Аннотация: ...А вот было решил написать байку, потом другую, вырос роман, правда недописанный ещё полностью...живут в нём и простые люди и сказочные существа...
Байки старого Карпуса
Избушка норушка
Присказка
По болотистому бережку безымянного ручейка брёл одинокий странник. Под его босыми ступнями духовито чавкала синяя глина, из которой гончары любят крутить свои горшки да лепить игрушки детворе. Ладные из той глины получаются громатухи, свистульки да гудухи. Любят их лепить да красить жёнки и детишки глиняных дел мастеров. Да и красить игрушки весело, веселее, чем даже яйца на Пасху.
Приятно идти вдоль тихо журчащего ручья жарким летним полднем. Жирные полоски грязи, пузырясь и чмокая, скользили меж артритных растопыренных пальцев путника. Макушка лета дышала зноем как горнило печи, и всё живое, спрятавшись в тень, предавалось сну и отдыху, отложив свои дела до вечера, уж больно был жарок и душен июль лета 66..
Белый от ярости глаз Ярила беспощадно поливал зноем и маревом Христианский Мир. Ему вторили и другие древние боги лишившие землю дождей и даже лёгкого ветерка. Сосны и ели густо источали смолистый дух, а хвоя желтела и осыпалась, грозя если не низовым то верховым пожаром. Ягоды посохли и отошли. Грибы решили повременить своё появление до жовтеня. А, листва дубов и берёз не дожидаясь, осени стала скручиваться и буреть от жары, приобретая вид старой бронзы.
Лишь крапива да дикая смородина чувствовали себя вольготно на берегах безвестного ручейка, в извечно влажном подзоле они вымахали в два человеческих роста. В этих седых растительных дебрях обитали очень злые и кусачие жители. Даже толстокожие покрытые густой щетиной кабаны приходили сюда принимать грязевые ванны только глубокой ночью. Вот и сейчас, гонимые вечной жаждой тёплой человеческой крови, дети злобной богини Мокошь изготовились к яростной атаке.
Звон мириадов яростно звенящих крылышек слился в басовитый смертоносный гул, он наполнил весь овраг, по которому лениво бежал ручеёк и даже на миг создал ветер и скрыл огненный солнечный глаз. И вот самый боевитый и наглый овод нацелился в подслеповатое око странника. Он описал развесистую метёлку крапивы, сделал бочку и атаковал слезящееся веко. Но тут произошло нечто необычное и странное. Не долетев вершка до вожделённой цели, овод врезался в невидимую стену и, сложив крылышки, упал в весело журчащий ручей. Так иногда бывает, когда терпение пасечника кончается, и он вступает в сражение с наглыми шершнями, разоряющими его пасеку. Тогда он берёт штакетину и, встав у пчелиного улья, сбивает остервенелых налётчиков, одного за другим.
Вслед за упавшим оводом посыпались другие, а потом сгинуло и мелкое бесшабашное комарьё, живущие по принципу пьяницы: - "напьюсь хоть и помру". Рыжая от примеси железа вода потемнело от сбитой мошкары на радость рыбьей мелочи. Меж тем странник прислонил рябиновый посох к толстой ветке козьей ивы и, покряхтывая, присел на древнее бревно морёного дуба. Он с наслаждением опустил усталые ноги в водные струи, вокруг ступней тут же закружились весёлые стайки уклейки. Путник пошевелил пальцами ног, и кусочки глины пустились наперегонки с рыбёшкой по течению ручья. Над головой, сквозь заросли крапивы мелькали пушистые кучевые облака, предвещая дождь. Набежавшие тучки внезапно затянули небо прикрыв знойное око Ярила. Сложив узловатые ладони ковшиком, странник, не спеша, вдоволь напился студёной водицы, отдававшей деревом и палой листвой. Щуря подслеповатые глаза, огляделся. Ручей бежал по дну оврага вокруг когда-то высокого, а ныне оплывшего холма, на котором некогда стояло древнее городище. Старец узловатыми пальцами ощупал дубовую колоду, отщипнул чёрную с сединой щепу, зачем-то её понюхал, укусил редким жёлтым зубом. Затем пошарил вокруг бревна по дну ручья и извлёк на свет странной формы бледный голыш. Камень формой напоминал выпученное око. Сам белый с вставкой из чёрного гагата посерёдке. Внезапно чёрный зрачок выпал булькнул в ручье и в руке странника остался тот редкий камень, который крестьяне зовут "куриный бог" и обычно вешают в курятнике. Покоряв в дыре пальцем путник поднял его над головой. Облака высоко в небе разошлись и огненный солнечный глаз, вспыхнув, пронзил каменное око свирепым перстом. Луч солнца вспыхнул красной молнией, и испепелил мшистую макушку древнего валуна напротив. Странник довольно крякнул и стал неторопливо распутывать кожаные ремешки своей котомки....
Байка
Землянка у Карпуса была на склоне заросшего крапивой и дикой смородиной оврага. По дну, которого звонко бежал ручей. Версты через три ручеёк разливался и впадал в речку Смородину, густо поросшую одноименным кустарником. Выше по склону прилепились избушки и землянки городища. Названия у него вроде, как и не было. Вернее их было много, но они как-то не приживались. Все его просто так и звали Городище. Когда-то оно и вправду было огорожено земляным валом с высоким плетнём из лозы в два слоя, между которыми был насыпан суглинок. Но дожди и лень местных жителей постепенно разрушили Великую Городьбу. Из всех "оборонительных сооружений" осталась покосившаяся башенка сторожка да намертво вросшие в заросли лопуха навсегда распахнутые ворота. Только неподъёмная тяжесть дубовых створок уберегла их от рачительности жителей городища, а вовсе не забота о собственной безопасности.
Ещё раньше на холме стояло древнее капище. Семь больших дубовых идолищ пялились своими пустыми глазницами из белой гальки по сторонам окоёма. Меж трёхаршинными колодами по кругу наподобие колеса коловрата топталось десятка полтора идолов поменьше. Тут же, недалеко от капища, притулилась деревенька, в которой жили ветхие волхвы-кудесники и их молодые служки. Они исправно принимали подношения с округи. Жгли то яркие то дымные костры, мазали древние брёвна мёдом да молоком, а иногда кровью чёрных петухов и разномастных коз.
Год за годом Ярило, совершало свой бег вокруг тогдашнего плоского мира. Волхвы ветшали, на смену беззубым старцам приходила бойкая молодёжь. И только древние дубы иссушаемые солнцем, морозами и снегом или грибными дождями да проливными ливнями, становились крепче.
Но однажды...
Почему-то все неприятности начинаются с этого слова - Однажды.
Между дождливым месяцем вересенем и месяцем жовтенем. Когда бурьян серебрится утренним инеем, лужи покрываются первым прозрачным ледком, а грибные дожди сменяются моросящей переходящий в снежную крупу хлябью.
Короче говоря, в совершенно отвратительный день и в совершенно мерзком настроении в деревню кудесников заявился местный князь Дурынд Никитич, кстати, прадедушка князя нынешнего, Дубрыни Петровича. Старцы резво переодели свои рабочие рубища на парадные белые рубахи до пят, украсили свои плеши дубовыми венками и с торжественным пением вышли к князю. Дело было привычное и даже приятное. Местные князья славились набожностью и уважением к древним богам. Но в этот раз всё произошло ровно наоборот. Поветрие что когда-то было гонимой ересью и хулой. Само пришло на земли Руси, выжигая язычество огнём и железом. Вместо волокуш с дарами князь Дурынд привёл пол своей дружины. Аж дюжину ратников, волосатых варягов. Да полдюжины своих личных рынд телохранителей. Кроме того дружинники гнали три десятка смердов с соседней деревни. А во главе злой мокрой, ощетинившейся рогатинами и дрекольем колонны, в чёрных клобуках, с посохами больше смахивающими на дубины, шествовали монахи. Без лишних слов борцы новой веры обрушились на жрецов веры старой. Посохи вмиг сбили кудрявые венцы, а по плешам и седым власам заструилась кровь, смешиваясь с усилившимся дождём и окропляя белизну парадных рубах в алый цвет. Молодых служек бросившихся на защиту старцев дружина мигом охолодила древками копий. Стоит признать, что до смертоубийства дело не дошло. Волхвов и челядь выгнали из деревни, правда хоть и в непогоду, на злой хлад и дождь, но грех на свою душу Дурынд лишь три месяца сам крещённый в "матери городов русских" брать не стал.
Разогнав слуг древних богов и быстро разрушив их убогие жилища, крестители приступили к капищу. Но здесь их ждало глубокое разочарование. Как бы громко не орал князь, и неистовствовали монахи, дружина и смерды не могли справиться с дубовыми идолами. Пеньковые верёвки скользили по мокрому дереву, с треском рвались. Топоры и секиры с лязгом отлетали от проморенного временем дуба, грозя увечьем их владельцам. Наконец обессилевшие мужики и дружинники , впрягли боевых коней и выкорчевали великих идолов одного за другим. От жеребцов под проливным ливнем валил пар. И теперь уже князь прикрикнул на жрецов новой веры. Коней было жальче, чем смердов. Разрушенные и насквозь промокшие лачуги кудесников мало годились на растопку. Да и выбитый с трудом огонь из кресала не желал разгораться, покрывая весь холм белым дымом. А лики древних богов даже не хотели обугливаться в тощих языках пламени. В наступившей темноте казалось, что идолы криво корчат рожи, насмехаясь над князем и адептами новой веры. И тогда, жутко ругаясь, князь Дурынд велел свалить древних богов в овраг, засыпать землёй и обломками. Мужики, ломая дреколья, с натугой покатили дубовые катки идолов вниз по склону, скользя и падая по раскисшей земле. Спихнули их в овраг, наскоро закидав рухлядью, грязью и обломками. К полуночи, измотанные до полусмерти крестоносцы, взгромоздились на столь же уставших коней, и отправились восвояси. Вернее к первой поблизости деревеньке Срановке. К теплу, мёду, бабам....
Утром ударил мороз, сковав затоптанный суглинок и к Покрову выпал снег. Он бережно и неторопливо укрыл Старых богов до весны. Лишь из большого сугроба торчала длань Перуна со сломанной молнией.
На эту руку изредка прилетала, садилась и что-то трещала сорока, видно вещала, приносила новости со всей округи. Новостей было много.
Зима была на редкость студёной и снежной.
После Рождества князь с дружинниками пошёл на охоту травить медведя. Огромный тридцати пудовый Потапыч давно раздражал Дурында, вызывая в нем комплекс неполноценного государя этих мест. Целую седмицу сокольничий с ватагой местных мужиков торили зимник к Хмелеву рву. Оттуда до Буреломного урочища, где основал свою берлогу медведь, было меньше версты. На склоне оврага столь богатого по лету диким хмелем и решили стать лагерем. До вечера князь с охотничками снедал пареную лосятину с репой, лебяжий холодец с хреном, маринованную в бруснике вепрятину, утку с гречей, не брезговал рыжиками да лесными разносолами. Все это ёдово обильно увлажнялось брагой, свежесваренным пивом и медами. Бедным псам, для тонуса, чтобы злее были, псари запретили давать даже кости. Им оставалась лишь жалобно повизгивать да истекать слюной. Уничтожение запасов сопровождалось охотничьими байками и рассказами. Под конец охотники заспорили, как лучше выделать шкуру и где её красивее повесить, либо положить, и дело чуть было не дошло до драки. Но после продолжительной перебранки было решено: голову набить соломой, конским волосом и повесить в трапезной, что была по совместительству тронным залом, а шкуру, коль сильно не попортится во время охоты, постелить в опочивальне для утех князя с молодой женой.
Утром воинство стало выдвигаться к Буреломному урочищу. Бодрее всех, несмотря на пустое брюхо и саженые сугробы чувствовало себя собачье племя. Вопреки яркому январскому солнцу, урочище встретило пришельцев мраком вековых елей и стылым ознобом столь же древнего хлада. Говорили, что под могучими лапами этих седых елей снег лежит до середины лета. Идти стало чуть легче, в тени лесных великанов не было не то, что подлеска, здесь даже трава не росла.
Внезапно стало светлее. Впереди чуть забрезжила синева, потерянного было неба, и показалась прогалина в переплетённых вечнозеленых кронах. Все, же небесные силы сильнее сил земных. Налетевший, как Змей Горыныч, десять лет назад, смерч сумел опрокинуть несколько лесных патриархов. Вопреки присказке деревья-великаны умирали лёжа.
Взору охотничьей команды вывалившейся на большую поляну открылось удивительное зрелище. В центре вывала возвышался курган высотой с княжий терем. Нагромождённые друг на друга стволы в три охвата переплелись меж собой мощными обледенелыми ветвями. Они торчали из толстой снежной шубы как иглы из шкуры таинственного Индрик зверя. В центре кургана была каверна наподобие жерла огнедышащей горы, из недр которой к синему небу поднималась густая струя пара.
Притихли даже самые брехливые собаки. Вмиг отрезвевшая команда медвежатников затопталась на месте. А более умные сдали назад под предлогом справления нужды большой и малой. Что впрочем, большого предлога и не требовало. Обильная вчерашняя трапеза шумно устремилась покинуть чрево. Но не таков был князь Дурынд. Не зря его потомки отличились в битве при реке Пьяной. Взревев что-то лютым звериным голосом, он стал раздавать команды и пинки. Своим неистовым рёвом князь распугал редкую зимнюю живность. Только одна чудная сорока не последовала за своим пернатым народом прочь из урочища. Наоборот она закружила над поляной, и устремилась к вершине кургана. Села на голую ветвь над проталиной, из которой струился пар и что-то застрекотала.
Дурынд, видя заминку и топтание в рядах охотничьей команды обрушился на вчерашних сотрапезников с укоризной, густо употребляя срамные глаголы. Сначала собаки, а потом и всё воинство воодушевилось и стало выстраиваться в боевой порядок. Дружинники стали осторожно вытаптывать ристалище. Рынды притащили могучую, ещё дедову, княжескую рогатину и достали саадак с луком. Князь с воодушевлением покидал "копейку" из руки в руку, и стал качать туловом слева направо, справа налево, ни дать ни взять кулачный боец. Сивоусый батька, старший рында, отнял саадак у младого, но мутноглазого бойца. Достал печенежский лук из вяза и кости обмотанный жилами и берестой. Хакнул упершись в каблук, согнул "печенега" и набросил петлю шёлковой тетивы на кривой изгиб лука. Достал три стрелы из колчана, воткнул их в снег и не спеша, натянул отбойную рукавицу. Остальные рынды разобрали сулицы и приготовились добивать зверя. Псари спустили лаек и отступили за спины дружины, в то время как друзья человека зарылись в сугробы выше хвоста, устремляясь вперёд.
Низкое зимнее солнце неспешно покатило в свой западный чертог. Кроваво поблёскивая на лавре рогатины и её крестовине. Два мужичка с длинными гибкими ветвями с остатками дубовых листьев стали карабкаться на курган берлоги дразнить Потапыча. Но вдруг они достигнув вершины замерли, остановились. Из проталины тянуло тяжелым духом медведя, но пар не шёл.
Князь снова заревел дурным голосом, согнул колени, набычился, и попёр к берлоге, сжимая толстое в полвершка древко из ясеня и пряча за спиной лезвие рогатины длиной в два локтя.
Что случилось, потом просто никто не заметил, не понял, и каждый врал по-своему.
Но дело было так.
Сначала большущая сорока спикировала на вислоусого батьку и крепко, как камень из пращи, стукнула его клювом в доблеска начищенный песком шелом, так что, старый вояка, ойкнул как дитё, покачнулся и уронил приготовленную для подстраховки князя краснопёрую стрелу. А на обратном вираже пернатая вражина хлёстко врезала крылом самому трезвому рынде с сулицей по глазам. И практически тут же сугроб перед князем вздыбился, разлетаясь на мириады снежинок и превращаясь в чудовище из сказок легенд. Но и князь Дурынд не сплоховал, да и не дрогнул. Он как бык выдохнул струи пара пополам с соплями, сделал шаг вперёд и стал выворачивать отведённую назад, чтобы обмануть зверя рогатину. Но, прадедовская "копейка", предательски зацепилась пяткой за высокий каблук нового сафьянового сапога, накануне поднесенного княжной к Рождеству. А Потапыч, встал на дыбы перед князем, как заправский кулачный боец. Он ухватил кованый шелом остановил буйную головушку Дурында вытянутой правой лапой, а левой снёс её с плеч как "мечом кладенцом".
Изумлённо таращась, на дивный заснеженный мир, княжеская глава взлетела высоко ввысь к бездонному синему небу. Пролетела над урочищем по замысловатой траектории и нахлобучилась на острый высокий сук сломанной ели. Больше никто не пострадал, кроме старой отчаянной суки, которую князь ещё отроком выкормил, спася слепого щенка от закапывания на грядке с репой. Разрывая своё собачье сердце, она вцепилась в куцый медвежий хвост, но была безжалостно вдавлена в сугроб всеми тридцатью пудами медвежатины и сдохла, мгновенно, не мучаясь, как и любимый хозяин.....
А Потапыч был таков, исчезнув ещё до того как упала последняя снежинка поднятой им снежного бурана. Рассеянное медведем воинство, лишённое вождя не рискнуло его преследовать. А встать на путь мести, решило по лету, "в овсах". Нужно было отправляться назад, готовиться к тризне. И у многих воителей наступило некоторое нездоровое предвкушение....
Об этом, и многом другом трещала сорока, усевшись на почерневшую длань древнего бога. Но тут наступила весна...
...И пришёл Карпус.
В далёком прошлом году Карпуса звали иначе, уже никто и не вспомнит как. А нынешним жарким летом к берегу обмелевшей Жиздры причалили княжьи челны. Смерды засуетились, наспех пряча девок и баб, измазали им конопатые да румяные ланита навозом и грязью, к очередной княжеской милости они всегда были готовы. Но на удивление, дружина не ломанулась по избам искать оброк, тащить свиней и уток, мягкую рухлядь, воск, да мёд, мять баб, да силком брать девок. А стройно и благолепно выстроилась на берегу, а на речной песок, чинно ступая, вышли пышнобородые, кареглазые монахи и иноки, с непривычным для сей местности профилем носа. Вперёд протолкался княжий посланник и велел собрать войту села всех мужиков, баб да дитёв, включая младенцев. Мягко пообещав, что сроку, "пока солнышко вон до той макушки горелой сосны не дойдёт", иначе все хаты спалим, а кого, поймаем, убивать будем". Староста, а им и был наш герой, вздохнув, велел всем идти на берег, но навоз не смывать.
Когда толпа собралась, всем было велено раздеться до исподнего. За неимением, которого селяне, скинув рубахи и срачицы, стали толпиться на берегу Жиздры голышом. Привычные к такому монахи велели дружинникам затолкать мужиков, баб и детишек в речную воду. Причем "ярловы" дети с удовольствием пялились, как чистые струи воды смывают обильную грязь с молодой плоти и плотоядно щерились. От чего тёплая речная вода, девицам, казалось студёным родником.
Но кудлатые пришельцы строго следили за обрядом крещения. Каждому обращённому было дано имя. Седобородый монах поинтересовался, сколько детей у старосты и когда он родился. Покряхтев и почесав затылок, тот показал три пяди и один перст - шестнадцать, а когда он родился, мать с отцом ему не сказали.
Тут уже батюшка почесал голову, задумался и нарёк его Карпусом - обильным.
А в конце последовавшей зимы, очумевшие в пылу гражданской войны дружинники, спалили село, деля княжье наследство. Кто выжил, ушли в леса и оказались на разгромленном холме с капищем.
Карпус в поисках строительного материала обошёл холм и наткнулся на лежащие веером дубовые колоды. Он уселся на голову Сварога, задумался. Тащить такую тяжесть наверх было глупо. Кликнув двух меньших нести веревки, он пересел на Дажбога. Почертил посохом на ободранном дёрне, пожевал кончик бороды, огрел орешиной ставшего дававшего советы старшого. К полудню нижний венец брёвен, Мокошь и Стрибог обрисовали контур будущей землянки. Следом лёг Сварог с Перуном, а к вечеру кряхтя и дружелюбно собачась, закатили Дажбога и Симаргла. И уже в алых сумерках сопя из последних сил, воздвигли Хорса-Ярило. Он связал две импровизированные стены перемычкой. Третьей стороной стал подкопанный склон холма. Изнутри тяжёлых дубовых идолов подкрепляли божки поменьше и чином и размером. Снаружи землянку обложили камнем и глиной что брали из журчащего внизу ручья и покрыли нарезанным дёрном. Из тех же камней и глины сложили очаг с трубой, что скажем, было большой редкостью. Но по задумке Карпуса так было легче подпереть тяжёлую крышу из жердей и брёвен обложенных сверху тем, же дёрном. Со временем землянка как бы срослась со склоном холма, и соседи стали звать её "норой Карпуса", или "избушкой-норушкой"...