- Со-о-отня! Слушай! - взвился над двором тонкий голосок Рача, - Едем завтра с князем в Камь-город. Выступаем с утра, со вторых петухов. Чтоб к тому времени всё был вылизано до блеска: брони, сбруи, вся справа. Сейчас всем - на реку, коней мыть-чистить, а после чистки справы - в баню, отмыться, отскрестись, чистое надеть. В торока чтоб с собой по рубахе взяли да по порткам. И на ус намотайте, у кого есть уже: как себя покажете в дороге, так после и на вас смотреть станут. Скажу только: кой на кого, уж не как на отрока, а и как на гридня опоясанного поглядывать начнут. И то не только князю, но и мне не в последнюю очередь решать. Вопросы есть? Нет! Соколы!... Бескрылые покуда. Ничего, вы у меня вскоре оперитесь да летать почнёте! Разойдись!
Сотня, гомоня возбуждённо, кинулась к конюшне, похватали со стен уздечки, выводили коней, прыгали на спины, гнали к Днери.
Двинцов, уже приучившийся к взаимному доверию с Рудом, не стал брать даже недоуздка. Конь и без того знал, что делать, куда и где поворачивать. А где не знал, так прекрасно понимал приказы, отданные негромким голосом. Вадим не раз жалел о гибели конюха Сашко, так и не успевшего выучить его полнокровному общению с лошадьми. Найти ещё кого-нибудь, обладающего таким умением, как-то всё не было времени. Поэтому пытался придумать свой способ, хотя бы простой. Из единственного урока, полученного от конюха, усвоил, что кони лучше воспринимают сказаннное шёпотом, что отныне всегда и старался делать. Пух, как всегда, увязался следом, тем паче, что уж, что-что, а купание он пропустить никак не хотел.
Вадим со вчерашнего дня числился десятником, чему, впрочем, особо не удивился. Почти все, кто служил в сотне до Буйславовой ночи, через две с небольшим седмицы после неё получили такое же повышение, приуроченное к Перунову дню. Рач при этом ворчал, что, мол, будь его воля, он бы каждого такого "липового" десятника в рядовых отроках ещё года бы по два-три продержал. Спорить с сотником, даже заочно, никто не спорил. Все понимали, что их назначенье произошло по принципу "На безрыбье и рак - рыба." Однако к обязанностям своим новоявленные начальники отнеслись более чем серьёзно, гоняли уже почти полтора месяца новичков нещадно, старались обучить всему, что могли делать сами и даже большему. Для чего по ночам, собравшись в кружок, совещались, вспоминая всё, что видели и слышали ранее. Цвели и, разве что не благоухали, от новых должностей, пожалуй что, только Шостак с Юркой. Шостак даже, после объявления о том Рача, ложась спать, ткнул в бок Двинцова, горделиво заявив:
- Видал! Помнишь, сказывал я, что и двух лет не пройдёт, как в десятники выйду? А тут и месяца с того времени не прошло! Что бы там Рач не говорил, а ни в жизнь бы он нас десятниками не поставил, ежели б не гожи были!
Вадим счёл за лучшее, дабы не портить парню радужного настроения, согласиться и, сославшись на страстное желание спать (что даже и неправдой не было), перевернуться на другой бок, почти сразу же погрузившись в сон. Засыпая, Вадим слышал ещё, как Шостак что-то ворчал, жалуясь Юрке на твердокаменность приятеля, который даже повышению порадоваться не умеет. Вадим уже не слышал, что Юрка вполне резонно возразил, что Вадиму-де, к такому не привыкать, он ведь и в отрубной земле и десятником и даже сотником был. После чего парни дружно поудивлялись тому, что Вадим, поступая в дружину (даже не старшую - страшно сказать!) безропотно начал службу с рядового отрока, чего они бы оба, конечно же, ни за какие коврижки б не согласились.
Спрашивали сотника и князя, когда возвратятся в город кмети старшей дружины, разосланные князем по окрестным весям для воинского обучения весян, огнищан и извергов-хуторян, да две сотни отроков, посланных на охрану рубежей княжества. Им отвечали, что всему своё время, что, мол, кмети возвернутся только к общему сбору войска в поход, вместе с набранными ополченцами, который, судя по всему, не за горами. А две сотни отроков придут в город менее чем через месяц. На смену же им придётся идти сотням Рача и Бусовичам (как теперь называли сотню Буса, умершего от полученных ран на пятые сутки после роковой ночи, над которой нынче начальствовал бывший её десятник Кучка). Ныне же Бусовичи остаются для бережения города вместе с ополченцами. Пять десятков ополченцев идёт с сотней Рача в охране князя в Камь-город.
Весёлой звонкой гурьбой влетели в реку, многие - на ходу сбрасывая с себя оставшуюся одежду. Гомонили, смеялись. Плескали водой друг в дружку, подныривали, хватая за ноги, радуясь речной прохладе, нежащей кожу средь жаркого дня. Успокоившись, принялись обихаживать конские бока скребницами, чесали частыми гребнями гривы и хвосты, кой-кто заплетал косицы. Руд забрёл в реку почти по самую холку, вытянул ужом шею, цедил воду сквозь зубы медленно, лениво, кося на Вадима хитрым полуприщуром огромного глаза, второй глаз блаженнно жмуря. Пух барахтался рядом, нарезая круги, ждал, когда же друзья пойдут к берегу.
Освежившись, выскакивали на берег, натягивали на мокрые тела одежду, погнали в конюшню. Развели лошадей по стойлам, натаскали воды, с верхом всыпали в ясли овса с ячменём. Вернулись домой, вытащили во двор оружие им брони, принялись начищать до зеркального блеска, точить оружие. Кто бегал к кузнице, кто зашивал сбрую, проверял на прочность оружейные перевязи. Десятники, приведя своё оружие в порядок, ходили, придирчиво проверяя справу отроков. Кого-то пришлось заставить переделывать, дочищать, дотачивать. Прерывались только на то, чтобы пополудничать. Вокруг прямо-таки витало радостное возбуждение, передающееся от одного к другому. После обеда подошли ополченцы, отряжённые для поездки с князем. Появился Рач. Ещё раз проверил состояние оружия, распределил ополченцев по десяткам - пятерых в каждый. Те поворчали немного: мол, взрослые мужи, да отрокам в подчинение, могли б, мол и отдельными десятками стать, не хуже б управились. Успокоились быстро, поскольку ворчали больше для самоуспокоения. Ночевать ополченцем предстояло уже в гридницкой палате, чтоб успели познакомиться с отроками, да чтоб не опоздали к выходу. Рач с десятниками бегали ещё к конюшне, оглядели сбрую и коней. Собирались подобрать коней и для ополченцев, но, по здравому рассуждению, передумали. Пусть они пешими следуют, с обозом. Всё одно возы брать, и под брони, и под съестное. Да и, случись что, без пешцев не обойтись. Не откладывая, отыскали княжьего ключника - Свиля, выбили у него десяток возов покрепче, да два десятка мужиков-погонцев поопытнее,тут же переправили всё на свой двор, принялись за погрузкой. Рач явно перестраховывался. Несмотря на то что в поход отроки выступали с копьями для боя в конном строю, он набрал тяжёлых рогатин не только на ополченцев и погонцев, но и на дружинников: мало ли что, а рогатина в пешем бою сгодится. Загрузил на возы вязки стрел в расчёте чуть ли не на полдневную битву для добрых двух сотен. А по части съестного, отобранного Рачем для похода, парни были разочарованны сильно. Бухнули на возы несколько мешков сухарей да круп, немного сала солёного, да и только. Рач на жалобы возразил, что лишний-де груз брать незачем. И путь, мол, не особо дальний, всего-то четыре добрых перехода неспешной ходой, да и по дороге только ленивый дичи да рыбы не добудет.
На площади ненадолго собиралось градское вече. На время своего отсутствия Стемид поставил над городом тысяцкого Смагу Толстопята. Никто тому не перечил. Смолчали даже всегдашние любители подрать глотку, присмиревшие с памятной ночи.
Рач поднял сотню ещё до света, задолго до пробуждения петухов. Умылись, наскоро поели. Сотник снова построил дружинников, проверил снаряжение, приказал седлать коней. Уже в конном строю вывел сотню к княжьему терему. Во дворе уже распоряжался Свиль, поторапливал погонцев, лазил под возы, оглядывая колёса, пробовал на разрыв упряжь. С сотней сопровождать князя шли четверо псов, включая Пуха - все, кто выжил после подброшенной отравы.
Стемид вышел на крыльцо в броне и при оружии, о чем-то беседовал с Отокаром и Смагой, отдавал последние распоряжения. Князю подвели коня. Стемид легко, не касаясь руками узды , вскочил в седло. Погонцы подобрали вожжи, возы стронулись с места, следом, колыхнув рогатинами пошли пошла пешая полусотня ополченцев. Рач разделил сотню на две части. Половину послал в голову, половину оставил замыкающими. Стемид с сотником ехали обочь, переговаривались. Князь спросил:
- Может, вернём погонцев, пока не поздно? На кой они нам! Без возов и пойдём быстрее. Сухари по торокам растолкают. С рогатинами ты тоже перебрал. А ополченцев или по домам отошлём, или, если уж тебе сотни мало показалось, так ещё не поздно на коней посадить. Перемудрили вы что-то с Отокаром вчера, а я вас послушал.
Рач возразил:
- Лишка, она всяко лучше нехватки будет. Добро, если без происшествий доберёмся, а если нет, то... Сам знаешь.
- Да знаю, знаю! А всё ж нет-нет, да и влезет в голову, что, мол, не стану особо беречься, так и обойдётся всё. Глупость, конечно.
- А я так давно за правило взял: перед делом на самый худой случай настраиваться. Так оно надёжнее.
- Так ведь всё одно, всего не предусмотришь.
- Всего - нет, а многое можно.
- Дожили! - с горечью выдавил Стемид, - Давно ль без всякой опаски ездили. Меня вон, когда в Ростиславль княжить зазывали, так до города только с десятком гридней доехал. Да и тех больше для вежества брал. Всё я понимаю, Волынянин, да только привыкать к тому не желаю и не буду. Всё одно, я о таком времени мыслю, чтоб любой ребёнок трёхлетний без опаски всю землю обойти смог безо всякой охраны.
Отряд проехал город, миновал слободу. Приноравливаясь к шагу пешцев, всадники ехали неспешной ступой, когда конский шаг равен шагу человека. За Вадимом, чуть позади, на высокой каурой кобыле, ехал Иваш, попавший в десяток к Вадиму. Прозвище, данное в шутку Рачем - Чеботок, к парню с той поры прилипло - не оторвёшь. Да и сам Иваш не возражал. Так что теперь звали его чаще не по имени, а Чеботком. Рач выслал вперёд десяток дозорцев во главе с Пивнем - сухощавым жилистым ратником. Пивень был ещё из числа старых десятников, конной выездке отроков обучал чаще всего он. При этом не было для него большей обиды, если дружинник не мог отличить перевал от тропота, а намёт от мети. И десяток его славился тем, что в седле чувствовали себя гораздо увереннее, чем на своих двоих. При полнейшей небрежности в одежде Пивня, буланый Кречет его был всегда ухожен, вычищен, сверкало серебро на узде, начельник её был непременно украшен цветами, поводья пушились цветной бахромой, ковровый чепрак был не подложен под седло, как у всех, а стелился поверх, вышитый травянистым узором и чудными крылатыми конями по углам. Сказывали даже, что чепрак этот Пивень вышивал сам, не доверяя такого важного дела своей жене. Даже седельные пуки сшиты были им из нежнейшей паволоки, набитой пухом. Изнашивались они, конечно, гораздо быстрее валяных из шерсти, но на это дело Пивень не скупился, поясняя, что для него неистёртая конская спина дороже собственной. Поговаривали даже, что, по большей части Пивень и ночует-то не в доме, а на конюшне. Чему можно было поверить вполне, так как от Пивня всегда исходил острейший запах конского пота, и у менее-то усердных конников, почти неистребимый, а у Пивня - так вообще, такой, что стоять рядом с ним нормальный человек долго не мог. Сам десятник этого, вероятно давно не чувствовал. Да и в десяток свой отобрал он исключительно себе подобных, иные бы с Пивнем не ужились. Трое из них были сыновьями-погодками (от четырнадцати до шестнадцати вёсен) самого Пивня, коих забрал он от материнского присмотра почти в двухлетнем возрасте и взращивал при дружине, отпуская к матери не чаще раза в две седмицы. Сыны же его, войдя в возраст, славились тем, что могли запросто набить морду какому-нибудь встреченному мужику, непомерно нагрузившему воз, после чего сбросить с телеги излишек (по их мерке) и, так и не сказав ни единого слова, уйти. За глаза всё семейство прозывали Потниками. Сейчас Пивень, получив приказ, мотнул кудлатой нечесаной головой, надел шлем с высоким еловцом, молча махнул своим отрокам рукой, и соколиной стайкой десяток сорвался с места, все разом переходя со ступы на развал - плавную, нетряскую рысь, удобную и для коня, и для наездника. Дозорцы быстро оторвались от отряда, обогнав версты на две. Вот они уже у опушки леса, а вот и скрылись за поворотом дороги, уходящей в глубь леса между зарослей боярышника и белыми проблесками березняка.
За поворотом Пивень резко остановил дозорцев, придирчиво осмотрел каждого с головы до копыт (отроков своих он воспринимал только так - как слитное с конём существо, если даже не как дополнительную деталь упряжи). Скривился чему-то, но ни на что не указал. Дальше повёл десяток неспешною ступой, жестом указав половине изготовить к стрельбе луки. Отроки, привыкшие к немногословию своего начальника, жесты его (прозываемые ими "указявками") понимали безошибочно, да и сами от него освоили что-то вроде флотской семафорной азбуки флажков (существующей, как говорят, в Отрубном мире), и успешно ею пользовались. Версты через три дозорцы на миг задержались. Они, да что там - отроки, собаки, обученные отыскивать вражьи засады - тоже, даже ничего не успели понять, как Пивень бросив на лук полусаженную стрелу с узким четырёхгранным бронебойным наконечником, пустил её куда-то вверх, следом метнул вторую. Через мгновенье послышался слабый вскрик, и с лиственницы, ломая в падении ветки, свалились двое. Одному стрела пробила кольчужную бармицу и вошла горло, второму угодила в левый глаз. Пивень ткнул пальцем в своего младшего сына - Беха. Тот соскочил с коня, кошкой полез на дерево, где обнаружил широкий помост, недавно сбитый. Доски помоста всё ещё сочились слезой. Вскоре Бех спустился, бросил перед отцом два лука из турьих рогов, кожаные тулы, набитые стрелами. Один подал отцу. Пивень присмотрелся, глаза его расширились. Тул был сшит из пожелтевшей человечьей кожи. С одной стороны была пришита кожа, целиком собранная с лица. Ясно видны были отверстия глазниц, выступ того, что было когда-то носом, под которым торчала белесая щётка полувытертых усов. Десятник показал остальным. Парни побледнели, двоих вырвало. Пивень достал из тула стрелу, вторую. Наконечники были густо вымазаны чем-то зеленоватым, с резким запахом, от которого слезились глаза и начинало першить в горле, стоило только поднести ближе к лицу. Пивень решил дождаться отряда. За это время отроки отыскали поблизости сухую осину, испросив у дерева прощенья (оно ведь и сухое живо, покуда не истлеет или не сгорит) вырезали колья. Вбили по колу в грудь и в рот каждого трупа, снеся на обочину дороги. Развели небольшой костёр. Когда подъехали остальные, Пивень показал обнаруженное князю с Рачем, затем - остальным походникам. Вадим, рассматривая тул, почувствовал, как под шлемом встают дыбом волосы, напрягается кожа. Стемид определил смазку на стрелах, как "смоковы слюни", яд страшный, когда человек, им пораженный, не умирает сразу, а лежит почти сутки обездвиженный, в муках страшных, чувствуя, как выпадают волосы, чернеет и клочьями отваливается кожа, как на глазах гниет и распадается мясо, обнажая чернеющие кости. Находки побросали в костёр. Пусть пламя очистит останки людские от скверны, а затем и упокоит в себе. Немного погодя тронулись в путь. Десяток Пивня вновь ушёл вперёд. Стемид приказал всем забрать с возов и одеть на себя брони, снятые было по выходу их города. После увиденного одевались быстро, прекословить не думали даже в душе. Лучше уж испариться всему под кольчугой и подкольчужницей, чем схлопотать такую стрелу. Рач ворчал, пеняя Стемиду, что надо бы идти на лодьях, было бы безопаснее. Стемид вновь возразил, что так быстрее, а время, мол, нынче дорого.
За день прошли около семидесяти вёрст. Дозорцы Пивня по дороге при помощи собак обнаружили и сняли с деревьев ещё пару ямурлачьих засадников. Правда, в этот раз обошлось гораздо хуже. Раненный ямурлак, ухитился прикинуться мёртвым, и, до того как его утыкали полутора десятком стрел, словно ежа, успел выцелить Удату. Отравленная стрела, войдя сверху почти отвесно, пробила тело парня насквозь, прошила седло с чепраком и потником, оцарапав коня. Удата умер сразу, не мучаясь. Воронок же его через мгновенье упал колодой, выкатив глаза, не имея даже возможности закричать от боли. Пивень подбежал, нагнулся над конём, резко сдавил пальцами какую-то жилу, прекращая муки обречённого животного. Затем, не вставая с колен, запрокинул голову в небо, словно видя души Удаты и Воронка, отлетающие в обитель богов, словно провожая их взглядом в далёкий путь без возврата. Десятник не замечал, как из прокушенной губы стекает на подбородок кровь, смешиваясь со слезами. Когда подъехал отряд, по настоянию Пивня тела обоих погибших, и Удаты, и Воронка, погрузили на телеги и везли так до места, выбранного Пивнем для ночёвки. Там и соорудили краду, там и погребли в едином пламени, и под одним маленьким холмиком коня и всадника, неразлучных при жизни, не расставшихся и после гибели своей. Справили скудную страву, для которой погонцы в небольшом озерце бреднем в четыре захода наловили с полберковца карасей, да с десяток щучек. Рач на ночь расставил посты, определил порядок смены. Разводящими назначил Двинцова и Юрку. Вадиму досталась вторая половина ночи, "собачья вахта". К счастью, за ночь отряд никто не тревожил.
Утром, легко перекусив сухарями, проталкивая их внутрь горячим травяным взваром, тронулись в путь. Ехали смурные, вспоминая погибшего друга. Рач оглядывал отряд, хмурился. Наконец, не выдржав тишины, прикрикнул:
- Гей, хлопцы, будет вам носы до земли свешивать, путь-дорогу тоской-кручиною своею удлинять! Она и без того долгая! Ну-ка, кто тут у нас поголосистее? Корнило, запевай!
Корнило, невысокий кряжистый дружинник, оглянулся на сотника, словно соображая, что же такое ему приказано, затем, сгоняя думки свои, тряхнул, волнистым густым чубом, завёл протяжно, чисто:
Как досель, братцы, через тёмный лес
Не пропархивал тут, братцы, млад-белой кречет,
Не пролётывал тут, братцы, ни сизой орёл;
А как нынче у нас, братцы, через тёмный лес
Пролегла, лежит дороженька широкая!
Рач нахмурился пуще прежнего, собрался было прервать песню, но, чуток поразмыслив, махнул рукой, мол, сё одно, нынче от отроков веселой песни не добиться. Корнило продолжил, песню подхватили остальные:
Что по той ли по широкой дороженьке
Проезжал ли млад-удал добрый молодец.
На заре-то было, братцы, на утренней,
На восходе было, братцы, красна солнышка,
На закате было, братцы, светла месяца;
Как убит лежит удал добрый молодец,
Что головушка у молодца поникшая,
Ретиво сердце у молодца прострелено,
Что постелюшка под молодцем - камыш-трава,
Изголовьецо под добрым - част ракитов куст,
Одеяличко на молодце - ночка тёмная,
Ночка тёмная, осенняя - ночка холодная...
Рач всё же не вытерпел, крикнул:
- Уж коли такое завели, давай тогда "Дубравушку", православные!
Корнило кивнул головой, окончив песню, начал новую. Вадим, в который уж раз обнаружил, что песня ему знакома, пусть и с несколько иными словами. Обращение сотника его удивило. Улучив момент, шёпотом спросил ехавшего рядом дружинника:
- Слышь, Незамайко, а почему Рач нас православными назвал?
Тот удивленно вытаращился на Двинцова:
- А кто ж мы ещё-то? Коль жизнь свою во славу Прави ведём, да дело наше в том правое? Завсегда славы себя православными звали! На том и земля наша стоит.
Вадим покачал головой, переваривая. Новую песню, перехватив голос у Корнила, повёл густым басом один из обозников-погонцев, Тучко:
Не шуми ты, мати зелёная дубравушка,
Не мешай-ка ты мне, молодцу думу думати:
Как заутра мне, добру молодцу, во допросе быть,
Во допросе быть, пред судьёй стоять,
Ах, пред судьёй стоять - пред неправедным,
Перед неправедным, перед Ящером.
Ещё станет меня Ящер тот выспрашивать:
Ты скажи, скажи, детинушка, ратаев сын,
Уж как с кем ты воевал, с кем ты рать держал?
Ещё много ли с тобою было соратников?
Я скажу тебе не убоюсь, тёмный государь,
Всю правду скажу тебе, всю истину:
Что соратников у меня было четверо,
Уж как первый мой соратник - ясный день,
А второй мой соратник - харалужный меч,
А третий мой товарищ - добрый конь,
А четвёртый мой соратник - тугой лук,
Что рассыльщики мои - калёны стрелы.
Поделом тебе, детинушка, ратаев сын,
Что умел ты воевать, умей ответ держать!
За всю землю за свою, за добро своё!
Я за то тебя, детинушка, пожалую
Среди поля хоромами высокими
Что двумя ли столбами с перекладиной...
Двинцов слушал песню, раздумывая, какой из вариантов - этот или же известный в его Отрубном мире, разбойничий, появился на свет раньше.
Весь день прошёл без происшествий. Останавливались на дневку. Отроки настреляли на похлёбку зайцев, набрали грибов. Стемид с Рачем, посовещавшись, решили разрешить отряду скинуть брони. Дозорцами в этот раз отправили десяток Шостака. На ночёвку остановились ещё засветло, повечеряли саламатой, приправленной крупно рубленым салом. Вторая ночь также прошла спокойно. Внутреннее напряжение у ратников спало, стали перешучиваться. После полудня дорога пошла по-над краем огромного болота, затем и вовсе углубилась в едмище гатью. Почва слегка заколыхалась под копытами и колёсами телег. Спешились, ведя коней в поводу. Взошли на старую гать. Под ногами хлюпало, влага проникала в сапоги. Стемид вновь приказал надеть брони, опасаясь упыриной засады. Дозор вперёд не высылали. Справа и слева от гати поблескивали водяные окна, в которых булькали, лопаясь, поднимающиеся из глубины зловонные пузырьки болотного газа. Настил подновлялся последний раз года четыре назад, лиственница почти не гниет в воде, поэтому дорога была в более-менее сносном состоянии. Один раз только, ближе к вечеру, обнаружили, что часть дороги разобрана. Явно поработали упыри. К счастью, пакость сия, поскольку упыри большим умом не обладали, была сделана кое-как. Брёвна были свалены в кучу тут же, потому исправить дорогу было делом несложным. Часть сотни наблюдала за окрестностями, насторожив луки, а два десятка дружинников быстро укладывали бревна на место, продвигаясь вперёд по мере заверешения работы. К сумеркам выбрались на небольшой островок почти правильной круглой формы саженей двадцати в поперечнике, на котором росло с два десятка берёзок. Устроились на ночлег, расставив стражу. Стемид наказал спать, не снимая броней.
Ночь прошла почти что спокойно, только перед самым рассветом с полудневой стороны на отряд двинулись упыри. Было их около двух сотен, и худо бы пришлось дружинникам, ежели б не попёрли они вперед наитупейшим образом, то есть напролом, не уклоняясь от стрел, или, хотя бы, передвигались бегом. А так управились с нападавшими довольно быстро, почти что одними луками. Упырь, он доспехов не носит, да и расстояние небольшое было, а потому не одна стрела, пронизав вражью тушу, пролетала дальше, сыскивая себе очередную жертву. Да и стреляли дружинники споро, хоть и опыта должного большинство не имело, а всё ж, хоть и не шесть положенных, а три-четыре стрелы одновременно в воздухе держать умели. Может, если б люди недобрые напали, так в темноте предрассветной, да в тумане, густо выстелившем землю, и тяжко было б целиться, а упырей, к их беде, глаза их горящие выдавали. В глаза и били. К ратникам, чудом избежав стрел, прорвалось едва ли более одного десятка. Этих приняли на рогатины. Какое-то время ещё стояли, вглядываясь в темноту, ожидая новой волны нападавших, но так и не дождались. А тут и рассвет себя обозначил. Зацвирькала где-то в купе древесной ранняя пичужка, посветлело на восходе небушко. Туман потихоньку оседал, расползался клочьями, словно втягиваясь в болотную жижу. Десятники проверили своих людей, доложились Стемиду. Убитых за ночь не было, да что убитых, и раненых-то не имелось. Отроки повеселели: вот это война так война! Такую прорву супостатов набили, словно гусей линялых стреляли, и при том живы-здоровы все! Так-то жить можно!
Битых упырей стаскали к краю островка, спустили в болото. Вскипятили воду, бросили в неё, чтоб заразу убить, корешки аира, подождали немного. Напились горячего, прикусывая сухарями. Вновь тронулись в путь. Рач с князем строжили воинов пуще обычного, в дозор выслали уже два десятка, причем не купно, а на расстоянии друг от друга, так чтоб один дозор другого не то, чтоб увидеть, так услышать при нужде мог. И сотника, и князя события прошедшей ночи встревожили изрядно. Упырь тварь тупая, да к тому же и неуживчивая даже среди себе подобных. И чтоб в единый отряд две сотни этого отродья собрать, силы немалые приложить нужно. Даже и неизвестно, кому такое под силу. К тому же рукомеслами упыри не владеют, железа выделывать не могут, хоть и руды железной по болотам - пруд пруди. Раньше, кто с упырями сталкивался, так при них доброго оружия никогда не было. Палки, да каменья, да у одного-двух людское оружие старое, всё ржою поеденное. А эти, хоть и бездоспешными шли, но оружие при всех новенькое, работы на манер ямурлачей. О том и беседовали тихонько Стемид с Рачем по дороге. Сотник заговорил ещё, что по возвращении домой надо бы с назначением воеводы не медлить, а то и не одного, коль уж рать собирать надо, а ещё двух-трёх подыскивать, чтоб хоть по одному на полк вышло. Стемид на то ответил:
- Вот тебя, Рач Бужич, воеводою и поставлю. Как такое тебе?
- Радости большой для себя в том не вижу. Одно дело - за сотню ответ держать, другое - за полк. Водил уже полки, сам ведаешь, да староват для того стал, мыслил, что с отроками от меня толку больше будет. Но и отказываться не стану, не отрок давно, всё одно по-своему решишь. Покуда слами по иным князьям ходим, сотника подберу себе на смену. Только, всё одно, в бою эта сотня рядом со мной встанет, не другая. Эту и слать буду в бой первыми, этими и дыры в строю общем мне затыкать. Ибо и нынче знаю, а тогда и паче того ведать буду, как они себя поведут. Только, Стемид Нравотыч, одного полковника мало будет, одним полком от нашего княжества не обойдёшься. Думай, князь, выбирай воевод.
- Пусть конь думает, у него голова поболе моей! - вяло отшутился Стемид, - Ты не забывай, что, опричь Ростиславльских воев, на рать с нами и прочие встанут. В то я верю. Хоть нечисть всякая не токмо наше княжество тревожит, и забот оборонных у любого князя в достатке, а всё ж придут. На одной обороне не выжить! Коли все по домам засядем, да ждать почнем, когда враг к нам пожалует, добра не жди. Нечисть плодится быстро, куда людям. Да и у нас, нерешительность нашу видя, тайные ямурлаки головы поднимают, других к себе приманивают. Надо самим идти, идти и бить ворога! В гнёздах его осиных бить! Тогда и тайные ямурлаки притихнут, смелостью особой не обладая, поддержки себе не чуя, а кто и назад отшатнется. А что касаемо того, чтоб своими силами не один полк собрать, а два-три, так я так скажу, сотник, наберём ратников, тогда и думать начнем, кого над ними ставить.
Рач возразил:
- Мыслишь, мало народу в войско твое пойдет? Зря, коли так! Только клич брось, вся земля поднимется!
- Поднимется, говоришь? А мы их в бой бросим какими? Бездоспешными, да кой-как оруженными, необученными, на одну лишь отвагу полагаясь? Много ли чести в том? Да и если даже для каждого и брони откуем, и оружие доброе справим, и ратному делу выучить поспеем, хотя бы так, чтоб в первом же бою все не сгинули, всё одно: не гоже княжество оголять. Кто-то остаться должен будет. И для обороны, и хлеб растить, и рукомеслом своим заниматься. Иначе земля оскудеет. И на столе Ростиславльском кто-то сидеть должен, суд править, покуда я с войском хожу. Да и после на моё место кто-то сесть должен. Без наследника я нынче. И так-то без него был, сам лишь себе не всегда признавался. Буйслав на мой след бы хоть как не встал. Стало быть, надо у другого какого князя сына в Ростиславль на воспитание просить, с тем, чтоб после меня на стол сел.
Рач удивился:
- К чему чужого княжича звать? И сам ты не стар ещё! Да и вот что тебе скажу, Нравотыч, оженится тебе надо. Давно уж пора. Не гоже род свой без продолженья оставлять, не по Правде это! И, коли раньше мог ты отговариваться Буйславом да памятью по Милаоке, теперь не дано тебе такого. Ищи себе жену, Стемид! Поверь, не одно сердце девичье по тебе сохло, только ты того и не замечал. А жену и за себя оставишь, как с ратью пойдёшь. Так-то лепее будет.
- Ишь ты, как ловко всё у тебя получается! - рассмеялся князь, - Мигнуть не успел, как ты и оженил меня, и жену мою на стол посадил, меня в поход отославши! На деле-то всяко медленнее будет.
- А ты не отговаривайся! Ты дела не откладывай!
- Тебе дай волю, так ты меня в дороге женишь!
- И женю! - улыбнулся Рач.
- Кони засмеют!
- Это ты лучше Пивня спрошай. Ему виднее, над чем кони ржут.
Стемид вдруг снова рассмеялся. Рач покосился:
- Это ты над чем?
- Да вспомнил, каким я сам в Ростиславль вернулся, когда меня вече после смерти отца на стол Ростиславльский призвало. Жаль, не видал меня тогда.
- Я тогда ещё с каликами ходил. Ума-разума набирался. Всё смысл жизни постичь желал.
- Во-во! А я у волхвов в Кайле-граде отирался. Спеси было - из ушей плескало! Верхушек нахватался, да мнил что я умный-умный, куда там. Добро, что бояре батины быстро в разум ввели, охолонили. А то б наломал дров. Я, когда приехал, сразу давай судить-рядить, переделывать. А вечерком ко мне Вячко подошёл, да и говорит: "Слушай, княже! Чему тебя учили, на то тебе покуда наплевать, да позабыть". Я ему, конечно: "Как так - наплевать?"
- А он?
- А он и отвечает: "Так! Взять и забыть всё! Тебя, конечно, люди знающие учили, да только те знания без опыту - ноша пустая." Не понял я сначала, обиделся крепко. А Вячко меня, как щенка шкодливого, за шкирку взял, да и встряхнул. Я на него накатом, а ему хоть бы хны. Зыркнул на меня так, что руки-ноги свело, не пошевелиться. Я, дурень, говорю: "А ты что, тоже можешь?" А боярин мне: "Вот тебе первый урок: не мни себя умелей другого, особливо противника, иначе в битых всю жизнь проходишь. А вот и второй: князю своих людей знать надобно, и кто чего может, и кто чего никогда не сумеет. По людскому умению да способностям и задачи давать князь должен. Тогда и не будешь жаловаться, что у тебя помощники негодные. Каждый на что-то годен, а твоя, князь, задача, ту годность вызнать, да на то дело человека определить, где он земле своей более пользы принести сможет и тем счастлив будет. Береги людей от постылого дела пуще, чем от злого глаза". На всю жизнь я те уроки запомнил. Жаль только, что не всегда так выходит. С тем же Буйславом. Всё думаю, а если б я ему дело по душе сыскал, так он бы, может, и не переметнулся к ямурлакам. Дорого княжьи ошибки земле обходятся. Горшок негодный выбросить можно, да новый слепить, кузнец ошибку молотом выправит, а моих ошибок подчас и не исправить уже.
- Ты, Стемид, случаем, бояться не стал?
- Чего?
- Решения принимать. А то знавал я таких. По мне, лучше ошибись, да дело делай, а на месте с ртом раскрытым не стой.
- Да нет, таким ещё пока не болею. Надеюсь, что и не буду. Это я так, с тобой расслабился. Не бойся, сотник, я себя в такой узде держу, что хотел бы порой, а не вывернешь. Ладно, заболтались мы с тобой, пора бы и честь знать. О ином думать время. Ты скажи, тебе не показалось, что все засады вражьи на пути нашем какими-то уж слишком бестолковыми были?
- Что не по уму они сделали, то и мне ясно. Я б, доведись такая задача, не так бы решал её. Поверь, Стемид, у меня б ни один из вас живым досюда не добрался.
- Вот и я то же думаю. А почему - ума не приложу! Ну, с упырями всё ясно. Они никогда умом не блистали, им бы и спинного мозгу хватило, безо всякой головы. А с засадами - не пойму. Кажется мне, что всё это только для виду было. Чтоб, отбившись, успокоились мы. А когда уже Камь-город будет рядом, когда мы и брони поскидываем, и оружие наполовину на возы сложим, тогда и навалиться на нас самое время. Похоже на то?
- Куда как схоже! Вон, ратники наши, с утра себя каждый чуть ли не богатырями былинными возомнили. Ворчать начали, что брони скинуть не позволил. Мы, мол, и голыми руками бы управились, рукавицами б, мол закидали! Что греха таить, чуть не уступил им. Едва сдержался. А позволил бы брони снять, может, уже бы и навалились на нас. Чую я - следят за нами. Близко только не подходят. И Пивень подъезжал, сказал, что тоже чует, а видеть никого не видит.
- Ну что ж! Авось, и обойдётся всё. Решат ямурлаки напасть, так мы им воспретить не сможем. Значит, отбиваться будем. А не решатся, так никто особо огорчаться не станет.
- Ну вот, до "авося" договорились!
- А какой слав без "авось" да "небось"! - рассмеялся Стемид.
* * *
До Камь-города добрались без происшествий после полудня. Перед тем уже в полдень выехали к первой заставе, где и пообедали. Дальше ехали уже в сопровождении камьгородских дружинников, распустив впереди строя алый Стемидов стяг. В город, князю Лебедию Святославичу с заставы была отправлена полетучка с вестью о приближающихся гостях. На полпути меж заставой и городом отряд был встречен самим камьгородским князем, взявшим для вежества с собою сотню конных гридней. Остаток пути в разговорах прошёл незаметно.
Город рогаликом обнял излучину Камь-реки. Через реку от города в слободу ходили аж три парома. Слобода тоже была прикрыта двухсаженным земляным валом с тыном поверху. Стемид, увидев это, поморщился, спросил Лебедия:
- Почто слободу на другом берегу устроили? Враг найдёт, так люди ведь не поспеют в городе укрыться. Тын с валом долго врага не удержат.
- А заставы на что! - отмахнулся, улыбаясь, Лебедий.
Имя своё камьгородский князь оправдывал вполне. Белокожий, со светлыми, почти белыми волосами, спадающими по длинной, действительно лебединой шее, на широкие плечи. Он и одевался-то под стать имени своему - во всё белоснежное, чуть только сбрызнутое по краям скромной вышивкой. Из всей одежды только сапоги и были другого цвета - жёлтые. Стемид не преминул подшутить:
- Тебе, Святославич, только носа алого не хватает!
Лебедий отшутился:
- Зимы дождись, Нравотыч, тогда и с красным носом меня узришь! У меня и жену Лебёдушкой кличут, уж люди и забывать начали имя её настоящее - Забава.
- А лебедята твои как?
- Подрастают, крылья пробуют. Младший третью весну миновал. На коня его сажать начал. А старший с шести в отроках ходит. Считай, вторую весну уже. Добрый воин будет. Не пищит, но и спрашивать не стесняется. А младший - тот больше втихую всё. Покуда сам не обучится, таится. Ему, вишь, сразу готовое уменье показать хочется. Он и ходить тайком пробовал, когда не видел никто. А при всех уже пошёл, когда падать перестал. Гордый.
- Тебе самому-то сколько минуло?
- Два десятка да ещё четыре. Не так уж и мало, век княжий короток, - Лебедий резко перевёл разговор, - К Игорю, брату моему собираешься?
- Думал. Не знаю только, сразу от тебя ехать, или сначала домой заглянуть. Всё одно - по пути. Да и людям передохнуть надо будет.
- Это если посуху идти. А по рекам - так и дома и в Славгороде затем спокойнее доберётесь, да и дружинники не устанут. А что позднее, так отдых того стоит. Я, пожалуй, с вами поеду. И тебе помогу брата уговорить, да и просто давно с Игорем не видались.
- С чем приехал до тебя, догадываешься?
- А чего тут гадать. Давно рать собирать пора. Мог и сам не ехать. Я себя твоим младшим братом хоть сейчас признаю, да почну полки собирать.
- Не спеши, Лебедий! Ты-то, может и готов, а земля твоя? Вот вече соберёшь, как оно решит, так и будет. Может, люди решать на своей земле оборону держать.
- Я свою землю знаю! Пойдут за мной люди. Куда скажу, туда и пойдут. Верят они мне, невзирая на возраст мой верят. Они меня сызмальства знают.
- Ладно, коли так, а все ж не спеши.
- Так я ведь не сегодня, не завтра даже вече скликать буду! - обиделся Лебедий, - Вот сейчас приедем, в гриднице уж столы накрыли, еду-питье ставят, завтра с утра до вечера пировать будем. Я ж не ямурлак какой, даже не саксич-скупердяй, чтоб гостя вместо угощенья разговорами занимать. У нас все по Покону: гость прибыл, его сначала в баньку, да поесть-попить, а после и разговоры говорить можно. Чай, славы мы!
Стемид рассмеялся:
- Вот так переговоры! Всё в седле порешили! С братом твоим также будет?
- А то! - Святославичи зря время не тратят! - горделиво откликнулся Лебедий.
* * *
Въехали на княжий двор, отроки приняли коней, отвели на конюшни, где вычистили, задали отборного ячменя да овса, угостили ключевой водой. Пивень с сыновьями, не доверяя местным, последовал за ними, торчал в конюшне, покуда не убедился, что князьям здесь худо не будет. Но своего Кречета обиходил всё-таки сам, и сыновья его тоже.
Приезжим указали отведенные им палаты, провели в баню. Отпарившись, смыв дорожную пыль, Стемид с дружинниками отведены были в княжью гридницу - перекусить с дороги чем Боги послали, чтоб не дожидаться общего пира. Лебедий, угощая, извинился за скудость угощенья, сославшись, что настоящая еда чуть позже будет. Перекус был действительно лёгким: малосытная пшённая каша, десяток печёных кабанчиков, птица верчёная, щи стоялые, мёд-пиво да разные мелкие заедки.
Стемидовы отроки восседали гордо: ещё бы - впервые за одним столом ажно с двумя князьями едят, словно бы уже полноправные гридни. Шостак ткнул локтем Двинцова, зашептал, наклонившись к другу:
- Слышь, а Лебедий-то, нас небось за гридней принимает! Как думаешь?
Двинцов пожал плечами, сосредоточившись на еде. Да и не он один. Как ни крути, а четверо суток без малого в пути были, в еде малым довольствуясь. А у большинства тела-то молодые, растущие ещё, им только подавай!
Выставленное угощение смели быстро. Может, и костей бы не оставили, смололи бы в порошок крепкими зубами, если бы не псы, вертящиеся вокруг, на правах дружинников допущенные в гридницкую.
- Вижу, добрые кмети у тебя, Стемид Нравотыч! Коль едят добре, так и в работе не хуже. Вот ещё б и на пиру не подкачали.
- Не подведут! - улыбнулся Стемид, - Все кладовки свои да медуши лучше сразу опустошай, а то моих голодными оставишь.
- А когда славы во время пира кладовые полными оставлял! - хмыкнул Лебедий, обернулся, обращаясь уже к дружинникам, - За честь оказанную благодарствую, да на пир жду. Позовут вас. А покуда в палаты свои отправляйтесь, с дороги до после баньки, да перед вечерей и вздремнуть не мешает.
Дружинники, поблагодарив князя за привет да ласку, откланялись, покидая гридницу.
Стемид обратился к Лебедию:
- А мне, коли что большее про меня ведаешь, угощенье твоё малым показалось! Веди давай к себе, книги показывай. Слыхивал я не раз, что великое множество тобою книг собрано, как наших, так и из мира Отрубного вывезенных. Вот и угощай. Кстати, и тебе в подарок кое-какие книговины припас.
- За подарок спасибо, порадовал! А угостить - угощу! Глаза разбегутся! А что и в подарок отдам. У меня в книгарне с десяток челядинцев каждодневно сидят, книги переписывая, да в друкарне с полсотни книги набирают.
- А вручную зачем? - удивился Стемид, - Неж-то печатных мало тебе?
- Печатную, конечно, сделать быстрее, да я ещё от древних рукописей не токмо смысл охранить желаю, но и вид их. Случись пожар или что ещё, пусть хоть копии останутся, чтобы ведали потомки наши, как ранее книги делали. А друкарне и без того работы хватает, да и переплетчики без дела не сидят. Я тебя и туда свожу, коли тебе интересно.
Князья прошли в книжную палату Лебедия. Глазам Стемида, действительно, было от чего разбежаться. Не зря Лебедий по всей земле первым книголюбом числился. Стемид спросил, как выдохнул:
- И сколь же тут у тебя?
- Здесь-то? Тём с пятнадцать наберётся. Да ещё по горницам тьмы полторы будет. Выбирай себе в подарок.
- Так я только смотреть незнамо сколько буду!
- Так вон на столе описи лежат, там все перечислены. Коя в сафьяновом зелёном переплете - там нашего мира книги, а в буром - то Отрубного мира книги. Тамо же рядом и указано столбцами, сколь копий имеется. Вот те тетради полистай и выбери, что по душе. Хоть целый воз грузи. Хотя тебе самому давно пора свою друкарню заводить. Дело не хитрое, своих умельцев к тебе пошлю, они и твоих людей выучат.
- Давно пора, да всё никак руки не доходят. Как ни крути, а мы на Славенской земле - с восхода украйние, нас и ворог чаще треплет. Потому и мыслим более о воинском, чем о ином. Добро вам за нашей спиной - можно и о книгах заботится, не в обиду тебе сказано будет.
- Чего обижаться! Тебе впору обиду держать, что худо силою ратной помогали, а в последние годы и вовсе перестали своих воев на заставы слать. Так сам ведь знаешь, что у нас и свои ямурлаки завелись, покою особо не дают.
Обида всё же прорвалась из Стемида наружу:
- Покою, говоришь, не стало? А о том не думали, что, ежели б мои рубежи крепче да чаще стояли, так и к вам бы менее ворогов пробиралось? Много ли б вам тогда свои ямурлаки, тайные, напакостить смогли? Да и были бы они тогда, тайные эти? Молчишь? И ныне не ты, не брат твой, ни кто иной ещё ко мне приехали, я к вам иду, чтобы рать общую сговорить. Иль не прав я, Святославич?
- Да прав, прав, - вздохнул Лебедий, - Потому и иду под руку твою беспрекословно, что и свою вину в общих горестях чую. Но, слову моему поверь: проходят времена, для тебя обидные. За всех князей, да за все земли ручаться не могу я, а за себя, да, пожалуй за брата своего, слово даю. В любой битве, куда позовёшь, рядом с тобою встанем и стоять будем, покуда живы! А коли не так, чтоб мне всю жизнь оставшуюся стыдно было!
- А за отца своего не скажешь? - не удержался Стемид, - За князя ладожанского Святослава Осмомыслича?
- За отца не скажу! - оборвал Лебедий, - сам ведаешь, что земля ладожанская ныне не менее твоей украйной стала. С тех пор как сгинула в болотах дреговичских рать Мстислава Киевского, а затем и сына его Ростислава войско, княжество Ладожанское в полукольце вражьем оказалась, что ни день - набеги ямурлачьи отбивают. Может и не тебе, а ему в помощь полки бы повёл, да не прорваться туда войску.
- Прости, Лебедий, - вздохнул Стемид, - Зря я так. Ведомо мне всё это. Но, кроме того, чует сердце моё, что логово вражье где-то здесь, в наших краях. А, всерьёз говоря, не в одном моём сердце дело. И разведка о том докладывает, и волхвы своими путями того же дознались. Здесь и рать общую собирать надо, отсюда и земли славенские от нечисти да нежити чистить.
- И ты прости за слова резкие, - отозвался Лебедий. Негоже мне было так к старшему. Пошли, лучше тебе друкарню свою покажу, а там и за стол пора, вечерять. А с утра и пир в вашу честь начнём.
* * *
Дружинники Стемида до ужина действительно успели немного вздремнуть. Причем, заснули и те, кто вовсе не собирался это делать, разомлев от сытной пищи и не сдержавшись при виде гостеприимно раскинувшихся постелей. Разбуженные челядью, встали посвежевшими, сполоснулись холодной водой из рукомойников, спустились во двор, оставив оружие и доспехи в палатах. Голодным себя никто не чувствовал, да и чувствовать не мог, но, при виде накрытых столов в гриднице, слюнки потекли невольно, да и в животах подозрительно заурчало. Отужинав, проведали своих коней, сводили их на реку, искупали-почистили, расчесали хвосты да гривы, чтоб не совестно было за своих боевых друзей перед камьгородскими. После легли спать.
Рач поднял с рассветом, погнал на реку купаться. До начала пира успел засадить отроков за чистку оружия. Проверив каждого лично, заявил, что теперь можно и с чистой совестью (судя по чистоте справы), отправляться на княжий пир.
Столы тянулись длинной вереницей от княжьего двора по всему Детинцу, рекой вытекая в город, сбегая по улице через градские врата в слободу и дальше до самых причалов на Камь-реке. Отовсюду стекался народ: горожане и приезжие. Городские несли с собою малую посуду, ибо на такой пир одному князю не напастись, большой бы хватило. Вдоль столов с равными промежутками расставляли бочонки со стоялыми и простыми медами, пивом, квасом, ягодными винами, наливками да настойками здешней выделки. В Детинце, кроме того, выставлялись и редкие в этих краях по нынешним временами, бочонки с зелёными да синими винами, завезенными рисковыми купцами из тёплых полуденных да закатных земель: роданичскими, этрусскими, елинскими. Расставлялись огромные блюда с вареным, печеным да жареным, солёным да мочёным, прямо на скатерти валились для прикуски лук с чесноком, яблоки с грушами. Тут же неподалеку, по всему городу, горели костры, на которых что-то ещё пеклось, варилось, сшибало с ног одуряющими ароматами, способными пробудить голод даже у только что поевшего. За верхним столом расселись Лебедий с женою и княжичами, по правую руку от них - Стемид с Рачем и Пивнем. Дальше сели ближние бояре Лебедия, гридни старшей его дружины, а напротив их посадили дружинников Стемида. Дальше сидели старшие люди города, кончанские и уличанские старосты, купцы, знатные огнищане, вперемешку с приезжими торговыми гостями. Ещё дальше, за воротами Детинца людство рассаживалось уже без разбора, кому где места хватило.
Рассаживались шумно, весело. Вдоль ближних к княжескому столов сновали кравчие да подкравчие, наполняя кубки. Наконец, гомон сник. Лебедий поднялся за столом, высоко поднял чашу с мёдом, поклонился сидящим:
- Здравы будьте все во веки! За то, что пришли на угощенье моё, благодарствую всех. Чем богат был, то и выставил, коли не по нраву кому, не обессудьте, я князь небогатый.
Речь Лебедия прервали смешки, кто-то выкрикнул:
- Да будет тебе, Святославич, прибедняться, всего вдосталь!
Лебедий продолжил, речь князя пересказывалась сидящим поодаль:
- А первую чашу свою поднимаю я за Мать-Землю нашу, за то, чтоб нами, детьми её, годилась она, а мы чтоб всегда были верной её защитою!
Все встали. Сдвинулись, плеща на скатерти, заздравные чаши, звеня золотом и серебром, гулко стуча деревом и резной костью. Плеснули, согласно Покону, по нескольку капель в ближние костры да на землю, выпили, сели. Брызнул ароматный сок из разрезаемых бычьих да кабаньих туш, из разламываемых руками тушек мелкой птицы. Застучали по тарелям да мисам вилки да ложки.
И вновь поднялся над столом Камьгородский князь:
- Люди добрые! За вас всех пью, за всё людство честное, чтоб во веки не пресёкся род людской, славенский!
Пили после и за Стемида, и за людей его, с ними прибывших, и за здравие княгини с княжичами.
Двинцов ел и пил, стараясь попробовать всего понемногу. С удивлением обнаружил, что синим вином здесь называли виноградное красное, а зелёным - сухое белое вино. Раньше он всегда любил сухие вина, предпочитая их при случае водке, но в этом мире уже привык к стоялому мёду, хорошему пиву. И сейчас с удивлением обнаружил, что подливает себе вовсе не вино, а мёд. Сидящий рядом слева Шостак что есть силы налегал на печёную в углях стерлядь, щедро посыпанную мелко рубленым красным перцем. Справа Юрка старательно ухомякивал верчёного гуся, временами вгрызаясь в луковицу, тут же хватал со стола и отправлял следом грушу, вареную в меду и запивал эту жуткую смесь огромным потоком тёмного пива. Глядя на них, Вадим не выдержал, потянул к себе жареного кабанчика, откромсал ножом окорок, впился зубами в сочную мякоть, давая себе слово, что "сделает этого кабанчика в одиночку.
За столами стало шумнее, глаза заблестели, говорили уже во многих местах, кто спорил о чем-то, кто хвалился. Лебедий, расправившись с турьей лопаткой, обернулся к Стемиду:
- Твой черёд, Стемид Нравотыч! Скажи своё слово на нашем пиру!
Стемид поднялся. Кравчий, забежав сзади, спешно наполнил чару князя терпким густым синим вином. Ростиславльский князь принял чарку, поклонился сначала Лебедию с женой, затем всем сидящим:
Здравы будьте, люди Камьгородские! Здрав будь и ты, Лебедий Святославич, и ты, Забава Звениславна, и княжичи ваши! За приём, за ласку вашу спасибо вам, всему народу Камьгородскому спасибо! И от меня, и от дружины моей благодарю вас! А пущее спасибо не токмо я, вся земля наша скажет, весь мир, коли завтра вы, на вече придя, на просьбу мою войско собрать, да встать супротив нечисти со всеми землями купно, волю свою дадите за то. Лепо ли нам, братья, и дале то терпеть, что под носом нашим нечисть да нежить плодится, что на веси и города наши набеги делает? Не лучше ли самим нам логово вражье выискать, да и ударить по нему, чтоб навеки с горестями своими покончить? О том прошу вас, в том вам всем и кланяюсь! - Стемид низко, в пояс, поклонился пирующим.
За столами поднялся шум, раздались выкрики. Спрашивали, кто старшим из князей будет в таком походе, да какие земли ещё согласия дали, а кто отказался. Стемид сел на место, шепнул Лебедию:
--
Ты уж не взыщи, Святославич, не сдержался я до завтрего.
Лебедий кивнул, встал, поднял руку:
- Народ честной! Обо всём завтра на вече вам поведаем, не гоже такое дело во хмелю да за столом обговаривать! Одно только сейчас скажу: в том своё я согласие Стемиду Нравотычу дал уже и старшим братом над собою признал. А дальше - ваше дело. Коли не будет на то воли вашей, то и один я на рать пойду по зову брата моего старшего названного. В том слово моё крепко! А покуда - угощайтесь, ешьте да пейте, да песни играйте!
В это время Двинцов обратил внимание на сидящего неподалёку воина, поскольку Вадиму послышалось, как сосед обратился к тому, назвав Буривоем. Двинцов присмотрелся: воин был молод, на вид не больше тридцати, высок, на голову возвышался над самыми высокими из пирующих, статен, широкоплеч. Голова его была выбрита, за исключением оселедца, закинутого за ухо. Правую скулу пересекал небольшой шрам, ещё не успевший побелеть. На грудь свисали пышные усы. Волосы ратника были слегка зеленоватого оттенка. Подозрения Двинцова укрепились. Вадим встал из-за стола, подошёл поближе, окликнул вополголоса:
- Буривой!
Воин вскинул голову, удивленно отозвался:
- Ну, я - Буривой. Чего надобно-то?
- Мне-то ничего, - ответил Вадим, - А вот матушка твоя, когда встретился с ней, так просила привет тебе передать, да что ждут родители твои да вся родня, когда проведать их приедешь.
Буривой недоверчиво нахмурился, встал:
- Пошли-тка, поговорим.
Оба вышли из-за стола, отошли чуть в сторону. Буривой спросил:
- А ты когда и где мать мою видал?
- В начале кресеня, кажутся, как раз русальная неделя начиналась, точно уж не помню. Я по реке в Ростиславль плыл, в пути останавливался, там и повстречались.
- И что просила передать мне?
- Говорила, что скучают по тебе все, ждут, когда проведать их приедешь.
- А она того тебе не сказывала, что, когда я к людям в ратники уйти решил, так мне сказано было, чтоб носу домой не казывал?
- И о том сказывала. Только ныне по-другому говорила. Просила даже передать, что, если женился ты здесь да детей завёл, так чтоб и жену привозил, и детей своих.
Буривой буквально расцвёл, схватил Двинцова за грудки, тряхнул:
- А не брешешь? Так всё и сказала?
- Так и сказала, подтвердил Вадим, - и ещё сказала, что хочет с внуками понянчиться. А! Ещё что сёстры по тебе скучают сильно.
- А батю моего не видел?
- Его не видал. Он как раз родники в верховьях чистил.
Буривой на радостях ещё раз тряхнул Вадима:
- Ну, спасибо! Ну, обрадовал! Всё! Ныне у меня дома ночуешь. Ты мне ещё много рассказать должен, да при жене, при сыне. Один сын-то покуда у меня, Иворушка, вторую весну уже разменял. А то жена давно огорчается, что у меня с родителями разлад вышел.
Вадим пожал плечами:
- Так я вроде всё рассказал.
- Э, нет, не всё ещё. Я тебя ещё распросами замучу! Ладно, пошли дальше пир пировать, не гоже будет, если мы сразу уйдём.
Они вернулись за стол, сели рядом. Буйслав наполнил чаши пахучим мёдом, поднял свою:
- Ну, бывай здрав! Как звать-величать-то тебя?
- Вадимом.
- А по батюшке?
- Игоревичем. Тогда и своё отчество скажи.
- Зыбайлич я буду. Ну, ещё раз: будь здрав, Вадим Игоревич!
- И ты будь здоров, Буривой Зыбайлич!
Чокнулись, выпили, налили ещё, затем ещё и ещё раз. Как закончился пир, Двинцов наутро вспомнить никак не мог, поскольку напился до бесчувствия впервые за всё время пребывания в этом мире. Да и в Отрубном до такой степени набирался раза четыре, не больше. Не спасла и обильная закуска. Хорошо, что хоть не тошнило. Обнаружил он себя на рассвете в доме Буривоя. Хозяин, нависая над лавкой, толкал Вадима в бок, мрачно сверкая глазами из-под припухших век. Вадим с трудом повернул тяжёлую голову, спросил, еле ворочая сухим языком:
- Тебе чего?
- Лечиться будешь? А то на вече скоро идти.
- Угу.
Пух, дремавший рядом с Вадимом, заворчал было на Буривоя, мол, чего человека будишь, но, увидав, что Вадим встал охотно, хоть и с трудом, пошёл следом.
Пробрались, стараясь не шуметь, в летнюю клеть. К смущению Буривоя, там их уже поджидала его жена Снежана. Укоризненно вздохнув, указала рукой на лавки, выставила на стол свежей и квашеной капусты, нацедила в корец рассолу. Собиралась было поставить и горячее да хлеба положить, но Буривой замотал головой:
- Куда там! Ты б нам, лада моя, лучше пивка поставила для поправки.
Снежана пивные поползновения мужа пресекла в одно мгновение:
- Пива не дам. Нечего на вече хмельными идти. Рассолом да ухой поправитесь.
Буривой только вздохнул, запивая женин отказ добрым глотком рассола. Правда, когда жена зашла за печь, хитро улыбаясь, шепнул Вадиму:
- Ничего, мы с тобой после веча в корчму заглянем, пивка возьмём жбанчик, заодно посидим, поговорим.
Пух на разговоры не отвлекался, старательно расправлялся с предложенным Снежаной угощением. Ему-то что, пёс похмельем не мучился! Двинцов, глядя на Пуха, даже позавидовал псу.
Вышла Снежана, подозрительно уставилась на мужа:
- Вы это о чём сговариваетесь?
Буривой смутился:
- Да так, Вадим вот рассказывает, как с матерью моей встречался. Я тебе вечор рассказать не успел. Радость у нас большая: обиды на меня не держат более, на женитьбу нашу благословение своё дают, да с тобою и Иворушкой вместе к себе зазывают.
- Наконец-то! Такой камень с души спал! - обрадовалась Снежана.
- Так с того и выпили! Теперь ворчать не станешь?
- Теперь не стану, но пива всё равно не дам, - рассмеялась жена.
- А мы и не просим больше, верно ведь, Вадим?
- Верно!
В светлицу вбежал двухлетний зеленоглазый Ивор, бросился к отцу, забрался на колени, затем принялся внимательно рассматривать Двинцова. Изучив, повернулся к отцу:
- А этот дядя кто?
Как и я, воин, сыночку. Вот, маму мою видел, твою бабушку вторую Купаву, скоро к ней погостить поедем.