Боль уходила постепенно. Земля, остро пахнущая подгнившими яблоками, впитывала ее, как губка. Ларс, наслаждаясь запахом, напоминающим давно запретный для него кальвадос, чувствовал, как боль стекает с кончиков пальцев, с волос, сочится сквозь поры кожи прижатой к земной влаге щеки. Боль была липкой и темной, словно переслащенный чай, который им давали когда-то в летнем лагере, не спрашивая, кто любит чай с сахаром, а кто без. Главное было соблюсти режим, выдать положенное количество калорий, уложиться в схему. Через много лет после детства боль снова подчинила Ларса режиму, подсчету калорий, схемам и графикам. Поэтому поистине чудом было то, что всегда педантично аккуратная сестра Смит забыла своего подопечного на веранде пансионата в четыре утра. Но, видимо, кому-то в этом старом, изъеденном жучком доме, было хуже, чем Ларсу. Сестра Смит всегда была добра к нему, она понимала, что глоток предрассветного воздуха освежит уставшие легкие быстрее и лучше кислородной подушки. Нарушая столь чтимые ею инструкции, она часто вывозила Ларса на веранду, но лишь на два-три коротких глотка предутреннего воздуха.
Во время прогулок Ларс давно уже присмотрел для себя земляное пятно неровной формы, комочками вареных маковых зерен чернеющее под старой, полу засохшей яблоней. На по-старушечьи артритных ветвях низкорослого дерева все же ежегодно появлялось три-четыре мелких яблочка, которыми брезговали даже птицы. Земляное пятно манило Ларса, он чувствовал в нем спасение от все более хитроумных нападок безжалостной боли. Едва оставшись в одиночестве на веранде, Ларс с усилием подкатил свое кресло к низкому порожку. От вожделенной земли его отделяли три узкие ступеньки, столь же непреодолимые, как береговые рифы для старого корабля. Но земля манила, а корабль был стар, и Ларс решился крутануть колеса. Пусть древняя посудина разобьется, но молоденький юнга дотянет до вожделенного клочка суши.
Кресло, зависнув передними колесами над первой ступенькой, покачнулось, накренилось и выбросило Ларса к подножью старого дерева. Прогромыхав вниз, оно тяжело завалилось на бок где-то у Ларса за спиной. Боль от удара о землю была почти прекрасна своей естественностью. Точно такую же Ларс почувствовал бы десять, пятнадцать, двадцать лет назад, когда в его теле еще не поселилась другая, механически чуждая боль, мелкими пузырьками начинающаяся где-то в межреберье, нарастающая отдельным спазмами в груди и, наконец, выкручивающая все тело в уродливом пароксизме, оставляя за собой пульсирующий след в висках. Теперь она отступала, ее забирала земля.
Когда к почти освобожденному от боли Ларсу вернулось счастье ощущать мелкие земляные неровности, выбоины, впадинки, он почувствовал легкое шевеление под пальцами правой руки, неловко вытянутой вперед в попытке защитить голову при падении. Он поднял глаза, чуть повернул голову, так, что мог видеть кончики пальцев. Из-под ладони неторопливо выползала яблочная улитка, каким-то чудом Ларсу удалось не раздавить ее. Сначала показалась янтарная приплюснутая головка с тонкими рожками, вслед студенисто потянулась длинная шея, и, наконец, чуть качнувшись, улитка высвободила из-под руки Ларса свой домик. Потертая, темно-коричневая раковина сидела на ней немного криво, почти полностью закрывая заднюю часть тела, похожую на размякшую на солнце карамельку, за которой тянулся длинный слизистый след.
Ларс смотрел на улитку, как на неземное чудо. Медленно перемещаясь, та вскоре оказалась напротив его глаз. Теперь он мог четко рассмотреть неспешное перемещение ножек, словно случайно вырастающих из мягкого туловища, мелкие пупырышки, покрывающие длинную шею, приплюснутую головку. Улитка вдруг напомнила Ларсу жирафа, такая же непропорциональная шея, маленькие рожки. Он представил себе жирафов с раковинами на спинах, куда те могли бы прятаться во время дождя. Ларсу стало смешно и любопытно, а какова внутри улиточья ракушка? Пустое меловое образование, гладкое и уютно охватывающее прячущееся тело? Или покрытая неровностями костяная поверхность, царапающая нежную плоть, когда улитка вползает в свой дом. Дома ведь бывают разные. Теплые, душевные, согретые живущими в них, а бывают холодные, нелюбимые и ненавидящие своих хозяев.
Ларс вспомнил, как детьми они выходили вечерами на тенистую аллею перед домом и тонкими прутиками касались рожек выползших на вечерний променад улиток. Ларсова сестренка называла этот ритуал "пойти уложить улиток спать". Некоторые твари сразу прятались в свои домики, другие же предпочитали терпеть экзекуцию, старательно уползая от вездесущего прутика. Им не хотелось домой.
Ларс осмотрелся. Улитка была не одинока. В разных направлениях от него расползалось штук восемь ее соплеменниц. В предместье, где Ларс провел прошлую жизнь, не тронутую болезнью, на их улице было восемь домов, и он подумал, как было бы забавно, если бы дома эти могли перемещаться по воле их владельцев. Целая улица движущихся домов, а потом и целый город движущихся улиц проплывал сейчас перед его глазами.
Ларс представил, как передвигались бы дома на их тихой Эллисонгаде. Уж конечно, Свенсоны, вернее Марта Свенсон, постаралась бы утащить свой дом подальше от особнячка вдовы Линдстрем, получившей его в наследство от покойника-мужа, который был раза в два старше своей молоденькой супруги. Обаяние безутешной вдовы очень сильно действовало на Редгара Свенсона, который был замечен в нанесении визитов бывшей фру Линдстрем, гораздо более частых, чем того требовала простая вежливость. А Икеборги уж точно потащили бы свое двухэтажное архитектурное недоразумение ближе к городской магистрали, чтобы все видели их уродливое и безвкусное богатство. Сейчас Ларс понимал, что надо было тащить и свое жилище куда-нибудь в лес, к озеру, на уединенный хутор, а не демонстрировать растущий достаток, селясь в респектабельной банке с пауками. Но когда-то это казалось важным, единственно значимым. Это было тогда, когда он не знал о боли. Когда дети были маленькими и близкими существами, когда рядом была Ингрид. Подхватить бы их всех тогда в легкий трейлер и ползти по дорогам на север, скользким следом оставляя за собой все ненужное, ложное, липкое. Как улитки.
По-видимому, Ларс очень долго лежал, не шевелясь. Одна из улиток медленно подползла к его левой ладони. Холодноватое прикосновение оказалось неожиданно неприятным, вызывающим необъяснимую тревогу. Улитка втащила свой домик по большому пальцу Ларса и направилась к углублению в ладони, словно следуя глубоким линиям, которые многое говорят хиромантам. Она прочерчивала на руке желеобразную кривую, упрямо следуя одной ей ведомому маршруту. Ларс почувствовал вдруг, как колючий комок страха подкатывает к горлу, мешая дышать. Боль не возвращалась, но жила где-то в глубине его существа. Он чувствовал это так, как если бы находился под действием сильных анальгетиков, последних спасительных средств, которые не лечат, а лишь дарят бесчувствие. Улитка продолжала свой путь, зачеркивая холодом какую-то линию на ладони Ларса. Чем ближе подбиралась она к безымянному пальцу, на котором все еще было надето потускневшее обручальное кольцо, тем сильнее невероятный, животный ужас охватывал мужчину.
Ларс попытался кричать. Позвать сейчас сестру Смит -- вот было бы спасение. При падении он выронил миниатюрный пейджер и даже не представлял, где может быть спасительная электронная игрушка. Он попытался поднять руку, чтобы стряхнуть смерть, ползущую по линии жизни. Только теперь он понял, где пролегает путь улитки. Но рука не подчинялась. Ларс был бы почти рад, если бы сейчас вернулась боль, это означало бы, что он еще жив, что сохранил способность чувствовать. Он почти звал свою болезнь, приказывая ей выпустить когти, но та умирала вместе с ним.
Улитка, неловко переваливаясь, спустилась на землю между пальцами Ларса. Последнее, что он увидел это едва различимое на влажной земле, прозрачное продолжение своей линии жизни, которое медленно высыхало, теряясь в мелких комочках, похожих на вареные маковые зерна.