В Аахене я встретил своё короткое и горькое земное счастье.
Её звали Урсула, она была придворной дамой, родом из тех же мест, что и брат Павел. Ревностная католичка, она бежала от зелотов Лютерова учения сюда, на берега Рейна (это уже второй удар судьбы, первым была гибель её жениха в схватке с отрядами "Башмака" - одного из тех тайных сообществ, что, как грибы после дождя, плодились во взбаламученной Европе). Думаю, мы сблизились именно потому, что судьба наша была в чём-то сходной - мы оба были изгнанниками, знали, что вряд ли когда-нибудь вернёмся домой и поэтому понимали друг друга с полуслова.
Никогда ещё я не видел столь вопиющего противоречия между человеком и его именем. Это хрупкое, изящнейшее, необыкновенно грациозное создание носило имя, напоминавшее о могучем и неуклюжем сладкоежке - хозяине северных лесов.
Мы сначала словно всматривались один в другого, не решаясь сделать первый шаг, обменивались взглядами, улыбками и записками, а потом буквально ринулись друг другу в объятья, полные любви и надежд. Я никогда не забуду тот день: случайно оказавшись в одном коридоре, мы синхронно сделали три шага навстречу другу, после чего Урсула, смущённо потупив глаза и, как всегда, негромким голосом выговорив приветствие, вдруг взяла меня под руку, и мы, уже вдвоём, пошли, приковывая внимательные взгляды и рождая очередную придворную сплетню. Впрочем, нам было всё равно. Я шагал, не чуя тверди под ногами, а шорох сшитого в испанской манере платья (кесарь Карл был также и испанским королём, так что мода, пришедшая с Иберийского полуострова, стремительно распространялась при дворе), казался мне небесной музыкой. Так началась счастливейшая зима в моей жизни.
Внешность Урсулы совсем не напоминала обычную наружность уроженцев земель саксонского архонта. Густые пышные чёрные (а не льняные или рыжие) кудри, смотревшие из-под пушистых ресниц тёмно-зелёные, почти карие (а не серые или водянисто-голубые) глаза, на дне которых дремала печаль. Возлюбленная показывала мне две седые пряди в своих волосах: "Это Иоганнес. А это бегство". Лицо её, с тонкими правильными чертами, казалось, сошло с росписей лучших церквей Равеннского экзархата. Благородная северная уравновешенная натура Урсулы была для меня Божьим благословением после взбалмошных крикливых италиек.
Многие считали её надменной гордячкой, что вовсе не соответствовало истине. Просто жизненный опыт, немалый для её лет и горький, сам собой возвышал эту женщину над блестящими, но в большинстве своём пустыми обитателями придворного микрокосма. Именно Урсула подсказала мне многие обходные пути и помогла избежать всевозможных ловушек.
Зима в те дни была снежной и не очень холодной, так что мы много гуляли. Я подавал Урсуле её тёплую васильково - голубую пелерину, отороченную лисой, и мы отправлялись в очередное маленькое путешествие по незнакомому для меня городу. Иногда же просто резвились, как дети, играли в снежки и горелки, смеялись и валили друг друга в сугробы. Однажды зажгли огромный костёр и, хохоча, носились вокруг него, танцевали, распевая охотничьи и крестьянские песни. Мы были счастливы и не всматривались пристально в полыхавшее пламя, иначе наверняка увидели бы там предвестия многих бед и пожаров.
Урсула прекрасно играла на лютне. Она положила на музыку многие италийские и ромейские стихи, которые я читал ей, и часто напевала их свои негромким мелодичным голосом.
Мы увлечённо, не спеша, узнавали друг друга. Я рассказывал ей о Христианской державе, о себе, о других ромеях-изгнанниках, о диковинках, найденных мною в книгах или увиденных вживую. Не знаю, всегда ли понимала меня Урсула, но данный этой женщине от рождения дар умения слушать другого человека ни разу не изменял ей. В ответ она поверяла мне свои горести и радости и терпеливо обучала - так же, как я учил пытливых варваров в Схоле - то вводя меня в тонкости устройства крохотного придворного универсума, то совершенствуя моё владение местным наречием. Опустив голову на руку и слегка нахмурившись, она старательно вслушивалась (или всё-таки делала вид?) в строки ромейских хроник и кодексов, поэм и романов.
Когда же католический патер обвенчал нас, мне показалось, что я, наконец, смог объездить коня своей жизни и направить его на нужную дорогу. Утрата веры в дело отца, уход из Схолы, арест Деметрио - всё это было не зря, во всём этом был какой-то смысл.
Мы вместе встречали великий праздник Рождества Христова. Урсула тихо напевала:
Gaudete, gaudete! Christus est natus Ex Maria virgine, gaudete!
Радость и покой наполняли моё сердце, и даже назойливые придворные торжества вызывали не раздражение, а лишь иронию.