Карасёв встал, опираясь на кресло восьмого ряда. Его морщинистое, помятое выпивкой, судебными тяжбами, Дальним и Ближнем Востоком лицо было красным. Выступивший на лбу пот заливал глаза и капал с носа, будто этот пожилой антрополог проделал трусцой добрых десять километров.
Его хриплый, постоянно срывающийся голос на сцене услышали не сразу. Понадобилось несколько минут, чтобы редкая здесь тишина волной разошлась по залу. От седьмого ряда до двадцатого, от седьмого ряда до первого, от... до самой сцены. Понадобилось, чтобы замолчали музыканты в оркестровой ямы, чтобы перестали спорить редактора, обсуждавшие тиражи, чтобы... все услышали его хриплый, постоянно срывающийся голос.
--
...противно слышать про ваш... наш долг, долг репортёра и документалиста! Журналистская этика -- чушь, вы даже не понимаете, что говорите! Одной правды не достаточно, одна правда -- это слишком мало! Вы аплодируете храбрости друг друга, смелости говорить то, что видите... Господи, как низко пал род человеческий, если за доблесть ныне считается только сказать правду! Вы говорите: не вмешиваться! О нет! Вы говорите: будь, что будет! Уподобившись натуралистам, камерой отслеживающих животных, запечетливающих на плёнку, как новый глава львиного прайда убивает малышей, как медленно умирает от голода старый медведь... и вы также начинаете относится к людям... жадно-выслеживая, выискивая трагедии! И для чего?
Кто-то с задних рядов передаёт соседу Карасёва бутылку минеральной воды. Сосед пытается предложить её антропологу, но тот лишь отмахивается.
--
Похвастаться собственной храбростью, любопытством, умением втереться в доверие? Стоит ли за этим чего-то большее? Или на этом всё и кончается? Кончается на чирканье в скрижалях истории, скрижалях искусства немилосердной Клио! Верно будет сказать, что она сама всё стирает, гуляя с сестрами на склонах Геликона! Сохраняются лишь самые красивые строчки, которые можно украсить ещё больше. Благо, эта муза благоволит именно искусству!
Никто уже не смотрит на сцену, никто не улыбается, не ждёт, когда же наконец можно будет захлопать в ладоши и пройти на банкет. Все забыли о такой простой зависти, зависти друг к другу. И всем почему-то стыдно, хотя у каждого есть слова, много слов, целые речи, чтобы возразить -- аргументировано, красиво, не уходя в отступления, как делает это Карасёв. Но молчат, потеют, смотрят то на этого возбуждённого мужчину, то себе на колени, на свои мокрые ладони.
--
Да вы просто пытаетесь найти оправдание в этом пресловутом долге! Оправдание, чтобы не вмешиваться, не ставить под удар себе, а только свою совесть!
А на сцене, у микрофона, с наградой в руках стоит юноша, ещё совсем недавно казавшийся самим воплощением вездесущего Гермеса. Десять минут назад он гордился собой, своей профессией, своим успехом и говорил о трудном, но нужном долге быть в стороне. Сейчас, сгорбившись, будто награда тянула его вниз, он чуть не плакал. Не потому, что его обижали слова чуть-поддатого Карасёва, не потому, что был испорчен его звёздный час.
Просто ему показалось, ему подумалось -- нельзя быть просто наблюдателем. Просто нельзя.