"Это маленькое сочинение есть великое объявление войны; что же касается
выслеживания идолов то на сей раз это не временные, а вечные идолы, к которым я
здесь прикасаюсь молотом, как камертоном - не существует вообще более старых, более
уверенных, более надутых идолов...а также более пустых"
ф.Ницше
Уши публики, как плеву член, разодрало мерзкое назойливое дребезжание третьего звонка.
Бордовые кулисы зашуршали лобковыми вшами, послушно и плавно разошлись в стороны. Словно половые губы под пальцами и языком блестяще-убогого развратника. Заиграла приторно-сладкая, как конопля, легкая ненавязчивая музыка. Вонючие звуки, которые пахнут тухлой рыбой. Ненасытной вагиной, горячим соком влагалища. Он стекает по не сбритой бороденке лизуна.
Ублюдочно-тускло блестит ключ их гнилого завода, ключ в форме фаллоса. Весь театрик - механический. Все зрители - заводные апельсины. Вся планета - потатоид на батарейках, что испортился и заплесневел. Батарейки сели, они забиты пеплом вульгарных ожиданий - электролитом. Проводимость чудовищных и пошлых идей - идеальная. Ненависть, первобытная ненависть осадком выпаренного судьбой абсента на дне атавистической души - бутылки (атавистической - это равно ее отсутствию)- ненависть - жирная почва для всходов цветов зла.
Электрические зрители найдут места согласно билетам, но не найдут себя.
Зеваки сидят на обитых бархатом красных креслах. Ряд игрушек на полочке - рты чуть приоткрыты, ритмично хлопают ресницами, руки и ноги глядят в разные стороны. Одеты в красивые платья. Но все пришедшие бездарно-дешевы, как розовые манекены.
Здесь не покажут "Виндзорских кумушек" или "Сон в летнюю ночь". Не над чем и незачем искренне смеяться, осталось лишь противно хехекать. Так смеются куклы. Они считают себя плодами трудов талантливого художника. Забывают, что тряпичную куклу можно порвать, фарфоровую - разбить, пластмассовую - сжечь.
Так делают жестокие дети. Накуренные и пьяные куклы от них ничем не отличаются. Уничтожают всех: и друг-друга и себя. Они убили в себе все хорошее, что можно взять от ребенка. Нежно лелеют лишь неосмысляемые пороки.
Дешевый театрик с очередной Барби-примой. Коричневая пластмасса загара, розовый домик. Вульгарная пьеска. Она оскорбляла бы стены театра, не будь эти стены такими же дешевыми и карточными, как актриса. Дама червей со всей ее свитой - за тридцать рублей.
На сцену вышла кукла и запела - рот ее оставался закрыт, из ниоткуда звучала песенка. Примитивная, с куцыми словами и музыкой из двух аккордов. Такие звуки и поднимают осадок со дна души. Или просто со дна - у многих нет души. У многих, но не у всех.
Я тоже сидел в зале и захотел кинуть в выступающую тухлое яйцо. Меня самого давно уже закидали. Когда ты всматриваешься во тьму, помни: тьма всматривается в тебя. Превращает в задерганный, забитый кусок мяса. В марионетку твоих же порочных желаний.
Зависть.
Общество спектакля.
Система.
На сцену вышли другие актрисы и их лакеи-гейчики. Липкие и сахарные, будто их только что полили спермой, и они улыбаются.
Сцена была скрыта в полутьме, освещение скрадывало изъяны актеров, будто ночь. Идеальное время для концертов и спектаклей. Для темных делишек, которые заводные люди любили обделывать. Костлявые, жирные, с безразмерными задницами в целлюлите. Просто уродливые, с бесцветными физиономиями и - опустошенными жаждой глазами. Но не жаждой жизни. Ничего не видно в лоне тьмы, не различить и убогие внутренние миры, все покрыто пудрой.
Тепло пахло карамелью.
Отвратительно-бледное лицо с вульгарными румянами. Словно фиолетовый развод акварели на безвкусном этюде. Мордочка главной героини, примы, смутно белела и вспыхивала - в зависимости от падающего света.
Я смотрел на нее и думал: она ведь ни в чем не виновата.
Не виноваты и те, кто мельтешит на жалкой сцене, которая для них - жизнь. Обряженные в аляповатые шмотки. Вырезы по воротнику, растительный орнамент. Они не задумываются ни о чем - в том числе и о себе. Они затоптали те крохи человеческого в своей звериной душе, которые у них оставались.
В пору спросить не "что в них хорошего", а "как они докатились до
скотского состояния"?
- Боги нам нарисовали глазки, мы не люди - мы живые маски. Не нужна нам ни любовь, ни ласка - только дольше чтоб не стерлась краска! - запели играющие роли куклы хором.
А все-таки любовь и ласка нужна всем.
Завизжали трубы - на сцене явился Механический Король.
- Плодитесь и размножайтесь! - заорал король как базарная баба, совсем не по- монарши. - Секс - это главное! К нему все и сводится! Вот вам мой указ!
И куклы тут же спустили штанишки.
Куклы старались, но тряпичные маленькие писечки не могли проникнуть в вагины партнерш. Фарфоровые и пластмассовые - тоже. Лакейчики-гейчики попытались трахнуть друг-друга, но не смогли. А если бы и смогли - в игрушках нет спермы. Актеришки во время своего квазиакта начали блевать - рвоты в них было сколько угодно. А прима стояла посреди мертворожденной оргии и глупо хлопала глазами. Не понимала.
И тут я сделал то, о чем мечтал давно: я вытащил из внутреннего кармана пиджака бутылку с "коктейлем Молотова", поджег тряпочку зажигалкой и запустил на сцену. А затем и еще одну.
Подлая сущность зрителей и актеров - похлеще бензина. Пламя в считанные секунды охватило все и вся.
Клокворк-пиплс завизжали, впали в животную панику и начали давить друг-друга в тщетной надежде спастись, пробиваться к выходам, затаптывать друг-друга.
Хэппи-три-френдс-театрик.
Ночной клуб.
Автобус.
После них останется только небольшая заметка в газете на шесть строк петитом.
Они сгорели, как узники Бухенвальда. В агонии. Им повезло - их не настигла нищая старость бомжей, в которых они превращаются, если доживают до седин.
***
Я смотрел на пожар снаружи и смеялся.
Ко мне прижималась Барби-прима и дрожала всем телом, как котенок.
А на грязном асфальте под нашими ногами валялись два заводных ключа.