Первым желанием Елены после того, как она выбежала от Алексея Николаевича в расстроенных чувствах, было забыть, вычеркнуть из памяти все, что было с ним связано. Она даже хотела попросить заменить ей практику на другое место. Но прошел один день, потом другой... Ее возмущение и обида все таяли, и вот она уже решила ничего не менять. Судьбе было угодно, чтобы на ее пути появился он, и она решила покориться. "Будь что будет", - думала она. В конце концов, может, ничего и не было. Не надо от жизни требовать большего, чем она могла ей дать. Она решила сделать вид, что ничего не произошло, и прийти в условленное время в юридическую консультацию. По-видимому, Алексей Николаевич тоже сделал вид, что ничего не произошло. День прошел в работе. Было несколько ни к чему не обязывавших разговоров. Так закончились несколько их встреч. На последней Алексей Николаевич вдруг предложил Елене попозировать. Елена, не задумываясь, согласилась, дав себе зарок не видеть в словах Алексея Николаевича больше, чем в них заключалось. Она уже одевалась, собираясь к нему, как вошла пришедшая с улицы Нина. Вид ее был загадочный.
- Пляши, - сказала она, держа в руке конверт, - тебе письмо от Ивана. Что это ты совсем забыла про него? - Видя, что Елена "плясать" не собиралась и была настроена весьма сурово, Нина отдала письмо и пошла на кухню.
Елена тоскливо посмотрела на конверт. Ей так было хорошо в последнее время: никаких волнений, претензий, посягательств на ее свободу. Иногда в глубине души шевелилось что-то, похожее на чувство долга или на жалость в Ивану. Но всякий раз она себе говорила: их много, а я одна; ничего не поделаешь, жизнь так устроена, что где любовь, там и страдания.
Наконец, она надорвала конверт, достала исписанные крупным, неровным почерком листки и стала читать. Она и не ждала от письма ничего хорошего, но то, что она прочитала, превзошло все ее неприятные ожидания. По лицу ее пошли красные пятна. Не дочитав до конца, она скомкала письмо и бросила в угол.
"Негодяй! в чем меня обвиняет! Слишком высокого о себе мнения! Да, я виновата, виновата в том, что не разглядела во-время его как следует. Виновата, что дала возможность полюбить себя, не разобравшись в своих чувствах. Ну и что? Что же теперь, мне выслушивать или читать его несправедливые обвинения и упреки? Нет уж, дудки. Я буду жить как хочу. А всякие там Иваны и прочие мне не указ". Елена быстро оделась и вышла из квартиры, хлопнув дверью.
Ожидая Елену, Алексей Николаевич работал над своими "Ничтожными". Ему не нравилась фигура Вергилия; он ее замазал и начал заново. Руки его двигались почти что автоматически, голова была занята другим. Он никак не мог разобраться в своем отношении к Елене. Он не знал, надо ли было ставить точки над "i", но разобраться хотя бы для себя ему хотелось. Он чувствовал, что в женщине сильнее потребность тепла домашнего очага, семейного счастья. И видя женщин, встречаясь с ними, он испытывал жалость к ним, сознавая, что не хочет удовлетворить эту их потребность. Женщин же, которые открыто показывали свое равнодушие или даже презрение к радостям семейной жизни, он не понимал, он их боялся. У него сложились представления о жизни довольно жесткими, слабо поддающимися изменениям. Новые явления он пытался втиснуть в эти раз и навсегда сложившиеся рамки. Если же это сделать не удавалось - он испытывал чувство страха, страха перед непонятным, неизвестным. Елена же как раз и была непонятна. Она была молода и, возможно, сама не знала, что ей нужно, чего бы она хотела.
Раздался звонок. "Наконец-то", - подумал Алексей Николаевич. Разобраться в своих чувствах он не мог, но и не мог отключиться от этих мыслей, что-то постоянно заставляло его к ним возвращаться.
Алексей Николаевич провел Елену в мастерскую и посадил на стул. Елена успела заметить снова воцарившийся в квартире беспорядок, но решила на этот раз не вмешиваться в его жизнь. Она по-прежнему ему симпатизировала и при благоприятной ситуации эта симпатия в глубине ее души могла бы развиться в нечто большее.
Алексей Николаевич снял "Ничтожных" и закрепил чистый, уже загрунтованный холст. Затем он подошел к Елене, внимательно на нее посмотрел, попросил повернуть голову, положить нога на ногу, дал ей в руки книгу и опять отошел к мольберту. Он начал быстро водить рукой с кистью по холсту. Елена теперь для него не существовала. Была лишь модель, которую надо было перенести на холст.
Елена почувствовала отстранение Алексея Николаевича; ей стало скучно. Чтобы разорвать этот круг молчания, она произнесла первое, что пришло ей в голову.
- Завидую я вам. Вы увлечены своей работой; ваша жизнь наполнена до краев. А я себя еще не нашла.
- Я сам себе иногда завидую, - ответил Алексей Николаевич, не прекращая водить кистью. - Но дело тут не так просто. Мне очень нравятся мои занятия живописью, все, вплоть до мытья кистей и грунтовки холста, даже запах красок в мастерской! Когда я прихожу домой и ощущаю этот запах, меня охватывает какая-то нервная дрожь. Непременно у меня появляется желание подойти к находящейся в работе картине, посмотреть на нее, даже если я знаю, что в этот день я не буду писать. В последнее время я совсем опустился (или, может быть, поднялся? - не знаю). Хорошее настроение появляется только тогда, когда осеняют, появляются новые замыслы, идеи. У меня часто причина и следствие меняются местами. Еще вчера я помышлял: а не иссяк ли родник моих "художеств"? А сегодня мне явилась новая идея. Только жаль, что времени так мало. Часто мы переживаем, если на нашем пути возникает какое-либо препятствие. Но всегда ли мы хотим, чтобы случилось то, что по какой-либо причине не произошло? Не находимся ли мы в плену особенностей нашей психики? Я выражаюсь ясно? - Алексей Николаевич неуверенно посмотрел на Елену. Ему показалось, что она относилась к его словам благосклонно, и он продолжил.
- Я постоянно ощущаю: что-то ворочается, испускает сигналы в недрах моего сознания. Я не знаю, чем разрешусь от бремени, какое детище и когда появится на свет божий, но что оно появится - я уверен. Картины пишут в таком состоянии, когда в тебе одновременно сосуществуют и страдание, и радость, уравновешивая друг друга. И чем более они по размерам, тем лучше у тебя получается. Для художника, для его умения видеть важна установка на это. Мне это напоминает рыболова, который, плывя на лодке, тащит за собой блесну в надежде соблазнить щуку. Вы ловили таким способом рыбу?- Не дождавшись ответа, Алексей Николаевич продолжал. - Художник, сам живя полнокровной жизнью, имеет установку на видение, расставляет свои сети, в которые то и дело попадается мелкая и крупная рыба.
"Интересно, какой рыбой являюсь я? - усмехнулась мысленно Елена. - Но то, что я рыба и что я попала к нему в сети - это факт. И он меня использует. Ему нужно выговориться, ему нужна натурщица, а что у меня на душе - его не интересует".
- Я не люблю вдохновение, которое приходит во время работы, - продолжал, как ни в чем не бывало, Алексей Николаевич. - Я его, конечно, ценю, но не уважаю. Когда оно приходит неожиданно, как с неба, и заставляет побросать все свои дела, настойчиво требуя тебя всего и полностью, - вот когда испытываешь настоящее счастье.
- А я думала, настоящее счастье - когда любишь, - произнесла, наконец, Елена.
- И когда любишь, тоже, - небрежно заметил Алексей Николаевич. - Одно не исключает другого. Я ничего не боюсь в этом мире, кроме двух вещей: лишь бы не отняли кисть и краски, лишь бы была возможность писать; еще я боюсь не успеть сказать все, что могу и хочу.
"Ну вот, еще одно признание," - с грустью отметила Елена.
- Интересно сравнить работу художника с музыкальным исполнительством. Нотный текст в музыке - это мир перед художником. Исполнение музыкального произведения - это создание картины. При исполнении допускается вариационность в рамках интерпретации. Видение художника также сугубо индивидуально. Поэтому можно говорить об интерпретации художником в живописи окружающего мира.
- Почему же искажение нотного текста не допускается, а в живописи это сплошь и рядом? - обреченно заметила Елена.
- Прежде всего потому, что такую музыку просто никто не станет слушать. А живопись - это другое дело. Мы существуем вне сферы музыкальных образов. В любой момент мы можем войти в нее или выйти. Поэтому мы никогда не сможем привыкнуть к музыке. А окружающий мир находится у нас перед глазами постоянно, эмоциональность его восприятия может значительно уменьшиться. Поэтому художники иногда и искажают. Хотя это только вам кажется, что они искажают. Они по другому писать просто не могут.
- Что-то слишком мудрено, - сказала Елена. - Нам, простым людям, это не понять.
- Что вы! И художник, и обычный человек чувствуют одинаково. Просто обычный человек не может выразить свои чувства посредством какого-либо вида искусства, а художник - может. Человек может не быть художником, но чувствовать не менее богато, чем он. Этот человек лишь не обладает способностью поведать о своих чувствах всему миру. В это смысле он нем. Я должен вам признаться: это огромное счастье - говорить с человечеством на языке искусства. Жаль, что это счастье не всем доступно. Кто хоть раз ощутил радость творчества, тот уже не остановится.
"А я не хочу быть обыкновенным человеком, - продолжала внутренне комментировать Елена. - Я необыкновенная!"
- Иногда со мной случаются страшные минуты: я теряю веру в искусство, веру в его силу, веру в то, что оно способно повлиять на людей, на события, на мир. Это самые тяжелые мои минуты. Ведь существует же масса людей, в чьих глазах искусство не имеет никакой ценности, которые вообще ни разу не задумывались над такими вещами. В эти минуты я думаю, что искусство существует для себя, что оно влияет на людей, но только на тех, которые потом пополняют его ряды, которые сами занимаются искусством.
"Он решил уморить меня, - с тоскою думала Елена. - И весь ужас в том, что он прав. Он говорит интересные, умные вещи, только это мне сейчас не нужно. Как его остановить, чтобы он не обиделся?"
- Что это мы отвлеклись. Ведь это же здорово, - воскликнула Елена, - любить мыть кисти и грунтовать холст!
- Но получая удовольствие, скажем, от мытья кистей, я забываю, для чего я их мою. Если бы мне не нравилось это занятие, я бы поскорей их помыл и приступил бы к главному. А я подчас трачу на это слишком много времени. С другой стороны, если мыть кисти мне совсем будет не интересно и даже обременительно, я буду их мыть плохо, и главное дело будет опять страдать.
- Да, для вас проблемы во всем, - иронически заметила Елена.
- Меня больше волнует вопрос, что заставляет меня снова и снова браться за кисть. Признания я не получил, следовательно работаю для себя и, быть может, на нескольких знакомых, которые видели мои работы. Не объясняется ли все это стремлением к самовыражению. Если бы рядом был человек, например вы, которому я бы имел возможность изо дня в день поведывать свои чувства, мысли, то, может быть, и не нужно было бы все это.
Алексей Николаевич вдруг испуганно посмотрел на Елену, почувствовав, что опять сказал что-то не так. Но встретившись с ее красивыми, грустными, все понимающими глазами и прочитав в них, что она либо не придала этому значения, либо простила, он успокоился.
Елену все же больно кольнуло это "например, вы", и она призвала на помощь все самообладание, чтобы не выдать своих чувств.
- Видите, как хорошо, что мы видимся редко, - сказала Елена, не удержавшись. - А то бы я помешала вам облагодетельствовать человечество.
- Что вы, что вы, - забормотал Алексей Николаевич, - вы не думайте, я вовсе не считаю, что человечество не сможет обойтись без меня и без моего творчества. Кто знает, может мое призвание в ином, как, например, у Сократа или Иисуса Христа...
- Ну, вы даете. - Елена даже забыла о своей обиде, удивляясь неожиданному повороту мысли Алексея Николаевича. - По-моему, так думать по меньшей мере нескромно, а может и кощунственно.
- Вы еще скажите "богохульно". Вы знаете, люди часто сюсюкают, общаясь друг с другом. А мыслить надо жестоко и, следовательно, говорить надо жестоко. Не надо бояться говорить жестокие вещи, в особенности, если жестокость и правда, жестокость и истина совпадают.
- Как это? - не поняла Елена.
- Ну, например, влюбленные (чтобы вам было понятнее). Он говорит ей: я тебя долго искал и, наконец, нашел. Но истина протестует против этого. Истина утверждает: если бы он ее не встретил, то встретил бы другую и говорил точно такие же слова. Или, например, дружба. Мы дружим, потому что боимся одиночества, боимся оказаться один на один с вечными вопросами "кто я?", "зачем я живу?", боимся, что эти вопросы нарушат спокойное, приятное течение нашей жизни, заставят поломать это течение, а это будет нам неприятно.
- Вы, оказывается, страшный человек. Я с вами не согласна. Я верю, что существует тот единственный, который ниспослан судьбой, и я буду ждать этого человека, и я дождусь его. Я верю, что дружба - это не средство избежать одиночества. Ведь у вас у самих же есть друзья, что же вы тогда болтаете! - Елена рассердилась не на шутку. Она покраснела и перестала смотреть на Алексея Николаевича.
- Вот такой вы мне нравитесь больше. Подождите, не бледнейте, мне надо запечатлеть вас. Только поверните головку, как я вам говорил. Что же касается ваших слов, то я не идеал, я слаб, я такой же человек как и все остальные. Поэтому и я дружу, и у меня есть друзья. А вы уж испугались, думая, что перед вами монстр. Ха-ха-ха...
- Ни чего я не испугалась, - смущенно сказала Елена. - Просто мне не нравятся ваши идеи.
- Подождите, вы опять бледнеете. Что мне такое придумать, чтобы заставить вас раскраснеться опять? Помогите мне!
- Сами решайте свои проблемы. Если я вам не подхожу, я могу уйти.
- Нет, нет, только не это. Однако, мы отвлеклись, и довольно сильно. Итак, мы видимся редко, и поэтому мои лучшие друзья - кисть и холст.
- Это уже я поняла. Скажите что-нибудь поинтереснее.
- Хорошо. Я буду говорить о себе. У меня это лучше всего получается.
- Возможно, потому что это вас интересует больше всего, - саркастически заметила Елена.
- А что вы удивляетесь? Если человек себя не любит, если он не умеет себя любить, то не полюбит и другого.
- А если он любит только себя, то для другого человека в его сердце места не остается, - парировала Елена.
- Нет, вы не правы. Вы не понимаете или не хотите меня понять. Дело в том, что любовь для меня - это искусство, а искусство - любовь. Эти понятия для меня не существуют раздельно. Они тождественны.
- Если для вас искусство и любовь тождественны, то для вас не существует ни того, ни другого, - заметила ядовито Елена.
- Какая вы сегодня, право... - поморщился Алексей Николаевич.
- Вы меня еще плохо знаете. Я способна испортить настроение кому угодно и когда угодно, - сказала Елена торжествующе. Потом, видимо решив, что пора высказаться и по существу, добавила:
- А если серьезно, то для меня любовь - это смысл жизни. Я ищу любовь. Я хочу полюбить и чтобы полюбили меня.
- Вы еще мало жили, мало любили. Любовь не может быть смыслом жизни. Любовь, как и искусство, - это способ существования. Для меня не существует любви, оторванной от искусства. Такая любовь связана с потерей человеком своей свободы. И в этом случае, когда любовь уходит, человек испытывает облегчение, так как снова становится свободным. Если помните: "Ты царь, живи один. Дорогою свободной..."
Елена хотела что-то сказать, но Алексей Николаевич опередил ее.
- Конечно, это чувство облегчения знакомо не всем, а лишь тем, кто обостренно чувствует свою несвободу. Некоторые свободы бояться, они не знают, что с ней делать. Такие стремятся к несвободе, то есть к рабству, в том числе и к рабству любви.
- Здорово это вы разложили все по полочкам, - сказала, наконец, Елена. - Для меня человек не любящий - это ущербный человек, это человек-калека. Зачем мы появились на этот свет, если не для любви? Кому нужно будет искусство, если не будет любви?
- Я рад за вас, - сказал Алексей Николаевич. - Я в ваши годы тоже так думал. Чтобы что-то понять, надо чтобы нечто повторилось много раз. Я много раз влюблялся, и всякий раз с удивлением обнаруживал, что я себе уже не принадлежу. Я куда-то ехал, куда мне совершенно не нужно было, что-то делал, чего никогда не сделал бы в обычном состоянии. Я себе не принадлежал. И всякий раз я испытывал облегчение, когда влюбленность проходила.
- Вот именно, влюбленность, а не любовь! Любовь не может пройти, она одна.
- Милая девочка, да пусть будет так. Я не хочу тебя переубеждать; мы говорим на разных языках.
- А можем ли мы выучить язык друг друга? - вдруг смущенно спросила Елена.
- На твоем языке я говорить не хочу, для меня это уже пройденное. А мой язык ты понять не можешь.
Елена вдруг с необыкновенной ясностью ощутила, что ей у Алексея Николаевича делать больше нечего. Эта неожиданно пришедшая мысль не была связана с обидой, разочарованием. Что обижаться на то, что трава зеленая, а небо синее? Где-то в глубине души, может, и оставался какой-то горьковатый осадок, но он погоды не делал.
- Я вижу, вы совсем перестали работать. Может нам перенести на другой день?
- Да, пожалуй, - сказал Алексей Николаевич, - тем более уже темнеет.
Попрощались они довольно сухо. Были сказаны все положенные в таких случаях учтивые фразы, но чувствовалось, что каждый торопился закончить эту встречу.
Проводив Елену, Алексей Николаевич, словно не зная, чем заняться, принялся ходить по квартире. В мастерской он поправил снятую картину, которая, как ему показалось, стояла криво; на кухне закрыл покрепче кран, из которого капала вода; проходя мимо дивана, он взбил и придал красивую форму подушке, и это несмотря на то, что до сна оставалось часа два. Он был рационалистом до мозга костей и не пошевельнул бы пальцем что-либо сделать, если бы это не отвечало какой-либо практической цели. Но вместе с тем он был эстетом, любителем и ценителем прекрасного. Один вид подушки, на которой он лежал, сплюснутой и вся в складках, его раздражал.
Какая-то, пока неясная, мысль мучила Алексея Николаевича, стучась ему в сознание. Он чувствовал это, но никак не мог ее сформулировать. Что-то важное ему пришло, пока он любезничал с Еленой. Наконец, походив еще немного, он понял, что ему не давало покоя. Эта мысль была так необычна, что он сам не мог поверить, что это действительно плод его раздумий, а не внушенная кем-либо другим идея. Мысль эта заключалась в том, что вся его последующая жизнь ему представилась как чудовищный эксперимент над самим собой: ограничить круг своих интересов юриспруденцией и живописью. Первое ему было нужно для заработка, второе было дело его жизни, для души. Елене в его жизни места не было, да и не только Елене, а никому другому. Встретившись с Еленой, он понял, что придется выбирать, что жить с таким человеком как Елена и постоянно забывать ее, обращаясь к своим картинам, было бы в высшей степени бесчеловечно. Эксперимент этот был чудовищный, потому что провести его можно было только один раз, и цена ему была - его жизнь. Либо он "облагодетельствует человечество", как ехидно заметила Елена, либо он загубит свою жизнь, раз и навсегда. И если придется загубить ему жизнь, то пусть это будет одна жизнь, его, а не две или три.