А Пахому пива захотелось отведать буяновского, как только про пиво почул.
Пиво там варили часто: обычно, сычёно, пивцо, полпиво... И батюшка Пахомов солод ставил. Набирал он зерна крепкого ячменного аль жита без гнили, замачивал и ждал, когда вылезут молочные ростки.
Жито скоро набухало - день, не больше, пшеничка же с ячменём чуть подольше.
После подсушивалось зерно, на холоде отстаивалось.
Пахома батюшка ни свет, ни заря отправлял его ворошить солодовыми граблями. Может, беспокоился, что украдут, а может, так положено было делать... Целая наука ждать - упустил время, не выйдет пива с пенной шапкой.
Дня через три просушка.
- Три давай, не жалей рук! - заставлял батюшка Пахома тереть в руках зерно, чтобы ростки обломались. - Это ж жито, с ним легко можно управиться, не то, что с ячменём каким, - а у самого глаза огнём с доброй искоркой.
После просевали да перемалывали. Попробуешь на вкус мучицу полученную - сладко, недаром солодом назвали.
Как зёрна поспевали, начинали всем семейством под батюшкиным приглядом сусло варить.
Выкатывали во двор чаны огромные, Пахом воды приносил чистой родниковой. Братья с сестрами камни из костров в эту воду кидали, чтоб закипела она. Как забурлит - сольют, солод готовый батюшка добавит, шишки хмеля да мёд липовый, кипятком разведёт и, накрыв тулупами, бродить на два дня оставит.
Как срок подойдёт, сквозь солому всё надо пропустить и, добавивши хмеля, можно варить второе пиво.
Сразу оно не употреблялось, на холоде выдерживалось недели две, иначе вместо пены пузыри нос щёкотать будут.
Как праздник случался, Пахома у бочки ставили да черпак ему в руку вкладывали.
Набирал он в него пиво и разливал по долблёным ковшам-уточкам, а из ковшей разносилось оно по братинам круглым да носатым.
Сам Пахом не пил - кривился, хоть и звали его к столу.
- Давай, садись! Хоть малую толику, - кричали ему, губы мокрые утирая да ударяя рыбиной вяленой о стол.
- Да я уж лучше квасу! Не по мне вкус пивной с горечью, - говорил Пахом, налив кваску ржаного кислого, а сам думал: "Хорошо тому пить, в ком хмель спит".
Лекарь однажды пожаловал на пир деревенский. "Не жигулёвское, - молвил он про пиво, ещё попросив налить, - ярко выражен солодовый и хмелевый вкус. Будоражит... будоражит воспоминания о прошлой цивилизованной жизни. Вам меня никогда не понять - ностальгия у меня", - сознался тогда он в хвори своей, только не поведал, что у него с носом. Нюх, небось, потерял! - решили тогда Буяновские, да посочувствовали.
Мартини лекарь хвалил заморское. Накидывал в колобашку льда, соломину очищал он, бывало, да лёжа на сетке рыболовной между двух берёз натянутой, потягивал, раскачиваясь да слушая соловьёв майских. Где научился такому отдыху - не рассказывал. Пришлый он, чудаковатый, сам, небось, додумался, ведь учёный человек, хоть и хворый ностальгией.
По натуре не дебошир Пахом был, а вот выпивши, становился хуже некуда! Раз проснулся он в чужой деревне на развалинах, да и испугался деяний своих.
- Что ж ты, сынок, избу чужую развалил? - рядом батюшка с укором глядел. - Беги скорей в нашу деревню, чтобы не видели тебя. А то придут люди, увидят тебя на месте злодеяния... упекут в острог.
А, правда! Огляделся Пахом: брёвна, хоть и толстые, а раскиданы, солому с крыши ветер перебирает, горшки все поколоты, лавки со столом во дворе валяются... только печь стоит нетронутая - святое место. Попробовал он бревно одно поднять - куда там! - троих надо звать, чтоб его переложить с места на место. Неужто по пьяной лавочке сила великая в нём появляется, и может он натворить дел, а после не вспомнить? - задумался. Хорошо, не прибил никого Пахом, а ведь мог, потому как, оказывается, богатырь он буяновский без царя в голове.
Дотемна в тот день сидел он за околицей, на глаза людские боялся показываться.
И перед Настёной соромно ему было! Из-за неё ведь и напился Пахом в тот день, когда избу порушил - не приняла подарок его - ситцевый платочек, а у деда старого яблоко протянутое взяла из рук. Вот и пил он за столом, косясь в её сторону, расхрабриться хотел для разговора важного... да отведён был батюшкой в самый разгар праздника подале от людей, к избёнке давно порушенной.
Не видел тогда Пахом, куда его вели, а ежели и видел, то запамятовал, в том и нашёл пользу батюшка, решивши его отучить от пития хитростью.
Не винил Пахом батюшку, благодарил. Неизвестно ведь, что наплёл бы он Настёне, ежели бы вышел с ней разговор по пьяной лавочке. Поклон низкий родителю за науку!