Я сидела на скамейке и смотрела на очередь. Она была такая длинная, что хвост её сплетался в коридоре в немыслимые клубки, возился, шипел, трижды опоясывал землю и возвращался назад, чтобы куснуть сам себя. Мне места в этой очереди не нашлось. Я была первая, и меня оставили ждать Конца.
В семь лет, и в восемь, и в десять - я уже видела такие очереди. Они живые и у них никогда нет лиц. Как мясорубки они проглатывают дородного мужчину в костюме, бабушку в косынке, чьё лицо так иссохло, что кажется деревянным, молодого человека со сломанной рукой, у которого - я точно знаю - есть конфеты, и мою маму. Она ставит меня на стол в углу и ухает в очередь. Мне жарко в шубке. Даже стоя на столе я ниже условной очерединой головы. Ещё я почему-то совершенно уверена, что меня тут забудут. Никогда не сменится время суток. Не придёт лето. Не остановятся гудение и шёпот. Очередь просто будет ползти по истоптанному линолеуму, и даже если мама выпадет из неё с какой-нибудь другой стороны, она не сможет забрать меня. Это Замок, и я не знаю, кто его хозяин, Кафка или Кейн, но даже если с потолка мне в руки падёт Экскалибур, здесь нет никого, кого им можно было бы поразить. Поэтому я стою на столе и не двигаюсь, как бы ни дрожали коленки.
Поэтому я сижу в зале со сломанными автоматами и смотрю на очередь. Я жду визу в Бразилию на себя и своего мужа. Знаю, что ничего не дадут и нам придётся снова пересекать границу нелегально, плыть на лодке, сидеть на деревьях, сдавать норматив по бегу на пересечённой местности и кровь комарам. Четвёртая положительная. Я вышью это на воротнике блузки суровой ниткой в память о времени, когда горы были высокими, руки сильными, а глаза ещё могли разглядеть игольное ушко.
Я сижу уже час. Мяч стучит, отмеряя пульс.
Тут, в подвалах, основывается Спарта, прямо на моих глазах. Кандидаты приносят справки, считают пропуски. Заплативших членский взнос принимают отдельно, в шатре из павлиньих перьев, замаскированном под заросший холм. Но мой паспорт недействителен, никуда, понимаешь, не пройти.
Я смотрю на девушку, вынырнувшую из очереди. Волосы у неё зелёные, приятные. Она говорит, что неизлечимо больна.
Я вдруг понимаю - эту рыбку он не пропустит.
Я вдруг понимаю - через зал течёт ручей. Он начинается как святой источник, в недрах какой-нибудь горы с обвалившейся колокольней, а заканчивается стеклянной стеной, что напротив меня. И Бротиган сидит на берегу, недалеко от человека с журналом. Он подмигивает мне, и рыбка срывается с крючка.