В славном городе Флоренции жил недавно, да и сейчас проживает, ежели Господь милостив к нему был, некий мужчина, прозваньем Илано Монгольфорка, по роду занятий своих художник. Дивные его фрески, росписи и орнаменты, а особо - удивительнейшей грациозности статуи, вы, приятные дамы, неоднократно, думается, лицезрели, а некоторые даже удостоили мессира Монгольфорка чести дивные ваши лица в мраморе запечатлеть.
Со всей Италии стремились к нему молодые люди, прося Илано удостоить их чести искусство божественное перенять и трудиться, украшая славный и прекрасный наш город бесподобными своими произведениями, Господу во славу. Но суров и требователен был Илано и многие знатные и предостойнейшие юноши ни с чем отправлялись восвояси, ропща, что на скульптора не угодишь. И только один, родом франк, по прозванию Фраголетто, ко двору пришелся.
Надо же сказать, что оный Фраголеттолицом был весьма приятен, повадкой учтив, воспитан, нравом незлобен и в ученичестве своем немалое являл усердие. От роду ему было двадцать два года - самый расцвет прелестного юношества и разумеется, многие из приятнейших дам, коих изобилием по праву Флоренция гордится, начали являть Шарлетто признаки нежнейшей благосклонности. Но франкский наш юноша лишьулыбался и намеками тончайшими, столь уместными в беседе, изъяснял, что верность хранит единственной, любимейшей из всех.
Вскорости явлено было имя предмета сей страсти - и многие вздохнули по юному художнику, чья младость увянуть могла в слезах и сожалениях, ибо воистину сурова и непреклонна была избранная им дама...
* * *
...Крутилось потоками нагретого воздуха вокруг башен, быстро текло по ручьям улиц, искажая рельефный рисунок кирпичных кладок домов, вымывая из колодцев комки застоявшихся теней, а с ними зло и дрянные мысли. Разливалось и рябило синим, золотым и серебряным по мостовым; мощными теплыми струями обвивало нагретые на солнце колоннады внутренних дворов, плескалось ало-белым, сверкающим, в вымытых до блеска окнах...
Небо казалось водой, огромной и прозрачной, в которой давным давно запутался город и плывет, как огромный сиреневый кит, лениво шевеля плавниками.
Брусчатка на площади Санта-Мария дель Фьоре звенела серым "ля" и коричневым "соль", пахла ночным дождем и краской сурик. Я поднял голову - и в лицо хлынул упругий водопад розового воздуха - свежий, прохладный, окрашенный киноварью исполинского купола собора.
Я люблю время полного рассвета - время, когда струи утреннего ветра рвутся по всем стремнинам, ущельям, лабиринтам города, прикасаются к зданиям, деревьям, цветам и, окрашенные их неповторимой гаммой, вырываются на центральную площадь - где играют, свиваясь в жгуты, банты, ленты, являя всемогущество Господа в буйном своеволии разноцветной игры...
Стою у выхода, укрывшись в серо-розовом тумане утра, отделенный от выходящих из храма узким, длинным лезвием тени. Молча смотрю на солнце, купая глаза в слепящем белом, чуть приглушенном, процеживая его через частую бахрому полусомкнутых ресниц.
Знакомые окликают меня, но я делаю вид, что не слышу - ибо жду и ищу ее, Прекраснейшую из всех и сосредоточен на этом.
Захожу в полусумрак храма. Пропасть главного нефа разверзается впереди - я иду, как плыву - едва отрывая носы туфель от зеркальной гладкости камня. Впереди алтарь - взрыв лучистых переплетений, по бокам - струнный строй колонн и боковые нефы -крылья из шелестящего мягкого сумрака.
Вот и она - справа от прохода, на третьей скамье - лицом смиренно склоненная в лодочку молитвенно сложенных рук - длинные алебастрово-розовые пальцы, матово-белые узкие ладони в луче света от бокового оконца...Золотая пыльца пыли танцует, одевая их тончайшим кружевом, невесомой вуалью... Совершенство.
Смотрю внимательно и упоенно, ведь скоро я ее покину.
Женщина-цветок, волосы - пушистые, легкие, прозрачные: облако темного золота на алом горизонте, шуба для заходящего солнца, пушистая одуванчиковая сфера на длинном гибком стебле. ... Запутались в них, сияя как драгоценные камни, разноцветные радужные блики от витражей.
Еще немного и она поднимет глаза.
"Идите, месса окончена..."
Донна Бьянка слыла благороднейшей из вдов, беспорочностью помыслов, равно как и примерно скромным поведением высокий образец добродетели являя. Сначала нахмурилась она, стороной про чувства Фраголетто прознавши, и, хотела неудовольствие ему оказать, отворачивалась, святой же воды, что он ей предлагал, не брала. Затем смягчилась, ибо являл ей юный франк всяческую почтительность и уважение, ни словом, не делом достоинства ее не нарушая.
Так проходили месяцы и Бьянка столь тронута сделалась безупречным постоянством, что подняла наконец взгляд и из подресниц посмотрела на учтивейшего своего кавалера. Она нашла, что он красив, хорошо сложен, лицом грустен и в годах самой блистательной молодости. Вздохнула тихонько вдова, протянула руку и легко, кончиками пальцев, святую воду приняв, докоснулась к ладониФраголетто. С тех пор зародилась у нее к ученику художника сердечная склонностьФраголетто же, убедившись во взаимном влечении, весьма обрадовался.
Занятый делами сердечными, наш герой забыл про ученичество в мастерской мессира Илано. Не держала его рука ни кисти, ни стила, пылились на столе неоткрытые вот уже месяц альбомы по анатомии -Фраголетто, в восторге упоительном пребывая, к искусству, прежде столь чтимому, весьма охладел. Напрасно мессир Илано стыдил ученика, увещевал и улещивал - тот, вместо того, чтобы прилежно трудиться, искусство правильной пропорции изучая, убегал в город - миловаться с любимейшей своей Бьянкой.
А надо вам, приятные дамы, заметить, что мессир Илано не склонен был небрежения в работе извинять, хотя бы даже и зная, сколь сладостна сему небрежению помеха.
...Город был для меня подарком. Огромной подарочной корзинкой, перевязанной пышным бантом разноцветных ветров, из которой я черпал разнообразие своих сюжетов. Сейчас же мольберт грустил, заброшенный в угол.
...Зачем мне мольберт - я рисовал ее и на ней.
...Проводить тонкой колонковой кисточкой по шее и смотреть, как под щекучущим прикосновением розовеет кожа от прилива крови и по ней, живой и светящейся, бегут, проявляясь под кончиком кисти, голубые ручейки жилок...
...Прикоснуться - и навершия груди приобретают сочность, наливаются алым, дразнят нечаянной яркостью мазка на мягко-твердом, изысканном, живом мраморе...
... Золотые лучи волос на кипени подушек, игра света и теней в глубоком угибе талии, длинная плавная линия (одним-движением-кисти) - тонкой руки.
...Зачем мольберт, если у меня есть она - самое чудесное из полотен.
И наконец Илано, не в силах более терпеть небреженье ученика, решил прознать, на что помянутый Фраголетто тратит силы и время, кои надлежало б ему применить, искусство живописи и ваяния прилежно изучая. Как-то раз, когда Фраголетто вышел из дома, Илано, крадучись, за ним последовал, решивши проследить, куда путь его ученика приведет.
Фраголетто шел быстро и Илано, в силу возраста и истощения сил телесных поспевать за ним не мог - но заметить успел, как свернул юноша с площади в один из неприметных проулков.
Вы, блистательные дамы, вестимо, знаете такие места - улочки шириной в распах рук, где ни носилкам не разминуться, не экипажу не проехать, улочки, замкнутые в каменных глухих стенах домов без единого окошка, улочки, куда и благословенный солнечный луч раз в день попадает - все же остальное время пребывают они в сумраке. Фраголетто свернул именно в такой переулок и, постучавши, прошел внутрь одного из домов, с глухим стуком прикрыв за собой деревянную дверцу.
Художник же решил во что бы то ни стало дождаться, пока ученик выйдет и, застав его врасплох, примерным образом все у него выпытать.
Уже колокола Санта-Мария дель Кроче зазвонили к вечерне, когда юноша, покинув гостеприимный к нему приют, был тут же встречен мессиром де Монгольфорка. Тот был весьма сердит и, схватив Фриголетто за руку, принялся ему так выговаривать:
- И зачем, беспутный Фраголетто, принял я тебя в свой дом и обязался все тонкости благородного искусства живописи тебе передать? Не ценишь ты усилий и, вместо того, чтобы работать прилежно, воду варишь и волынку тянешь. Посмотри: за последний месяц - ни одного наброска, ни одной камеи, даже холсты без грунтовки до сих пор пребывают! Знал бы я леность твою раньше, ни за что бы не сдался на уговоры и не сделал тебя учеником своим! Впрочем, может, тебя терзает тайная какая мысль, может быть, ты заболел, или задолжал, или какую высокую особу прогневал?
Пристыженный, молчал Фраголетто, низко опустив голову, потом, однако же, приободрился и, взглянув мессиру Монгольфорка прямо в очи, ответствовал так:
- Никого я не прогневал, за исключением, тебя, учитель, и никому не должен, окромя как вам за доброту и за то, что меня, бессчастного, приютили и выучить надумали. И не болен я ничем, если не считать за болезнь великую страсть, коя меня полонила.
На это Илано:
-Фу, юбка! Так я и думал. По младости твоей грех это естественный и милый, разумеется, не стал бы я на тебя сердиться и следить за тобой, если б в угоду сему греху работой ты б не пренебрегал. Мальчик мой, любовь преходяща, творчество же пребудет вечно - с нами и не с нами, никогда не бросит, не оставит и не предаст. Искусство, в отличие от женщины, не изменяет нам, пока мы ему верны, искусство - вечная наша жена и единственная.
Смущенно слушал юноша речи художника, а затем молвил в ответ так:
- Но нет более прекрасной и достойной запечатления сути, чем суть моей Бланки, душа ее и тело. И, служа моей даме, служу я и Искусству тож - совместно.
Илано поднял бровь.
- Ты рисовал ее? Покажи.
Фраголетто смутился еще более, но протянул учителю стопку набросков карандашом - быстрых, небрежных: Бьянка у окна, Бьянка на кровати, Бьянка в профиль и она ж в анфас, Бьянка-Бьянка-Бьянка...
Смотрел мессир де Монгольфорка на изображение дамы и дивился ее бесподобной красоте. И не чувствовал и не замечал, что, любуясь, влюбился...
Печальна была его страсть, ибо, о взаимности и не мечтая, решил было глубоко в душе ее притаить. Но не смог он осуществить это намерение ибо любовь, прекрасные дамы, как вам несомненно известно, спрятать невозможно - в трепете дыханья, в горящем взоре и бледности ланит являет она себя миру. Тем не менее, сознавая старость свою и немощь телесную, смирил Илано неукротимость сердца и рассудил молчать и страдать, Бьянке являя чувства отеческие и боле никакие. Как услышите ж вы далее, выполению столь крепкого намерения помешало великое горе.
Фраголетто был Бьянке нерушимо верен, как и она ему, и вскорости женой должна была она войти в дом Монгольфорка, ибо старый художник просил уже руки ее для своего ученика и названого сына - и получил согласие. Но не судьба была достойному франку счастье свое завершить и полным сделать - ибо не более чем за месяц до свадьбы невеста слегла.
...Смертельной была та болезнь. Через весьма недолгое время, ликуя, вознеслась ее душа к Иисусу, оставив близких своих в весьма глубокой скорби, Фраголетто же...
Казалось, беда должна быть черной, но нет, беда - это отсутствие цвета.
...Я тонул в бесконечном, неопределенно-сером, неопределенно-теплом, бездонном. Я падал и не знал, как остановить это медленное, беспомощное погружение, преодолеть опутывающую, сковывающую члены усталость. Я не знал... а может быть, и не хотел знать. Мутная, бесцветная взвесь беды забивала мне рот, как вонючая вода, давила, заставляя вдыхать в себя - и задыхаться.
...Мир без цвета и линий, форм и запахов.
Страшно, Господи, как страшно тонуть в пустом воздухе, в бесцветных сущностях, в незвучащих словах.
А внутри - ад, как и положено аду - алый.
Боль. Боль, разрушающая все, выжигающая душу белым неистовым огнем, боль - живущая сама по себе, как ненасытный зверь, свернувшийся внутри колючим горячим жгутом, боль...
К горлу подступает мысль: "тебя больше нет" - выдохнуть, закрыть глаза, ловить багрово-черные молнии взбесившейся крови усталыми веками, сидеть, молчать, бороться , загоняя зверя вглубь, подальше от горла, иначе не даст дышать.
И кажется, не будет этому конца.
...Согнуться в три погибели, обхватить колени руками, перетерпеть.
- Фраголетто! Фраголетто! Прекрати немедленно...- испуганный голос доносится до меня глухо, как через ткань. Что-то твердое прижимается к зубам, холодное, оглушающе холодное льется, я пытаюсь глотать, но колючий жгут опять подступает к горлу и выталкивает холодное назад...
- Мессир, он не принимает воду, - это последнее, что слышу. Дальше - ничего нет.
...Фраголетто пребывал три дня в весьма серьезной горячке и даже за жизнь его боялись. Но молодая кровь и несокрушимое здоровье взяли свое и на исходе третьего дня он опамятовался.
Был не мрачен, но сосредоточен, казалось, какая-то мысль не дает ему отдыха.Он не ел и не пил, не говорил и не спал.
Весьма сожалели о нем как мессир Монгольфорка, так и его многочисленные друзья, среди которых выделялись наиближайшие, числом двое. Звали их Юго и Франческо. Долго думали да судили они, как помочь Фраголетто пережить великое его горе, но ничего не придумали.
Надо же заметить, великолепные дамы, что смерть красавицы Бьянки не одного нашего героя повергла в пучину скорби...
- Великое множество благородных юношей и девушек оплакивало прекраснейшую из них, погибшую столь рано на пороге величайшего своего счастья и особо сожалели о том, что столь совершенную красоту безвременно похитила смерть, не оставив ни тени, ни следа, ни образа. - И сказав так, дама Филомена утерла слезу.
- Воистину, наикротчайшая. Видя всеобщее горе, градоправитель Флорентийский, герцог Уго повелел так: дабы не умерла вместе с прелестной Бьянкой земная ее красота, пока не замурована она в склепе, просить знаменитейших из художников портрет ее написать. А поскольку известна была всем великая любовь, кою питали к усопшей мессир Монгольфорка и франкский его ученик, и решено было поручить им обоим запечатлеть на холсте, на стене или в мраморе сей предивный образ. Удачнейшая же работа городом будет куплена, дабы все желающие узреть, какова Красота воплощенная, могли это сделать - бесплатно и незатруднительно.
Прознав про то решение, Франческо и Юго немедленно оповестили о нем Фраголетто.
...Я еще раз увижу ее. И портрет будет - самый необыкновенный в мире - кому еще, как не мне, писать его. Обязательно напишу....Что? Говорят, мой синьор Монгольфорка тоже собирается составить мне компанию... что ж. На самом деле все равно. Пусть составляет. Он не любил так как я (кто может любить, как я) - и ничего, ничего стоящего не сделает...
Вот и идем.
Ночь. Жутко пробираться, ранясь об углы слепой, пустой ночи.
Склеп-темнота-возвышение-Бьянка. Склониться, увидеть... сколько раз я проводил кисточкой по этим губам, заставляя их расцветать в предвкушении поцелуя - как они бледны, им никогда не больше раскрыться. Не течет кровь, не бьется сердце, мертва.
Нужно браться за кисть - но не по нежной коже, а по шершавому холсту водить ею, оскверняя шелковистость колонка прикосновением грубой ткани...
Крадучись, идет ночь.
Молчит Бьянка - и я молчу. Только мысли.
Рядом что-то пишет Илано - вдумчиво, вдохновенно.
Проходит ночь - осторожно, как кошка по трубе, переступая тихими лапами.
...Тусклые, неживые тона. Где вы, лунный кармин, звездная бирюза, охра цвета земли, белила оттенка Времени...
Все сливается, дрожащую руку поднимаю к глазам - слезы. Оказывается, я не писал - я только думал, что пишу. Думал и плакал.
На холсте - путаница изломанных линий, в коих полунамеком угадывается фигура - и это все?
Рядом что-то пишет Илано - вдумчиво, вдохновенно.
Мною овладевает страх, страх заставляет меня хвататься за трубочки с краской, выливать их на полотно картины. Руками, пальцами, я смешиваю тона, кажется, смеюсь...
Рядом Илано, хватает за руки, бьет по лицу.
- Цвети же! ЦВЕТИ!!!
Смеюсь...
Но все напрасно - пусто и серо полотно, бесцветны краски.
- Думаешь, ты один такой несчастный, да? - ревет он мне в лицо - я отшатываюсь, но от него не уйдешь. Илано де Монгольфорка, преображенный бешенством, озаренный диким внутренним блеском, приближается ко мне, идет, нагнувшись, как против ветра, ощерив лицо в бездыханном, застывшем оскале (как силуэты в секундном блеске молнии, черные силуэты деревьев, наклоненные под ветром)... Он хватает меня за камзол и трясет, трясет, как тряпичного Петрушку заезжий кукольник.
- Э нет! Так не пойдет, Фраголетто, так не пойдет... Зря я на тебя три года угробил? Нет, Фраголетто, нет - сейчас же, сию секунду ты станешь собой, сейчас же - открой глаза! Открой!
Голос кричит, голос повелевает. Я озираюсь, как проснувшись - напротив моих бешеные глаза Илано, узкие зрачки.
- Ты что, мальчик, решил вместе с Бьянкой и художника в себе убить? В склепе этом оставить, закрыть-зарыть-истлеть? "Жертва гения у гроба неземной любви", ишь-ты подишь-ты какой трагический! Э нет, мальчик, сейчас ты возьмешь кисть (он сует мне кисть в руку, краски (сует палитру в другую руку), за шиворот волочет меня к мольберту, смеется, смеется...
Смотри! Внимательно смотри, побери тебя все черти разом!
Он озирается, скалясь, видит фигуру под белым покрывалом. Глаза расширяются, в них пляшет безумный огонь - я не успеваю его остановить, в один прыжок он оказывается у тела и сдергивает с него белый погребальный плат, быстрыми, умелыми движениями снимает платье...
Я закрываю глаза, не в силах вынести этого.
- Смотри, щенок!
Крик.
- Смотри! Вот твоя натура! Не правда ли, она совершенна? Кисть в руку, щенок!
Он кидает тело Бьянки мне под ноги, оно мягко падает, откинута словно иссеченная из мрамора стройная рука... Почему-то я вижу только руку - дальше поднять взгляд не имею сил.
Беру уголь и рисую.
Рядом что-то пишет Илано - вдумчиво, вдохновенно.
...На холсте, как бутон на ветви, рука - только рука.
Светает. Помещение склепа наполняет мягкий, пыльный, рассеянный свет. Ночь прошла и я рискую - поднимаю голову и вижу предплечье, грудь, шею, наконец смотрю на лицо.
И она на меня смотрит. Огромными, черными, мертвыми глазами.
За спиной раздается тихое хихиканье и шепот - там Илано. Илано пишет.
Метнуться к двери, выскочить в зеленое, синее, темно-серое, розово трепетное, бежать, бежать пока хватит сил...
...Взгляд тонет. Синева. Морщит синеву складками ветер. В складках запутались ярко искры - голуби, целая стая белых голубей кувыркаются в кармине рассвета...
...Вдруг все краски вскрикнули и исчезли, сметенные черной волной.
* * *
Сколько дней прошло...не считал. Я иду обратно к склепу, к моей Бьянке. Я хочу быть там. Я иду по черному, грязному городу, он страшный и противный, он пахнет смертью, но мне все равно, я хочу к моей маленькой Бьянке.
Но они все время отвлекают меня. Они просят, чтобы я их нарисовал. Они грозятся, что если не нарисую, то не пустят к ней.
Наверно кто-то из вас, бесподобные дамы, в дни обрушившегося на наш благословенный город гнева господня, видел Фраголетто, или его рисунки. Человек сей знаменателен тем, что встретив на своем пути чумной труп, не может пройти мимо, пока не нарисует устрашающую и жалкую картину сию.
Помолимся за душу его и пожелаем легкого пути ей.
Портрет же Бьянки, кисти Илано де Монгольфорка, успешно завершен, и, буде пожелает Господь наш вседержитель сохранить нам ничтожные жизни наши, всенепременно его улицезрим.