Аннотация: Эпилог романа. Ленивые сразу узнают, чем всё закончилось. Вторую и третью части романа можно не читать
Эпилог
Они стояли, сгрудившись, на берегу Светлояра. Кто тяжело дышал, лихорадочно облизывая запёкшиеся губы, но не решаясь подойти к воде. Кто-то, уже успев понять, что выжил, что прорвался, расслабился и, оттого, сразу потеряв последние силы, рухнул на берег бесчувственной пока колодой - боль в избитое тело придёт позднее, когда оно вновь будет способно эту боль чувствовать.
Двинцов стоял, глядя в никуда, механически вытирая пучком травы клинок, давно уже очищенный. Берёзка вошла в колею куда быстрее: Ярославу было глубочайше наплевать на все приключения, он попросту хотел есть, о чём заявил громогласным свирепым рёвом. Берёзка устроилась поудобнее, дала сыну грудь, удивляясь, каким чудом у неё до сих пор не пропало молоко. Глядя, как затрудился-зачмокал губами Ярославик, она вспомнила, что и сама хочет пить. Окликнула мужа:
- Вадим, принеси попить! Во рту всё пересохло.
- Угу!
Двинцов огляделся в поисках подходящей посудины, ничего не обнаружил, махнул рукой, стащил с себя шлем с остатками бармицы и направился к воде. Его остановил Каурин:
- Погоди, разве можно!? Это же Светлояр!
- Ну, - Двинцов непонимающе уставился на друга, попытался отстранить Валерия и пройти. Тот ухватил Двинцова за плечо:
- Что значит - "Ну"?! Из него разве пить можно? - единственный глаз Каурина горел праведным гневом.
Двинцов собрался было ответить что-нибудь в духе: "А мне наплевать, у меня жена пить хочет, и я сам возле воды от жажды подыхать не собираюсь!", но его опередил Отокар:
- Да пусти ты его! И сам напейся, пока кишки не ссохлись! Всё нам можно! - волхв первым захромал к озеру, опустился на колени прямо в воду и принялся плескать полными пригоршнями себе в лицо, за шиворот, на волосы.
К воде, чуть помедлив в ожидании: не случится ли чего с Отокаром, кинулись все, кто мог передвигаться самостоятельно. Пили жадно, плескали на горящие огнём от попавшего пота раны. Утолив жажду, вспомнили о неходячих. Таскали воду в шлемах, мочили тряпицы.
Каурин, зачерпнув в шлем до краёв, склонился над лежащим в полубессознательном состоянии Вязом, пустил тонкую струйку в приоткрытый рот. Сотник сглотнул, закашлялся, открыл глаза:
- А... Ушан... Лей всё... На морду лей! Да не жалей ты! Целое озеро под боком.
- Так ведь оно... святое..., - ни к селу, ни к городу пробормотал Валерий.
- Вот и хорошо, - Вяз усмехнулся, - освятишь меня заодно. Или, думаешь, святых сотников быть не может? В твоём-то, Отрубном мире, кого только к лику святых не причисляли - от бродяг бездомных до князей. Так что мне в самый раз... Вроде и вправду полегчало. Ну-ка, помоги сесть.
Вяз, опираясь на плечо Каурина и морщась от боли, сел, откинувшись на локоть.
- И впрямь легче стало. Встать пока силы нет, но и помирать уже не собираюсь. Ты бы мне ещё водички принёс... Нет погоди, - остановил он Валерия, - Лучше меня к воде донеси. Сдюжишь?
- А куда я денусь. На спину?
- Сначала под руку попробуй. Может своими ногами доплетусь.
Кое-как они добрели до берега, Каурин опустил Вяза на песок. Тот перевернулся на живот, подполз к воде, опустил в неё лицо и принялся жадно, по собачьи, лакать. Валерий опустился на колени рядом, придерживая сотника за ворот, чтоб не захлебнулся. Вяз пил долго. Потом поднял на Валерия улыбающееся лицо:
- Отпускай, не бойся, не утону... А ведь вода-то и впрямь какая-то такая... Пожалуй, что и встану сам, даже голова не кружится.
- Погоди хвастаться, раны твои никуда не делись.
- Не делись, так денутся. Погоди немного, торопыга.
Утолив жажду, все как-то успокоились. Отлежавшись, зашевелились, доставая припасы, у кого что осталось, сносили в общую кучу. Женщины принялись сортировать продукты.
- И как же теперь эти миры соединять? - Отокар, обращаясь ко всем одновременно и, в то же время, ни к кому, внутрь себя, вытянул раненую ногу, устроился поудобнее.
Его услышали, включились в спор. Кто-то предположил, что всё уже свершилось само собою, как только открылся проход к озеру. Кто-то, указывая на Зоряницу, по-прежнему укутанную туманом, пытался доказать, что сначала как-то надо освободить из плена соборную душу обоих миров. Как это сделать, никто не знал. Каурин отчего-то насел на Отокара и оставшихся в живых калик: они-то, мол всё точно знать должны были, иначе нечего было зря суетится. Те вяло и виновато оправдывались: точных-де данных до наших дней не дошло..., да и неточных тоже.
За спором и не заметили, как тихо, словно отдыхая от измучившей его боли, уснул, умер Лютик. Только Рач, подойдя чуть позже к своему воспитаннику, поразился спокойствию и безмятежности на лице израненного богатыря. Забрал у кого-то плащ, вернулся, чтобы укрыть Лютика (Мёрзнет, небось, парень, с такой-то потерей крови). И лишь, заботливо поправляя мятель на груди десятника, невзначай коснулся заледеневшего лица и застыл. Очнувшись, сел рядом, обхватил руками голову, застонал глухо, не имея сил даже на слёзы. Так и остался сидеть. Сердце старого воеводы, в последний раз пустив кровь по кругу, остановилось.
И тут до Двинцова ДОШЛО. Он просто-напросто понял, что надо сделать. Словно вода Светлояра, выпитая им, вызвала из неведомых никому глубин скрытое до нужной поры знание, что заложено было в далёкого двинцовского предка в час, когда мир был разделён надвое. Он понял, что время для соединения миров дейстивтельно пришло. Более того, независимо от того, какими мотивами руководствовались те, кто всячески старался недопустить слияния половин в целое, успех таких попыток мог привести лишь к одному - гибели обоих миров, не выдержавших многовекового напряжения раздельности. Оборвись тонкая нить, связывающая миры (а срок её жизни имел свой предел, подошедший к концу), и пойдёт цепная реакция. От места разрыва начнется свёртывание пространства, времени, всех, без исключения измерений. Коллапс, две вспышки, сливающиеся в одну: миры всё равно бы соединились, но уже в виде сверхновой звезды или, быть может, чёрной дыры, или даже сгустка антиматерии, или скопища нейтронов, слепившихся в плотный ком.
Он встал, стянул изодранную кольчугу, сложил аккуратно, сверху положил шлем. Сел, морщась, стянул сапоги, отмотал портянки. Помедлил немного, блаженно шевеля пальцами избитых ног. Затем шагнул было к воде. Затем опомнился, вернулся к Берёзке, что баюкала сына, шепча что-то, еле слышное. Опустился на колени рядом, обнял обоих. Берёзка подняла голову, посмотрела в глаза мужу и тоже всё поняла. Улыбнулась слабо, глаза спросили: "Уже всё? Уходишь?" "Ухожу. Так нужно," - так же, одними лишь глазами ответил Вадим. Едва-едва касаясь, медленно, оттягивая миг прощания, провёл рукой по волосам жены, коснулся головёнки сына. Обвёл взглядом всех, кто дошёл. На миг прикрыл глаза, запоминая, словно пытаясь унести образы дорогих ему людей ТУДА. Куда? Он и сам не знал. Честно говоря. Двинцов и в загробную жизнь верил лишь отчасти. Но всё же верить хотелось, что существет какое-то посмертие, и что в этом, посмертном, существовании человек не теряет памяти о своём прошлом, сознания того, кем он был, где был,когда и с кем. На всё остальное уже было как-то наплевать. Исключая, конечно, беспокойство за судьбу тех, кто остаётся жить. Хотелось верить, что все они будут жить ещё долго, что жизнь эта дальнейшая протекать будет более-менее счастливо. только отчего-то в голову лезло совершенно противоположное. Вадим мотнул головой, отгоняя бесполезное уже беспокойство, резко встал, развернулся кругом чуть ли не по-строевому и быстро пошёл к воде. Мелькнуло: "Надо бы расцеловать напоследок!". Сам же решил: "Поздно. Если вернусь, то не решусь уходить." И только прибавил шагу.
Светлояр принял Двинцова словно часть свою, веками плутавшую в беспамятстве и наконец-то вернувшуюся к себе самому. Вода обтекала ноги, обнимая, тянула ласково на глубину. "Надо бы раздеться... А... незачем!" Дно понижалось медленно, Двинцов прошёл уже шагов двадцать, а глубины, которой ждал уже с нетерпением, так и не было. Вода, казавшаяся поначалу студёной, ощущалась всё более тёплой, захлестывала уже за голенища, плескала в сапоги. Кто-то заметил его, уже вошедшего по колено, закричал: "Эй, ты куда? Умом тронулся?!" Двинцов даже неоглянулся, только нагнулся сильнее и побежал. Зайдя по пояс, прыгнул и поплыл, не экономя дыхания, часто рассекая воду и воздух короткими, злыми гребками.
Каурин (это он кричал вслед Вадиму), убедившись, что Двинцов его не слышит, бросился было следом. Валерия остановил Отокар, цепко ухватив за лодыжку:
- Ты чего?! - Валерий рванулся.
- Ничего, - Отокар смотрел снизу вверх, но, казалось, не видел Валерия, - Это только его дорога...
- Какая, к лешему, дорога?! - возмутился Каурин и тут же смолк, внезапно всё поняв. Он дёрнул ногой:
- Да отпусти ты, никуда я не побегу, - он опустился возле волхва, обхватил голову руками и замер, вперившись единственным глазом в уплывающего друга, стараясь запомнить навсегда. Он не замечал как по лицу бегут слезы: прозрачные - слева, розоватые, смешанные с кровью - из воспалённой и пустой правой глазницы. Губы шептали, повторяя одно и то же: "Ничего, прорвемся, а я ваших не оставлю - ни твоих, и Сашкиных, никого не оставлю... Я потом вам всё расскажу, когда увидимся... Ничего, прорвёмся..."
Помере приближения к острову продвигаться становилось всё труднее и труднее. Вода то становилась плотнее, так, что каждый гребок давался с огромным трудом, то разжижалась, смешиваясь с окружающим туманом, и Двинцов проваливался куда-то в глубину. Туман окутывал, сгущался, давил, проникал в лёгкие, оставляя на языке сладковато-гнилостный привкус, отдаваясь сжением в гортани и носоглотке. Каждый вдох отдавался в груди болью. Голова кружилась, волнами накатывала слабость. Вадиму казалось, что он плывет через туман уже целую вечность. Клубы тумана оказались чем-то гораздо более материальным, чем простые сгустки ядовитого (в этом Двинцов уже не сомневался) пара. Ему что-то нашёптывали, перед его глазами рисовалли какие-то образы - от статичных, до походих на обрывки фильмов, снятых обколовшимся героином режиссёра. На мгновения, казавшиеся то часами, то днями и неделями Вадим выпадал из реальности полностью. Он оказывался в другом времени и в других местах. Его предавали и он предавал, его убивали тысячами разных способов, убивали не только враги, но и друзья. В одном из кошмаров он убивал собственного сына, в другом - вместе с сыном заживо сдирал кожу с Берёзки... Он был жертвой и убийцей, преступником и мученником, немощным параличным стариком, гадящим под себя и новорожденным младенцем. Его куда-то звали и куда-то не хотели пускать. Он где-то хотел остаться и с кем-то хотел уйти. В кратикие мгновения просветления Вадим с ужасом понимал, что сходит с ума. Напрягал остатки сил, уходил под воду, отчего в голове немного прояснялось и снова плыл вперёд. Он давно уже перешёл на экономящий силы брасс. Повязка с руки давно потерялась, рана на ней открылась. Очнувшись от очередного кошмара, изрядно нахлебалсы воды. Чтобы отдышаться, пришлось остановиться. Двинцов с какой-то отстранённостью смотрел, как его кровь смешивается с водами Светлояра. Усмехнулся, словно и не о себе подумал: "Вот и конец Двинцову. А если была в моей крови частица этого озера, как раз на место верну". Клочья тумана сгущались, окружали. Вновь стало тяжело дышать. Неожиданно над головой послышался клёкот. Двинцов задрал голову: сверху пикировал сокол. То ли был он таким, то ли просто казался полупрозрачным, серебристо сверкающим в лучах солнца. Птица стремительно приближалась, можно уже было рассмотреть каждое перышко не полупризрачном теле. "На меня что ли идёт? Разозлившись, Вадим, махнул рукой: "Да отвяжитесь вы от меня, сволочи!". Из раненой руки брызнуло, капли упали в надвигающийся туман. Над водой раздался тихий, но жуткий вой. Клубок, в который попала кровь, мгновенно рассеялся. Двинцову показалось даже, что остальные клочки боязливо отодвинулись. "Попробую ещё!" Вадим вновь махнул рукой. И ещё один кусок с тихим воем растаял. "Ага! Не нравится!" - Двинцов, издав победный рёв, махнул ещё раз. В этот рах результата не было. Рана уже почти не кровоточила. Вадим, зажмурив от боли глаза, впился в рану зубами, разрывая, увеличивая. В рот сначала слабо брызнуло солёно-железистым, затем потекло сильнее. В три коротких гребка Двинцов догнал отсупивший туман и снова махнул рукой. Сработало! Ещё три гребка, мах рукой, короткий вой исчезающего противника, отсупление оставшихся. Вот они уже почти все сгрудились в середине озера, плотно укутав Зоряницу, изредка выбрасывая в стороны грязно серые протуберанцы. Двинцов после очередного броска нащупал ногами землю, встал по плечи в воде, прошёл вперёд. Кровь снова унялась. Воды Светлояра действительно обладали целительной способностью. Двинцов вновь вцепился зубами в руку. Рот наполнился кровью. Вадим плюнул в сгусток тумана, оказавшийся ближе. И вновь: тихий вой, хлопок, сгусток исчез, словно свернулся сам в себя. Двинцов радостно завопил:
- Расступись, гады, заплюю нахрен!
Вода доходила ему уже только до пояса, он сделал ещё два шага, поднял голову: Сквозь клочья тумана на него смотрело невыносимо прекрасное лицо. Ни единого движения не было на нём. Только глаза жили, мучились, словно пытались сказать чего-то.
Вадим прошептал:
- Ничего... Сейчас справимся, вот поближе подойду...
Он вспомнил о болтавшихся на поясе ножнах только задев за них рукой. Ухмыльнулся, вытянул нож, не спеша осмотрел, попробовал пальцем лезвие. Зажмурившись на миг, подумал: "Теперь и в мазохисты можно подаваться.". Открыл глаза, зачем-то подмигнул Зорянице и резко полоснул по запястью наискосок. Опустил руку, выгнув запястье, дождался, когда кровь соберётся в ладонь, размахнулся, метнул повыше, к лицу Зоряницы. Потом ещё и ещё. Усмехнулся, пробормотал:
- Извини, милая, если запачкал. Жизнь такая... грязная.
Над озером кружил сокол: клекотал, пикировал на туманы, вновь взмывал вверх. Туманные щупальца тянулись за ним, словно пытаясь ухватить, обрывались, падали в воду бессильными клочьями. Сокол прорывался к Двинцову. Туман не пускал. Из очередного пике сокол выйти не успел; туманное щупальце, сгустившись, обхватило тело, прижимая крылья, ударило с силой о воду. Двинцов, заметив падение, кинулся к упавшему, подхватил его, уже уходящего под воду.
- Вот блин! А с тобой теперь что делать?
Сокол открыл глаза, чуть повернул голову налево, уставился на Двинцова одним глазом:
- Вот ты какой..., - неожиданно услышал Вадим.
Он мотнул головой. В ответ услышал смешок:
- Не мотай, не мерещится... - Клюв птицы оставался неподвижным, голос звучал у Вадима в голове, - Не поспел я... Не так всё пошло...давно уже не так, как задумано было... Один всего лишь из твоего мира должен был выйти... Как дальше будет, не ведаю...
Сокол умирал, сердце его билось всё реже и реже, слабел и голос, мысленная речь становилась всё более и более прерывистой:
- Учить должен был... Всё не так пошло... И Кривды никто не поразил ещё...
- Ты погоди! Ты кто вообще? - Вадим поднял сокола ближе к лицу, - Что дальше-то делать?
- Не знаю... теперь... Сам справляйся... Пусть сердце подскажет... Может, что и выйдет... Прости...
- Ты чего?! Погоди! - Вадим растерянно смотрел на смолкнувшую птицу, чьё тело, казалось таяло в воздухе. Через несоклько мгновений Двинцову осталось лишь ошарашенно рассматривать собствнные пустые ладони, мучительно размышляя: не померещилось ли ему всё это от потери крови.
Откуда-то сверху ударил порыв ветра. Двинцов поднял голову: туман зоряницу уже не окружал. Она встала, расправила белоснежные крылья. Заметив взгляд Двинцова улыбнулась в ответ и глазами же указала на свои ноги, по прежнему спелёнутые туманными щупальцами столь плотно, что казались вмурованными в камень на котором стояла Зоряница.
- Потерпи немного, - прошептал Вадим.
Вода священного озера делала своё: кровотечение практически прекратилось. Двинцов достал нож, аккураьно вспорол повдоль вену на предплечье - от запястья до локтя, заработал пальцами, сжимая и разжимая их, как при сдаче крови на анализы, подставил ладонь под струю. Набрал горсть, усмехнулся:
- Говорила мне мама: не балуйся с острыми предметами... Получайте, гады!
Двинцов побрёл вокруг камня, щедро поливая кровью подножье, периодически плескал на остатки тумана. В миг, когда Двинцов замкнул круг, раздался треск, камень на глазах покрывался мелкой сеточкой трещин. Трещины, разбегаясь по поверхности, ширились, удлинялись, переплетались, пока камень не рассыпался на мелкие песчинки, горка которых становилась всё ниже и ниже, скатываясь под воду.
Двинцов ушёл в песок почти по пояс. Сил на то, чтобы освободиться, уже не оставалось, голова опустилась на плечо, перед глазами мельтешили темные круги. Лба коснулись тёплые чуткие пальцы, провели по волосам. Вадим поднял голову: над ним склонилась Зоряница. Двинцов прошептал:
- Вот так... Дальше сама разбирайся... Только не попадайся больше... А вообщем-то, здравствуй... и прощай...
Зоряница опустилась на колени, обхватив голову Двинцова ладонями, поцеловала в лоб, прошептав: "Ты скоро поймёшь: смерти нет. Её нет совсем. Есть лишь вечное обновление жизни. Мы ещё встретимся... в новом мире."
Вадим хотел ответить что-то вроде "Хорошо бы так.", но не смог. Он уже ничего не видел, не ощущал. Двинцов словно летел куда-то, невесомый и счастливый. Не было ни ускоренного кино из прожитых лет, ни сверкающего тоннеля, о которых читал когда-то. А то что было, описанию не поддавалось. Из чётко определённого была только музыка. Музыка, ранее им не слышанная, но при этом знакомая с рождения. И знание. Он знал, что это поют миры, бесчисленные и бесконечные. Поют души животных и растений, людей и камней - всех, когда-либо существовавших или тех, что ещё только будут существовать, поёт каждая молекула, каждый атом, каждая частица бытия. Непередаваемо прекрасная музыка, звучащая отовсюду. Быть может, именна эта музыка грезилась профессору Толкиену, когда он писал свой "Сильмариллион", называя её Музыкой Сфер, Музыкой Сотворения Мира. Отчего-то Двинцову вспомнилось когда-то вычитанное у Даля: "Катавасия - вступительные, оглавные стихи, которые поются обоими клиросами среди церкви, ими покрываются песни канона из утрени."...
Вадим летел в прекрасную Неизвестность и шептал: "Жизнь только начинается. Катавасия - многоголосье рассвета, многоголосье рождения..."
Эту музыку слышалди уже все, жившие в обоих мирах. Миры гибли, рождая новый. Рождалось новое счастье и новые горести. Жизнь продолжалась. Продолжалась и борьба за Человека...
... И я видел, что Ангел снял первую из семи печатей, и я услышал одно из четырёх животных, говорящее как бы громовым голосом: иди и смотри...
... И небо скрылось, свившись, как свиток, и всякая гора и остров сдвинулись с мест своих...
... И увидел я новое небо и новую землю, ибо прежнее небо и прежняя земля миновали...
... И отрёт Бог всякую слезу с очей их, и смерти не будет уже; ни плача, ни вопля, ни болезни уже не будет, ибо прежнее прошло. И сказал Сидящий на престоле: се, творю всё новое... свершилось! Я есмь Альфа и Омега; начало и конец; жаждущему дам даром от источника воды живой. Побеждающий наследует всё, и буду ему Богом, и он будет мне сыном. Боязливых же и неверных, и скверных и убийц, и любодеев и чародеев, и демонослужителей и всех лжецов участь в озере, горящем огнём и серою. Это смерть вторая...
Откровение Иоанна Богослова
В Отрубном мире прервался 2... год...
Конец
Мятель - разновидность длинного плаща с застежкой у горла.