Эомер думал так: тридцать лет назад его продали вот сюда, а пять лет спустя он уже был "царицею". В названии сей должности нет ничего неприличного - просто советник, управляющий и, главное, тот, кто восполняет собою недостатки правящего епископа; "царица" - всегда раб, так повелось издавна. Кем он был прежде, Эомер? Почетным пленником, в котором очень, очень давно почему-то отпала необходимость. И тогда его купил некий знатный рыцарь. Эомер воспитал сначала его сына, потом стал военным советником сразу обоих. Подошла очередь рыцарских внуков - повезло с наставником, они никогда благодаря ему не пугались более крупных и сильных соперников. Пленник воспитал и их. А вот для правнука стал слишком стар, плохо подвижен, и юркий мальчишка не смог бы у него обучиться искусству боя на мечах так, как это надо. Тогда хозяин продал старика Храму - без извинений, но с заботою. Как раз тогда Меркурий Донат, бывший епископ Герма, отовсюду сманивал и скупал тех, кто мог бы учить юношей хотя бы умению разбираться в книгах и документах, и это не считая мастеров и переписчиков. Как учитель и был продан Эомер, но надолго при юношах не задержался. Эму важнее - прежде и теперь - стал иной питомец, беспокойный епископ Панкратий. Сейчас тот, кажется, целиком обратился в воина, как и несколько поколений его предков, и вся теология отправилась бы коту под хвост, если бы не Эомер... Переговоры с купеческими старшинами держали епископа вне Храма уже чуть более недели, и к чему это могло привести, что на уме у сторон, не желали знать даже боги. Но не старый, хромой раб...
Гебхардт Шванк ничего, конечно, об этих мыслях не знал. Сам он сидел в дальнем от окна углу, покусывал перо и все никак не мог наладить дыхание. Виделось ему, как черный поток ночного ветра несет над берегом нетопыря. Течет поток ветра, и чуть медленнее течет большая река. Черную мышь трясло и кувыркало в холодном потоке, и хрупкие крылья ее рвались. Мышь стонала: "Ich schterbe! Ich schterbe!" А несло нетопыря прямиком в костер. Гебхардт Шванк ответил: "Du sterbst!" и подставил мыши ладонь. Но она врезалась в лоб ему и рассыпалась пеплом. Он, грустный шут, сделал ладонь ковшиком и растер пепел по лицу, как делают в Покаянную Ночь...
Потом кто-то крепко ударил ладонью в дерево и недовольно сказал:
- Грустный смех мертвецов!
Эомер вообще не умеет шептать... Тогда Гебхардт Шванк потряс головою, наконец-то вдохнул, выдохнул и твердым шагом направился к столику старого раба.
Тот сидел, затравленный, не поворачивая головы. Священная табуретка снова была занята - определителем божеств и демонов, тонкими свитками, лишними перьями... Старик еще раз хлопнул ладонью; свиток перед ним, в картинках, выправленный красными чернилами, высоко подпрыгнул и свернулся спиралью. Шванк успел разглядеть, что картинки запечатлели постепенное превращение Лернейской Гидры в самую обыкновенную каракатицу. Эомер судорожно вцепился в дальние углы столика и обвил одну из ножек здоровой ногою. Вторая, переломленная когда-то в бедре, тяжело свисала, ровно опиралась о пол стопой в веревочной сандалии.
Гебхардт Шванк, прежде шут, а теперь, напомнил он себе, трувер, кашлянул и попросил; голос его звучал непривычно, глуховато, а каменный зал не давал привычных отзвуков:
- Мастер Эомер?
- Да, мой господин? - пробормотал, чуть обернувшись, раб.
- Мастер Эомер! Вы были в лечебнице... Что с Пиктором?
Тут старик полностью развернулся и сумрачно посмотрел на дерзеца:
- Не знаю, господин Шванк, не знаю! Думаю, плохо. Он лежит весь во льду, как труп - лед на голове, лед под сердцем, лед от стопы до самого колена. На бинтах сукровица. Он в сознании, пьет воду. Вот все, что я знаю! Меня к нему не пустили - подмастерье лекаря записал все с его слов и передал нам. А на словах передали, что Пиктор бредит, что все держит кого-то. Так что пока все в порядке!
- Он не бредит!!!
- Да знаю я, что не бредит! Держит - и что с того?! И, боги мои, как же от него воняет!
Тут сердце Шванка охолодело, покатилось и рухнуло куда-то в крестец. Оно падало бы и дальше, если б не... некоторые естественные границы. Шут чувствовал, что вот-вот пустым бесцветным мешком сам распластается на полу.
- Послушайте, мастер Эомер, - в ужасе прошептал он, - Вы были там спустя всего час после меня, так? Он успел сгнить - за такое время?
Эомер глядел все так же - недовольно, пристально, устало, но синие глаза его постепенно теряли привычную муть.
- Так почему Вы...?!
- Успокойтесь, господин мой. Я получаю сведения о Пикторе трижды в день - ему сделали разрезы, ему не лучше и не хуже.
- Но Вы...
- Я непременно известил бы Вас о его смерти, господин Шванк! - Эомер отцепился от стола, ударил о край ребром ладони и вернулся к свитку с каракатицей.
Шванк сделал вид, что плюет себе под ноги, и отправился в гостиницу.
Через несколько минут, одетый в старье, обутый в старые веревочные сандалии привратницы, при кошельке, но без пояса и ножа, он ушел к базару.
***
Но, подумав, свернул не на рынок, а в лечебницу. Спустившись знакомыми ступенями, он вышел прямо на юношу, худого, быстроглазого. Тот, убрав под косынку почти все свои длинные кудри, восседал у вороха совсем обветшавшего белья, рвал его на бинты, широкие и узкие, сворачивал свои тряпки в плотные трубочки наподобие свитков. Мальчик, посвистывая, катал на колене очередную скатку.
- Здравствуйте, - поклонился Шванк, - Могу ли я... поговорить...
Он вспомнил, что так и не узнал имени врача.
-... с врачом... по прозвищу Тарантул? Его зовут или Ллир, или Максен, или Скопас... Он высокий, толстый, с волосатыми руками...
- Это Вивиан так его назвала, да? - хихикнул ученик лекаря; Шванк растерянно кивнул, - Вот ведь язык - что половая тряпка!
Прохихикавшись - а вместе с ним хихикнул и Гебхардт Шванк, - юноша собрал бинты в охапку и крикнул в залу у входа, залитую светом так, что люди в ней были только слышимы, но не видны:
- Девочки! Надо бы прогладить! или отпарить!
- Тащи сюда! - отозвалась молодая девушка.
- И быстро! Это - для больного! - скомандовал юноша.
Юноша встал, отряхнул коленки от нитяной трухи и чуть поклонился посетителю:
- Тот, кто Вам нужен - Скопас. Он ушел по делам, но вернется скоро. Если хотите, можете тут подождать, посидеть.
Шванк тупо осмотрелся - сидеть-то было как раз и не на чем. Мальчик пристраивался на очень узком выступе стены, но он тоненький...
Юноша убежал в свет; в светлом зале засмеялись две или три девушки, по-змеиному зашипел пар, кто-то куда-то засеменил, упало на пол что-то твердое и тяжелое, деревянное...
А Шванк постоял-постоял, покачал головою да и направился вправо по L-образному коридору. Этот серый коридор интересовал его и в прошлый раз, как бы заманивал: вступи и пройди до конца! Никаких ответвлений он не давал. А по бокам были только двери, пошире и поуже, плотно закрытые и без табличек. Где-то в стенах таинственно шумела вода, что-то капало. Постепенно стало темней, но затем прибавилось свету, и вместо дверей были уже широкие арки, а за ними - то ли палаты для больных, то ли светлые помещения для всяких осмотров.
И вот - неожиданно - прямо у ног оказалось тонкое прямое бревно, очищенное от коры когда-то давным-давно - на всю ширину коридора. Сучки кто-то оставил довольно длинными и срезал наискось, так что получилось подобие засеки. Света за бревном опять было мало, и слева Шванк увидал лишь узкую прорезь в стене, наподобие бойницы - едва пролезть тощему человеку. Вот тут-то и пахнуло на него еще слабым, но внятным запахом только что тронувшейся на жаре падали - и это в прохладном-то коридоре, в подвале!
Нарушитель границ всмотрелся внимательнее. Рядом с бойницей была еще и дверь, законопаченная белыми тряпками и закрытая на засов. Шванк прислушался - кто-то мерно постанывал в этом странном помещении, похожем на тюрьму, а запах падали тёк именно оттуда.
- Эй, Пикси! - осторожно крикнул шут, - Это я, Шванк! Ты тут?
- Да! - услышал Шванк, - Не волнуйся, я ее держу! Она тут, со мной!
- Отпусти, Пикси! Выпусти ее!
- Не могу! Нельзя!
И в том самый момент, когда Гебхардт Шванк решился переступить сучковатое бревно, быстрые шаги зашлепали по коридору, приближаясь; когда он занес ногу, некто схватил его за шиворот очень старой белой рубашки, встряхнул (тут и треснул ворот) и ткнул костлявым коленом под зад.
- Ах ты, угробище! - ругался тот самый юноша, - Только оставь тебя! Не видишь - сюда нельзя?!
- Вижу, - покорно ответил Шванк.
- Так и чего лезешь? Спросил бы у меня!
- Не бейте меня, господин подмастерье! - залопотал наш мастер представлений, смешно замахал пухлыми ручками, - Не бейте бедного комедианта, прошу Вас!
И мальчик выпустил его несчастную рубашку, усмехнулся. А потом развернул Шванка к себе, взял за грудки и встряхнул еще раз, для большей внушительности:
- Я не подмастерье. Я еще ученик.
Выпустив ненадежную ткань, он что-то решил и распорядился очень веско:
- Вам нужен Скопас, верно? - так я отведу Вас к нему. Идем!
И погнал пристыженного Шванка перед собою.
Когда кончились светлые залы, юноша раскрыл дверь, окованную железом, подтолкнул туда спутника и вышел сам.
Оказывается, лечебница устроена не так просто, а изнутри она куда больше, чем кажется снаружи. Не только ее фасад занимает целый квартал - она построена как буква F и оставляет открытой только одну сторону квартала, совсем как театральная сцена. Эта открытая сторона, где не растет ни единого дерева, выходит прямо на базарную площадь, и застроена она купеческими складами. В двери одного из них и постучался юноша, ударив молотком по бронзовой пластине. Тут же раскрылось окошечко, показалась красная морда охранника.
- Скопаса позови!
- Он вышел. Сейчас приведет, жди.
Кого должен был привести Скопас, так и не было выяснено. Мордатый охранник тут же захлопнул свое окошко.
Ждать пришлось всего несколько секунд. Здоровенный врач, на сей раз в длинном черном одеянии, вел под локоток хилого мужичонку, по виду пропойцу и импотента. Пропойца был переодет в глаженную чистую рубаху - и все, никаких штанов на нем не было, как и обуви. Череп и щеки его сияли свежевыбритой синеватой белизной, а нос и лоб смотрелись как бугристая красно-бурая маска. Мужичонка выглядел то ли похмельным, то ли перепуганным, а толстый лекарь что-то ему наставительно бормотал. Шванк прислушался и пока не совсем понял:
- ... вшей и блох у тебя теперь нет. Товары смотреть и трогать можно (даже нужно) - но, если что-нибудь украдешь или испортишь, тебя снова посадят, понял? Пачкать ничего нельзя, так что на тюках не спать! Пить можно, напиваться нельзя, а то точно сдохнешь. Пиво и еду будут приносить. Гадить можно только в ведро, его будут менять четыре раза в день. Так что сиди и не вздумай буянить.
- Ладно, ладно! - лепетал пропойца. Вроде бы язык его заплетался, а ноги чуть подкашивались, и только ли от беспробудного пьянства?
Врач тем временем подвел его к самым дверям и крикнул:
- Барра, Девин! Принимайте заключенного!
Тот же охранник приоткрыл дверь и втащил мужичонку внутрь. Врач отряхнул руки и повернулся к посетителям. Мальчик и Шванк поклонились.
- Ну, слушаю!
- Здравствуйте, мастер Скопас!
- Ты зачем его привел?
- Надо! - с лукавым упрямством сказал ученик лекаря и тут же наябедничал, - Он хотел влезть в заразную камеру...
- Да, - подтвердил Гебхардт Шванк, - я хотел навестить мастера Пиктора...
- Что-о-о?! - грозно нахмурился Скопас, - Успел?
- Нет.
- И я не знаю, что теперь делать! - пожаловался лекаренок, а взрослый лекарь только махнул рукою:
- Хорошо, иди, Коилин! Я сам разберусь.
Ученик лекаря вновь поклонился и быстро ушел. А Скопас интимно подхватил Шванка под локоток - точно так же, как и заключенного-пьяницу.
- Я Вас знаю.
- Да. Меня зовут Гебхардт Шванк. Но здесь этого произнести не могут, так что - просто Шванк! Мы привезли мастера Пиктора.
- Помню. Пойдемте-ка отсюда!
И Скопас, не успел Шванк опомниться, быстро отвел его к лечебнице; там они, как пара заправских философов, стали туда-сюда прогуливаться под зелеными липами.
- Так вот, Просто Шванк! Вы не заразились до сих пор, и я Вас, наверное, отпущу. Вы успели перешагнуть бревно?
- Нет, клянусь! Мальчик меня перехватил.
- Вот и молитесь за него! А то...
- А то - что?! - тут же окрысился вечно готовый к бою шут.
- Остались бы вместе с этим пьяницей. Вы, жрецы, живете скученно и не слишком-то здоровы из-за своей воздержанности. А мы, лекари Коса, прямо-таки помешаны на заразе.
- Вы бы что со мной сделали?
- Да не торопитесь Вы! Видели этого мужика, Просто Шванк?
- Ничего интересного, мастер Тарантул!
- Ого, так вот Вы как! Ничего интересного, говорите? Так вот, этот дохляк был неделю назад приговорен к повешению.
- И что же?
- Не торопитесь! Купцы привозят к нам товары со всего света. В городе полно бедняков, что живут куда хуже, чем ваши рабы. Если там вспыхнет болезнь, а они легко заболевают и умирают, то зараза расползется повсюду и уйдет за пределы города... Так вот, купцы на неделю запирают свои новые привозные товары на складах, их там окуривают... Если есть хоть какие-то сомнения, то вместе с товарами запирают приговоренного преступника или негодного раба, и больше никто туда не входит. Если он заболеет или умрет, склад окурят серой, товары сожгут, а их хозяину заплатят компенсацию. Приказчик и охранники будут сидеть в заключении, пока не заболеют или пока не пройдет уже сорок дней, а не неделя.
- А если преступник выживет?
- Так почти всегда и бывает... Градоначальник помилует его и отпустит из города. Шванк, наш ученик привел Вас сюда, чтобы... э-э...
- Напугать?
- Впечатлить. Если бы Вы проникли к Пиктору, я оставил бы в заключении и Вас.
- Понял, Скопас, понял... На самом-то деле я хотел переговорить с Вами, узнать, что будет с Пиктором? Вы ведь не пропустили даже Эомера...
- Что сказать? Ему очень плохо, ему угрожает тление, и мы лечим его пока льдом и солью. Если сердце выдержит, то созреет гнойник, и я его вскрою. Я сделал ему разрезы от стопы до паха, теперь сукровица вытекает, и ему не так больно. Но он сейчас очень, очень заразен.
- А он говорит, что удерживает ее?
- Да. А кого это?
- Демона смерти.
Врач молниеносно удивился:
- Так это не бред?
- Нет. Мы видели ее.
- Ее?
- Демона безумной смерти. Пожирательницу Плоти.
- Что ж... Тем лучше. Значит, сознание у него ясное.
- Скопас, передайте ему... Впрочем, нет. Как Вы думаете, ему будет лучше, если он отпустит демона? Или если и дальше будет его держать?
- Не знаю, Шванк...
- Скажите ему, что я ему помогу держать, я возьму ее на себя, если он устанет, ладно?
- Конечно, скажу.
- А Вы верите в демонов или богов?
- Нет. Нас касаются те из них, кого создаем мы сами. А так - живем мы, живут и они... Я передам - Вам и Эомеру - когда созреет гнойник. Расскажу, что мы сделали. Но, даже если повезет, он всю жизнь будет хромать, нога иссохнет... но, Шванк, в опасности не только он! Следите за собой, пожалуйста! И за тем Вашим другом, который задыхался. Он здоров сейчас?
- Я не знаю, он кается.
- Будьте осторожны. Кушайте, отдыхайте, гуляйте хотя бы Вы!
- До свидания, Скопас. Спасибо Вам!
***
Кушайте, отдыхайте, гуляйте! А почему бы и нет? Последние дни Гебхардт Шванк, трувер, не мог даже прямо сидеть за столом и читать, а уж писать, сочинять... Кушайте, отдыхайте, гуляйте. Так он и сделал. Сначала пошел в пивную и съел там пирожок - сам не понял, с чем, и аппетита у него не прибавилось. Когда выпил кружку крепкого пива, понял, что пирожок был с грибами.
Шванку было до тошноты противно. Старый и капризный злыдень Эомер согласен с тем, что Пикси сделался наживкой; да и сам Пикси этого хочет, их обоих интересует только Пожирательница Плоти. Смешной Филипп, он гонялся за нею, как мальчик за бабочкой, пусть это и выглядело как соблазнение, как убийство... На самом деле Филипп хотел всего-навсего поймать ее и посадить в клетку - если найдется для такой подходящая клетка. И Скопас, лекарь Коса - человек добрый и заботливый. Каково ему быть палачом для этого мужичонки? И мальчик, который так был уверен, что сможет напугать его, Шванка...
Тут Шванка чуть не вырвало, и он пришел в совершенное бешенство. Если кто и виноват, так этот сумасброд, самодур, епископ Панкратий! Роман ему подавай, а как и когда его писать?! Послал их, беззащитных, на неизвестность - и даже результатом не интересуется, у него, видите ли, переговоры!!! Тут Шванку полегчало, и вместо тошноты появилась изжога. Он громко испустил ветры, и его тут же выставили из пивной. Что ж, про епископа Панкратия мы запомним. Запомним!
Кушайте, отдыхайте, гуляйте! Гебхадрт Шванк на выпрямленных ногах, печатая шаг, отправился на базар, да не на привычную барахолку, нет! Он пошел туда, где продаются новое платье и новые вещи. Там, отчаянно и ядовито торгуясь, он купил себе плотные синие штаны, деревянные башмаки, сразу пять пар пестрых шерстяных носков, две рубашки - не белые, как привык, а ярко-голубую и оливково-зеленую, широкий пояс и нож в ножнах, еще больше и тяжелее прежнего. Сложил все это в новый заплечный мешок и отправился куда глаза глядят.
***
После четвертой кружки в еще каком-то заведении Шванк сказал:
- Оп-па! А вот и ты! - оставил медячок под солонкою и вышел.
Увидал он крысу, но очень крупную. Подошла зверюга вроде бы доверчиво; посмотрела, не упадет ли что со стола, получила с шута кусочек хлебца, вымоченный в пиве, изящно вильнула хвостом и понесла подачку к выходу. Шванк, стараясь не шуметь, не тревожить ее, отправился следом. Может быть, это была та самая крыса, что дразнила Филиппа на могильниках, но, вероятнее всего, не та.
И Гебхардт Шванк шел себе и шел, следил, как она уворачивается от сапог, деревянных башмаков, от туфелек и от копыт, глядел под ноги и при этом сам как-то не наталкивался на прохожих.
Может быть, крыса была именно та самая. Уж очень долго она не пыталась свернуть, улизнуть, куда-то спрятаться... Но, когда наметился вечер, крыса все-таки свернула. Она прямо с места вскочила на воз сена и - дальше Шванк не увидел - то ли побежала дальше, то ли где-то зарылась в стебли. Шут чихнул - не будешь ведь спрашивать у возчиков: "Мужики, вы тут крысу не видали? Серую, здоровую?", не будешь и сено разгребать... Что подумают трезвые возчики о таком вот пьяном шуте?
Шванк ушел за обозом из города, а потом стоял за воротами и пропускал ездоков дальше, воз за возом. Была у него одна странная особенность, из-за которой он обычно избегал попоек. Начиная пьянеть, все вокруг он видел ясно, и лишь люди казались ему темными тенями, размазанными по воздуху; после такого хотелось набраться еще больше - если это удавалось, то люди снова становились плотными, еще живее прежнего.
Так шут стоял, проветривался и провожал возы. В конце концов показалась почти пустая телега, только черная, как лаковая шкатулочка. Детали у телеги были обыкновенные, грубые, мужицкие, а колеса с пронзительным скрипом. Так что черное ее изящество казалось совершенно неуместным и даже страшноватым. Катила телегу пара старых и тощих белых кляч в гречке. Телега остановилась, и Шванк успел только вяло подумать: "Ну, будет мне сейчас за недобрый глаз..." и даже не потянулся к ножу; знал он, что отточенные ножи на рынке продавать запрещено, во избежание...
Но возница радостно спросил:
- Мужик, выпить хочешь? Надо флягу-то кончать.
- Хочу.
- Тогда садись!
Шут устроился рядом; в руки ему была тут же сунута фляга, чем-то плескавшая у самого дна. Шванк глотнул вонючего огня, раскашлялся - и возница в его глазах немедленно ожил, обрел уютную плоть; это был длинный рыжий малый с плоским скуластым лицом.
- На здоровье! - сказал возница.
- А в честь чего пьем?
- Так ты посмотри!
Шванк обернулся и увидел: телега оборудована двумя поперечными лавками, к каждой привинчены крепкие железные кольца. А все пространство между ними занял неструганный гроб, грязный, не раз использованный. По тому, как этот гроб подскакивал на выбоинах, можно было понять, что сейчас он пуст.
- Гроб не нужен?
- Ага! Висельника-вора помиловали!
Шванк решил не говорить, где теперь тот вор и что ему угрожает.
- Ты что, его родственник?
- Нет. Я - подмастерье палача.
- Так чего радоваться? Вам же не заплатят.
- Понимаешь, я боюсь покойников.
- Ничего себе!
- Ну да. Снятся, проклятые, понимаешь?
- Жалко. А тебе обязательно быть палачом? Может, выкупишься?
Рыжий почесал поясницу и глубоко вздохнул:
- Нет, нельзя. Кто же будет иметь дело с бывшим палачом?
- Н-да... Тебя как зовут?
- Не скажу, стыдно. Я ведь палач. Заметь, и тебя про имя не спрашиваю. А ты кто, жонглер?
- Откуда знаешь?
- Видел тебя когда-то, ты показывал историю про Красного Бастарда.
- Так это когда было-то?
- Грустный ты для жонглера. Хотел попросить тебя спеть, да уж не буду. Сиди себе так. Здорово все-таки, что никого вешать не надо!
- Да, здорово. А если ты с ума сойдешь от страха?
- Сам про это думаю. Может, мне отпроситься клейма ставить или пороть, как думаешь?
- Хорошо бы. От этого хоть не умирают...
- Не-ет. Пороть - это сложно, тут искусство надобно...
Так они и ехали в черной телеге, на бледных одрах, вели какой-то разговор, то ли пустой, то ли безумный. Давно удлинились тени, тянулись вдоль дороги яблоневые сады. Яблоки то зеленели, то розовели. Гебхардт Шванк высмотрел садик, где невысокие яблоньки показывали уже совсем спелые маленькие желтые яблочки, китайку; взглядом прилип к этим золотистым сладким огонькам и попросил ссадить его:
- Все. Я приехал. Спасибо, друг.
- Давай, счастливо, грустный жонглер. Да нам, смотри, не попадайся, ладно?
Шванк спрыгнул на ходу. Палач хлестнул лошадей и заржал сам, задрав лицо к небесам. Белые клячи унесли его, а шут свернул в сад.
***
Шванк сорвал один сладкий огонек и съел. Липкий сок был словно готовый сидр. Подбирая редкую падалицу, жонглер вошел в зеленый сумеречный сад. Там он постоял, выслушивая птиц - но они молчали. Поэтому он от нечего делать сгрыз еще несколько яблочек. Тогда знакомый голос позвал его:
- Э-эй! Э-эй!
Гебхардт Шванк обернулся и увидел, как тень мелькнула за зеленым кустом. Странная тень, словно бы вся в бликах. Он шагнул туда, но тень исчезла.
- Иди сюда.
Шванк подбежал к самой крупной из яблонь - с иными плодами, большими и светло-зелеными. Тогда из-за ее ствола выступил человек.
- Филипп! Ты что здесь делаешь?
Да, то же лицо - театральная маска: раскосые глаза, длинный нос, верхняя губа углом. Да вот только не было у Филиппа этих румяных уст, этих изумрудных очей, этих каштановых локонов. Шванк посмотрел еще - на встречном его же, шута, пестрая шерстяная шапочка с бубенцами; опустил глаза - вот он, его же жонглерский плащ в красно-зеленую косую клетку.
- Боже?.
- Ага, узнал! Идем же, покажу кое-что.
- Что ты делаешь со мною, боже?
- Ничего опасного.
- Ничего опасного?! - разъярился Шванк, - Да я живу меж двух огней. Твой роман да эта демон... Оставь ты меня в покое хоть сейчас, ладно?!
- Так я этого и хочу! - бог уже оправдывался, - Туда тебя и веду.
- Не пойду! - затопал ногами Шванк, - И отдавай мою шапку!
- А плащ не хочешь?! - поддразнил бог.
Гебхардт Шванк надулся и зашипел.
- Нет, плаща я тебе не отдам - ты же потерял мой, синий. Ты потерял и мое перо.
- Им все равно нельзя писать! А плащ был холодный!
- Ладно, ладно! - и вязаная шапочка зазвенела у Шванка на макушке, - Ох, как же я не люблю пива! - пробормотал бог.
Пока шла эта несмешная перепалка, бог все пощелкивал длинными пальцами. И теперь не было ни сада, ни огоньков-яблочек, да и снизу потянуло соленой сыростью. Шут огляделся: позади была белая глиняная мазанка, запертая почему-то на замок. Ее окружали очень высокие, толстые и прямые яблони с очень большими, розово-алыми плодами. Один плод сорвался, глухо стукнул в траве и покатился по склону. Склон был из камней дикого цемента, ступенями, и на каждой ступени кто-то разбил то карликовые грядочки, то клумбочки ярких незнакомых цветов. Яблоко отскочило от ступени и упало вниз, в море. И к морю по крутому склону вела лишь узенькая, скользкая от пыли тропа; путник, спускаясь или поднимаясь, мог хвататься за медные позеленевшие прутки, вбитые в скалу.
У Шванка закружилась голова. Он обернулся и увидел, что перед мазанкой есть большая легкая конура на сваях, выкрашенная синею краской. С яблони спрыгнула полосатая кошка, поджарая и длинноногая; из травы прокралась точно такая же, только черная и с мышью в зубах. Серая услышала писк из конуры и прыгнула внутрь; черная осталась доедать свою мышь.
Впервые в жизни Гебхардт Шванк не захотел уйти куда-то еще. Но мазанка была заперта.
- Так живут люди твоей веры на Побережье, - сказал бог, и его кудри тут же растрепало ветром.
- Так вот они! - широко махнул рукою бог. И в самом деле, чуть в стороне от яблонь расцветала целая стана ароматных роз, красных, желтых и розовых.
- Пойдем.
Бог, прямо как лекарь Скопас, подхватил Шванка под локоток и увел под яблони. Там, меж двух каменных столбиков был натянут гамак из обрывка рыбацкой сети, и в траве валялся глиняный поплавок. Шванк сел, покачался, отталкиваясь пальцами ног, но бог не оставил его в покое и уселся рядом.
- Смотри, смотри, - приговаривал бог, и Шванк смотрел.
А потом закрыл глаза и попросил:
- Боже, уйди! Тебе плевать, что я видеть тебя не хочу?
- Совершенно верно! - рассмеялся бог, - Мне на это и правда наплевать!
- Ты хочешь украсть мой талант!
- Оставим это! - грозно повелел бог, и Шванк был вынужден открыть глаза, - Это место - твое. Тут безопасно. Можешь приходить сюда сам, когда захочешь. Приводить тех, кого захочешь, но они без тебя сюда не попадут. Здесь можно беседовать о чем угодно.
- Даже о Пожирательнице?
- Да. Она не услышит. А я сейчас уйду. Спи, человечек, спи, спи...
Гусь взлетел. Шванк повалился в гамак и не смотрел на бога. Так он лежал и слушал стук падалицы, думал о том, что можно жить здесь всегда. Потом пришла пушистая белая кошка с зелеными глазами и замурлыкала у него на груди. Поднялась почти полная луна, и Гебхардт Шванк сладко заснул вместе с кошкою.
Утром он оказался в самом обыкновенном саду, под яблонею-китайкой. Но в пестрой шутовской шапочке и с белой кошачьей шерстью на носу. Он, неожиданно бодрый и свежий, вышел на дорогу и отправился дальше, за сады.
***
А вот дальнейшие события его странствий пришлось восстанавливать по памяти из отдельных фрагментов. Несколько дней спустя Гебхардт Шванк проснулся поздним утром в храмовой гостинице, в знакомой комнате. За время его отсутствия переменили салфетку на столе и вышитые занавески, а все остальное было по-прежнему. Его разбудил толстый и яркий солнечный луч - хотя еще накануне и раньше погода была какая-то серая, пасмурная и с мелкими дождичками.
Итак, он лежал в условно своей постели, в относительно чистой одежде. Он помнил, что накануне вечером смотрелся в зеркало черной бронзы у дверей преддверия и видел там большой фингал под глазом и кровоподтеки поменьше на скулах. Левый глаз и в самом деле открывался с трудом, а над правой бровью обнаружилась длинная ссадина. Шванк открыл глаза - их не резало. Помотал головой - она не болела. Да и тело было спокойным и радостным.
Он сел и осмотрел руки - кончики пальцев намозолены о струны, а костяшки пальцев немного сбиты. Нож все еще болтался на поясе, незаточенный и девственно чистый, даже покрытый пленкою масла от ржавчины. Значит, драка была не опасной - но где же она происходила?
Осмотревшись, он увидел две новые вещи - лютню и овчинную безрукавку на завязках. Кошель лежал под подушкою, и в нем оставалось еще достаточно, чтобы прожить безбедно этак полгода. А вот кошелек у пояса звенел несколько иначе. Он высыпал содержимое, и это оказалась в основном мелкая медь. Новые деревянные башмаки у порога совсем растрескались - значит, он пел и танцевал где-то на мостовых. Как он помнил, песен, танцев и мостовых было очень много, денежки он собирал в шапку с бубенчиками, и она теперь совсем перепачкалась. Чем все это кончилось - боги ведают. Но им это скучно.
Меховая безрукавка, да... После ночи в гамаке трезвый Шванк шел себе, шел и вышел в холмы, к овечьим пастухам. Они носили такие же безрукавки и куртки. Но свою Шванк не купил и не украл. Пастухи встретили его, с ходу обозвали валухом и позвали на "помочь" - строить очень большой крытый загон, чтобы следующей весною там смогли котиться овцематки. Сколько-то дней ушло на это строительство, а потом все пили брагу и сквашенное молоко. Наутро пастухи поехали в город продавать свои сыры и молочные напитки и взяли с собою Шванка. У рынка они душевно простились с ним, подарили маленькую головку сыра и безрукавку, просили приходить еще. Песни он им, как водится, пел - в основном, непристойные; им понравилось.
На базаре Шванк раздобыл хорошую лютню и почему-то отправился петь и танцевать, тогда и башмаки разбил. Площадей и мостовых было очень, очень много, денег и хмельного - тоже. То ли этой, то ли следующей ночью он оказался в кабаке с бродячими школярами - вот тогда-то и заработал свои синяки, шишки и ссадины. Под бочонок пива шел обычный разговор, старый, как мир: что было прежде - вещь или идея? и где живут идеи - в своем пространстве или в нашем реальном мире? Какие тезисы защищал в этом споре Гебхардт Шванк, он уже позабыл. Но защищал воинственно и при этом осторожно: никто из философов серьезно не пострадал.
Наутро он хотел для чего-то навестить Скопаса, но в лечебницу его, пьяного с вечера и кроткого, как агнец, не пропустили - вот откуда взялись следы пальцев на запястьях. Тогда он уселся возле солнечных часов и до вечера играл на лютне романсы для женских голосов. Пришел в себя совершенно и исполнил "Кошачий концерт", сочинение пациента, маэстро Пиктора. Тут к нему подошли сразу три незнакомых лекарских ученика в косынках, велели заткнуться и обозвали педерастом. Он же патетически принял их за хорошеньких девушек. Тогда ему ответили еще непристойнее, и у парней явно зачесались руки. Жонглер напыжился и серьезно объяснил: он не педераст, а очень редкий кастрированный певец; кроме того, ему покровительствуют неведомый бог, епископ Панкратий, а также сам лекарь Скопас. Имя Скопаса подействовало - мальчишки заявили, что тот как раз сейчас на операции и, ворча, удалились. Он запустил вслед головкою пастушьего сыра - а они не напали, подобрали ее и унесли.
Упоминание о трех девушках навело Шванка на кой-какие забавные мысли; после заката пошел дождь, и он отправился в купеческие бани. Там-то и началось самое интересное.
Милосердным (без похмелья) нынешним ясным утром Гебхардт Шванк вывернул наизнанку свой кошелек. Так, расписка - куплена пряжа и вязальные спицы, но где они? Из рукава выпала маленькая вязаная куколка - красный шут в рогатом колпачке. Где пряжа и спицы? Подарил банщице. Ага, а вот и счет - на горячую и холодную воду, щелок, масло, красную соль, травяные отвары, трех блудниц, четыре полотенца, большой кувшин красного вина, на четыре фляжки стоялого меду, рыбу и фрукты.
Купеческие бани - роскошное заведение. Вот пришел к ним мужик, похожий на поросенка - в шапке шута, потрескавшихся деревянных башмаках и в пастушьей безрукавке, а его принимают как ... кого? Не короля, не рыцаря - словом, так, будто у него с собою не пара-тройка золотых монет, а будто бы это он сам отлит из чистого золота, и притом без единой лакуны.
Помывочные отделения облицованы мрамором, а парные - душистым деревом. Крючки для одежды бронзовые, в виде змеиных головок; ванны, столы и креслица - на бронзовых совиных и львиных лапах. Прислуживают опрятные веселые ребята в белых полотенцах вокруг бедер.
Правда, тот, кто привел блудниц, выглядел очень страшно. Шванк специально позвал троих - совсем юную, зрелых лет и увядающую. Рыжую, брюнетку и блондинку разного телосложения. Пусть три женских возраста укладываются у блудниц в семь-десять лет, если повезет, но вели-то все трое себя одинаково, деликатно и весело.
Сопровождающий сумрачно поглядел и решил, что слабосильный клиент трех блудниц при всем желании обидеть не сумеет. А, задумай он что нехорошее, три молодых женщины сами смогут оборониться.
- Ладно, девочки, - сказало страшилище, - останетесь с ним на ночь. А утром путь он вам повозку закажет.
- Хорошо, господин, - отозвалась старшая и сделала шутовской реверанс.
Сидели в парной (дамы - в простынях, Шванк - полностью одетый и в вязаной грязной шапке), пили, ели. Потом повторили то же самое. Дамы, заподозрив, что клиент - импотент, перестали стесняться, разделись полностью и попрыгали в горячий глубокий бассейн с резными морскими коньками на мраморных плитках, начали брызгаться - сначала друг в друга, а потом, разбушевавшись, и в клиента. Самая дородная предложила сделать ему сидячую ледяную ванну, для укрепления фалла.
Шванк, когда его оставили одного, расплакался. Так он сидел, ревел, сморкался, а мокрые блудницы гладили его по головке, сочувствовали. Что-то он им рассказывал, а они слушали. Еще плачущего, легко и с облегчением, его увели в бассейн и о чем-то возбужденно застрекотали.
- Давай, я буду звать тебя Пятачок? - спросила рыжая.
- Ты мне нравишься, - добавила самая юная.
- Спасибо, - сквозь слезы пробормотал Шванк.
- Смотри-ка ты, он все еще одет! - заявила блондинка, и эти три фурии кинулись раздевать клиента. Когда увидели, кто он, присмирели и засмущались. Тогда Гебхардт Шванк громогласно объявил, что его кастрировали чуть ли не младенцем и что сегодня в первый раз в жизни видит совершенно голых женщин - если не считать полураздетых актрис, но это в юности, ничего любопытного. А вот нынешние спутницы ему, Шванку, очень нравятся. Тут блудницы расхохотались, расцеловали шута в обе щечки, облили остатками красного вина и окунули в бассейн с головой.
Чуть позже самая юная отпросилась к банщикам и вернулась уже под утро, распаренная, усталая и довольная. Пятачок-Шванк так о чем-то и беседовал с оставшимися матронами, пел им, а они то оттирали его, то массировали - да похваливали, какая у него спинка - мягкая, белая да гладкая. Матрона постарше выстирала и высушила в каморке с сухим жаром его почти прозрачную мягкую рубаху.
Утром она сказала:
- Нам пора. Пятачок, а пойдем с нами на базар? Так надо.
- Рано же еще.
- Нет, нужные торговцы работают круглые сутки.
В рассветном тумане блудницы как-то нашли нужную палатку, и Шванк сделал им подарки - бритвы и щипчики, костяные заколки-гребни и красный кружевной платочек; кому что досталось, он уже забыл. Потом нанял возок и спрыгнул возле храма, а его дамы покатили дальше.
Странно, но до самого вечера он сидел в библиотеке и что-то писал, но потом разорвал все - лист за листом - и унес в огненную яму. Никого в библиотеке не было, даже Эомера. Весь день.
***
Тут солнечный луч ушел с постели, и Шванк окончательно решил просыпаться и идти точить нож. За дверью кто-то переговаривался нарочито громко, топтались прислужницы.
- Хлоя, Федра, да заходите вы! Я не голый.
Девушки, беляночка и чернушка, вошли. Шванк подарил им по мелкой серебряной монетке и спросил:
- Я буянил?
- Нет, господин мой, - отвечала беляночка Хлоя, - Привратница сказала, что Вы любезно поздоровались и сразу ушли в библиотеку.
- А здесь?
- Нет, - ответила Федра, - Вы мило извинились и сразу легли спать.
- Я блевал?
- Нет, нет, что Вы, господин! - рассмеялась Хлоя, - Вам принести завтрак или воды с лимоном?
- Нет, не надо. Но спасибо.
Девушки гуськом удалились и рассмеялись уже в коридоре. Гебхардт Шванк блаженно потянулся и решил, что отдыхал он вполне безобидно и никакого вреда никому не причинил.