JЖrg von Frundsberg, fЭhrt uns an,
Kaiser Franz von Frankenland,
Fiel in des Frundsbergs Hand,
Alle Bluemlein stunden rot,
Heißa, wie schneit der Tod,
Als die Nacht am Himmel stund,
Trummel und Pfeif ward kund,
Und der euch dies Liedlein sang,
Ward ein Landsknecht genannt,
Дука, завернувшись в ослепительно-белый плащ, лихо гарцевал на коне, словно желая поддразнить защитников Рима. Дон Фернандо, завидев это, лишь поправил свою широкополую шляпу и заметил:
- Это же идеальная мишень для аркебузиров и арбалетчиков. Все галлы - фанфароны.
Впрочем, помимо бравады, дукой руководило и вполне здравое желание показать озлобленному имперскому воинству, что он, главнокомандующий, рискует не меньше рядового солдата. Через мгновение дука повалился с коня, как будто его срезал невидимый серп. Испуганное животное жалобно заржало и понесло, волоча за собой тело наездника; ловить его бросилось сразу несколько человек. Мы с доном Фернандо, ошеломлённые, почти синхронно обнажили головы и перекрестились.
- Вот об этом я вчера и говорил... Какого воина загубили, чёртовы макаронники!
Вскоре мы уже стояли у тела убитого. В голове его зияла пулевая рана, белый плащ был весь забрызган кровью (это была первая, но далеко не последняя кровь, которую мне довелось увидеть в тот день). Судя по всему, смерть наступила мгновенно.
Многие из находившихся в осаждённом Риме позднее оспаривали честь этого выстрела. Более всех распинался некто Челлини, хвастун и законченный подобник, но даровитый мастер. Он бахвалился, что ещё в детстве узрел в очаге саламандру; очень мне интересно, где он её нашел - ведь последнюю саламандру видели ещё до освобождения Города базилевсом Михаилом. Думаю, подлинное имя убийцы дуки де Бурбона ведомо одному Господу.
Когда мёртвое тело унесли, дон Фернандо начал ругательски ругаться на родном иберийском наречии. Выпустив злость, он мрачно объяснил мне:
- Рыцарь Иоанн, если штурм сейчас захлебнётся, собираем наших людей и задаём тягу. Если Рим не будет взят, начнётся бунт, и тогда никому несдобровать. Поверь старому вояке: геройство уместно там, где оно может что-то изменить. Это явно не тот случай.
Впрочем, мрачные предчувствия его не сбылись. Сразивший дуку де Бурбона выстрел хоть и приободрил защитников Рима, но в итоге подписал городу смертный приговор. Бразды командования с ходу подхватил принц Оранский. Этот флегматичный немногословный северный варвар быстро пресёк начинавшееся было замешательство; невозмутимый и непрошибаемый, распоряжался он, словно не замечая летевшие со стен города пули, ядра, стрелы и камни. Зычным голосом он призвал солдат отомстить за дуку, заявив, что после случившегося никакие насилия над горожанами не будут им караться.
- Их жизни - ваши. Их жёны и дочери - ваши. Их деньги - ваши. Кесарю Карлу нужен только Рим, остальное в вашем распоряжении. С Богом! За кесаря!
Гибель дуки окончательно перенаправило ярость голодной и обнищавшей имперской армии на горожан. Защитников Рима буквально смели, вслед за чем началась многодневная расправа над Вечным городом.
Сражение за Рим быстро перешло в резню. Реальное сопротивление имперской армии могли оказать только швейцарцы; их всех в итоге загнали на ступени собора Святого Петра и там безжалостно перебили. Тех гельветов, чьи раны были не смертельны, стащили по лестнице за ноги, распластали на мостовой и обезглавили, как скотину на бойне. Горожане же, в порыве энтузиазма записавшиеся было в ополчение, в большинстве своём дрогнули при первом же столкновении с закалёнными и обученными солдатами. В ужасе бросали они оружие и убегали, пытаясь спасти свои головы и жизни родных и близких. Те же храбрецы, что приняли решение сражаться до конца, погибли все до единого.
Испанские пехотинцы, германские рейтары и ландскнехты, италийцы Гонзаги рассыпались по городу, словно полчища готов и вандалов. Гордому Риму предстояло пережить всё то, что вынес захваченный в 1204 г. крыжаками Город. Кардинал Колонна чуть ли не на коленях умолял принца Оранского защитить Вечный город от разорения, но в ответ получил лишь гарантию собственной безопасности; впрочем, командующий вряд ли мог сделать что-то большее.
Великолепие Рима, превратившегося после Чёрной смерти (особенно во времена Борджиа) в один из центров подобничества, подействовало на солдат, как кружка водки на буйного пьяницу. Лютеране вообще прямо призывали стереть с лица земли ненавистный новый Вавилон и вырезать всех его жителей. Зачином кровавой вакханалии стали вспыхнувшие в разных частях города пожары; перебив и разогнав гельветов и ополченцев, солдаты, словно саранча, налетели на беззащитных горожан в поисках провизии, вина и золота. Насытившись и захмелев, они устроили охоту на женщин, не пропуская ни прачек, ни аристократок; немного пресытившись насилием и убийствами, разошедшиеся милитары приступили к грабежу и разрушению, безжалостно расправляясь со всеми, кто оказывался у них на пути. Всюду властвовали огонь, меч и верёвка, на иных улицах громоздились жуткие баррикады из обобранных до нитки тел, а мостовые были мокры от крови, как после доброго июльского ливня.
Всё, что солдаты не могли уволочь, они ломали или сжигали; расстреливали статуи из аркебуз и кромсали холодным оружием картины и голебены, устраивали костры из книг и свитков, взрывали дома порохом. Грабители не щадили ни дворцы, ни лачуги, ни Божьи храмы; несчастных горожан пытали огнём, подымали на дыбу, лупцевали до полусмерти, вымогая у них сокровища. Иные богачи сумели, откупившись, сохранить свои дома, свою жизнь и честь своих жён и дочерей; возле их жилищ появлялась оплаченная вооружённая стража, которая нещадно избивала прочих охотников за наживой и вниманием прекрасного пола.
Те же, кто устал убивать, грабить, насиловать, обжираться и натягиваться изысканными римскими винами, фланировали по городу в обществе шлюх, увешавшись вытащенными из чужих сундуков или снятыми с мёртвых тел украшениями и нацепив на себя чужую одежду, среди которой попадалось епископское и кардинальское облачение, а то и дамские платья, сшитые из шелков и бархата. Апогеем безумного торжища стал шутовской конклав, устроенный германцами-лютеранами, на котором под звон разбиваемых бутылок и выстрелы в воздух те избрали папой Мартина Лютера.
Дон Фернандо и я решились вступить в покорённый Рим лишь на третий день после штурма. Я порывался сделать это ещё вечером 6 мая, но испанец решительно остановил меня.
- Там пока делать нечего. Солдаты слишком пьяны от крови и вина, им сейчас сам кесарь не указ. В конце концов, Его величество посылал нас в Рим не для пресечения мародёрства, но для расследования комплота ермониатов.
Сокрушённо покачав головой, он прибавил:
- Этот Медичи никакой понтифик. Меняла есть меняла. Для помощи сродникам во Флоренции войска у него нашлись, а для защиты Рима - нет. Ей-ей, нет ничего хуже бессмысленного героизма! Если бы город откупился, выставив солдатам еду, вино, блудниц и золото, и отдался под покровительство кесаря, денег бы ушло ровно столько же, зато не было бы кровопролития. Времена Каноссы давно прошли, понимать надо. Без надёжного острого меча сейчас не обойтись и наместнику Святого Петра.
- Креатура Борджиа, этим всё сказано, - откликнулся я.
Утром третьего дня мы под охраной аркебузиров вошли в город. Воняло гарью, а первым, что мы увидели, был в дымину пьяный ландскнехт. Завидев нас, он бросился и ухватил меня за стремя.
- Господа, наш принц - добрый принц! Храни его Бог, что католический, что Лютеров, давно так не веселились. Какие тут крали, я уже забыл, когда застёгивал гульфик...кстати, купите серёжки, господа, дёшево отдам!
Меня чуть не стошнило - на лежавших в широкой ладони изысканной работы серьгах были остатки мочек. В бешенстве я ударил подонка хлыстом по лицу; дон Фернандо отрывисто что-то скомандовал, и в сторону мародёра и насильника повернулись дула сразу нескольких пищалей, отчего тот, с ходу протрезвев, ринулся наутёк.
- Впредь так не горячись, рыцарь Иоанн, мы здесь не для того, чтобы воевать с солдатами нашего кесаря. Всех не спасти, просто прими это. Нам предстоит ещё многое увидеть, взятый копьём город - зрелище не для слабонервных. Соберись, хлебни граппы, и давай-ка лучше посмотрим список адресов ермониатов и их пособников. Надеюсь, кое- где ландскнехты уже сделали грязную работу за нас.
Мы оба как следует экипировались для этой рискованной вылазки: надели кольчуги и каски, прибавили к своим саблям кинжалы и рейтарские пистоли. Более всего интересовал нас дом некоего Ганса фон Флюгеля, видного баварского гемидаймона, вот уже несколько лет как осевшего в Вечном городе.
Рим был страшен. Несколько раз тульями своих кабассетов мы задевали ноги людей, повешенных на окнах или балконах собственных домов. Кони то и дело равнодушно перешагивали через валявшиеся на улицах мёртвые тела, словно это были поленья. Следы разорения и разгрома виднелись повсюду, иные кварталы полностью выгорели. Сбившиеся в шайки солдаты порой восторженно приветствовали нас, но чаще всего лишь осоловело глядели непонимающими глазами, затуманенными пьянством и насилием.
То тут, то там, словно тени, мелькали несчастные поруганные женщины, они заливались слезами, пытаясь прикрыть наготу обрывками одежды. Нам удалось вырвать нескольких страдалиц из рук мучителей, однако, мы не имели возможности охранять их, так что, боюсь, бедняжки быстро попали из огня да в полымя. Не смолкавший все эти дни женский визг и причитания вонзались мне в уши, словно иголки.
В разорённом городе справляли свой шабаш мелкие лемуры: шайки чароплётов копошились в разграбленных домах видных подобников в поисках книг и ещё каких-то своих мерзостных сокровищ; мешая ярость с отвращением; мы с доном Фернандо снова и снова стреляли и рубили их, словно назойливых крыс.
Ганс Флюгель некогда принадлежал к кружку Деметрио Таккола. Именно он в своё время и познакомил меня с этим невысоким полноватым рыжим германцем. К этому времени тот уже давно уже жил в Италии, куда прибыл ещё во времена понтификата Александра Борджиа. Молодой Флюгель был в чести у этого чудовища на папском престоле, так что после смерти своего покровителя ему пришлось на время бежать из Рима. Впрочем, когда события немного улеглись, этот крупный подобник (о гемидаймонах я ещё не ведал) преспокойно вернулся в Рим.
Пути наши, впрочем, быстро разошлись. Дружба Флюгеля и Таккола в те дни уже доживала последние месяцы. Всё закончилось грандиозным скандалом: Деметрио обвинил своего германского приятеля в работе на венецианский Совет десяти. Бывшие Орест и Пилад поливали друг друга ушатами помоев с энтузиазмом, достойным пылкого юноши, стремящегося на свидание с предметом своего обожания. Всё это нисколько меня не удивило: дружба с Деметрио заканчивалась чем-то похожим если не в девяти, то уж точно в восьми случаях из десяти. Острый на язык, сеньор Таккола принадлежал к тем, кто, что называется, ради красного словца не пощадит и родного отца; кроме того, он был на редкость завистлив к чужому успеху. Вообще, эгоизм и центропупие, присущие подобникам, неминуемо должен был приводить к чему-то вроде этого, снова и снова воспроизводя ситуацию пауков, очутившихся в маленьком сосуде и обречённых пожирать друг друга. Искусственные крылья, кое-как сработанные подобниками из обрывков эллинской философии, мудрости Христианской державы, каббалы, магии и демонизма, неминуемо сбоили, так что человекобог всякий раз быстро низвергался вниз, оборачиваясь в человекозверя.
Флюгель явно получил недурное образование, хотя, конечно, не избежал калечащего влияния подобничества; в обращении был вежлив и обходителен. С церковью и самым христианством он разорвал ещё в студенческие годы, с головой погрузившись в учения Вавилонии, точнее того, что в странах Заката подразумевалось под этими учениями. О проповеди Христа Флюгель отзывался со сдержанной брезгливостью, называя себя халдеем и приверженцем Заратуштры. Я относился к этим экивокам с грустным недоумением, Деметрио - с весёлым.
Таким было в то время моё впечатление об этом субъекте.
Уже в Аахене брат Варфоломей однажды протянул мне памфлет фон Флюгеля, озаглавленный "Германия, или Антитацит".
- Почитай, рыцарь Иоанн, экое еретическое блудословие.
Написано было и вправду, что называется, сильно. После жизни в Равеннском экзархате, после множества выслушанных историй и прочитанных книг о Христианской державе земли тевтонов показались мне дном мешка и диким варварским захолустьем. В то же самое время, будь я родом из этих краёв, подобно Флюгелю, мне вряд ли пришло бы в голову называть свою землю "куском мёрзлого говна". Ругать свой дом, как бы неказист он ни был, нелепо, тем паче перед чужеземцами; если он тебя не устраивает, его надо или отремонтировать, или покинуть и стереть из своей памяти.
Памфлет Флюгеля был замешан на учении Таккола; брат Варфоломей, рассказывая о годах, проведённых в землях литовского архонта, привёл как-то мне одну из поговорок сарматов: "Тех же щей, да пожиже влей". Щами оные варвары именуют любимый ими суп с капустой. Всё то же восторженно-раболепное преклонение перед некими мудрыми Людьми, якобы живущими в Равеннском экзархате, переходящее в призывы к королям, дукам и архонтам стран Заката (Германии в первую очередь!) сложить к ногам оных Людей свои короны, земли и сокровища. Восхищение Флюгеля югом доходило до смешного; развивая его тезисы, солью земли стоило признать каннибалов с жарких островов Индий, обнаруженных генуэзцем Колоном и его сподвижниками. Вообще-то Флюгель, щеголявший в своём трактате цветами подобнической премудрости, мог вспомнить хотя бы легенду о Гиперборее.
Из общения с Таккола я уже знал, кто скрывался под именем "Людей". Выходит, Ганс Флюгель был связан с гемидаймонами. Брат Варфоломей тщательно допросил Деметрио, но тот не смог сказать ничего мало-мальски вразумительного, кроме того, что не видел Флюгеля в Боснии. Более-менее ситуация прояснилась после ареста Гийома в Аахене: в конце концов инквизитор вырвал у него показания о Флюгеле. Пленённый гемидаймон однозначно заявил, что автор "Антитацита" был одним из них.
- Он наш архивариус, - хрипел подвешенный на дыбе лжеалхимик, под ногами которого тлели угли в жаровне. - Мы все знаем, что у Ганса ни один листочек не пропадёт.
Трёхэтажный дом, который занимал Ганс фон Флюгель, окружала шумная ватага солдат. Несколько человек угнездились на крыше, они как раз принимали что-то от своих товарищей, подававших это что-то им из окна на третьем этаже. Мы с доном Фернандо направили своих коней к сему сборищу, и вскоре мне стало ясно, что оным "что-то" был сам герр Флюгель. Мертвенно-бледный, явно жестоко избитый и растерзанный, окровавленный, он уже не имел сил для крика и лишь тихо стонал. Прежде, чем мы успели что-то предпринять, ландскнехты, раскачав гемидаймона, словно неживой куль, сбросили его с крыши на копья стоявших внизу. Лицо Флюгеля исказила смертельная судорога, изо рта заструилась кровь, остриё одного из копий, пронзившего тело насквозь, вышло из груди убитого. Мертвец шумно плюхнулся на мостовую. Меня замутило, и тут же воздух тряханул пистолетный выстрел. Ландскнехты быстро окружили нас, лица их не предвещали ничего доброго; впрочем, вид аркебузиров быстро привёл их в чувство.
Дон Фернандо, с дымящейся пистолью в руках, поприветствовал солдат и начал речь. Смысл её сводился к следующему: вы ребята, сослужили кесарю славную службу, истребив оного чернокнижника и богохульника. Сейчас я и рыцарь Иоанн (испанец указал рукой в мою сторону) займёмся его богомерзким обиталищем, полным адских гримуаров и прочей колдовской утвари. А вы, ребята, айда к замку Святого Ангела, где засел сам Климент с кардиналами. Во-первых, у них там казна ("а золотишко нам и самим пригодится, не так ли?"), так что стерегите святейшего и этих красношапочных кардиналов, как зеницу ока. А во-вторых, одному Богу ведомо, какую ещё нечисть может скрывать этот дом. Нас-то хранят частицы святых мощей в ладанках, а вот вы запросто можете нацеплять порчу.
Дважды уговаривать суеверных и алчных вояк не пришлось, пространство перед домом убитого быстро опустело. Мы спешились и подошли к мёртвому телу. Преодолевая отвращение, я кинжалом разрезал лохмотья, бывшие некогда одеждой Флюгеля. Вот, они сигиллы тьмы, - значит, Гийом не лгал. Ещё одним меньше.
- Чёртову сыну крепко досталось перед смертью, - заметил дон Фернандо. - Смотри, рыцарь Иоанн, они жгли ему пятки. А эти синяки - вон, вон, вон... Наверняка, ландскнехты допытывались, где золото. Интересно, куда уходят такие, как он?
- Куда бы они ни уходили, ни я, ни, думаю, Вы бы там оказаться не захотели, - лаконично отозвался я.
Дон Фернандо снял кабассет и вытер лоб. Тень меж тем вершила своё таинство над некогда человеческим лицом гемидаймона. Полноватую и добродушную при жизни физиономию Флюгеля исказил жутковатый оскал, глаза ввалились, губы истончились и потемнели. В моей памяти встала картина грандиозной загонной охоты, устроенной однажды под Аахеном кесарем Карлом. Так же скалились убитые там волки. Сколько я ни убеждал тогда Урсулу, мне не удалось отговорить её от участия в этом варварском увеселении... Дорогой сердцу образ на секунду наполнил тело истомой, расслабив его. Помотав головой, я снова вперился взглядом в убитого - в лице порождения мрака не осталось ничего человеческого; ноздри мои ощутили лёгкое дуновение серы. Я поспешно накинул на голову Флюгеля лоскут его же одежды.
- Проверим дом? - сказал я испанцу.
Дон Фернандо, кивнув, снова надел каску. Сорванная с петель дверь валялась на земле, в доме царил разгром. Я приготовился увидеть растерзанные тела жены и детей Флюгеля, но обманулся в этом ожидании. Потом я выяснил, что ранее гемидаймон отправил семью в Галлию, что, впрочем, не спасло их: и женщину, и детишек уничтожили в ходе проводимой Франциском и галльскими подобниками чистки ермониатов.
Моё внимание с ходу привлёк взломанный и выпотрошенный сундук, вокруг которого были нашвыряны мятые, скомканные, изодранные бумаги и пергаменты. Я поднял один из них, хранивший след солдатского сапога, потом ещё и ещё. Сомнений нет - вон он, архив Флюгеля, документы ермониатов, за которыми мы в первую очередь и прибыли в Рим!
- Таак, рыцарь Иоанн, вижу, ты напал на след, - весело проговорил дон Фернандо. - Что ж, в этих делах ты смыслишь лучше всех нас вместе взятых. Пошлю-ка я ординарца к Его Высочеству - чтобы вывезти всё это добро, нам понадобится тележка.
Чтение этих бумаг ввергло меня в ужас. Только тогда я осознал, у какой пропасти стоял мир четверть века тому назад.
Но прежде чем поведать вам о чёрных тайнах гемидаймонов, я должен рассказать об утрате, которая до сих пор исторгает слёзы из моих глаз и сковывает пальцы, не давая перу класть строки. Об утрате, заставившей меня ощутить своё одиночество и сиротство в этом безумном, сорвавшемся с якоря мире.
Уже ночью мы с доном Фернандо и нашими аркебузирами сопровождали в лагерь принца Оранского запряжённую рыжей клячей тележку, полную книг и документов из дома Ганса фон Флюгеля. Солдаты освещали путь факелами, пламя колыхалось и потрескивало.
В одном из переулков мы наткнулись на очередное мёртвое тело, что не вызвало у нас никаких эмоций - лично я тогда давно уже сбился со счёту. Аркебузир осветил покойника факелом и вскрикнул:
- Это монах! Брат-доминиканец! Упокой, Господи, душу невинно убиенного раба твоего.
- Аmen, - отозвался дон Фернандо.
Мы все механически перекрестились, и, ведомый каким-то безотчётным подозрением, я вдруг спешился и всмотрелся в убитого. Через секунду я вскрикнул и повалился на колени. Это был брат Варфоломей. Я заплакал, как женщина, судорожно взлаивая и ударяя кулаком в камень мостовой. Мы встретились, но слишком поздно, и не успели помириться. Из-за меня одного мы расстались врагами. Да, брат Варфоломей кротко простил меня в последнем своём письме, но я не заслужил его милосердия.
Рука дона Фернандо легла мне на плечо.
- Это тот самый монах? Варфоломей, кажется. Да откроет святой Пётр врата рая для этого праведника. А ты плачь, рыцарь, плачь, иногда даже суровым мужам не нужно стыдиться слёз. Я тоже ревел, как юная сеньорита, потеряв в Мелилье друга.
Под головой инквизитора, рассечённой ударом клинка, собралась лужа запекшейся крови. Кто сотворил это - одуревший от крови и пьянства солдат или чароплёт, решивший свести в суматохе счёты? Об этом я узнаю, только представ перед Создателем. Мы положили тело брата Варфоломея в ту же повозку, я попросил дать мне факел и с чтением заупокойных молитв пешком сопровождал прах убиенного до самого лагеря, отдавая ему последнюю честь.
В это же время испанцы внесли в расписанную подобником Буонаротти Сикстинскую капеллу тело дуки де Бурбона. Только что сотворивший Адама Господь взирал сверху на дела рук своего детища.
Ужасы, увиденные в Риме, и гибель брата Варфоломея надломили меня, и, чтобы занять голову и спастись от чёрной меланхолии, я с головой зарывался в архив ермониатов. Надо отдать должное дону Фернандо - он совсем не тревожил меня; уж не знаю, руководило ли им сочувствие или понимание важности этой работы. В маленьком брошенном хозяевами домике под охраной наших аркебузиров я денно и нощно корпел над книгами и документами, прерываясь лишь на молитву, скудное питание, короткий сон и горестные размышления, что находили-таки дорогу в моё убежище.
События внешнего мира доходили до меня лишь отголосками. Рим был похож на город, переживший паводок; вот, вода схлынула, и оставшиеся живыми и непокалеченными обыватели начинают муравьиную свою работу по возвращению к прежней жизни. Одуревших от убийств, насилия и грабежа солдат мало-помалу призывали к порядку, возвращали к армейской рутине и выводили из опустошённого Вечного города. Блокированный в замке Святого Ангела вместе со многими кардиналами, папа Климент откупился, выплатив круглую сумму и выдав тех из своих приближённых, что попали в списки ермониатов, и таким образом обеспечил себе комфортную и безопасную жизнь под охраной имперской армии. Выдворенных из крепости гемидаймонов по приказу дона Фернандо раздели до пояса, чтобы убедиться в наличии сигилл мрака, после чего сразу же прикончили.
Вечером того же дня по приказу кастильца напротив замка возвели огромнейшую виселицу. Дон Фернандо прозвал её "чёртовой жёрдочкой". Взяв полностью в свои руки охоту на римских ермониатов, он, явно скучавший, пригонял пленников к исполнявшему роль папской резиденции замку Святого Ангела и вздёргивал их на свежепостроенной рели, сопровождая эту процедуру барабанным боем и стрельбой из установленного неподалёку фальконета. Все экзекуции аккуратно приурочивались ко времени приёма понтификом и кардиналами пищи.
- Пущай папа полюбуется, какой славный хамон мы тут для него готовим! - приговаривал дон Фернандо.
Понять это варварское чувство юмора мне было не дано.
Впрочем, все эти вести дошли до меня позднее через вторые - третьи руки. Добавлю ещё, что захват Рима принёс свои плоды кесарю Карлу: в 1531 г. заметно убавивший строптивости папа возложил в Болонье на его голову императорскую диадему.
Дом, в котором я разбирал архив Флюгеля, имел два этажа. Второй был в моём распоряжении, на первом же расположились охранявшие меня четверо аркебузиров и слуга. Я сталкивался с вояками за трапезой, они неплохо ко мне относились - ещё бы, уж лучше беречь полоумного греческого книжника, чем лезть под пули и мечи неприятеля! Я старался платить им тем же, рассказывал за едой истории то из своего итальянского периода, то из жизни героев древности. Среди солдат был недоучившийся школяр, сменивший книги на пищаль, он приучил товарищей называть меня в разговорах меж собой "doctor angelicus". Всякий раз, слыша эту кличку, я горько улыбался и вспоминал ещё одну сарматскую пословицу из богатого запаса покойного брата Варфоломея: "Не по Сеньке шапка".
Периодически заезжал дон Фернандо, инспектировавший своих подчинённых, но меня не тревоживший.