Это была кирпичная пятиэтажка, самая обычная. С двускатной крышей и глухой стеной, смотрящей в переулок. Что там внутри меня совершенно не интересовало. Квартиры, офисы, может магазин на первом этаже. Каждый день я проходил мимо, и ни разу у меня не возникло желания даже узнать номер дома.
Первый раз меня занесло в этот проулок случайно. Стоял ранний март, то время, когда кажется, что зима будет длиться вечно, а солнце – просто издевательская иллюстрация; небо, может, и синее, а мороз по-прежнему хватает за нос и прочие оголённые участки тела.
В тот вечер мне хотелось поскорее попасть домой, чтобы за бормотанием телевизора забыть очередной пустой офисный день. В голове ворочались вторничные мысли. Зайти за хлебом, достали лужи, как же не хочется лезть в переполненный автобус, начальник задолбал придирками – идиот…
Яркое пятно мелькнуло и пропало на периферии зрения.
– Ай! Простите! – девушка в жёлтом пальто поскользнулась и чтобы не упасть опёрлась о меня.
– Ничего страшного, – пробормотал я на автомате.
Помогая незнакомке удержаться на ногах, я повернулся к узкому проулку. Сотни раз я проходил мимо, а сейчас замер. Одна из глухих стен была побелена. Во всю её длину, от угла до жёлтой газовой трубы красовался странный рисунок. Пара ярких тропических птиц в старинных клетках с круглыми верхушками. Между клетками вился странный завораживающий узор. Листья, лианы, непонятные знаки, ноты, всё это соединяло и одновременно разделяло птиц. Но они всё равно тянулись друг к другу. Сквозь прутья, через все преграды, неважно, нарисованные или нет.
Не глядя под ноги, я зашлёпал по лужам. Мне казалось, я слышу тихие ноты, будоражащие и знакомые. Где-то в другой вселенной шумела улица, люди штурмовали переполненный автобус. А я стоял в полушаге от чуда. Рассматривал резные прутья клеток и переливы оперенья, изучал листья и ноты. Свет фонарей дотягивался сюда с трудом, но это не мешало. В тесном переулке среди одинаковых грязно-серых машин, мало отличимых от мусорных баков я водил руками по узору как слепой ребёнок по тигру, но под ладонями был только холодный камень.
Когда я вышел из переулка, ошарашенный и спокойный, мой автобус уже ушёл, а на город упал тяжёлый зимний вечер. Теперь у меня был секрет, тайное светлое место, куда хотелось возвращаться. С тех пор каждый день стал преддверием встречи с птицами.
Промозглый март сменился сырым апрелем. Лужи перестали замерзать каждую ночь, а жёлтый шарик стал светить немного ярче.
Перед работой я навещал моих птиц, в обед нёсся к ним и обещал вернуться поскорее. Я старался, чтобы рабочий день кончился побыстрее, но стрелки офисных часов как назло ползли куда медленнее, чем раньше.
– Пичугин, ты влюбился что ли? – колыхал животом в придушенном хохоте мой сосед по опенспейсу Андрей. Ему казалось, что он очень остроумен. Я натянуто улыбался в ответ и опасался, что пуговицы на несвежей розовой рубашке юмориста сейчас отлетят. Рассыплются горохом по ковролину, и коллега будет собирать их, ползая на четвереньках под стульями.
Однажды я увидел, как рабочие собираются закрасить моих птиц. Я бросился к ним, раздал все деньги из кошелька. Они пожали плечами и ушли, но с тех пор беспокойство поселилось внутри и никак не отпускало. Я боялся, что рано или поздно увижу только свежую побелку. Это опасение придало нашим ежевечерним свиданиям особую остроту, которая как нож кондитера вскрывала моё сердце, извлекая наружу сладость и клало её в тарелку с кайенским перцем.
Я решил узнать, кто автор картины и заодно – что значат странные узоры. Я взял свою старенькую «мыльницу» и отправился к стене. Я щёлкал и щёлкал, по не кончилась карта в фотоаппарате, но ни одной нормальной фотографии так и не получилось. Птицы то оказывались не в фокусе, то не помещались в кадр. Линии узора выходили расплывчатыми. Когда я закончил фотосессию, заметил, что рисунок немного поблёк, а одна из птиц печально наклонила голову. Я надеялся, что это от сырости, а не от того, что я собирался вывалить чудо на всеобщее обозрение.
В сообществах и на форумах художников граффити рисунок никто не признал. Зато я узнал о себе много нелестных фактов, как о фотографе, даже получил пару советов какой фотоаппарат стоит купить вместо «мыльницы». Продираясь сквозь горы словесной шелухи, я выяснил главное: работы всегда подписывают. Имя может быть замаскировано, но оно обязательно будет на картине.
На следующее утро я вновь стоял у заветной стены. Хватило всего одного взгляда, чтобы заметить то, что всё это время было прямо перед глазами. На прутьях одной из клеток завитушки складывались в слово «Мириэль».
Я снова отправился на форумы, но там надо мной только посмеялись и обозвали жирным троллем. Вскоре я понял, почему. В разделе фанфиков был пост с кучей комментариев. Это была городская легенда о художнице с ником Мириэль, которая продала душу дьяволу. Её работы после этого стали как живые, но за каждую её приходилось платить эмоциями. Раздражением на сверлящего соседа, вкусом любимого чая, воспоминанием о первой любви. Когда не осталось ничего, она решила написать последнюю картину. Ценой стали все чувства. Слух, осязание, зрение. Когда работа была закончена, Мириэль пропала. То ли ушла в картину, то ли умерла, но больше её никто никогда не видел. Я вздохнул и закрыл браузер.
Рисунок выцветал. Птицы теперь больше походили на воробьёв или голубей, детали узора смазались. Каждый день какой-нибудь листок или нота превращались в грязные потёки на стене. Красота уходила, и я ничего не мог с этим поделать. Мне оставалось только приходить к птицам каждый вечер. Если уж им суждено сгинуть, то хотя бы не в одиночестве.
Апрельский вечер катил над городом тучи, их тени скользили по птицам. Я стоял и думал, что буду делать, когда рисунок пропадёт окончательно.
– Как живые, правда? – раздался голос за моей спиной.
Я обернулся. Передо мной стояла девушка. Невысокая, стройная, в длинном жёлтом пальто и голубых варежках.
Я кивнул. То ли своим мыслям, то ли ей в ответ.
Её голос звучал как низкий немного надтреснутый усталый колокольчик. Мягко и приятно.
– Знаешь, иногда я думаю: а что если бы эти птицы могли улететь. Куда бы они отправились? Может, в Африку? Или в Италию?
– Наверное, куда-то в другой мир, – ответил я. – Подальше от клеток и узоров. Туда, где не бывает сугробов в апреле.
– Может быть, – улыбнулась она в ответ.
Она повернулась и пошла прочь по переулку. Я хотел её окликнуть, но не знал имени. Да и что бы я ей сказал?
Дни разматывались как лента дешёвой туалетной бумаги без перфорации. Скучные, одинаковые, с неприятными вкраплениями.
Я приходил к птицам, как и прежде, пока однажды не понял: я надеюсь, что та девушка придёт снова. Я проигрывал наш диалог в уме раз за разом, придумывал свои остроумные шутки и её ответы. Когда она всё-таки появилась, от радости всё это вылетело у меня из головы.
Её звали Маша, она работала бухгалтером в соседнем бизнес-центре. Она любила книги Харуки Мураками и чай с малиной. Терпеть не могла холод и гламур. В её волосах цвета воронова крыла трепетало солнце.
Мы ходили в кафе неподалёку, но каждый раз, когда я пытался продолжить знакомство, она исчезала.
Рисунок на стене завораживал её так же, как меня. Мы часами говорили о чудесных птицах, выдумывали им имена и истории о длинных перелётах. Казалось, что мы знакомы тысячу лет.
Однажды мне приснился сон. Птицы на стене ожили. Их прекрасная песня из узоров и звуков уносила, звала куда-то далеко, в другой мир. А потом всё вдруг кончилось.
Я сел на скомканной постели, помотал головой. В голове стучал молоточек тревоги. Проверил будильник – воскресенье, на работу не надо. Из-за штор настойчиво пробивался яркий свет. Было около полудня или около того.
Пока я одевался, молоточек превратился в многотонный молот.
Завтрак не лез в горло.
Я выбежал из дома, бросив на кухонном столе недоеденный бутерброд.
Люди на улице щурились на солнце, подставляли ему бледные лица. Кое-кто даже расстегнул куртку впервые за несколько месяцев. Угрюмые деревья с недоверчивой надеждой поворачивали молодые листочки к яркому небу.
Издалека плыл перезвон колоколов. Этот перезвон отдавался у меня в душе набатом. Случилось что-то плохое. Очень плохое!
Я быстрым шагом шёл по улице, на ходу застёгивая пальто и наматывая поплотнее шарф. Прохожие смотрели на меня как на идиота.
Ждать автобус смысла не было: сегодня же выходной. Я шёл по радостному весеннему городу, над моей головой каркали вороны, в лужах плескались воробьи. «Торопись!..» прочёл я на рекламном плакате. И дальше что-то про кредиты. «...смерть!» – на другом про беспечное вождение. Я ускорил шаг. Где-то на полпути меня перегнал автобус, но мне было наплевать.
Птиц больше не было. Их скрыла свежая побелка.
Маша стояла там одна. Молча. Плечи её поникли, жёлтое пальто словно выцвело и поседело. Ко мне она даже не повернулась.
Набат затих. Даже он не мог пробиться сквозь мёртвый белый заслон. В глухой тишине осталась только одна мысль: ещё не поздно. Надо всё исправить!
Я выбежал на ту улицу, где работал. Безликие бизнес-центры встретили меня запертыми дверями и равнодушными зеркальными окнами. Я свернул на другую улицу, потом на третью. Рестораны и банки, супермаркеты и винные магазины насмешливо подмигивали вывесками. Я метался как ошалевший бык, которого изранили пикадоры.
Ничего. Ничего. Ничего. Тут нет ничего, что может мне помочь. Нет, не сдамся. Не хочу возвращаться с пустыми руками к Маше.
Я упёрся руками в колени, чтобы отдышаться. Всегда есть шанс, даже у раненого быка. Повертел головой. «Всё для художников» бросилась мне в глаза вывеска.
Закрыто. Ну уж нет! Я колотил в дверь до тех пор, пока ко мне не вышло некое существо и не впустило внутрь. Не обращая внимания на перегар и недовольные красные глаза, я набрал всех красок, какие были и разных кистей. Потратил все наличные и опустошил карточку.
Потом решу, что буду есть, не до того сейчас!
Я думал о Маше. О её поникших плечах. И ещё – о птицах.
Нагруженный пакетами я вышел на улицу и огляделся. Так, если моя работа вон там, значит… Я рассмеялся. Заветный проулок прямо здесь, за углом. Скоро наступит вечер, солнце уйдёт. Я побежал.
У стены было пусто, но так даже лучше. Я схватил кисть и выдавил тюбик краски на мусорный бак. Те, кто закрашивал рисунок поленились – если хорошо приглядеться, то видно, что они ещё там: и птицы, и узор. Всего-то и дел, обвести контуры. Как в детской книжке-раскраске!
И я начал. Обводил контуры, тщательно добавлял все завитки и штрихи, старательно воспроизводил цвета. Кисти я вытирал о штаны, когда не дотягивался до верхней части стены, вставал на мусорные ящики. Несколько раз падал, но вставал и продолжал, продолжал… Меня подхватила разноцветная волна, я больше не видел стены, не думал, какую кисть взять. Птицы звали меня, и узор вился всё причудливее. Знакомая мелодия становилась громче с каждым мазком.
Когда всё закончилось я был выжат как лимон. Я сел в сугроб у противоположной стены, кисточка выпала из онемевших пальцев. Всё получилось. Птицы распахнули крылья, узор больше не разделял их, он помогал, связывал; он стал… правильнее, что ли. Я запахнул куртку и подышал в покрасневшие руки.
– Ого! Вот это да!
Маша стояла прямо передо мной. За восторг в её глазах я был готов отдать, что угодно.
– Да просто закрасили рисунок плохо, надо было просто обвести линии.
– Они хорошо его закрасили, да и как бы ты мог что-то обводить, если уже часа три, как темно?
Она была права, солнце давно село.
– А ещё скажи, почему ты не нарисовал клетки?
– Потому что так правильно. Красота птицы не в клетке, а в самой птице. А ещё, ещё… – я почувствовал, что краснею и порадовался, что уже темно. – Ещё мне всегда казалось, что им надо быть вместе, а не сидеть взаперти.
Она промолчала. Потом подошла к стене и коснулась её ладонью. Узоры засветились и зашевелились от её прикосновения. За спиной Маши развернулись цветные радужные крылья как у сказочной бабочки. От них пахло свежей краской. Она оглянулась на меня.
– Я Мириэль. Обо мне рассказывают всякую ерунду, ты читал, наверное. Душу я никому не продавала. Я была очень талантливой и очень гордой. Для меня не существовало никого и ничего за пределами холста. Однажды я сильно обидела дорогих мне людей и поплатилась за это. Моя лучшая подруга прокляла меня. Она переселила мою душу в эту картину до тех пор, пока не найдётся кто-то, кто сможет дополнить её так, как мне бы и в голову не пришло. С тех пор я странствую вместе со стеной. Лиссабон и Алма-Ата, Аддис-Абеба и Владивосток, Токио и Сидней. В каждом из них обязательно находился такой вот невзрачный дом в переулке, пристанище для моих птиц. Месяц, не больше, а потом картина уходила в стену, и на следующее утро я просыпалась на новом месте.
– Н-но, ты же здесь… сколько?
Она кивнула и улыбнулась.
– Это всё ты. Твоя страсть и вдохновение не давали рисунку поблёкнуть. А потом я… поговорила с тобой. И не захотела уходить. Вообще.
– Но я же не художник… Такого, блин, вообще не бывает… Клетки… – на язык лез сплошной бред. Мысли путались, а глаза никак не хотели отрываться от узора её крыльев.
– Не художник, точно, – она рассмеялась. – Профессионал вернул бы всё как было. А ты вплёл свою душу. Да ещё как! Ты бы знал, сколько я работала над теми клетками. На каждом прутике резьбу выписывала. Уж что бы мне в голову не пришло, так это убрать их вовсе. А, оказывается, без них куда лучше!
Она засмеялась, радостно и свободно, раскинула руки и закружилась.
– Я свободна! Свободна!
Стена под узорами замерцала. За ней я разглядел колышущуюся гладь моря и пляж, над которым кружили знакомые птицы.
Маша, нет, Мириэль, серьёзно взглянула мне в лицо.
– Ты же пойдёшь? Если не хочешь, давай останемся. Я устроюсь дизайнером, буду ходить в магазин и…
Я поцеловал её.
– Пойдём, – сказал я и взял её за руку.
Это было самое правильное, что я сделал в жизни.
Утром солнце снова спряталось за тучами. Вместо снега шёл дождь. Мелкие холодные капли, те же, что капали на серые стёкла бизнес-центров омывали стену со странным рисунком. Сложный узор из листьев, нот и мистических знаков оплетал две пустые клетки.