеть эпидермис и падать зрение...
    Наташа уезжала в воскресенье утром. Такси, как обычно задерживалось, и на вокзал они приехали, когда локомотив уже нетерпеливо фыркал парами. На бетонном столбе хрипло бубнил "колокольчик". В утреннем воздухе пахло креозотом, шницелями, общественной уборной и еще чем-то особенным, неуловимым, присущим только русским вокзалам. Лавируя меж фибровых чемоданов и холщовых мешков, они остановились у вагонных поручней. Владимиров хотел что сказать, поблагодарить, подбодрить, но нужные слова отпугивал диспетчерский микрофон. Состав тронулся и вскоре исчез за поворотом. Перрон опустел. Только ветер бестолково гонялся за обрывками газетных речей, да бригада носильщиков горячо делила рейсовый навар. Максим вышел на привокзальную площадь, соображая, куда же податься. Податься было некуда. 18-метровый эдем был закрыт и ключ от него забрал херувим - тощий смурной мужичок. Был еще ключ от дома, но в пекло пока не хотелось. В голове промелькнула мысль, - "Должно быть, так чувствует себя душа накануне кремации тела"
    - В "Крематорий", - приказал Владимиров таксисту и вскоре оказался на летней террасе небольшого кафе. Часа через два он уже называл себя Дымовым, а уехавшую Наташу - Анной Сергеевной. К восьми вечера порывался ехать в Сыромятов, а оказался в чьей-то незнакомой квартире. Под звуки расстроенного рояля грузная дама жарко шептала Максиму А. Блока. Владимиров отрицательно мотал головой и настойчиво требовал А.П. Чехова...
    
    Недели через две Максим Владимиров получил высланное на место его службы письмо. Уединившись в запущенном скверике, он вскрыл конверт. Полстранички убористого подчерка, десяток предложений, полсотни слов, а сколько тепла, сколько признательности. И не кому-нибудь, а ему, Максиму Владимирову. Распутной личности. Жалкому хвостовику. Глаза его повлажнели. Минут пять, сидел он неподвижно, с тихой грустью осознавая, что это недлинное письмо венчает собой конец не только тех 15 счастливо-сумасшедших дней минувшего лета. Не только терпкого вина "Лидия", томных вечеров и жарких ночей, но и чего-то более важного. Владимиров пытался подобрать емкое определение этому важному. Однако все приходившие на ум определения страдали фальшью и литературщиной. Грустно вздохнув, он встал. Засунул письмо в карман и вернулся на службу...
    Началась невинная любовная переписка. Максимову бы сжигать эти ученические листы с четкими каллиграфически выведенными буковками, но нет, он зачем-то прятал их в глубине своего служебного стола. Конверты путались с планами, графиками, отчетами и прочим вздором, которым обычно полон стол мелкого советского служащего.
    Минул год. Новое лето завершало собой пятилетний цикл ученичества Максима Владимирова. Вновь стояли теплые дни, но в них уже не ощущалось прошлогоднего очарования. Вино почему-то сделалось кислым. Вечера унылыми, а ночи холодными. Каламбуры - пресными. Мысли - плоскими. Зря гудел и чухал паром, дожидаясь Максима, локомотив. Кто скажет, что было тому виной? Трудные госэкзамены? Засадные обстоятельства?
    - Довольно вранья и лицемерия! Сердце требует перемен, - определил Максим Владимиров. Но томящиеся в ящике стола любовные письма не выбросил. "Пусть лежат, как кольца роста на пне жизни" - решил он, перетягивая желтеющие конверты кордовой резинкой.
    
    Перемены набирали обороты. На одном из заседаний директор определил Владимирова в перспективные работники, а в день, когда теща назвала Максима сыном - от Наташи возьми да приди письмо.
    - Письмо из Эдема - Сыромятово! Моветон не ответить, - решил Владимиров. Переписка возобновилась. Желтеющая куча конвертов достигла критической массы. Диссонирующими аккордами в установившейся семейной гармонии, зазвучали частые командировки.
    - Лучше бы я был пыльцой, - ковыряя ключом замочную скважину, возвращаясь из очередного вояжа, думал Максим. Носили б меня бабочки на лапках. Пчелки на хоботках - с цветка на цветок. Ни тебе конвертов, ни тебе гонорей!
    Где же выход из этого зловещего треугольника? Где спасительная гипотенуза... - кусая нежный губной эпидермис, восклицал Владимиров. Стать бы жуком, молью, или цветастым легким махаоном. Взмахнул крылышками и ввысь, в даль... В эмиграцию!
    - Ты знаешь, я уезжаю, - сообщил он эту новость приехавшей на очередную сессию любовнице Владимиров. Он ожидал, что это уведомление повергнет любовницу в шок. Что она начнет биться в истерике. Умолять его остаться или упрашивать взять её с собой.
    - Я буду писать тебе туда, милый, - обнадеживающе пообещала Наташа.
    - Вот это уже совсем не обязательно. Письменного рабочего стола, по всей вероятности, мне там не видать как собственных ушей, - ухмыльнулся в интеллектуальную бородку Максим Владимиров...
    Последняя ночь. Знак признательности и финиш. Пыльца только для жены... - Достойные мысли шагающего на последнее свидание человека. Максим уже видел соблазнительную фигуру любовницы. Уже приятный каламбур о хоботке на кольцах роста готов был слететь с его губ. Но (ох уж эти - "НО" всегда все расстраивающие и опошляющие) в это время, у обочины тормознулся неопределенной раскраски жигуль.
    - Макс, наконец-то! Полдня тебя ищу! - затараторил выскочивший из кабины водитель.
    - Зачем?
    - Как это зачем? А кто ныл. "Моя на ранчо, а оттянуться не с кем" Кто тему заказывал? Заказывал или нет?
    - Ну и?
    - Не ну и, а я выполнил, как просил. Вон глянь в "сулоне" две мочалки классные сидят. Цвета беж - моя. Твоя - вороное крыло, - и он указал на мило улыбающуюся Максиму из "сулона" аппетитную девицу. Впрочем, можно и переиграть.
    - Нет, нет и нет. Сегодня никак не могу . Режь, жги, но не могу. Меня человек дожидается.
    - Что за человек?
    - Да так, - Владимиров неопределенно пожал плечами.
    - Понятно Анна Сергеевна, - ядовито выдавил приятель. Владимиров промолчал.
    - Ну, как знаешь. А мочалки хороши! Ох как хороши: нежные, мягкие, санэпидемстанцией проверенные! Жаль, что придется не с тобой их тереть. Дымов ты херов, - и смачно плюнув на мокрый асфальт, приятель двинулся к машине.
    - Да погоди ты, - задержал его Максим...
    
    - Пестик прости! - трагически шептал Владимиров нежно целуя пальцы любовницы. Я негодяй и подлец! Но я не виновен.
    - Что случилось милый?
    - Пестик, все рушится, все летит в тартарары.
    - Что летит? Что рушится?
    - Souper a la chandelle. Мои слова, мои поцелуи и ласки - все-все летит под грузом обстоятельств к чертовой матери.
    - Ничего страшного, - успокоила его Наташа. - Да и я, признаться, чувствую себя сегодня неважно.
    - А что с моим милым пестиком? Что с моей маленькой тычинкой?
    - Не знаю...
    Она впрямь выглядела нехорошо. Болезненная бледность. Тихий голос. Пальцы нервно теребят шелковый платочек. Но все это Владимиров вспомнил потом, позже, когда спустился за шампанским для дам в близлежащий ресторан и ... И на парадной лестнице столкнулся с Наташей. О Боги! Куда подевалась её болезненная бледность и тихий голос. Сейчас, в компании развязного, хамоватого типа - была она весела и здорова.
    - Может, это муж? - думал Максим. Может, брат? Или нет, РайОНОвский начальник!
    - Дурак, какой брат, какой начальник - это замена тебе, Максиму Владимирову, Рогатое ты Рыльце! Вот она, благодарность за каламбуры и жаркие ночи. Коварная, подлая измена, исчезающая в сумраке шумного зала. Вот она, плата за обман жены и оторванное от детей время.
    - Ай да пестик! Ай да тычинка! Ах милый! Ах дорогой, я нездорова! А чем же пестик нездоров?
    - Ах, не знаю милый! Ах, ума не приложу!
    Я знаю, гадкий, мерзкий пестик, историю твоей болезни. Это извечный женский зуд и чес, то самый "чесовизм" из-за которого Бог и турнул людей в карантинный барак. Пройдет ваш чес, успокоится зуд, и люди вновь обретут потерянный рай. И я помогу им, "пестик". Ох, как я им помогу, - и Максим зло толкнул посапывающую рядом даму цвета беж.
    Петляющая очередь, толкаясь и бранясь, неспешно несла Владимирова к таможенному барьеру.
    - Болезни можно лечить, "тычинка". Главное только знать, какими лекарствами, - пафосно восклицал Владимиров, бодро шагая к почтовому ящику. Узкое жерло, красной металлической коробки, давясь, проглотило увесистую бумажную пачку писем бывшей любовницы...
    
    Большинство сотрудников небольшой электронной компании, куда после окончания краткосрочных компьютерных курсов устроился Максим Владимиров, составляли соотечественники.
    Однако дружен с ними системный аналитик Макс не был. Эмиграция не располагает к дружбе. Эта штука требует многого. Времени, денег, а главное желания добра и благополучия объекту дружбы, чего в мире эмигрантских скачек допустить просто невозможно. Однако и вовсе игнорировать соотечественников - чревато служебными осложнениями...
    В один из редких выходных дней на террасе пахнущего свежей краской и тесаной доской бунгало сидела разномастная мужская компания. После третьей рюмки разговор, как водится в русских компаниях, будь то в жарком Сан-Диего или прохладном Рейкьявике, закрутился вокруг производственной темы. После четвертой - перебросился на баб.
    Спектр сюжетов был небогат. От сальных, затасканных анекдотов, до откровенной лжи. Владимирову стало скучно.
    - А вот у нас случай был. Втесался в разговор, нервно ерзающий на стуле компьютерный техник, не случай, а настоящий - accident. Я свидетелем был. Протокол подписывал.
    Получает раз один ответственный городской отморозок от хахаля своей жены пачку, - Владимиров открыл глаза и прислушался, - писем адресованных его красавицей этому самому хахалю. Авторитет в праведном гневе возьми да и снеси бабе туристическим топориком полбашки.
    - Да что ты мыло гонишь - Андерсен. Разве туристическим топориком полбашки снесешь. Колуном другое дело! - оборвал рассказчика хозяин.
    Компьютерщики заспорили. Большинство приняло сторону домовладельца.
    - Да ну их, баб этих, - крикнул похожий на циркуль график-дизайнер. Давай про футбол.
    - Мне пора, - извинился Владимиров и вышел из дома.
    Вялые непослушные ноги занесли системного аналитика в маленький китайский магазинчик... Купив бутылку восточной настойки, он зашел в пустынный сквер. Огляделся и, тренированно смахнув бутылочную "бескозырку", стал лихорадочно вливать в себя зловонную жидкость. Владимиров еще не успел дотянуть бутылку до конца, как 70-градусная китайская "нунчака" с невероятной силой обрушилась на его мозговые шишки. Мир стал ярче, воспоминания четче.
    Желто-канареечная "гармошка". Шоферский мат. Вылинявшая крыша солнцезащитного грибка, визгливый тенорок Паскудина. Рыльца, пестики и листья бузины.
    - Ну что ты раскис, как глинозем. Дрожишь, першишь, вибрируешь и рыльце, рыльце-то - совершеннейший снег. Испугался, Максимушка? Сдрейфил, трухнул? А что ж так. Разве не этого ты хотел? - заговорил разбуженный восточной настойкой демон.
    - Неправда. Колуном по голове. Я так не хотел, видят небеса, не хотел, - робко защищался захмелевший ангел.
    - Хотел, Максимушка. Хотел, Максушка. Кто про "чесовизм" говорил? Кто лекарства в ящик почтовый запихивал? Кто страждущему человечеству помочь собирался? Ты, Максимушка, ты, родной: говорил, просил, наделся. Вот оно, Максик, по слову твоему, и получилось. Все как заказывал. В лучшем виде! В классической, так сказать, упаковке. Настоящая достоевщина. Шекспировский размах.
    - А может эта история - плод хмельной фантазии пьяного придурка? - робко возразил ангел-заступник.
    - Мистер Владимиров, - ехидно протянул демон.
    - Хорош, - оборвал спор Максим. Лично мне, Максиму Владимирову, по-барабану весь ваш пустой базар. Я все сделал правильно. Как говаривал старик Паскудин. " Жестоко, зато поучительно". Владимиров сильно швырнул, пустую бутылку в кусты.
    Пошел дождь. По пустынной улице пробежала одинокая машина. "I just called To Say I Love you " - донеслось из её салона и терпко-сладким запахом повеяло от мокрых кустов шиповника... Жизнь продолжалась.