САМАЯ ДЛИННАЯ ДОРОГА

Несколько лет назад я познакомился с Натальей Петровной Тюрлиной. В районе имени Сергея Лазо, что в Хабаровском крае, её знают многие. Она вроде как местная знаменитость: на своем небольшом огородике выращивает фантастические тыквы самых невообразимых форм и расцветок. Особенно меня поразили чалмовидные тыквы: на темно-зеленом шаре будто пестрая восточная чалма надета. И кажется, что вот-вот прямо на грядке случится волшебство: чалма колыхнется, раздвинутся широкие изумрудные листья и выглянет из них карлик Нос, а может, Ходжа Насреддин, или калиб из арабских сказок, или...

"Или фантазия разыгралась? - смеялась Наталья Петровна. - Кричу - кричу, а вы не слышите. Пойдемте пить чай с вареньем из миндальной тыквы..."

У нее растут и миндальная, и мускатная тыквы, а еще прямо на заборе зреют лимоны, апельсины и мандарины - это такие декоративные тыквы, внешне напоминающие заморские фрукты. А из горлянки Наталья Петровна делает изящные кувшинчики, умеет она каким-то особенным образом засушивать и самые обычные тыквы, превращая их в оригинальные шкатулки.

В этом тыквенном царстве нашлось место огуречной траве, иссопу, горчице, любистку, майорану, изумительной кудрявой петрушке, каким-то невообразимо ароматным высоким кустикам, вечно облепленным пчелами. Хозяйка с гордостью показывала мне ветви облепихи, сплошь покрытые крупной оранжевой ягодой (что интересно, облепиха не кололась!), и малина у нее тоже необычная: может, чуть поменьше яйца перепелки - граммов на тридцать точно! С куста смородины Наталья Петровна ведра два ягоды собирает, ну не диво ли?

В селе База Дрофа она долгое время работала в клубе, успевала писать заметки обо всем на свете в районную газету "Наше время", коллекционировала кактусы, вместе с молодежью устраивала какие-то субботники, вечера отдыха - в общем, иллюстрировала всем известные строки: "Старость меня дома не застанет: я в дороге, я в пути..."

Послушав ее рассказы о жизни, я предложил Наталье Петровне записать всё это. Она не соглашалась: "Кому я интересна? Да и времени у меня нет: нужно картошку перебрать в подполье, крышу рубероидом покрыть - всё сама ведь делаю... Да и не подошло время писать мемуары".

Но однажды я получил бандероль, в которой была тоненькая ученическая тетрадка, исписанная мелким, но четким почерком. На обложке старательно выведенная надпись "ВЕРТУТЫ СУДЬБЫ".

"Решила все-таки заняться бумагомаранием, - написала Наталья Петровна в приписочке. - Не обессудьте. Буду всё писать как есть и присылать вам. Может быть, что-то и получится..."

Так я получил десять бандеролей - десять тетрадок с воспоминаниями пожилой женщины о своей жизни. Признаюсь, когда я их читал, то порой к горлу подступал комок. Всё-таки мы мало что знаем о тех, кого принято называть "уходящей натурой". Они не лбьят рассказывать о себе, считая, что ничего особенного в их дизни не было. Но это не так.

Я взял на себя смелость литературно обработать записи Н.П. Тюрлиной. Неожиданно для меня эта работа оказалась не такой простой, какой представлялась сначала: мне хотелось сохранить ее стиль, но порой текст самым парадоксальным образом не желал "расстаться" с явными стилистическими ошибками, высокопарностями, наивно-приподнятыми "внутренними монологами". После "чистки" записи казались пресными, скучными. И тогда я решил, что надо сохранить некоторые особенности текста, пусть даже они элементарно малограмотны, но зато, как выражаются критики, создают портрет героя.

Чтобы, так сказать, "апробировать" мемуары на потенциальном читателе, я дал их для ознакомления группе студентов. Папка с текстом вернулась ко мне полгода спустя, и внутри нее я нашел листки, вырванные, видимо, из блокнота. Какой-то парень (кстати, никто так и не признался мне в авторстве!) попытался выразить на них свои мысли по поводу прочитанного.

Признаюсь, всё это показалось мне достаточно интересным, чтобы вообразить такую ситуацию: пожилая женщина пишет воспоминания, адресованные своему внуку, тот читает их, и что-то по этому поводу думает. И я решил "вклинить" пометки неизвестного молодого человека в текст воспоминаний. Попутно пришлось некоторые детали повествования и заменить фамилии людей, которые, быть может, еще здравствуют. Таким образом, записки получились несколько беллитризованными (если можно так выразиться).

Когда работа была закончена, я написал об этом Наталье Петровне. Письмо вернулось обратно. Встревоженный, я позвонил в сельскую администрацию. " А она уехала куда-то, - ответили мне. - Не поверите, но, кажется, в свои семьдесят с лишним лет замуж вышла! И даже фамилию поменяла. Подробностей мы не знаем..."

Услышав это, я облегченно рассмеялся. Боже мой, только Наталья Петровна могла поступить именно так!

Впрочем, читайте...

Судьба играет человеком,

Она изменчива всегда, -

То вознесёт его высоко,

То бросит в бездну без следа.

Кому принадлежат эти строки, не знаю. Однажды их записала в мой альбом подруга Вера. И я не думала над их смыслом, пока не почувствовала: пора собираться в обратный путь - туда, откуда пришла.. А может быть, это и не обратный путь, а новая, незнаемая дорога - в совсем другую жизнь? Никто этого не ведает. Но я думаю совсем не об этом, а о том, почему прожила свою именно так, а не иначе. И могла ли прожить ее по-другому? И если не могла, то почему?

По-моему, есть люди, попросту сказать близкозорые: их не волнует перспектива, и есть люди, которые не думают о сиюминутном облегчении своей участи или удовлетворении всех желаний. Близкозорые - это приспособленцы. И я их не люблю. Хотя сама могла бы стать такой. Но, впрочем, по порядку...

Как и другие дети, я мечтала поскорей вырасти, а для этого надо много есть. Наверное, даже учёные не наблюдали так за колосом ржи, как мы с братом.

Вот появились длинненькие жёлтые серёжки - колос зацвёл... Вот зародилось зернышко, и ещё одно, и ещё...И вот уже зерно тугое, воскового цвета... Мать разрешает нарезать колосьев, мы с братом руками выминаем из них зёрна и толкем в ступке. Получается готовое тесто, чуть-чуть зеленоватое. Из него мать готовит душистые галушки нового урожая. Дожить до нового урожая после долгой голодной зимы - это несказанное счастье.

В нашей семье восемь человек, из них трое мужчин: больной отец и два брата.

Когда отец получил землю, то пришлось продать корову и купить на руднике полуслепого выбракованного коня, чтобы остались ещё деньжата на телегу и упряжь.

Конь Сокол был умным трудягой, чувствовал и понимал хозяина. Бывало, только отец сядет на телегу, чуть тронет вожжи - жеребец с места, и всю дорогу бежит мелкой рысцой, пока не почувствует лёгкого движения вожжей: остановка!

Как ни старались колхозники, а с каждым годом жили всё хуже и хуже: земля обрабатывалась плохо, удобрений не было, о тракторах и прочей технике тогда и понятия никакого не имели, да ещё и председатели сменялись как стеклышки в калейдоскопе. Обычно присланный из района председатель отбывал свою повинность до осени, после чего забирал свой заработок и уезжал. Колхозникам оставалось по 100-150 граммов зерна на трудодень. Поэтому когда по нашему кварталу разнеслась весть, что к нам едет коммунист-двадцатипятитысячник, только и разговору было о нём: какой он, сумеет ли наладить хозяйство, уживётся ли с людьми?

Кряжистый, среднего роста, с впечатляющей лысиной на темени и рыжеватыми будённовскими усами, малограмотный, как большинство тогдашних рабочих, но энергичный, он сразу объявил, что сам из криворожских шахтёров, в сельской жизни смыслит мало, но надеется, что всё у нас получится. Если, конечно, хотим жить по-новому.

Нас, детвору, председатель занимал, пожалуй, лишь как новое в селе лицо. Предоставленные сами себе, мы проводили лето в основном на берегу реки. Бывало, залезали в колхозный сад или в чей-нибудь огород, а то как же без этого?

Но однажды с утра пораньше по дворам прошёл колхозный кладовщик Порфирьич:

- Мальцы, всем собраться на колхозном дворе! Председатель с вами говорить станет...

Когда кто-нибудь робко заикался, зачем это, мол, мы понадобились начальству, Порфирьич загадочно посмеивался:

- А то не знаете? Кто вчерась в малинник лазил? А у Салтычихи на огороде никто моркву не дёргал, а?

Притихшие, как испуганные воробышки, мы собрались на колхозном дворе. Порфирьич для чего-то прямо на траве расстелил домотканые скатерти, велел девчонкам помочь ему расставить чашки и миски. В них налили мёда, нарезали хлеба. Что такое? Ждём наказания за шалости, а тут - мёд!

Наконец, из конторы вышел председатель:

- Значит так, робяты, - сказал он, переступая с ноги на ногу и смешно поддёргивая носом то один ус, то другой. - С сегодняшнего дня вы будете ходить в детсад. А то, понимаешь, остаётесь без надзора и всякого воспитания. Одни шалости у вас на уме.

Держа речь, председатель говорил медленно, с расстановкой, и при этом без конца подтягивал брючный пояс. Это было смешно, и некоторые девчонки, сдерживая смех, громко фыркали.

- Ну-ну, фыркушки! - сказал председатель. - Давай налетай на мёд! А завтра приходите опять. Привезём для вас арбузы...

На другой день детворы собралось ещё больше, чем было. Степан Назарович, так звали председателя, разделил нас на группы: самых маленьких - под надзор нянек, старшеньких - им в помощники, чтобы играли с малышами. Ну а кто постарше, пошёл в полеводческую бригаду. Степан Назарович наказал им:

- Будете носить жнецам воду, собирать колоски. За это три раза в день вас будут кормить горячим крупом...

Так он называл суп из кукурузной крупы.

Работа в поле - разве диковинка для сельской ребятни? Матери частенько брали нас, девчонок, с собой - очищать кукурузные початки, обмолачивать шляпки подсолнухов. Так что, узнав обинициативе председателя, отец тут же нашёл для меня работу. Он был сторожем на току и видел, что двум тамошним поварихам никак не обойтись без помощницы. Вот и привёл меня к ним.

Вставать приходилось рано. Полусонная, в утренней дымке, я брела на работу. Что делала? Чистила картошку, драила песком котлы, мыла посуду, в общем, была у поварих во всём подсобницей.

Потом меня определили в няньки сразу троих грудничков. Мои ясли располагались на поле под телегой, занавешенной рядном. Зной, дышать нечем, малютки кричат, а я плачу вместе с ними: ни подгузников, ни пелёнок нет. Мамаши приходили к ним только во время завтрака, на обед и в полдник, а к ужину их отпускали домой.

И всё равно, когда я вспоминаю своё детство, мне кажется, что в мире было так много солнца, а дни - бесконечно длинные, знойные и светлые. Я лежу в высокой траве, гляжу, как по сиреневой шапочке цветка чертополоха старательно ползает лохматый шмель и басовито гудит. Я его не боюсь. А вот на пчёл гляжу с опаской. Их так много набивается в синие колокольчики, что растения под тяжестью пчёл склоняются чуть ли не до земли. Мелькают мотыльки, птицы, яростно стрекочут кузнечики... Я переворачиваюсь на спину. Надо мной огромное бездонное небо, а в нем трепыхаются черные точечки - это жаворонки. Они заливаются так радостно, так звонко! А где-то неподалёку косят сено, и я слышу косу: вжик-вжик!

Утро я видела в розовом цвете, вечер - в оранжевом, день - сплошное яркое многоцветье. Наверное, только в детстве весь мир бывает таким прекрасно ярким! Но в одно мгновенье он может стать и совершенно чёрным. Чернее, чем воронье перо. Таким стал день, когда умер наш отец.

Он умер как-то внезапно, таинственно. Вечером, собираясь на своё дежурство, он смеялся и шутил. Утром его нашли в луже крови, без сознания. Вечером отец умер. Что случилось ночью на току, так никто никогда и не узнал.

Отец был строгим. Помню, увидел среди моих игрушек чужую вещь и потребовал, чтобы я отнесла её соседской девчонке, да еще и сказала: "Извини, Катя, это я у вас украла. Прости меня. Больше воровать не стану".

А бить он нас не бил. Считал, что сила пугает, но не воспитывает.

Без отца нам было плохо. И я часто вспоминала, как отец отдал меня с братом в сельский детдом. Нам было там хорошо: дома голодуха, а тут кормили четыре раза в день. Утром, как приходили, снимаем свою домотканую одежку, я одеваю ситцевое платьишко с "крылышками", а братец - сорочку и штанишки. Няни с нами играют, поют песни про серенького козлика. Но вообще-то, детских песен тогда придумывали мало, и мы пели то, что слышали от взрослых. А воспитательницы у нас были городские, их специально прислали "просвещать" деревенских ребятишек, и они, как услышат какую-нибудь частушку, так чуть в обморок не падают.

Однажды мама пришла домой и сказала:

- Слушай, отец, что люди говорят. Будто бы скоро приедут в детдом врачи, будут делать ребятишкам уколы. А как они от них уснут, их погрузят на машины и увезут в город.

- Да кому они там, в городе, нужны? - изумился отец. - Сама подумай!

- Воспитают из них послушных работников и отправят рыть какой-то канал, - упорствовала мама. - Весь народ так говорит!

- Это агитация враждебных элементов, - сказал отец. - Не слушай ты их!

Тогда мама спросила нас:

- Вам воспитатели говорили что-нибудь про уколы?

- Говорили, - ответила я. - Скоро врачи нам сделают прививки. Чтобы мы никакими болезнями не хворали...

- Вот, видишь, - повернулась мать к отцу. - Детям-то правду не говорят, но уже готовят их к уколам...

- Ладно, не мели чепухи, - сказал отец. - Пусть пока походят в детдом. Там они хоть досыта едят...

Мать, однако, нашептала нам: врачи - это законспирированные враги, ни за что не давайтесь им в руки; как увидите их - бегите!

И однажды днём в детдоме появились эти страшные люди в белых халатах и с какими-то чемоданчиками в руках. Дети, увидев их, сразу в крик и ну бежать: кто в дверь, кто - в окно. Откуда ж нам было знать, что медики всего-навсего делали прививки от туберкулёза, оспы, свинки и прочих болезней?

Но делать нечего, раз сбежали из детдома - значит, не очень-то в нём и нуждались. Отец посокрушался, но всё-таки сходил в район и поставил нас на довольствие. Был тогда такой распределитель: комитет помощи голодающим детям. Мы со старшей сестрой брали в руки по котелку и каждое утро отправлялись туда за пищей.

Как-то я, малышка, запуталась в траве, упала и расшибла ногу. Сестра вынесла меня на ровную тропу и я шла за ней, хромая. А на мосту у реки как раз играл сынок зажиточных соседей-украинцев. Увидев меня, он, дурачась, запрыгал на одной ноге и засюсюкал:

-Куда йдес, куда йдес,

Куда скандыбаес,

- В распредком за пайком,

Хиба з ты не знаес...

Ой, как мне было стыдно! Я просто возненавидела этого сытого, пухлощекого мальчика. А он повадился каждый день подкарауливать нас на мостике и распевать свою дурацкую частушку.

Потом, слава Богу, "помощь" стали выдавать сухим пайком: крупы, муку, растительное масло, и сразу - на неделю вперёд. Но, не смотря на это питание, я всё равно оставалась худенькой и маленькой. " Не в коня корм", - шутил отец и печально улыбался. Наверно, вспоминал, как я, девятимесячный карапуз, ползала по двору и пыталась захватить губами то лист подорожника, то какой-нибудь цветок. У меня была врожденная травма языка, но, не смотря на боль, инстинкт выживания заставлял терпеть страшную боль и хоть что-то заглатывать для пропитания.

Мой язык долго был непослушным, и когда я пыталась выговорить букву "р", то получалось какое-то сплошное "ляляканье". Толстый рубец по-прежнему мешал есть. Я злилась, карябала его ногтями до крови.

- Что ты делаешь, дочка? Язык загниёт! - говорила мне мать. - Хочешь, чтобы он у тебя совсем отпал? Будешь тогда безъязыкая...

Я испугалась и больше не пыталась содрать этот рубец. И с буквой "р" постепенно справилась: нажимала пальцами на язык и медленно выговаривала какое-нибудь жутко сложное для меня слово, например, "карлик".

В семь лет брат-второклассник повёл меня в школу. Всю дорогу я помнила, сколько мне лет, а как увидела учительницу, так сразу растерялась и сказала:

- Шесть!

- Молодец, что хочешь учиться, - учительница погладила меня по голове. - Но придётся тебе придти через годик. Ты ещё маленькая.

- Да я всю жизнь такая маленькая буду, - заревела я. - Что ж, и учиться теперь нельзя?

- Сколько ей всё-таки лет? - спросила учительница у моего брата.

- Семь годков, - подтвердил тот. - Она всё боялась, что её за шестилетку примут.

- Переволновалась, значит, - засмеялась учительница. - Ладно, проходи в класс, садись за парту...

Вот так и стала я первоклассницей.

Училась я хорошо, всё схватывала, как говорится, на лету. Букваря мне было мало, очень хотелось читать настоящие книжки. И я пошла записываться в школьную библиотеку.

- Первоклассникам книг не выдаём, - сказала библиотекарша. - Вы ещё плохо читаете. А книг не хватает даже старшим ученикам...

В библиотеке и вправду было всего несколько десятков книг да кое-что из детских журналов.

- Я умею читать, тётенька, - захныкала я. Стою и двинуться не могу: так мне хотелось узнать, что скрывается за яркими обложками книг и журналов.

Библиотекарша раскрыла книжку с поэмой о Мальчишке-ленивце, который верхом на борове решил удрать в Америку, где школ не было.

- Читай, - сказала библиотекарша.

И я стала читать, да так быстро, что "тётенька" и рот от изумления открыла:

- Вот это да! Бойкая! И вправду хорошо читаешь...

Я ей, конечно, не стала признаваться, что эту поэму знаю почти наизусть. Мой брат приносил книжку домой, и сёстры её тоже читали вслух, и все товарищи брата то и дело её пересказывали.

-Да тебя надо всем в пример ставить, - сказала библиотекарша. - Такая кроха, а читаешь лучше всех этих переростков. Я тебя записываю в библиотеку!

Переростков в нашей школе было немало. Выбегаешь, бывало, из класса на переменку, а эдакий верзила пятнадцати-шестнадцати лет мчится за тобой и кричит:

- Убегай! Раздавлю!

Подхватит тебя на руки, бежит и гогочет, а ты с перепугу болтаешь ногами и руками, как лягушонок, но никак не вырвешься.

Потом этих переростков устроили на работу и перевели на курсы ликбеза. А мне, между прочим, уже во втором классе, как "грамотной", дали поручение: подписывать и ребят, и взрослых на газеты и журналы. При мне всегда была коробочка с общественными - "подписными"! - деньгами. Бывало, зайдёшь в магазин, а там в витрине - хлеб, пряники, конфеты. Кто-нибудь из подружек соблазняет:

- Маша, у тебя деньги... Давай купим чего-нибудь...

Я вся сжималась, скороговоркой отвечала:

- Деньги не мои, вы же знаете! Потрачу их, что в кассу верну?

После уроков мы с подругой Милой ходили по домам: продавали портреты писателей, наших тогдашних вождей и кое-что из литературы.

Мила любила носить книги в те дома, где жили более-менее грамотные люди. Ну а мне очень хотелось зайти в избу, где, я знала, обитали два брата и сестра. Их родители умерли, и они жили одни.

- Пойдём к ним, - сказала я однажды. - К ним никто не ходит. Может, обрадуются, что хоть кто-то зашёл...

- Да ты что? - Мила покрутила пальцем у виска. - Они всегда держат дверь на крючке, никому не открывают. Нелюдимые!

- Мама мне рассказывала, что они стесняются своей бедности, - сказала я. - Старший брат-инвалид зарабатывает тем, что чинит обувь, младший - жестянщик. А их сестра в свои восемнадцать лет совсем седая, как старуха. Может, всё-таки зайдём к ним?

- Иди сама, - ответила Мила. - Что я буду даром время терять? Лучше пойду к дядьке Рябоконю. Он хотел купить портрет писателя Маяковского...

Я с ней не пошла. Всё-таки постучала в дверь "нелюдимых". Никто не откликнулся. Я стукнулась сильней. Слышу: заскрипела внутренняя дверь, кто-то прошёл по сеням, звякнул крючок и в щелочку на меня поглядели черные настороженные глаза.

- Тетя Таня! - закричала я. - Я к вам...

Очень боялась, что девушка снова накинет крючок на дверь, и потому говорила с ней громко, называла по имени ( его я от матери узнала):

- Я книги вам принесла, портреты знаменитых людей... Смотрите! Может, вы что-нибудь купите?

Таня робко вышла на крыльцо, и я увидела, что она и в самом деле вся седая, чёрная юбка пестрела многочисленными заплатами, рукава застиранной до желтизны сорочки доходили лишь до локтей.

- Здравствуй, девочка, - сказала она. - Откуда ты знаешь, что меня Таней зовут? Даже братья меня кличут не иначе как Сивая...

- Знаю... Мы ведь в одном посёлке живём, - ответила я. - Меня Машей зовут... Я книги распространяю.

-Что мы на улице говорим? Неудобно. Пошли в хату, - сказала Таня.

Я разложила своё богатство на столе и, как нас учила учительница, принялась его расхваливать. Таня остановила свой выбор на портрете Карла Маркса.

- Вот этого возьму, - сказала она. - Он на вид божественный, и борода у него как у архиерея. Кто это?

- Карл Маркс, - просветила я её. - Учитель всего прогрессивного человечества.

- Вот здесь он у нас и будет висеть, - сказала Таня и залезла прямо на стол, чтобы примерить портрет в передний угол. - Братья иконы сожгли. Грех-то какой! Пусть этот старец вместо них висит...

Мать рассказывала мне, что братья Тани, рассердившись на Бога за свою нищету, сиротство и раннюю смерть родителей, вынесли иконы во двор и сожгли их. Старики осуждали их за это и сторонились.

- Правильно, тётя Таня, - поддержала я её. - Самое ему там место! Карл Маркс, он за бедных, хочет, чтобы все жили в достатке, чтобы у каждого были хлеб, одежда и обувь...

Таня слезла со стола, умильно поглядела на портрет Карла Маркса, зачем-то перекрестилась и пошла к сундуку, из которого достала небольшой узелок, развязала его и я увидела горстку мелочи. Девушка нашла в ней двадцать копеек, торжественно протянула их мне:

- Спасибо, девочка, что зашла. Мне теперь веселее станет жить, - и снова умильно взглянула на Карла Маркса.

Через несколько дней я снова заглянула к Тане.

- Спасибочки тебе, Маша, великое, - радостно сказала она. - Мои братовья уж такие радые, что в нашей халупе настоящий земной бог поселился...

- Какой бог? - не поняла я.

- Карл Маркс - защитник всех обездоленных, - кротко пояснила Таня. - Он всех нас научит, как построить рай на Земле...

- Но для этого нужно и самим много учиться, - я повторила мысль нашей учительницы, как свою собственную. - Стране требуются грамотные люди. Вы, тётя Таня, не хотите пойти на курсы ликбеза?

- Что ты, что ты?! - вскрикнула Таня. - Я никуда из хаты не выхожу: нечего на себя одеть, ещё людей испугаю...

Так что пришлось мне самой ходить к Тане. Она оказалась прилежной ученицей, и довольно скоро научилась сносно читать и писать печатными буквами. А моё собственное ученье закончилось в седьмом классе после ноябрьских праздников. После смерти отца матери стало невмочь одной кормить всю семью, пришлось нам, старшим детям, пойти на работу в колхоз.

За работой и не заметила, как стала взрослой. Однажды подошёл ко мне комсомолец Алеша Дзюба и говорит:

- Хватит тебе байдыки после работы бить! Поступай к нам в комсомол.

- Мне и так не скучно!

- В комсомол принимают только самую передовую молодёжь, - объяснил Алёша. - Ты вполне подходящая кандидатура. Будем вместе заниматься общественными делами.

- А Верке, значит, отставка? - ехидно спросила я. Алёшка везде ходил с Верой Серовой, тоже комсомолкой, и полсела думало, что это любовь.

- Тю! Вот дурёха! - расхохотался Алёша. - Да ты что подумала-то? Вера - стойкая комсомолка, активистка, у нас общие поручения. Мы с ней думаем свою агитбригаду создать. И тебя в неё возьмём...

Я прибежала домой и сказала матери:

- Буду вступать в комсомол!

- И не думай, - ответила она. - Ты что, сдурела? Поговаривают, что скоро война будет, придёт германец, подымет на штыки всех комсомольцев...

- Всех не подымет! - воскликнула я. - И вообще, я уже не ребёнок. Могу и сама распорядиться своей судьбой. Мне уже семнадцать лет!

- Поступай, как знаешь, - мама укоризненно качнула головой. - Неволить не стану...

Кому теперь скажи, не поверят, что тот сентябрьский день 1937 года запомнился мне на всю жизнь. Я встала рано-рано утром и всю дорогу до райкома комсомола повторяла устав, речь Ленина на третьем съезде РКСМ, что-то ещё, кажется, стихи комсомольских поэтов.

В райкоме комсомола меня расспросили о жизни в колхозе, проблемах молодёжи, задали вопрос о принципах демократического централизма. "Принята", - услышала я.

О! Вижу себя как сейчас... Худенькая девчушка в белой кофточке, чёрной юбке, на ногах - лёгкие голубые "спортсменки", белые носки. Нарядная! И от радости, что стала комсомолкой, даже выше ростом стала. По грунтовой дороге не иду - лечу, ног под собой не чуя. Мимо проплывают хаты родного села, сады, огороды, знакомые люди приветливо улыбаются - всё это моё, такое родное, светлое, сердцу тёплое. Глупенькая, я не понимала тогда, что творилось в стране: аресты "врагов народа", ГУЛАГ, расстрелы ни в чём не повинных людей, переполненные тюрьмы...

Конечно, та Система держалась на восторженной вере в социализм таких, как я, а ещё - на молчаливом страхе тех, кто был постарше и, возможно, понимал смысл происходящего.

На первом в моей жизни комсомольском собрании мне дали поручение - заведовать сельским клубом. Так что днём я работала в садово-огородной бригаде, а вечером - в клубе.

Вместе с девятиклассницей Верой Шумейко мы выбирали из журналов какую-нибудь пьесу и подолгу обсуждали, кому из сельчан какая роль подойдёт. Вера мечтала поступить в театральный институт, и потому добровольно взяла на себя роль режиссёра.

Наметив исполнителей главных ролей, мы приходили к ним домой и говорили:

- Без вас спектакль не получится. На эту роль годитесь только вы! Ну, как мы без вас обойдёмся? Соглашайтесь!

Как ни странно, никто не отказывался.

Наш спектакль "Мартын Боруля" всегда шёл с аншлагом. Из соседних сёл являлись ходоки:

- Слышали, что у вас артисты хорошие. Приезжайте к нам! А то мы скучно живём...

Конечно, мы выезжали. Наши спектакли славились по всей округе. А ещё вся округа ходила к нам смотреть кино.

Движка для киноустановки в клубе не было. Так что парням приходилось крутить "динаму" вручную.

Однажды к нам в клуб пришла Таня. Та самая, что повесила в угол портрет Карла Маркса вместо иконы. Вера обрадовалась:

- О! А нам как раз нужна артистка в новый спектакль. Хочешь играть?

- Неграмотная я, - сказала Таня. - Ничего не умею.

- Не умеешь - научим, не хочешь - заставим, - оптимистично заявила Вера.

Таня оказалась способной ученицей, и месяца через два на премьеру нового спектакля собралось всё село. Таня играла роль передовой колхозницы, которая боролась против вредителей. Эти вредители травили коров и вытворяли разные гнусности.

Кому-то, видно, не понравилось, что тёмная, и к тому же богобоязненная, девушка выступает в роли активной общественницы. По селу уже давно шёл слух, что она молится на Карла Маркса, как на Господа Бога. И тем самым, стало быть, наносит явный вред основателю коммунистического учения и всему атеизму в целом.

За Таней приехал из райцентра "чёрный воронок" и увёз её навсегда. На следующий день он приехал за Верой. И она тоже не вернулась из райцентра. На все наши вопросы председатель колхоза отвечал односложно:

- Таня - враг народа, а Вера не разглядела её классовую сущность. Стало быть, должна нести ответ...

- Может, нужно за неё заступиться? - спрашивали мы.

- В НКВД работают умные люди, они во всём сами разберутся, им адвокаты не нужны, - сурово отрезал председатель. - Если чего-то не поймут, то сами приедут и вас обо всём расспросят...

Никто не приехал и ни о чём не спросил.

Теперь понимаю, что смалодушничала. Это ведь я продала Тане тот портрет! И знала, что она повесила его в божницу. Значит, я тоже вполне могла бы сойти за пособницу "богомолки" и "тайного врага народа". Может быть, именно это обстоятельство и удержало от поездки в райцентр, чтобы заступиться за девушек. Да и председатель намекнул: дескать, сидите тихо и не высовывайтесь, без вас разберутся.

А тут ещё мама вдруг начала выпроваживать меня на учёбу:

- Поезжай, дочка, в Днепропетровск. Там на обувную фабрику берут учеников. Дают им угол, стипендию. Будет у тебя специальность. Это же счастье!

Теперь-то я понимаю: она боялась, что и за мной может приехать "чёрный воронок".

Насушила мама чемодан сухарей, ещё положила в него десятка два золотистых луковиц и немного соли, завязанной в белую тряпицу. И я поехала мечте навстречу...

В училище меня очень выручила привычка жить по средствам, вернее - без них. Хоть порой и падала в обмороки от недоедания, а училась хорошо. К концу первого года учёбы работала по четвёртому разряду. Деньги платили небольшие, но я умудрилась сэкономить на ситцевое платье, туфли, сменное бельё. Это была такая радость!

Окончила училище по пятому разряду. Мне дали премию - дамскую сумочку. А наш директор Евгений Константинович Яковлев на выпускном вечере произнёс про меня целую речь:

- За полтора года на имя этой скромной комсомолки не пришло ни одного денежного перевода, ни одной посылки! Сегодня вы видите её красивой, хорошо одетой. Всё заработала и купила сама, без помощи мамы. Перед Марией открывается широкий светлый путь...

И что мне оставалось делать, если сам Евгений Константинович так торжественно выпихнул меня на этот путь? Оглянулась в последний раз на училище и пошла вперёд. То есть на обувную фабрику.

Тут надо сказать, что я обучалась не только шить обувь. Был тогда при нашем клубе "Обувщик" балетный кружок. И когда однажды мы с подругой Тоней случайно увидели одно его занятие, так прямо загорелись: и мы не лыком шиты - обязательно научимся делать такие же грациозные па, виртуозные подкрутки и вообще станем балеринами.

Наивные, глупые девочки! Мы даже не догадывались, что кроме ежедневного, изматывающего труда, требуется ещё и талант. Но, тем не менее, месяца за полтора мы с Тоней изменились до неузнаваемости. Как и многие другие деревенские девушки, мы не были слишком худенькими. А тут вдруг стали стройными, лёгкими.

- Поразительные успехи! - похвалила нас балетмейстер Надежда Григорьевна. - Когда вы, девчонки, пришли к нам впервые, я подумала: о, какие тумбы! А вы, оказывается, почти Сильфиды!

Правда, Тоня вскоре покинула ряды Сильфид: не выдержала нагрузок. Из меня балерины тоже, увы, не получилось.

Нас, девушек и парней с обувной фабрики, в глаза и за глаза называли "сапожниками". Некоторые девицы из общежития отличались вольным поведением, и потому по городу о них шла дурная слава. Так что, когда я познакомилась с Сашей, то не призналась ему, что "сапожница".

Между прочим, молодёжь моего поколения была скромной, вежливой. О чём, думаете, мы говорили с Сашей? Не угадаете даже с десяти раз! Каждое наше свиданье начиналось с обсуждения очередной главы из "Истории ВКП(б)".

И вот идём мы с ним как-то по тенистой аллее, беседуем на умные темы, а навстречу - солдат и Маруся, наша общежитская девчонка. И - о, ужас! - он её целует на ходу, а она хохочет-заливается.

- Бесстыжая, - прошептала я. - Ведёт себя непорядочно! Вот подожди, придёшь домой, я тебя пропесочу, - и осеклась, потому что выдала свою тайну: я ведь тоже общежитская! От Саши я это скрывала.

- А за что вы её собрались песочить? - удивился Саша.

- Как за что? Советская девушка должна быть скромной! Да и солдатик этот бессовестный... Смотришь какой-нибудь кинофильм о военных, душа радуется: все такие умные, порядочные... А в жизни они вон какие! Ненавижу солдат...

Саша улыбнулся и быстро вынул из внутреннего кармана пиджака военный билет:

- Смотрите: я тоже солдат, в звании лейтенанта. А этот рядовой - мой подчинённый. Я, конечно, поговорю с ним, что неприлично вести себя так. Но, Мария, я точно знаю: он надёжный, хороший человек...

Я была ошеломлена. Почему-то раньше мне и в голову не приходило спросить у Саши, кто он по профессии, чем занимается. Считала, что главное в человеке - это сам человек.

Боже, как мне стало неудобно за свои высказывания о военных и их порядочности. И я не нашла ничего лучшего, как спросить:

- Саша, а почему вы всегда приходите на наши встречи в гражданском костюме?

- А почему вы, Мария, скрывали, что живёте в общежитии? Если бы я был в форме, то вы согласились бы со мной встречаться? Вы ведь считаете: если военный - значит, гуляка-парень: поматросит и бросит. Так?

Я, пристыженная, молчала.

- Не все общежитские девушки плохие, - улыбнулся Саша. - Одна-две поведут себя неприлично, а пятно на всех ложится. Так и насчёт военных. Не все солдаты плохие, поверь...

Господи, что может быть нелепее этого диалога? Но ничего не поделаешь, тогда, в конце тридцатых - начале сороковых годов, мы были наивны и романтичны. И всё-таки, не покривлю душой: я была искренней. Не умела врать, выкручиваться и строить козни.

До сих пор в мельчайших подробностях помню ту субботу. Мы с Олей Нестеренко поехали в свой клуб на генеральную репетицию. Балетмейстер Надежда Григорьевна была довольна: всё у нас получилось хорошо!

Окрылённые, мы вернулись в общежитие с настоящими театральными костюмами. Завтра, в воскресенье, будем выступать в летнем театре парка имени Тараса Шевченко. Ах, как мы утюжили эти костюмы, сдували с них пылинки!

Вечером я сказала Саше:

- Приходи на наше выступление. Мне так хочется, чтобы ты был в театре...

- У меня завтра весь день свободный, - ответил он. - Конечно, приду.

Он взял мою руку и осторожно её погладил. По моим тогдашним представлениям, порядочная девушка не должна была допускать таких вольностей. Но я почему-то не отдернула руку и даже напротив - пожала его пальцы.

- Мария, мы с тобой уже давно встречаемся, - вдруг сказал Саша, не отрывая от меня глаз. - Ну.. как две подруги... Может, ты меня осуждаешь... Поверь, я никогда не разбрасывался поцелуями... Считаю, что они должны быть искренними...

Я почему-то зажмурилась, а сердце моё забилось как рыбка в ведре. И тот свой первый в жизни поцелуй никогда не забуду.

А знаете, что мы делали в ту ночь в общежитии? Бесились! Под нашей комнатой на нижнем этаже жили ребята. Высунув головы из своего окна, они переговаривались с моими соседками, шутили, рассказывали новые анекдоты. И если что-то нам казалось неприличным, мы остужали ребят: выплёскивали ковш воды на их головы. О, как они возмущались! А мы падаем на кровати и хохочем. Вот дурёхи!

Потом, отдышавшись, кто-то из девчонок осторожно выглядывает в окно: что там внизу делается? А притаившиеся ребята быстренько плещут водой из ковшей вверх. Но куда там! Она им же на головы и шлёпается. И снова - хохот, визг, шутки, разговоры.

А утром я проснулась от монотонной и какой-то тревожной речи по радио. Динамик, кстати, мы никогда не выключали. Кто говорил по радио, я сразу и не поняла. Уловила только страшное слово: война! Это выступал Молотов.

Вдруг взревела сирена. Вообще-то, это было не в диковинку: гражданской обороной тогда занимались всерьёз, при фабрике было несколько санитарных команд, действовали курсы инструкторов ПВХО, медсестёр, был оборудован сборный пункт оказания первой помощи... И время от времени устраивались учения: ни свет-ни заря взвывала сирена, мы вскакивали, по-солдатски быстро натягивали на себя одежду и бежали на пункт.

- Ну, прямо зла не хватает, - ругнулась подскочившая в своей постели Оля. - Поспать по-человечески не дают! В прошлый выходной тревога была. Сколько можно?

Другие девчонки тоже были не в восторге от внезапной побудки.

- Девочки, - прошептала я, - вы только не пугайтесь, милые. Война! Это первая настоящая боевая тревога...

- Что? Ну и шутки у тебя!

- Правда: война! Только что Молотов выступал по радио. Одевайтесь быстро. Пойдём на сборный пункт...

Весь день по радио читали заявление правительства, говорили о вероломном нападении коварного врага, транслировали военные марши. А после обеда прибежал какой-то незнакомый парень и передал мне записку от Саши:

"Наташенька! Жди меня. Война долго не продлится. Я обязательно вернусь. Только жди меня. Саша".

Я так растерялась, что не сразу догадалась: у этого парня можно расспросить, что да как, куда Сашу послали и как ему написать. А когда опомнилась, его рядом уже не было".

В цехе появился плакат: "Каждая лишняя пара обуви - это лишняя пуля по врагу". Нынешние зубоскалы, не сомневаюсь, обсмеяли бы его. Но Бог с ними, они не знают, что такое война...

Моя блочковая машинка азартно выдаёт: "Тах-тах-тах-тах!" Она, как пулемёт, отбивает восемь блочков с одной стороны заготовки, восемь - с другой. Через каждые пять минут я передаю на конвейер десять пар заготовок для бригады, которая крепит низ обуви. Она, кстати, так и называется: бригада крепления низа. Смешно звучит, да?

Наша фабрика шила из чёрной и жёлтой юфти ботинки для солдат. Работали мы напряженно, каждая минута на счету. И если во время воздушной тревоги поначалу уходили в бомбоубежище, то потом, когда налёты фашистов участились, девчонки отказывались бросать рабочие места. Вместо того, чтобы работать, только и знаешь, что бегаешь туда-сюда. А вот вам, фашистские гады, кукиш с маслом, будь что будет!

Моя сменщица Надя Стародубцева заболела и не пришла на работу. Мастер как-то виновато глянул на меня и неловко начал говорить:

- Товарищ Наталья, знаю: вы уже устали...Двенадцать часов, ночная смена... Но, понимаете, мы должны полностью выдать заготовки в цех крепления... Мы план не выполним, из-за нас другие в отстающие попадут...

Я очень устала, мечтала только об одном: добраться до постели и повалиться спать. Но как только услышала, что план не выполним, почему-то подумала о Саше. Он без всякого отдыха воюют с проклятыми фрицами, а я - ишь, какая барыня, уморилась!

- Товарищ Лисак, - бодро сказала я, - конечно же, я никуда не уйду. Постараюсь заменить Надю...

И две недели, пока она болела, я работала в две смены без всяких выходных. Лисак носил мне еду из столовой, и пока я подкреплялась, он садился за машину, иначе мог образоваться завал заготовок.

Что такое нормальный сон, многие из моих товарок напрочь забыли. Мы кемарили минут двадцать, ну, может, полчаса, вскакивали и снова становились к станку.

А мама писала мне: " Доченька! Приезжай скорее, фашисты уже под Кривым Рогом, хочу поглядеть на тебя напоследок и умереть вместе..."

А я послала, помню, такой ответ: " Мама! Я - комсомолка и никогда не подчинюсь врагу. Лучше вы ко мне приезжайте. Нашу фабрику эвакуируют в Иркутск. Бросайте всё! Жду вас".

Фабрика спешно готовилась к эвакуации. Я тоже собралась ехать в Иркутск. Но меня оставили при фабричном штабе противовоздушной обороны.

Мы, пятеро девчат - бойцов ополчения, неотлучно дежурили на постах: кто на крыше, кто на территории предприятия, кто ещё где-то.

И вот как-то под утро наш командир, взглянув на часы, сказал:

- Четыре часа утра... Наташенька, мне нужно сбегать домой. Моих эвакуируют сегодня. Надо попрощаться. Через час буду. А вы не стесняйтесь, кушайте мой завтрак...

Выпив стакан чая, я вышла на крыльцо. Над городом стоял сплошной гул, слышались пулемётные очереди, проносились на бреющем полёте самолёты. Из-за угла выбежал комендант нашего общежития Васильев.

- Ты чего здесь? - спросил он.

- Жду командира, - ответила я. - Связь с городским штабом ПВО оборвалась. Что делать - не знаю...

- Какая тебе связь! - нервно крикнул Васильев. - Немцы у Краснополья! Фронт в пяти километрах от города. Через час взорвут большой мост...

Выкрикнув всё это, он побежал дальше. То тут, то там в придорожной пыли вздымались и тут же опадали юркие фонтанчики. Ф-ф-ють, ф-ф-ють! Вражеские самолёты заполонили, казалось, всё небо, черным-черно от них стало.

- Наташа! Айда в общежитие! Возьмём вещи, документы. Скорей! А то не успеем из города выбраться: мост скоро взорвут.

Кто кричит? А, это мои соседки по комнате!

Все вместе забежали в свою родную, уютную обитель. Уж как мы её украшали, старались, чтобы уютно было, уставили весь подоконник горшками с розами. Когда вышел приказ об эвакуации в Иркутск, мы их взяли и отнесли в комнату к ребятам. Но те после обеда получили повестки в военкомат, а нас, девчонок, оставили на казарменном положении. Ребята поднялись к нам, поставили цветы на подоконник: " До свидания, девушки! Война кончится - встретите нас букетами роз. Пусть растут!"

И вот остались розы беспризорными...

Мы бежим, бежим с Октябрьской площади - от общежития к вокзалу. Там спасительный мост через Днепр. Успеть бы только до взрыва!

По дороге видим: вот лежат трамвайные вагоны, сошедшие с рельсов, звенят под ногами осколки витринных стёкол, выбитых ударной волной; вот валяется опрокинутый фургон, а рядом с ним лошадь...

Привокзальная площадь забита подводами, машинами, людьми. Всё окутано серой тревогой, дымом и гарью.

- Стой! Стой! - останавливает нас оклик часового.

Оказывается, надо пропустить на мост колонну машин с солдатами. Нас теснят всё дальше и дальше, к домам. Мои перепуганные подруженьки, ещё вчера готовые голыми руками задавить фашистскую гидру, чуть ли не в голос заревели. Ну, что делать? Я подошла к бойцам, сидевшим на подводах с боеприпасами:

- Товарищи бойцы! Я член комитета комсомола фабрики, инструктор ПВХО - командир санитарного звена, а эти девушки - мои бойцы. Помогите нам попасть на левый берег Днепра!

- Ну куда ж мы без вас! - рассмеялись солдаты. - Сидайте, девчата!

Оказавшись на том берегу, мы вскоре встретили фабричных ополченцев. Дорогие наши Иван Михайлович Лебедь, Андрей Цейтлин, Наум Друян и другие мужчины, как же мы вам радовались! А вы обступили нас, обнимали, расспрашивали, что происходит в городе. Девчонки сказали, что готовы приступить к своим обязанностям ополченцев: "Хотим остаться с вами!" Но тут Андрей Цейтлин, нахмурившись, изрёк:

- Отставить!

- Что такое?

- Товарищи девушки, посмотрите: у нас одна винтовка на пятерых, и одеты мы кто во что горазд, - ответил он. - Что вы будете тут делать? Пули ртом хватать? Идите-ка вы в тыл, в колхозы. Там нужны молодые и сильные руки - хлеба убирать, картошку рыть. Хлеб фронту нужен не меньше, чем оружие.

- Правильно Андрюша говорит, - поддержали другие мужики. - Идите в колхозы! Это и будет ваша помощь фронту.

Распрощавшись с ополченцами, мы двинулись к станции Новомосковск. Над дорогой кружили фашистские бомбардировщики - как чёрное вороньё. Ухали зенитные пушки, стрекотали пулемёты, лёгкими ястребами носились наши истребители, а мы перебежками продвигались вперёд. Сердце рвануло острой болью, когда, оглянувшись, я увидела город в дыму, грохоте, огне: рвались цистерны с горючим, горела нефтебаза.

Только поздно вечером объявили посадку на поезд, но оторваться от бомбардировщиков удалось только заполночь. А до этого двигались так: пройдёт поезд метров сто-двести, тревога, все выбегают из вагонов и кидаются кто в кюветы, кто в придорожные кусты. Ужас!

Утром мы вышли на станции Перещепино. Вокруг стояла такая тишина, будто уши заткнуты ватой. Почему-то даже птиц не было слышно. Может, они почувствовали приближение войны и покинули эти места?

Галя Шляпкова и Оля Янчаковская были родом из этих мест, они нас сразу повели к элеватору: туда колхозники всей округи возят зерно - вот девчонки и подумали, что обязательно встретят своих земляков. Так и вышло.

Попрощавшись с подругами, Галя Винник, Оля Нестеренко и я сели на подводу и поехали в соседний колхоз. Там нам сразу нашли занятие: дали быков. Ну, уж если говорят "Упёрся, как бык", то это верно. Один бык нам попался своенравный: если увидит лужу, то хоть что с ним делай - непременно встанет в неё и пока не прохладится, с места не двинется. Замучил, проклятый!

У Гали, оказывается, был жених. Они чуть ли не с грудничкового возраста дружили. Звали его Ваня Первый. Потому что был ещё и Ваня Второй, его лучший друг. Мы всюду вместе ходили: и на работу, и на обходы села. У молодёжи было тогда такое задание: если, не дай Бог, обнаружим вражеский десант, надо срочно предупредить об этом население.

- А что, если десант и вправду вот сейчас с неба спустится? - наивно спросила я Ваню Второго.

- Сразу побежим в село, предупредим всех людей, - ответил он. - У одного парня есть ружьё отцово...

- Одно ружьё против кучи немцев? - горько улыбнулась я. - Ну, ты даёшь!

- Да мы с Ваней Первым голыми руками их передушим...

Милые, милые ребята!

Однажды Ваня Второй признался мне в любви. Господи, он ничего не замечал! Впрочем, даже подруга Галя не догадывалась, почему мне иногда становилось так дурно, что хоть ложись и помирай. И ещё мне всё время хотелось чего-нибудь сладкого. Ах, Саша, Саша! По радио передают сводки Информбюро о кровопролитных боях с большими потерями... "Жди меня...Целую...Саша". Где ты? Обрадуешься ли нашему будущему ребёнку?

Нет, не могу я писать о том, какие думы тогда передумала. До сих пор тяжело на сердце...

("Нигде так не врут, как в любви и на войне"... Вспомнилась вдруг эта крылатая фраза. Но навряд ли начальник Генерального штаба сухопутных войск гитлеровской Германии Франц Гальдер врал в своих дневниках, когда в своих личных дневниках писал, например, такое: "В полосе группы армий "Юг" большая активность противника. Принято решение произвести налёты на русские аэродромы. По данным разведки, против группы армий "Юг" действует 1043 самолёта русских" - это на 21-й день войны. 19 ноября 1941 года он делает такую запись: " ...никакого численного превосходства. Не только на земле, но и в воздухе". Почему фашисты получили достойный отпор лишь у стен столицы и на берегах Волги? В школе, помню, это объясняли нам превосходством фашистской армии, на которую работала вся Европа. Но мы тогда не знали, что немецкий генерал Гальдер, недоумевая, писал в своём дневнике: "Русская тактика наступления: трёхминутный огневой налёт, потом - пауза, после чего - атака пехоты с криком "ура" глубоко эшелонированными боевыми порядками (до 12 волн) без поддержки огнём тяжелого оружия даже в тех случаях, когда атаки производились с дальних дистанций. Отсюда невероятно большие потери русских". И не знали мы, что в августе 1941 года Вильгельм Пик, будущий президент Германской Демократической Республики, представитель коммунистов Германии в исполкоме Коминтерна, в докладной записке Георгию Дмитрову отметил: " Красноармейцы не овладели новым оружием, и при всяких затруднениях возникают слухи, что старое оружие было лучше, а при создании нового было вредительство. Красноармейцы говорят - не является ли вредительством то, что их постоянно посылают в бой, чтобы уничтожить".

Ничего этого ты, бабушка, не знала, и прочитать об этом нигде не могла: гласность наступила, когда ты уже ушла: "там впереди не могила, а таинственной лестницы взлёт" - Анна Ахматова, Её ты, впрочем, тоже не знала, да и не нужна она была тебе. Но что же там на самом деле? Правда ли: "таинственной лестницы взлёт"? Или - тлен, гниение, распад молекул?

Боже, о чём это я?

А Россия, бабушка, непобедима ещё и по такой причине. "...даже если мы разобьём дюжину ... дивизий, русские сформируют новую дюжину". И ещё: " С криком "ура" без поддержки огнём..." Всё тот же Франц Гальдер. Но ты об этом и сама вскоре догадалась...)

Ничего я, конечно, Ване Второму не сказала. А он, как теперь говорят, "пользовался у женщин успехом". Однажды вечером возвращаюсь с работы, и вдруг из-за акации мне навстречу кидается женщина. "Тебя Наташей зовут? - спросила и, когда я кивнула, быстро зачастила: Я - Марфуша...Я тебе вот что скажу... Не ходи с Иваном, он - мой...Я люблю его...Люблю..."

Марфуша обхватила ствол акации обеими руками, прижалась к нему лбом, плечи её затряслись:

- Ты чужая! Зачем он тебе? Даже если поженитесь, я вам жить вместе не дам...Уходи из села!

Я стояла ошеломлённая и не знала, что делать, а Марфуша, отскочив от дерева, схватила меня за плечи:

- Отдай мне его! Тошно мне одной жить... Если бы не ты, он давно бы моим стал...

Почему-то я подумала, что лучше умереть от печали и тоски, чем вот так выпрашивать у кого-то свой "кусочек счастья". Но вслух сказала совсем другое:

- Успокойся. Я его к своей юбке не привязывала. И уж тем более отбивать не собиралась.

- Ой, спасибочки, милая, ой, извиняй меня, дуру полоумную... Я сама не своя, как его увижу...

Конечно, я сказала Ване Второму об этой встрече:

- Ты Марфушу знаешь?

- Ах, вот почему ты весь вечер такая молчаливая. А я решил, что тебе нездоровится...

- Она тебя любит.

- Ну и что? Она сама за мной бегает... Да не нужна она мне! Муж у неё в армии, вот она и бесится...

- Да и ты тоже бесишься. Марфуша сказала, что ты с ней уже спал.

- Расскажу всё, как на исповеди. Привёз я ей после обеда соломы, пока сложили скирду - вечер наступил. Она позвала меня ужинать, силком заставила выпить водки. Я с устатку и уснул, где сидел. Утром глаза продрал, гляжу: чужая хата! За кепку, да в дверь, а она хохочет вслед: вот, говорит, теперь тебя все увидят, скажут, что ночевал у меня. Не верь тому, что она сказала...

- Нет, Иван, дыма без огня не бывает. Впрочем, мне всё равно. Ты в родном доме, а я - путник: сегодня пришла, завтра уйду. Не останусь я в вашем селе...

- Ну, почему? Моя мать сказала, что любовалась тобой: ты красивая, и в работе ладная, всё хорошо делаешь.

- Что это ты какой-то старорежимный? Мама сказала... Мама посоветовала...

- Она о хорошей невестке мечтает! Ты ей понравилась.

- А я замуж не собираюсь. У меня уже есть друг жизни. Он сейчас на фронте.

Иван помрачнел и почти сразу ушёл домой.

А утром, как только мы с Галей глаза открыли, её бабуся и говорит:

- О, сони-лежебоки! Ничего-то вы не знаете. Ходила я на огород, гляжу: за нашей речкой пушки стоят. Видать, ночью пришли наши солдаты.

- А где ж у вас речка, бабушка? - подначили мы её. - Сколько живем в вашем селе, не видели её!

- Да за огородом!

- Там лужа какая-то...

- Нет, речка, - упрямо мотнула головой бабуся. - В старину её звали Ориль, потом - Орилька, а сейчас обижают: жабе по колено - говорят...

- А разве вы не видите, что так и есть?

- Эх, вы! Проживёте с моё, поймёте: человек видит не только то, что теперича есть, но и то, что на этом месте было...

Сбегали мы с подругой к дальнобойным пушкам, у которых сидели солдаты.

- Ребята, где сейчас фронт проходит? - спросили мы их.

- Военная тайна!

- Нет, ну серьёзно ответьте. Немцы уже перешли Днепр?

- Шиш им! Граница фронта по Днепру проходит, а дальше мы их не пустим...

- Ребята, миленькие, если будете отступать, то возьмите нас с собой. Мы под немцами оставаться не хотим.

- Что за пораженческие настроения? Не стыдно вам? А ещё, наверно, комсомолки...

Мы, пристыженные, убежали домой.

Когда бойцы покинули "речку" Ориль - этого в селе никто не заметил. Наверное, ночью.

Весь следующий день меня то знобило, то в жар бросало. На ногах появились небольшие волдыри, которые, лопаясь, оставляли красные язвочки.

- У тебя, Наталья, ящур, - сказала бабуля. - Это заразная болезнь. Давай-ка я намажу твои ноженьки дёгтем, а вечером напарим их в чистотеле...

После всех этих процедур на меня навалилась бессонница. Душно мне в хате, нечем дышать. Вот и вышла я во двор. Как не похожа серая, холодная ночь, окутанная тягостной тишиной, на те весёлые, чудные и радостные ночи, которые стояли ещё совсем недавно. Ни сверчок, ни поздняя птичка голоса не подают, и лист на деревьях замер, и, кажется, даже воздух оцепенел: стоит на месте, густой, как туман, и ни дуновенья ветерка! Тишина такая, что слышно, как бьётся сердце.

Где-то на другом конце села протяжно завыла собака, её поддержала другая, и вскоре над сонными хатами поднялся тяжкий и надсадный собачий вой.

Наш Шарик тоже завыл, подбежал ко мне, прижался к ногам, дрожит, и воет, и скулит.

- Шарик, глупенький, ну чего ты боишься? Я тебя спрячу в дом. Смотри: нигде никого нет. А те собаки, наверное, учуяли волка. Вот, дуры, и воют. Ну, не бойся. Пойдём на дорогу, посмотрим, что в округе делается...

И тут собаки одна за другой перестали выть - как по команде. Село постепенно вырисовывалось из серой дымки. Наконец дохнуло прохладой. И где-то неподалёку громко пискнула какая-то пичуга.

Со взгорка я видела дальние хаты нашего села. Нигде ни огонька, ни людей. И вдруг вижу: от стены одного дома отделяется длинная фигура в белом и бросается в мою сторону. Что это: привидение или живой человек? А может, у меня поднялась температура и это бред? Или всё-таки привидение? Вон как собаки тосковали и выли, знать, чуяли его. А может, это моя смертушка идёт? Ну и пусть! Я не уйду, дождусь её... Всё тело горит, в ногах слабость...

Привидение приблизилось ко мне, и я увидела: это человек в белье. Он, не останавливаясь, прокричал:

- Немцы... немцы входят в село!

И побежал дальше. Под мышкой он держал темный узелок.

Вот он добежал до оврага и будто в землю стал врастать, пока не скрылся в ней совсем.

- Эй, лунатик, опять не спала, всю ночь блукала?

Я и не слышала, как Галя подошла ко мне сзади. Она обняла меня за плечи, сладко зевнула и сказала:

- Ещё полчасика не грех поспать. Пойдём в хату...

- Ой, Галя, что делать будем? Немцы вошли в село!

- Тю-ю! Тебе ещё не то померещится, если не будешь нормально отдыхать.

- Ты ничего не слышишь?

С той стороны села, откуда прибежал мужчина-"привидение", явственно донеслось урчанье мотоцикла - и одного, и второго, и... Господи, сколько же их там?

Онемевшая Галя схватила меня за руку, дотащила до хаты, бросила у крыльца, заскочила в дом, откуда с причитаниями тут же выкатилась её бабуля, и мы все кинулись прятаться в щель (т.е. погреб - прим. Авт.) на огороде. За нами увязался и Шарик. Он сидел в щели тихо, словно понимал: враг идёт нешуточный, никого не пощадит.

Мотоциклисты промчались по главной улице села, оставив на заборах плакатики со стрелками. Мы с Галей вылезли из своего убежища, посрывали, где могли, эти бумажки. Да что толку! Зелёная свора уже заполняла село.

Из щели мы видели, как солдаты забегали во дворы, галдели, гоготали, тащили из хат всё съестное. У бабули вынули из печи хлеб, вычерпали из борща кусочки мяса...

Прокатился этот зелёный смерч по селу, и снова стало тихо. Дня три мы жили сами по себе, пока из бывшего сельсовета не пришел нарочный. Он объявил: "Все эвакуированные должны немедленно явиться в управу. За неисполнение приказа вы будете наказаны".

В управе сказали, что мы должны вернуться на прежнее место жительства. Мне выдали пропуск в моё родное село.

Шли мы втроем - Ксеня, Дуня и я. Впрочем, вам всё равно, с кем я шла, правда? И вы, наверное, не поймёте тех угрызений совести, что мучили меня. Как это ни ужасно звучит, но я думала не о том, что смирённо выполняю приказ оккупантов. И не о том думала, чтобы к партизанам уйти или на фронт бежать. Нет, совсем о пустяшном пустяке я думала. О том, как посмотрю в глаза маме и сёстрам. Ведь рвалась уехать с заводским оборудованием на Восток и не хотела возвращаться в родное село, и вот - нате вам, привет-здравствуйте!

А тут ещё болезнь. Иду будто в полусне, на ватных ногах. Бинты присохли к язвам, гной проступает сквозь чулки. Вечером, когда заходим в какое-нибудь село на ночлег, боюсь попросить тёплой воды: узнают люди о моих болячках и выгонят из хаты. А так хотелось отмочить бинты и постирать их...

В дороге заболел правый глаз, на веке нарядился чирей. Пустила нас одна женщина на ночь, я стала развязывать бинт, чтобы промыть глаз, выронила тряпочку, а с ней выдернулся "стержень" чирея . О-о-о! Я как глянула в зеркало, как увидела в веке глубокое отверстие (показалось: глазное дно вижу!), так и сползла со стула на доливку (глиняный пол - прим. Авт.). И сознание потеряла.

Очнулась, слышу, как наша хозяйка говорит девчонкам:

- Боже мой, если бы я знала, что у ней чёрная болезнь, не пустила б вас ночевать.

Я сказала сама себе: крепись, мол, Марья, дела твои неважные, уже и люди тебя пугаются, но ты делай вид, что не совсем ещё пропащая.

- Ну, что вы, тетя, испугались? - я сама поднялась с доливки и даже постаралась улыбнуться. - Никакая ни чёрная у меня болезнь. Чирей выскочил, только и всего. Неловко бинт дёрнула и вытащила его, проклятого. Знаете, как больно!

- А что ж ты такая бледная? И ноги у тебя перебинтованы...

- Весь день солнце голову пекло. Умаялась. Ноги горят, аж сердце щемит. А то, что перебинтована, так внимания не обращайте: упала на острые камни, поранилась...

Хозяйка поверила моей лжи. А утром - снова в путь. Иногда мне казалось, что бинты вросли в язвы, и любое неосторожное движение отзывалось зубной болью.

К обеду мы подошли к переправе. Полицай махнул в сторону белого домика:

- Ступайте к коменданту! Он вам новые пропуска выпишет...

Комендант, внимательно оглядев нас, ехидно прищурился:

- Как ни бежали вы от немцев, а они вас догнали и перегнали!

Дуня заплакала:

- Мы не бежали... Нас заставили угонять скот... Вот, в тапочках идём. А уже холодно...

"Что она несёт?" - подумала я. А комендант уже её спрашивает:

- Комсомолка?

- Нет, - лепечет Дуня. - Меня заставляли писать заявление и даже до работы не допускали, а я всё равно не захотела...

- Что ты врёшь? - не выдержала я. - Комсомол - свободный союз молодёжи, и силом туда никого не тянут...

- Молчать! - прикрикнул комендант. - Будешь говорить, когда тебя спросят!

Я не испугалась его. Наверное, потому, что всё ещё не могла осознать, что этот русский человек вовсе не играет роль коменданта - он по-настоящему служит новым хозяевам и ненавидит коммунистов.

- Ты тоже комсомолка? - спросил он Ксеню.

- Нет!

- Тебя тоже заставляли вступать в комсомол?

- Нет, у нас никого не заставляли. Кто хотел, тот туда и вступал, - отвечала Ксеня, смущённо уставившись в пол. - А я не хотела...

Меня злило, что этот мужчина, который ещё совсем недавно назывался товарищем, делал вид, будто не знает, как у нас принимают в комсомол. Всё он знал! Но вот напялил немецкую форму, называется господином и получил власть над людьми.

- Комсомолка? - спросил он у меня.

- Да.

- Тебя заставляли вступать в комсомол?

- Нет, я вступила туда сама, - ответила я, глядя ему прямо в глаза.

- Смелая, - он хмыкнул и неловко отвёл глаза в сторону. - Врать не умеешь, да?

- Да.

Он вздохнул и крикнул в коридор:

- Господин Нечуйбаба!

Вошёл молоденький полицай и услужливо ему поклонился.

- Принесите со склада две пары ботинок, - сказал ему комендант. - Надо вот этих двух девушек обуть. Вишь, в тапках на босу ногу ходят...

Пока Нечуйбаба бегал за ботинками, он выписал моим спутницам пропуска. И Дуня, и Ксеня не знали, как и отблагодарить его. А он, разулыбавшись, принялся разглагольствовать:

- Красная армия разбита. Остатки бегут в Сибирь, но непобедимая немецкая армия настигнет их и там. Мы утопим всех жидобольшевиков в Волге. Советской власти больше никогда не будет. А вот эти ботинки остались на красных складах, - он кивнул на вошедшего в кабинет Нечуйбабу, который держал пару ботинок из жёлтой юфти.

Как я увидела эти ботинки, так будто застучала в мозгу моя блочковая машина: тах-тах-тах! Считай, каждую пару солдатских ботинок я держала в своих руках. И перед глазами возник тот плакат: " Каждая лишняя пара обуви - это лишняя пуля по врагу".

- Обувайтесь, идите домой, - сказал комендант девушкам. - Вы ещё послужите новому порядку!

Когда они ушли, он, откашлявшись, многозначительно сказал:

- А с тобой, гражданка, будет говорить немецкий комендант. Он прибудет через три дня, так что придётся тебе задержаться.

Нечуйбаба вывел меня из управы. Мы прошли несколько домов и завернули во двор, где стояла хата на две половины. Полицай постучал в окошко и что-то тихо прошептал на ухо выглянувшей женщины.

- Идите у хату! - сказала она мне. - Постель тут чистая, не брезгуйте. Располагайтесь, як у ридной хате...

- Тетя, мне бы теплой водички. Хочу умыться с дороги, - попросила я.

Хозяйка принесла таз с водой, угостила меня тарелкой каши и чаем. Увидев постиранные чулки и бинты, которые я развесила на печи, она покачала головой:

- Ой, бедовая дивчина! Далече ли тебе идти?

- Ещё сто двадцать километров...

- Совсем ног лишишься.

Она говорила на том русско-украинском диалекте, который использовался и в моём родном селе. Я ей об этом сказала, но женщина ничего не ответила и ушла на свою половину.

Я проснулась ночью. На хозяйкиной половине, видно, шла гулянка: громко и разом разговаривали женщины и мужчины, взвизгивала расстроенная гармошка, хриплый голос пытался вывести: "Утомленное солнце тихо с морем прощалось..."

Утром я долго не могла подняться. Сквозь тяжёлую дрёму слышала, как тихо зашла хозяйка, поставила на табурет у кровати крынку молока с куском белого хлеба. Постояла, громко вздохнула и вышла.

Спустя час, а может, и больше хозяйка снова скрипнула дверью:

- Ты что ж, дивчина, всё ляжишь? И не ела ещё! Вставай, вот вода, умойся...

В комнате было темно. Хозяйка почему-то не открывала ставни. Сквозь их щели пробивались столбики яркого света.

- Не могли бы вы, тётя, открыть ставни? - попросила я. - Душно мне...

- Ставни? - она глянула на меня острыми глазами, о чём-то подумала. - Ставни... Не велено... Но ладно, одну половину открою...

Видимо, она боялась, что я убегу и ей влетит от коменданта. Но куда бы я побежала днём, на виду у всего села?

Однако вечером она сама мне предложила:

- Уноси, девка, ноги. Я на ночь ставни не закрою. Куда хочешь, туда и беги. Как приедет немецкий комендант, так тебя и повесят. Он комсомолок не любит...

- Повесят? За что? - удивилась я. - Только за то, что не соврала в отличие от своих подруг?

А сама, между прочим, думаю: вот дёрнул же чёрт за язык... Геройство? Глупость! Так мне и надо, если голова дурная, - пусть вешают, гады окаянные! Только обидно, что ничего, ничего не сделала, чтобы хоть как-то отомстить фашистам. Жаль, что мама так ничего и не узнает обо мне...

- Что задумалась? - спросила хозяйка. - Или не веришь мне?

- Не могу я бежать, - отвечаю. - Мой паспорт у коменданта остался. Как я без него буду?

- Чёрт с ним, с паспортом. Если наши вернутся, скажешь: потеряла, - новый выпишут.

- Нет, не могу я оставить свой паспорт врагам. Они могут его использовать в своих коварных целях. И будет на мне всю жизнь лежать чёрное, несмываемое пятно позора.

- Тю-ю! А что, если они и тебя повесят, и твой паспорт используют?

- А я этого знать не буду. И не будет меня мучить совесть...

- О, це девка! Так говоришь, будто газету вслух читаешь, - неодобрительно покачала головой хозяйка. - Задурили тебе голову всей этой агитацией...

- Что?

- А ничего!

Хозяйка больше не заговаривала со мной о побеге. На третий день щелкнул ключ в замке, звякнула накладка, отворилась дверь. Нечуйбаба молча поманил меня пальцем на улицу.

В управе сидел всё тот же русский комендант. Он с нескрываемым любопытством посмотрел на меня и хмуро спросил:

- Что, не удалось сбежать?

- Я себя виноватой не считаю, - ответила я.

- Ладно, - он взял со стола мой паспорт, покачал его за уголок, как бы взвешивая, и протянул мне:

- Возьми свой документ. Тебя и дома успеют на виселицу вздёрнуть. Вот пропуск на переправу. Иди!

Я уже была учёная и потому ничем не выдала своего волнения. Вот он, мой дорогой документ!

- Спасибо, до свиданья! - неторопливо, с достоинством сказала я. Полицай смотрел мне в спину. Я чувствовала его тяжелый, обжигающий взгляд, но так и не повернула головы. А самой хотелось поскорее вылететь из этой клетки, я боялась, что Нечуйбаба снова возьмёт меня за плечи и посадит под замок.

Когда я вышла к Днепру, то не узнала его. Он обмелел. Старик-лодочник переправил меня на песчаную косу, с которой до берега было проложено что-то вроде тротуара. Где вода доходит по щиколотки, где - чуть выше.

Я вскрикнула, увидев нашего солдата: он лежал лицом вниз, шинель в темной воде вздулась. А чуть подальше - ещё и ещё убитые солдаты, и все они лежали головами на запад... Грудью стояли за Днепр и упали, сражённые, на его песчаное дно.

От станции Кудашево я свернула на село Покровку. На его краю стояла новая, может быть, перед самой войной построенная хата. Во дворе я увидела старика. Он тянул к сараю упирающегося телёнка. Мимо него просеменила низенькая, полная бабулька. Как она напомнила мне маму, столь же быструю в ходьбе!

- Здравствуйте, дедуня! - сказала я. - Можно у вас переночевать?

Старик, занятый телёнком, ничего не слышит. Может, он глуховат?

- Дедуля, позвольте у вас переночевать, - сказала я громче.

- А? Переночевать? Не знаю... Иди к моей старухе...

Теленок, оттопырив хвост, взбрыкнул копытами и потащил деда к забору.

- Давайте, деда, я вам помогу, - предложила я. - Ишь, какой бычок строптивый!

- А? Спроси у старухи...

Я поднялась на крыльцо, нажала щеколду, а дверь не отворяется. Постучала - никто не отвечает. Я сильнее стукнула.

Скрипнула внутренняя дверь, щёлкнул засов и в щёлку на меня глянула старушка.

- Пожалуйста, пустите на одну ночку на постой...

- Чего ломишься? - закричала старушка. - Черти вас тут носят... Нет у меня для вас места...

- Бабушка, весь день иду... Устала... Ноги гудят... Я вас не побеспокою, лягу на полу...

Старушка, однако, резко прихлопнула дверь, накинула изнутри крючок и заворчала:

- Коммунисты! Комсомольцы! У, проклятые! Вот и на вас пришла погибель, слава Богу...Ох, долго мы ждали своего часа и дождались...

- Что вам плохого сделала советская власть?

- Нечего тут пропаганду разводить! Не пущу я тебя... Иди вон через дорогу, там у Катьки весь ваш сброд собирается.

Ничего я не ответила злобной старушонке. Заковыляла к Катьке.

- Не удивляйтесь, - сказала Катерина. - Это не люди, а змеи. Они встречали немцев хлебом-солью. Их выслали к нам со Смоленщины. Кулаки!

- Старушка напомнила мне мою матушку, - повинилась я. - Вот и пошла к ним...

- Ладно, переночуете у меня...

Катерина предложила мне стул, а сама куда-то вышла. Я огляделась: хатка бедная, но чистенькая, на лежанке спал малыш. Ему, наверное, и годика ещё не исполнилось. Он зашевелился, покряхтел, зачмокал и снова утих.

Хозяйка внесла цинковую ванночку. Я подумала, что она собралась купать на ночь ребёнка.

- Ну вот, помоете голову, - сказала Катерина.- Во дворе кипячу целый бак воды, так что полностью сполоснётесь. Отдохнёте, а завтра дальше двинетесь. Вы в каком селе живёте?

- В Большой Софиевке.

- Осталось-то всего ничего: километров двадцать пять, пожалуй, будет. За день и дойдёте. Ну, давайте мыть голову...

- Я даже косы не могу расплести, - засмущалась я. - Руки меня не слушаются. Будто онемели...

Катерина расплела мне косы, помыла волосы, завязала их полотенцем, потом принесла ещё воды:

- Не стесняйтесь! Раздевайтесь... Вижу, у вас чулки в пятнах... Прилипли... Ничего, мы их потихонечку отмочим...

Я молча подчинялась движениям её быстрых рук и терпела боль, стискивая зубы. Катерина, не брезгуя, сама выстирала чулки и бинты, развесила их на печке и опять во двор выбежала. А я прилегла на кровать и тут же забылась тяжелым сном. И не слышала, как Катерина снова в хате объявилась.

- Вставайте! - сказала она громко. - Я борщ сварила. У меня во дворе летняя печка. На ней готовлю, чтоб в хате дыма не было...

- Спасибо, не хочу, - ответила я.

- Да как же так? Я ведь для вас петуха зарезала, - расстроилась Катерина. - Не хочу, чтобы он немцам достался. Сколько тут народу проходило - я всех угощала. Куры у меня такие знатные были - красивые, рябенькие хохлатки, и зимой, и летом неслись! Теперь ни одной нет. И гусей тоже порубила. Чем фрицам они достанутся, пусть наши люди досыта поедят.

- Да как же вы зиму переживёте? - спросила я. - Ребёнка будет чем кормить?

- Корова осталась у меня, - ответила Катерина. - В погребе - картошка, капуста, овощ всякий припасен. Если идолы не отнимут, то перезимуем...

Голос Кати постепенно приглущался и вскоре совсем стих. Я очнулась от дремы, когда ложка из руки шлёпнулась в миску.

- Извините, Катерина, - прошептала я и, свалившись головой на подушку, мгновенно заснула.

(Бабушка, милая бабушка! Ты подробно описала и Катерину, и её малыша, который родился уже без отца: он ушёл на фронт и никогда не увидел своего первенца - погиб в первом же бою... И всех, кого встречала на своём пути домой, тоже подробно описала, и все разговоры, и все имена-фамилии сохранила твоя память. Наверное, ты хотела, чтобы тот, кто станет читать твои записки, тоже принял их как близких, сердечных людей? Таких сейчас ох как мало осталось! Ну, кто ж будет резать ради гостя последнего петуха? Или мыть незнакомому человеку больные ноги в струпьях и гное... О, как меня поразила твоя простая фраза: "С попутчиками свыкаешься за несколько часов пути, а если ещё и разделишь с ними пищу и кров, то они становятся тебе почти родственниками".

Я не стал перепечатывать на машинке это место твоей рукописи. Ты, бабушка, слишком уж жалобно описывала, как утром соскочила с кровати, но твои ноги сплелись, будто они из ваты, а не из костей и плоти - и ты рухнула на доливку, и завыла: "У-у-у-в-в-вы! Ноженьки, мои ноженьки! Как же я жить-то теперь стану, безногая калека?" И прибежала Катерина, и успокоила тебя, и ты ещё два дня у неё пробыла: она тебя мазала какими-то снадобьями, поила отварами трав, ухаживала как за малым дитятей - и твои ноги отошли, болячки подсохли, и ты сумела-таки дойти до родного села, и никому никогда не бахвалилась умением переносить все невзгоды... А, впрочем, я не о том хотел сказать! Ну, почему, скажи на милость, почему ты никогда-никогда не рассказывала обо всём этом мне? Всегда отделывалась какой-нибудь короткой фразой типа "Всем было несладко, и мне - тоже". Что, мол, тут особого: вся страна жила трудно, тревожно, на пределе сил... Но героиню ты из себя не выписываешь, хотя все мемуаристы обычно приукрашивают своё прошлое...

. Как жаль, что в последний год я так мало с тобой разговаривал! Вечно спешил, бежал-скакал, сам себя порою забывал. О, Господи, когда же будет та остановка, с которой можно спокойно оглянуться назад? А может, этого лучше вообще не делать? Вот ведь жена Лота оглянулась и превратилась в соляной столб... Орфей оглянулся - Эвредика вернулась в мир теней...)

Спасибо Катерине, подлечила она меня. Пошла я дальше...Описывать подробно свои мытарства не стану. Скажу лишь, что не я одна такая брела тогда по земле русской. И набрела на крошечного ребенка, завернутого в светло-зеленое одеяло. Он уже даже не кричал, а хрипел, с каким-то присвистом. И личико у него синюшное было. Простыл, наверное. Он лежал рядом с молодой женщиной. Я посмотрела на нее и поняла, что она мертва. А как же ребенок?

Я взяла малютку на руки и она сразу загукала , засопела, а потом притихла, согретая мим теплом. Это была девочка.

С ней я и пришла домой. Матери велела говорить всем, что родила его в браке, мой муж Саша сейчас на войне, а я вернулась домой, чтобы дочь воспитывать.

И вот однажды сижу я на русской печи - прогреваюсь, как мне велела мать. Вдруг, слышу, кто-то в сени зашёл, стучит в хату.

- Заходите!

Вошёл полицай Василий.

Мама мне уже много нарассказывала о нынешней сельской власти и панах-оборотнях. Этот Василий был бригадиром. Когда немцы подходили к соседнему району, пришло указание: поджечь скирды хлеба и эвакуировать население. Однако Василий подговорил ещё одного бригадира - Ивана, и они спрятались под скирдами, а как только услышали стрекот фашистских мотоциклов, так и вышли на дорогу с поднятыми вверх руками. "Большевики заставляли нас поджечь хлеб, а мы не послушались и сберегли его для вашей армии", - сказали они врагам. За это их произвели в полицаи.

- Здравствуйте, - сказал Василий.

- Здравствуйте, коли не шутите...

- Вот ты какая... Даже жалко, - он пристально смотрел на меня. - Больно уж хороша!

- Что вам нужно? - довольно мрачно спросила я, давая понять, что не желаю с ним долго разговаривать.

- Пан староста узнал, что ты вернулась домой, и велел завтра увести тебя в управу. Там всех комсомольцев берут на учёт...

- А почему завтра? У меня ноги больные. Я хочу хоть немножко отдохнуть и подлечиться. Да и как дочку оставлю на мать-старуху?

- Муж где? Воюет?

- Не знаю, - соврала я, - Он в командировку уехал, а тут и война началась. Ничего я о нем не знаю..

- Ладно, - игриво помахал пальцем полицай. - Не ври! Знаю, скрываешь, что замужем за красноармейцем. Но я буду молчать, никому в управе об этом не скажу, если дружбу с тобой заведём...

Он взял меня за плечи и притиснул к своей груди. От неожиданности я ткнулась головой ему в плечо и мигом отпрянула.

- Ну, что вы, дядя Вася?

- Какой я тебе дядя Вася? Давай будем встречаться...

- Как вам не стыдно! У вас жена, дети...

- Да откуда жена о нас узнает, если сами не разболтаем? Я знаю одно укромное место... Ну?

- Отойдите от меня! Кричать буду. Стекло разобью. Пусть соседи слышат!

- О, какая несговорчивая! Что ж, завтра утром к девяти часам чтоб в управе была, - сказал он и пошёл к дверям, но остановился и оглянулся: А я бы тебя, дурёху, мог защитить. Никто бы тебя тут не тронул. Понятно?

- Не нужна мне ваша защита. Я не преступница.

- Ну-ну! Посмотрим, какие песни ты запоёшь завтра...

И наступило завтра. Мама собрала мне узелок с едой, заплакала:

- Ты ж, дочка, смотри, не огрызайся там, будь они прокляты, ироды! Теперь ихняя власть: что захотят, то и сделают.

- Мама, ну что вы всё плачете да причитаете! Я не маленькая. Вы сами меня учили: " Судьбу на коне не обскачешь". Один раз родилась - один раз и помирать буду.

- Дай Бог, чтоб ты вернулась, - мама перекрестила меня. - Ладно, ладно, не смотри на меня как коршун на куропатку. Знаю, что комсомольцы ни в Бога, ни в чёрта не верят. А всё ж - спаси тебя Бог!

Со мной в управу пошли ещё две молодые женщины. Их туда вызвали, чтобы разобраться, почему несколько дней не выходили на работы. У обеих, оказывается, болели дети, и полицай Василий об этом, конечно, знал. Но, кобель проклятый, потребовал от них того же, чего и от меня хотел добиться. Обломилось ему!

- Ой, девчонки, - вздохнула рослая, широкоскулая Полина. - Как надоели эти полицаи... Скорей бы наши вернулись! Я б от радости свечу в церкви поставила.

- Вот подожди, придём в управу - там нам всем троим поставят свечу, - сказала Уля. - Кнутом по заднице!

- А кто из нас первой в кабинет пойдёт? - спросила Полина. - Я такая трусиха... Сейчас от смеха ржу, а как о кнуте подумаю - дрожу.

- Может, и не так больно, как стыдно, - сказала Уля. - При всех заголяться - ой!

В управе я первой шагнула в кабинет начальника полиции Мартыненки. Все знали, что его хотели судить за то, что он проворовался в районной сберкассе. Его уже даже посадили в КПЗ - камеру предварительного задержания, откуда он вышел при немцах героем. Надо же, пострадал от советской власти!

- Что лыбишься, комсомолка? - закричал Мартыненко. - Признавайся, жидобольшевики прислали тебя для шпионажа? Почему не выходишь на работу? Саботируешь новый порядок?

- У меня ноги больные, - ответила я. - Мне надо ле...

- Молчать! Ты с потрохами продалась коммунистам! Тебе не по душе наша власть!

- Чья власть? Ваша или немецкая?

Этот ворюга почему-то не вызывал страха. Его слова о новом порядке и моей якобы продажности даже рассмешили меня.

- Никому я с потрохами не продавалась, - продолжала я. - Это пусть проститутки продаются...

- Да ты у меня этапом в Германию пойдёшь! - взревел Мартыненко и стукнул кулаком по столу так, что подпрыгнул тяжелый чернильный прибор.- Ишь, огрызаешься!

И тут открылась дверь, вошёл молодой полицай и, отстранив меня с пути, быстро подлетел к Мартыненке.

- Что? Уже едут? - левый глаз начальника полиции дернулся и закрылся.

Полицай кивнул и, наклонившись к уху начальника, что-то зашептал. Сообщение, видимо, растревожило Мартыненку. Он, побледнев, стиснул зубы.

- Что прикажете делать? - спросил молодой полицай.

- Сейчас решим, - ответил Мартыненко. - Не видишь, у меня постороннее лицо, - и сердито закричал на меня: Вот что, голубушка: не выйдешь завтра на работу - пеняй на себя! Забирай своих подружек и чеши домой. Ваша тройка будет у меня под наблюдением. Ну, пошла!

Я, как ошпаренная, выскочила в коридор, подхватила девчат под руки и потащила их к выходу.

- Ой, слава Богу, хоть он тебя не бил, - радовалась Полина. - Если б я первой пошла, то толку бы не было: разревелась бы и слова не вымолвила...

- А ты, видать, за нас постояла, - сказала Полина. - Отсюда без наказания никто ещё не уходил...

Мне стало неловко оттого, что они меня так благодарили. Неизвестно, чем бы закончился наш поход, если бы Мартыненку не отвлекли какие-то важные дела.

Я шла рядом с девчатами, но в их воркотню не вслушивалась, а на вопросы отвечала односложно: да - нет. Думала о том, что нет у меня умения приспосабливаться и, непокорная, самой себе порой врежу. Отчего-то вспомнила, как первоклассницей ходила по леваде. Левадой у нас называли берег, где летом косили очерет - камыш, которым крыли крыши, а то и стены из него делали: обмазанные глиной, они были крепки и устойчивы.

По ледяной корке левады я вышла на середину речки, и тонкий, как стекло, лёд вдруг прогнулся и раскололся. Я, малышка, ушла в воду по пояс. Но вместо того, чтобы выкарабкаться и вернуться назад, домой, я упрямо пошла двинулась вперёд. Благо, речка мелкая, не утонешь! И вскоре выбралась на берег, встала на пожухлую траву. На мне была шубка из овчины, вода с неё текла ручьём, но я её не сняла. Шла быстро, почти бежала, и хотя в сапожках чавкала вода, не сильно замёрзла.

В школе села возле обогревателя, и моя кожушка стала прогреваться, пошёл из неё пар.

- Наташа, а ты почему не разделась? - спросила учительница, войдя в класс. - Некультурно сидеть в классе в шубе...

- Мария Васильевна! А она вся дымится, - сказала моя соседка по парте.

Все засмеялись, а Мария Васильевна подошла ко мне:

- В чём дело? Да ты вся мокрая!

- Она чуть не утонула, - объяснили ученики. - Но домой идти не хочет, боится пропустить занятия.

- Иди сейчас же домой! - сказала учительница. - Ты ведь простынешь!

- Ага, - упрямо крутнула я головой. - На улице я ещё сильней простыну. Никуда не пойду...

Так и просидела четыре урока у обогревателя. Кожушка моя высохла, да так, что стала вроде как железная. Отец это сразу заметил:

- Где это ты шубку спекла? Она у тебя, как жестянка, свернулась!

- Сушилась у обогревателя, - повиноватилась я.

- Холера ты упрямая! - вскипел отец. - Что, нельзя было домой вернуться? Ишь, какая героиня! Боится занятия пропустить! Ну, смотри у меня: заболеешь - я тебе ремешком по первое число всыплю...

Но простуда обошла меня стороной. Видно, я хорошо "пропарилась" в школе.

Ночь сменяла день, и день сменял ночь, и неделя летела за неделей... Где-то далеко шла война, а у нас в селе ничего о ней не знали. Полицай Василий, правда, время от времени сообщал: " Непобедимая германская армия снова нанесла большевикам сокрушительное поражение! Не ждите, девки, женихов с фронта. Они не вернутся!"

А я верила, что мой Саша обязательно вернётся. Он, наверное, писал письма на мой общежитский адрес. Хотя - какие там письма! Он ведь знал, что город захвачен фашистами.

Мама радовалась внучке. И ещё она радовалась, что поскольку я теперь кормящая молодая мать, то меня не угонят в Германию. Но не тут-то было!

- Годная, - равнодушно сказал пожилой доктор и перешёл к следующей девушке, чтобы ощупать её кожу и послушать грудную клетку.

- У меня дочка есть, - сказала я. - Второй месяц пошёл...

- Разве? - доктор недоумённо пожал плечами. - Ничего не знаю! По документам ты незамужняя. Да и не похожа ты на рожавшую бабу, и молока, гдянь-ка, в грудях нет...

- Откуда ему взяться? - запротестовала я. - Впроголодь живу.

- Брось! - поморщился врач. - У рожавшей бабы на животе остаются особые складки, да и соски не торчат так...

Я решила одеться и незаметно уйти. Может, меня не хватятся?

- Куда ты? - спросила регистраторша. - Иди к столу...

А уж от этого стола я попала в группу девушек, которых повели на станцию к вагонам.

Утром я отказалась от узелка, собранного мамой на всякий случай. Она положила в него бельё, кофту, кое-что из продуктов. " Меня не заберут в Германию, - уверено сказала я. - Они же тоже люди. Понимают, что младенца без матери нельзя оставлять..." На что мама тяжело вздохнула: " Ой, доченька! Эти продажные шкуры ещё хуже немцев! Они так и стараются перед ними выслужиться... У них ведь есть план по угону нашей молодёжи... И они его постараются выполнить и перевыполнить!" Но я рассмеялась: " Не выдумывай, мама... С нами на комиссию пойдёт и Саша, старостин сынок. Неужели его тоже в Германию погонят? Нас там проверят, осмотрят и отпустят, вот увидишь..."

И вот я сижу на полу вагона рядом с этим Сашей.

- Если когда-нибудь вернусь домой, я убью его, гада, - мрачно сказал он. - Родного сына не мог защитить!

- А может, он договорился с управой? - предположил кто-то из нас. - Вот ты едешь с нами, все это видят, а на какой-нибудь станции тебя потихоньку назад вернут...

- Да зачем всё это?

- А чтобы упрёков не было, что сына выгородил, а других в рабство отправил...

- Ничего вы не знаете, - ответил Саша. - Этот гад свято верит, что фашисты пришли навсегда. Он мне так и сказал: попадёшь, мол, в Германию - вернёшься оттуда новым хозяином, хорошо заживёшь.

Поезд шёл быстро, и останавливался несколько раз в сутки всего на четверть часа где-нибудь на чистом перегоне. Мы лезли под вагоны, а наши охранники смеялись и отворачивались.

В Перемышле выгрузились. Нас повели на дезинфекцию в баню. Снова был медосмотр. Нескольких человек отбраковали. Среди них была и моя односельчанка Маша.

Она работала в колхозе прицепщицей. Как-то ночью упала на плуг и покалечила ногу. Рана долго не заживала. По совету матери она дорогой проковыряла кожу и втихаря от нас втирала чеснок. На медкомиссии сказала, что открылась и загноилась её старая рана. Машу забраковали. Ведь фюреру нужны были здоровые, сильные рабы.

Я очень жалела, что мама вылечила мои язвы травами и какими-то мазями. Сейчас они б мне были в радость!

А наши мечты о побеге не осуществились. Как мы ни сговаривались, как ни обсуждали свои действия - всё это так и осталось мыльными пузырями.

Из Перемышля нас увезли в распределительный лагерь. В нем вечно толпились немецкие бюргеры. Пожилые люди брали себе работников из лагеря по льготам - за сыновей, воюющих на Восточном фронте.

Я нарочно вымазала лицо сажей, ходила неряхой. И никто из этих противных стариков с маслянистыми глазами так и не выбрал меня в свои прислуги. По наивности, я думала, что никому не нужных девчат отправят обратно по домам. Ну, не дура ли?

И снова нас втолкали в вагоны, и снова - дорога.

Рано утром поезд остановился.

- Шнель! Шнель! Ап!

Охранники построили нас в колонны, погнали в какой-то тоннель, откуда мы вышли на удивительно чистое асфальтированное шоссе.

- Шнель! Шнель! Стой!

Первое, что кинулось в глаза, - это сетка из колючей проволоки, натянутая по частоколу. На столбах прибиты планки, тоже затянутые "колючкой".

Вторая, внутренняя сетка, была без колючек и крепилась к столбам, на которых белели "ролики" для электропроводов. На углах высились башни. На них стояли охранники, вооружённые автоматами и пулемётами.

От этой картины мороз прошёл по коже, а сердце сжалось и превратилось в сплошную болевую точку... Ну, не знаю, как словами описать тот ужас, что я пережила!

Ворота лагеря, как широкая, ненасытная пасть, заглатывала девчат и ребят - партия за партией.

- Девки! Идите баванду повучать...

Баланда из гороха. Сверху плавало множество жуков. Ну, как это есть? Мы выплескивали её под проволочную ограду.

- Не выливайте! Давай мне... И мне! Мне!

Из-под проволоки просовывали свои миски ребята из Харькова и Запорожской области. Они уже давно здесь. Успели хлебнуть лиха.

Утром дали на завтрак по кружке кипятка и маленькому брусочку чёрного хлеба. На вкус сладковатый, чувствуется сахарный жмых и ... древесные опилки. В обед - снова "баванда".

Что ж, голод - не тётка. Пошли мы к бачкам, из которых эти помои повар наливал. На этот раз они были другими: немного лапши, огрызки яблок, косточки абрикосов и слив, тонкие полоски капусты.

- Девочки! Это ж объедки!

- Смотрите: тут и первое, и второе, и третье!

- У, гады! Кормят нас как свиней...

- А вы что, в ресторан, что ли, приехали?

Ребята снова нас окликают, просовывают свои миски из-под проволоки:

- Не выливайте на землю...

- Лей мне!

- И мне!

Это увидел надзиратель, замахал руками:

- Пся крев! Холера! Ферботен! Русский свинья!

Он подбежал к ребятам, стал их лупить кулаками по спинам. Но те, кому досталась баланда, мисок из рук не выпускали и, увёртываясь от надзирателя, пили "баванду" через край, обливаясь жидкостью.

Как же они опустились, эти молодые ребята! А ведь были, наверное, комсомольцами, где-то учились, вальсировали с девушками на танцплощадках, читали хорошие книги... А теперь что? Их бьют, а они, как стадо животных, хватают помои, глотают их на ходу, лишь бы утолить голод. Где ваша гордость, парни?

Подумала так и ... испугалась. А что, если и у меня от голода помутится разум и я... Нет! Лучше умереть, чем смириться с такими унижениями!

На третий день нас построили в колонны и повели на завод.

- Шнель, шнель, - подгоняли эсэсовцы.

В цехе мы увидели стройные цилиндры снарядов.

Я попала в группу девушек, которых заставили грузить эти снаряды в железнодорожные вагоны. Причем, нас расставили так, что никто не мог увильнуть от работы: восемнадцатикилограммовые снаряды приходилось передавать из рук в руки по цепочке.

Завыла сирена. Оказывается, наступило время обеда. Я опустила ложку в свою миску и побулькала серо-зелёную жижу. В ней плавали мелко порубленные листья капусты, кусочки костей, скользкая говяжья плёнка.

- Ой, девочки, мне шерсть попалась!

- Червяк! Фу, какой зелёный!

- Да что это за издевательства такие?

И пошло-поехало! Девушки повыскакивали из-за стола, сгрудились в кучу. Крик, шум, плач.

- Отправьте нас домой!

- Не будем работать!

- Снимите колючую проволоку!

- Уберите овчарок! Мы не преступники...

Долго кричали, плакали. Удивительно, что ни охранники, ни мастера цеха нас почему-то даже пальцем не тронули. Наоборот, привели переводчика, который сообщил:

- Тихо, девки! Велено сказать, что как только вам найдут замену, вас тут же отправят домой.

Некоторые девушки успокоились, перестали возмущаться. Я их пыталась вразумить:

- Что, думаете, нас сюда на экскурсию привезли? Не понравилось - шуруйте обратно? Как бы ни так!

- Видишь, они пытаются с нами договориться, - цыкнула на меня Тося, и даже глазами засверкала. - Могли бы избить, наказать. А они относятся к нам как к наёмным работникам...

Наивная Тося! Совсем скоро и она убедилась, что к нам относились ещё хуже, чем к быдлу.

Забыла, кстати, написать, что мы попали в цеха завода Круппа "Рейн-металл Борзиг" в Берлин-Тегеле неподалёку от озера Тегелер. По крайней мере, именно так этот завод называли сами немцы.

Так вот, один из надзирателей, пан Фляков, из ополяченных русских, лет пятидесяти, похожий на старую злую лошадь, очень любил устраивать такую потеху. Он специально приносил с собой и бросал на землю селёдочные объедки. К обглоданным рыбьим хребтам и головам в ту же секунду бросались парни. Они молотили друг друга кулаками, катались по земле клубком, матерились.

Пан Фляков заливался смехом, наблюдая за этой картиной. Потом подбегал к ребятам, пинал драчунов носками краг:

- Пся крев, русский собака... свинья... партизан...

Такие сцены рвали мою душу. До чего люди могут себя опустить! Той косточкой не наешься, а только унизишь себя.

Иду как-то на погрузочную площадку. Смотрю: меж бюгелями с цилиндрами, которые делали военнопленные, стоит немец. Кто он - рабочий или, может, инженер - не знаю, для меня он был немец - враг мой.

Только поравнялась с ним, он манит пальцем. Я остановилась, а он быстро огляделся и протянул мне какой-то сверток.

Я отрицательно покачала головой и ещё глубже засунула руки в карманы куртки.

- Битте... эссен, - зашептал он, толкая этот свёрток мне в карман. Я отпихивалась.

Не знаю, заметил ли он моё смятение. Хлеб! Аромат настоящего хлеба! И аппетитный мясной запах колбасы... О, Господи! Взять? Нет! Но как же я хочу есть... Взять! Ни за что... А в памяти ярко мелькнула картинка: мама испекла подовый хлеб и, бережно обвернув его льняным полотенцем, прижимает к груди, чтобы отрезать ломоть, но каравай ещё не остыл и обжигает кожу, и мама, смеясь, просит: "Подуй, дочка! Остуди..." А теперь фашисты отбирают зерно и вывозят его в Германию.

- Сволочи! Гады! - закричала я немцу. - Хочешь купить меня своим вонючим бутербродом? Да подавись ты им!

Немец растерянно смотрел на меня, смущенно улыбался и что-то говорил. А я, убежав в другой конец склада, вволю наревелась, но была горда собой. Ещё бы! Победила свой желудок - личного предателя. Голод делает человека покорным. Победить в себе естественную, жизненно важную потребность, ох как нелегко. А есть мне хотелось, да так, что ни о чём другом и думать не могла...

Но что такое голод, я знала с детства. Вот только, пока в городе жила и на фабрике работала, "разбаловалась": узнала, что такое колбаса, сыр, ситро, да и конфеты-подушечки у меня всегда к чаю были. А в селе... А! И вспоминать не хочется!

Помню, как отец собрал по осени скудный урожай. Хоть у нас и было одиннадцать десятин земли, но засеять их было нечем, да и слепой мерин - плохой работник, едва-едва шевелился... Сдали, что положено, государству, оставили на семена, да немного муки намололи. Вскоре отцу пришлось отдать и семенное зерно. А через несколько дней явилась целая комиссия. Она по всем дворам ходила и требовала зерно.

- Ничего у нас больше нет, - развёл руками отец. - Хотите - ищите... На всю семью припасено шесть пудов муки. Самим на зиму не хватит...

- Пошли муку забирать, - кивнула мужикам тётка Оришка. - Этот куркуль сам ничего не отдаст!

- Что ж вы делаете? - вскинулся отец. - Чем я буду детей кормить?

Тётка Оришка, не обращая на него внимания, распоряжалась в засеке.

- Оришка, неужто ты не знаешь, как мы живём, а? Едоков полно, а работать некому! У других хоть корова есть, а у меня - калека-мерин... Оставь муку! Подумай, чем дети питаться будут... Или забирай их тоже! - отец заплакал.

До этого я думала, что взрослые мужики никогда не плачут. Эти отцовы слёзы никогда не забуду.

Зимой пришлось питаться в основном сушеной тыквой и паслёном. Выручали и всякие соленья, сухофрукты. А если мама где-нибудь раздобывала сладкой свеклы, то наступал праздник: её можно было испечь, а ещё - отварить. Отвар мы выпивали вприкуску с варёной свеклой. А если в кипяток бросить вишневых веточек да горсть сушеных листьев смородины, то получался душистый чай. Наливаешь его в железную кружку, отрезаешь тоненькую пластушинку сладкой свеклы - ах, какое лакомство!

Но к весне все припасы кончились, и бывали дни, когда мы обходились одной-двумя лепешками из клевера пополам с картошкой.

А тётка Оришка, между прочим, выбилась в активистки: целыми днями то на каких-то заседаниях, то собраниях, то в райцентр едет, то в область. А её дочь Ольга, моя ровесница, боялась ночью одна в доме спать.

- Тёть Мокрина, пустите их ночевать к нам, - просила она, кивая на меня с братом.

- Пусть идут, - соглашалась мать. - Не всё ли равно им, где спать. Ты их хоть хлебом накорми...

- Хлеб есть, мёд кончился, - простодушно сообщала Ольга.

- Ну, ладно, идите, идите! - мать махала рукой и отворачивалась, чтобы мы не видели, что она готова заплакать.

Ольгу мы не любили. Она была грубой, вечно всех задирала. Идёт по селу - обязательно какую-нибудь собаку палкой ударит, та завищит, а на её крик откликнется другая собака, и вот уже лай-перелай перекатывается волнами от улицы к улице. А Ольга сунет в рот два пальца да как свистнет, не хуже пацана! Собаки совсем с ума сходят...

Когда мы ходили к Ольге ночевать, то обычно играли в жмурки. Тому, кто водит, завязывали глаза, и он принимался искать спрятавшихся. Я как-то залезла под печку, а там - вёдра, горшки, кастрюли, доверху наполненные фасолью, горохом, кукурузой. Ого! Сколько тут еды! А на печке, в углу, под рядном я нащупала здоровенные мотки пряжи, рядом лежал мешок с зерном.

- Целый мешок пшеницы и много клубков шерсти, - рассказываю матери.

- Ох, грабит она народ, грабит, - вздохнула мама. - Что, советской власти эта пряжа нужна? И приказу такого не было, чтоб её у людей забирать. А вот, поди ж ты, отнимает...

Тетка Оришка не смогла уберечь Ольгу от угона в Германию. Сначала она вместе с нами работала, а потом её перевели в команду, которая строила в лагере новые бараки. У неё даже был особый пропуск, по которому она могла свободно выходить за "проволоку".

Как-то Ольга появилась на нашем пролете. Смотрю: стоит на цыпочках, задрала голову и гримасничает с крановщиком. Немец сидел в кабинке, ел бутерброды и пил кофе. Как раз был обеденный перерыв.

- Герр, дай хоть вот столечко, - показывала она на пальцах. - Дай, герр!

Немец подтянул крюк вверх, приспособил на него сверток с бутербродом и опустил его Ольге.

- Данке шён, данке шён, - заприплясывала Ольга. - Хорошенький герр!

Я не выдержала, подошла к ней:

- Как тебе не стыдно! Ты позоришь советскую молодёжь. Унижаешься, прыгаешь, как собачка.

- Кончай свою пропаганду! - презрительно скривилась Ольга. - Если хочешь жить, то держи язык за зубами. Знаем, кем ты была - завтра в гестапо будешь, поняла?

Я опешила и молча смотрела ей вслед. Вот ты какая! А ведь я завидовала её храбрости. Она не боялась собак, на спор ходила ночью на кладбище, выдерживала двадцать ударов ремнём по ладони, а у меня при первом на глаза набегали слёзы. Все сверстники обожали Ольгу за её героизм. Мы ведь по восторженной своей глупости устраивали себе разные испытания - на тот случай, если будет война и мы попадём на пытки к врагу. Начитались Аркадия Гайдара и "репетировали".

Ольга выдерживала испытания, закусив губы до крови. "И не больно, ни капельки не больно", - упрямо повторяла она, приплясывая от боли.

И вот: "...Завтра в гестапо будешь!" Кто бы мог подумать, что Ольга способна такое сказать!

Мне всю ночь снились какие-то лихорадочные сны. Вот Ольга сидит на высокой вишне, рвёт спелые ягоды, косточки выплевывает далеко от себя в пыль. Мы стоим под вишней, смотрим на неё. Мимо идёт мать Ольги. Она хромает. У неё от рождения одна нога в коленке согнута, короче другой. Потому она и прыгает, как подбитая ворона.

-Руб пять, руб пять, - кто-то тихим голосом передразнивает её походку. Мы смеемся.

- Чего ржёте? - любопытствует сверху Ольга.

- А где мой песьеголовец? - спрашивает нас тетка Оришка.

- Ха-ха-ха! Песьеголовец! - кричит малышня и хохочет.

- Чего тебя черти вынесли на верхотуру? Сорвёшься, платье оборвешь, я тебе дам! Ну и хлопак! У людей девки как девки, а ты - хлопак, - тетка Оришка махнула рукой и закульчала домой.

Мы снова гаркнули от смеха. Тут Ольга соскочила на землю и коршуном понеслась на нас. Знаем, что когда она злая, то всегда крутит вертуты, - и потому бросаемся в разные стороны. Я всегда от неё убегала, а тут поймалась.

- Вставай на колени, - Ольга крепкой рукой больно давила на темя. - Вставай! Ну?

Она захватывает мои волосы и наматывает на свои пальцы. Больно нестерпимо! Но я, стиснув зубы, молчу, пружинюсь, чтоб не упасть на колени.

- Ну? На коле-е-е-ни-и-и!

Я дергаю головой. О, как больно! И просыпаюсь.

А сон ли это? Всю картину так явно видела... И темя горит, волосы мокрые, и вся я в поту.

- Наташа, ты чего всё стонешь? - шепнула Катя, которая спала рядом на нарах.- Повернись на правый бок. А то спишь на левом боку, сердцу тяжело...

Я молча перевернулась. Долго лежала, не смыкая глаз.

Ольга... Ах, как ты могла так сказать? "Знаем, кем ты была...Завтра будешь в гестапо!" А ещё совсем недавно ты была с нами. Помнишь, как мы готовили побег белорусским девчатам?

Вера Хоружая, миловидная, круглолицая девушка с ямочками на щеках, весёлая говорунья, хорошо говорила по-польски, неплохо объяснялась на немецком. Её звонкий голосок разливался будто чистый родничок. И вдруг она поскучнела, погрустнела. "Домой хочу, - объясняла Вера. - Я тут зачахну как воробышек в клетке..."

Напрасно мы отговаривали её от побега. Ну, далеко ли уйдёшь, когда кругом вражеская земля? Но Вера упорно твердила, что у неё есть план: идти будет только ночью, на день где-нибудь затаится, в крайнем случае выдаст себя за полячку - наёмную работницу. Поляки тогда пользовались в Германии свободой передвижения, и бюргеры ничего бы не заподозрили.

Вместе с ней решили бежать ещё три белорусских девушки. Как им помочь? Вахманы ходили вдоль проволочного заграждения круглосуточно. Нам и близко не разрешали приближаться к забору.

- Ерунда! - сказала Ольга. - Девчата, быстро стирайте свои трусы и лифчики! Мы их развесим сушить на проволоке...

- Зачем? - застеснялись мы. - Это добро и в бараке высохнет...

- Дуры вы, девки! - присвистнула Ольга. - Только так можно приучить вахманов не обращать на нас внимания, когда подходим к проволоке...

Мы повадились стирать каждый день, и развешивали халаты, платья, бельё в том месте, где незаметно вытаскивали по гвоздю-другому из проволочного загражденья.

И вот наступил тот самый вечер.

- Герр вахман, битте... ну, играй, играй! Танцевать охота! - упрашивала Ольга охранника.

- О, танцен! Танцен гут! - вахман засветился улыбкой, достал губную гармошку и вышел к девчатам.

Я кружилась в танце, как шальная. Цыганский чардаш, украинский гопак... Вокруг нас собрались и другие вахманы. Переводчик Севка пригласил меня на вальс. Обычно хамоватый, он старался казаться галантным и предупредительным. Я нарочно подставила ногу, сбила такты и он наступил мне на носок.

- Простите, - шепнул он.

- Ничего, бывает, - ответила я, а сама подумала: "Надо же! Ещё не совсем схамился! А завтра снова будет поднимать нас на работу матами..."

Девчонок в тот вечер никто из вахманов и надзирателей не хватился. Мы долго не могли уснуть, с тревогой ждали, что вот-вот их приведут обратно.

Той ночью я видела сон, который почему-то запомнила в мельчайших подробностях. Будто бы я снова стала маленькой девочкой. Бездонно-высокое небо, огромный, шумящий зеленый мир, добела раскалённое солнце, и - тепло, тепло... Поднимаю голову, смотрю, как по голубой скатерти неба перекатываются тучки-пушинки. Я кружусь, и всё вокруг крутится; падаю на землю, а мир вокруг меня всё ещё вертится. Какое ласковое солнце! А трава хоть и влажная, но тёплая. Чу! В овраге засверчал сверчок. Быстро бегу домой, отколупываю от свечи кусочек воска и скатываю из него шарик, в который вминаю холщовую нитку. Теперь можно попытаться поймать сверчка.

Вот он, черненький, сидит на краешке своей норки. Да какой чуткий! Только начнёшь к немуподкрадываться, тут же смолкает и поводит усами: слушает, кто это идёт? Ещё шаг - и сверчок прячется в норку. Я вкатываю в неё шарик и дразню длинноусого музыканта до тех пор, пока он, вцепившись лапками в ловушку, не выскакивает вместе с ней из своего домика. А вон там ещё один засверчал... И ещё, и ещё ! Сверчки сами ко мне идут. Всё ближе и ближе. Сверчат, аж в ушах трещит.

- Девки! Проститутки, туды вашу за леву пятку, подъём!

О, Боже! Это Севка горланит. Такая у него манера нас будить.

- Мамочка родненькая, если б ты слышала, как меня тут благословляют! - возмущалась Катя. - Да я раньше и слов-то таких не слыхивала...

- О, барыня какая! - загоготал Севка. - Да скажи спасибо, что из вас ещё не сделали подстилки для доблестных немецких солдат. Тогда б ещё и не то увидела и услышала.

- Тьфу на тебя! - плюнула Катя.

- Ну-ну, доплюёшься, верблюдица! - грозится Севка.

Никто на них не обращает внимания. Такая перебранка стала чем-то вроде ритуала, и все к ней уже привыкли.

( Но ты, бабушка, навряд ли привыкла... Ты терпеть не могла мужиков, которые крепко выражались при женщинах и детях. Правда, сама иногда выкусывала такие словечки, о-о! Но тут же и каялась: " Это от тяжёлой жизни, прости, Боже, сквернословие моё...")

Немцы изменили к нам отношение. Построили в лагере новую кухню. Разрешили писать домой - по одному письму в месяц. Девчонки стали получать посылки. Можно было и самим отправлять небольшие бандероли, весом до двух килограммов.

Однажды на вахту пришёл офицер и вызвал Ольгу. По бараку тут же прошёл слух, что её отправляют в другой лагерь.

Ольга возвращалась с вахты шумно:

- Девки! Домой поеду, домой...

Она носилась по всему бараку с кипой фотографий. На них были запечатлены виды нашего села, Ольгин дом, а вот тётка Оришка стоит у плиты, держит поварёшку и улыбается. А вот она среди немецких солдат, угощает их ломтями белого хлеба. А тут, самодовольно улыбаясь, кормит кур и гусей.

Мне стало не по себе. Вон тётка Оришка какая довольная! А как-то там мои мама, сестричка, доченька моя?

Я потихоньку отошла в сторону и зачем-то заглянула в шкаф. Там в холщовом мешочке хранились тоненькие сухарики. Мы с девчонками специально сушили остатки хлеба, зашивали их в кубики-бандероли и отправляли домой.

- ...привёз кренделей, сухарей и ещё кое-чего, - хвасталась Ольга. - Сказал, чтоб готовилась. У него отпуск, поедет обратно и меня с собой возьмёт. Побуду дома, а когда другой офицер поедет в Германию в отпуск, обратно меня привезёт. Моя мама им очень понравилась, угодила. Пора к новой власти привыкать!

- Как тебе не стыдно! - не выдержала я.

- А чего стыдиться? - усмехнулась Ольга. - Они к нам по-человечески, и мы к ним - тоже...

- Да ты хоть догадалась, что офицеры будут тебя, как игрушку, из рук в руки передавать?

- Что, завидно? - рассмеялась Ольга. - Хочешь, и тебя с кем-нибудь познакомлю?

- Да пошла ты...

Через несколько дней Ольга объявила:

- Девки! Возьму от каждой по одному листочку письма... Если, конечно, хорошо попросите, - она язвительно посмотрела на меня.

Все сели за письма. Одна я не пишу.

- А ты чего не пишешь? - спросила Сима Гершанович. - Что, ей тяжело и твоё письмо отвезти? В одном селе живёте...

- А что писать? - ответила я. - Правду - нельзя, ложь - противно, и рука не поднимется её писать...

- Ну, хоть фотокарточку матери пошли, - сказала Сима. - Наш вахман, тот, что постарше, за фотографии недорого берёт...

- А я от неё возьму фото только в позе танца, - объявила Ольга. - Она ведь у нас плясунья! Говорят, даже на балерину училась. Пусть мать увидит, что в Германии талант её дочки расцвёл!

- Да ты что, Ольга, сбесилась? Там подумают, что нам весело живётся, - запротестовала Сима.

- Нет! Только в позе танца! - решительно отрубила Ольга.

Что и говорить, она хотела меня унизить, поставить на колени. И тут меня осенило! Пусть моё изображение "в позе танца" наглядно расскажет о моей "весёлой" жизни в Германии.

- Ну что ж, Ольга, танцевать, так танцевать! - бодро сказала я. - Где тот вахман с фотоаппаратом?

- Пошли на вахту, - позвала Ольга и повернулась, чтобы идти.

- Я сейчас... оденусь, - я метнулась к Галине из Полтавы. - Галя! У кого из вас есть вышитая сорочка? Фотографироваться пойдем... Давай одевайся и бегом на вахту!

И вот мы идём на вахту в холщовых вышитых сорочках, длинных юбках в складку. Они сползают с худых бедер, и приходится то и дело их поддёргивать.

Какой-то парень из харьковских бренькал на трехструнной балалайке, постоянно сбиваясь, а мы начали невпопад подпрыгивать, кружиться.

- Улыбочка! Где улыбочка на все тридцать два? - издевалась Ольга. - Веселей, девочки!

Мамочка! Ты увидишь эту улыбочку и всё поймёшь... Ольга не просто в отпуск едет, она будет вести агитацию, хвалить жизнь наших людей в Германии. Не верьте! Вглядитесь в мою вынужденную улыбку - это оскал оскорблённого, униженного невольника. Вы же умные, мои дорогие, и всё поймёте без объяснений.

Я хорошо помнила выступление Сталина по радио и была верна своей клятве: "От моих рук врагу - никакой пользы!"

Когда нас приводили в заводской цех, душа у меня просто разрывалась от вопроса: как не делать того, что делать заставляют? Кругом ведь полно надсмотрщиков.

Наладчиков я обычно отвлекала какими-нибудь пустячными разговорами, лишь бы время шло:

- А сколько вам лет? Есть жена? А дети?

Однажды ко мне приставили молодого парня. Звался он Куртом.

- Курт! Тельман... Понимаешь? Во ист Тельман?

Курт, как ужаленный, глянул на меня, огляделся вокруг, боязливо шенул:

- Тельман концлагерь...Капут!

- Убили его?

- Тельман - нельзя! - Курт обвел ладонью вокруг шеи, изображая верёвку: за такие разговоры, мол, и вздёрнуть на виселицу могут.

На другой день он вообще не подошёл ко мне. Видно, испугался, что снова втяну его в политические разговоры.

Подошёл ко мне мастер:

- Почему не работаешь?

- Сердце болит, - отвечаю. - Не могу работать.

- Вас, вас... ма-гу? - переспросил он, наморщив лоб.

- Пошёл бы ты к чёрту!

Мастер пожал плечами, сходил за Валей, которая немного изъяснялась по-немецки. Она перевела ему: дескать, у девушки сердце болит, нужен врач.

- Сейчас из лагеря вызовут вахмана, - сказал мастер. - Он отведёт к врачу.

Когда мы с Валей остались одни, я её спросила, где она изучала немецкий язык.

- У меня был один немецкий лейтенант... Красивый! Он мне и внушил: немецкий язык благородный, скоро на нём будет говорить весь мир, - рассказала Валя. - Он пообещал взять меня замуж, когда война кончится.

Я смотрела на неё, как на какую-то чужестранку. А она, не замечая этого, продолжала рассказывать:

- Я так его люблю! Когда он подолгу не приходил, я худела, и знаешь, от чего? От слёз! Ты удивляешься? Правда! Зато когда он являлся, то обязательно приносил какой-нибудь подарок. Такой замечательный кавалер, не то, что наши ребята! Он мне красивое крепжоржеттовое платье подарил...

Я не выдержала и рассмеялась. Дело в том, что девчата нового привоза распевали песню на мотив "Катюши", и в ней были слова о таких, как Валя и их немцах-любовниках:

"... что в соседнем доме отнял платье

и принёс в подарок для тебя".

- Что лыбишься? - вспыхнула Валя. - Да если хочешь знать, эти парни-деревенщики и в подмётки моему Гансу не годятся! И даром мне их не надо...

И я снова рассмеялась.

...Вахман повёл меня дворами Большого завода в бункер к врачу. Я шла медленно, спотыкалась, останавливалась, изображая из себя больную.

Врач осмотрел меня, послушал сердце и пожал плечами:

- Ничего опасного. Сердце в норме. Пусть идёт работать.

- Переживает, наверное, - сказал вахман. - Хочет домой.

- Скоро поедет, - ответил врач и обратился ко мне: Война - капут, ты - к маме, ферштейн?

-Не понимаю, - я тупо уставилась на врача. Мне хотелось ещё хоть немного потянуть время. Лишь бы не делать снаряды, которые убивали наших солдат.

- Скоро домой, - повторил врач. - Мама - хорошо, война - плохо!

Я уже вполне понимала немецкий язык, но делала вид, что не знаю, о чём со мной говорят два моих врага.

- Ведите её обратно, - сказал врач. - Валидол я ей дал. Этого достаточно.

- Пошли! - скомандовал вахман.

О, как меня угнетал цех! И я никогда не думала, что с горя можно петь. Теперь-то знаю, что через песню выливается избыток горя так же, как веселье.

Мы с девушками выходили на угол своего барака, садились на траву и когда после воспоминаний о родных сёлах, родителях, братьях и сёстрах к горлу подступал тяжёлый, плотный комок, я первой тихонько запевала:

- За горами горы высоки,

Меж горами солнышко блестит,

Далеко мой милый от меня...

На Украине эту песню тогда хорошо знали и старые, и молодые - все пели. Девушки подхватывали её, и мы пели долго-долго, пока вахманы не начинали сердиться:

- Песня - капут! Ферштейн?

Возле наших бараков встали лагерем солдаты с зенитными пушками. Как только мы начинали петь, они вылезали из своих окопов и слушали нас. На песню "Москва майская" солдаты реагировали хором:

- Москоу капут!

- Брешешь, зараза, Москва никогда не капут, это вам - капут! - кричала Таня Ященко.

- Москоу капут! - дразнили нас солдаты и хохотали. - Шталин - капут!

- Гитлер - капут! - отбивались мы.

- Та-та-та! - солдаты изображали стрельбу пулемёта. - Та-та-та!

- Всем вам капут! - отвечали мы и, гордо подняв головы, демонстративно уходили в свой барак.

Солдаты хохотали и ещё долго громко дразнили нас:

- Москоу капут! Сталин Капут! Коммунизм капут!

Мы старались не обращать на них внимания.

На работу и с работы мы ходили колоннами. Ещё только сереет рассвет, а нас уже гонят на завод. Истощённые, мы шли, как в полусне: склонимся головами друг к другу на плечи, возьмёмся под руки и переставляем ноги, как лунатики. На ногах у ребят гремели гольцшуге: трах- тах-тах-тах! А у девушек были шлепанцы на деревянной подошве; споткнёшься - и они летят в сторону, пока оденешь шлёпанец, всю колонну задержишь. Вахманы ругаются, кричат.

Чтобы отогнать от себя сон, начинаешь тихонько петь. Вполголоса Сима песню подхватит, а за ней - другие девушки. И вот уже наша колонна всё дружнее вытягивает:

- По военной дороге

Шёл в борьбе и тревоге

Боевой восемнадцатый год...

Под песню легче подобрать ногу, шаг становится бодрей, и вахманы уже не кричат нам своё "шнель!"

Распахивались окна, высовывались заспанные немки:

- Руге, менш!

- Иди ты..., - громко кричала Сима. - Нас в четыре часа утра поднимают, а вы, лежебоки, ещё нежитесь...

На наши песни в строю немцы, видно, стали жаловаться. И потому однажды вышел нас провожать до завода сам шеф лагеря и его переводчик.

Как только шеф узнал, что мы поём комсомольские песни и даже "Катюшу", то на следующее же утро нас разбили на небольшие группы по двадцать человек. Но мы всё равно продолжали петь!

(Да-а... Что-то даже и не верится! Попробовали бы военнопленные немцы в наших лагерях петь о Гитлере или, допустим, о Берлине - что бы было? К стенке бы поставили! А тут - "Катюша". Громко, хором. В четыре часа утра. Где-то в пригороде Берлина... )

Кто был в Берлин-Тегельском лагере, тот знает, что разгром Паулюса под Сталинградом тут отметили чем-то вроде трёхдневного траура. Немцы, рабочие и мастера, в цеха не приходили. Мы были предоставлены сами себе. А вскоре из цехов исчезли молодые рабочие, осталось всего по два наладчика на пролёт. Остальных, видно, забрали на фронт.

Девчата старались, как могли, увильнуть от работы: прятались в туалетах, на чердаке, в укромных местах в самом цехе; выдумывали всякие причины, лишь бы не вставать к станкам. Не сговариваясь, мы овладели "специальностью по ломке резца". Это делалось так. Как только резец вгрызался в бок цилиндра, чтобы сделать канавку, я мгновенно отключала воздухоподачу - автоматический держатель-штырь тут же отходил в сторону, после чего снова подавала струю воздуха - и "сталь капут!" Потому что резец снова подходил к болтающейся детали, которую автоматически поддевал штырь. Вся эта процедура иногда сопровождалась таким "поросячьим визгом", что мой наладчик Пауль подпрыгивал как ужаленный и, что бы в этот момент ни делал, всё бросал и мчался ко мне:

- О-о! Менш, шталь капут! - он грозил пальцем, ругался, а я изображала робкую улыбку и преспокойно усаживалась у станка на "перекур".

Пауль, чертыхаясь, пытался наладить станок. Но всё чаще и чаще довести дело до конца ему мешала воздушная тревога. Налёты наших славных лётчиков на Берлин участились. Все рабочие перемещались в бункеры.

Однажды нас увели на ночную смену. Катя Дворняк, Варя Колодий и я, сломав свои резцы, преспокойно удалились в укромное место под тёплый вентилятор. Незаметно задремали, а проснулись от страшных взрывов. Бомбили где-то совсем рядом. Земля дрожала под ногами, по небу бешено носились лучи прожекторов, слышался тяжёлый гул моторов.

Мы с девушками побежали в бункер. Оказалось, что на самом нижнем его этаже укрылись немцы, на следующем - поляки, а нам досталась "верхотура".

- А, гады, боитесь, что наши вас прикончат, так вы русских наверх посылаете! - съязвила Катя Дворняк.

- Вайда, вайда, менш! - закричали на неё охранники.

Той ночью, как мы потом узнали, завод был разрушен на восемьдесят процентов. Прессовый цех вышел из строя на несколько месяцев. Лагерь, где мы жили, сгорел почти полностью.

В нашем цехе обнаружили неразорвавшуюся бомбу. Но обезвреживали её не немцы, а военнопленный Николай. Его привели под охраной, и он, улучив момент, оказался возле Вари Колодий.

- Наши скоро придут в Берлин, - зашептал он. - Я моряк, зовут Николай, меня контузило под Севастополем. Попал в плен...

- А здесь как оказался?

- Я нахожусь в лагере смертников. Нас возят обезвреживать неразорвавшиеся бомбы. Норма: двенадцать бомб. Если выполнишь, то переводят в концлагерь - это вроде как награда.

- А сколько ты уже обезвредил бомб?

- Одиннадцать! Если я попаду в концлагерь, то постараюсь оттуда сбежать. А из лагеря смертников и муха незамеченной не вылетит...

Охранники не дали ему договорить. Они подбежали к Николаю и увели его в другую половину цеха, где лежала бомба.

Взрыва мы не слышали. Значит, Николаю удалось обезвредить свою двенадцатую бомбу.

А меня в тот день лишили талонов на баланду и хлеб. За то, что снова сломала все резцы и простояла без работы.

- Ну и что ты кому там, в России, потом докажешь? - спросила меня Ольга - Скажешь, что голодала? Ну и что? Ломала резцы? Но ведь снаряды всё равно сходили с конвейера...

Я молча отошла от неё. Господи, и в самом деле: кто мне поверит, что я отказывалась от бутербродов, которые мне протягивали сердобольные немцы? И так ли уж существенна помощь Родине от моего саботажа? Кому какое будет до меня дело, сдохну ли я тут от голода или меня убьёт осколок бомбы, сброшенной советским лётчиком - своим! Я была брошена там... Угнана в Германию... Мой ребёнок растёт сам по себе... Увижу ли дочь? Я стала доходягой - кожа да кости. И так хочется есть! Всё-таки надо жить. Может, завтра всё-таки стоит поработать без всяких поломок, чтобы получить эти разнесчастные талоны на питанье?

Так ничего определённого и не решив, я уснула. А утром, слышу, Сима громко рассказывает девчонкам:

- Шеф лагеря разрешил выходить замуж. Вот это новость! Да, девчонки? Сказал, что выделит семейным целый барак

- Нет, я только за своего парня выйду замуж, - ответила одна девушка.

Ей другая вторит:

- И я тоже дождусь конца войны! Вернётся мой Петро - поженимся!

- Да пока война кончится, мы старухами станем! - разозлилась Света Иванюта. - Вернёмся в свои колхозы, а молодые парни спросят нас: "Бабули, вы отколе пожаловали?" Так что, надо ловить момент. Может, и вправду кто-нибудь замуж позовёт...

- Тоже женихов нашла! Без кола, без двора, вечно за нами баланду доедают. Смотреть противно! - возразила Варя Колодий.

- А им на нас думаешь, не противно глядеть? - вскинулась Света. - Тощие, как щепки, забыли, когда причёску в последний раз делали, руки - черные, как у кочегаров, оборванные... Да мы не девки, а жуть ходячая!

Вступать в этот разговор мне не хотелось. Нашли, о чём спорить! И вообще, я шла, разбитая сознанием бессмысленности своего сопротивления врагу. (Если бы я был книжным редактором, то обязательно поправил бы эту фразу. Стилистически она звучит ужасно! Но я не редактор, я - внук, и знаю, что бабушка в жизни не любила говорить красиво и выспренне, но, однако, когда писала письма, то старалась выглядеть как-то значительней, что ли, или - вернее! - не чуждой, так сказать, изящному слогу. Она вообще любила романы Диккенса, Вальтера Скотта, Шарлотты Бронте с их немыслимо длинными описаниями, старомодной цветистостью речи, философичностью и всем тем, что нынешний поспешный читатель уже не переносит).

...Встаю к станку... Беру цилиндр... Всё решено! Как же я соскучилась по настоящему труду. Закладываю цилиндр, чуть придерживаю его левой рукой, а правой поворачиваю ручку-люфт от себя. Медленно выползает автоматический штырь, попадает в небольшое углубление на "хвостике" цилиндра и крепко зажимает его. Нажимаю на кнопку "Пуск" - и цилиндр тот час завертелся, ему навстречу медленно пополз резец. Эх, Пауль, ты считал меня глупее немецкого пятилетнего ребёнка, бестолочью окаянной! А знаешь, как я работала у себя на фабрике? Тах-тах-тах! Каждая лишняя пара обуви - это лишняя пуля по врагу. Если бы эти снаряды, которые мы тут делаем, сыпались на ваши проклятые головы, знаешь, как бы я старалась!

Ровная стружка металла идёт вверх, курчавится, сворачивается в сизую спираль... Но нет! Ты, подлый цилиндр, не выйдешь из цеха! Ожесточённо дёргаю ручку-люфт на себя. Цилиндр, соскочив с правого штыря, бешено вертится, подпрыгивает в воздухе, колотит по острию резца. Быстрым поворотом рычага снова пускаю автомат в ход, и штырь крепления медленно подходит к прыгающему цилиндру. Выщербленный резец скользит по поверхности металла... Внешне всё нормально, на самом деле - брак! Ну что ж, теперь можно "работать"...

- Сколько сделала, Мария? - спросил меня в конце смены мастер.

- Семьдесят одну штуку...

- Гут! Тебе положен талон на хлеб-добавку!

Мастер подал мне талоны и ласково улыбнулся:

- Хорошо работаешь!

Но когда контролёр проверил мои цилиндры, мастер прибежал как ошпаренный кипятком:

- У тебя испорченный резец! Понимаешь? Сталь капут? Ду арбайтен? Ни гут, Мария, ни гут!

- Ой, увлеклась, заработалась! И не заметила этого! - я разыграла полную растерянность, и мастер поверил мне:

- Возьми поломанный резец и замени его на другой.

На обратном пути из инструментального цеха я встретила Васю. Никак не ожидала его увидеть в Германии! Он работал на обувной фабрике, жил в нашем общежитии, дружил с одной девушкой из моей комнаты.

- Вася! Здравствуй!

Парень, однако, мне не обрадовался. Чувствую, что он мне вовсе не рад. Ему не хотелось встречаться со своими прежними знакомыми в такой ситуации: немецкий завод, военные заказы, работа против своих. Когда кончится война, то за это придётся отвечать...

Будто не заметив его замешательства, я перевела взгляд на его забинтованную ступню:

- Что с ногой, Вася?

- Уронил цилиндр, - понуро ответил он и отвёл глаза в сторону.

- И всё равно на работу гонят?

- Как видишь, - сказал Вася. - Уже, считай, месяц так хожу... Зато у станка не стою. Меня заставили вести учёт...

- А чем ногу лечишь?

- Солью! - он смущённо улыбнулся. - Насыпаю её на рану, она и не заживает...

- Ты что, Вася? А если заражение крови получится?

- Пусть отрежут мне ногу, лишь бы на них не работать! Может, тогда домой отправят... У нас один парень изуродовал лаз горячей стружкой. Его увезли из лагеря. Говорят, что после лечения поедет домой...

- И ты веришь? Я другое слышала: таких людей считают саботажниками и отправляют в концлагеря, где их сжигают в печах, - я рассказала Васе то, что слышала от других женщин.

- Вот, гады! - Вася выругался и сплюнул на пол. - Как они над нами издеваются! У одного из наших парней болели ноги, говорят, что костный туберкулёз был. Он уже едва-едва ходил, у станка не мог стоять. Так они что делали? Подгонят башенный кран и привяжут его верёвкой к крюку. Парень хоть и шатается, но стоит у станка. Чуть замешкается - крановщик его вверх поддёрнет. И смеются, гады, аж заливаются! Хорошо, что этот парень отмучился: сгорел во время пожара...

- Живой сгорел? - ужаснулась я.

- Он упал, когда все из барака выбегали... Кричал по-страшному. Мы хотели его вытащить, но вахманы загнали нас в бункер и не выпускали.

- Как ты, Вася, думаешь, почему наш лагерь бомбили? Потому что завод близко или потому что зенитки по-соседству?

- Может, и то, и другое. Пусть бомбят! Мне себя не жалко. Лишь бы наши победили!

- И всё-таки, Вася, ты себя не уродуй. Вернёмся домой - надо будет страну восстанавливать, мы ещё пригодимся там. И поверь мне, умные люди поймут, что мы тут не по своей воле оказались...

- Если бы! - вздохнул Вася. - Ты ведь знаешь, что некоторые сами просились на работу в Германию...

- Разберутся! - отрезала я. - А тебе советую что-нибудь придумать, кроме увечья. Я, например, приловчилась резец ломать. И многие девушки это делают...

- И что? Не догадываются немцы?

- А мы дурочками притворяемся... Делаем вид, что ничего в этих станках не понимаем. Немцы нас за тупиц держат...

- Спасибо за науку!

Потом я ещё несколько раз видела Васю, но издали. Он улыбался и поднимал вверх большой палец. Я поняла, что он воспользовался моими советами. А мне мастер снова не выдал талоны за целую неделю. Девушки, работавшие на кухне, втихаря приносили мне баланду и кусочки хлеба. Так что "червячка" я всё-таки замаривала.

Не выдержал мастер, всё же спросил:

- Ты почему не просишь карточку на питание?

- Тебе надо - ты и получай за меня, - равнодушно ответила я. - Жри!

Мастер по-русски понимал плохо, но уяснил: не больно-то и нуждаюсь я в этих талонах.

- И хлеба тебе не надо?

- Ты и сам ешь хлеб вприглядку. Вытащишь бутерброд, газету читаешь, а на тот кусочек только поглядываешь. Да и что это за еда для мужика? А я у себя дома ела хлеба досыта. Понимаешь?

- Я-я, - кивнул мастер, будто и вправду что-то понял из моего сумбура. Я всего лишь хотела сказать, что на своей родине ни в чём не нуждалась, а вот он на своей живёт не слишком сытно: война, видно, измотала "непобедимую" Германию.

Мастер всё-таки дал мне один талон на хлеб. И я обрадовалась, что наконец-то и у меня будет доля в воскресной складчине. Дело в том, что мы с девушками делили каждую дневную порцию хлеба на два раза, чтобы в конце недели устроить общий сытный обед.

На ржавой плите мы поджаривали пластики хлеба до румяной корочки, подсаливали их солью. А из крахмала, который Катя-маленькая приносила с кухни, умудрялись варить кисель. Правда, этот крахмал был наполовину смешан с песком: кухонная машина скоблила картошку, вся мезга смывалась - на дне оставалась жижа напополам с грязью. Из неё и делали крахмал.

А ещё по воскресеньям нам стали разрешать устраивать что-то вроде танцев с парнями из мужского лагеря. Не понимаю, чем я приглянулась Сергею с Харьковщины, но однажды он сделал мне ... предложенье:

- Мария, пойдём к шефу лагеря, попросим у него разрешения на женитьбу. Будем жить в семейном бараке...

- Это предел твоих желаний? - спросила я, и чтобы сделать ему ещё больнее, добавила: И даже любви не требуется?

- Что ты, что ты... Если бы я тебя не любил, то разве бы сделал тебе предложенье?

- Ты видел, что в том бараке? Все живут на виду друг у друга, на ночь кровати отгораживают простынями...

- Ну и что? В нашем рабочем общежитии семейные точно так же жили...

- А я не хочу так! Отпусти меня...

- Ну что ты, Наташа? Уж и обнять нельзя... Мне скоро тридцать, да и ты не пацанка: за двадцать перевалило, да? Война, может, ещё долго будет... А молодость уходит. Чего нам ждать? Мария, я люблю тебя! Подумай...

- Серёжа, и думать нечего. Не могу я...

- Да чего ты ждёшь? Думаешь, за тобой прискачет принц на белом коне?

- Да хоть бы и так! Пусти меня...

Я вырвалась из его объятий и побежала на женскую половину лагеря. И тут где-то далеко-далеко взвыли сирены, их протяжный вопль нарастал, и в черном небе заплясали белые полосы прожекторов: они переплетались, падали и снова устремлялись вверх. Оглушительно засверчал свисток полицая, идущего по зоне. Все кинулись в бункер. Гул самолётов приближался неумолимо, как рок, как судьба...

После того вечера я избегала встреч с Сергеем. Ну, что рассказывать ему о Саше? О нашей дочке, с которой меня разъединили? О том, что я даже не знаю, кем себя считать - женой, любовницей, ветреной девчонкой, нагулявшей ребёнка с офицером? И где он, Саша? Живой ли? Ах, Боже мой...

Я понимала, что уходят лучшие мои года, и я как бы остаюсь на льдине одна, и меня уносит течением войны всё дальше от берега счастья, надежд, покоя...Я молча стою с протянутыми руками, но ни за что уже не могу уцепиться: вокруг пустота, и только волны, и ветер, и это высокое небо в облаках. Но где-то там, за серыми и скучными облаками, светило солнце, и его тоненький лучик (один-единственный!) все-таки упал на льдину, и она вспыхнула алмазными искрами...

Серёжа быстро успокоился. На него буквально навалилась Вера по прозвищу Солдатка. Она по делу и без дела постоянно упоминала о своём муже, который ушёл на войну сразу после первой брачной ночи. Вера и не скрывала, что ей нужен мужчина: "для здоровья", - говорила она.

Не осуждаю её, но вот так - для здоровья! - никогда ни с кем встречаться бы не стала. И, видит Бог, если я что-то и делала не так, то думала, что это - любовь.( Туманно...Возникает вопрос. Впрочем, имею ли я право его задавать? Цветаева это умела делать тонко и точно: "Юная бабушка, кто целовал ваши надменные губы?" Это - её, это - то, что никому знать незачем, это - тайна...)

Каждый день, каждый месяц, каждый год одно и то же: чуть свет - подъём, строем - в цех, а там - изворачиваться, лгать, притворяться больной, ломать резцы, за что - карцер, и голодные обмороки, и "баванда" украдкой, и откровенное презрение мастеров: "Тупица, простейшие операции не может освоить!"

В тот день с самого утра на сердце была такая тяжесть, будто я что-то дорогое потеряла. На талоне на завтрак значилась дата: 8 марта 1945 года. Ах, Боже мой! Восьмое марта...Последний раз, когда праздновали его на обувной фабрике, мы с Олей Нестеренко подготовили композицию по Венгерским танцам Брамса... Как давно это было!

Молча съела кусок хлеба, молча запила его какой-то желудёвой жижей, молча встала в строй, молча подошла к станку... Да что это со мной? Сердце стонет, хочется плакать, но слёз нет...

- Почему стоишь? - закричал Пауль, проходивший мимо. - Работать надо! Шнель!

- Не могу, больше не могу, - я ответила ему без притворства.

- Почему?

Я молча пожала плечами и равнодушно от него отвернулась. Да что же это со мной? Едва на ногах стою. Всё безразлично. Даже резец ещё не сломала. Неужели заболела?

Пауль убежал и вернулся с переводчиком.

- Ну, что случилось? - спросил переводчик. - В карцер захотела?

Какую причину назвать? Заболела? Поведут к врачу, а завтра снова к станку. Так что же сказать?

- Мне тяжело, - ответила я. - Цилиндры тяжелые.

Пауль окинул взглядом мою костлявую фигуру, глянул на слабые руки и кивнул:

- Вижу. Пойдёшь в цех противотанковых снарядов. Они легче - всего восемь килограммов.

Ну, всё... Припёрта к стенке! Они всё равно заставляют меня делать снаряды... Два года я как-то держалась, обманывала своих надсмотрщиков, гнала брак, притворялась больной... Ну, зачем сказала, что мне тяжело? Надеялась, что дадут в руки метлу - подметать цех? Глупая! Не я, так другие будут тупо изо дня в день сверлить на цилиндрах эти углубления для кольца. Я-то хоть приспособилась вполне правдиво изображать из себя ленивую, малоразвитую девицу, у которой руки-крюки... А другие девчата плачут, но делают эти ужасные снаряды, чтоб их чёрт сожрал!.. И вот - новое место, новые надсмотрщики...

- Ком, Наташа, арбайтен, - позвал меня Пауль.

Пошла за ним - как в тумане, ноги будто не мои: такое ощущение, что набиты ватой, как у тряпочных игрушек.

Пауль протянул крючок, которым отбрасывают стружку. Цилиндр, заложенный моим новым мастером, крутится ровно и торжественно. Сизая лента стружки медленно опускается вниз...Это не стружка, это - траектория... Что я, глупая, думаю? Траектория полёта снаряда... За спиной у меня - лес, из него выползает танк с красной звездой на башне. В него летит снаряд...И только я могу прервать его полёт...Я ничего не видела и не слышала, только вот это: танк, красная звезда, снаряд, справа - лес, слева - лес, и я - посередине, на освещенной солнцем поляне...Я должна остановить полёт снаряда!

Я очнулась от резкой боли. Что это? Пальцы левой руки в широких, глубоких порезах, струится кровь, Я сжала ладонь в кулак. Правой рукой отключила рычаг-люфт, нажала на кнопку "стоп", снова включила "люфт", резец не успел отойти, как цилиндр снова завертелся и мгновенно выкрошился, забрызгала во все стороны рублёная стружка.

- Что случилось? - подбежал новый мастер. Кажется, его Гансом звали.

Я молчала, старательно сжимая пальцы в кулак. Ганс увидел, что на пол капает густая чёрно-красная жидкость.

- Кровь?

Я молчала.

- Саботаж! - мастер махнул рукой переводчику и, когда тот подошёл, велел спросить у меня, зачем я сломала резец.

Я молчала.

- Тебя подозревают в систематическом саботаже, - участливо шепнул мне переводчик, когда мастер вприпрыжку убежал к начальнику цеха. - Тебя отправят в концлагерь...

- А мне всё равно...

- И в гестапо попадёшь!

- А мне всё равно, что завод, что гестапо, что концлагерь...

- Дура! Ты не знаешь, что говоришь, - разозлился переводчик. - Гестапо - это очень страшно!

Я молчала.

Прибежал Ганс и велел переводчику отвести меня к врачу.

- Тебе повезло, что он не нашёл начальника цеха, - сказал мне переводчик. - А то бы уже сегодня узнала, что такое гестапо...

Женщина-врач, осмотрев мои раны, равнодушно протерла их какой-то злой жидкостью, забинтовала и сказала переводчику:

- Ей у станка пока нельзя работать.

Ну, вот и всё! Пока пальцы не заживут, меня к станку не поставят! Ур-ра! А как же зловещее "предсказание" переводчика насчёт гестапо? Рано я радуюсь. Завтра мастер доложит начальнику цеха обо мне и... О, я даже думать не хотела о том, что может случиться дальше.

А наутро случилось вовсе уж необычное. Расставив работниц по местам, Пауль повёл меня в цех погрузки. Там по-прежнему стояли штабеля бугелей с браком, и даже машину-краскопульт куда-то убрали: красить тут, видно, было нечего.

Из цеха мы вышли во двор, и я увидела ящики с цилиндрами противотанковых снарядов. Они почему-то были неполные: где-то снаряды лежали в два ряда, где-то в три, а в иных и вовсе по несколько штук.

Над одним из ящиков наклонился немец в синей спецовке. Он осторожно переворачивал цилиндры и специальным пробоем, ударяя по нему молоточком, ставил клеймо. Пауль подошёл к нему, что-то сказал и кивнул в мою сторону. Синеспецовочник оглянулся, и наши взгляды встретились. Какое знакомое лицо! Где я его видела? И вдруг вспомнила. Конечно, это он тогда, в 1942 году, сунул мне в руки бутерброд, а я, оскорблённая подачкой, швырнула его на землю. Тогда мне казалось: все немцы - враги, а жалость унижает человека...

Пауль ушёл. Синеспецовочник смотрел на меня грустными глазами: он тоже узнал меня и сравнивал ту бойкую дивчину со следами румянца на щеках с нынешней - тощей, большеносой, серокожей.

- Как тебя звать? - спросил он.

- Наталья.

- А я - Вилли, - он улыбнулся краешками губ. - Смотри: в этом ящике должно быть шестнадцать цилиндров. Не хватает двух, да? Бери их из другого ящика, чтобы получился полный комплект. Устанешь - сиди, отдыхай.

- Понятно, Вилли.

- Я сейчас уйду, вернусь только после обеда, а ты делай свою работу. Вижу, что у тебя рука больная. Не повреди её окончательно. Работай столько, сколько сможешь...

Он ушёл, а я села прямо на ящик со снарядами и стала думать, извиняться мне за тот давний инцидент с бутербродом или не стоит. Может, Вилли от всей души поделился со мной своим завтраком. А я поступила как неблагодарная свинья. Или он всё-таки хотел завоевать моё расположение? Я была ещё свежа, молодые немцы откровенно цокали языками и оборачивались вслед. Наверное, и Вилли хотел приударить? Или нет?

Так и ни пришла я к какому-нибудь конкретному заключению. А Вилли, вернувшись, сказал:

- Что, рука болит? Вижу, что тебе трудно справиться с заданием. Не переживай, я доложу мастеру, что ты нездорова...

Каждый день я перекатывала цилиндры, протирала их тряпкой, отмечала мелком те, которые проверил Вилли.

- Русские скоро придут в Берлин, - сказал он однажды.

- Каждую ночь бомбят, а войне конца-краю не видно, - посетовала я.

- Скоро домой поедешь, - продолжал Вилли, не обращая внимания на мою реплику. - Война - капут!

- Не боишься наших?

- Нет, - засмеялся он. - Я фюрера боюсь...

- Как так?

- Не могу объяснить, - снова засмеялся Вилли. - Ты не поймёшь...

Я обиделась и отвернулась от него. За кого он меня принимает? За дурочку, что ли?

- Потом поговорим, - сказал Вилли. - Это очень серьёзно.

После обеда он снова куда-то ушёл, наказав мне протереть тряпкой несколько десятков помеченных им снарядов. Занимаясь этим необременительным делом, я услышала чьи-то тяжелые шаги. Оглянулась и увидела поблескивающие аспидным глянцем сапоги. Настоящие хромовые сапоги! Вскинула глаза выше - о, Боже, я, наверное, с ума схожу... Галлюцинация! Военный откинул полу шинели, на нем темно-синие галифе, гимнастёрка, на груди - медали, на околыше фуражки - звездочка, а погоны какие-то непонятные, у наших командиров были петлицы и кубики, а тут - что-то похожее на символику царской армии... Кто же это? Неужели русские и вправду взяли Берлин? Офицер поравнялся со мной, и я уже совсем было решила схватить край его шинели, упасть ему в ноги и ... умереть от счастья. Как я устала ждать наших!

Офицер беззаботно насвистывал какую-то игривую мелодию, и это меня отрезвило. Он, вскинув голову, гордо прошествовал мимо, даже не взглянув на замызганную серенькую малявку. Он презирал меня... За что? Разве я виновата, что попала сюда? Все смешалось в голове, сердце застучало так, что казалось: оно разорвёт грудь или выпрыгнет на волю через гортань... Я хватала ртом воздух, меня знобило и трясло...

- Фи! - пренебрежительно скривилась Сима, когда вечером я рассказала ей о своём видении. - Это вербовщик из РОА...

- Вербовщик чего?

-Вот тёмная! - Сима покачала головой. - РОА - это Русская освободительная армия... Этот власовский офицер приехал набирать в неё ребят ...

- Зачем?

- Ты чё, совсем тут оглупела? Чтобы они вместе с немцами боролись против нашей армии...

- И наши парни туда записываются?

- А то! - Сима горько улыбнулась. - Большевики, сама знаешь, не всем нравятся... Записались в основном полицаи. Говорят, что и Ольга просилась в РОА...

- Нет, её туда не отпускают, - сказала Валя. - Я слышала, что Ольга пойдёт на повышение: будет главной фрау женского лагеря.

( Ну почему же, почему ты мне никогда не об этом не рассказывала? Вот так - живо, "в лицах", почти по-книжному: "Сима горько улыбнулась", "пренебрежительно скривилась" - может, всё-таки лучше: "состроила пренебрежительную гримасу"? Ох, да я и сам - тот ещё стилист! Прости, бабушка...Ты тщательно вписывала в свой текст массу деталей, вклеивала листочки с поговорками, песнями, какими-то стихами, черкала-перечёркивала слова, предложения, абзацы... А я, неблагодарный, быстро скользил глазами по этой "пахоте", не придавая значения ни красивостям, ни приближенности диалогов к жизни, ни кропотливым описаниям вашего быта в лагере... Меня интересовало совсем другое, но что именно - этого я долго не мог чётко сформулировать. И, пожалуй, сам пока не знаю, точно ли выражу свой интерес вот так: видимо, ты казнилась оттого, что была как бы соглядатаем того великого противостояния, этой ужасающей мировой драмы, перевернувшей судьбы миллионов людей... Она и твою судьбу исковеркала, растоптала, унизила, причем, страшно и немилосердно: получалось, что ты невольно сотрудничала с врагом своей родины... И чувство вины никогда не оставляло тебя. Может, ты хоть немного снимала с души тяжесть груза, когда исповедовалась на этих тетрадочных листах в клеточку?)

А утром нас вызвали на вахту. Нас - это девчат с заводского пролёта, где я работала. Варя Колодий, Катя Дворняк, Дуся Шапохина, Маруся Кучерова и Маруся ( не помню фамилии) - все они, как и я, попали в категорию "саботажниц".

Всех отправили на завод, а нас держали на вахте, пока за нами не пришли два вахмана и не увезли куда-то за Берлин. Я прочитала название станции: "Виттенберг". Но один из вахманов поправил:

- Ютеборг. Будете тут работать...

Нас повели лесом. Шли долго. Наконец вышли к лагерю, огороженному колючей проволокой. Причем, на самой его территории каждый щитовой дом был окружён ещё и сетчатыми решётками.

Домик, в котором нас поселили, был так сильно продезинфицирован, что от запаха серы слезились глаза, першило в горле и щекотало в носу...

- Да здесь прямо рай! - всплеснула руками Маруся Кучерова. - Девчонки, смотрите: настоящие матрасы, простыни...

- Рвань, а не простыни, - буркнула Варя. - Тоже мне рай нашла!

Вскоре мы поняли, что попали на какой-то секретный завод. Он располагался под землёй. Порядки тут были строгие, каждый шаг контролировался, и филонить, как прежде, нам не удавалось: малейшая провинность каралась лишением талонов на еду, а за то, что рабочий гнал брак, полагался карцер...

Девчонки решили бежать из лагеря. Днем приглядели место: слева - зенитная батарея, справа - широкое шоссе. Если попасть в лесок за батарею, то охранники ни за что не догадаются заглянуть туда. Подумают, что беглянки, боясь солдат, пошли вдоль шоссе.

Весь день обсуждали план побега. Завтра - выходной. Значит, нас долго не кинутся искать.

Вечером получили свою баланду и полный кофейник кипятка.

- Помыться бы нам на дорогу, - озабоченно сказала Маруся К.

- Надо вахмана попросить, чтоб ещё холодной воды принёс, - предложила Ольга. - Пойду-ка я к нему!

- Девчонки, кто кипяток не будет пить - сливайте вот в эту миску! - скомандовала Наташа. - Нам воды много нужно!

( Почему-то много внимания уделено этим мелочам: что ели-пили, на чём спали, как мылись, какую одежду носили... Только ли потому, что пишет женщина? В блокадном Ленинграде люди не брезговали кошками, собаками и даже крысами. Где-то за счастье почитали серый хлеб пополам с клевером, а уж о мыле и не мечтали. А тут: баланда - не такая, хлеб - не тот, кофейник - с гольным кипятком... Или я чего-то не понимаю? )

Вот подошла и моя очередь купаться. Налила воды в таз, намочила полотенце - вместо мочалки. Разделась - и ужаснулась. Над впавшим животом выпячивалась грудная клетка, обтянутая серой кожей. Мне даже показалось, что сквозь неё виднеется что-то темное - лёгкие, кишочки... А эти пустые, лёгкие мешочки - мои груди?

Ну, ладно, ничего страшного: были б кости целые, а мясо нарастёт, - успокоила саму себя.

После "бани" стали собираться в дорогу.

- Господи! Помоги нам выбраться отсюда! - перекрестилась Маруся К. - Только бы не попасть на завод!

Первая проволочная сетка была без колючек. Мы запросто перелезли через неё. Зато ограждение из стальной колючей проволоки не поддавалось. Мы пытались растянуть проволоку ложками. Кое-как растянули дыру, куда могла пролезть голова. И тут завыли сирены: налёт авиации! На соседнем посту зенитной батареи зазвонил звонок, загалдели потревоженные солдаты.

Мы притихли, дожидаясь отбоя тревоги. После этого снова принялись разгибать колючки.

- Всё, девчата, - сказала Оля. - Труд наш напрасный! Сколько возимся, а дыра не увеличивается...

- Ой, девчонки, смотрите: эта колючка передвинулась, и эта - тоже! - заметила Дуся. - Ну, идите же сюда! Возьмёмся все вместе...

Задыхаясь от волнения, мы с ожесточением растягивали эту проклятую колючую сеть. И вскоре дыра чуть-чуть увеличилась.

- Маруся, - сказала я, - ты среди нас самая справная. Давай, лезь! Если ты пролезешь, то мы и подавно прошмыгнём, как ласки...

И Маруся полезла. Но на полпути застряла: ни туда и ни сюда, колючки повтыкались ей в ягодицы - и смех, и грех!

Пришлось нам снова ковырять колючки и растягивать проволоку. Снова первой полезла Маруся. И - о, чудо! - проскочила на ту сторону. Друг за дружкой осторожно перелезли к ней и мы.

- Быстрее, девчонки, тикаем отсюда! - подгоняла нас Маруся. - Смотрите: небо уже побелело - скоро рассвет...

По высокой росной траве мы вышли на просеку и двинулись по ней. Куда идём - никто из нас не знал.

Солнце было уже высоко, когда мы вышли к станции Виттенберг. Подошли к кассе:

- Дайте пять билетов до Берлина!

- Вам билеты продавать запрещено, - сухо ответила кассирша.

- Почему? - попыталась спорить Катя, которая отлично знала немецкий язык. - Мы свободные вольнонаёмные работницы.

- Запрещено, - отрезала кассирша. - Нечего вам в Берлине делать!

Тут подъехал на велосипеде толстяк. Он видел, что мы отошли от кассы опечаленные.

- Что, не дают вам билеты? - улыбнувшись, спросил он.

- Да.

- Сколько вас? А, вижу: пятеро! Постойте тут, я попытаюсь взять вам билеты, - толстяк снова изобразил радушную улыбку и пошёл к кассе.

Не знаю, как он объяснил кассирше, почему покупает так много билетов, но вскоре действительно вернулся к нам с ними. Мы, конечно, расплатились с ним деньгами, поблагодарили как могли. Дуся несколько раз повторила:

- Не все немцы плохие. Вы - хороший, во! - она подняла вверх большой палец.

Добравшись до Берлина, мы перешли Александерплац, поглазели на Брандербургские ворота и забежали в метро. Никто из немцев не обращал на нас внимания. Видимо, принимали нас за чью-то прислугу или работниц местных фабрик: им разрешали выходить в город.

Мы были вроде как вольные: нет ни вахманов, ни полицаев, ни ненавистной Ольги, ни колючей проволоки. Но "чужая сторона - не мать родная". И даже не мачеха. Мне стало как-то не по себе. Куда мы пойдём? Что будем делать?

Но девчонки, оказывается, всё уже продумали. Дуся растолковала мне:

- Если ты думала, что мы рванём на фронт, то скажи, пожалуйста, как это сделать? Не знаешь! И мы не знаем. Так что поедем в свой бывший лагерь. Дождёмся вечера и, даст Бог, во время очередной тревоги забежим на территорию лагеря. Поживём там день-два. Девчата не выдадут. Там и подумаем, что нам делать дальше...

Так и поступили.

Но всё-таки каким-то образом весть о нашем возвращении дошла до Ольги. Она собрала девчат нашего барака и объявила:

- Пусть беглянки явятся на вахту. Скрываться бесполезно - всё равно найдём! Тех, кто прячет беглянок, тоже строго накажем.

Зачем же подводить своих подруг? Мы собрались вместе и пришли на вахту. Ольга куражилась над нами:

- Ну, что, беглянки? Далеко же вы убежали! Насилу вас догнали! И куда ж вы, бедолажки, путь держали? Не к родному ли Сталину в лагеря? Он для таких, как вы, подготовил место на Колыме...

Мы молчали.

Не слыша от нас слов раскаянья, Ольга фыркнула:

- Ладно, девочки. Посмотрим, прорежется ли у вас голосок на новом месте. Завтра вас повезут в другой лагерь. Будете там работать по восемнадцать часов.

Мы просидели в карцере при вахте всю ночь. Только к обеду за нами пришёл вахман и повёл на вокзал. Только подошла электричка, как он запрыгнул на подножку вагона, за ним - две наших девушки. А по перрону двигался строй солдат. Я дернула Катю за рукав:

- Не спеши! Пусть солдаты пройдут...

Вахман оглянулся и увидел, что нас как будто оттеснили от электрички солдаты. Он знаками стал показывать: садитесь, мол, на следующий поезд, сходите через три остановки.

- Да, да! - закивала я. - Сейчас... Жди-и-и!

Электричка медленно тронулась и отошла от перрона.

- Теперь нам уж никак нельзя снова попасть в лапы к Ольге, - сказала Катя. - А то по её протекции завезут куда-нибудь на запад.

- Может, поищем своих на заводах Бауэра? - предложила я. - На Вельтене есть и другие лагеря...

У меня было около трёх марок, нашлись деньги и у девчат. Мы сели на автобус и поехали на Вельтен. Дорога туда была знакомая: не раз ездили туда из своего лагеря за картошкой, грушами, лобой.

Автобус остановился в каком-то маленьком городке. Водитель объявил:

- Пересадка! Дальше - другой автобус.

На автобусной остановке стояло много народа. По трассе строем шли мальчишки - гитлерюгенд, одетые в военную форму с засученными рукавами, как у взрослых солдат.

- Майн гот, майн гот... Аллес киндер...

Я оглянулась на голос. Высокая худощавая старушка смотрела вслед мальчишкам и качала головой. Заметив, что я наблюдаю за ней, она горько кивнула:

- Шталин панцер ин Штеттин. Ферштейн? (Танки Сталина в Штеттине. Понимаешь?)

Услышав это, я буквально оцепенела. От Штеттина до Берлина всего-то два часа езды электропоездом. Значит, наши танки скоро будут здесь!

И тут завыли сирены, люди бросились в укрытия, отряд гитлерюгенд, как горох, брызнул в разные стороны. Толпа внесла меня в бомбоубежище. Напрасно я искала своих девчат. Они, видимо, попали в другое место, а после отбоя воздушной тревоги сели в автобус и уехали дальше. По крайней мере, я напрасно прождала их на остановке до самого вечера.

Ни в какой Вельтен ехать я уже не хотела. Боже мой! Если наши уже в Штеттине, то пришёл конец моим мученьям. Дождусь родненьких солдатиков где-нибудь тут. Танки Сталина в Штеттине! Ну, скорей же, скорей двигайтесь сюда...

И тут меня осенила простая мысль: наши идут по Германии с боями, фашисты сопротивляются. Лавина войны, прокатившаяся по моей родной земле, теперь двигается в обратном направлении, сметая всё на своём пути. Пришёл час возмездия! Но этот огненный смерч не разбирает ни чужих, ни своих: рвутся бомбы, гремят выстрелы, танки сокрушают преграды, и в это месиво неизбежно попадают люди-невелички. И меня тоже может шарахнуть осколком, сбить взрывной волной, убить шальной пулей.

Не зная, куда податься, я бесцельно пошла по чистеньким улицам, мимо красивых, почти игрушечных домиков, среди которых попадались какие-то разрушенные строения, поваленные деревья и столбы. О, как я завидовала этим людям, которые привыкли жить в чистоте и комфорте! Когда впервые всё это увидела, то подумала, что это - неправда, так красиво просто не бывает, и это, наверное, нечто вроде музея, как Петергоф под Ленинградом. Теперь вся эта красота и упорядоченность быта разрушены. И я (прости меня, Господи!) радовалась: так вам и надо, враги проклятые!

Я и не заметила, как оказалась то ли в парке, то ли в лесу: высокие деревья, ровная густая трава, нигде ни валежины, воздух сухой и свежий. Остановилась у сосны, к стволу которой был приставлен пенёк. Будто венский стул! Я села на него, прижалась спиной к теплому стволу дерева и решила, что, пожалуй, тут и заночую. Ах, мама, мама, помнишь, как я боялась темноты? А лезть на пыльный чердак для меня было пыткой. Боялась домового. Однажды он мне приснился. Будто вышла из хаты, глянула на чердак, а на верху приставленной к нему лестницы стоит мальчик в белой сорочке до пят, волосы черные и курчавые как у новорожденного барашка. Стоит он и смеётся, а зубы у него белые как снег. Присмотрелась: никакой это не мальчик, а старичок-гном!

Днём, когда никого дома не было, я решила проверить себя на храбрость: полезла на чердак. Лезу по лестнице и сама себя успокаиваю: "Нет там домового! Я не боюсь... Не боюсь..."

Оказавшись на темном чердаке, я медленно обошла все углы, подняла каждый горшок и заглянула под все ящики, ящички и кастрюльки. Никакого домового! Но страх всё же меня не отпускал. Когда спускалась вниз по лестнице, мне хотелось немедленно спрыгнуть на землю, но я старалась задержаться на каждой перекладине: если домовой всё-таки существует, то пусть видит, что я его не шибко-то и боюсь! Захочу - ещё раз на чердак полезу...

На том "венском стуле" мне почему-то приснился тот давний детский сон. Маленький домовой в белой сорочке приветливо манил меня рукой: иди, мол, сюда, не бойся, что-то тебе покажу. Но за его спиной я вдруг увидела девочку, которая для всех считалась моей дочкой. Я подобрала эту малышку на полуразрушенной железнодорожной станции, когда возвращалась домой. Девочка лежала рядом с матерью, которая, увы, уже не слышала её плача и не могла ни покормить, ни приласкать своё дитя. Она была мертва.

Не знаю, почему я взяла малышку на руки, прижала к груди и понесла с собой. Могла бы ведь сдать её в санитарный пункт при станции. А когда я вошла в родной дом с найдёнышем, то мама всплеснула руками:

- Ой, какое ласковое дитятко! Пусть остаётся у нас. Скажем, что это твоя дочка. Может, тебя в Германию не угонят. Матерей с младенцами туда не берут...

Девочка вдруг заплакала, и мама ласково наклонилась к ней:

- Успокойся, милая, не плачь... агу-ууу-агу! У тебя есть приемная мама, и бабушка теперь есть, и никому мы не скажем, что ты - не наша. Никому и дела никакого нет, в какой капусте мы тебя нашли... Правда, доча?

Я промолчала, ничего матери не ответила. А что могла возразить? Что я этого ребёнка люблю бескорыстно, да? И что от угона в Германию непорядочно прикрываться ребёнком, как "броней", так, что ли? Или кричать, доказывать собственной матери, что я поступила просто по-человечески - забрала дитя с собой, чтобы оно не пропало на дорогах войны?

Самое ужасное - признаюсь! - было то, что я действительно надумала представиться оккупационной власти как молодая мамаша. Не помогло: всё равно попала в Германию...

Всю ночь я просидела на "венском стуле". Утром выбралась из леса в город. Шатаясь по улицам, набрела на небольшой крытый рынок. Покупателей тут почти не было. Меня поманила к себе рыхлая, пухленькая, как пончик продавщица:

- Девушка! Подходите ко мне. Продам лобу без карточек...

Рядом с заводским лагерем, откуда мы с девчонками сбежали, тоже был такой же маленький рынок. Продавцы не могли на нас нарадоваться: в отличие от коренных жителей мы не требовали сдачи, закрывали глаза на обвесы и вообще старались казаться тише воды, ниже травы. А всё потому, что у нас не было продуктовых карточек. Продавцам же тоже хотелось иметь свою выгоду.

- Хорошая лоба! Вкусная лоба! - приговаривала продавщица, накладывая на чашку весов крупные корнеплоды. Между собой мы называли их привычным словом "редька": лоба пахла, как редька, но была совсем не горькой. Впервые я увидела её в Германии. У нас лобу почему-то не выращивали, и в завиданьи этого не было!

С сумкой, набитой лобой, я немного походила по городу, устала и решила вернуться на свой "венский стул". Не сегодня-завтра наши ворвутся сюда. Скорей бы!

Постепенно я привыкла к своему одиночеству. Сяду на пенёк, подтяну коленки, поставлю на них сумку с редькой, склоню голову и слушаю в ночи кровавую симфонию далёких взрывов, о чём-то думаю, вспоминаю минувшее.

Однажды ночью услышала польскую речь. Разговаривали двое мужчин. Они шли где-то совсем рядом, метрах в пятидесяти от меня. Я испугалась, затаила дыханье, насторожилась.

Поляки... Чего ж я так испугалась? И вспомнился случай.

Когда нас впервые выпустили из лагеря на вольную прогулку, мы, четверо девушек, набрели на небольшой бар. Остановились, решая, зайти туда или нет. Смотрим: из-за угла появилась молодая женщина, в талии тонкая, как оса, на голове - чёрная шляпа с вуалью, которая была приподнята, так что мы разглядели тонкие дугообразные брови, ярко накрашенные губы, искусственный румянец.

- Артистка, наверно, - предположила Вера. - Видите: не стесняется, прямиком в бар идёт.

- А пойдёмте и мы! - сказала Сима. - Хоть по стакану воды выпьем! Жажда замучила...

- Пошли!

Выбрали столик у окна, сели, стали ждать официанта. А он поглядит в нашу сторону, как-то странно ухмыльнётся и отвернётся, будто не замечает. Напротив нас сидели четверо солдат. Они отчего-то оживлённо заперешёптывались, поглядывая на нас. А мы сидим тихо, никак не реагируем на их подмигиванья и улыбки.

Официант, наконец, поставил перед нами картофель в мундире и по стакану минеральной воды.

- А вилки и ножи не принёс, - заметила я. - Думает, что русский никх культурен... Эй, герр кельнер, битте мессер унд габел!

Солдатня приглушенно рассмеялась. Может, потому что я назвала официанта господином?

Пользуясь вилками и ножами, мы очистили картофель, разрезали его на ломтики и полили соусом.

Через два столика от нас сидел молодой человек. К нему подошла худенькая блондинка, наклонилась и что-то сказала на ухо. Парень брезгливо отмахнулся от неё, и женщина, покачивая бёдрами, пошла к стойке бара.

Я заметила, что некоторые пары, посидев за столом и расплатившись с официантом, направляются не к выходу, а к другой двери. Вот ещё один офицер поднялся, подал даме руку и та, засмеявшись, повисла на нём.

- Та дверь парадная, что ли? - спросила Сима. - Ишь, дамы и господа выходить не хотят пользоваться общим выходом. Он у них, видно, для солдатни, остарбайтеров и других второсортных людишек...

- А как эти дамы размалёваны! - возмутилась Вера. - Будто проститутки... И тут молодой человек, глядевший на меня, встал и подошёл к нам.

- Дзень добже, панинки, - поклонился он. - Вы русские? Польски разуми?

- Здрасьте! - откликнулась Сима. - Мы с Украйны. Польский разумеем. А что?

- По-русски я почти не говорю, по-немецки - ещё плохо, а мне хочется вам кое-что сказать... Не оглядывайтесь, пожалуйста, по сторонам! Знаю, что русских на заводах кормят очень плохо... Вы голодные... Но знаете ли, куда зашли?

- В бар. Покушать.

- В самом деле? А вон те солдаты думают иначе. Слышите, как ржут эти жеребцы? Быстрей доедайте свой обед и выходите на улицу. Иначе попадёте в нехорошую историю...

Мы так и сделали, как посоветовал поляк. На улице он нам объяснил:

- Это нехороший бар. Сюда приходят проститутки. Вы видели, как их уводят в номера? Солдаты подумали, что вы тоже пришли сюда подработать... Мог бы получиться скандал. Никогда больше не приходите сюда.

Он помахал рукой и свернул за угол, а мы рванули от того места, как нашалившие школьники.

Вот о чём я вспомнила, прислушиваясь к разговору двух поляков.

- Фу-фу, фу-у-у, - застонал где-то неподалёку сыч. Я вздрогнула и ещё крепче вцепилась в свою сумку.

Несколько дней свободной жизни приободрили меня. Однако наши танки задерживались, а денег на пропитанье у меня не осталось. В кармане брякало несколько пфениннгов. И тогда я решила поехать в лагерь "Лоренц" - это на станции Темпельгоф. Там работала моя двоюродная сестра Маруся. Девушки жили на третьем этаже заводского здания, и я несколько раз там бывала.

( А я почему-то думал, что девушки, угнанные в Германию, были на положении рабынь - безмолвные, бесправные, терпящие всяческие унижения и надругательства... Оказывается, они получали "увольнительные", запросто бродили по Берлину и его пригородам. Причем, немцы, видимо, к ним привыкли. Во всяком случае, по запискам бабушки понятно: они не удивлялись, встречая остербайтеров на вокзалах, в барах или магазинах... )

К Марусе я попала удивительно просто. Когда пришла на вахту и попросила её позвать, то охранник равнодушно махнул рукой: иди, мол, ищи её сама!

Маруся обрадовалась, напоила меня чаем, а утром разделила свой завтрак на две порции.

- Ну вот, явилась нахлебница! - горько пошутила я. - Не знаю, как быть, что делать. Вернуться в свой лагерь я не могу...

- Плохо дело, - Маруся перестала улыбаться. - Наша русская "немка" может сообщить о тебе куда следует. Впрочем, это зависит от её настроения. Иногда - сама доброта, а чаще всего - злая, как цепная сучка...

- Что за русская "немка"?

- Да переводчица Ленка! Мы её за глаза немкой зовём. Так шпарит по-немецки, будто из пулемёта строчит. Живёт с Грау, комендантом общежития. А его мы зовём Жабой. Он толстый, нескладный, не ходит, а ползает, как огородная жаба, - Маруся фыркнула. - "Немка", если с ним с утра поцапается, туча тучей ходит, и её лучше не трогать. Но сегодня она, кажется, весёлая...

Вместе с Марусей мы придумали легенду: будто бы я приехала из-под Штеттина, баур мой эвакуировался, а я не знаю, куда деваться.

Русская "немка", выслушав меня, сухо сказала:

- У нас нет рабочих мест. И спать тебе негде.

- Да куда же мне теперь? - заканючила я. - Не на улице же жить! А спать я могла бы и с Марусей...

- Завтра спрошу коменданта, - ответила Лена. - Если разрешит, то останешься...

- Спасибо, - сказала я льстивым голосом ( ах, как мне противно было!). - Никогда не забуду вашей доброты...

- Да я ещё ничего и не сделала, - растерялась Лена. - Чем смогу - помогу.

И помогла. Мне выдали направление на работу на кухню лагеря "Лоренц". Я попала в её голландский "отсек". Здесь можно было есть сколько хочешь корнеплодов. Пока очищаю, допустим, кольраби, жую её дольки, чищу морковь - кладу оранжевые кружочки в рот. Вкуснее всего была картошка, испеченная в поддувале печи.

- О, Наталья! Вкусно! - восхищалась старенькая фрау Ида. - Это русское кушанье?

- Русское! - смеюсь в ответ. - Называется: картофель, запеченный в мундире...

- Военное название, - замечала фрау Ида. - Война - не хорошо! Я уже старая, а из-за неё на работу хожу. Здесь и сама поем, и домой немного принесу. Дома пять человек, и все есть хотят.

Старенькая, маленькая, добрая эта немка напоминала мне наших бабушек. Она тоже не хотела войны. Но, может быть, её сын сейчас убивал наших солдат? Если он не убьёт, то его убьют. И наоборот. О, Господи!

А что касается овощей, то я сама себе удивлялась: как в меня могло их столько помещаться? Наверно, ведра два за день съедала плюс порция первого, второго и чай, компот или кисель. На голландской кухне кухне готовили наособицу: всё-таки европейцы!

Однажды ночью немцы взорвали два небольших моста через канал, совсем рядом с нашим лагерем.

Я проснулась, соскочила с топчана и выбежала в коридор. Дверь общежития открыта, вахмана нет. Ни коменданта, ни русской "немки" Лены тоже нигде не было. В их комнате всё разбросано, по всему видно: хозяева спешно собирали самые нужные вещи.

Я вышла из общежития, дошла до угла здания и вдруг услышала чистую русскую речь:

- Девушка! Ты русская?

- Да...

- В здании есть немцы?

- Нет. Всё открыто, и никого нет.

- Смотри мне! Правду говори!

- Честное слово, никого нет. Немцы от вас сбежали...А в бомбоубежище - наши девушки...

Я не видела того, с кем разговаривала: этот человек стоял в густых кустах. Вдруг откуда-то сбоку выбежало несколько солдат с автоматами. Они бросились в здание общежития. На них были темно-зелёные бушлаты, на головах - каски.

Один из пробегавших мимо солдат посмотрел на меня, и его цепкий взгляд пронзил насквозь. Он будто оценивал меня: опасный враг перед ним или случайный мирный человек, успеет ли он первым уничтожить меня или, может, я окажусь хитрее и смекалистее, чем он, - потому солдат ещё раз ощупал меня взглядом, но не так, как это мужчины делают в обычной жизни: холодные глаза обещали немедленную гибель, если я окажусь противником.

В этот день, 22 апреля 1945 года, я впервые увидела настоящее лицо войны. Она беспредельно жестока уже потому, что ломала не только физически и, не щадя, уродовала сильных и слабых, богатых и бедных, мужчин и женщин, стариков и детей - пред ней все были равны, она особенно и не разбирала, где правые и где виноватые: и те, и другие приносят ей свои кровавые жертвы...

- Что стоишь как вкопанная? - хрипло рявкнул солдат. - Своих немцев, что ли, ищешь? Усвистали они, и про тебя не вспомнили!

- Господи! Как мы вас ждали, - ответила я, - а вы кричите на меня. Чем я вас обидела?

- Война - не игра, - прохрипел солдат. - Не стой тут. Неровен час, шальная пуля угодит...

Три года жизни в лагере - это всё-таки приличный срок. Невольно возникал этот вопрос: как нас встретят там, на родине? И будем ли мы ей нужны? Обходилась же она как-то без нас в годины тяжких испытаний, и простит ли остарбайтеров?

Как только наши ребята узнали, что наши надсмотрщики покинули "Лоренц" , они тут же отправились на разведку. Под зданием завода проходил туннель. Проникнув туда, ребята обнаружили склад с такими яствами, каких я и во сне никогда не видела: мясные и рыбные консервы, паштеты, плавленый сыр, шоколад, печенье, масло - в общем, всё, чего душа желает.

Девчата притащили в бомбоубежище мешок картошки и целое ведро растительного масла. Решили приготовить жаркое. А тут в гости к нам нагрянули солдаты из расквартировавшейся неподалёку роты.

- Вы какую картошку любите - на подсолнечном или сливочном масле? - спросила я у них.

- О, хорошо вы тут устроились! - переглянулись парни. - Мы вообще забыли, что такое сливочное масло...

- Да оно, так сказать, трофейное, - пошутила я. - Мы нашли тут небольшой продуктовый складик...

- И обжираетесь теперь? - спросил молодой лейтенант. - Неплохо вы тут устроились. Вся Россия в руинах, дети голодают, а немецкие подстилки блаженствуют...

- Что ты, Паша, девушек позоришь? - попытался урезонить его усатый солдат средних лет. - Они тут не по своей воле оказались...

- Да их Гитлер завербовал, не знаешь, что ли? - закричал лейтенант. - Это они, паскуды, делали бомбы, которые на тебя и на меня падали...

- Постыдились бы, товарищ лейтенант, - сказала я. - Вы ведь не знаете, что мы тут пережили...

- Молчать! - лейтенант побелел лицом, его рука потянулась к кобуре, чтобы вытащить пистолет. - Да я тебя сейчас ..... и в расход пущу!

Усатый солдат обхватил лейтенанта, чтобы он не смог выполнить свою угрозу:

- Остынь, Паша!

- А что вы, интересно, думали, когда с оружием отступали на восток? - спросила я. - Бросили нас, безоружных, на милость врагам... А теперь называете предателями, да?

Лейтенант перестал отталкивать от себя солдата, опустил руки и тихо, одними губами сказал:

- Ладно. Считайте, что этого разговора не было.

Он что-то ещё хотел сказать, но мучительная гримаса скривила его лицо, и лейтенант, отвернувшись, махнул рукой и выбежал из комнаты.

- Его сестру фашисты изнасиловали и убили, - сказал солдат. - Брат погиб на фронте. Неделю назад получил письмо: мать умерла, соседка пишет, что не нашлось для сердца нужных лекарств. Такие вот дела. Молодой, а нервы ни к чёрту...

Зашёл к нам пожилой офицер, не помню, в каком звании, и объявил:

- Граждане! Собирайтесь и уходите в тыл, на восток. Наши машины будут вас подбирать и увозить дальше. Война - это картёжная игра: сегодня мы немцев побили, а через час они нас могут отсюда выбить. Если мы тут не удержимся, то представляете, что с вами будет?

- Провокация! - сказала Дуся Мезенцева. - Как вы, советский офицер, можете такие слова говорить? Сталинская армия - непобедимая армия!

- Молчать! - закричал офицер. - Я всю войну прошёл! И в отличие от вас, работавших на врага, знаю, что говорю... Собирайте вещи и немедленно уходите в тыл!

- А зачем нас спасать? - не смелая Дуся виновато улыбнулась. - По вашим понятиям, нас судить нужно...

- Если вы остались в живых, то значит, так нужно, - ответил офицер. - И вы нужны родине. Разговор окончен!

И мы пошли.

( Нужные остались... А лучшие погибли? Бог всё-таки производит какой-то отбор, смысл которого нам не понять: погибают те, кому не повезло; остаются те, кому доверяется творить историю дальше. Почему Он убирает одних и оставляет других?)

Идём по тропе гуськом, а пули то спереди, то сзади посвистывают - как синицы. Кто стреляет, не видно. Насилу добрались до леса.

А в лесу... До сих пор перед глазами стоит эта жуткая картина: на земле, как валежины, лежат трупы солдат в чёрных шинелях РОА.

- Вот куда вербовали ребят в нашем лагере! - воскликнула Дуся. - Уж лучше бы на Колыме гнили, чем тут, в чужой стране...

- У них, Дуся, выбор небогатый: и немцам чужие, и своим - враги, - сказала я. - Ещё неизвестно, как к нам отнесутся на родине...

- Сталин мудрый, - Дусины глаза воодушевленно сверкнули. - Он во всем разберется!

- Ну что ж, посмотрим, - уклончиво отозвалась я.

К вечеру добрались до какого-то маленького городка. По дороге вместе с нами шло много людей из других лагерей. Так что, считай, мы полностью заняли этот городок. Дома стояли пустые: жители сбежали, оставив всё имущество без присмотра.

Мы с подругами зашли в один дом, отыскали никем не занятую комнату.

- О, смотри: какая кровать широкая, и бельё, и одеяло есть! - восхитилась Надя.

- Сейчас упаду - сразу усну, хоть из пушки палите - не разбудите! - с этими словами я кинулась в постель и тут же соскочила с неё:

- Ай! О-о-о! - и к дверям.

Надя в испуге метнулась за мной:

- Постой! Чего испугалась? Да куда ты так летишь?

Только на улице, под моросящим дождиком, я шёпотом рассказала ей, что под пуховым одеялом нащупала голень мертвеца.

- Да с чего ты взяла, что это был мертвец?

- Да-да, мертвец! Нога - холодная, твердая... Ужас!

Мы с Надей расположились под навесом и кое-как передремали до утра, свернувшись калачиками. Ночь показалась нам длинной, холодной и тоскливой.

Утром на дороге нас подобрал солдат-водитель бортовой машины. Ехали в кузове весь день. К вечеру остановились на каком-то хуторе. Встретили нас два капитана. У одного всё лицо словно синей тушью вытатуировано: мелкие точки, полосы, рубцы от ран.

Потом, когда мы разговорились, он показал нам фотографию своей девушки. Она учительствовала на Западной Украине. Снимок страшный: девушка висела на перекладине, руки связаны за спиной. Длинная коса свисала почти до колен.

Мне стало не по себе. Будто я в чём-то виновата перед этой дивчиной. Не знаю, почему, но живой человек почти всегда испытывает это чувство, когда смотрит на погибшего.

- Ну что, девчонки, не хотите ли нашей армии помочь? - спросил капитан с израненным лицом. - Здесь неподалеку есть хутор Мариенфельд, там большое стадо коров - нужны доярки. Правда, мы нашли немцев, которые сотрудничают с нами, но всё-таки было бы лучше, если бы на ферме работали свои...

- Там и повара нужны! - напомнил второй капитан. - Эти немецкие фрау не умеют варить борщи. Всё у них какое-то постное получается...

- Ну что, Наташа, пойдёшь поваром?

- Я не умею готовить... У нас дома любимая еда - это картошка да сало. Ну, ещё блины... К разносолам с детства не приучена... Какой из меня повар? - отнекивалась я.

- Любишь суп? - спросил капитан.

- Да.

- Какая в нём картошка?

- Ну... мягкая.

- Картошку чистить умеешь - это самое главное. Потом кладёшь её в воду, солишь, добавляешь специй и варишь, пока она мягкой не станет. Вот и готов суп. Поняла?

Все рассмеялись. Так и наняли меня в повара.

А утро на кухне фермы Мариенфельд начиналось всегда одинаково.

- Наталья! - окликала меня фрау Ида. - Попробуй гороховый суп.

- Да что его пробовать? Вы его, фрау Ида, отлично готовите...

- Наталья, ты у меня старший повар. Ты должна проверять качество еды.

- Сейчас, иду, - беру ложку, пробую суп, котлеты, подливу. - О, шмек, гут, фрау Ида. Очень вкусно!

- От-т-шен кусно? - медленно повторяет русские слова фрау Ида. - Получился суп?

- Да! Замечательный суп! Ложка в нем стоит и не падает...

- Я думаю так, что это не первое блюдо, а второе, - говорит фрау Ида. - Это такой вид каши. Русские не любят бульоны, так?

- Русские любят суп с гущиной, - смеюсь я. - Очень вкусно!

Однажды фрау Ида пришла заплаканная, с темными кругами под глазами.

- Наталья, я хочу домой, в Ландсберг...

- Кто вас там ждёт?

- Дочь и старенькая матушка... Как-то они там? Ландсберг недавно разбомбили...

- А муж есть?

- Он офицер... На фронте... Не знаю, жив ли?

Меня так и подмывало упрекнуть её в том, что я тоже хочу домой, и меня ждут - не дождутся старенькая мать и дочка. В отличие от неё я прошла лагеря, и голодала, и работать меня заставляли, и всякие унижения испытала... Но что с неё, фрау Иды, возьмёшь? Не она начинала войну, хотя, наверное, тоже боготворила этого "сверхчеловека", своего кумира Гитлера.

Русские люди обидчивы, но не мстительны. Как боль прошла, так и сочувствуешь недавнему врагу. Впрочем, какой она мне враг? Мы жили каждая сама по себе, друг друга не знали, ничего дурного не замышляли, и если судьба нас свела, то только потому, что случилась война. Наш общий враг - война.

- Фрау Ида, ваш муж - офицер. А наши офицеры вас за это не обижают?

- Русские офицеры хорошие. Да-да!

- А ваши уничтожали женщин, детей, расстреливали семьи военнослужащих...

Фрау Ида отвернулась. По её вздрагивающим плечам я поняла: плачет, и хочет скрыть свои слёзы.

- Наталья, бери себе русскую помощницу, - наконец сказала она. - Не могу больше тут оставаться... Я не знаю, что с моей дочерью и матерью... Сердце болит...

"У-у, гады! - пронеслось в мозгу. - У тебя сердце болит? А у меня не болит, да? А у моей мамы? Я просилась сюда к вам, в чужую страну? Спрашивали вы меня об этом? А теперь - сердце болит! У-у..."

- Отпустите меня, пожалуйста, домой, - жалобно повторила фрау Ида.

- Я доложу капитану, - сухо ответила я.

Но капитан не разрешил отпустить фрау Иду, пока ей не найдут замену. Узнав об этом, она не вышла на работу. Сказала, что заболела. Её отсутствия никто не заметил: борщ, котлеты, оладьи, жаркое у меня получались ничуть не хуже. Но как-то прибегает на кухню одна наша девушка и говорит:

- Наташа! Фрау Ида совсем плоха стала... Ничего не ест, умирать собралась...

- Да ты что?!

Я налила в котелок куриного бульона, прихватила пару пирожков и пошла к немке.

- Поешьте, пожалуйста, - сказала я фрау Иде. - Вы очень похудели. Что с вами?

- Я скоро умру, - ответила она. - Это от тоски по родным... Мне ничего не надо...

- Капитан сказал, что скоро в сторону вашего города пойдёт колонна машин. Он договорится, чтобы ребята вас с собой взяли...

- Правда? - она оживилась, приподнялась на локте, пытливо заглядывая в мои глаза. - Вы меня не обманываете?

- Но больную никто не повезёт. Вам надо поправиться!

- Наташа, я поправлюсь! - улыбнулась фрау Ида. - Но я не ем жирную пищу... Пожалуйста, накопай в саду спаржи, свари мне суп из неё - без жира, на одной воде...

Отварила я спаржу, на следующий день она попросила суп-пюре из картофеля, немного молочного киселя. На третьи сутки фрау Ида сама встала с постели, без посторонней помощи добралась до кухни:

- О, Наташа, я ожила от твоих супов! Но мне так хочется настоящей еды. Я голодная!

- Ну, слава Богу! - обрадовалась я. - А то помирать собралась... Вам ещё нужно дочь растить!

А на четвертый день, когда фрау Ида уехала с нашей колонной в свой город, во дворе загремела тачанка. В кухню вбежал возчик Володя. Его крупное, покрытое рыжими веснушками лицо сияло, как масленичный блин.

- Наталья! Победа! - закричал он и кинулся меня обнимать. - Кончилась война!

- Пусти, чёрт! Да что ты меня как медведь облапил? - ничего ещё не понимая, я сердилась и пыталась вырваться из его объятий. - Хватит дурковать!

- Война кончилась! - орал Володя. - Не соображаешь, что ли?

И тут во дворе прогремели выстрелы. И раз, и два, и три. Это салютовали солдаты, которые уже знали о капитуляции Германии.

- Быстрей собирайся! - заторопил меня Володя. - В штабе будет митинг, потом гулянье. Велено всех собрать, кто свободен от работы...

Я кинулась в свою комнату, сняла халат. А что же одеть? Лагерное платье, что ли? Вспомнила, что у меня есть юбка, которую дала Маруся, когда их увозили из "Лоренца". И кофточка беленькая есть.

Юбка узкая, но ничего, можно терпеть. А вот кофточка маловата, застежку никак не застегнуть. Позорище, а не кофта! Вдобавок ко всему, узкая в рукавах и в спине, она лопнула. Со злости я довершила "процедуру": белые клочки легли на пол.

- Ну, скоро ты там? - кричит Володя. - Давай быстрей!

- Не поеду я никуда! Мне нечего надеть!

- Эх, ты! - пожурил Володя, заглянув в комнату. - Не могла себе трофейного платья раздобыть!

- Что, я за трофеями сюда приехала? - разозлилась я. - Иди отсюда! Никуда я не поеду...

- Ладно, так и доложу в штабе, - сказал Володя и ушёл.

А я наревелась и, обессилев от слёз, уснула.

Утром, в половине пятого, меня, как обычно, разбудил дневальный. Я побрела на кухню, где с вечера наварила полкотла мяса. Оно даже остыть не успело. Вычерпала бульон, добавила в него разных специй и поставила на плиту - пусть разогревается. Солдаты, которые работали на ферме после госпиталя, нуждались в хорошем питании, и начальство велело ничего для них не жалеть. Так что завтрак у них был сытным: наваристый говяжий бульон, холодное мясо, печенье, чай с сахаром.

- Наташа, я сегодня снова наловлю в Варте рыбки. Пожаришь?

Это наш завхоз сержант Гмерин заглянул на кухню. Нашёл себе "прибавку" к обеду!

- Пожарю, - ответила я. А сама вспомнила недавнее разоблачение этого самого Гмерина. Выздоравливающие солдаты стали замечать, что им мало дают сахара, да и котлетки как-то в весе поубавились, а борщ совсем жиденьким стал. Заподозрили, конечно, главную повариху, Это, мол, Наташа тащит с солдатского стола всё подряд. Может, приторговывает продуктами на стороне. Приехал к нам разбираться капитан из штаба. Я уже давно подозревала неладное: ключи от кладовой у завхоза, продукты он выдаёт мне под расписку, но с каждым разом всё меньше и меньше. Хотя в накладных значатся привычные цифры. Ну, я и сказала об этом капитану.

- А ну, Гмерин, открывай свои закрома, - приказал капитан.

Большой подвал был разгорожен на несколько сусеков. В одном из них стоял здоровенный чан, над которым кружились жирные зеленые мухи. Капитан поднял крышку и мы увидели куски говядины, залитой какой-то мутной жидкостью. Отвратительный запах гнили пополз по сусекам. В эмалированных вёдрах хранилось сливочное масло, покрытое сверху черным мхом плесени. В тазах гнило топленое масло, располосованное синими разводами. С мукой, солью и сахаром вроде бы ничего не случилось: мешки с этими продуктами стояли в сухом, проветриваемом месте.

- Что, Гмерин, под трибунал захотел? - спросил проверяющий. - Столько продуктов сгноил! Солдат прислали сюда из госпиталя, чтобы они хоть немножко отъелись, поправились, а ты им урезаешь нормы. У самого-то вон какая ряха толстая, так и лоснится от жира!

Гмерин чуть ли не на колени падал, просил его пощадить. Он ссылался на то, что привык к строгой экономии и клялся, что ничего на сторону не продавал. Если в чём и виноват, так в том, что, может, слишком часто сам баловался крепким чайком с медом, ну и тушенку ещё очень любит.

- Отдай ключи от кладовой старшему повару, - приказал капитан. - И моли Бога, что война кончилась, а то бы не избежать тебе суда по законам военного времени. И не посмотрели бы, что у тебя трое детей...

Сержант лишился доступа к припасам, но всё-таки нашёл себе дополнительное блюдо. Рыбак он, видно, был отменный, потому что каждый раз приносил с реки полное ведёрко белорыбицы.

Между делом я зажаривала рыбу, отдавала её Гмерину, и меня как-то не интересовало, один он её ест или с кем-то делится. Меня, по крайней мере, он не то чтоб хотя бы полрыбинкой угостил, так даже не благодарил. Не шибко-то и хотела!

- Наташенька, а не могла бы ты пожарить рыбу на топленом масле? -как-то попросил Гмерин.

- Вот ещё! - рассердилась я. - Я не нанималась вашу рыбу жарить. Масло на всех даётся, а рыбу вы один едите. Ни разу никого не угостили...

Разговаривая с завхозом, я сняла с плиты ведро с кипящим бульоном и понесла его к столу.

- Я не против, если ты мою рыбу будешь кушать, - кашлянул Гмерин. - Я не такой жадный, как ты думаешь...

- Да нужна мне ваша рыба, как собаке - пятая нога, - ответила я.

И тут случилось то, чего я никак не ожидала. Подошвы моих кожаных туфель заскользили по кафельному полу, и я очутилась в положении новичка, впервые вставшего на коньки. От неожиданности я подбросила вверх ведро с бульоном, и он весь пролился на меня.

Я упала, но тут же подхватилась. Уши резанул оглушительный визг собаки Жульки, лежавшей у стола. Она вскочила и, завывая, порскнула в двери. Мой правый бок нестерпимо жгло, халат был мокрый и от него шёл пар.

Сообразив, что обварилась кипятком, я метнулась в подсобку, сбросила с себя одежду и стала прямо из мешка набирать горстями крахмал и прикладывать его к горящему телу.

- Наташенька, так мы договорились? - приоткрыв дверь подсобки, спросил Гмерин.

- Да чтоб она скисла, ваша рыбка! - в сердцах закричала я. - Закройте дверь с той стороны!

Гмерин потоптался, повздыхал, но, не дождавшись от меня ответа, удалился, топая сапожищами.

- Чтоб ты подавился своей рыбкой, - бубнила я в темноте подсобки. - Скряга! Да чтоб я ещё хоть одну малявку тебе поджарила! Не дождёшься, чурбан бесчувственный! Даже не понял, что я кипятком обварилась...

Крахмал всё-таки помог: боль понемногу унялась, и я, особо не прислушиваясь к себе, весь день пробегала-прокрутилась на кухне, как будто ничего особенного и не произошло. А утром, когда постучался караульный, еле-еле поднялась с постели: ныл обожженный бок, покрывшийся волдырями, и, что хуже всего, я не могла вздохнуть полной грудью. Видимо, падая, повредила грудную клетку.

Но я решила, что не барынька какая-нибудь, уж как-нибудь перетопчусь, глядишь - всё обойдётся. Ан нет, черный синяк посередине грудной клетки сменился наростом, чуть больше воробьиного яйца. Дышать становилось всё труднее, и всё чаще я просила девушек-доярок то воды в кухню наносить, то за дровами сходить. Они не отказывались. Знали, что со мной произошло.

- Ты бы съездила к врачу, - говорили девушки.

- Вот ещё! - отмахивалась я. - Само пройдёт!

Однажды я рассмеялась над какой-то шуткой старшины Мезенцева, и что-то словно бы заклинило в груди: зашлась от кашля, ни вдохнуть - не выдохнуть, легкие будто судорогой стянуло. Девушки перепугались, а старшина Мезенцев зачем-то принялся стучать по моей спине. Мне только хуже сделалось. Насилу уняла кашель, вся дрожу, слова не могу вымолвить.

- Э, девка, ну-ка быстренько к врачу! - решительно скомандовал Мезенцев.

Меня посадили на телегу и отвезли в Ладсберг, где был ближайший гражданский медпункт. Врач, осмотрев меня, покачала головой:

- Милочка, у вас перелом грудной клетки. Две недельки полежите в постели, а дальше посмотрим, что с вами делать.

Обратно я двинулась своим ходом. И надо же было такому случиться: близ дороги увидела какую-то фабрику, перед ней - большой двор, а в нём полно девчат-остарбайтеров. Шум, смех, гам, русские крепкие выраженья. Свои, в общем, девчата!

Я подошла поближе, и глаза как-то сразу выхватили из толпы стайку девушек, знакомых по лагерю Берлин - Тигель. О, как мы обрадовались друг другу!

Девчата сказали, что вот-вот поедут домой. Звали меня с собой:

- Бросай свою кухню! Забирай документы и айда с нами!

- Да я болею... Не доеду.

- Не притворяйся! Да на тебе пахать надо!

Увидев нарост на груди, девушки перестали шутить. Я переночевала у них, а утром на попутке добралась до фермы.

Справку об освобождении от работы врач продлевала снова и снова. Нарост на груди болел и - о, ужас! - рос как горб. Я, конечно, переживала, плакала. Ну, кому я нужна, калека горбатая! Смогу ли работать, помогать маме? И подниму ли на руки девочку, которую все считают моей родной дочкой? Наверно, не хватит сил...

А тут как раз пришёл приказ: все солдаты и вольнонаемные отправляются на заготовку сена.

- Товарищ старшина, и я поеду! - попросилась я. - Не могу без дела сидеть!

- У тебя освобождение...

- Да порвите вы ту бумажку! Или дайте, я порву сама...

- Ну да! Если что с тобой случится - я буду виноватый...

- Хуже уже не случится. Не хочу отставать от всех, и так бездельницей-нахлебницей живу...

- Ну и что ты собралась на сенокосе делать, а? Там и здоровым-то тяжело!

- Я буду сено загребать. Это легко!

- Чёрт с тобой! - в сердцах махнул рукой старшина. - Ишь, какая прилипала! Поезжай! Только, чур, я тебя не видел и ничего не знаю. Сама инициативу проявила...

- Да ничего худого не случится! - перебила я старшину. - А если и случится, то сама буду виноватой, а вы - ни при чём... Ну что, совсем я уж калека, что ли? На свежем воздухе, может, полегчает...

Но телега, на которой мы ехали на покос, так резво прыгала на ухабах и колдобинах, что не знаю, как и вытерпела: каждый такой скачок - будто удар ножом в грудь. Я стискивала зубы до боли в висках и мысленно успокаивала себя: "Вот уже скоро... Потерпи, миленькая... Ещё немножко... Скоро приедем... Держись!"

На покосе, как и договаривались, мне дали грабли и поставили следом за женщинами, которые убирали валки высохшего сена: я подгребала его остатки...

Скоро я поняла, что даже эту легкую работу мне не осилить: руки не слушаются - немеют, будто я их отморозила; в груди печёт, а в виски кто-то будто гвоздики забивает: тук-тук, тук! Но я не подавала виду, что мне трудно, и старалась сдерживать тяжелые слезы.

( И ради чего всё это? Неужели то сено не убрали бы без тебя, бабушка? И героизм ли это: не беречь своё здоровье? Или ты что-то доказывала самой себе? Честное слово, иногда так трудно понять, что двигало вашим поколением - собственное честолюбие, желание приносить общественную пользу или необходимость реализации нравственных идеалов в жизни? Может, роман Николая Островского "Как закалялась сталь" и вправду был как бы вашей Библией и руководством к действию? Но, ломая себя, превращаясь в "сталь", из которой ковались шурупчики и винтики Системы, не отрекались ли вы от самих себя, и от маленьких человеческих слабостей, и от естественных страстей, и от сомнений души, и от всего того, что именуется просто жизнью? Просто жизнь, а не стремление к каким-то высшим целям. Жизнь прекрасна, потому что - жизнь! Или я чего-то не понимаю? Да, конечно, не понимаю и понимать не хочу: всякие программы и системы мне противны уже хотя бы потому, что заставляют вставать в ряды единомышленников, соратников, сподвижников, единоверцев - и вперёд, стройными колоннами, ать-два, левой, ать-два, правой, шаг в сторону - стреляю без предупреждения, а ну, братцы, веселей, запевай, тверже шаг, наше дело правое... Я - одиночка, и уж как-нибудь перемнусь на обочине, пропуская вперёд все эти колонны и шествия. Пусть себе идут! А я потихоньку-полегоньку доберусь сам. Вот только ещё знать бы, куда идти...)

- Эй, девки! Что вы копну скубёте, как курицы - навозную кучу?

Я оглянулась и увидела старшего лейтенанта Симакова из штаба. Он, видно, приехал посмотреть, как у нас идут дела.

- А ну, девочки, становитесь: одна - вот тут, другая - с той стороны, берите вилами сено и р-раз его на гарбу! А то дергаете по горсти...

- Ну да! - заартачились девушки. - Валки слежались, поврастали в отаву, как подцепишь хороший навильник?

- А давайте я покажу, как. Кто со мной в пару? Ну?

Девушки не смеют, стоят и переминаются с ноги на ногу. Молодые ещё, годков на пять-шесть, пожалуй, моложе меня. А я такая туша... Силу чувствую, но - калека калекой. А что, если попробовать поработать с ним в паре, а? Чем жить с горбом, уж лучше умереть...

- Давайте вдвоём! - вдруг сказала я.

- Ты что? Тебе нельзя! - закричали девчонки.

- Ладно вам! Бог не выдаст - свинья не съест, - ответила я и, решительно выхватив вилы у одной работницы, вогнала их в валок сена. Старший лейтенант подхватил его с другой стороны. Ух! Разом дернули валок, вырвали его из отавы и забросили на стог. Я почувствовала, как в середине груди что-то треснуло, в глазах потемнело и перед ними залетали золотистые мотыльки.

- А ну, ещё раз! - скомандовал старший лейтенант, и снова вместе с ним я подняла валок в гарбу.

- Ой, Наташа! - сказала одна из девушек. - Ты такая бледная...

- А, хуже смерти ничего не случится! - отмахнулась я.

- Что, испугалась? Тяжело? - улыбнулся старший лейтенант. Он не знал, что мне, вообще-то, полагался постельный режим.

- Нет, всё нормально! - ответила я. И ведь не соврала! Потому что вдруг почувствовала свободу рук, ничто не стесняло моих движений.

- Поехали дальше! - скомандовал лейтенант. - А вы, девчонки, что смотрите? Разве ещё не поняли, что делать?

Так и сметали мы тот стог. А вечером, когда ехали на подводе на ферму, стало мне как-то неспокойно на душе. Такое чувство, будто что-то потеряла.

И когда спать укладывалась, снова эта мысль: что-то потеряла, забыла на сенокосе. Но что?

А утром, когда соскочила с кровати под команду "подъём!", сразу и вспомнила, что забыла на покосе. Я потеряла боль!

С той поры я верю, что труд - это тоже лекарство.

Через несколько дней поступил приказ: " Гнать гурт скота в Россию через Чехословакию".

- Ну вот, вернём людям коров, которых фашисты у них забрали, - радостно переговаривались девушки. - Не с пустыми руками пойдём домой!

Но девушки мало представляли, что это значит - гнать гурт скота через такое большое расстояние. В дороге коровы начали телиться. А что делать с телятами, как их выхаживать - у нас никакого представленья! Сколько ни давай телятам молока, а они мычат, снова и снова тянутся к ведру.

- А может, я им мало дала? - подумаю, да и плесну в поилку ещё молока. А телята выпьют и опять просят еды.

Кибитка, в которой держали телят, была изнутри так ими изукрашена, что просто страсть: телята, все, как один, почему-то запоносили. И мне приходилось на каждой стоянке и кибитку мыть, и её обитателей. Напою их молочком, а из них так и течёт, так и льёт. Втихаря не раз плакала, а что делать - ума не приложу.

Но вот остановились как-то на хуторе немецкого фермера. Загнали весь скот во двор: дойных коров отдельно, кибитку с телятками под какой-то навес поставили. И тут нас посетил капитан-ветврач. Подошёл и к моим подопечным:

- Что это ты, Наташенька, так раскрасила своих малышей? - прижмурив веселые глаза, спросил он. - Сразу и не разберешь, какой они масти...

- Да вот и не знаю, что с ними, - развела я руками. - Тесно им в кибитке, что ли? А может, растрясает в дороге? Не знаю...

- А сколько ты им даёшь молока на один раз?

- Сколько смогут выпить, столько и даю...

- Литр, два, пять? - допытывался капитан. - Точнее назови норму!

- Да какая норма! Налью два литра, телёнок выпил и головы из ведра не вынимает, мычит, ещё требует... Вижу: он голодный! Ну, ещё налью ему молочка...

- Э, Наташенька, надо норму во всём знать! Перекармливаешь ты своих питомцев. Но ничего, они тут у нас, на ферме, останутся. Мы их выходим, а со следующим гуртом отправим в Россию...

Ой, как мне стыдно стало. Не справилась с работой. Нетямуха! Как же не вспомнила сразу, что мама никогда не поила телят молоком вдоволь? " Всё, хватит! - она ласково вытирала теленку мордочку. - Обопьёшься - болеть будешь..." Ну, и как я не скумекала, отчего мои подопечные занедужили? Ай, как нехорошо!

Мой возчик сержант Василий радовался:

- Наконец-то хоть с тобой по-человечески поговорю! А то ты всё у телят пропадала. Только с ними и разговаривала...

- А с тобой-то о чем говорить? - усмехнулась я. - У тебя, известное дело, песенка одна...

- Хорошая ты девка! - жмурится Василий. - Ох, и сама не знаешь, до чего хороша!

- Ну, заладил! Хоть бы что-нибудь поновее придумал...

- Пойдёшь за меня замуж? - спросил Василий и занёс руку, чтобы обнять меня за плечи. - Я бы хоть счас женился...

- Убери руку и отодвинься, я тесноту не люблю...

- Хоть ты и злюка, но нравишься мне, - смеялся Василий. - Выходи за меня!

- Жених! А про Машу- повариху уже забыл, что ли? - напомнила я. - Куда ж ты её деваешь? Обещал жениться, и все про это знают...

- Маша? А, ну это так... Ошибка юности! Страсть затмила мой рассудок...

- Тебе - страсть, а ей - что, разбитое сердце и растоптанные надежды? Совесть-то, дорогой, спокойно спать даёт?

- О, началась проповедь! Ты случайно не монашкой до войны была?

Вот так мы и переругивались, считай, каждый день. Назойливый Василий ничего, кроме раздражения, у меня не вызывал. Да и я, видно, стала ему неинтересной. Во всяком случае, вскоре у меня появился новый возчик - пожилой узбек с длинным, трудно запоминаемым именем. Я звала его Михаилом.

- Дядя, а вы до войны где работали? - спросила я его однажды.

- Учителем. Живу в Алма-Ате.

- А я умею шить обувь.

- У тебя работы сейчас много будет, - улыбнулся дядя Михаил. - Всю страну надо обуть!

- Ой, и не знаю, что ждёт впереди. Так тревожно что-то на душе...

- А давай я тебе погадаю. Я умею гадать на фасоли.

- Да ну! Как это - на фасоли? И карты-то не всегда правду говорят...

- И я в карты не верю. А вот эту фасоль всю войну носил в кармане. Семьдесят семь черных зерен! Всем, кто желал, гадал на них... И всё верно выходило...

- Ладно, погадайте и мне.

На привале дядя Михаил разложил шинель, выровнял её и принялся раскладывать фасоль кучками. Он что-то шептал, перекладывал зерна, и, честно сказать, я так и не поняла принцип этого гадания. Но, наконец, дядя Михаил произнёс:

- В твоём доме сейчас есть две женщины: одна седая, старая, другая - совсем юная, может быть, ещё малышка. Но это не твоя родная дочка. Не пойму, кто она тебе, но вы крепко друг с другом связаны. Обе женщины ждут известия от тебя, печалятся. Тебе предстоит долгая дорога. Через три дня ты получишь письмо, снова будет дорога. Не скоро ты встретишься со своими родными. Но знай: они живы, и тебя к ним приведёт поздняя дорога...

- Как это - поздняя?

- Боюсь, что не скоро будет встреча, - уклончиво заметил дядя Михаил.

- Спасибо, дядя...

Поблагодарила его, а у самой сердце так и ёкает, так и волнуется. Ну, откуда же он узнал, что дочка мне неродная, найдёныш придорожный? Неужели через фасоль и вправду что-то можно увидеть в судьбе человека? Нет, не верила я во всё это!

А через три дня к нашему гурту подъехал нарочный. Он привез почту, свежие газеты, какие-то брошюры. Люди обступили его, радуются письмам из дома. А я уже и не ждала весточки от мамы. Несколько раз писала на сельсовет, откуда приходил один и тот же ответ: " Ничего о ваших родственниках не известно". Писала я и одной из двоюродных сестер. От той вообще ничего не дождалась. Тогда я послала письмо в колхозную контору. Ответа ещё не было. И вдруг нарочный называет мою фамилию:

- Танцуй, Платонова!

Письмо, однако, было не на официальном бланке. Оказывается, другая моя двоюродная сестричка Галя разбирала почту, которую разносил её брат Миша и увидела конверт с моим обратным адресом. Не вскрывая его, переписала адрес полевой почты и поспешила сообщить мне, что мама с девочкой уехали под Кривой Рог. Они живы и здоровы.

Сколько раз я перечитала это бесхитростное письмо - не знаю. Заучила его почти наизусть. " Никуда не езди, возвращайся домой", - писала Галя. Это она потому так написала, что в письме в колхозную контору я сообщала, что если моих родных в селе нет, то я уеду куда-нибудь с подругами.

- Дядя Миша! Большое вам спасибо! Ваша фасоль правду нагадала, - сказала я своему вознице.

- Спасибо потом скажешь, - ответил дядя Михаил. - И запомни: гаданью верь, но поступай по-своему.

Через несколько дней мы с ним расстались. Гурт пошёл дальше, а нас, нескольких девушек, оставили на большом хуторе. Здесь было большое стадо быков, неподалёку от фермы размещался штаб воинской части.

Тут мне понравилось. С утра выгоним быков на луг и сидим с Валей из Ворошиловграда под деревьями - наблюдаем за быками, разговариваем, перекликиваемся с нашим охранником Иваном. Его нам специально выделили, потому что местные жители повадились красть быков. А тут как-никак солдат, да ещё с автоматом!

Одно было плохо, что на кухне всем заправляла та самая Маша, которую бросил Василий. Она знала, что он подсватывался ко мне и, конечно, приревновала. Где-то теперь гулял тот Вася, а я была рядом, и Мария срывала свою злость на "злодейке-разлучнице".

- Мария, дай нам обед в поле! - просила Валя. - Мы целый день быков пасём...

- А я виновата? - огрызалась Мария. - Не дам на вынос ничего! Приходите по очереди на обед...

- Да как Ивана-то от себя отпускать? - недоумевала Валя. - Пока его нет, кто-нибудь быка свистнет...

- А пусть этой барыне автомат оставляет, - злобно прищуривалась Мария. - Её Василий, говорят, обучил стрельбе, пока они вдвоем в той кибитке ехали. И не только в стрельбе она искусница...

- Ой, ну как тебе не совестно?

- Ничего не дам на вынос! - отрубала Мария. - А той барыне даже крошки хлеба не видать! Пусть приходит в столовую и жрёт вместе со всеми...

Но я в столовую не ходила. Мне хватало и куска хлеба, который Валя украдкой приносила с обеда.

И вот однажды запиваю я водой из бутылки свой кусок хлеба, как вдруг подлетает к нам на коне верстовой:

- Слушай приказ! Сегодня будет общее собрание, явка всех обязательна! Быков пригоните в загон на час раньше...

- Что такое?

- Комбат будет речь держать!

Ну, раз велено явиться, мы ослушаться не могли. На площадке собрались все вольнонаёмные работники и солдаты. Маша-повариха сидела на скамейке впереди меня. Обернулась, презрительно сощурилась и процедила сквозь зубы:

- Что, дождалась? Добровольно к немцам в услужение пошла, не так ли? Теперь отвечать придётся...

- Да что ты такое мелешь? - возмутилась я. - Бога бы побоялась!

- Чья бы корова мычала, а твоя бы молчала, - захохотала Маша .

Девушки зашикали на нас, схватили меня за руки, а то не знаю, что бы я с этой Машей сделала.

На сцену вышел комбат и начал речь:

- Граждане!...Вы скоро вернётесь в Россию... А знаете ли вы, кто вы такие?

Офицеры, сидевшие на сцене в почётном президиуме, запереглядывались. Капитан Камагоров даже привстал от удивления.

- Нет, вы не знаете, кто вы такие, - закричал комбат. - Я вам попробую это объяснить...

- Что с ним? - запереговаривались мои соседи. - Он, кажется, пьяный... Зачем вышел?

Капитан Камагоров встал из-за стола. Он заметно нервничал, но молчал.

- Вы... Вы... А, что там долго рассусоливать! Вы - человеческий хлам, вы не нужны Родине, - прокричал комбат и, покачнувшись, обхватил свою голову руками. - Видеть вас, гадов, не могу!

Над площадкой повисла гнетущая тишина.

- Товарищ комбат, - тихо сказал капитан Камагоров. - Вам плохо? Может, не стоит продолжать выступление?

- Молчать! - взревел комбат. - Пусть знают правду. В России их ждёт суровое наказание!

И тут тишина взорвалась криками, визгом, плачем. Офицеры выскочили из-за стола, подхватили комбата под руки и увели его в боковую дверь. Капитан Камагоров вернулся явно не в себе. Лицо его посерело, скулы обострились, и он то и дело одергивал свою гимнастёрку.

- Граждане! Успокойтесь! - сказал он. - Простите комбата, простите... Если бы знали, сколько нам пришлось увидеть предателей и всякого рода мерзавцев, которые помогали фашистам терзать нашу матушку-родину... Эх, да что там говорить! Вчера, как стало известно, группу наших солдат расстреляли какие-то фашистские прихвостни, и среди них были власовцы... У комбата немцы уничтожили всю семью, его родной брат погиб на фронте... Поймите и простите его, люди добрые! Мы знаем, что не все, кого угнали в Германию, стали предателями...

- А для чего вы нас собирали? - закричали девушки. - Чтобы настращать будущими наказаниями на родине? Зачем издеваться над нами? Мы тоже люди!

- Успокойтесь,- повторил капитан Камагоров. - Собрали вас тут затем, чтобы объявить: наша искалеченная, израненная Родина-мать зовёт вас, чтобы вы помогли ей подняться из руин. Вас ждёт работа. Проклятый враг разрушил города, в селах на месте хат стоят одни печные трубы, на полях валяются танки, уничтожено всё, что только можно... Настраивайтесь на тяжелый, самоотверженный труд, граждане. Никто, кроме нас самих, не поднимет страну из руин...

В программе вечера значились ещё и танцы. Но на них никто не остался.

Вскоре вольнонаемных девчат перевели в батальон репатриированных граждан. Мы заняли большой двухэтажный дом. Его парадную украшало генеалогическое древо жизни хозяев. Надо же! Люди знали своих предков поимённо, и кто кем был, и когда родился-крестился-женился... А некоторые из наших девчат с трудом могли припомнить, как звали прабабушку или прадеда. Да я и сама не знаю, откуда пошёл мой род.

Неподалеку от дома в густом парке стояла часовня. В её подвале мы обнаружили усыпальницу (а может, склеп - я этих тонкостей не разбираю). В массивных дубовых гробах лежали забальзамированные предки хозяев усадьбы. Среди них была девушка в белом длинном платье. "Как живая!" - испуганно пискнула Маша. "Такой, наверно, была, и Панночка из гоголевского "Вия" - напомнила Дуся. - Красивая, а лицо злое, ведьмовское..."

Но, не смотря на "ведьмовское лицо", мы всё равно часто ходили глядеть на эту немецкую Панночку. И нам казалось, что с ней связана какая-нибудь умопомрачительная история о несчастной любви, разлуках, изменах, коварстве и предательстве.

А вскоре всех нас посадили на машины и через всю Польшу повезли на Родину.

Автоэшелон двигался по длинной, извилистой дороге, и мы подпрыгивали на ухабах, раскачивались туда-сюда, сонно клонились друг другу на плечи и, закрыв глаза, притворялись спящими, а на самом деле думали о своём будущем, вспоминали то, что было.

Не люблю об этом вспоминать, но однажды в Берлине к нашим девушкам подошёл высокий чернявый мужчина. Широко улыбнувшись, он блеснул великолепными зубами и вполголоса, почти интимно сказал:

- Девчонки, не упустите своего счастья!

- А где оно бежит? Покажите! - отозвалась бойкая Дуся. - Мы его за хвост ухватим!

- Вы можете поехать в Бельгию, Голландию, Канаду, Америку... Я помогу вам, - продолжал этот мужчина. - Только не возвращайтесь в Россию. Вас там будут презирать только за то, что вы были остарбайтерами. Вас выселят на каторжные работы в Сибирь.

- Ну и что? - засмеялась Дуся. - Сибирь - это ведь тоже Россия. И никакой каторжной работой нас не испугать! Разве мы о легкой жизни мечтаем , если вся страна в разрухе?

- Эх, всю жизнь потом жалеть будете!

- Нечего нас агитировать! - твёрдо сказала я. - Нас не завербуешь!

Нет, вербовщик, не уговорил ты нас тогда. Мы знали, что такое чужбина и слишком сильно тосковали по своим родным, по той жизни, которая казалась нам понятной и радостной. И почему-то верили в мудрость Сталина: он всё видит, всё понимает и не даст нас в обиду...

( Снова, снова и снова ты возвращаешься к этой теме. Прости, но мне кажется: ты всё-таки завидовала немцам, которые построили новую Германию, и никак не могла понять, каким образом поверженная в пыль и прах Япония стала одним из самых процветающих государств, и, может быть, невольно думала о том, почему страна-победитель так и не смогла по-человечески одеть, обуть и накормить своих граждан. Наверное, ты всё-таки даже сама себе не решалась признаться, что не поддалась на уговоры вербовщика лишь потому, что всегда чувствовала бы себя чужой и в тихой Бельгии, и в сытой Голландии, и в слишком цивилизованной, раскормленной Америке. А в родной грязи, какой бы вонючей она ни была, ты - своя, не посторонняя... А, впрочем, что теперь гадать! Как жаль, что мы с тобой никогда об этом не говорили. Как жаль...)

Мы едем, едем, едем!

Нескончаемая дорога.

Жара, тряска, жажда, тяжелые думы.

- Граждане! До границы нашей Родины осталось несколько километров! Нам предстоит преодолеть очень опасное расстояние. Здесь орудуют банды предателей. Были случаи, когда они обстреливали автоколонны с людьми. Все должны лечь на дно кузова и не подниматься, пока не минуем опасную зону!

Машины рванули с места и понеслись к границе. Нам казалось, что они не едут, а летят как птицы. И вдруг - стоп!

- Граждане, вы прибыли на границу Союза Советских Социалистических Республик! - сообщил всё тот же офицер. - Сейчас откроется шлагбаум и вы ступите на родную землю...

И мы ступили. И некоторые из девчат попадали на неё: от долгого сиденья в кузовах ноги ослабли, сделались ватными, да и волнение сказалось.

А утром я проснулась раньше всех, вышла во двор и вдохнула густой, перегнойный запах земли, и протянула руки к яркому солнцу, и подумала о том, что там, в Германии, все три года погода почему-то была серой и пасмурной, длинные, нескончаемые дни складывались в невыносимо тяжкие месяцы, которые тянулись годами, а года - вечностью.

Родина моя! По воле злой судьбы я была оторвана от тебя, но ты всегда оставалась со мной в моём сердце, ты помогала мне, когда приходили минуты отчаяния, и ты не покидала меня ни днём, ни ночью: днём - в мыслях, ночью - в снах. Прости, матушка, что не смогла быть с тобой в тяжкие годы, и если я в чём и виновата перед тобой, то лишь в том, что не умерла от тоски...

По-военному быстро нам устроили медосмотр, на второй день объявили: мужчин отправляют в Донбасс на восстановление шахт, а женщин - в те области, откуда их угнали в Германию.

И вот я снова в пути. Мерно покачивается вагон, я сижу в углу на каких-то чемоданах и узлах - и сплю, днём сплю, ночью сплю: измученные нервы рады отдыху.

На подъезде к очередной станции девчата пооткрывали люки ( именно: люки, а не окна; нас везли в вагонах для перевозки скота).

- Шепетовка! - Дуся прочитала вслух название станции. - Девчонки, это ж Шепетовка!

С меня дрёму сразу как рукой сняло. Шепетовка! Здравствуй, Павел Корчагин! Как хорошо, что я узнала тебя до войны. Я о тебе рассказывала нашим девчатам, когда мы сидели в лагерном бункере. О, знаешь, как они слушали меня и восхищались тобой. Спасибо тебе, Паша, что ты был и есть. Ты будешь нужен нам всегда, как пример для подражанья...

А высоко в небе звенел жаворонок. Светлый колокольчик надежды...

Когда я вышла из вагона, то среди толпы встречающих сразу увидела свою старенькую маму. Она жадно и безмолвно вглядывалась в окна вагонов, озиралась на пассажиров, которые ходили по перрону.

- Мама!

Я бросила свои пожитки, подбежала к ней и обхватила её ослабевшее тело. Она вскрикнула и тихо заплакала. А я почему-то решила, что нужно непременно улыбаться, и потому душила в себе рыданья, глотала слёзы и, как могла, успокаивала маму:

- Ну что вы, мамочка? Я вернулась! Жива, здорова... Уже всё позади... Я с вами... Как девочка, не болеет? Трудно вам с ней пришлось? Ну, не плачьте, мама! Всё будет хорошо...

Дома мама рассказала мне, что когда наши подошли к селу близко, то фашисты выгнали из него всех жителей. В нашей хате жили эвакуированные из Днепропетровска - целая семья, ели вместе, работали вместе, стали как родные. Немцы сказали, чтобы люди брали с собой не более двадцати килограммов - или продукты, или одежду. Мама одела на себя и мою приёмную дочь всё, что могла. Так же поступила и та семья, что у нас жила.

- А знаешь, что с нашей коровой Зорькой случилось? - рассказывала мама. - Как она, бедняжка, от фашистов скрывалась! Всё, как человек, понимала... Бывало, целыми днями стояла в камышах у реки: зайдёт в воду, притаится и стоит до вечера. А как стемнеет, я к ней крадучись подойду, тихо позову: "Зоренька!" Она чуть слышно откликнется. Подойду к ней, глажу, обнимаю да плачу, и у неё, гляжу, тоже слезы скатываются... Накормлю нашу Зорьку, напою колодезной водой, иной раз и в сарай на ночь приведу, а как светать начнёт --опять к реке гоню... И вот не уберегла! Когда гнала её к реке, откуда ни возьмись - три фашистских солдата, закричали, руками замахали, стали в неё стрелять. Убили. Изверги проклятые!

Днепропетровская семья где-то нашла беспризорную лошадёнку, раздобыли старый тарантас - тронулись в путь: узлы сгрузили на "транспортное средство", маму с девочкой посадили сверху, а сами шли следом. Двигались тихо, и вскоре колонна односельчан ушла далеко вперёд. Хилая лошадёнка то и дело останавливалась, колёса застревали в грязи и камнях. Но люди не торопились. У них была надежда под покровом ночи свернуть с дороги, притаиться где-нибудь в глубоком овраге, пересидеть там день-другой и вернуться домой. Но не получилось. Только собрались свернуть с дороги, как в кромешной тьме послышался глухой топот верховой лошади. Когда она спотыкалась, всадник сердито и резко кричал что-то на незнакомом языке.

Полицай, подскакав ближе, заругался, потрясая автоматом. "Всё, конец нам!" - подумала мама. Но Алексей, большак днепропетровской семьи, подошёл к нему, что-то тихо сказал, верховой ответил ему на незнакомом языке, радостно рассмеялся и его пыл внезапно угас. Он соскочил с коня, Алексей насыпал ему горсть табака. Они свернули самокрутки и закурили. Но тут из темноты послышался громкий окрик на немецком языке.

Верховой засуетился, вскочил на коня и умчался. Алексей тем временем свернул с дороги влево и направил лошадку с тарантасом к темнеющему силуэту скирды соломы. Но подъехать к ней не успели. Верховой вернулся снова и сообщил Алексею, что немец велел прикончить обессилевшую лошадь, людей тоже пострелять. "Счастье твоё, брат, что ты знаешь калмыцкий язык, - сказал верховой. - Выпрягай лошадку и быстрей уходи отсюда со своим бабьём, а я выпущу очередь из автомата в воздух".

Схватив на руки мою девочку, Алексей понёс её к скирде. Следом за ним молча двинулось его перепуганное семейство: жена и две дочки. А моя мать, увязая в липкой грязи, тянула за собой лошадь. И вдруг раздалась резкая, оглушительная автоматная очередь, и ещё одна, и ещё...

Моя девочка заплакала. Ей зажали рот, отчего она разревелась ещё больше. Насилу успокоили. До утра просидели в соломе. Днем Алексей вырыл яму, сделал укрытие, землю внутри устелили ветками. Там и сидели два дня. Лошадёнку укрыли прямо в скирде. Она оказалась благодарной, ни разу себя не выказала. А по дороге то и дело проезжали машины, скакали верховые, но, слава Богу, никому из них не пришло в голову проверить, не скрывается ли кто-нибудь в соломе. Наверное, не хотелось лезть в грязь под нудным моросящим дождём.

Дождавшись, когда дорога опустела, снова двинулись в путь. Мама знала, как по оврагам и полям проехать до станции Девладово. Там жила тетя Пелагея, её сестра. Но вскоре немцы и оттуда погнали людей на запад. И снова мама вместе с моей девочкой вынуждена была скрываться.

- Вот так мы и попали сюда, - закончила мама свой рассказ. - Здесь, под Кривым Рогом, фашистам уже было не до нас. Из Карачунов немецкий комендант, говорят, вообще в одних кальсонах драпал. Вот как наши на них напёрли! А твой паспорт, дочка, я сберегла...

Мама достала из комода мой первый паспорт. Я раскрыла его и... О, Господи, вот мы и встретились с тобой, наивная и восторженная девочка! Ты глядела на меня большими, широко открытыми глазами и, казалось, хотела о чём-то спросить. О чём-то очень-очень важном. Какое счастье, что мы встретились! Помнишь, как ты попала в сейф коменданта там, за Днепром? Я не оставила тебя, ждала три дня: ты или смерть... Но судьба ещё раз нас разлучила, на этот раз надолго, и ты всё-таки дождалась меня, моя девочка-юность! Да, ты - ещё девочка, а я постарела (не смейся, это правда!), на целых восемь лет постарела: год - за два, а может, и больше... Вон, смотри, в волосах седина. Признаюсь тебе: всё чаще думаю, что молодости у меня, считай, и не было, она - прочерк в моей биографии. Ну, ладно: не прочерк, так пунктир - то ли было, то ли нет...

Вскоре мы собрались и поехали обратно в родные пенаты. Вместо хаты увидели развалины: три стены, печь, крыльцо.

Оказывается, крышу дома разобрали наши солдаты - на блиндажи. Заднюю стену выбило немецким снарядом. Потолочные доски снял сосед, чтобы отремонтировать свой дом.

Местность наша безлесная. На скорый ремонт надежды никакой. И всё-таки председатель колхоза пообещал помочь. Окрылённая, я побежала в районный центр в паспортный стол, чтобы прописаться и получить новый паспорт.

- Идите сфотографируйтесь, возьмите справку с места жительства, справку с последнего места работы, - сказал начальник паспортного стола. - Если успеете сделать это сегодня, то завтра в пять часов вечера получите новый документ.

За день я сделала всё, что он мне велел. А когда возвращалась домой, то вдруг услышала:

- Здравствуйте, тетя Наташа!

Оглянулась. Боже мой! Это те девочки, которых я помню пионерками. Как они выросли!

- Здравствуйте, девчонки! Да какая я вам тетя? Зовите меня Наташей...

Они засмущались, но всё-таки в разговоре старались обходиться без этой "тёти".

В нашу беседу вклинилась мать Ольги. Она шла мимо и тоже узнала меня.

- Здравствуй, Наташенька! - ласково сказала она. - Наконец-то я тебя увидела! Скажи мне правду о моей дочери...

- Ой, тё...фу, Наташа... мы побежали дальше, - вдруг заторопились девчонки. - Не будем мешать вашему разговору!

- Говорят, что моя Ольга была, - тетка Оришка запнулась, подыскивая точное слово, - была... этой самой была...

- Змеёй ваша Ольга была! - воскликнула я. - Вот с такими ядовитыми зубами!

На меня разом накатила волна воспоминаний о жизни в Германии, и все издевательства Ольги припомнились, и даже фотографии тетки Оришки, на которых она, самодовольно улыбаясь, кормила немецких офицеров.

- Фашистской овчаркой ваша Ольга была! Да и те фотографии, что вы ей прислали, я тоже видела. Кем вы тут были, тетя Оришка?

- А ты попробуй докажи, что я тем офицерам по доброй воле квартиру предоставила! - закричала она. - Они меня заставили! И на мою Ольгу ты напраслину не возводи! Все вы её оговариваете, завидуете ей...

- Да чему завидовать-то? Тому, что она с фашистским офицерьём таскалась?

- Бессовестная! Да знаешь ли ты, что Ольга крепко помогла колхозу? Как вернулась из Германии, так её сразу же отправили в Чехословакию. Оттуда она привезла лошадей для хозяйства. А теперь строит автошинный завод в Днепропетровске. Она старается пользу родине принести...

- Ваша дочь старается замазать позорные страницы своей биографии! - отрезала я. - Старается смешаться с нормальными людьми, выслуживается перед властью, вертится, как вьюн, лишь бы её заметили, оценили старания...

- Ишь, какая ты языкастая! - тетка Оришка усмехнулась. - Ладно, посмотрим, что ты дальше делать будешь...

Смысл её угрозы я поняла на следующий день, когда пришла в паспортный стол. Его начальник, печально улыбнувшись, показал мне фотографию. Ту самую, на которой был запечатлён мой принудительный танец в лагере. Но она не вызвала у меня ни удивления, ни волнения.

- Всё случилось так, как я и предполагала, - сказала я. - Ольга специально сделала такой снимок, чтобы показать, как я там, в Германии, плясала. Разве вы не видите выражение моего лица?

- Вижу. Возьмите фото себе на память.

- Зачем? Не хочу вспоминать то, что было. Ваше дело, хранить фотографию или уничтожить.

- Вы знаете, что на Ольгу поступает много писем от людей, которые содержались в Берлинском лагере? Но она дома не засиделась, сотрудники особого отдела не могут найти её...

- А пусть тётка Оришка расскажет, где скрывается её ненаглядная доченька...

- Хорошо. Ступайте домой. Завтра приходите к паспортистке. Ваш паспорт, кажется, готов.

За паспортом мне пришлось ходить несколько дней. Паспортистка всё назначает новое время, то сегодня в пять вечера, то завтра в одиннадцать утра. Наконец, она сообщила мне, что вообще не может найти мои документы.

Я рассердилась и пошла к начальнику милиции:

- Помогите! Потеряли мой старый паспорт, все справки. Что это тут у вас творится?

- А где вы, интересно, были до сих пор? - парировал начальник милиции. - Люди давно повозвращались из Германии, работают, пользу родине приносят. А вы что делаете? В колхозе, кстати, можно и без паспорта работать. Этот документ там без надобности.

- Нам жить негде. Я не одна, у меня на руках дочка, да и мать уже старенькая.

- Не прикрывайтесь матерью! Откуда вы вообще тут взялись?

- Как откуда? После Победы я работала в батальоне гуртскота, то есть в воинской части. Вот и справка у меня есть. А это служебная характеристика. Пожалуйста, посмотрите...

- С этими писульками вы можете сходить в известное место, - криво усмехнулся начальник, протягивая мне бумаги обратно.

- А зачем же нам их дали? И печати поставили?

- Печать ещё ни о чём не говорит...

- Но я там действительно работала. И нам разъяснили, что это время должно войти в трудовой стаж. Зачем вы надо мной издеваетесь?

- О, языкастая какая! Так и с немцами разговаривала, наверное? Героиня!

- Не вам меня судить. Мой судья - моя совесть...

- Вы, наверное, книжек много читали? - снова усмехнулся начальник. - Говорите как по писаному. Добавьте ещё к сказанному, что ваш судья Совесть всегда и везде с вами.

- Да, и этим горжусь! - ответила я прямолинейно. - Объясните, на каком основании мне не выдают паспорт...

- А почему вы считаете, что его вам преднамеренно не выдают? - начальник холодно посмотрел на меня, пододвинул к себе лист бумаги и что-то быстро на нём написал. - Отдайте это паспортистке...

Я взяла бумагу и, не читая, зажала её в ладони.

- Имейте в виду: не дадите паспорт - я и без него уеду, куда мне нужно и поступлю на работу, - решительно сказала я.

- Езжайте, кто вас держит? Но если попадётесь - мы ещё добавим.

Под это напутствие я выскочила в коридор и, разгоряченная, натолкнулась на какого-то мужчину. От моего нечаянного толчка он чуть не упал, но я на это и внимания не обратила - помчалась к паспортистке.

- Начальник разрешил обменять ваш довоенный паспорт на новый, - сказала она, прочитав записку. - Но у меня нет ваших фотографий. Они куда-то запропастились. Идите снова фотографируйтесь!

- В следующий раз я их отдам вам под расписку, - разозлилась я. - Сколько можно мотать мне нервы?

- Не мешайте работать, гражданка, - сухо сказала паспортистка. - Вы тут не одна. Следующий!

Расстроенная, я вышла на улицу и встретила Веру, которая работала в нашем лагере на кухне.

- Здравствуй, Наташа! Что такая невесёлая?

- Да с чего радоваться? Три месяца не могу паспорт получить! Зло берёт...

- Ой, а я за день получила!

- Может, паспортистка другая была?

- Та же самая! Просто я отнесла начальнику паспортного стола отрез на костюм, а паспортистке подарила кулёк карамели.

- А я им ничего не дам! Отрез на костюм, конфеты - это как иначе называется? Взятка!

- Ну и пусть! Зато они меня не мариновали, как тебя...

Но всё-таки я не смогла поступить, как Вера. Выдачу паспорта мне всё откладывали и откладывали. И тогда я прямо сказала паспортистке:

- Вы от меня подарков ждёте? Так знайте, что меня угоняли в Германию не за отрезами на ваши костюмы. Подавитесь вы своими взятками. А я и без паспорта на работу устроюсь!

И устроилась. Три месяца отработала в соседнем совхозе птичницей. Взяла там справку с места работы и снова отправилась в милицию.

Паспортистка, увидев меня, поджала губы, но всё-таки пообещала:

- Документ будет готов завтра. Приходите.

Однако, похоже, снова повторялась прежняя история. На следующий день она объяснила мне, что в справке запятая не на том месте стоит. Надо, мол, её переписать и печать чётче поставить.

- Ну вот что, - сказала я, стараясь оставаться спокойной. - Мне некогда здесь болтаться. Если вы не выдадите мне паспорт сегодня, я поеду в обком партии и расскажу там, что свою работу вы исполняете лишь за взятки. И больше ноги моей тут не будет, а паспорт вы мне сами привезёте!

- Да как вы смеете так говорить? - изумилась паспортистка.

- Смею!

Я захлопнула её окошечко и вышла на улицу.

- Гражданка! Вернитесь!

Я оглянулась: паспортистка бежала за мной и размахивала руками.

- Постойте! Недоразумение вышло!

- Какое недоразумение?

- Я думала, что вам выписан именно паспорт и искала его среди оформленных документов, - лепетала паспортистка. - А вам, оказывается, положено шестимесячное удостоверение...

- Вместо паспорта?

- Да.

- Оно готово?

- Пожалуйста, вернитесь и распишитесь в его получении.

- Давно бы так!

А Вера, как-то встретив меня на улице, сказала по этому поводу:

- А был бы отрез на костюм - был бы и паспорт!

Но и этим моим временным документом я была довольна.

А дела на ферме шли не шатко - не валко. Меня определили в "мамки" к цыплятам, а их ни много - ни мало, целых 1200 голов! Старшая птичница выдаёт на день немного пшена, штук шесть варёных яиц, полкилограмма творога. Разве этим накормить всю капеллу? Вот она и кричит день и ночь - есть просит. У меня голова от этого крика как чумная, приду домой, а в ушах стоит цыплячий гомон. Каждый день я выбрасывала пять-шесть погибших цыпушек.

Пошла к ветврачу:

- Не могу без слёз на них смотреть. Что делать? Цыплятам корму не хватает...

- У них авитаминоз, - сказал ветврач. - Я уже попросил привезти с совхозного тока отходы пшеницы. Вчера лошадь выбраковали. Цыплятам нужно давать сырое мясо. Сходите за ним ...

Когда я дала своим цыпушкам порубленное мясо, то они как взбесились: расклевали всё угощение, перемазались в крови и давай долбить друг дружку клювами!

Я попыталась их разводить, так эти драчуны, недовольные, и меня начали клевать. Сначала один клюнул, потом другой - до крови, и вот уже десяток недавно смирных цыплят наскакивает на меня со всех сторон. Вот это да!

Не поленилась - стала мясо варить. И мои цыплятки присмирели, стали поправляться, расти. Но корма на них я всё-таки получала маловато. А старшая птичница знай отвечает: сколько, мол, выделяют провианту для цыплят, столько я и отдаю.

Рассердилась я и пошла к директору совхоза:

- Да что же это такое? Цыплята подрастают, им корму надо давать побольше, а вы никак не увеличите им норму отпуска...

- Как так? - удивился директор. - Отходы с тока вы берёте без всяких ограничений, на тысячу цыплят получаете более ста килограммов пшеничной крупы...

- Я ничего не получаю. Старшая птичница сама приносит корм для цыплят. Она берёт его на складе...

В общем, выяснилось, что старшая птичница, так сказать, прикарманивала цыплячий провиант.

Когда я сама пришла на склад получать его, то кладовщик рассмеялся:

- А меньше торбочки у тебя не нашлось? Ты что, девка, думаешь полдня туда-сюда ходить?

- Да в эту торбочку, если хотите, килограмм десять пшеничной крупы войдёт, - обиделась я. - Это только кажется, что она маленькая!

- Э, видно, ты ничего не знаешь, - догадался кладовщик. - Значит, так. Бери вот этот мешок. В него я насыплю крупу. А после обеда ищи тачку и приезжай за пшеницей...

В первый же день мои цыплята наелись так, что зобы у них растянулись как первомайские резиновые шарики. А я им ещё и травы накошу, мелко посеку в корыте, перемешаю с отходами зерна. И, гляжу, хилые цыпушки прямо на глазах превращаются в курят!

Все довольны, только старшая птичница недовольна.

- Какое твое дело было галдеть, что цыплята дохнут? - выговаривала она мне. - Всех на ноги подняла!

- Ну а как я должна была поступить?

- Подошла бы ко мне, потолковала по душам. Разве ж я бы с тобой не поделилась? Знаю, что у тебя старенькая мать и малолетняя дочь. Их тоже на что-то нужно содержать...

- Вот вы какая!

- Да, такая! У меня двое детей, мужа на фронте убили. Мне нужно ребят как-то вырастить, одеть-обуть, чтоб не хуже других были...

- Все сейчас трудно живут...

- Плевала я на всех, - она и в самом деле плюнула на землю и растерла плевок ногой. - У меня в городе есть квартира. Из этого задрыпанного совхоза есть куда уехать. Вы тут и сами жить не умеете, и другим не даёте. Темная деревенщина!

Она, опалив меня презрительным взглядом, развернулась и ушла, что-то бормоча себе под нос. А я вспомнила, что на днях видела, как к её дому подъезжали на лошади две женщины. Люди поговаривали, будто они городские спекулянтки, ездят по совхозам и колхозам, что-то продают, покупают, меняют.

Так вот оно что! Они, видимо, брали у неё пшено, пшеницу, кукурузу, крупы, куриные яйца, творог - всё то, что должно было идти на корм птице. А я, значит, должна была молчать. Ну уж, дудки!

Даже и не знаю, чем бы кончилось наше противостояние, но мои цыплятки как-то незаметно выросли. "Пора сдавать молодняк в Военторг", - сказал однажды директор совхоза.

Молодняком понабивали клетки и увезли их на машине в районный центр. А вслед за ними в путь-дорогу и я отправилась. Дальняя мамина родственница позвала нас жить к себе на Северный Кавказ.

С горем пополам добрались мы до Ростова-на-Дону. На вокзале народу, что у Мавзолея на Красной площади, и даже больше: в зале предварительной продажи билетов людей битком набито, вши пешком ходят по полу, вещам, с человека на человека перебираются - ей-богу, не вру!

Наконец подали три эшелона товарных вагонов и три пассажирских, а народу не убывает. Что делать? Никак не купить нам билетов!

А тут как-то вечером в зале ожидания объявилась женщина с красной повязкой на рукаве. Она подходила к людям, заботливо прикрывала спящих, участливо расспрашивала, кто куда едет, тормошила тех, кто занимал сразу два места и на освободившееся кресло усаживала стоящих пассажиров.

Эта женщина примелькалась в зале ожидания. За неделю и мы к ней привыкли, и она каждого приметила. На её повязке, между прочим, крупными буквами было написано: "Дежурная по станции".

Однажды она подошла и к нам:

- Бедняжки, как мне вас жалко! Вы поезд долго ждете ?

- Да уж неделю, - ответила мама. - Очередь ещё не подошла. А спекулянты продают посадочные талоны дорого. У нас и денег-то таких нет.

- Ребёнок ваш совсем измучился, - женщина умильно глянула на мою девочку. - Ох, тяжко вам, тяжко! А эти девушки тоже с вами едут?

Женщина кивнула на двух девушек, которые сидели рядом с нами. Мы с ними обычно держались вместе: они ехали по вербовке в тот же район, что и мы.

- А знаете, что, - сказала жалобница. - У меня есть знакомый кассир в военной кассе. Попробую через него взять вам билеты. Очень мне жалко вас, бедных горемык...

- Вы уж помогите нам! - оживилась мама. - Но у нас денег хватит только на билеты. Мы вам будильник отдадим за ваши хлопоты...

- Не нужен мне ваш будильник! - замахала руками женщина. - Я от чистого сердца хочу помочь. Ой, как вы меня обидели! Ну, какой может быть будильник! Ай-яй-яй...

- Извините, не хотела вас обидеть, - повиноватилась мама. - Это у нас в деревне люди друг другу просто так помогают, а тут, в городе, другие порядки. Вот я и подумала...

- И напрасно! - сказала женщина. - Добрые люди есть везде... Ну, я пойду, разведаю обстановку...

Часа через два она возвратилась и, ласково улыбаясь, подошла к нам:

- Вы, наверно, подумали, что я уже не приду? Но я не пустолайка какая-нибудь. Милые мои, как же мне вас без помощи оставить? Совесть не позволяет. Пойдёмте со мной к воинской кассе. Она рядом с вокзалом.

Женщина привела нас к кассе, велела глядеть в окошко:

- Видите, там стоит человек шесть, - сказала она. - Как очередь кончится, так кассир и обещал заняться вами...

Она открыла дверь и зашла в кассу, а мы остались на улице. Сквозь мутное и грязное окно кассы ничего нельзя было разобрать, только виднелись какие-то силуэты.

Стоим и рассуждаем:

- А что если она выманит у нас деньги и никаких билетов не даст?

- Да ну! Куда она денется? Тут вход один. Никуда не денется!

- А может, уйдём? Бережёного Бог бережёт...

- Так мы ещё неделю в этом Ростове проторчим...

В общем, когда наша спасительница весело выскочила из дверей, мы с надеждой кинулись к ней:

- Ну, как?

- Устали, миленькие? Вы уж извините, пришлось ждать, когда все разойдутся, - отозвалась она ласковым щебетаньем. - Давайте ваши деньги. Гражданским лицам в эту кассу нельзя входить. Да вы не бойтесь! Куда я с вашими деньгами денусь? Вы же меня каждый вечер видите на работе, правда? Никуда не убегу...

Собрав деньги, она юркнула в дверь.

Мы постояли десять минут - заволновались. Прошло ещё двадцать минут - затревожились: " Что-то долго билеты выписывает!" И тогда я робко открыла дверь и заглянула внутрь. О, Боже! Никакой кассы! Всего-навсего выход на перрон.

Выскочили мы на перрон. Кругом ни одной живой души. Вокзальные часы показывали двенадцать часов ночи.

Через дверь мнимой "кассы" вернулись во двор. И тут из подвала котельной, что находилась рядом, вышел покурить старик-кочегар.

- Э, девахи, обдурили вас! - сказал он, выслушав мой сбивчивый рассказ. - Не вы первые, не вы последние. Эта аферистка тут промышляет давно. Люди приезжают и уезжают, а она остаётся. Как кого ограбит, так дня три не появляется. Подождёт, пока её жертвы уедут, потом приходит следующих высматривать.

- А куда милиция смотрит?

- Туда! - ухмыльнулся старик. - Милиционерам легче документы у пассажиров проверять, чем преступников ловить...

- Зачем вы так милицию обижаете? - не удержалась я. Тогда я ещё верила, что человек в форме милиционера - защитник честных трудящихся. Но, увы, всё чаще и чаще убеждалась в обратном.

Вернулись мы в зал ожидания. Гляжу: мама сидит заплаканная,а моя малышка аж захлебывается от слёз.

- Мама, что с вами?

- Вас долго не было, - отвечает мама. - Вот мы и решили, что вы уже не живые: попали в какую-нибудь историю, а может, и деньги у вас отобрали...

- Ну, что вы, мама! - жизнерадостно ответила я. - Я же пришла... Билеты? А вот, в кармане... Завтра поедем, а сегодня - спать...

С девушками я заранее договорилась, чтобы они не рассказывали маме о том, что с нами случилось. Я боялась, что мамино сердце не выдержит такого удара. Она знала, что Ростов со времён гражданской войны славился ворами, аферистами, бесследными исчезновениями людей. В общем, Ростов - папа, а Одесса - мама! И моя бедная старушка, конечно, предполагала самое худшее, пока мы не вернулись.

Утром я пошла в кассу предварительной продажи билетов. Ко мне то и дело подходили спекулянты, предлагали помощь. Что делать? Двадцать пять рублей билет! Это очень дорого! Может, подойти вон к тому милиционеру, рассказать ему об аферистке, попросить совета, как купить эти проклятые билеты?

Милиционер прохаживался с равнодушным видом. И выражения своего лица ничуть не изменил, когда я рассказала ему о своём ночном приключении.

- Очень жаль, что вы доверяетесь, гражданка, всяким проходимкам, - лениво процедил он сквозь зубы. - Ищи теперь ветра в поле...

- Товарищ милиционер, хоть вы помогите моему горю. Что теперь делать?

- Могу помочь с билетами, но только до станции Кубанская, - ответил он.

- А нам дальше, до Аполлонской...

- Ну и что? Там всего один перегон... Вас никто ни о чём не спросит, и билеты на этом перегоне обычно не проверяют, - глядя в сторону, равнодушно объяснил милиционер. - Ну, если вы не хотите, то другие желающие всегда найдутся...

- Ой, что вы! Да большое вам спасибо за помощь. Очень меня выручили!

Отдала я ему последние деньги и поспешила к своим родным. Только в тот день мы так и не попали в вагон: народ лез в него, как шальной, и нас оттеснили, затёрли. Добрые люди подсказали, чтобы я нашла какого-нибудь носильщика, а уж он, мол, сообразит, как запихнуть нас в вагон со всем нашим скарбом.

И правда, носильщик, приняв в подарок будильник, за полчаса до посадки увёл нас на запасной путь и усадил в вагон. Мама устроилась на нижней полке, я с девочкой притулилась в её ногах.

Когда поезд тронулся, я молила Бога только об одном: чтобы контролёры не заподозрили, что у нас не полные билеты.

- Граждане пассажиры! Приготовьте билеты, - доносится голос с другого конца вагона.

По проходу медленно движутся проводник и контролёр.

- Граждане пассажиры! Приготовьте билеты! Через пять минут поезд прибывает на станцию Кубанская...

О, Боже! Вагон мерно покачивается, колеса на стыках - тах-тах! - отсчитывают километры. Ну что, приехали? Меня просто в жар кинуло.

- Наташа, что ж ты билеты не готовишь? - спросила мама.

- Сейчас, сейчас!

Что же делать? Если попадёмся, то попрошу, чтобы маму с девочкой довезли до Аполлонской, а меня пусть куда угодно сдают - в тюрьму, лагеря, на поселение! Или пусть везут обратно в Ростов, я им покажу того милиционера, который нас этими билетами облагодетельствовал. Ой, что это я такое выдумала? Разве мне поверят? Ещё обвинят в клевете на всю милицию!

И тут на меня нашло озарение: пусть билеты им подаст моя девочка!

- Ваши проездные документы? - спросил контролёр, останавливаясь возле нас.

- Ну, хватит билетиками играть, - попросила я девочку. - Отдай их дяде!

- Не, они их заберут, - заупрямилась малышка.

- Дай сюда! - я выхватила билеты, сложила их и быстро протянула контролёру. - Смотри, как дядя сейчас дырочки в них прощёлкнет. Не плачь!

Контролёр, даже не развернув билеты, щелкнул их компостером, улыбнулся:

- Далеко собралась, маленькая красавица?

- До Аполлонской, - ответила я за девочку.

- Счастливо!

Пока доехали до своей станции, нас посетило ещё два контролёра. И оба раза срабатывал нехитрый прием с игрой в билетики. Причём, все трое контролёров умудрились делать дырки на первых слогах станции назначения.

От Кубанской мы добрались до станицы Горнозаводской. Мамина свояченица приняла нас хорошо, а вскоре колхоз выделил нам небольшую мазанку. Я ходила работать на виноградники, готовила чеки под рис, косила сено, в общем, делала всё, что говорили.

В Горнозаводской жило много грузин, которых вывезли с гор. Старики не знали, что такое поезд, но их молодёжь уже начала прибиваться к машинам и к железной дороге: учились на шоферов, машинистов, шли в слесаря, путевые обходчики. Бывшим горцам предоставили много льгот. Например, освободили на десять лет от всех налогов. Поэтому многие держали скота столько, сколько могли прокормить. Вокруг домов - сады, грядки с зеленью и овощами. А у русских переселенцев льгот не было. Они получали на пятидневку по пять килограммов кукурузной муки на человека. Но никто никому не завидовал, все жили дружно и на нации не делились.

Однажды ко мне подошёл председатель колхоза:

- Наташа, готовить умеешь?

- Умею, - усмехнулась я. - Как-то пришлось даже целый лагерь кормить...

- О, тогда одну-то бригаду трактористов точно накормишь! - воскликнул председатель. - Собирайся! Будешь поваром.

- Да ведь у меня маленькая дочка...

- Ничего! Пусть за ней пока твоя мать присматривает. А вообще, мы твою девочку в детсад скоро устроим.

- Ладно. Если надо - значит, надо. Поеду!

Следующим утром я приехала к трактористам. Зашла в бригадирский вагончик:

- Я ваша новая повариха!

- Вот и хорошо, - откликнулся бригадир. - Подожди, я сейчас.

Он куда-то вышел. А я присела на нары. Чувствую: мои ноги что-то защекотало, будто муравьи забегали, да так юрко: вот уже и под кофточкой щекочут, кусают. Почесываясь, я искоса поглядывала на дверь - как бы бригадир не захватил меня за этим занятием. А он вошёл, буркнул:

- Отдыхаешь? Подожди, прежняя повариха тебе своё хозяйство сдаст. Сейчас придёт.

А эти мураши уже и до моих волос добрались: на голове будто муравейник копошится. Да что же это такое? Я ёрзаю на шерстяном покрывале, почесываюсь, волосы у меня буквально шевелятся.

Бригадир отвернулся от меня, смотрит в окно, а плечи его мелко-мелко вздрагивают, будто он смеётся.

- Много у вас тут мурашей развелось, - замечаю я. - Прямо муравейник какой-то!

Бригадир не выдержал и закатился громким смехом, аж подпрыгивает. Я подумала, что он что-то смешное в окно увидел. И, конечно, тоже туда уставилась, а сама яростно скребу ногтями голову, ноги, руки.

- Что ты в окно-то глаза лупишь? - хохочет бригадир. - На свою кофточку лучше погляди...

О, ужас! По мне ползёт целый табун вшей: черные, серые с чёрной крапинкой на спинах, синеватые - сразу три разновидности!

- Не бойся, - бригадир утёр слезы и перевёл дух. - Ох, уморила ты меня! Вши - это, знаешь ли, обычное дело, ты к ним привыкнешь. Нас они уже не кусают. А ты - свежачок, вот они тебя и облепили с ног до головы. Была у тебя кофточка беленькая, а сейчас в крапинку, очень модно! Да постой ты, куда подхватилась? Давай помогу тебе, - он взял веник и начал обметать с меня зловредных насекомых.

- Неужели вы с ними совсем не боретесь? - спросила я. - Кипятком нужно постели обдать! Или дустом посыпать. Что-то надо делать. Как вы тут только спите?

- Нормально спим, - ответил бригадир. - Трактористы так горючим пропитались, что вши от них наутёк бросаются - не выдерживают ядрёного запаха! А матрасы кипятком не обольёшь: они набиты овечьей шерстью - долго будут сохнуть. Да моим парням всё нипочём: так за день ухайдакаются, что бухнутся на нары - и сразу храпака задают.

- Ну, подождите, возьмусь я за вашу антисанитарию!

- Берись!

На ночлег я расположилась в копне соломы. Предварительно сняла с себя ту одежду, в которой сидела на нарах, прокипятила её в большом тазе, сама помылась, попробовала вычесать насекомых мелким гребешком. Только улеглась и задремала, как слышу: кто-то ко мне подкрадывается. Подхватилась, отбросила одеяло, огляделась: темень, ничего и никого не видно. Снова улеглась, только закрыла глаза, как снова тихонечко зашуршала солома. Сон как рукой отшибло.

- Кто тут?

Дернула одеяло в сторону, глядь, а у изголовья сидит, растопырив лапки, крупная ящерица. Таких здоровенных я в жизни не видела. И что интересно, только я эту отогнала, как слышу: по моему одеялу гарцует другая ящерица. Постепенно я к ним до того привыкла, что никакого внимания уже не обращала.

В тракторной бригаде я проработала недолго. Напала на меня малярия. Лекарств от неё в станице не было, и местная фельдшерица решила направить меня в Пятигорск: пусть там сделают рентген и назначат лечение.

По счастливому стечению обстоятельств, знакомого шофера послали в Пятигорск и он согласился взять меня с собой:

Я оделась, взяла сумку и только собралась переступить порог, как голову окружила какая-то серая хмарь, в глазах потемнело и я полетела в горячую чёрную бездну. Очнулась под причитания матери:

- Ох, что ж мне делать? Болезная она у нас! Помоги, Христа ради, на ноги её поставить...

- Говоришь, она третьи сутки в беспамятстве лежит? - раздался тихий, умильный голосок. - Это паралич... Если она нонче проснётся, то будет жить. Но моли Бога, чтобы у неё был левосторонний паралич, тогда она быстрее отойдёт, не будет мучаться. Когда паралич правосторонний, то это беда: человек вроде и жив, но безмерно мучается - бывает, ноги отнимутся, руки не шевелятся, и это длится годами...

- И ничего сделать нельзя?

- Нет, я в таких делах не сильна. Вот была бы жива бабка Ульяна, она бы, может, помогла. Знатная была травница! К ней со всей округи страждущие ехали...

Я слушала этот разговор, не открывая глаз. Что это они, старые вороны, сидят и каркают? У меня ведь ничего не болит. Вот сейчас возьму и встану!

Я попыталась разомкнуть веки: правый глаз открылся, а левый почему-то никак не разлеплю. Правая нога шевелится, и рука шевелится, а левую сторону тела совсем не чувствую. Паралич? Неужели я стану калекой? Уж лучше сразу помереть, чем становиться обузой моей многострадальной матери.

Вечером пришла фельдшерица. Глаз у меня уже раскрылся, левая рука вроде бы разработалась, но нога, увы, не шевелилась. Так у меня уже было - там, в Германии, когда я проснулась в бункере от того, что левая половина тела будто оледенела. Тогда я массировала себя ногтями, чтобы усилить кровообращение. Вспомнив об этом, я принялась здоровой рукой водить по онемевшему, бесчувственному телу.

- Это не поможет, - сказала фельдшерица. - У тебя левая нога уже серой стала. От неё заражение может пойти по всему телу, и тогда ты помрёшь. Придётся ногу ампутировать.

- Нет! Хоть и помру, но с ногой, - заупрямилась я.

- А может, ей поможет травяной напар? - спросила старушка, которая ещё утром определила у меня паралич.

- Эти знахарские припарки бесполезны, - усмехнулась фельдшерица. - Но делайте, что хотите. Хуже, чем есть, уже не будет.

От бабкиных трав нога через две недели всё-таки отошла. Но малярия нет-нет да и напоминала о себе: найдёт внезапный морок - и я бухаюсь, как подкошенная.

Однако голод - не тетка. Надо было как-то и самой кормиться, и семейку свою содержать. Недаром говорят: была бы шея - ярмо найдётся. Подходит как-то ко мне председатель нашего сельпо:

- Говорят, ты ушла из мастерских. Давай к нам продавцом!

В станице сельповский магазин не работал верных полгода. Продавщица, узнав о надвигающейся ревизии, сбежала. Её предшественница отбывала срок в местах не столь отдалённых. Никто из местных жителей не горел желанием встать за прилавок - боялись опасного места. А я подумала - подумала и согласилась. Чего мне бояться? На счётах считать умею, да и в уме складываю неплохо. Воровство меня не привлекает, стремления к наживе - тоже вроде бы не имеется. А мама, узнав о моём решении, так и вскинулась:

- Лучше я тебя сама в тюрьму отправлю, чем тебя потом будут принародно судить за растрату!

- Ничего я не собираюсь растрачивать.

- Ну, какая из тебя продавщица! - всплеснула руками мама. - У тебя здоровьишко слабое. Чуть разнервничаешься - сляжешь. Знаешь, что я тебе советую: езжай-ка, дочка, на Урал. Там сосновые леса, воздух чистый, хороший климат. Фельдшерица мне говорила, что тебе надо сменить место жительства, иначе не вылечишься от малярии.

- Легко сказать: езжай на Урал! Сама знаешь, никто меня там не ждёт. Да и поможет ли климат моему здоровью?

- Попытка - не пытка. Фельдшерица говорит, что в соседней станице вербовщик с Урала сидит. Завербуешься, устроишься там на работу, жильё получишь, а потом и мы с Надеждой к тебе переедем.

Сама не знаю, почему, но поехала я в станицу Советская к вербовщику. И вот через неделю возле нашего двора остановилась бортовая машина. Мужики погрузили на неё мою швейную машинку, узел с бельём да сумку с продуктами. И я поехала!

Восемнадцать суток пилил наш паровоз до Челябинска. И что удивительно: чем дальше отъезжали мы от Кубани, тем легче мне становилось. Свою малярию я потеряла по дороге на Урал.

В Челябинске я попала в бригаду грузчиков. Если бы месяц назад мне кто-нибудь сказал, что буду таскать носилки с песком, щебнем, цементом или ворочать здоровенные куски бутового камня, я бы не поверила и даже обиделась: зачем издеваться над болящей? Но, видимо, климат и в самом деле помог окрепнуть.

Грузчиком я побыла чуть больше двух месяцев. Потом меня перевели табельщицей участка. Это была нелёгкая работа. Закон о дисциплине гласил: не пришёл на работу до гудка - это уже опозданье, за которое полагается выговор с предупрежденьем. За десять - пятнадцать минут опозданья жди суровых наказаний, и хорошо если просто уволят, а не посадят в тюрьму. Если отлучаешься с работы, то будь добр, предоставь справку, где был - у врача, в жилконторе, суде или каком другом месте. Нет справок - пиши объяснительную, ищи свидетелей. Все эти бумаги попадали ко мне, и раз в месяц я должна была ходить с ними к прокурору. Он просматривал папки с больничными листами, справками и пояснительными записками администрации. Я должна была отчитываться буквально за каждую рабочую минуту каждого работника участка. Такое было строгое время, будь оно неладно!

Работали мы за гроши. Расценки низкие, заработки маленькие, труд тяжёлый, потому что не было такой механизации, как сейчас, - всё вручную.

По оргнабору ехали в основном молодые люди. Надеялись хоть что-нибудь заработать, чтобы прокормиться, одеться, обуться. Но в свободной продаже товара, считай, не было. Даже за хлебом приходилось занимать очередь в два-три часа ночи. Промучаешься до утра, возьмёшь положенный паёк и бегом на работу. Некоторые не выдерживали всех этих трудностей, бежали со стройки до окончания трудового договора.

Помню, приехали девчата из Пензенской области, кто в телогрейке и тапочках, кто в жакетке и стоптанных туфельках. Осень выдалась теплая, и они исправно выходили на работу, но как полетели белые мухи, так девчата и засели в общежитии.

Восемь часов утра. Уже гудок прогудел, а у меня на табельной доске висит двадцать два рабочих номерка - эти бирки не опущены в ящик. Что случилось с девчатами? Побежала в общежитие.

- Девчата, вы что же это...

Хотела на них напуститься, но, как увидела их, так и осеклась. Девушки сидели зарёванные, сумрачные, будто на похоронах.

- Почему на работу не вышли?

Одна девушка сорвалась со своей кровати, подбежала к печке и швырнула мне под ноги мокрые истоптанные тапки:

- В чем идти? Погляди...

Поглядела я на кучу изношенных, ни на что не годных тапок и туфель, вздохнула и не нашлась что сказать. На мне хоть и старая фуфайка, да всё ж одежда. На ногах - бурки из сукна с чунями. Чуни - это глубокие калоши, склеенные сапожниками-самоучками из камеры автомобильного колеса. У нас на стройке они считались роскошной обувью. Молодёжь щеголяла в них на танцплощадке, в кино, на прогулках в городе.

- Тебе нас не понять, - сказала Катя, рослая крепкая деваха. - Ты, как барыня, в чунях ходишь. А нам что делать? Босиком идти?

- Девчонки, милые, у кого обувка поцелей - идите на участок, сидите в конторе, бегите за помощью в профком, только не оставайтесь в общежитии! - чуть не плача, объясняю им.. - Вас же судить будут за невыход на работу, понимаете? А я не имею права скрывать от начальства ваш прогул...

- А ты составляй протоколы, не жалей нас! - Катя махнула рукой. - Пусть судят! В тюрьме хоть одеждой да обувью обеспечат.

Расстроенная, я ушла в контору. Начальник участка, узнав о случившемся, велел немедленно составить на девушек справки и отнести их в суд.. И на другой день, и на третий - та же самая история. А четвёртую стопку справок нарсудья отказалась принимать:

- Что это у вас там происходит? Больше всех дел поступает с вашего участка! Мы не можем разбирать только ваши дела, есть и другие...

- Эти справки на одних и тех же работников, - объяснила я. - Понимаете, у них нет ни обуви, ни тёплой одежды.. Им не в чем выходить на работу..

- Ну, это пусть ваше начальство решает, как им помочь, - заявила судья. - Неужели не могут обеспечить работников хотя бы спецодеждой? Ведь ваше начальство прекрасно знает: за невыход на работу три раза подряд полагается тюремное заключение.

- Но за что их садить в тюрьму? Они хотят работать, но не могут.

- Вот я и советую вам самим разобраться в ситуации, - сухо ответила судья.

Я вышла от неё сама не своя. В самом деле, какие ж из этих девчат преступники? В тюрьму... За колючую проволоку... Молодость - на нарах... За что? За то, что война сделала их нищими... За то, что одни рваные сапоги - на двадцать две женщины... А чем они питаются, это Закон учитывает?

Начальник участка товарищ Лобов, однако, на мои вопросы ничего не ответил, велел продолжать оформлять дела в суд.

- Я им ничем помочь не могу, - сказал он. - Они знали, куда и зачем ехали. Если хочешь, иди к председателю постройкома и решай вопросы с ним. А я уже голову потерял из-за этих вербованных!

- Но вы даже не хотите узнать, есть ли на складе сапоги, - возразила я. - Может, там остались резиновые сапоги, а?

- Сходи к Кирьянову и узнай сама, - поморщился Лобов и снова уткнулся в газету "Правда". - Мне некогда. Надо проработать статью к политзанятиям...

Кладовщик Кирьянов на моё счастье оказался на месте. Он показал мне несколько пар шахтёрских калош. Их вполне можно носить, если обмотать ноги тряпками.

- Товарищ Кирьянов! А что это за брезент?

- Это трофейные японские палатки, - буркнул Кирьянов. - Понавезли мне всякого барахла! Вот что с ними делать, ума не приложу...

- А как их выписать?

- Да на что они тебе? Ты вроде бы обутку тут искала. Впрочем, мне всё равно: иди в постройком, бери у них разрешение и вывози этот хлам куда хочешь...

В постройкоме я объяснила, что из калош и палаточного брезента можно пошить бурки. Девчатам будет в чём выйти на работу.

- Это ты хорошо придумала, - сказал председатель постройкома Михаил Иванович (фамилию запамятовала). - Сейчас позвоню в пошивочную мастерскую и всё узнаю... Алло! Мастера можно? Тут такое дело. Для наших работниц срочно нужно пошить бурки... Можете? Добро. Какие размеры? О,чёрт! Сейчас спрошу... Говорят, что с тридцать восьмого по сорок второй... Если мы вам материал предоставим сегодня, то когда бурки будут готовы? Через два дня? Добро!

Михаил Иванович велел мне срочно везти трофейные палатки в пошивочную мастерскую. Оттуда я заехала в райнарсуд.

- Ну что вы их защищаете? - поморщилась судья. - Вы знаете закон? Всё равно мы будем их судить...

- Скажите, как можно работать босиком в такую слякоть? - наседала я на неё. - Вот вы смогли бы?

- Смогла бы! - гордо ответствовала судья. - У меня есть чувство долга: если надо - значит, надо! А этих прогульщиц нужно примерно наказать, чтобы другим неповадно было от работы отлынивать...

- Не отлынивают они!

- Знаете, что полагается за скрытие фактов прогула? - спросила судья и сама же ответила: Год тюремного заключения!

- А я ничего не скрывала: все справки у вас. Вот только хочу понять, почему закон не учитывает всех обстоятельств дела.

- Закон есть закон, - ответила судья, но её голос уже не был так тверд и решителен, как минуту назад. - Мы обязаны его исполнять.

- Осудить молодых девчат, отнять у них свободу, молодость - это по закону? Если вы осудите их несправедливо, то они ожесточатся против власти, которая вместо того, чтобы о них позаботиться, гонит босиком на мороз...

- Да как вы смеете так рассуждать?

- А как вы, народный судья, смеете не вникать в суть дела?

- Не горячитесь! Остудите свой пыл...

Судья внимательно смотрела на меня, постукивая карандашиком по краешку стола. Я, разгорячённая спором и собственной храбростью, не сразу заметила, как по её губам пробежала тень улыбки, а в уголках глаз засветились мягкие лучики.

- Ладно, - сказала судья. - Назовите мне двух-трех человек, которые могли бы выйти на работу, но не вышли... Не может такого быть, чтобы все без обуви были... Понимаете, всех оправдать нельзя. Не-воз-мож-но! Меня тоже по головке не погладят за оправдательное решение.

Мне было жалко всех девчат, но всё-таки я назвала две фамилии. Судья отложила их дела в сторону и, снова посуровев, сухо кивнула:

- Всего доброго!

Мои девчата обрадовались, когда через два дня я привезла им новенькие бурки. Но двоих всё-таки осудили: три месяца из их зарплаты вычитали пятнадцать процентов.

Как-то иду по коридору управления, несу начальству свои отчёты. Дверь в кабинет председателя постройкома чуть приоткрыта. Слышу: там крупный, серьёзный разговор, и вдруг упоминается моя фамилия - и раз, и другой.

- Что, она лучше всех? Ей даёте, а нам нельзя?

Я узнала голос табельщицы соседнего участка. Эта толстушка с приветливым, добродушным лицом обладала на редкость злым язычком. Пока молчит - само радушие, но как раскроет рот, непременно какую-нибудь гадость брякнет.

- Да. Она позаботилась о своих рабочих, - спокойно ответил председатель постройкома. - И в суде их отстояла.

- Позаботлась! - с презрением протянула толстушка. - Тихоня, подхалимка - вот она кто! За это и помогаете ей. Как хотите, а я отсюда не уйду, пока и мне не дадите бурки. У нас на участке тоже полно нуждающихся рабочих...

- Где ж ты раньше была? На складе брезентовых палаток уже не осталось. Сходила бы к Наташе, поговорила бы с ней. У неё на подотчёте числится несколько пар бурок. Может, поделится с тобой...

- Вот ещё! Стану я перед этой шмакодявкой спину гнуть!

Я открыла дверь и, как ни в чём не бывало, сказала:

- Извините, вы так громко разговариваете, что я всё слышала. На моём участке осталось десять пар обуви. Пожалуйста, приходите за ними. Отчего же соседей не выручить?

- Это я ещё и переть бурки на себе должна? - возмутилась толстушка. - Я не грузчица! Сама неси...

Ну, не вздорная ли баба? И смех, и грех!

( Узнаю тебя, бабушка. В этом поступке - ты вся. Только всё-таки не пойму, чего в тебе было больше - обычной незлобивости или христианского всепрощения? Впрочем, всепрощение тут ни при чём. Потому что доля ехидства, чувствую, тоже присутствовала. Или я чего-то не понял? Но всё равно я бы не смог поступить, как ты. Я даже сам себя порой не терплю, и сам от себя страдаю - мучаюсь угрызениями совести, подозрениями о мнимых болезнях, рефлексиями... к чёрту, к чёрту перечисления! Их будет слишком много...)

... в глазах потемнело, запорхали золотые мотыльки, черными точками заплясала мошкара.

- Ох, сумасшедшая!

От тычка в грудь я открыла глаза. Передо мной стояла женщина и сверлила меня глазами:

- Бежишь, как угорелая! Ты что, ослепла? На людей натыкаешься! Если сумасшедшая, то надо дома сидеть, а не по улицам носиться...

- Простите... Я... я...

Но что я могла объяснить? Да и поняла бы она, что у кого-то бывает что-то вроде коротких обмороков? Идёшь-идёшь, всё нормально и вдруг наваливается непонятная тяжесть, в глазах темно, света белого не видишь, но на ногах всё-таки держишься, не падаешь. Что же это со мной происходит такое? Может, у меня в мозгу и вправду сидит тот самый красный таракан? Про бактерии, вирусы, разные вредные микроорганизмы все знают, и никого не удивляет их присутствие в человеческом теле. Но, может быть, и более крупные твари, вроде тараканов, способны поселиться внутри нас и преспокойно существовать, ничем себя не выказывая. Но, видно, мой таракан раскормился, разжирел, стал большим и ему стало тесно в черепной коробке. Может такое быть? Ой-ей-ой, ну что я за глупая баба? И фантазии у меня какие-то дикие, ей-Богу! Надо сходить к врачу. О таракане, конечно, ни гу-гу, просто расскажу о приступах внезапной слабости, этих полуобмороках, надо же что-то с ними делать...

- Никакая вы не сумасшедшая, - объяснила мне врач, к которой я пришла на приём. - С вами всё в порядке. Вам нужен покой, нормальное питанье. У вас переутомленье. Возьмите отпуск, отдохните...

Ага, легко сказать: возьмите отпуск! За душой ни копейки лишней, а в запасе - хоть бы килограмм крупы был, какое уж тут усиленное питанье?

Случайно я узнала, что ведётся организованный набор рабочих в Запорожскую область. Климат там хороший, много солнца, фрукты разные растут. Ну, и что бы не поехать на эту станцию Пологи, в какую-то МП-402? Тем более, что срок договора на стройке у меня уже закончился - значит, я птичка вольная.

Не буду описывать всех своих сомнений и мучительных раздумий, связанных с мамой и Надечкой. Они ждали меня, маме очень хотелось, чтобы мы все жили вместе. Но я выслала им очередной перевод, оставив себе самую малость, и вскоре уже высаживалась на станции Пологи.

МП-402 - это название мостопоезда. Мои попутчики пошли к его начальству требовать аванс. У меня за душой тоже не было ни гроша, но я почему-то застеснялась начинать работу с выпрашивания денег. Вместо этого пошла на берег реки, нашла глубокую копанку с чистой, прогретой солнцем водой и вымылась с дороги, перестирала заплатанное бельё и платья.

После этого я села на зелёную траву, достала из сумки кусок батона - это был мой ужин. В кармане оставалось всего шестьдесят копеек. Как жить? Не знаю.

И тут меня окликнула молодая женщина:

- Вы вербованная? Ой, как я жалею вас, бедных... Не от добра люди живут на колёсах... Не побрезгуйте, вот хлеб от обеда остался... Он чистый...

- Спасибо, я сыта...

- Да не стесняйтесь! Я ведь от всего сердца... А вот тут, в баночке, немного кильки осталось... Мы ведь тоже не ахти как богато тут живём, но привыкли друг с другом делиться.

Я принесла это скромное угощение в барак, где нас поселили, раздобыла кипятка и впервые за долгую дорогу сытно поужинала.

Попала я в бригаду, которая славилась своим лентяйством. Утром многие девчата обычно опаздывали. Вовремя пришедшие сидели и ждали их. От нечего делать разговоры разговаривали.

- Ой, девки, какой я сон видела-а! - нараспев начинала хвалиться Муха.

Вообще-то, её настоящее имя Маруся. А Муха - это её прозвище. Рослая, крупного телосложения, она не могла спокойно усидеть на одном месте ни минуты - всё ей куда-то надо нестись, кого-то подзадоривать, а если чем недовольна, то так начнёт жужжать, что не обрадуешься.

- Уж так он меня целовал, так целовал, девки, что я сама не своя сделалась, - рассказывает Муха свой сон. - Ну я и решила глаза-то раскрыть, чтобы получше разглядеть, сами знаете, что... Раскрыла глаза и ничего не пойму: только что парень меня обнимал, куда ж он делся-то? Вот, девки, сон так сон!

- Ну, Муха, что твой сон, вот я видела, - подхватывается другая наша товарка.

И пошло! Смех, визг, шутки-прибаутки. А время-то идёт. Вдруг, как солома от поднесенной спички, вспыхивает ссора, быстро перерастая в драку: две девушки, чего-то не поделив, вцепились друг другу в косы, катаются по траве клубком. Все вскакивают, разнимают их, совестят. Разлохмаченные драчуньи, отряхиваясь, ещё некоторое время кидают одна на другую косяка, но мало-помалу их пыл угасает, и вот они уже кидаются друг другу в объятия, хохочут и целуются. Ну, чисто дети!

Уже солнце высоко поднялось, а мы к работе всё не приступим. В диковинку мне это было.

- Дуся, а сколько вы тут зарабатываете? - спросила я нашу бригадиршу.

- Фи, - скривилась она. - Всё равно ничего не заработаешь. Срок договора окончится - поедем в другое место, где нормально платят. А тут плата: ноль от палочки...

Меня спасала швейная машинка. Хозяйка, у которой я квартировалась, похвалилась соседкам: мол, пустила на постой такую рукодельницу, всё умеет шить! Это, конечно, не совсем правда, скорее - недобросовестная реклама, но кое-что я действительно начала шить на заказ. Так и не просила аванса. Заказчицы платили мне хлебом, молоком, яйцами, картофелем - у кого что было, и я, слава Богу, была сыта.

Вместе с хозяйкой я ходила на кукурузное поле. После уборки на него запустили пастись коров. Там можно было найти затерявшиеся в траве початки. Их разрешали собирать: не пропадать же добру. Между прочим, за раз мы приносили килограммов пять кукурузных зерён. Так что на зиму я припасла их почти целый мешок - вот тебе и суп, и каша, и малай. Малай - это кукурузные лепёшки, которые пекут в духовке. Их можно печь и с начинкой, и без начинки. Вкусно!

Неподалеку от меня, на другой квартире жили девушки с моего набора - Зина и Надя. Бедные, как они голодали! Аванс выписали, распорядились им по=холостяцки: купили каких-то нарядов, раз-два наелись всякими вкусностями досыта, а потом - зубы на полку. Я им рассказала, что в воскресенье хожу с хозяйкой на кукурузное поле или в лес - собираем калину, плоды дикой яблони, поздние грибы. Зина с Надей, однако, носами закрутили:

- Что, мы разве куркулихи какие-то, чтобы эту кукурузу мешками хомячить? Да и не понимаем ничего в грибах-ягодах, ещё отравимся!

- Девчонки, айда с нами в лес, - предлагаю им. - Мы с хозяйкой собрались чагу на зиму заготовить. Вместо чая будем её заваривать и пить. Знаете, как полезно!

- Вот ещё! Нам к танцам надо готовиться. А то так и останемся в старых девах, никому не нужные...

- Девчонки, а вы что, серьёзно думаете, будто парни женятся на попрыгуньях с танцплощадки? Они таких малость поматросят, потом бросят...

- Только не нас! - гордо подбоченилась Зина. - Мы - девушки честные...

- Вот что я вам скажу, девчата. Кончайте вы такую жизнь! В жёны берут надёжных, самостоятельных, хозяйственных девушек, а не таких, которые только для развлечения годны...

- Ну, у тебя какие-то старорежимные взгляды! - возмутилась Надя. - И чем ты только парней привлекаешь? Они вокруг тебя так и вьются!

Что правда, то правда. Ни на какие танцы-шманцы-обжиманцы я не ходила, а парни почему-то то и дело шутили со мной, заводили какие-нибудь разговоры, звали на вечеринки. Но у меня ни к кому сердце не лежало.

- А вот вы, девушки, и задумайтесь, почему так происходит, - посоветовала я девчатам. - Может, в моих словах есть резон. И вообще, не пойдёте ли вы в мою бригаду?

- В какую бригаду? Твою? Что-то ничего мы не слышали о такой!

- А мне начальник участка предложил подобрать девчат, таких, что не лодырничают, а работать умеют, - сказала я. - Пообещал, что в бригаде будет пополнение из новеньких девушек. Они из Ярославской области приедут.

Зина с Надей согласились. Неплохие, в общем-то, девушки, они и сами уже понимали: из прежней бригады надо уходить, ничего путного у Дуси не получалось, и сама бригадирша не любила работать, и других не заставляла трудиться.

У нас девчата подобрались толковые, самостоятельные. Месяц мы упирались на самых трудных работах, но зато и получили хорошо. А Дусина бригада по-прежнему выпрашивала у начальства аванс, да только в бухгалтерии им показали ведомости: глядите, мол, у вас задолженность немалая, когда её отрабатывать намереваетесь?

- Подлиза! Самозванка! - кричала мне оскорблённая Дуся. - Ишь, какая стахановка выискалась! Да вы потому и зарабатываете много, что задницу начальству лижете!

Я с Дусей не связывалась. Она прекрасно видела: мы с девчатами разбирали кладки мостовых быков с утра до ночи. И не хуже меня понимала, что надо как можно скорее разобрать разрушенные мосты, чтобы на их месте поставить новые.

Наступили заморозки. Нам позарез нужны были кувалды и крепкие клинья. Отправилась я к мастеру:

- Семён Петрович, как звать-величать нашего заведующего складом? Хочу у него нормальных кувалд попросить...

- Геббельс, - ответил мастер, улыбаясь краешками губ.

- Что?

- Ну, если не расслышала, то вон у ребят спроси, как его звать, - хохотнул мастер. - Эй, Коля, как завскладом звать? Да громче говори!

- А что, она не верит? - откликнулся Коля-каменщик. - Говорят тебе: Геббельс!

- Да ну вас!

Пришла на склад, нашла заведующего:

- Здравствуйте! Извините, не знаю, как вас по имени-отчеству...

- Геббельс, - с лёгким вызовом представился ещё не старый мужчина. - Вам ведь именно так меня отрекомендовали?

Глянула я на него и удивилась: сухопарый, лицо удлиненное, острый нос с горбинкой - точно, на Геббельса похож!

- Простите, я вас серьёзно спрашиваю, как ваше имя-отчество, - продолжаю настаивать. - Как вам не стыдно откликаться на это дурацкое прозвище! Вы ведь фронтовик, русский...

- Ну, если серьёзно, то по паспорту я Николай Иванович, - сказал завскладом. - Поначалу мне было обидно за такое прозвище, но потом смирился. Как гляну в зеркало, и сам вижу: вылитый Геббельс, ядри его мать за ногу! На каждый роток, как говорится, не накинешь платок...

- Николай Иванович, у вас есть большие кувалды и клинья? - спросила я. Вижу: ему приятно, что называю его полным именем-отчеством - лицо так и осветилось улыбкой, глаза потеплели.

- Пойдём, посмотрим...

Он показал мне запас кувалд и клиньев. Они оказались маловатыми.

- О, нет! Дядя Коля, моей бригаде нужны увесистые кувалды. Эти, что вы мне показали, всё равно что молоточки. Такой кувалдой только руки намучишь, а клин в мёрзлую землю так и не вобьёшь...

- Не продолжай, Наташенька. Я всё понял! Завтра поеду в кузницу - дам заказ.

С новым инструментом дело у нас пошло лучше. Хотя девушки поначалу бунтовали:

- Да ты что, Наташа! Такую кувалду надо вдвоём поднимать!

- А клинья-то, клинья! Какие огромные! Нипочём такие не забить!

Ну что ж, скинула я с себя ватник, размахнулась восьмикилограммовой кувалдой и с одного удара загнала малый клин в грунт, поза ним - большой клин. Девушки видят: трещина сделалась достаточно большой, чтобы вставить в неё ещё один клин и жахнуть по нему. И вот уже покатилась с откоса первая глыба!

- Отлично! - захлопала в ладоши Зина. - Давай и я попробую! Раз-два - взяли! - она шутливо скомандовала самой себе, поднимая кувалду вверх и опуская её на клин. - Оп-ля! Да нам никакой мороз не страшен, девчонки! Знаете, как хорошо разогреваешься! Ну, гоп! Ещё - гоп!

Тут и другие девчата навалились. Мы скорёхонько добрались до сухой кладки бутового камня, а там дел-то - раз плюнуть: только знай себе долби ломом, одни кладут куски бута на носилки и тачки, другие их увозят и уносят, третьи очищают и укладывают штабелями. За два дня мы разобрали устой до подошвы. За работой и не заметили, как подошёл начальник участка.

-Молодцы, девчата! - сказал он. - Завтра можно посылать плотников, пусть опалубку ставят. Нам этот мост во что бы то ни стало надо сдать к новому году.

- Если б все, как мы работали, то ещё бы раньше сдали! - самодовольно улыбаясь, заметила Надя. - Вон, бригада Шкурина от нас как отстаёт! А ведь - мужчины, силачи-усачи...

- А что, если я поставлю вашу бригаду на их место? - спросил начальник участка. - Осилите заданье, девчата?

Смотрю: девушки замялись, несмело зашушукались. Наконец, Зина похлопала по голенищу своего дырявого сапога, ухватила Машу за рукав пальто-обдергайки:

- Смотрите, Александр Иванович, в чём мы работаем. Полубосые, полуодетые, ни у кого теплой одежды нет...

- Понял! - начальник участка поднял руки вверх. - Сдаюсь! Плохо мы о вас заботимся - это факт. Договоримся так: завтра к вам приедет автолавка с продуктами - наберёте, кто что хочет, можно в кредит, под запись. А Геббельсу я велю изыскать для вашей бригады спецодежду...

- Александр Иванович! - не выдержала я. - Почему вы всем дурной пример подаёте? Дядя Коля никакой не Геббельс, он всю Германию прошёл, и этих геббельсов, знаете, сколько уничтожил! Зачем вы его унижаете такой кличкой?

- Ну, как все, так и я...

- А вы подайте всем пример: называйте его по имени-отчеству! - попросила я. - Человек и без того страдает из-за своей схожести с этим фашистом.

- А я думал, что он к этому прозвищу, как к шутке относится... Не обижается...

- Шутка затянулась, - поддержала меня Зина. - Кому охота, чтоб его таким зверским именем кликали?

Александр Иванович своё слово сдержал: девчата получили хорошие продуктовые наборы, а вскоре - и телогрейки, ватные брюки, валенки. А дяди Колино прозвище мало-помалу забылось. Это уж начальник участка постарался: провёл, так сказать, разъяснительную работу, что заслуженного человека нехорошо даже в шутку Геббельсом звать.

Но вот что я вам скажу: привилегии в виде ватников-валенок моим девчонкам пришлось отрабатывать так, что за день с каждой из них по сто потов сходило. Помню, всю смену разбирали западный устой. Только закончили работу, как вертушка подвезла балласт.

- Девчата! - жизнерадостно окликнул нас Александр Иванович. - Балласт надо срочно разгрузить. Мужчины пойдут разгружать вагон цемента. Задержка вертушки будет дорого стоить, ведь мостопоезду придётся платить штраф. Ну, не подкачаете, девчата?

- Целый день, как лошади, пахали, - завозмущались девушки. - Руки болят, сил никаких! Пусть мужчины вкалывают...

Милые, милые женщины! На вас пол-России, если не больше, держится! Вы наравне с мужчинами, а то и впереди их шли в этих неимоверно трудных "маршах пятилеток", и взваливали на свои натруженные плечи всё, что только можно было взвалить. Наверное, ни в одной другой стране мира не увидишь на дорогах женщин в желтых куртках, которые, раскорячившись, ловко орудуют ломами и лопатами, зарабатывая себе грыжи, остеохондрозы, особые женские болячки. Ну, что ж нам оставалось делать, если наши мужчины полегли на полях войны, вернулись с них без рук, без ног, пошли по этапу в лагеря ГУЛАГа? Мы не роптали, мы их заменяли на великих и малых стройках - как могли, как умели, как получалось: "Я и лошадь, я и бык, я и баба, и мужик..."

Что мне оставалось делать, когда видела посеревшие, уставшие лица своих девчат? Скомандовать, прикрикнуть, закусить удила, заорать? Нет, я поднимала их настроение песней:

- Идём, идём, весёлые подруги...

Её всегда подхватывала веселая Зина. А уж за нами обеими двигались остальные:

- Идём, идём, веселые подруги...

Зарабатывали мы неплохо, грех жаловаться. Я каждый месяц посылала маме кругленькую сумму. Да и другие девчата поддерживали своих близких.

Наш успех не радовал только Дусю. Она взяла моду ближе к вечеру рыскать по насыпи и кричать оттуда:

- Ты продаешься за деньги! Вот подожди, я тебя подкараулю, когда будешь идти домой одна!

Мои девчата обступали меня и кричали ей в ответ:

- Нако-ся, выкуси! Не дадим Наталью в обиду!

- У, продажные твари! - ярилась Дуся. - Глядите, что с ней будет!

Она показывала нам внушительный осколок крупнокалиберного снаряда - он был похож на тесак.

- Вот тебе - голова с плеч! - показывала Дуся. - В тюрьму сяду, но тебя, сучку, урою!

Я не показывала вида, что мне страшно. Напротив, смеялась в ответ. Но у самой кошки на душе скреблись. А тут ещё Дуся на всю стройку стала кричать, что я будто бы состою в очень близких отношениях с мастером Семеном Петровичем.

Он и в самом деле однажды сказал мне:

- Наташа, останься после работы, вместе закроем наряды...

А как остались мы вдвоём, Семен Петрович напрямую спросил:

- Почему ты до сих пор одинокая?

- Не одинокая я. У меня есть мать, дочка растёт...

- А мужа почему не найдёшь себе?

- Хорошего никто не выбросит, а плохого сама не хочу...

- Выходи за меня, - мастер положил руку мне на плечо, притиснул. - Не нравлюсь, что ли?

- Да вы что, Семен Петрович? У вас жена уже есть. Куда ж вы её денете? Или поступите, как в частушке поётся: "Если хочешь вновь жениться, поезжай на станцию, - сдай жену свою в багаж, потеряй квитанцию..."

- Не люблю я её... Домой, веришь ли, идти неохота. Неряшливая, злая она... А вот ты мне нравишься!

- А когда вы женились, куда ж смотрели?

- Так молодой был, глупый. Да и она держала марку, старалась...

- А вы стараетесь? Вот придите домой и гляньте на себя в зеркало: щетина, дня три не брились, зубы прокурены, руки будто в саже...

- Ну-ну, барыня какая!

- И вообще, как можно хаять женщину, какая бы она ни была, если эта женщина отдала вам и тело своё, и душу? Непорядочно это!

- А ты мне мораль не читай...

- Мораль вам пусть на партбюро читают, а я говорю то, что думаю. Давайте наряды закрывать! А то скоро совсем стемнеет...

Но Семён Петрович не терялся: вокруг было много незамужних женщин, и он предложил свою любовь симпатичной, пышнотелой, бывалой бабёнке Нюре. Та не растерялась - тотчас за него ухватилась. И прежде Нюра не отличалась усердием да трудолюбием, а тут и вовсе обнаглела. Девчата пыхтят, упираются, а она сидит и улыбается.

- Нюрка, тебе что, особое приглашение требуется?

- Хватит сидеть! Берись за тачку или насыпай щебенку...

- Не устала отдыхать, Нюра?

- А что мне не сидеть? - отмахивалась Нюра. - Мой муж - мастер. Он сделает так, что я наравне с вами получу.

- Напрасны твои мечты, - возразила я. - В нашей стране закон "Кто не работает, тот не ест" никто ещё не отменял...

- Ой, какая ты вся из себя праведная, Наташенька, - улыбнулась она. - Крылышки у тебя за спинкой ещё не прорезались? А то б чисто ангел была...

Ничего-то Нюра обо мне не знала. Ах, любовь, она меня так манила, и пугала, и хотелось мне, чтобы не только в работе да общественных делах состоял смысл жизни, и чтобы у меня тоже был мужчина - желанный, и такое я в мечтах своих представляла - грех! Если бы Семён Петрович был чуть поласковей да внимательней, я бы, наверное, согласилась жить с ним. Но он самодовольно думал о себе: вот, мол, я такой мужчина, видный, солидный, так-о-ой, а эта пигалица - то есть я - ещё и выкомаривается, нос воротит. Да ты б слово доброе сказал, в глаза бы мне проникновенно глянул, цветок с обочины дороги сорвал и мне поднёс, да я бы... да, я, наверно, круглая дура! И ещё мне вредит этот тихий внутренний голос. " Не торопись, - внушает он мне. - Ты ещё успеешь пожить, как все. Куда торопишься-то?"

И я не торопилась.

Вы когда-нибудь видели стремительно летящую стрекозу? Несётся она по воздуху, несётся, сверкает пластмассовыми своими крылышками - и вдруг повиснет на одном месте, ни туда - ни сюда, никуда уже не торопится. Вот я сама себе такую стрекозу напоминала.

Что касается Нюры, то её муж и вправду делал ей приписки. Я, конечно, возмутилась:

- Семен Петрович, почему вы в наряде написали нам двенадцать кубометров бутового камня? По моим расчетам выходит пятнадцать. Кому вы приписали три кубометра?

- Что ты разнервничалась? - Семен Петрович укоризненно покачал головой. - Твои девчата и так хорошо зарабатывают, а у некоторых еле-еле по девяносто копеек в день выходит...

- Я эти наряды не подпишу, - сказала я. - Хватит лодырей поважать, и вашу Нюру в том числе!

Тут распахнулась дверь. Вбежал бригадир Шкурин и с ходу закричал:

- Семён, ты что делаешь? - он размахивал листами нарядов. - Я снова недосчитался четырёх кубометров!

- Не надо быть такими эгоистами, - раздраженно ответил мастер. - Что вы всё себе да себе хапаете? Забыли о пролетарской солидарности: один за всех, все за одного...

- Это солидарность мушкетёров, - парировал Шкурин. - А у нас, у рабочих, свой лозунг: сколько заработаем, столько и получим!

- Мелкобуржуазный пережиток...

- Ничего не пережиток! - закричал Шкурин. - Всё! Я иду к начальнику мостопоезда! Надоела мне эта обираловка!

Вместе с ним к начальству и я пошла. Нам пообещали приструнить Семена Петровича и наряды исправить. А когда я проходила мимо кабинета политрука, дверь вдруг открылась, и политрук поманил меня пальцем:

- Зайди ко мне, красавица!

- Что такое?

- Ты знаешь, что за девчата в твоей бригаде работают?

- Конечно, знаю. Нормальные девчата!

- А ты знаешь, что некоторые из них имеют по три и более фамилий?

- Как это? Три фамилии! У каждой - своя, одна-единственная!

- А, значит, ничего не знаешь, - политрук передёрнул плечами. - Тут бумага пришла... У одной из твоих девчонок мать нашлась. Фамилии у них разные. Может конфуз получиться...

Он рассказал мне, что многие девчата, работавшие в моей бригаде, в войну остались без родителей. Дети скитались по развалинам домов, подвалам, сбивались в "коммуны", но милиция их вылавливала и отправляла в детские дома и интернаты. Ребята оттуда снова сбегали, возвращались в родные места с надеждой увидеть в живых кого-то из близких. Когда снова попадали в детский дом, то нередко выдумывали себе другие фамилии. Так, по мере побегов и приводов обратно, менялись их фамилии, возраст, данные о родителях. А некоторые попадались на мелких кражах: хотелось есть - вот и воровали чужие вещи, вытаскивали у людей продуктовые карточки, залезали в огороды и сады. Не желая позорить свои настоящие фамилии, они называли в суде вымышленные - с ними и выходили потом на волю.

Я пообещала, что поговорю с девушкой, у которой нашлась мать. Это была Надя, которая, кстати, вот-вот должна была выйти замуж за монтажника Николая - значит, фамилия у неё опять будет новая, но на этот раз всё вполне объяснимо. А вот если она подпишет матери письмо своим нынешним именем, та будет в шоке: зачем дочь скрывалась, за что в лагере сидела, почему на стройку завербовалась, что нат...

...тоже была в лагере, в Германии, - спокойно ответила я. - Война разбросала людей по Земле как ураган...

- А нас судили за побег из детдома, - сказала Надя. - Отца убили на фронте, а мама, как я думала, погибла в бомбёжку... Мы, дети, скитались по подвалам, там я и с Зиной познакомилась - она мне как сестра. Нас поймали, сдали в детдом. А что в нём хорошего? Жили впроголодь, воспитатели строгие: лишнего шагу без их разрешения не сделаешь... Убегали мы из детдома, нас ловили и снова в него возвращали. А потом директору надоело с нами нянчиться, он и завёл на нас уголовное дело - так мы с Зинкой в лагере оказались...

- Не ты виновата - это война наши души вымотала, искорежила судьбы, - я старалась внушить Наде, что у неё всё ещё впереди и чего она стоит сама по себе - это дальнейшая жизнь покажет. - А вот Николаю обязательно расскажи и о детдоме, и о лагере - это он должен не от посторонних людей услышать, а от тебя самой. И матери напиши всю правду. От близких людей у тебя не должно быть тайны.

- Это у скульптурных баб никаких тайн нет: стоит нагая - всяк может оглядеть со всех сторон, огладить, пощупать, а я ведь живая, и у меня в душе не только ангелы поют, - печально откликнулась Надя. - В лагере всякого насмотрелась...

- То, чего насмотрелась, - забудь. Считай, что начинаешь с Николаем новую жизнь, будто до этого ничего и не было.

Надя успокоилась. Вскоре наши бригады, объединившись, сыграли их свадьбу. Николай пригласил на неё и хозяйку, у которой снимал комнату. Она, между прочим, имела на него свои виды: Николай неплохо зарабатывал, мужиком был самостоятельным и непьющим, а у хозяйки - шестнадцатилетняя дочь Галя, невеста, в общем. Вот эта Галя частенько и приходила на стройку то с пирожками, то с парным молоком, то ещё с чем-нибудь: матушка посылала её к квартиранту специально, чтобы тот на других девиц не заглядывался. Да только Галя ему не нравилась, с ней и поговорить-то было не о чем: в школе она только зря юбку задницей протирала, ничем не интересовалась, день-деньской спала, а если не спала, то лузгала на лавочке семечки.

- Горько! - взвизгнула хозяйка в самый разгар свадьбы. - Ой, горько!

И так стукнула своей рюмкой о Надину рюмку, что только осколки посыпались. Все сразу примолкли и, как зачарованные, глядели на невесту, которая так растерялась, что застыла, не в силах опустить руку с выщербленной рюмкой.

- Это как же получилось? - хозяйка изобразила на лице печаль и скорбно вздохнула: Ой, плохая примета! Не будут молодые вместе жить, разобьётся их семейное счастье...

Я, конечно, догадалась, почему хозяйка так поступила.

- Неправда! Посуду на счастье бьют! - воскликнула я и, засмеявшись, бросила свою рюмку на пол. - На каждой пирушке бывают разбитые кружки...

Хозяйка фыркнула и выскочила из-за стола. Но на неё уже никто не обращал внимания.

Разошлись мы со свадьбы поздно, часа в два ночи. Может, и ещё бы повеселились, но утром нас ждала работа.

Только я собралась нырнуть под одеяло, как вдруг услышала стук в окно.

- Кто там?

- Наташа, открой. Это я...

- Надя? Что случилось?

Оказывается, она рассказала Николаю, что была в заключении. Тот психанул, стал кричать, что тот, кто побывал в лагере, - это уже не человек. " Ты обманула меня! - заявил он. - Специально скрыла своё прошлое, чтобы получить новую фамилию. Но ты с моей фамилии завтра же слетишь! Нет, зачем завтра? Я сегодня с тобой расправлюсь..." Николай схватил бритву и кинулся на Надежду. Та, хоть и перепугалась, сумела увернуться и выскочила из хаты.

- Что он, сдурел? Ну и чёрт с ним. Если он с первого дня такой буйный, то представь, что потом будет. Совсем распояшется... Впрочем, утро вечера мудренее. Давай-ка, ложись спать, завтра всё обсудим...

- Нет, я пойду на свою квартиру, - ответила Надя. - Завтра попрошусь на другой участок. Видеть Николая не могу!

Надя ушла. И только я начала засыпать, как опять стук в оконную раму. Смотрю: Николай стоит!

- Наташа, ты знала, что Надя сидела в лагере? - спросил он. - Почему ты меня не предупредила? Насчёт неё я от тебя только и слышал: "Хорошая девушка..." Ничего себе хорошая: с малолетства по подвалам да тюрьмам скиталась!

- А я от своих слов не отказываюсь, - сказала я. - Она замечательная девушка!

- Из лагерных хороших девушек не бывает, - упрямо мотнул головой Николай. - Ой, дурак я! Опозорился! Завтра попрошусь на другой участок...

Сдерживая ярость, закипавшую во мне, я спросила:

- Коля, ты - фронтовик, освобождал города, в том числе и Киев, так?

- К чему это ты?

- Видел сирот, родителей которых убили фашисты?

- О, сколько мы их подбирали на дорогах, в разрушенных домах! У нас были свои сыновья полка - трое пацанов. Такие славные хлопчики! Постой, Наташа. А почему ты меня об этом спрашиваешь?

- А потому, что Надя из таких вот детей...

И я рассказала ему всё, что знала о Надиной судьбе. Смотрю: Николай даже в лице изменился, губы у него предательски задрожали и он, отвернувшись от меня, спросил глухим голосом:

- Что ж теперь делать? Ой, дурак я, дурак, что натворил!

- Иди к ней, проси прощения... Она ни в чём не виновата. А ты её чуть на всю стройку не опозорил. Ну, что бы люди стали завтра говорить, узнав о вашей размолвке?

- На коленях за ней поползу, но вымолю себе прощенье, - сказал Николай и, резко развернувшись, побежал к дому, где жила Надя.

Ну, и какое после этого спаньё? Небо на востоке уже светлело, воздух дышал предутренней свежестью. Я решила приготовить завтрак себе и старикам, у которых снимала жильё. Доить их Зорьку - тоже моя обязанность.

Пока управлялась по хозяйству, уж совсем рассвело. А на душе было неспокойно: как-то там наши молодые, помирились ли?

Выгнала Зорьку из стайки, проводила её в стадо, которое собирал по улице наш пастух Пантелеич. И не утерпела, дошла-таки до дома, где жил Николай.

Щелкнула задвижка, из сеней вышла хозяйка, сонными глазами окинула двор и увидела меня:

- Кто там? А, это ты, Наташа! Что так рано соскочила?

- Да так... Зорьку в стадо проводила, решила на вашей лавочке перед работой отдохнуть, - неуклюже соврала я.

- А хочешь, я тебе новость скажу? - хозяйка таинственно понизила голос. - У наших-то молодых что-то не сладилось. Шум ночью был, скандал... Надька куда-то убежала. А Николай, наверное, спит. Один!

- А чего им скандалить? - сказала я, не подавая вида, что уже знаю об этой размолвке. - Надя на Николая не наваливалась, он сам её выбрал.

- Где его глаза-то были? - вздохнула хозяйка. - По ней видно: тёртый калач! Может, он обнаружил, что она...

Хозяйка не договорила. Со стороны реки к дому подходили Николай и Надя. Они держались за руки и о чем-то разговаривали со счастливыми улыбками.

- Ничего не случилось, - сказала я. - Видно, гуляли наши молодые, только и всего...

Хозяйка метнулась в хату. А я поздравила молодоженов с их первым совместным добрым утром. Тайну их первой брачной ночи никто никогда не узнал. Надя потом долго переписывалась со мной, и, как я поняла, у них сложилась дружная и крепкая семья.

...а люди до сих пор о ней вспоминают, будто она только что прокатилась огненным смерчем по нашей необъятной стране. Бедные женщины! Сколько вам досталось горя, мучений и бед! И вы, милые мои подруженьки, продолжаете терпеливо и безропотно нести эту тяжкую поклажу.

Как мне жаль ту женщину, которую принародно избил на базаре муж-инвалид! Она пожалела этого несчастного, обогрела, раскрыла своё доброе сердце, чтобы облегчить его муки, а вместо благодарности - оскорбленья и пинки. Понимаю, что он мучается от сознания своей неполноценности: нет ноги, правая рука парализована, да и нервы, видно, ни к чёрту не годятся, и на ком ему сорвать обиду и освободиться от душевной тяжести, как не на самом близком человеке, который ни в чём не виноват, но поймёт и, возможно, прост... (вырван лист)

- Проститутка! Шлюха! Я, дурак, за таких, как ты, чуть жизни на фронте не лишился!

Господи, сколько я видела их, моих сверстников, ставших калеками, человекообрубками: ни рук, ни ног - только туловища, и счастье, если хоть одна рука сохранилась: есть чем просить милостыню. Или заново научиться писать, а то и ремеслом каким-нибудь овладеть, например, валенки подшивать...

Нет, не могу об этом писать! Тяжело.

И всё-таки писать надо. Чтобы ты, мой внук, знал об этом. Ведь ты уже не видел их, инвалидов войны, по крайней мере, в таком количестве, как я. На колясках, на костылях, слепые с поводырями-детьми... О, сколько их было! Я не могла пройти мимо, чтобы не подать на буханку хлеба. Вот и мимо того матроса - инвалида тоже не пршла.

- Спасибо тебе, невестушка ты моя! Были б у меня руки, как бы я тебя обнял и расцеловал! Спасибо, сестрёнка...

Расточая ласковые слова, инвалид в матросской форме неловко прятал за спиной обрубок правой руки. Но я успела разглядеть его культю: она была похожа на неоперившееся крылышко птенчика. "Матросы дерутся, как львы", - вспомнила слова Коли из Севастополя.

Орел ты молодой, потерявший крылья! Лев, победивший Зверя! Почему Родина позволила тебе выйти на улицу с протянутой рукой? Тебе, чей победный путь за границей усыпали розами...

И ещё одного солдата запомнила надолго. Пошла на вокзал покупать билет на Дальний Восток. Вижу: возле касс стоит мужчина в темных очках, подпирается костылями. Его товарищ сидит на траве, его ноги завернуты в грязные, смрадные тряпки.

- Куда, сестрёнка, едешь? - спросил тот, что на костылях стоял.

- Куда поезд увезёт...

- Не помнишь меня? Я на рынке чиню женщинам туфли, тебе тоже каблук подбивал. Знатная у тебя обувка, из Германии...

- Как не помнить? Помню. Хорошо работу сделал.

- Зачем ты уезжаешь? Оставайся! Может, замуж за меня выйдешь, а?

- Что, шибко понравилась?

- Твой вид мне нравится. Болезная ты какая-то, хлипкая. Извини, конечно, но, знаешь, как нам с тобой будут знатно подавать! И обувь ремонтировать брошу. Что я, дурак? Четыре года воевал, а теперь на костылях землю пахать, да? Чтобы в колхозе мне палочку в трудодни поставили... Нет уж, дудки! Но жить-то, сестрёнка, как-то надо. Вот мы с тобой и схитрим: оба болезные, нас люди жалеть станут...

- Нет, на такую службу я не гожусь. Лучше уж с голоду сдохнуть, чем у нищих людей милостыню просить. Как-нибудь проживу!

- Да ты не кипятись! Подумай. И замуж за меня не обязательно идти. Будет у нас вроде как артель нищих да болезных, вон и безногий Сергей тебя просит до нашей компании. Да, Серёга?

Сергей мрачно кивнул и отвернулся. Ему было, видимо, неудобно за речи своего напарника.

- И думать нечего, - я рассердилась так, что губы мелко-мелко задрожали. - Я не сволочь какая-нибудь, чтобы других объегоривать, понял?

Я что-то ещё им наговорила. О том, как женщины в деревнях мучаются на полях. И о том, что страну поднимают раненые и контуженные мужики, вернувшиеся с фронта, редко кто среди них целехонький и невредимый. В горячах брякнула, что от таких падлюк, как эти, с позволения сказать, нищие, надо всю землю очистить.

- Но-но! Я - фронтовик, кровь проливал за Родину...

- Фронтовики об этом не кричат на каждом углу!

- Может, документы показать?

Тут его напарник, Сергей, тихо сказал:

- Что ты с ней связался? На нас весь народ смотрит. Как бы и вправду документы не стали проверять...

И жалко, что поблизости не оказалось ни одного милиционера. Я бы обязательно попросила установить личности этих "фронтовиков". До сих пор мне кажется, что это были ряженые нищие: прикидывались калеками.

Ладно. Бог им судья.

Дальний Восток... О, как я хотела его увидеть, этот край, о котором без конца писали в газетах, рассказывали по радио!

Мама просила-заклинала меня: "Не уезжай! Как-нибудь проживём, прокормимся... Я уже слабость чувствую в теле, неизвестно, сколько жить осталось. Хоть бы наконец все вместе собрались, семьёй пожили. А всех денег, дочка, не заработаешь. Не уезжай!"

А я - уехала.

Нет, не за деньгами (хотя, вообще-то, и за ними тоже). И не за приключениями (я их не искала, они сами меня находили). И не за тем, чтобы замуж выйти: на Дальнем Востоке, как говорили, много мужчин, и женщины ехали сюда, чтобы устроить личную жизнь. Но в женихах у меня недостатка не было, разве что очень разборчивой была: тот не подходит, и этот что-то не такой, а к тому сердце не лежит - так и не выбрала себе спутника жизни. Но на Дальний Восток я ехала не на поиски прекрасного принца. Может, я искала себя? Мне всё казалось, что где-то на Земле есть место, где меня ждёт счастье.

Набедовавшись по чужим холодным углам, я будто в рай попала. Привезли нас на лесозаготовительный участок, и его начальник объявил:

- Мы вас ждали! Построили несколько новых домов, в каждом - по две квартиры. На обустройство даю три дня, потом отработаете...

Из тех подъёмных, что дали в дорогу каждому из переселенцев, я умудрилась сэкономить триста рублей. Тут же купила демисезонное пальто. В окрестных лесах уже блуждала осень, а на мне только халат в заплатах, вот пальто и заплаты прикроет и обогреет, пока зарабатываю деньги на теплые зимние вещи. Ещё купила закрытые туфли, байковый платок. А продукты тогда были дешевые, в изобилии лежали на прилавках кета соленая и копченая, преотличная сельдь - жир с хвоста капал, колбасы, масло, мёд, килька, и даже красная икра стояла в вёдрах! Она мне, правда, сначала не понравилась, а когда я её распробовала, то икра вдруг стала дефицитом. Ну да Бог с ней!

А когда мы вышли на работу, то мастер участка Владимир Константинович Кудыменков спросил:

- Товарищи, кто из вас работал на железной дороге?

- Я работал, - вперёд выступил крепыш среднего роста.

- Желаешь быть бригадиром?

- Могу попробовать...

- Хорошо, - сказал Владимир Константинович. - Пойдём со мной, я тебе задание объясню...

Вернувшись, наш новоиспечённый бригадир - его звали Володей - объяснил задание так:

- Вот здесь, - кивнул на ровный участок земли, - будут две кривые. Берите топоры и пойдем ваги вырубим...

- Что за кривые? - спросил низенький мужичок в тюбетейке.

- Сказано: кривые - и точка! - отрубил Володя. - Объяснять долго. Скоро сам поймешь...

Он взял топор и спустился в лес, за ним пошли другие мужчины.

- Володя! И нам идти? - крикнула вдогонку Ольга из Черкасс.

- Вы... Вы... - Володя поискал глазами, к чему бы могли приложить руки женщины, но не нашёл, махнул рукой и, спотыкаясь о кочки, пошёл за мужчинами в лес.

Я тоже никак не могла понять, о каких "двух кривых" вёл речь Володя, но женщины сказали мне, что это, мол, не бабьего ума дело: что велят, то и будем делать.

Пока готовили ваги да перекуривали, день и прошёл.

На следующее утро бригадир расставил людей по местам. Наш участок начинался сразу от моста, где ещё предстояло отсыпать дамбу. Внизу, под насыпью, средь кочек искрилась на солнце холодная вода.

- По четыре человека на вагу! -приказал Володя. - И будем тянуть!

- Раз-два, взяли! Раз-два, двинули! - под эту гортанную команду двенадцать человек стали тянуть вагами рельсу, тонкую, как веревка. Однако она крепко держалась накладками, укрепленными болтами на брусьях моста.

- Володя! Надо что-то делать! Дальше не тянется! - крикнула тетя Лида, самая солидная женщина среди нас - крепкая, рослая, по-мужски обстоятельная.

- Пе-ре-кур! - скомандовал бригадир. - Отдыхайте! А я на речку схожу...

Он, засучив штаны, встал с удочкой на берегу и, казалось, забыл о нас.

- Что ж мы заработаем, если день-деньской будем перекуривать? - недовольно сказала одна женщина. Её поддержала тетя Лида:

- Я тоже не отдыхать, а работать приехала. У меня двое учеников, надо их как-то без отца растить. Муж на фронте погиб...

- А я, между прочим, сразу поняла, что этот Володя ничего не смыслит в железной дороге, - сказала Екатерина. - Вон Наташа работала на строительстве мостов, - она кивнула в мою сторону. - Пусть бы она и была бригадиром!

- Ну что вы, тетя Катя! На строительстве железной дороги я была рабочей третьего разряда. Нет, у нас мужчины есть, пусть они командуют!

- Ага! Они накомандуют! - усмехнулась тётя Лида. - Интересно, что это за две кривые мы должны тут выложить?

- Надо спросить у Володи. Может, он что-то не понял? А мы тут, как дураки, упираемся...

Но никто, однако, не решился сказать Володе, что, возможно, вся наша работа насмарку: какой, интересно, поезд пойдёт по тонким рельсам, согнутым латинской буквой "С"? А ведь на эту фигуру потратили целую неделю! Бригадир, между тем, знай себе рыбку удит да команды от реки подаёт:

- Тяни влево! Метров десять отступи! Да землю-то трамбуйте, не ленитесь!

И вот, сидим мы как-то на насыпи, время обеденное - перекусываем, видим: подходит к мосту мастер Владимир Константинович, и ведь бодро, даже весело шагал, а тут вдруг как будто споткнулся, замедлил шаги и весь как-то странно сжался, меньше ростом стал.

- Что ж вы зигзаг-то сделали? - спросил он, подойдя к нам. - Если задание непонятно, почему не переспросили?

- Да как же так! - распетушился подбежавший Володя. - Вы, Владимир Константинович, сами велели на этом участке сделать две кривые...

- Я говорил о двух кривых, которые пойдут в обход сопки, но не с моста, - терпеливо объяснил мастер. - Человек, работавший на строительстве железной дороги, должен бы это понимать!

- Так я... Ну... Я на гужевой дороге вообще-то работал, - забормотал бригадир.

- Оно и видно, - сказал Владимир Константинович. - Придётся тебя заменить. Товарищи, кто из вас работал на настоящей железной дороге?

Женщины наперебой загалдели:

- Наталья работала! Что молчишь, Наталья?

На широкой колее я работала мало. К тому же, у нас был опытный бригадир, почти все рабочие - кадровые, они знали, что и как делать. А тут - все неучи, никто ничего не понимает. Ну, как я могу взвалить на свои плечи бригадирство? Пусть эта дорога и узкоколейная, но ведь она должна быть надёжной в эксплуатации. Значит, мне предстоит самой во всём разбираться, понимать, что к чему... Нет, это тяжело! И потому я отказалась:

- Нет, не могу... Смотрите, сколько в бригаде мужчин! Пусть кто-нибудь из них возьмётся...

- Но никто из них не работал на железной дороге, - сказал Владимир Константинович. - У вас хоть какое-то есть представленье.

- Нет, я не смогу...

- Не сможете - научим, не захотите - заставим!

- Да ну, какой из меня бригадир!

- Вот что, Наталья, я вам приказываю! - мастер повысил голос. - Здесь не пансион благородных девиц. Надо - значит, надо!

Я не могла противиться приказу, но на всякий случай сказала:

- Если что не так будет, то отвечать вместе станем.

-Договорились!

-С чего начнёте исправлять этот брак? - мастер кивнул на две кривые загогулины.

- Для начала их надо провизировать, - не задумываясь, ответила я..

- А где поставите первую визиру? - мастер не сводил с меня внимательных глаз.

- На "мёртвой точке"....

- Что вы считаете "мёртвой точкой"?

- Мост.

- Правильно! Его уже никуда не сдвинешь...

В общем, мы провизировали участок. Люди поматерили бывшего бригадира, но делать нечего: схватились за лопаты, ломы, тачки, ахнули-гагнули и впряглись в работу по-новой. Там, куда мы неделю укладывали и трамбовали балласт, он оказался не нужен, и пришлось его убрать, да ещё на двадцать-тридцать сантиметров снимать грунт. А когда выровняли линию, то рельсы зависли над болотцем, которое Володька так лихо обошёл своей загогулиной.

Володю перевели на другой участок. В бригаде осталось трое мужчин - Микола, Иван и Василь. Ох, уж этот Василь! Бывало, все работают, а он сидит и брюзжит:

- Вкалывай - не вкалывай, всё одно: шиш в карман сунут!

- Василь! Так лучше бы дома остался. Чего на работу-то вышел?

- Положено - вот и вышел.

Как-то подошёл к нам мыршавый такой мужичишка и стал пропаганду разводить:

- Ничего тут не заработаем! Авансу выпишут по сотне, и снова корячься на дурняка...

- Значит, так работаешь, - ответила я. - Ты зачем сюда припёрся? Тебе что, делать нечего на своём участке? Ишь, расселся с цигаркой! Прикатил сюда за государственный счёт, подъёмные получил, а там хоть трава не расти! А ну, вставай! Иди в свою бригаду, и чтоб духу твоего тут не было...

- Хе, какая грозная! - вставая, огрызнулся мужичишка. - Поработаешь с наше, ещё не так запоёшь.....

Он ушёл, а Василь скомандовал своей жене:

- Пойдём, жинка, домой! Чем задарма работать, лучше сходим в тайгу наберём орехов...

Смотрю: люди опустили головы, явного недовольства не высказывают, но по всему чувствуется, что надоела им эта наша возня у моста. И в самом деле, когда уже заткнём ненасытную пасть болота? Весь день возим балласт, трамбуем его, а придём наутро: Господи Боже мой, то там, то тут поблескивают на солнце лужицы холодной воды!

Присела я у кучи балласта, стала его пересыпать из руки в руку: вроде бы, сухой, тяжелый...А что если? Сложила пальцы решёточкой - и песок задержался! Но пальцы у меня сухие, а в болоте - вода... И всё-таки, может, попробовать? Была - не была, риск - благородное дело!

Мастер участка застал нас за необычной работой: и женщины, и мужчины пилили и рубили мелкоствольные деревья.

- Что вы делаете? - спросил он. - В леспромхоз, что ли, перешли работать?

- Вот, один бригадир заставлял работать на дурняка, теперь другой, - пожаловался кто-то.

- Я теперь могу запросто пойти в сучкорубы, - сказала тетя Катя. - Опыт уже есть...

- А как вы думаете, Владимир Константинович, что мы делаем? - я задала мастеру встречный вопрос.

- Пока не пойму...

- Решила я сделать дренаж, чтобы задержать балласт, - объяснила ему свою идею. - Иначе всё, как в прорву уходит.

- Вы объясняли это людям?

- Конечно. Они боятся, что ничего не получат за свою работу.

- Но вы записываете кубатуру балласта?

- А как же!

- Я поговорю с рабочими, успокою их. Вы, кажется, придумали неплохое решение. Ваш опыт можно распространить дальше...

Мне как-то было всё равно, будут распространять мой "опыт" или нет, лишь бы сдать работу в срок, и чтобы люди остались довольными. Сто самых трудных метров полотна мы всё-таки наконец прошли, следующие сто метров дались уже легче. И когда я закрыла наряды, то по участку моментально разнеслась весть: у бабы-бригадира рабочие получают неслыханно большие деньги!

Вскоре ко мне пожаловал первый ходок - бригадир Корней Степанович. Он прямо, чуть ли не с порога спросил:

- Наталья, не скрывай правду. Как ты умудряешься так закрывать наряды, что твои люди скоро миллионерами станут?

-А что тут тайного? - развеселилась я. - Много работают - много и получают.

- А как ты знаешь, сколько каждый рабочий конкретно трудился?

- Отмечаю работу каждого ежедневно. Никакой хитрости, только учёт и контроль.

- Покажи свои записи. Хочу их переписать.

- Да зачем вы их будете переписывать? Повторяю: надо записывать то, что сделали ваши люди. Как же вы наряды закрываете, если у вас нет описания работ?

- А мы садимся с мастером, и я припоминаю, что бригада делала весь месяц. Что-то он вспомнит, что-то я вспомню...

- Извините, а с чего у вас утро на стройке начинается?

- Ну, подхожу к ребятам и говорю им: " Давайте шпалы таскать". А они мне, допустим, кричат: "Пусть их мишка косолапый носит!" Посылают гонца в посёлок за медовухой. Все ждут, никто к шпалам и не притрагивается. Принесёт гонец ведро пойла, вот радости-то! Пока не выпьют до дна, не успокоятся. И я тоже прикладываюсь. А что? Смотреть и завидовать? Нет уж, дудки! После обеда кое-как начинают мужички шпалы таскать. Да с больной-то головой, сама понимаешь, какая работа...

- Вот и записывайте, сколько времени гонец проходил за медовухой, сколько пили и потом кемарили, сколько в карты играли и, самое главное, отметьте количество шпал, которые перенесли...

- Не могу я это делать, - Корней Степанович не уловил моей иронии и развёл руками. - Сам медовуху пью!

- А вы не пейте. Чтобы люди работали, надо самому первому за дело браться...

- Эх, не умею я, видно, командовать! - вздохнул Корней Степанович. - Вот ты женщина, маленькая, как воробышек, а, как у тебя всё здорово получается. Прирожденный командир!

- Да не умею я командовать, - отмахнулась я. - Просто сказала бригаде, что лодырей терпеть не могу: сама работаю, и другие чтобы тоже не ленились. Кто и что за день сделал - это у меня отмечено, вот и всё.

Не знаю, как сложилось у Корнея Степановича дальше, но из моей бригады постепенно ушли те люди, которые привыкли халявничать. Они распускали слухи о том, что я - куркулиха, бывшая кулачка: только о деньгах и думаю. Вот даже дочь и престарелую мать бросила, приехала деньгу заколачивать, и, мол, ничто, кроме этого, меня не интересует. Глупые!

(Когда я читал эти страницы, то во мне как бы заспорили два разных человека: А знаешь, я думаю, что это ужасно скучно: вкалывать, вкалывать и вкалывать!... - Но в этом был смысл её жизни: уберечься от разрушающих соблазнов и обрести своё лицо. - Хорошее личико, нечего сказать! Эдакая бабища с кайлом в ручищах! - Что ты ёрничаешь, друг мой ненаглядный? Как будто не знаешь, что бабка была маленькой, худенькой, и руки у неё - вполне нормальные. Да если б она хотела, то мужики за ней табунами бы бегали, и уж как-нибудь свою личную жизнь она устроила... Но она считала, что человек должен избегать всяческих соблазнов, они увлекают, затягивают, мешают личностному проявлению. - Ой-ей-ёй! Бабуся и слов-то таких, поди, не слыхивала: личностное проявление - вот сказанул! - Но мы-то с тобой понимаем, что это такое. И ты тоже постоянно задаешь себе этот вопрос: как современному человеку не затеряться в этом мире? - Ну, задаю. И знаю, что наши желания никогда не совпадают с нашими возможностями. А почитаешь бабкины записки: надо же, какая счастливица, вся жизнь как песня. Но так не бывает. - Не знаю, не знаю... Существует массовое заблужденье: дайте мне то, сделайте это, создайте условия для того-то и того-то - вот тогда буду работать, творить, жить. У бабки, похоже, было по-другому: она не любила ждать, потому что боялась: жизнь промелькнёт, как сон, и ничего, абсолютно ничего путного не сделано, одни благие пожелания, надежды, намерения... - Она была слишком упрямой. - А разве это плохо? - Понимаешь, за упрямство приходится приносить жертвы. Но зачем? Чтобы построить эту дорогу, по которой, быть может, раз в день проедет какая-нибудь дрезина. Скорее всего, та дорога уже давно заржавела и поросла травой. --Так что ж с того? Это всё равно была дорога! - Ага! Так сказать, важен процесс, а на результат наплевать? - Важно всё время идти вперёд! - И знать, что у этого пути нет конца? - А жизнь - это, по большому счёту, путешествие без начала и без конца. Никто не знает, кем был до рождения и куда уходит, когда умирает... - А вот этих сантиментов не надо! Ты делаешь такое глубокомысленное лицо... Смешно! И наивно. Не обижайся. - Ну, что ты? Как можно обидеться на самого себя).

- Наталья! Надо поставить стрелочный перевод на станции, - сказал Владимир Константинович. - Доверяю эту работу только твоей бригаде.

Я смотрела на него и молчала. Господи, одно дело доверять, совсем другое - делать. Как их ставить, эти стрелки?

- Что молчишь, Наталья?

- Стрелки на железной дороге я, конечно, видела... Но как их устанавливают, не знаю...

- А в этом будем вместе разбираться, - сказал Владимир Константинович. - Я ведь тоже не железнодорожник. Учился в лесном институте, попал на практику в леспромхоз, а теперь вот вместе с вами плаваю по узкоколейке...

Моя бригада, узнав о задании, зароптала. И только тётя Катя гаркнула:

- Цыц! Глаза боятся, а руки делают. Справимся!

Всю дорогу, пока шли на станцию, мужики меня костерили за то, что согласилась на это задание. Тетя Катя с другими женщинами осталась на отсыпке полотна, так что защитить меня было некому.

На станции разложили раму, стяжки, перья, болты и другие детали этого самого стрелочного перевода. Покумекали над ними, сверились с чертежом, который мне мастер дал и, благословясь, принялись за дело. Удивительно, но всё у нас получилось, как надо!

- А завтра я попрошу твою бригаду выйти на мост, - сказал Владимир Константинович, приняв от нас работу. - Там нужно срочно выровнять рельсы. Поезда на стыках стало бросать. Того и гляди, паровоз или вагон слетит с рельса и наделает делов...

- А что даст перешивка пути? - спросила я его. - Ведь мост никуда не перетянешь: он так и останется стоять на месте...

- Что-то я тебя не понимаю, - растерялся Владимир Константинович.

- Линия должна проходить посередине моста, так?

- Так.

- Но не лучше ли вместо её перетяжки выровнять угол моста? Можно поступить просто: под брусья положить шпалу, а может, и две. Выровняется угол моста - выровняется и линия. Стыки стянуло из-за того, что вот этот правый угловой устой сел...

- Что-то всё слишком просто, - недоверчиво покачал головой мастер.

- Да я ведь не первый день смотрю на этот мост, Владимир Константинович. Вижу, что дорогу разбило вагонами. После её подъёма надо будет пройтись с уровнем и шаблоном, только и всего...

В общем, уговорила я мастера попробовать сделать по-моему. На следующий день мы притащили на носилках большой домкрат, пилы, кувалды, топоры. Мужчины напилили полушпалков, чтобы сделать клетку под домкрат. И когда мои женщины увидели, что один стык выровнялся, а за ним другой, то от радости бросились меня обнимать: "Наташа! Какая ж ты у нас умница!"

Загнав последнюю шпалу под брусья, я побежала на дамбу. Задники грубых сапог шкрябали мои волдыри и болячки не хуже тёрки, но я не обращала внимания на боль. Я уже знала одну очень полезную вещь: достаточно испытать боль в полную силу хотя бы один раз - невыносимую, чёрную, жуткую, и пусть она пронзит тебя как молния, пройдёт сквозь твоё существо, вынесешь это - и легче станет жить, а боль соберётся в тугой комочек и запрячется в теле глубоко-глубоко, где-то рядом с душой.

За мной бросились и другие женщины, а наши мужчины, не теряя солидности, степенно шагали сзади. Увидев на мосту ровную линию рельс, Нина и Оля обхватили друг друга и закружились в танце:

-Ура! Наша победа!

А тут ко мне Иван подошёл, улыбнулся и как-то по-особому ласково про...

("Идёт вперёд стахановское племя,

Идёт вперёд громить в бою врага!"

Это строки песни из любимого бабушкиного фильма "Большая жизнь". Добыча угля для шахтёров - это что-то вроде спорта: они ставят рекорд за рекордом, это их высшая цель. Причём, они постоянно доказывают какому-то врагу (в фильме я его так и не увидел!), что советские рабочие всегда в хорошей форме, и не глядите, что в руках кирка или лопата - в один миг они оборотятся грозным оружием пролетариата, а там, глядишь, подоспеют автоматы, пулеметы и винтовки-карабины. Если что худое замыслили, то держитесь, господа буржуины!

Вот и девчонки из бабушкиной бригады вопят: "Ура! Наша победа!" А над чем - или кем? - победа? Об этом как-то не думали. Девчонки, да, впрочем, и бабушка, навряд ли догадывались тогда, что человек может стать причиной всех своих бед, и все эти "враги", "шпионы-диверсанты", ЦРУ, "наймиты Запада" ну совершенно ни при чём! Неправильно поставил мост не заокеанский дядя Сэм, а родной Ваня Пупкин, и он же рельсы уложил сикось-накось, абы как. А Нина, Оля и другие потом корячились на том мосту, да ещё и радовались "победе". Над бестолочью Ваней Пупкиным, что ли?

Ну, никак я не мог понять слов песни, которую частенько распевали соседи: "Мы с железным конём все поля обойдём, соберём, и посеем, и вспашем..." Если уже посеяли, то зачем пахать? Может, надо всё наоборот делать, чтобы появились всходы пшеницы и был урожай зерна... Я об этом спрашивал взрослых, но они отмахивались: " Не твоего ума дело. Это песня такая..."

Какая песня - такая и жизнь. И наоборот?).

...сама не своя. А всё потому, что за работой, болезнями, нищетой многого в жизни как бы не замечала, а может, не хотела замечать. Надежды на то, что мой Саша отыщется не осталось. Постепенно он превратился в красивую легенду, и я наделила его всеми мыслимыми и немыслимыми мужскими и человеческими добродетелями. А тут встретился Иван. Вот написала: "встретился" и подумала, как беден мой язык. Не умею точно выразить мысль, ощущение, чувство, и порой мне кажется, что только душа моя умеет это делать, но как только попытаюсь передать её движения чернилами на листе бумаги, так она тут же съёживается, цепенеет и приходится выводить слова, мало что выражающие. (Хм! "Мысль изреченная есть ложь"...)

Встретились... Да какое там: встретились! Каждый день видели друг друга: Иван на соседнем участке работал, иногда приходил к нам побалагурить, перехватить пару папирос у мужиков или что-нибудь спросить по делу. Он казался мне общительным, расторопным, и профессия у него была солидная: до того, как завербовался на Дальний Восток, работал мастером кирпичного завода. А на край земли мотанул по какой-то таинственной и, видимо, личной причине: по крайней мере, об этом он не распространялся. Всё знающая тетя Катя доложила мне, что у Ивана была жена, но он с ней развёлся, за что его якобы даже из партии исключили.

Но мне было как-то всё равно, разведен Иван или нет, состоял в партии или только собирается в неё вступать... Мне другое было не всё равно: его ласковые серые глаза, улыбка в пол-лица, всегда ровное веселое настроение. Честное слово, и сама не пойму, как получилось, что однажды он остался у меня ночевать. Что ж, твоя бабушка, Серёжа, тоже была молодой и глупой. Это уже потом, к старости, я поумнела. Лучше поздно, чем никогда. Но, знаешь, Сережа, как всё-таки приятно обманываться!

И вот стала я замечать, что не успею купить Ивану одеколон, как смотрю: уж во флакончике его чуть-чуть на донышке. Думала, что Иван нечаянно разлил одеколон. Но и новый флакон поразительно быстро кончался.

Тайна открылась однажды утром. Иван думал, что я ещё сплю. Он тихонько поднялся, осторожно - на цыпочках, как балерина! - подошёл к комоду и взял с него бутылочку с одеколоном. Что такое, думаю. И тоже тихохонько вслед за ним пошла на кухню. Смотрю: он выливает содержимое флакончика в стакан, шмыгает к столу, добавляет воды и мигом опрокидывает эту смесь в рот.

Я не подала виду, что подсматриваю за ним, и тихо, стараясь не дышать, отошла от занавески. Иван, однако, заметил меня.

- Ну, чего тебе? - пробормотал он.

Мне было неловко, будто подглядела какую-то непристойную сцену. Но всё-таки нашлась:

- У тебя, наверно, зуб под коронкой болит, да? То-то ты рот полощешь одеколоном. Может, лучше соды развести с солью?

Иван, однако, не отвечая мне, подскочил к бачку с водой, выхватил из него ковш и жадно припал к нему.

- Фу, гадость какая! - наконец сказал он и сплюнул прямо на пол. - Терпеть не могу! Но душа горит... Тебе, Наташа, не понять этого!

Больше я не покупала ему одеколона. Но Иван всё равно частенько напивался, находила я у него и заначки - бутылки с плодово-ягодным вином или водкой. До меня ещё не доходило, что он уже отпетый алкоголик. Между прочим, потому, наверное, и был всегда весёлым, разговорчивым - от допинга, или, как говорили в наше время, от "газа".

- Не пей, Ваня, будь человеком, - просила я его.

- Быть человеком и не пить никак невозможно, - отвечал он. - А в волка превращаться не хочу...

- Вот! Ты уже заговариваться стал! Какой волк? О чём это ты?

- А о том, что трезвому человеку от всей этой жизни завыть хочется. Как волку.

- Ишь, какой быстрый! Тебе сразу коммунизм подавай: от каждого - по способностям, каждому - по потребностям, - парировала я. - А страна, между прочим, от войны ещё не оправилась. Надо стиснуть зубы и трудиться...

- Кончай читать мне агитки! - морщился Иван. - Сама-то ты в них веришь?

- А если б не верила, то и не говорила бы!

- Наташа, да ну их к Аллаху, эти твои нравоучения... Иди-ка ко мне!

Мужик он был хороший (прости, Боже, душу мою грешную!). И как бы мы крупно ни поскандалили, нас всегда мирила постель. Но, наверное, никогда не смогу забыть тот вечер, когда Иван пришёл (какое там: пришёл - приполз!) домой в стельку пьяным. Мне бы промолчать, отставить все разбирательства на утро, ведь выпивший мужчина - это всё равно что капризный младенец: никаких нравоучений не поймёт, всё на свой лад переиначит и ни в чём не повинится. Но проспавшись, сам же и ужаснётся, и пробудится в нём чувство вины, и, виноватясь, он будет робок и несмел.

- Вывозился как свинья, - недовольно заметила я, пытаясь снять с него грязную тужурку.

- Я - свинья? - вскинулся Иван. - Ты меня свиньёй обозвала! А, мать твою так-растак, я - свинья... Говори, да не заговаривайся!

И не успела я опомниться, как он схватил меня за горло и принялся душить.

- Меня никто ещё так не оскорблял, - гримаса гнева исказила лицо Ивана, он побелел, губы тряслись. - Ты мне ответишь за свинью!

Я пыталась вырваться из его цепких рук, но Иван, хоть и был ослаблен изрядной дозой алкоголя, вцепился в меня мертвой хваткой. У меня уже и в глазах потемнело, кричать я не могла: из горла вырывался какой-то клокочущий хрип. И это, видимо, напугало Ивана. Он отнял от меня руки и, сплюнув, сказал:

- Если б за убийство не расстреливали, я б тебя удавил.

- Не обзывала я тебя свиньёй, - прошептала я. - Ты не так всё понял...

- Ах, да ты меня ещё и за дурака держись!

Он подскочил ко мне и отвесил оплеуху. Я заплакала.

- Недотрогу из себя строишь! - закричал Иван. - Чуть что - сразу слёзки выдавливаешь. Думаешь, я не знаю, чем ты там, в Германии, занималась? Да вас фашисты в очередь имели...

И он понёс такую дикую чушь, что мне совсем стало плохо. Не помня себя, я опустилась на пол, потеряла сознание и очнулась лишь от нетерпеливых прикосновений его грубых рук. Это было отвратительно и мерзко, так с порядочными женщинами не поступают, но я, зажмурившись, вытерпела его натиск.

Может, я и хотела бы забыть всё, что меж нами вышло в ту ночь, но не получалось. Иван стал чужим. Или он никогда и не был мне своим?

Я всерьёз стала думать о том, как нам разойтись, и ждала удобного случая, чтобы объясниться с Иваном. Но тут вмешалась сама жизнь.

После работы он занимался на курсах шоферов. И вот закадычные друзья-товарищи уговорили его взять учебную машину и сгонять в соседнее село, куда, по слухам, завезли питьевой спирт. В нашей глухомани это был самый почитаемый алкогольный напиток.

Иван без спроса сел в машину и, как начальник курсов ни орал, ни размахивал кулаками ему вслед, он только сильнее давил на газ. В селе его встретили какие-то знакомые ребята. Они, конечно, на радостях выпили. А на обратном пути Иван сбил с дороги старушку, которая, не приходя в сознание, скончалась. Бабуля была настолько древней, что, может быть, и сама вот-вот представилась бы, но суд это во внимание не принял и отправил Ивана в лагерь общего режима.

Иван написал из тюрьмы пару писем, но я ему не ответила. У меня в голове засела занозой мысль: "Пока он в зоне, надо куда-нибудь уехать, и чтобы ни за что не отыскал моих следов!"

Словно прочитав мои мысли, Иван прислал третье письмо, и было оно грозным: " Если ты меня не дождёшься и с кем-нибудь свяжешься, то знай: вернусь и вам обоим переломаю руки-ноги, а тебя, дорогая жёнушка, прибью до смерти. И не вздумай никуда уезжать, ведь всё равно отыщу".

А я - уехала...

Никому я не сказала, что поехала по Оборской ветке в небольшой посёлок, где был бондарный завод. Почему сюда? Да потому, что слышала от людей: тут можно быстро получить квартиру; ну, не совсем квартиру, как это понимают горожане: газ, холодная и горячая вода, отопление - об этом в те годы в таёжных посёлках только мечтали. У завода были деревянные дома, поделенные на две половины с отдельными входами - это и были квартиры для рабочих.

Я мечтала об отдельном жилье, куда можно было бы привезти маленькую Надежду и старенькую мать. И ради этого была готова на всё.

Директор завода Иванов сразу сказал мне:

- Чувствую, что ты крестьянской породы. Любишь в земле ковыряться? Может, пойдёшь в теплицы работать?

- Да землю-то я люблю, но какая из меня тепличница? Я этому делу не обучена...

- А чему обучаться? - Иванов весело рассмеялся. - Сейчас женщины делают горшочки из торфокомпоста. Ближе к весне будут в них рассаду выращивать. А как лето наступит, помидоры да огурцы станешь выращивать. Делов-то!

Всю зиму мы с женщинами делали эти самые горшочки, вязали маты, приводили в порядок парники. И как радовалась моя душа, когда рассада буйно зазеленела, потянулась к стеклу рам, готовая их проломить. Но эта радость постепенно улетучилась, потому что на парники сначала набежали конторские дамочки, за ними - мастера из цехов, следом - рабочие, и каждый набирал и уносил с собой столько рассады, сколько хотел.

- Ничего, пусть берут! - махал рукой Иванов. - У людей есть огородики, каждый хочет себе овощ на пропитание вырастить. Приусадебные хозяйства велено поощрять и всячески развивать...

- Так и пусть бы сами выращивали рассаду, - упиралась я. - Они, что, не могут ящичков наделать, земли в них насыпать да на подоконники выставить?

- Некогда им всем этим заниматься, - Иванов строго супил брови. - Сама знаешь, что люди днюют и ночуют на заводе, а в конце месяца вообще без продыху работают...

В общем, уносили нашу рассаду все, кому не лень, и без всякой записи и отчётности. А как пошли на поле первые огурцы, снова хоть "караул!" кричи. Опять нас заводские обирают. И это при том, что у самих на огородах посажено то же самое, что и у нас, да только из-за плохого ухода ничего путного не уродилось: не огурцы, а какие-то зелено-коричневые закорючки; помидоры смахивали на краснослив и были отчаянно кислыми, как лимон. А наши овощи хоть на выставку посылай!

Директор Иванов вскоре ушёл на пенсию, а новое руководство, пощёлкав костяшками счетов и пошелестев бумажками, решило, что подсобное хозяйство предприятию не нужно. Оказалось оно нерентабельным.

По этому поводу устроили собрание. И я, конечно, не выдержала, попросила слово, чтобы высказаться насчёт "нерентабельности".

В президиуме, слушая меня, перешептывались да улыбались, опуская глаза. Председатель, постучав карандашом по графину, объявил:

- Товарищ тепличница, ваше время кончилось! Вы нарушаете регламент...

Обидно мне было за оскорблённое поле. С каких это пор земля стала неоправданной? Испокон веков она кормила человека. А тут вдруг: земля не оправдывает вложенных в неё средств! Да меньше тащить надо было, экономить не на удобрениях и навозе, а, допустим, на новой мебели для конторы... Впрочем, неохота на эту тему даже говорить. Потому что у нас любили, любят и будут любить пускать пыль в глаза, и как тащили всё, что можно утащить, так и будут тащить, мать моя Россия!

(Знаешь, бабушка, иногда мне кажется: законы жизни и законы сна - это одно и то же, или во всяком случае нечто очень близкое по сути, но реальность, правда, иногда фантастичнее самого безумного сновидения. Ну, кто бы мог в твоё время подумать, что идеи, которыми держалось твоё поколение, - это ложь, и что ваш величайший вождь и учитель, ваш любимый Ильич, этот злобный карлик с по-человечески привлекательным прищуром глаз, устроил в России переворот на германские деньги - вы назвали это революцией, этот кровавый вертеп - и революцией! Вы стояли к мавзолею в самой длинной очереди страны, ради того, чтобы несколько секунд лицезреть мумию своего кумира, и вам почему-то не приходила в голову простая и ясная мысль: если это человек, и, без сомнения, великий (тираны и диктаторы тоже бывают гениальными), то почему его тело не предано земле, ибо всё - из тлена и в тлен возвращается. Но этот - невозвращенец! Потому что земля отказывалась его принимать? Или потому что он, как древнеегипетские фараоны, надеялся, что и после смерти - живее всех живых, просто крепко заснул, и через несколько столетий встанет из своего саркофага, разбуженный каким-нибудь гениальным биологом. Как говорят учёные, клетки Ильича всё ещё живые и, значит, он не умер. Поразительно! Он спит! И видит сны?

Но я, кажется, отвлёкся. Председателю того собрания, о котором ты, бабушка, написала, и в жутком сне не могло привидеться, что через каких-нибудь лет двадцать сверху спустят директиву: "Ваш завод должен организовать подсобное хозяйство". И, может быть, этот товарищ, чертыхнувшись, вспомнит выступление маленькой, худенькой и задиристой тепличницы, рассуждавшей на трибуне о величии земли и нашем наплевательском к ней отношении. И прошлое покажется ему благостным сном, а настоящее - кошмаром...)

Ну что ж, из теплиц я перешла в заводской цех. Но земля манила меня к себе, и я завела огород. Огурцы пробовала раньше всех, и помидоры развела особые: не знаю, как их название правильно по науке, а я именовала их "Бычье сердце". Они по форме напоминали большое сердце, весили по полкилограмма, и все, кто их впервые пробовал, только языками от восторга цокали: "Ай, чистый мёд!" Насчёт мёда - это, конечно, чтобы мне польстить да семян на развод попросить. Да я бы и так их дала, не пожадничала бы.

Работать в цехе мне было скучно: изо дня в день приходилось делать одно и то же, и вскоре я почувствовала себя роботом не роботом, но чем-то вроде него. Так что когда однажды ко мне пришла за семенами помидоров заведующая детским садиком и предложила перейти к ней, я согласилась с великой радостью.

Нас было две няни, и мы управлялись с тридцатью малышами. Возраст - от трёх месяцев (малютки!) до шести-семи лет.

Дни пролетали незаметно. С детьми мне было хорошо, они быстро привязались ко мне.

Были в моей группе две особенные девочки. Их матерей выслали из самой Москвы за пьянку и тунеядство. Тогда государство считало себя вправе вмешиваться в частную жизнь: не работает человек - на поселение его! Любит принять на грудь, не уживается с соседями, ни дня не может прожить без шумных застолий и куража - ату его! Рисует какие-то непонятные картинки, сочиняет стишки, которые никто не публикует, читает непонятные книжки и думает не так, как все - поезжай, милый, в Тьмутаракань, поживи жизнью простых людей и, может, заумной дури в твоей башке поубавится, - и себя, и других перестанешь мучить. Но мамаши этих девочек были не инакомыслящими интеллигентками, а обыкновенными пьяницами и любительницами весёлой жизни.

Так вот, принесёт мамаша четырёхмесячную Танечку к нам, а она, гляжу, такая вяленькая да бледная. Положу её в кроватку, и девочка, припав к подушке, уснёт, и как не подойду к ней, всё спит и спит.

- Опять мамаша её пьяным молоком накормила, - недовольно нахмурившись, заметила Марь Иванна, моя напарница. - Ну что ты будешь делать с этой простигосподи! Танечка тоже может стать алкоголичкой...

После зарплаты Танина матушка обязательно напивалась до положения риз, да и в обычные дни находились ухажёры, которые приходили к ней с непременной белоголовой бутылочкой.

- Галя! У тебя жиденькое молочко, мы решили твою Танюшу подкармливать из бутылочки, - сказала я однажды этой мамаше. - Не возражаешь?

- А с чего вы взяли, что молоко у меня жидкое?

- По ребёнку видно: невесёлая, квелая Танечка у тебя, - объяснила я. - Это от недостатка витаминов в пище...

- Много вы понимаете! - окрысилась Галя. - Не разрешаю подкармливать дочь! Ей материнского молока хватает...

По своей деликатности, я не смогла даже намекнуть ей, что кормящая мать не должна глушить водку стаканами каждый день - это вредно отражается на здоровье малышки.

А Галя на следующий день принесла Танечку, которая была сама не своя: то плакала, то смеялась, то резво скакала в кроватке, то падала на матрас как подкошенная.

- Под хмельком девчонка, - определила опытная Марь Иванна. - Такая мать угробит Танечку...

- Надо с ней ещё раз поговорить по-человечески, - предложила я. - Может, Галя образумится?

- И ты в это веришь? - усмехнулась Марь Иванна. - Она - алкоголичка, таких надо лишать материнских прав, а детей отдавать на воспитание государству. Иначе всех нас ждёт страшное будущее: дети вырастут алкоголиками, наплодят новых алкоголиков и уродов, и куда ж они нас всех заведут?

- Нет, ещё не всё потеряно, - ответила я. - Пусть на Галю повлияет общественность. Я схожу в сельсовет, попрошу их вызвать эту мамашу на беседу...

- Сельсовет если что и может, так дать ей двадцать четыре часа на сборы и выслать за пределы села, - снова усмехнулась Марь Иванна. - В тридцать седьмом году Галю, может, напугала бы возможность оказаться в лагере. Тогда ведь сидели не только по политическим статьям, но и по любому другому доносу. А сейчас люди вообще ничего не боятся!

Мне показалось, что Марь Иванна сожалела о том времени. Наш разговор слышала повариха Шура. Она-то, видимо, что-то и сказала Гале обо мне. Потому что эта мамаша стала недружелюбно коситься на меня. И я не выдержала, подошла к ней, чтобы объясниться:

- Что случилось, Галина? Почему вы на меня, как на врага народа смотрите?

- Ты хочешь у меня ребёнка отобрать...

- Как это -отобрать? Танечка не игрушка, чтобы её отбирать...

- А зачем ты в сельсовет ходила?

Вот тут-то я и рассказала ей, зачем собралась идти в сельсовет, да пожалела её - не сходила. А то, что об этом болтают досужие языки, - сплошные сплетни. У меня только одно желание: чтобы Галя остепенилась, перестала пить и взялась за воспитание Танечки серьёзно.

- И вы вправду не пойдёте на меня жаловаться? - не поверила Галя. - Я ведь сама себе порой кажусь такой отвратительной дрянью, но поделать ничего не могу: соблазн выше меня...

- Нет, человек должен быть выше соблазна, - ответила я. - Не сомневаюсь, что ты - человек!

Галя вздрогнула, опустила плечи и, отвернувшись, тихо шепнула:

- Спасибо. Я постараюсь. Я очень постараюсь.

Может, она и вправду старалась изменить свою жизнь, но только это у неё плохо получалось. Иногда она и несколько дней ходила свежая, улыбчивая, и Танечка не плакала, была подвижной и веселой, но вдруг всё менялось: мамаша - мрачная, с коричневыми кругами под глазами, всклокоченная, а дочка - сонная, нервная, крикливая.

- Давно пора эту Галю лишить материнства, - как-то сказала повар Шура. - Что вы с ней нянчитесь, как с малым ребёнком? Я бы на вашем месте давно заявила куда надо...

- Подожди, Шура, не торопи коней! - оборвала её Марь Иванна. - Раньше она вообще не просыхала, а теперь хоть перерывы делает. Может, и вправду образумится?

Эта Шура мне не нравилась, а почему, я и сама не понимала: вроде женщина как женщина - и поговоришь с ней, и посмеешься, но какая-то она чужая, не своя, такое ощущение, будто камень за пазухой держит. И оставшись как-то за заведующую: она заочно училась в техникуме и уехала на сессию, - я открыла истинное лицо Шуры.

Зашла на кухню, смотрю: там полстакана сахара стоит, тут пачка чая лежит, в мисках - крупа, макароны, масло.

- Шура! Что это за продукты?

- А это сэкономленное, - ответила Шура. - Бывает день, когда не всех детей приводят в детсад - зачем же лишнее готовить? Бывает, что некоторые пацанята болеют - на них продукты выписаны, но едоков-то нет! Вот я и экономлю. А когда все в сборе будут, тогда и приготовлю еды побольше...

- Но зачем же экономить? Продуктов всегда выписывается в достатке. Если кто-то из ребятишек заболел, пусть мамаши приходят и получают обед домой. Ведь всё равно еда для них приготовлена, не пропадать же добру...

- Знаешь, что? Давай не будем ссориться из-за чужих детей. Вон колбаса есть, масло, курица... Бери себе что хочешь, - предложила Шура. - Всё равно эти продукты уже значатся как съеденные ребятишками...

- Да я уж как-нибудь сумею купить себе масла и колбасы, - ответила я. - А детей объедать не буду. И тебе не позволю!

- О, начальница какая выискалась! - подбоченилась Шура. - Каждая мышка просится на вышку...

- Дети, что к нам ходят, - не чужие, - продолжала я. - Они наши. Мы им заменяем родителей на целых восемь часов. И они ни в чём не должны знать недостатка.

- Ой-ой-ой! - скривилась Шура. - Чья б корова мычала, а моя б молчала. Чужих детей своими считаешь, а собственную дочь, говорят, где-то в интернате держись. Поди, она тебя уже и не признает, придёшь к ней, а она скажет: "Здравствуйте, тетя!"

Это замечание особенно разозлило меня. И нашла коса на камень! Я не давала Шуре спуску: следила за тем, как она расходует продукты, проверяла её отчетность, обязательно снимала пробу со всех блюд и, если что не так, ставила это ей на вид. Шура, в свою очередь, распускала слухи о том, какая я нерадивая мать-кукушка: подбросила дочку матери-старухе и думать о них обеих забыла.

Но вернулась заведующая, и Шура снова оказалась на высоте. Потому что наша начальница собиралась переезжать в город, и ей были нужны деньги. А повариха дала ей совет: зачем, мол, матушка, тратить денежки на еду из магазина - кушайте, пожалуйста, на своём рабочем месте, а насчёт воспитанников не волнуйтесь: они голодными не останутся. Заведующая не стеснялась брать продукты и домой. Как говорится, всего по крошечке - вот уже и сыт...

Шура всё чаще жаловалась на сильные головные боли, но на медосмотры не ходила. Анализы сдавала чужие, а санитарную книжку ей подписывала местная гинеколог. Не за красивые глазки, а за подарки.

Заведующая совсем заворовалась: унесла домой целый рулон байки, скатала ковровую дорожку и тоже упёрла, даже цветы в глиняных горшках с подоконников все мало-помалу потаскала. А потом сама же и удивилась:

- Ой, девочки! Как у нас неуютно стало! Хоть бы кто-нибудь гераньку из дома принёс. А то окна у нас как в казённом доме: ни единого зелёного листочка в них нет...

- А вы бы взяли да вернули цветы на место, - не выдержала я.

Вечно меня будто за язык кто-то тянет! И ведь зарекалась: буду молчать, пусть что хотят, то и делают. Но вот не выдержала...

- А тебе вообще надо увольняться, если не хочешь от нас с "волчьим билетом" вылететь, - сказала заведующая.

- А за что вы мне хотите припаять сорок седьмую статью? - возразила я. - Я не прогульщица и не пьяница...

- Коллектив не желает работать вместе с вами...

- Коллектив - в смысле: повар Шура да вы?

- Молчать! - заведующая даже ножкой топнула. - Завтра на работу можете не выходить...

Но я заупрямилась и на работу вышла. Если бы не вышла, то мне на полном законном основании записали бы прогул. Поди потом докажи, как на самом деле всё случилось!

А Шура стала делать всё мне во вред. Поставит в коридоре кастрюлю с горячим борщом в тазик на табурет, а сама куда-нибудь уйдёт. А дети есть дети: носятся по всему помещению, как угорелые, - могут тот тазик опрокинуть и обжечься. Да и в кухне без присмотра остаётся печь, в которой тлеют угли. А няни заняты: одна, допустим, грудничка пеленает, другая за ползунами наблюдает. И не видят они, что Шура ещё и калитку оставила открытой: ребятня запросто может выбежать на улицу, где машины ходят, или на речку подадутся, да, не дай Бог, в воду полезут... В общем, я целыми днями только и следила, чтобы они к горячей кастрюле не подходили, за калитку - ни ногой, от печи подальше держались.

Сколько ни говорила Шуре, чтобы она была осмотрительной, та лишь улыбалась в ответ:

- Тебе положено за детьми смотреть - ты и смотри. Моё дело маленькое: сварила борщ и где хочу, там его и стужу.

Шура повадилась носить дрова в то время, когда у детей был послеобеденный сон. Принесёт охапку поленьев, да как шмякнет её на пол - грохот по всему детсаду стоит. Ребятишки, конечно, вскакивают, кто-то плачет, кто-то кричит от испуга.

- Шура, что так неосторожно? Детей перебудила!

- У хорошей няньки дети спят, у плохой - кричат, - Шура глядела на меня колючими глазами. - Я тебя отсюда всё равно выживу, поняла?

Вскоре заведующая, вздыхая и пряча глаза, сказала мне, что Шура уговорила сотрудников детсада написать на меня коллективную жалобу: мол, и склочница я, и за детьми, как положено, не слежу, и общего языка с коллективом не нахожу, и, самое главное, собственную дочь подбросила матери, чтобы жить свободной птичкой, неизвестно, что ещё у меня за моральный облик. Ведро грязи, короче, на меня вылила.

- Но вы-то знаете, что это не так, - сказала я.

- А что я могу сделать, если Шуру поддерживает весь коллектив? - ответила заведующая. - Коллектив всегда прав!

На следующий день устроили собрание. На него приехал сам главврач района (детсад принадлежал райздраву). Пригласили и родителей.

Главврач зачитал коллективную жалобу, которая заканчивалась так:

- Просить прокурора района, чтобы гражданку Двойникову выслали из района.

И тут я не выдержала и рассмеялась. Вроде бы умный мужчина, а поверил склочницам, воровкам и бесхарактерным бабёнкам. Да что там о нём говорить! Все знали, что его частенько уводили из рабочего кабинета под руки: он был тихим пьяницей. В конце рабочего дня запирался ото всех и, пока не опростает бутылку, дверь никому не отпирал. Так что разбираться долго со мной главврачу не хотелось: часы показывали шестой час вечера, а в кабинете его, наверное, дожидалась непременная непременная злодейка с наклейкой.

- Спасибо вам, люди добрые, что открыли мне глаза на саму себя, - сказала я и поклонилась Шуре и её товаркам. - И знать бы без вас не знала, что из себя представляю. Таким, как я, не место в вашем чистом, высоко сознательном посёлке, и правильно сделаете, если вышлете меня на поселение к тунеядцам и алкоголикам...

- Вы ещё и смеётесь над нами! - грозно произнёс главврач. - Это вместо того, чтобы попросить трудовой коллектив о снисхождении...

- А вы что думали? - спросила я, сдерживаясь, чтобы не разреветься. - Что я упаду на колени и буду каяться в том, чего не делала? Можете послать эту Шурину "стряпню" прокурору, пусть разбирается! Хотя, по совести сказать, эта бумажка даже для подтирания не годится: слишком уж она грязная.

- Да как вы смеете? - вскочил главврач. - Оскорбляете весь трудовой коллектив!

- Я презираю такой коллектив, который боится сказать правду, - ответила я. - И не останусь тут ни на минуту. А каяться мне не в чем. Не дождётесь!

К выходу я шла при полном молчании зала. А как закрыла за собой дверь, тишину взорвали крики: первой завизжала Шура, что-то пытаясь доказать, её перебивали другие женщины, в общем, поднялся шум-гам. И потом я узнала, что многие из тех, что подписали жалобу, встали на мою сторону, но мне это было уже всё равно: я не собиралась возвращаться на работу в детсад.

Не скрою, я тяжело переживала этот удар. Но в те годы страну охватила эпидемия группового вытеснения неугодного человека из трудового коллектива. Иногда даже обходились без всякого разбирательства. Достаточно было нескольким людишкам, объединившись, состряпать пасквиль и послать его в высокую инстанцию, как человека увольняли, и хорошо, если добросердечный начальник, совестясь, предлагал оформить это как увольнение по собственному желанию. В противном случае работник получал как бы "волчий билет": с записью "по статье" он долго не мог никуда устроиться.

Но ничего, я устроилась. Слава Богу, не белоручкой уродилась, и никакой, даже самой грязной и тяжелой работы, никогда не пугалась. Пошла на моторно-техническую станцию, или сокращённо - МТС, там ремонтировали тракторы, машины, прицепы, косилки и прочую сельскохозяйственную технику со всего района. Меня взяли сюда разнорабочей: я убирала цех, привозила слесарям воду, стирала спецовки, в общем, что скажут, то и делала.

А о Шуре вскоре заговорил весь поселок. Она повесилась прямо в детсадовской кухне. В тот день она сходила к врачу и тот, осмотрев её, прямо заявил, что дела у неё совсем плохи, нужно немедленно оперироваться. Шура понимала, что от рака нет никакого спасения (по крайней мере, в наше время этот диагноз был равносилен смертному приговору). И, вернувшись из поликлиники на работу, она затопила печь, поставила на плиту кастрюлю с водой, чтобы сварить кисель, но, видимо, не смогла справиться со своим отчаянием и безысходностью...

Дали мне отпуск, всего двенадцать дней, чтобы я перевезла девочку от матери. И это путешествие запомнилось духотой общего вагона, грязью, потом, нескончаемой сменой попутчиков, бессонной ночью, проведенной с мамой в разговорах, и снова - мерное постукивание колес паровоза, сажа на окнах, пьяные мужчины, женщины в фуфайках, вонь...

Надежда дичилась меня, и всё путалась между "мамой" и "тетей", она однажды так и сказала новым попутчикам: "Эта тетя - моя мама..."

Я забрала Надежду к себе, не смотря на то, что своего жилья у меня так и не появилось. Все-таки ей пришла пора идти в школу, да и у моей матери стало сдавать здоровье: она часто и подолгу болела, навряд ли смогла бы обеспечить девочке нормальные условия для занятий в школе и дома. А кроме всего прочего, у меня была надежда: поскольку я теперь не одинокая, то мне, может быть, выделят какой-нибудь уголок, пусть не отдельную квартиру, хотя бы комнатку. Надоело жить по чужим углам...

Оставила я Надежду на попечение квартирной хозяйки и отправилась на свою МТС, а там меня новость ждет.

- Иди, - говорят рабочие, - в профком: подыскали тебе, вроде бы, жильё, ты ведь теперь не бобыль-одиночка.

А в профкоме, кроме этой, другая новость:

- Хватит тебе разнорабочей числиться! Ты у нас и певунья, и плясунья, и рукодельница. Начальство решило передать тебе бразды правления нашим клубом...

- Да ведь там Степан Максимович работает...

- Кто это тебе сказал, что работает? - рассмеялись в профкоме. - Он на трех должностях сидит: завклубом - раз, старший киномеханик - два, заведующий государственной пасекой - три. Нормальному человеку и на двух стульях не усидеть, а он сразу три занимает. В общем, есть мнение: его надо менять, пусть своими пчёлами занимается!

Из всех трех должностей Степана Максимовича больше всего интересовала та, что была связана с пасекой. Пчелы брали на лугах и полях хорошие взятки, и, наверное, не случайно его любимой поговоркой стала такая: "Мёд хоть кому рот зажмёт". Но, видимо, принципиальные люди всё-таки ещё оставались на этом свете. А может, им не хватило того медку?

Всё лето Максимыч пропадал на пасеке. Появится в клубе на час-другой, напоит своего помощника медовухой и - крути, Паша, кино, а я пошёл, у меня пчёлы роятся... Ключи он забирал с собой, но сельские подростки умудрялись открывать замки отмычками. Ребята забирались в комнаты, предназначенные для занятий художественной самодеятельностью. Ой, что они там творили, Боже мой! Трубы духовых инструментов погнули, мундштуки от них растащили, разорвали два баяна, побили домру и гитару...

С чего же мне начинать? Клуб походил скорее на какую-то забегаловку, чем на учреждение культуры: мусор, грязь, два дивана порезаны бритвой, стулья исписаны всякими пакостными словами...

Перво-наперво я нашла плотника, пусть приведёт мебель в порядок. Второй мой шаг: договорилась с Василием Васильевичем Кашириным, бывшим военным дирижером, насчет руководства музыкальным кружком. Он обрадовался: сидеть на пенсии без дела ему было скучно.

Василий Васильевич сам отремонтировал музыкальные инструменты, набрал в свой кружок молодёжь. Но хулиганы не успокаивались. На киносеансах ходят по залу, перебрасываются шапками, курят, лузгают семечки, гогочут... Люди обижаются, что из-за них не могут спокойно посмотреть какой-нибудь хороший фильм. Мы уже и билетов детям на вечерние сеансы не продаём, а их в зале полно. Откуда?

Обойду всё здание кругом, осмотрю каждую щелку. Нет, вроде бы никак нельзя попасть в клуб иначе, как только через вход. Решила понаблюдать за залом во время сеанса. Только погас свет, как, смотрю, из-за экрана выскальзывают тени и прыгают прямо в зал.

Я быстренько проскользнула в свой кабинет, откуда на сцену был отдельный вход. Крадучись, пробралась за экран и увидела, как из-под досок пола высовывается чья-то голова. Я ухватила её за вихры и говорю:

- Ну-ну, давай помогу!

Парнишка перепугался, смотрит на меня растерянно.

- Там вас ещё много?

- Нет, я последний...

- Вылазь, - говорю, - чего застрял? Поговорить надо!

Завела я его в кабинет. Парнишка мне и признался, что пацаны пробираются в клуб через подполье: под завалиной есть дыра, скрытая от глаз посторонних кустом ивы, главное - втиснуться в неё, а там - уже легче: поднимаешь доску пола и оказываешься на сцене, над которой висит экран. Они этой потайной лазейкой уже давно пользуются.

Завалину я, конечно, на следующий же день сама поправила, и доски пола прибила самыми длинными гвоздями. "Призраки" больше не появлялись из-за экрана, но зато на входе в зал стали возникать "пробки". Пока проверяешь билеты, откуда-то столько народу наберётся, что передние поневоле под напором задних теснят тебя в зал. "Пробка" прёт так неудержимо, что на ногах иной раз с трудом удержишься. Выискивать бизбилетников в рядах - занятие пустое: как правило, киномеханик уже запустил первую часть фильма и, значит, зрители будут недовольны разбирательствами со шпаной. На то хлопцы и рассчитывали.

И вот перед началом очередного сеанса я встала у дверей и спросила людей:

- Кому из вас уже надоела эта толчея на входе?

- Всем!

- Ну что ж, граждане, придётся встать в очередь по одному, - сказала я. - Как только кто-то начнет "пробку" делать, двери в зал закрою. У кого на руках останутся билеты, получите за них деньги в кассе...

Люди сами стали следить за порядком в очереди. А ребята, устраивавшие "пробки", хмуро топтались у клуба.

- Ну что, орлы? - спросила я их. - Дружить будем или как?

- Ага! С вами подружишь, - недовольно буркнул высокий крепкий паренек. - Думаете, наши родители Рокфеллеры какие-нибудь, чтобы каждый день давать деньги на кино?

- Да нет, я так не думаю. Но кое-что могу предложить... Ну, например, почему бы вам не организовать юношескую дружину, а? Нам надо навести порядок и в клубе, и в посёлке...

- А что конкретно делать надо?

- Разве вы не знаете, что во время киносеансов кто-то постоянно безобразничает в коридоре клуба: снова диван изрезали, попортили оформление, украли портрет Людмилы Гурченко... Если бы кто-то там дежурил, то этого бы не случилось. Да и в самом зале надо следить за порядком: чтобы ребята шапки снимали, семечки не щелкали, не сорили и вообще вели бы себя по-людски... Ну, кто из вас желает стать командиром дружины?

- Я буду! - весело откликнулся высокий парень. - Меня Колей зовут...

- А кого себе в помощники берешь?

- А вот его, Юрку!

- Ну вот, ребята, - обратилась я к остальным хлопцам, - теперь у вас есть командир и его помощник. Сейчас я вас всех пропущу в зал без билетов, а завтра составим список дежурных: кто следит в клубе за порядком, тот и кино смотрит бесплатно. А чтобы было видно, что вы мои помощники, я вам сошью красные повязки. Договорились?

- Конечно!

Ребята приосанились и бодро пошли за мной. Контролёр удивилась, что я привела такую большую ораву, но я тихо шепнула ей:

- Не удивляйся! Это эксперимент...

Конечно, я волновалась: послушаются меня ребята или нет? Из своего кабинета поднялась на сцену и стала слушать, что делается в зале. Там, как всегда, было шумно. И вдруг раздаётся зычный голос Коли:

- А ну, салаги, тихо! Снимите шапки, кому сказал? Сядь на место, что стоишь, как памятник?

Грубо, конечно. Но зато шум в зале постепенно стих, и минут через пять там царил полный порядок.

Мои дружинники помогали мне и по хозяйству. После занятий в школе обязательно заглядывали в клуб:

- Не надо ли чего сделать?

-Да вот, опять кто-то стул разломал...

- А, знаем, чья это работа! Мы проведём с ним воспитательную беседу. А пока давайте молоток и гвозди...

Когда ребята приходили в клуб в воскресенье, я разрешала им включать магнитофон. Каюсь, для проверки как бы "забывала" ключи от стола и подсобных помещений. Но никто не разу этим не воспользовался. Хулиганы оказались вполне нормальными ребятами, а то, что они куролесили, так это ведь от безделья, скуки и незанятости.

Но однажды у меня пропала круглая печать. Она всегда лежала в столе в красном мешочке, и вот как в воду канула.

- Коля, у нас ЧП, - сказала я командиру. - Я вам всегда доверяла, думала, что вы этим дорожите. Теперь у меня будут неприятности...

- Меня вчера в клубе не было, вы же знаете! - ответил Коля. - Даже не представляю, кто мог печать взять...

По его интонации я поняла, что он хитрит и на самом деле кое-что знает.

- Коля, надеюсь на тебя, - сказала я. - Поищи с ребятами печать. Может, я её где-нибудь в музыкальной комнате оставила. Здесь, в кабинете, я всё обыскала...

Я нарочно выдвинула версию с музыкальной комнатой: если печать у ребят, то у них есть шанс незаметно её подбросить или "случайно" найти.

Парни перерыли всю музыкальную комнату, но ничего не нашли.

- Делать нечего, - развёл руками Юрка. - Украли вашу печать!

- Да ведь никого постороннего в клубе в тот день не было! - возразила я. - Вам я доверяю, как самой себе... Вон участковый постоянно мне твердит, что я хулиганов пригрела. А я ему внушаю, что он в людях плохо разбирается. Ну, и как я теперь пойду к нему заявлять о краже? Выходит, он оказался прав. Да я от стыда сквозь землю провалюсь!

Юрка почему-то покраснел и, насупившись, сказал товарищам:

- А ну, шагом марш искать печать!

Они долго возились в подсобных помещениях клуба, передвинули диван, стулья, горшки с цветами и, вернувшись ко мне в кабинет, предложили ещё раз провести шмон тут. Юрка отодвинул один из стульев и обрадовано закричал:

- О, вот она! И как только мы её не заметили в первый раз?

- Молодцы, ребята! - сдержанно ответила я. - Слава Богу, не придётся краснеть перед участковым...

Потом, много лет спустя, Коля признался, что они решили проверить меня: пойду ли я с заявлением к участковому или нет? Если брошусь к милиционеру, то, значит, не доверяю парням и только притворяюсь искренней и дружелюбной. А если попрошу своих дружинников расследовать этот "детектив", тогда совсем другое дело.

А я, между прочим, так и не призналась Коле, что всё-таки сходила к участковому. Именно он посоветовал действовать так, как я поступила. Совершенно зря ребята считали его своим недругом. Ещё неизвестно, кто в этой истории оказался лучше - я или он...

Завклубом - это и жнец, и шнец, и на дуде игрец. Крутилась, как могла. Завком требовал: "Повышай уровень самодеятельного искусства масс!" А как его повысишь, если на занятия кружков ходят в основном женщины, а мужчины предпочитают проводить свободное время с бутылочкой водки. Да и денег мне не выделяли ни на оформление клуба, ни на зарплату руководителям кружков, ни на ремонт киноаппаратуры. Придёшь просить в завком какую-никакую копейку, ещё и рта не раскроешь, а тебе уже ответ дают: "Нет денег, и не будет! Культура - это живое творчество масс. На деньги её не купишь!"

Зато однажды председатель завкома сунул мне какую-то бумагу:

- Подпиши отчёт! Да что ты разглядываешь его? Поставь подпись и вся недолга. Это пустая формальность...

- Ничего себе формальность! - воскликнула я и вслух зачитала:

- Приобретено для клуба красного ситца столько-то метров, на оформление наглядной агитации выделено столько-то рублей, на поощрение активистов художественной самодеятельности закуплены такие-то товары...

- Какое твоё дело? - насупился председатель завкома. - Прочитала? Теперь распишись!

- Нет, не буду...

- Ну, ладно, - не поднимая глаз, председатель завкома спрятал отчёт в стол. - Какая-то ты несговорчивая, матушка. Вот и киномеханик на тебя жалуется: никак вы общего языка не найдёте...

А как мне с ним общий язык находить, если он порой и слова "мама" выговорить не в состоянии? Нахлебается медовухи у Максимыча на пасеке и спит потом у аппаратуры. Кинопроектор буквально на автопилоте заряжает: то вверх тормашками фильм показывает, то лента у него без конца рвётся и плавится. А однажды он вообще уснул дома и, главное, дверь на крючок закрыл. Люди собрались в клубе, ждут кино, а я в это время бегаю вокруг киномеханиковой хаты, стучу в окна, дёргаю двери. Никакого толка! Хорошо, что командир дружины Коля понимал, как крутить киноленту. И хотя фильм мы всё-таки показали, на другой день в сельсовет поступила на меня жалоба: не обеспечила, мол, завклубом качественного сеанса.

- Кадры нужно воспитывать, умело с ними работать, - наставительно сказал председатель завкома. - Может, у киномеханика есть какие-то серьёзные проблемы, вот он и пьёт. А вы на него рукой махнули...

- Зато вы, кажется, его проблемы слишком активно решаете, - не удержалась я. - В кинобудку частенько заходите...

- А это не твоё дело!

- Ну да! Моё дело маленькое: поставить свою подпись под вашим липовым отчетом. Беседы-то в кинобудке не на сухую ведутся? Вот на что вы деньги тратите!

- Вон отсюда! - закричал председатель завкома. - Чтобы духу твоего тут не было...

Я, конечно, тоже вспылила, схватила со стола чистый лист бумаги и написала заявление с просьбой уволить меня. Уж лучше уйти по собственному, чем по чужому желанию.

Без работы я не осталась. Устроилась в железнодорожный тупик. Оклад маленький - всего 56 рублей, и на эти деньги никто из мужчин идти не хотел. Но в России женщины для того и существуют, чтобы подменять мужиков на тяжелой, но мало оплачиваемой работе.

И вот как-то раз очищаю и смазываю стрелки тупика. Слышу: в придорожных кустах лещины кто-то шевелится. Оглянулась. Ба! Да это ж Танечка! Она ходила в тот детсад, где я прославилась своим "несговорчивым" характером.

Танечкина мать запила, и добрые люди определили девочку в детское отделение больничного стационара. Родной мамаше она только мешала бродяжничать с другими тунеядцами. Многим её приключениям дочка была свидетельницей, и обо всём, что видела, по простоте душевной рассказывала любопытствующим, вызывая у кого сожаление, у кого - презрение.

Девочка радостно кинулась ко мне:

- Ой, тятя Наташа, как давно я вас не видела!

Она бросилась ко мне, обхватила меня худенькими ручками, прижалась и засопела, уткнувшись носом в брезентовую куртку.

- Помните, как я вас звала мамой? - спросила Танечка. - А моя настоящая мама ругалась и говорила, что вы - няня, никакая не мама! Мне с вами так хорошо...

- И мне с тобой хорошо, - я погладила девочку по голове. - Вон ты какая большая стала! Уже в первый класс ходишь?

- Да, - ответила Танечка. - Только вот живу не в доме, а в больнице. И не знаю, куда моя мама ушла...

- Может, она скоро вернётся, возьмётся за ум и у вас всё будет хорошо...

- Нет, не будет! - Танечка опустила голову. - Она гулять любит... Вот если бы вы забрали меня к себе домой, то я бы вас по-прежнему звала мамой...

Я растерялась и не знала, что ей ответить.

- Не хочу я в больнице жить, хочу домой... У всех детей есть дом, только у меня его нет. Возьмите меня к себе! - просила девочка.

- У меня уже есть своя девочка, - сказала я. - Мы с ней живём в маленькой комнатке, места у нас нет. Но если хочешь, я буду забирать тебя к нам на всё воскресенье.

Но в субботу вечером, когда я пришла за ней, санитарки сказали, что Танечку навестила её родная мать.

Я увидела их на скамейке в парке. Девочка всем тельцем притиснулась к матери и что-то весело ей рассказывала. Женщина гладила её по голове, кормила пряниками и тоже что-то говорила, говорила...

"Вот и хорошо, что мать приехала, - подумала я. - А то девчонка совсем затосковала..."

Но ничего хорошего не случилось. Девочку после свиданья с матерью остригли: у неё завелись вши. А сама родительница снова исчезла в неизвестном направлении.

Через несколько дней Танечка опять пришла ко мне.

- А у меня сегодня день рожденья, - сообщила она. - Так жалко, что мама не приехала, хотя и обещала...

- Поздравляю тебя! - сказала я. - Не горюй! Мама, конечно, помнит, что у тебя сегодня праздник и душой она всё равно с тобой...

Таня помрачнела, щелкнула языком и передернула плечами:

- Ну да! Ничего она не помнит! У неё на уме одни мужики да выпивка...

Слушая её, я подумала, что не разорюсь, если куплю ей платьице, маечку и косыночку, чтобы она прикрыла свою обстриженную голову. Наверняка дети дразнят её в школе.

Танечка, получив этот подарок, захлебываясь от радости, бегала в больнице по всем палатам и показывала свой наряд.

- Подарок надо обмыть, - приговаривала она. - Приходите на мой день рожденья!

Она позвала ребятишек в беседку, где уже стояли бутылочки из-под лекарств, наполненные водой.

- Это чистая белая, - объясняла Таня гостям. - А есть красная - вот в этих бутылочках, она слабая - только для женщин, называется плодововыгодной: стоит дешево, а с ног валит, как белоголовка...

Посмотрела я на эту игру в день рожденья и стало на душе грустно: Танечка копировала то, что наблюдала в своей недолгой жизни. Матюгалась она тоже виртуозно. Правда, делала это только во время игры, в обычной речи я не слышала от неё нецензурных слов.

В конце концов Танечку определили в интернат, лишив её родительницу прав материнства. И года два я вообще не видела девочку. Но однажды ночью в канун первомайских праздников к нам постучали в дверь. Надежда ещё не спала и перепугалась:

- Мама, не открывай! Вдруг это какие-нибудь бандиты...

- Да у нас нечего отбирать, дочка. Бандиты знают, где им хорошая пожива. Не бойся, к нам они не пойдут...

Открыла я дверь и увидела высокого мужчину с двумя девчушками.

- Принимайте гостей, - сказал он.

Вгляделась я в девочек и в одной из них узнала Танечку.

- Господи! Танечка, ты? Откуда? Да заходите ж в хату...

Мужчина входить в дом не стал, но рассказал мне, что девочки пришли к ним в пожарку и сообщили, что ищут именно меня. Со старой квартиры я уже съехала, на железной дороге мне, как одинокой матери и добросовестной работнице, выделили новое жильё. Так что Танечка и в самом деле не знала моего адреса.

Я первым делом нагрела воды, посадила девчонок в ванну и вымыла их: очень уж они были грязные! Потом накормила их и уложила спать, а сама полночи ещё перестирывала их одежку, чистила обувь. А утром, конечно, спросила:

- Девчонки, вас отпустили из интерната или вы самовольно ушли?

- Отпустили на праздники, - потупив глаза, ответила Танечка.

- И денег на поезд дали?

- Да нет, мы попросили тетю-проводницу провезти нас бесплатно...

- Ой, что-то тут не то, - засомневалась я. - Что-то в интернате, наверное, случилось?

- Да ничего не случилось! - ответила Танечка. - На праздник многие дети разъехались по домам, вот и нам захотелось к кому-нибудь в гости...

- А что, у твоей мамы по-прежнему нет своего угла?

- Мама давно не приезжала. Наверно, совсем запилась, - ответила Танечка.

- И у меня мама с папой пьяницы, - сообщила её спутница. - Сначала мы с Таней хотели к нам поехать, но раздумали. Ничего хорошего в моём доме нет...

- Ладно, погостите у нас, - сказала я. - Вот только боюсь, что вы мне неправду сказали насчёт того, что вас отпустили из интерната на побывку...

- Да, я наврала, - призналась Танечка. - Мы оттуда сбежали.

- Неужели вам там плохо?

- Интернат - это такое большое общежитие, - неумело объяснила Танечка. - Там никому ни до кого нет дела. Нам так хочется, чтобы у нас был свой дом, своя мама... Возьмите нас к себе, пожалуйста. Мы будем вместе с Надей ходить в школу, честное слово!

- Таня, у тебя есть мама...

- Ну и что? Она меня родила, а вы меня воспитаете...

Надежда, молча слушавшая наш разговор, вдруг вскочила и закричала:

- Вот и пусть твоя мама тебя воспитывает! Родить - дело нехитрое, детей стругать - ума особого не надо, поняла? Моя мама - это моя мама и ничья больше! Иди, ищи свою мать...

Не ожидала, что Надежда так резко отреагирует на Танечкины слова, да ещё как-то по-взрослому. Впрочем, чему удивляться? Я старалась говорить с ней о жизни серьёзно, запретных тем у нас не было.

Я побоялась отпускать Таню с подружкой в обратный путь одних, и потому сходила на почту и дозвонилась до интерната. Оттуда приехала молодая красивая воспитательница и забрала беглянок.

Почему я вспомнила о Танечке? Потому что несколько лет назад видела её на Хабаровском железнодорожном вокзале. Она стояла в окружении веселых молодых мужчин. Они что-то наперебой говорили ей, но Танечка, казалось, не слышала их: она лениво улыбалась и едва заметно кивала, то и дело поправляя пышную прическу. Вдруг в кармане её плаща вроде как будильник затренькал. Оказалось, что это телефон такой.

- Да, - сказала Танечка. - Я совсем не рада тебя слышать, я была бы рада тебя увидеть... Знаешь, меня достала эта твоя отговорка: "В любой другой день, только не сегодня..." А я живу сегодня, понимаешь? И не надо меня кормить завтраками...

Она что-то нажала на телефоне, но обратно в карман его не положила, так и держала возле уха. И телефон снова затренькал.

- Алло! - равнодушно сказала Танечка. - А, это ты? Ты же занят, зачем тратишь на меня своё драгоценное время? И вообще, тебя дома ждут жена, дети, попугай и собака Рэкс... Да нет, что ты! Успокойся! Я не собираюсь свить из тебя веревку, чтобы повеситься. Впрочем, боюсь: веревка оборвётся! Качество исходного материала для неё, сам понимаешь, не ахти какое... Что? Не утруждай себя, пожалуйста. Поезд отходит через пятнадцать минут, ты не успеешь, милый. Меня провожают... А какая тебе разница, кто именно тут со мной стоит? Да! Ты угадал: и он тоже.

Мужчины, не сговариваясь, повернулись к молодому высокому парню, который стоял чуть в сторонке. Он смущенно улыбнулся и пожал плечами.

- Знаешь, милый, он не просто клерк, - продолжала Танечка. - Он мой референт, и в командировку едет со мной. Ой-ей-ой! Какой ты грозный! Для таких сцен у меня есть муж, понял? Ты, кажется, забыл об этом... Счастливо оставаться!

На этот раз Танечка положила телефон в карман и весело сказала провожающим:

- Мальчики, вы тут без меня пропадете. Нашей фирме обещают крутой наезд...

- Не беспокойтесь, Татьяна Алексеевна, - бойко ответствовал один из парней. - Меры уже приняты.

- Ну-ну, - игриво погрозила пальчиком Танечка. - Этот человек мне ещё пока нужен, так что не переусердствуйте.

Я стояла совсем рядом с этой компанией, и Танечка, если бы хотела, увидела меня. Но она смотрела только на своего референта, а он глядел куда-то в сторону.

Объявили посадку, и Танечка пошла на перрон. Следом двинулись её провожатые. Рядом с ней каким-то образом оказался тот самый молодой человек, который несколько минут назад выглядел смущающимся и робким, - он вышагивал горделиво и уверенно. За ним катил чемодан на колесиках накачанный бритоголовый молодец. Остальные шли не гурьбой, а как бы по рангу - друг за другом, не забегая вперёд и сохраняя невидимую дистанцию. Это напомнило мне собачью процессию: за сучкой обычно следует её фаворит, следом - не менее сильный кобель, играющий вторую роль, потом - все остальные, по степени своей приближенности к телу самки.

Видимо, Танечка оказалась умнее своей матушки и, наглядевшись на её шашни с мужиками, вовремя поняла, что женщина при желании может добиться в жизни очень многого, главное: не опуститься на дно и держать двуногих самцов на коротком поводке.

Она промелькнула как виденье, которое я почему-то запомнила навсегда. И, каюсь, не раз спрашивала себя, как сопливая интернатская девочка сумела стать хозяйкой жизни? Может, она что-то умеет делать особенное? Но вот вопрос: это особенное она делает в своём бизнесе или единственный бизнес, которым занимается, - это умело продать своё тело и сделать в постели нечто такое, от чего партёр взлетит на седьмое небо? А может, я просто завидую ей и потому предполагаю всякие гнусности? Но мне почему-то кажется: честная женщина так себя не ведёт, не разговаривает так и не верховодит стаей самцов... Нет, я, кажется, и в самом деле ей завидую.

Ну, чего я достигла в жизни? Всю жизнь работала, старалась сделать свой труд радостнее и интереснее, но это плохо получалось. Думала, что смысл жизни в том, чтобы построить светлое завтра. А это завтра так и не наступило. А когда я поняла, что живу именно сегодня, то оказалось: большая половина жизни уже позади. Я слишком поздно взяла Надежду к себе, и она, кажется, так и осталась мне не родной. Я слишком строго её воспитывала, редко называла доченькой, всё больше: моя девочка... И я была вечно загружена общественной работой, что-то придумывала, пропадала в клубе, перевыполняла эти проклятые планы и получала всякие почетные грамоты и благодарности - ими можно заклеить все стены. Ну и что? Уж лучше бы я была не участником Жизни, а её соглядатаем, ибо всё делала не так, как надо. А как надо - этого не знаю и по сей день.

Слово "карьера" в наше время считалось ругательным, или, во всяком случае, нехорошим. Частник, единоличник, спекулянт, карьерист, стиляга... Как много было слов, обозначающих нечто отрицательное, недостойное настоящего человека! Сейчас всё по-другому: стиляга - это человек, одевающийся по моде; единоличник - индивидуальный предприниматель, который умеет делать красивые и полезные вещи; спекулянт - это коммерсант, к которому можно относиться по-разному, но который, имея свою выгоду, и другим даёт жить. Если бы Бог дал мне вторую жизнь, я бы, наверное, осмелилась всё-таки сделать карьеру. Это единственная возможность хоть как-то выделиться и проявить себя. Но всякий раз, как только у меня что-то начинало получаться в жизни, нечто незримое и коварное уводило в другую сторону. Наверное, потому что предназначение и свою судьбу имеют очень немногие люди. Я не попала в их число, и не сумела сама себя сделать.

Мне почему-то кажется, что почти все люди, за исключением немногих избранных, - это как бы заготовки Бога: Он создаёт нас, вдыхает живую душу и, дав шлепка под зад, отправляет в большое путешествие для того, чтобы всё остальное мы сделали сами. Но что-то этому мешает. Может быть, необходимость выбора?

Выбор - это самая мучительная вещь на свете. Но, впрочем, моё поколение было избавлено от этого: за нас всё решали где-то там наверху, и мы, как стадо овец, шли по предначертанному пути. У меня была возможность свернуть в сторону. Например, там, в Германии. Но я не сбежала к американцам, как некоторые наши девушки, и не вышла замуж за немца (никому и никогда не открою эту тайну: меня любил человек по имени Ганс, а я запрещала себе откликаться на его чувство), и ничего не сделала, чтобы просто любить, радоваться, жить.

Да, я казню себя. Да, я, наверное, несправедлива к самой себе. Да, мне нечего сказать в своё оправдание, потому что пыталась жить вроде бы со смыслом, а получилось так, что мой смысл - это мыльный пузырь, который, сияя всеми цветами радуги, лопнул и на лицо попали капельки пены. Или это слёзы?

Не знаю, зачем всё это пишу. Пользы от моих воспоминаний никакой. Признаюсь, что я даже вырвала из рукописи все страницы, которые хоть как-то могут скомпрометировать каких-то людей... Ну, например, зачем описывать похождения Песьеголовой в Германии? Наверняка она сама себя за то казнит, а тут ещё и я её не милую. Совесть - лучший из палачей, пусть он не даёт ей покоя.

Вот и всё. Жизнь прожита, а сказать о ней почти нечего. Самая длинная в мире дорога вот-вот закончится. Для меня. А что дальше? Неужели - тишина и покой?

Кто-то из великих изрек, что жизнь каждого человека - это роман приключений, достойный того, чтобы его издали отдельной книгой. Но у меня это, кажется, не получилось. Пусть получится у тех, кто идёт следом за мной. А может, они только делают вид, что идут следом, а на самом деле уже свернули в сторону?