Метафоры эддической поэзии более привычны. Вот, к примеру, Старшая Эдда, "Песня валькирий". Кажется, что метафора о страшных ткацком стане и полотне строится тут же, она живая, образуется и придает цельность и всеобщность картине сражения. Это не столь защита, сколь осмысление. Метафоры скальдического характера есть, но как разреженный фон, сквозь который проступил образ ткацкого стана.
Песнь валькирий
Соткана ткань
большая, как туча,
чтоб возвестить
воинам гибель.
Окропим ее кровью,
накрепко ткань
стальную от копий
кровавым утком
битвы свирепой
ткать мы должны.
Здесь дана ситуация вне времени - ткань битвы ткется и в то же время она уже соткана. Ткань соединяет в себе орудие и результат убийства. Можно предположить, что это символ травматической интеграции психики, способ приспособления к необходимому в этой культуре травматическому опыту. Травма и ее результат (уродливая интеграция) в реальности валькирий слиты воедино, эта слитность насилия и его результата во времени выведена за рамки человеческого восприятия конунга. По сравнению с этой тканью живая стихия битвы в скальдической поэзии выглядит гораздо более гармоничной и здоровой.
Сделаем ткань
Из кишок человечьих,
вместо грузил
на станке - черепа,
а перекладины -
копья в крови,
гребень - железный,
стрелы - колки;
будем мечами
ткань подбивать!
Теперь этот символ изменяется, поляризуется: оружие становится лишь механизмом создания образа, ткацким станом. Возикает парадоксальный символ одновременно интеграции (ткань) и дезинтеграции (из кишок человечьих) психики. Эта ткань столь ужасна, пока находится на столь же кошмарном ткацком стане.
Хьёртримуль, Хильд.
Саннгрид и Свипуль,
мечи обнажив,
начали ткать;
сломятся копья,
треснут щиты,
если псы шлема
вцепятся в них.
Начало тканья совпадает с началом битвы.
Мы ткем, мы ткем
стяг боевой;
был он в руках
у конунга юного:
выйдем вперед.
ринемся в бой,
где наши друзья
удары наносят!
И тут символ снова меняется: он перестает быть огромным и бесформенным, подобно туче, лишается своего трупного колорита, локализуется и становится символом истинной интеграции, пусть и временной - боевым стягом. Таков этот символ с человеческой точки зрения во время битвы, важно, чтоб он не был жутким, что вполне выносимо для валькирий с их точки зрения. Конунг не является организующей бой силой, как в поэзии скальдов, его интегрирующая функция - не в действиях, а в наличии у него стяга, и сам конунг не становится символом интеграции, а лишь его носителем.
Мы ткем, мы ткем
стяг боевой;
конунгу вслед
пора нам скакать!
Гендуль и Гунн
за ним помчались,
кровь на щитах
увидят они.
Мы ткем, мы ткем
стяг боевой;
рвутся вперед
смелые воины.
Конунга жизнь
мы защитим,-
нам выбирать,
кто в сече погибнет.
Время битвы опять циклично, стяг и ткется, и, сотканный, находится у конунга. Такой режим времени принадлежит валькириям. Конунг же действует в обычном линейном времени - в отличие от поэзии скальдов, где эти два течения времени не рефлексируются и не отделяются друг от друга.
Будут землей
люди владеть,
что жили досель
на дальних мысах;
Бриану конунгу
смерть суждена;
Сигурда ярла
копья пронзят.
Ирам готов
горький удел,
память о нем
вечною будет;
соткана ткань,
поле боя в крови;
о мертвых по свету
молва прошумит.
Жизнь смерть слиты воедино, взвешены и отмерены; с исходом битвы стяг окончательно соткан и приобретает значение вечной памяти и воплощенной судьбы.
Страшно теперь
оглянуться: смотри!
По небу мчатся
багровые тучи;
воинов кровь
окрасила воздух.-
только валькириям
это воспеть!
Ход битвы показан очень крупным планом, приобретает смысл небесного явления. Человеческая психика отказывается воплощать столь страшный опыт ("только валькириям это воспеть"), и это решение может быть и полезным, и опасным: полезным, так как психика отказывается от инфляции и идентификации с надчеловеческими силами боя; опасным, так как психика может потерять средства для сохраниения в памяти такого опыта и его последующей интеграции.
Спели мы славно
о конунге юном;
слава поющим!
Слышавший нас
песню запомнит,
людям расскажет
о том, что слышал
от жен копьеносных!
Этой опасности позволяют избежать сами валькирии, передав слышавшему сложенную ими песню. Этот опыт коллективен, валькириям не важно, кто именно их услышит и услышит ли вообще. Интеграция травматического опыта во многом зависит от благорасположения тех сил, что отвечают и за травму, и за интеграцию травматического опыта, это не функция Эго.
Мечи обнажив,
на диких конях,
не знающих седел,
прочь мы умчимся.
Когда столь жуткое содержание воплощено в сугубо человеческие формы (поэтическая речь), психика может интегрировать их уже без участия сил коллективного бессознательного.
Эддические описание трупов "отглагольное. Никаких гипербол и гротеска, чистое действие и его результаты.
Речи Регина
(отрывок)
У Сигурда была большая битва с Люнгви, сыном Хундинга, и его братьями. В этой битве пал Люнгви и все три брата. После битвы Регин сказал;
"Кровавый орел острым мечом у Хундинга сына вырезан сзади! Всех сильней траву обагривший конунга сын ворона радует!"
Этот стихотворный отрывок построен по форме скальдической висы. Важное отличие состоит в реалистическом описании трупа. Труп есть убийство, остановленное во времени, превращение тела в законченный образ ("кровавый орел" - выломанные сзади ребра и извлеченные легкие - это форма жертвоприношения). Торжественная концовка дает убийству этическую оценку, возводя его в ранг доблести.
Краткая песнь о Сигурде
(отрывок)
[Гуннар сказал:] "Готторма мы толкнем на убийство, младшего брата, еще неразумного! Не произнес он клятвы, что дали мы, клятв, что давали мы, наших обетов".
Эта строфа дает представление об этической коллизии данного убийства. Гуннар и Готторм - родственники Сигурда по браку, братья его жены. Поскольку он не кровный родственник, связей, препятствующих убийству, в этом родстве нет. Важна связанность Гуннара дружеской клятвой по отношению к Сигурду и отсутствие этих клятв у Готторма. Готтарм описывается в других песнях как звероподобное существо, вскормленное на месть змеиным и волчьим мясом.
Легко согласился поспешный в поступках: Сигурду меч в сердце вонзил.
Вне сферы действия клятв это убийство не становится этической проблемой, Готторм без каких-либо задержек совершил его. Убийство описано как чистое действие. Оно не одобряется, но и не порицается.
Отмстить захотел воинственный конунг, меч свой метнул в юнца неразумного: с силою Грам брошен был в Готторма, светлый клинок, рукою смелого.
Это убийство более развернуто, герой, его противник и клинок отмечены эпитетами. Это убийство доблестное, героическое - и описание броска повторяется дважды: в первом четверостишии субъектом действия являетс я Сигурд, во втором - его меч.
Надвое был рассечен убийца, прочь голова отлетела с плечами, рухнули ноги, назад завалились.
Описание убийства антигероя, как и броска Сигурда, несколько растянуто во времени. Бросок великолепен, а враг превращен просто в расчлененную плоть и на наших глазах перестает быть человеком.
Поэты Старшей Эдды создают настроение эмоционально пустого шока, создавая картины убийств. Но они способны не только воспроизводить. Но и описывать это состояние. "Первая Песнь о Гудрун" посвящена эмоциям, связанным травмой.
Первая Песнь о Гудрун
(отрывок)
Так было - смерти
желала Гудрун,
над Сигурдом мертвым
горестно сидя;
не голосила,
руки ломая,
не причитала,
как жены другие.
Состояние Гудрун соответствует клинике аффективно-шоковой реакции с ее безмолвием, эмоциональным застыванием и телесной неподвижностью.
Мудрые ярлы
к ней подходили,
скорбь ее
пытались рассеять.
Не было слез
горючих у Гудрун,-
горе великое
грудь разрывало.
Подчеркнута как бы вечность, монотонность состояния героини. Ярлы видят в этом проблему, не напрасно.
Знатные жены
ярлов сидели,
золотом убраны,
против Гудрун;
каждая горе
свое вспоминала,
речь заводила
о самом горьком.
Молвила Гьявлауг,
Гьюки сестра:
"Счесть невозможно
несчастья мои,-
я пятерых
мужей потеряла,
трех сестер,
трех сыновей,
восемь братьев -
и все ж живу я!"
Не было слез
горючих у Гудрун:
гибель юноши,
конунга смерть,
горе великое
камнем легло.
Молвила Херборг,
владычица гуннов:
"Горе мое
еще тяжелее,-
семь сыновей
на юге погибли,
муж мой тоже
в сече зарублен;
мать и отец
и четверо братьев
морю достались,-
ветер настиг их,
била волна
о борт корабля.
Сама их одела,
сама убрала их,
сама схоронила
тела родимых.
В полгода всех
потерять довелось мне,
не было мне
ни в чем утешенья.
В плен тогда же
сама я попала,
рабство изведала
в те полгода;
жену вождя
одевала и обувь
ей подавала
каждое утро.
Ревновала она,
бранила меня,
жестокими были
ее побои;
хозяина лучше
нигде не видала,
хозяйки хуже
нигде не встречала!"
Не было слез
горючих у Гудрун:
гибель юноши,
конунга смерть,
горе великое
камнем легло.
Знатные жены начинают готовит почву для интеграции травматического опыта. Женщины по очереди рассказывают истории своего вдовства, эмоций в их рассказах нет, смерть мужей и сыновей не описывается, упоминается лишь способ их смерти. Своей безэмоциональностью они присоединяются к нынешнему состоянию Гудрун. Вдовы делают ее опыт всеобщим, лишают его уникальности, и она их то ли не слышит, то ли сопротивляется обесцениванию ее горя.
Гулльранд, дочь Гьюки,
молвила так:
"Мудрой слывешь ты,
приемная мать,
а жену молодую
утешить не в силах,-
пусть она видит
мертвого конунга!"
Сдернула саван
с тела Сигурда,
к ногам жены
подушку метнула:
"Вот он! Прильни
губами к устам,-
ведь так ты его
живого встречала!"
Гудрун настолько застыла, что не видит и не слышит происходящего, ее горе лишено определенной формы и переживается в основном соматически, можно назвать ее состояние диссоциативным. Уйдя в телесность не имеющего формы переживания, Гудрун теряет шанс на восстановление собственной психики. Гулльранд решилась на провокацию: она учитывает и отсутствие у Гудрун сейчас способности у символизации, поэтому делает единственно возможный шаг - возвращает ее в непосредственное переживание травмы.
Горестно взор
бросила Гудрун
на голову князя
в сгустках крови,
на очи героя,
померкшие ныне,
на жилье души,
мечом рассеченное.
Гудрун действительно видит, зрительное оцепенение травмы действует исцеляющее, мгновенно снимая диссоциацию.