Майское солнце било сквозь затемненное лобовое стекло автомобиля. Паша торопился и скользил из ряда в ряд. Москва радовала глаз, и после грязных разводов начала весны, все, наконец, наполнилось запахами свежей зелени, которые не могли перебить даже выхлопные газы, которыми приходится дышать на московских дорогах, даже если у вас кондиционер в машине. Его жизнь неслась безоглядно, как его автомобиль. Он редко включал в дороге радио, шумная музыка для молодых и горячих его раздражала, новостями он не интересовался, а слушать чужие разговоры ни о чем во многочисленных talk-show не было сил. Он старался не думать и наслаждаться пустой головой, это было его любимое состояние. Не думать, не думать, не разговаривать с самим с собой, не цепляться умом за вывески, лица, машины... Так будет легче, в жизни и так хватает проблем. Она давит, как виноградный пресс, выжимая из нас все соки, желания, и даже совесть. Последний месяц он провел у родителей, жена хотела пожить одна и подумать о разводе, и он оставил ей дом, который купил для нее два года назад по ее же просьбе. Кредит за дом был уже выплачен, от него осталась только заблокированная им уже пластиковая карточка с его фотографией и голограммой банка. На Неглинке он попал в обычную для этого времени дня пробку. У него было еще полчаса. Простояв почти десять минут, он тронулся, и медленно с перерывами стал двигаться к Цветному бульвару. Рядом с ним двигалась машина с молодоженами. Старая Волга с лентами и воздушными шарами. Там пели, целовались, и открыли шампанское, стрельнув в окно пробкой и обдав крыло его машины пеной. Он хотел сказать им что-нибудь грубое, но махнул рукой. Бедные молодые люди были так ослеплены своим счастьем, что им было не до него. Он посмотрел на невесту, когда та развернулась к его окну. Тонкие черты лица, веснушки, завитушки кудрей из-под фаты, мягкий взгляд. Его жена никогда не была такой, все время она острила и колола. Для нее, если еда, то острая, если духи, то пронзительные. Как она еще не сошла с ума в этом своем мире, где все колется и режется, и нет надежды на малейший комфорт. Евдокия, а так звали его жену, и она не позволяла называть себя Дусей, в свои тридцать три сохраняла максимализм пятнадцатилетней. Она жила своими капризами и никому не уступала. "Надо быть гордой",- говорила она. У них не было детей, она всегда была против, потому что боялась, что они отравят ее жизнь. И теперь, когда их брак уже окончательно разваливался, он понял, как права была его бабушка, говоря, что на ней нельзя жениться. И в самом деле, как жениться на женщине, которая не может быть утешением. Ее можно желать, какое-то время даже любить, прощать и потакать ей, в чем только получиться, но мира в душе от этого все равно не на грош. Как буря она пронеслась по его жизни, и что осталось? Недописанная книга, журнал, который он создал вопреки ей, она хотела, чтобы он стал партийным чиновником. Весенняя Москва примиряла его с самим собой. В тридцать пять уже поздно надеяться на то, что вдруг произойдет чудо, и ты увидишь жизнь иначе, и сможешь найти себе в ней новое место. Этого и не хотелось. Важно было не осложнять себе существование, чтобы не стало еще хуже.
Наконец он въехал во двор дома, где был журнал. Chicklit, так называлось это издание, занимал два этажа в старом особняке. Там печатались истории для женщин, главным образом переведенные с английского. Он выходил раз в неделю и лежал в каждом газетном киоске по всей матушке-России. Десять лет работы и борьбы были позади. Он начал издавать его еще аспирантом. Это была безумная идея. Сказки о женском счастье любой ценой. Он взял взаймы, и стал мучительно создавать свое детище. Сначала журнал выходил раз в месяц и только по подписке. Но через четыре года, стал выходить раз в неделю и продаваться в розницу, но это был уже другой кредит и другая история. Журнал принадлежал Паше целиком. Он хорошо платил авторам и переводчикам, редакторы получали просто много, даже по европейским меркам. Сотни тысяч экземпляров каждую неделю разлетались по стране и ее ближайшему окружению. Мечты о лучшем продавались хорошо.
Он припарковался на своем обычном месте, спугнув двух голубей. Десять часов утра. Пора и к делу. Паша поднялся в свой кабинет и, поздоровавшись с секретаршей, попросил собрать редакторов в конференц-зале. Секретарша его была уже не молодой, но спокойной и благожелательной женщиной без мужа и с шестнадцатилетним сыном, который мечтал работать тут же и готовился на филфак. Она спросила, нужно ли ему что-нибудь, и, оставив почту, пошла всех обзванивать. Хотя этого можно было и не делать, все и так знали, что в понедельник, среду и пятницу день начинается с летучки.
Он включил компьютер и стал разбирать почту, пока тот загружался. Писем было не много и в них не было ничего важного. Электронную почту он решил отложить на потом, и отправился в соседнюю комнату, которая и была конференц-залом. Все уже собрались. Кто-то курил. Женщины жужжали о своем бесконечном. Войдя, он поздоровался со всеми и сел на свое место. Собрание это занимало обычно час или два. Все были страшно заняты, и больше времени на него просто не было. Редакторы отчитывались по часовой стрелке вокруг стола. Вася Жватов долго мусолил о трудностях с переводчиками. И замолчал, израсходовав весь свой запас недовольства ими и уныния по их поводу. Он работал здесь уже семь лет и был незаменим, знал это и не тяготился этим. Он долго загибал пальцы, перечисляя текущие проекты. Он настолько вжился в душу своих читательниц, что давал оценки от их лица, что нужно одиноким сорокалетним, что студенткам, что молодым матерям. Все они были его миром, ему было тридцать шесть, и он был не женат, ухаживал за больным отцом, и давал денег всем, кто попросит. Потом настала очередь Веры Даниловны, она была самой старшей по возрасту из редакторов, ей было сорок три, она была третий раз замужем. Старшая из двух ее дочерей ушла в монастырь, другая вышла замуж в восемнадцать. Вера Даниловна всегда дышала вокруг себя женским счастьем, которое находила в самых неожиданных местах. Она была редактором отечественной прозы. Она постоянно хвалила всех своих авторов, говоря о них, как о "сильных профессионалах и больших мастерах нашего дела". Она была страшно картава, носила очки с золотой оправой, играла в теннис по выходным с подружками и считала, что создает новую русскую литературу. Говоря, она вставала в позу Ермоловой, и говорила очень театрально с паузами, придыханиями. Так как чтицы читают стихи на абонементе в зале библиотеки имени Ленина. Она понимала, что ее нынешнее место - это пик ее карьеры и делала все так, как требовало ее чувство долга, то есть с эффектом. Паша всегда не мог скрыть свою улыбку, когда она открывала рот, но держал ее за то, что она умела сделать из ничего материал, который ждали тысячи женщин. На ее страницы давали самую дорогую рекламу. У нее была одна слабость - это псевдонимы, которая она давала всем и каждому и помнила их всех. Эльвиры и Изольды не кончались. Но Паша прощал ее, потому что не представлял, что бы он без нее делал.
Потом заговорила Аня Соколович, редактор отдела кинокритики. И в разговор включились все. Паша настаивал на том, чтобы в ее разделе было как можно меньше боевиков, и как можно больше индийских, французских и русских мелодрам. Заказ есть заказ, и двадцатипятилетняя ягоза Аня писала, о чем просят.
Потом вступила Инна Пименова, томный редактор отдела поэзии. Она говорила протяжно и почти навзрыд, задыхаясь от чувств, будто читала свои стихи. Он нашел ее случайно, вернее она его нашла. Просто однажды она вошла к нему в кабинет и сказала, что закончила Литературный Институт и хочет вести отдел поэзии в его журнале. Паша просил всегда, чтобы в ее разделе были не только сильные страсти, но семейные ценности. Целыми днями она просиживала в Интернете, ища что-нибудь. И часто сама переводила свободным стихом безделушки из иностранных журналов. Так все по очереди жаловались на жизнь и вздыхали о лучшем, но деловито и очень по-боевому. Когда все кончилось, он ушел к себе на второй завтрак. Сегодня это были брокколи и кальмары, которые приготовила ему мама с собой в пластиковом контейнере для микроволновки.
1.2
Едва успел он разогреть и опустошить этот контейнер, и сесть с чаем из душицы, мяты, кардамона и гвоздики за электронную почту, как позвонил его сотовый, звонила мама.
- Ты можешь сейчас приехать к бабушке в больницу? - спросила она.
- Если что-то важное то да.
- Она умирает. У нее сейчас священник. Ее только что пособоровали и в данный момент у них исповедь перед последним причастием.
- Я буду через полчаса.
- Я надеюсь, ты успеешь. Запомни мы в кардиологии. Это третий этаж от лифта направо.
- Папа там?
- Он здесь, ждет последнего благословения.
- Я сейчас выезжаю.
- Давай быстро, но без лихачества, - сказала мама, и на этом разговор кончился.
Паша накинул пиджак и направился к машине. Пробок по дороге не было, и он добрался очень быстро. Бабушка лежала в дорогой клинике в центре города. Как только появились деньги, он купил родителям и ей хорошую медицинскую страховку и привелигерованые карточки этой больницы. Обошлось это в крупную по тем временам для него сумму, но он не жалел, бабушка дожила до восьмидесяти трех лет. Сколько Паша себя помнил, она всегда была высокой, метр восемьдесят, старухой, с прямой спиной, своими зубами, идеальным русским языком и строгостями. Он называл ее старой барыней. Его дед, был урожденный граф Стрижевский, он был коммунистом, который тайком ходит в церковь, всю жизнь служил дипломатом, и был послом в двух странах латинской Америки. С бабушкой дед познакомился на войне, он был командиром ее зенитного взвода. Они дошли до Берлина вдвоем, и через месяц после победы поженились. Дед был сиротой, его родителей репрессировали. Бабушка была из семьи казанского священника. Предки деда стали дворянами при Иване Грозном, а бабушкины были священниками с тех же времен. Они были счастливой парой, их венчал тайком бабушкин отец. Перед смертью при уже Горбачеве дед сжег свой партийный билет, и последний год причащался каждую неделю, читал псалтырь по три кафизмы в день и всячески готовился к вечности. Он умер тихо, в одночасье и был похоронен на одном из центральных кладбищ в МИДовском секторе. У него единственного на весь его сектор крест над могилой, и не гранитный, а как он хотел деревянный. Бабушка пережила его на двадцать лет, она почти не болела, или делала вид, что с ней все в порядке. Все лето она проводила на даче, уезжая туда в середине апреля и возвращаясь в середине октября. Зимой она принимала у себя на квартире многочисленных родственников и знакомых. У нее всегда пахло ладаном и пирогами. Будучи строгой со всеми, в душе она была добрейшим существом, сколько у нее не было денег, она все рассылала по бедным и монастырям за помин. Год назад она пригрела у себя девушку по имени Катя, о чем Павел знал от матери, но которую не видел, потому что не бывал у бабушки. Она не желала его принимать, пока он не разведется с женой, с которой он был не венчан. Венчаться с ней бабушка его не благословляла, а Евдокия и не желала никаких церковных обрядов в своей жизни. "В блуде живешь, берись за ум, пока Бог не наказал", - говорила ему бабушка. Он передавал ей деньги через отца. Журнал его она не любила, но считала, что мужчине нужно занятие и не ругала особенно, говоря про него, что "все это фифам на потребу".
Паша, оставив машину в больничном паркинге, вошел в новый особняк больницы. Стекло, бетон, сталь, немецкая архитектура и турецкие строители. Так строили при Ельцине. Тогда это был высший шик. На reception Паше дали полиэтиленовые боты, чтобы одеть поверх ботинок, и он побежал дальше.
На посте в кардиологическом отделении он спросил:
- У моей бабушки сейчас должен быть священник, где ее палата?
- Третья дверь от вас по стене, - сказала ему молодая медсестра в зеленом хэбэшном костюме, в каких ходят в реанимации.
Он поблагодарил и пошел, куда ему указали.
Бабушкин номер был двухкомнатный.
В прихожей молодой священник укладывал свои вещи в сумку.
- Здравствуйте, - медленно, будто нараспев сказал он входящему Паше.
- Здравствуйте, батюшка. Вы ее уже причастили?
- Да, отходит.
Паша вытащил бумажник и достал от туда несколько тысячных. Священник, видя это, сказал:
- Не надо так.
- Это на помин.
- Ну, воля ваша. Я на литургии ее поминать буду за проскомидией.
- Здесь хватит на год поминания?
- Да.
- Спасибо.
Вдруг открылась дверь в комнату. Появилась седая голова отца.
- А я-то думаю, кто там разговаривает, - сказал радостно он.
- Пап, это она просила, чтобы я приехал?
- Она, она. Да ты проходи.
В соседней комнате появилась мама, вышедшая от бабушки, и, молча взяв Пашу за руку, и повела за собой. Бабушка лежала на широкой кровати, рядом пикал монитор, к которому она была подключена.
- Здравствуй, бабушка, - сказал Паша и встал около нее на колени.
- Спасибо, что пришел.
- Ты умираешь?
- Да скоро помру, не доживу до ночи.
- Что ты хочешь?
- Я слышала, ты не живешь уже со своей вертихвосткой.
- Да.
- Вот и разводись с ней.
- Я не могу сам подать на развод.
- Она подаст.
- Да, это возможно.
- У меня есть просьба.
- Какая?
- У меня живет девушка. Ты ее не прогоняй, пусть живет у меня.
- Ты хочешь, чтобы мы оформили твою квартиру на нее?
- Нет, квартира твоя. Живи у меня, а на ней женись.
- А если я этого не сделаю.
- Так нельзя. И не обижай ее, она сирота.
- Ее зовут Катя, фамилия Павлова. Вот Павловой и будет, Паш.
- Понятно.
- Чтобы был сын, и фамилия Стрижевских продолжилась.
- Я все понимаю.
- Это твой долг.
- Я понял.
- Наклони голову, я тебя благословлю.
Паша припал к ее постели губами, и она слабой рукой его перекрестила.
- Ну вот, могу уходить, - сказала бабушка, закрыла глаза, и, перекрестившись, сложила руки на груди. Сердце ее остановилось.
1.3
Хоронили бабушку Антонину Николаевну на третий день в дедушкину могилу, и положили ее гроб поверх дедова. Отец плакал всю панихиду навзрыд, и успокоился только в автобусе по дороге на кладбище. Панихида была в отреставрированной церкви на Щербаковской, где при советах был завод. Туда ходила покойница последние годы, до этого она ездила в Елоховскую. На похоронах Павел впервые увидел Катю, она молчала все время, только шмыгала носом. Ей было восемнадцать лет на вид. Видно, что бабушка ее одела. На ней был строгий плащ à façon militaire[1], шелковая бабушкина косынка и новые туфли, строгие в бабушкином духе. Когда она открыла, наконец, рот, спрашивая разрешения уйти после поминок, Павел услышал ее голос, говорила она просто и с хорошей дикцией, безо всяких деревенских штучек. Он вспомнил бабушкину просьбу жениться на ней, но она показалась ему какой-то чрезмерной. Отец с бабушкиной смерти не курил, это было ее последнее благословение ему. Он страшно мучился, но держался. Когда Катя собралась уходить Пашина мама попросила подождать ее в коридоре.
- Поезжай с ней, Паша, - сказала она сыну.
- Сейчас?
- Ты должен с ней поговорить, объяснить, что она может там жить и дальше. Заодно посмотришь квартиру. Теперь она твоя.
- Воля ваша.
- Не обижай ее, у этой девочки никого нет. Ты парень у нас опытный, да не сдержанный.
- Спасибо.
По дороге Паша объяснил Кате в двух словах, что она может жить там, где жила. Спросил, нужны ли ей деньги. Она сказала, что ухаживала за бабушкой все время, с тех пор как поселилась там и не работала. Он снял по дороге в банкомате какие-то деньги и дал ей со словами, что это, мол, на первое время. Катя поблагодарила, и спросила, нужно ли ему что-нибудь. Она наварила для бабушки много варения. Он вспомнил, что бабушка просила его жить в своей квартире. Он уснул на диване в комнате, которая была дедовым кабинетом, где он всегда спал, когда ночевал в этой квартире. Во сне ему приснились дед и бабушка, они пили чай на веранде какого-то дома. Дед грозил ему пальцем и смеялся. А бабушка все время говорила деду - "Будет тебе".
1.4
Проснулся Паша рано, часов в семь. И, выйдя на кухню, чтобы посмотреть, чем можно перекусить, увидел, что на столе стоит горячий яблочный пирог, и чайник только что вскипел. Он взял кусок пирога и пошел, жуя его по дороге, поблагодарить Катю. Дверь в ее комнату была открыта, она сидела и читала что-то.
- Доброе утро,- сказала она, встав, когда увидела его.
- Спасибо за завтрак.
- Пожалуйста, я рано встаю. В деревне привыкла.
- А далеко твоя деревня?
- В Ленинградской области.
- Да далеко,- сказал Паша и почесал затылок.
- Вам нужно еще что-нибудь?
- Нет, спасибо. Тут четыре комнаты, как-нибудь уместимся.
- Спасибо.
- Я скоро поеду на работу, если тебе что-нибудь нужно в центре, то я могу тебя подвезти, или купить, что надо.
- Нет, у меня все есть. Я сейчас пойду в церковь, а потом на рынок.
- Ты поступай, как хочешь. Я заеду вечером.
Он положил полпирога в пластиковый контейнер, который она ему дала, и поехал на работу.
Все утро он возился с дизайнерами, выбирая изображения для журнала и его online версии.
Когда он входил в кабинет, секретарша показала ему на посетительницу, и сказала, что та ждет уже давно.
- Что у вас ко мне?
- Личное дело.
- Тогда поговорим при закрытых дверях.
Вдруг посетительница спросила:
- Паша, неужели ты меня не узнаешь.
Он напрягся.
- Если честно, нет.
- Я Света Чижова, мы учились вместе в аспирантуре. Ты защищался по письмам Джейн Остин, а я по Китсу.
- Да, теперь узнал, - у него отлегло.
- Я к тебе по делу.
- Говори, я слушаю.
- Дело в том, что твоя жена спит с мужем моей сестры.
- Не знал.
- Это так.
- И что я должен делать?
- Моя сестра на грани нервного срыва. Я боюсь, как бы она что-нибудь с собой не сделала.
- Я сделаю все, что смогу.
- Спасибо.
- У меня тут куча дел, прости.
- Я пойду.
- Запиши мой сотовый, - сказал Паша и продиктовал ей свой номер. На этом они расстались.
1.5
После обеда, который прошел в невеселых мыслях Паша занимался вебсайтом журнала. Там все желающие могли скачать электронные книги из прошлых и текущих публикаций. Оплачивалось все кредитными карточками, или по сотовому телефону. Торговля шла бойко. Самой большой проблемой в этом бизнесе была юридическая сторона, надо было согласовать все права с авторами, в том числе и иностранными, переводы из которых продавались на сайте. Это была головная боль юридического отдела. Умаявшись с юристами и веб-программистами, Паша решил навестить жену, чтобы поговорить о ее планах. В пять часов вечера он сел за руль и отбыл к ней.
Всю дорогу накрапывал дождь, становилось душно.
Через пару пробок Паша попал, наконец, куда хотел.
Евдокия сидела на балконе второго этажа и читала какой-то журнал, когда он въехал во двор дома, она окинула быстрым взглядом его автомобиль и осталась на месте. На ней было просторное итальянское платье, чужой мужской свитер и тапочки.