Розенблат Сергей : другие произведения.

Заживо погребенные

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Всё в этом городе всё готовило Его к этой встрече. Встрече всей Его никчемной, пустой и трусливой жизни... За свои тридцать с небольшим Он впервые ощутит все краски мира. Этот серый город откроет Ему что-то большее, чем двери в могильную коммунальную комнату, в которой Он пытается как-то существовать, покажет улыбки и слёзы счастья, затаившиеся в грязных подворотнях и мрачных арках мёртвых домов. Он сделает свой выбор и решит свой шанс, который Он заслужил и выстрадал. Но, примет ли Он правильное решение... Один Бог Ему судья.
  Промозглый северный ветер с рыхлой моросью уже который день испытывали всё живое и неживое в городе. Деревья совсем захирели, обессилили, и их длинные серые ветки трепались, словно мокрые кудлы странного, забытого Богом, скитальца. Дома и постройки крепились и силились, едва ли их хватило бы ещё на несколько дней. Вытянувшись в струны, как-то вдруг остолбенев, они казались лишь мрачными тенями некогда величественных созданий.
  Бродячие собаки, косматые и неизменно мертвецки тощие, сновали, изредка появляясь в одной арке какого-нибудь покосившегося дома, исчезали в другой. Вот уж точно, ни за что не распознаешь возраст этих сирых, рождённых для вечного скитания, тварей, и всегда представляется, что им уже по меньшей мере лет сто...
  Единственными, кто, казалось бы, не обращал никакого внимания на происходящее, были люди. Они абсолютно не вписывались в картину, путая натуральный сценарий, привнося хаос в окружающий мир. Наверное, без надобности им бы и не следовало покидать своих жилищ, но так уж повелось, расплодившись от большого ума, теперь они были вынуждены искать способы плодиться дальше, для чего приходилось выдумывать себе великое множество занятий, порой настолько странных и витиеватых, что их смысл и вовсе терялся для большинства из них самих.
  Эта была мрачная и суровая пора.
  "Что-то должно случиться, непременно произойти. Никогда меня так не пробирало, и, в то же время, не выжигало изнутри".
  Собака, грязная, с перебитой лапой и, уж наверно, слепая, похромав мимо, вдруг остановилась, повернула морду и как-то исступлённо посмотрела в Его сторону. Может быть она прочла Его смелые для такой погоды мысли, а может быть просто, не особенно на это рассчитывая, всё же надеялась получить скудный харч. Через несколько мгновений, потупившись, она растворилась в сизых красках сырой осени.
  Странное, появившееся ниоткуда животное, заставило Его на секунду остановиться. Он хотел было уж что-то и сказать бродяге, но неожиданно потеряв её из вида, как-то виновато осмотрелся по сторонам, и повернул в серый тупик. Нужно было недурно ориентироваться, чтобы в грязной палитре аспидно-серых тонов окружавшего мира обнаружить необходимое направление, повернуть именно туда, куда следует...
  Провернув дважды ключом, подтолкнув мокрым ботинком видавшую виды дверь, Он вошёл в квартиру. Хотя, квартирой это назвать можно было едва ли. Жилище скорее напоминало конуру, представляло маленькую жилую комнату с таким же крохотным окном, и нишей, в которой каким-то образом умудрялись сосуществовать старый чугунный унитаз и нержавеющая мойка-умывальник. Весь натюрморт помещения составляли пара деревянных резных стула, изъеденных шашелем, круглый тиковый стол о трёх ногах, обшарпанный лакированный комод и кровать с палисандровым бюро у изголовья. Стены были оклеены обоями с рисунком "вырви глаз", к тому же линялые и рыжие от постоянной течи с потолка. Развешенные по периметру стен убогие книжные полки, напоминавшие миниатюрные могильные плиты, и репродукция "Утопленницы" Перова не оставляли никакой надежды на лучшее. Комната казалась ещё меньше и печальнее, чем была на самом деле. На старом паркете распласталась облезлая циновка с когда-то ярким и величественным восточным орнаментом по краям. В комнате было довольно сыро, пахло плесенью и рыбой. Тусклый свет люстры-абажура придавал и без того мрачному помещению совершенно казённый вид.
  Бросив ключи на книжную полку, Он щёлкнул выключатель, разбудив червлёный абажур, и повернул тумблер громкоговорителя, примостившегося за тюлем на подоконнике. Голос неизвестного исполнителя наполнил комнату густым басом, довольно ободряющим и перманентно весёлым.
  Тёмно-зелёная штормовка отправилась сохнуть на кованную вешалку в форме огромного канделябра на пару с вязаным свитером; ботинки поменялись местами с домашними тапочками, истекая дождевой водой. Нужно было их непременно высушить до утра, иначе они и вовсе расползутся, несмотря на то, что им не было ещё и трёх лет.
  Дышать стало легче. Он почувствовал себя наконец-то дома...
  Никогда Ему не приходило в голову, что в этом, по сути, подвале можно было чувствовать себя неуютно и одиноко. Это был Его дом, Его пристанище, в которых Он был самим собой, был таким, какой Он есть и каким Ему быть хотелось. Это была внутренняя свобода. Место, где не нужно было ни с кем разговаривать и объясняться. Не нужно было выслушивать чужие хитросплетения судеб, трагедии и драмы.
  Улыбнувшись про себя, Он вышел за дверь, поставить на плиту чайник. Горячий крутой чай - это всё, чего Он хотел сейчас. Кухня была общая, на восемь квартир, в пятиэтажной коммуналке почти в самом сердце старого города. Здесь никогда не бывало пусто, и всегда кипела жизнь. На это раз Ему повезло. Возле засаленной плиты возилась только толстая, лоснящаяся баба. На голове у неё был огромного размера тюрбан, сооружённый из махрового рыжего полотенца. Одета она была в старый ситцевый халат "по мотивам японских гейш", в зубах держала папиросу на манер заправского забулдыги, что-то мурлыкала себе под нос, бульварно виляя при этом внушительного размера бёдрами. Это была Циля Абрамовна Кох, мать семерых сыновей, таких же некрасивых и болезненных, как и их отец. Убогий, ещё совсем нестарый, Ицхак Семёнович боготворил свою супружницу, несмотря на то, что она его ненавидела и старалась унизить при любом удобном и неудобном случае. Одной рукой помешивая варево в ведре, второй она умудрялась перелистывать страницы прошлогоднего журнала, в котором описывалась жизнь иностранных знаменитостей-единственное развлечение хозяйки. Прошлым летом она вытащила его из-за пазухи старшего сына, который прятал его, само собой, от матери, и с тех пор разноцветные матовые эпизоды красивой жизни всецело принадлежали Цецилии Кох! Ещё долго Натан вспоминал вырванный клок волос со своей головы разъярённой матерью, и полгода, каждый день, после занятий в институте, сношался с сокурсницей, обладательницей пятого размера груди, небритых подмышек и поражающего зловония изо рта, Верой Б. Зная трусливую натуру Натана Коха, она воспользовалась безвозвратной потерей идиотского журнала, который презентовала почитать, и запугала бедного юношу, пригрозив, что пожалуется старшим братьям на невероятной наглости воровство и угрозы с его стороны, а те уж за ценой не постоят. Впрочем, ещё немного и не понадобился бы и журнал. Она так страстно желала этого астеничного, почти что прозрачного мальчика, что уже вынашивала план изощрённого принуждения к близости. Все намёки, а затем и откровенные предложения заставляли Натана багроветь и покрываться сыпью. Вдруг случился журнал, и решение проблемы пришло, само собой. Она была уверена в своей победе ещё до того, как объявила об условии компенсации за потерю. Впрочем, уже на второй раз Натанчик вошёл во вкус и оказался довольно выносливым, напористым и даже наглым любовником, что никак не писалось с его внешностью больного малярией. Ей нравилось, когда он делал это долго, жёстко, сотрясая её жирные ляжки, пять складок на животе и роскошные спелые груди. Нравилось, когда он её душил, плевал и мочился на неё, заставлял лизать свой анус и кончал в рот...
  Всё закончилось потерей интереса Верочки Б. и триппером Натана.
  Он подошёл ко второй плите, поставил медный чайник и зажёг огонь. Благо, плиты было две, иначе остальные жильцы померли бы с голода, пытаясь потеснить (и проиграли бы таки эту битву) Цецилию Кох с места её постоянного обитания. Похлёбки и борщи, всевозможные каши, картошка во всех её проявлениях, котлеты, голубцы, жаркое, диковинное фирменное блюдо из саго, и много чего ещё сменяло друг друга под чутким руководством еврейской мамы, всю свою жизнь мечтавшей о судьбе заводчицы лошадей. Такой тайной страстью она любила этих благородных животных, и каждую ночь видела сны, как она в окружении вороных, буланых и саврасых бежит по васильковому полю и плачет от счастья.
  - Добрый вечер, Циля Абрамовна, - мягко и низко произнёс Он, - чем сегодня радуете своих мужчин?
  - Белладонна. Угостишься? - резко бросила женщина, очнувшись от мыслей о том, какие же худые эти актрисы со страниц причинного журнала.
  - Здравствуй, мой дорогой, - уже спокойно, почти нежно поприветствовала она Его, - жрут, как свиньи на откорм, а всё одно, гниды, тощие, как французская проститутка! Гнилая натура их отца, жалкого и ничтожного человека. Будь он проклят сто раз! Поешь с нами?
  - Спасибо, я сыт, - с улыбкой ответил Он, - думаю я не настолько голоден.
  - Как знаешь. Тогда заваривай свой чай и убирайся!
  Он ещё раз улыбнулся про себя, налил крутого кипятка в большую алюминиевую кружку и вышел из кухни.
  Из громкоговорителя басовито радовался всё то же мужской голос, в окно настойчиво стучали мелкие капли дождя, требуя впустить их в комнату. Он присел за большой старый стол, сделал глоток из кружки с выбитой на ней номером 51027, и опять начал думать о том, что же, наконец, Его сегодня так встревожило, заставило так неестественно волноваться, обожгло его изнутри? И, уж конечно, это был не чай. Чувство не давало ему сосредоточиться.
  Неплохо было бы принять горячий душ и отдохнуть, как следует. Тем более, пока душевая была свободна, и завтра тяжёлый день...
  Горячая вода из покосившегося латунного крана струилась по Его молодому, крепкому телу. Клубы густого пара окутали душевую, разнося аромат хвои по всей ванной комнате. Намылившись лыковым мочалом, стоя с ног до головы в белоснежной пене, Он тщательно, начиная от самых пальцев ног, втирал такой приятный и расслабляющий аромат хвойного мыла.
  Поднимаясь всё выше, Он задержался на сильных икрах, наклонившись так, что струя воды тупо била по пояснице. Скользнув вверх, нервно прошёлся по упругим ягодицам, животу, мощной груди. Кровь ударила в голову. Соски тут же напряглись до ощутимой боли. Одно прикосновение к ним валило с ног. Через мгновение Он запустил правую руку ниже живота, обхватил вздыбившийся, мощный, как у молодого племенного животного, член, и начал уверенно и плавно водить ладонью, время от времени лаская свои, по-настоящему достойные мужчины, яички, налившиеся сладковато - пряной страстью. Яростно стучало в темени, дыхание стало частым и глубоким. Стоять больше не было ни сил, ни желания. Сам того не заметив, Он опустился на прогретый водой кафель, поднял ноги на стену и раздвинул ягодицы. Всё увереннее и смелее он водил ладонью, изгибаясь на лопатках и глухо стонал. Внезапно пальцы сползли к расслабленному анусу. Как-будто электрический разряд поразил Его в этот момент! Резко и громко, практически обречённо, Он вскрикнул! Это заставило Его задыхаться от охватившего экстаза. Член напрягся до предела, раскачиваясь в такт движения руки между раздвинутыми напряжёнными бёдрами...
  - Кто там полощется? Выходи, давай! Мне половик постирать надо, - противный косноязычный голос затрещал по другую сторону деревянной двери душевой кабины.
  Громоздкая, нескладная с неестественно жёлтым цветом лица, соседка из второй квартиры ненавидела каждого в этой коммуналке и, пожалуй, во всём белом свете. Впрочем, белый свет и соседи отвечали ей тем же.
  Ничто и никогда до этого момента не приводило Его в такой ужас, как этот отвратительный лай за дверью душа. В один момент Он вскочил на ноги, поскользнулся и упал на мокрый кафель, сильно ударив колено. Держась за стенку, Он поднялся, выключил воду и спешно начал одеваться.
  Присев на кровать, Он почувствовал, как всё тоже неясное волнение опять начало нарастать и множиться в Нём. Но вовсе не внезапное появление треклятой чахоточной жилички с её воплями так нарушало Его спокойствие и выводило из себя. Это было то, чего Он боялся пуще Судного дня.
  Как?! Как посмел Он допустить эту слабость, нарушить все клятвы и обещания, данные самому себе! Что происходило сегодня с Ним с того момента, когда презренная дрожь охватила Его на серой мокрой улице? Ни руки, развязавшиеся в душе, волновали и пугали Его сейчас. Мысли. Это мысли, которых Он боялся и ненавидел себя за них! Ненавидел и стыдился себя, своих желаний, своей натуры. Так разблажиться! Никогда Он не примет себя таким, никогда не согласится с собой! Никогда! Никогда.
  В свои тридцать два года Он оставался невинным, как белый голубь. Никогда Он не был близок с женщинами, тщетно преследовавшими Его в помыслах, как минимум, родить от Него ребёнка. Ему (как это всё невозможно) нравились мужчины.
  За что это проклятье от рода своего? Что не так, в чём вина? Мерзость и скверна. Вся Его жизнь подчинилась разрушающим мыслям, медленно тлела и разлагалась. Тайное влечение разъедало изнутри, не давало покоя. Он чувствовал себя прокажённым, грязным, отвратительным созданием дна общества, даром, что не папертный богомолец, поросший лепрой.
  Жить было очень тягостно. Невозможно. Временами хотелось броситься в незримую пропасть, словно стадо свиней, обуреваемых бесом. Поэтому, несколько лет назад Он дал зарок всеми силами избегать сиих мыслей, вытравить чёрную натуру, подавить, уничтожить сидящую внутри химеру. Для этого Ему пришлось крепко потрудиться, и со временем стало легче. Нарочно изжить самого себя. В этом была суть. Сгинуть, чтобы выжить и продолжать крепиться...
  Жизнь стала ровной и спокойной. Он сумел покрыться этой ризой, спрятать себя от видимого мира и собственного Бога.
  Конечно, временами прорывало, но сегодня пробрало по-настоящему. Животная сила, неподдающаяся никакой управе и уму, свалила Его на кафель и требовала наружу, грубо желая разорвать плоть на кровавые угли обжигающего, осязаемого света.
  Влечение к подобным себе и неспособность побороть это чувство сделало его замкнутым и через чур аскетичным. Но это для окружающих. Наедине с собой он был блажен и спокоен. Когда Его ничего не волновало, и дурные мысли не лезли в голову. Боже, как же тяжело всё-таки было с этим справляться. Но что в последнее время так волновало и тревожило. Какое-то тайное ожидание томилось внутри, какой-то секрет хотел открыться.
  Так хотелось по-настоящему кончить.
  В это утро Он проснулся на час раньше обычного. Жившая напротив старуха-книгоноша, страдающая падучей болезнью, померла. Плакальщицы-товарки разбудили Его, как, впрочем, и всех соседей. Один лишь студент медицинского, снимавший комнату у старого плешивого жида, нанимавшего две комнаты на этаже, мертвецки спал. Измучанный тяжёлой наукой, безденежьем и житьём впроголодь, одной его радостью был сон. После занятий он подвизался рыть могилы на городском кладбище, а по ночам занимался. Спал он мало.
  Жид проснулся в предвестье нечаянной выгоды, случившейся со смертью старухи-соседки. Он тут же взялся организовать гроб, могилу и сумел-таки сбыть какой-то плакальщице дюжину восковых свечей, оставшихся после похорон отставного генерала, в конец спившегося, и оставившего за собой большие долги. Благо бедный студент оказался кстати. Через него-то он и выхлопотал всё, что нужно, пообещав юноше случайный заработок, и уж, конечно, обнёс горемыку барышом, оставив в дураках.
  Завывания старух и громкие старания жида дополняли проклятия Цецилии Кох, разносящиеся непонятно в чей адрес, так что надежны ещё немного поспать канули в воду. Он сделал утреннюю зарядку, принял душ, выпил крепкого чая и вышел на работу.
  База Рыбхоза уже во всю бурлила и жила своей повседневной жизнью. Пьяные грузчики, вороватые кладовщики, вечно спешащие водители, как разноцветные камни в калейдоскопе менялись перед глазами в течение рабочего дня. Он был начальником рыбкомплекса, самого крупного во всей области. Работа была трудная и ответственная. Его заместитель, пятидесятилетняя Валентина Ивановна, была женщиной бойкой, хваткой и решительной. Она была настоящим тылом и опорой. Одним уверенным прикладом своей руки она была способна в момент отрезвить любого, мучавшегося похмельем, рабочего, запросто могла поколотить, тащившего всё, что плохо лежит, кладовщика, и в простой и очень доступной манере могла объяснить любому, что она о нём думает, где его место, и что таких, как они, она, если будет нужда, свернёт в бараний рог и скрутит в три погибели. В общем, она была в своём праве, сама умела крепко выпить, но только в свои табельные дни, и по-матерински любила Его. Никогда Он не давал повода заподозрить Его в вещах, которые мучали и преследовали Его всю жизнь, но Валентина Ивановна очень уж чувствовала, что есть какая-то страшная тайна у этого молодого мужчины, заставлявшая Его оставаться до сих пор холостым, слишком уж правильным, так сказать, в своём уме, и приносящая Ему адовы муки. Сама того не понимая, она чувствовала Его душу, как душу собственного ребёнка, но никогда не задавала лишних вопросов, не пыталась ничего выведать и выпытать. Лишь иногда, тайно от чужих глаз, роняла скупую слезу, зная, какая несладкая доля выпала этому парню. Хотя Он и сам был очень строгим управляющим, Валентина Ивановна при любом удобном случае всегда вступалась за Него в борьбе с алкашами, тунеядцами, тупыми поставщиками, экспедиторами, таксировщиками, торгашами и прочими деятелями продовольственного рынка.
  Именно в этот день она должна была помочь Ему, защитить, как мать защищает своё дитя, уберечь от самого страшного - разбитого сердца. Но, увы, это было не в её силах. Потом, много позже, она, переживая Его трагедию и боль, сидя одна в своём загородном доме, выпив слишком много вина, уснёт, и больше никогда не проснётся, угорев, закрыв печную заслонку с тлеющим чадом в печи.
  Проверка из Министерства нагрянула, как обычно, не вовремя и некстати. Инвентаризацию провести не успели из-за покалеченного погрузчиком кладовщика-пьянчужку третьего дня, накладные на товар не успели разнести по учёту, да и Катя, сегодняшняя кладовщица, вышла на смену с хорошего бодуна. Она так нарезалась накануне с новым очередным волокитой, что была до сих пор во хмелю, помятая, как и вся её одежда, да и разило от неё, как от сапожника. Всё одно к одному! Но ревизия, как известно, неумолима.
  Инспекторов было трое. Синий чулок лет сорока пяти с паклей на голове, в твидовом костюме "прощай молодость", плешивый и жалкий мужичок в побитом молью пиджаке, ситцевой рубашке с засаленными манжетами и чемоданом размером с хороший сундук, и Он...
  Это было совершенно неземное создание. Нет, нельзя сказать, что этот юноша был красив той красотой, от которой предательски теряешься и перехватывает дыхание. В нём не было ничего от древних богов, бравых офицеров и описанных восторженными писателями щёголей и всеобщих любимцев. Но Он был прекрасен...
  Он весь сиял и светился, был весь как будто прозрачный и соткан из воздуха. Русые кудри лишь слегка вились и были зачёсаны как-то старомодно, яркие, зелёные глаза делали его взгляд умиротворяющим и манящим, словно смертельные песни Сирен, верхняя губа была немного подёрнута, от чего казалось, что он постоянно на всё смотрит немного свысока и с усмешкой. Движения были плавными, почти кошачьими. От него пахло васильковой водой и свежей выпечкой. Аккуратная, неброская и, по всей видимости, выписанная из-за границы, замшевая курточка нежно-зелёного цвета была расстёгнута до уровня груди, из-под неё виднелась кипенно - белая сорочка с изумрудными пуговицами. Брюки были прямые со стрелками, нежного песочного цвета, мягко облегали совсем юное тело. Ботиночки были тёмно-коричневые, кожаные, такого же цвета был небольшой портфель с изящной медной застёжкой. Как же он не вписывался в это окружение, и как же всё вокруг него выглядело убого и аляповато. И эта нескладная женщина с резким лавандовым ароматом, и отчего-то постоянно чавкающий потный мужик с огромным чемоданом, и рыбный запах, и серые стены замшелой базы с её грязными мрачными сотрудниками.
  Видимо, он только совсем недавно вступил в ряды суровой проверяющей братии, и ещё не успел потянуться дряхлой паутиной их стоической профессии. А, может быть, он совершенно случайно оказался в их рядах, перепутав двери заведения, куда его распределили после окончания учебного заведения? В любом случае, он был здесь, и его присутствие не предвещало ничего хорошего. Так подумала Валентина Ивановна, увидев юношу в дверях своего кабинета. На своём веку она повидала всяких проверяющих, и с каждым годом своей работы её отношение к ним менялось от священного трепета к ненависти, и, наконец, к жалости, смешанной с брезгливостью. Её, понятно, не испугало появление ни женщины, ни ревизора с чемоданом. Это всё приходящее. Но, отчего-то, она крепко насторожилась, увидев этого мальчика. Это чувство она пока не могла разгадать в себе.
  В момент появления этих трёх посланников казначейского отдела Министерства пищевой промышленности в кабинете была она одна. Он, директор базы и её тайный подопечный, уехал в комитет, занимающийся разбирательствами травм, полученных работниками на производстве. Нужно было как-то попытаться утрясти дело с кладовщиком, попавшим под погрузчик, отделаться малой кровью.
  Валентина Ивановна уже усадила ревизоров, предложила им чай, от которого с деланой строгостью те отказались, и попросила подождать немного, пока приедет начальник. Она знала все тонкости ревизий, и хорошо разбиралась не только в обязанностях инспекции, но и в своих правах. А пока предложила зарегистрироваться в журнале учёта инспекций, попросила показать удостоверяющие документы. Всё время, пока ждали директора, она то и дело искоса поглядывала на молодого служащего, так таинственно волновавшего её сердце. Однако, в нём не было ничего явного, такого, что могло бы заставить тревожиться или переживать. Более того, с того момента, как он появился в этом кабинете, он не произнёс ни слова, при этом как-то лукаво щурясь. Этот ангел смотрел прямо и открыто, вселяя пугающую уверенность, что именно он здесь самый главный, даже судьбоносный персонаж.
  Только когда, спустя полчаса, в кабинет вошёл Он, тридцатидвухлетний, такой сильный и красивый, немного возбуждённый, она всё поняла. Всё стало для неё ясно и понятно, как белый день: почему Он был всегда таким выдержанным и отстранённым; почему Она никогда не задавала Ему лишних вопросов; почему так трепетно заботилась о каждом Его вздохе и взгляде, и почему её так терзало появление этот мальчика, внезапно, буревестником, ворвавшегося в их пропахший рыбой, суровый мир пьяных грузчиков, вороватых кладовщиков и очерствевших сердец.
  В этот вечер Он не находил себе места. Возвратившись с работы, Он метался в своей комнате, как загнанный зверь. Не пил чай, не принимал душ, не слушал радио, не читал книг. Всё рушилось на глазах, ничто не поддавалось объяснению и контролю. Ни внезапная ревизия так вывела Его из себя. Он тоже, как и Валентина Ивановна, был не новичком и не робкого десятка. Не случилось ничего такого, чего Он не смог бы уладить, не произошло ничего, угрожающего Его честному имени, профессии и безопасности. Он встретил Его.
  Войдя в кабинет, Он сей же момент понял, что все Его старания, труды и обеты рухнули в одночасье. Он не видел никого кроме него, но ни взглядом, ни словом не показал своего волнения и падения. Никто, кроме Валентины Ивановны и белокурого юноши, не заметил Его смятения и страшного метания, бушевавшего внутри. Ни одна живая душа не могла теперь помочь Ему.
  Всю ночь Он не сомкнул глаз. Борьба с сами собой больше не имела для Него смысла, не виделась Ему целью, которую Он преследовал всю свою жизнь. Одновременно хотелось рыдать от беспомощности, и в то же время какое-то новое чувство переполняло Его неким сладким ядом, лёгким, почти невесомым, словно густой фимиам, подступало комом к горлу и заставляло бешено биться сердце.
  Он запомнил каждую черту лица, каждое движение, нежный, едва уловимый, аромат кожи и тепло молодого тела, которое, уж наверно, грело Его и теперь. Казалось, юноша только однажды взглянул на Него в тот момент, когда Он уверенно вошёл в комнату, слегка раскрасневшимся от ядреного осеннего воздуха. Хотя, возможно, и не однажды? Просто Он нарочно всеми силами старался избегать смотреть в его сторону, потому как знал, что этот взгляд не предрекал ничего хорошего, был опасен. Был опаснее всего.
  Вдруг в комнате стало натурально невыносимо находиться от запаха васильковой воды, зелёного яркого света и почти осязаемого тепла. Весь в лихорадке, одним движением Он сорвал с себя сорочку, и, откинувшись на спинку деревянного стула, принялся медленно расстёгивать ремень брюк, представляя под собой юное тело. Ему чудился сахар нежных алых юных губ на своих губах, слегка небритых щеках, шее. Руки с напрягшимися досиня венами, сопротивляясь, сдерживали под бельём мощный член, напрягшийся до неистовой боли: мощный и упрямый, он так хотел оказаться в нём, обладать им, стать одним целым, почувствовать его тепло не только снаружи, но и изнутри...
  Желание было столь велико и болезненно, что уже через несколько мгновений мощная, тёплая струя сладковатой спермы ударила Ему в лицо, затем попала в рот и, наконец, оросила обнажённую грудь, медленной струйкой стекая на влажный живот. Он жадно проглотил густое, немного обжигающее семя, чувствуя, как оно обволакивает горло, медленно проникает внутрь вероломным, непознанным, но, в то же время таким настоящим, существом.
  Это он.... Он подлинно проник в Него так смело и бесстрашно! Так просто, бесцеремонно вставил в Его незнающий наслаждений влажный рот свой молодой член, заставил задыхаться и захлёбываться желанием. Это он так по-взрослому, совсем по-хозяйски, кончил в него.
  Как же Ему хотелось, чтобы это действительно был он...
  Серый и мокрый рассвет Он встретил, лёжа на холодном полу, абсолютно голый весь в горячке. Один чёрт знает, во сколько Он уснул, что с Ним происходило той ночью, и какие сны Ему снились.
  И лишь одинокий ночной мотылёк, приютившись на старинном абажуре, почти до самого утра сиротливо наблюдал погибающего молодого мужчину, а утром покинул эту остывшую комнату, чтобы не возвращаться сюда больше никогда.
  На базу Он пришёл совершенно не выспавшись, опрокинутым и раздражённым. На душе было настолько тяжело, что каждое движение давалось с огромным трудом. Все Его мысли теперь занимал Он. И не бессонная ночь, и жесткое ложе заставляли Его сердце разрываться в груди, а как раз этот мальчик, так вдруг объявившийся, и так вдруг исчезнувший из Его жизни.
  В течение всего дня Он практически ни с кем не разговаривал. Валентина Ивановна, понимая, что произошло, полностью взяла в свои руки всё руководство, стараясь, как можно меньше сталкиваться с Ним, вовсе не заходила в кабинет, в свободные минуты отсиживаясь либо в подсобке кладовщиков, либо курила в дряхлой беседке.
  Ничего особенного проверка не выявила, нарушения были пустяки, поэтому колоритная вчерашняя троица обернулась за день и была такова. Ещё никогда Он так не жалел о том, что ревизия не продлилась. Он был готов даже намеренно совершить какое-нибудь служебное преступление, лишь бы теперь в Его кабинете опять пахло васильками и замшей. Готов был даже простоять весь день за дверью, только бы он сейчас был по её другую сторону.
  Минуло семь дней...
  Ему не хотелось возвращаться домой, не хотелось оставаться на работе. Всё потеряло смысл, и стало уж совсем тяжело. Крохотная Его комната обернулась теперь холодным, сырым склепом, прибежищем скопца с его комнатой пыток. Приходя с работы, Он не включал свет, не заваривал чай, и не поворачивал тумблер громкоговорителя. Тенью проскальзывая по длинному коммунальному коридору, не отвечая на приветствия соседей, Он закрывался у себя до самого утра, не подавая никаких признаков жизни.
  Утром, сделав свой обычный туалет, и наскоро одевшись, Он также ускользал мимо редких, ещё полусонных, жильцов и жиличек, чтобы раствориться в утреннем седом тумане.
  Сонечка Нелидова, бледная, с красивыми острыми чертами лица, перенесшая чахотку девица, сопротивляясь сильному ветру, срывавшему с неё не по сезону тонкий плащик, уверенно направлялась на встречу, которую она ждала каждые четыре недели. Третью пятницу месяца она встречалась со своим милым другом. По заведённому правилу, эти встречи случались в Его крохотной комнатке в коммунальной квартире в старом доме в самом центре города. На этот раз она приготовила Ему сюрприз. Так уж сложилось, что Соня ещё со школы была безответно влюблена в молчаливого красавца, сидевшего за соседней партой, и будучи ещё девочкой, совершенно по-взрослому призналась себе, что никогда Он не будет испытывать к ней ответного чувства. Впрочем, она себя успокоила тем, что и другим, даже Вере Зарайской, огненно-рыжей с окладистым задом, на который засматривались все ребята, бестии, не завоевать это мятежное сердце. Единственно для того, чтобы под любым предлогом оставаться всегда рядом с Ним, ну или хотя бы быть в поле Его зрения, она решила во что бы тони стало подружиться с ним. Подружится по-настоящему. Не быть надоедливой занудой с вечными кислыми историями, но стать настоящим другом: верным и преданным, как собака-поводырь.
  Долго и упорно она шла к своей мечте. Ей пришлось отказаться от ухаживаний мальчишек, а затем и молодых людей: красавцев, интеллигентных и воспитанных юношей из хороших семей, подающих надежды молодых учёных, врачей и даже одного художника. Будучи очень живой и мудрой не по годам девушкой из зажиточной семьи держателя доходных домов и пары городских аптек, она всегда была самой любимой дочкой, которую прочили за самого лучшего еврейского мальчика в городе из самой лучшей еврейской семьи. Но со временем родители сникли в борьбе за счастье своего ребёнка, и в тайне все же надеялись, что она выйдет замуж за этого угрюмого бобыля с бесконечной скорбью всего еврейского народа в Его огромных глазах. Так они её любили. Всё же самое главное, чтобы дочь была счастлива. И Сонечка была-таки счастлива. Она была счастливым человеком.
  Несмотря на свою хрупкую натуру, духом она была сильна. Даже после тяжёлой болезни, крепко подорвавшей её здоровье, только сила воли и безумная жажда жизни помогли ей встать на ноги, чтобы опять, один раз в месяц, видеть Его.
  Вернувшись с работы, совсем забыв, что сегодня придёт Соня, Он сел молча у окна безразлично пить вчерашний чай из алюминиевой кружки, наблюдая за редкими птицами, гонимыми ветром и дождём в неведомом направлении.
  Внезапный стук в дверь заставил Его опомниться. Он встал и открыл дверь в комнату.
  - Здравствуй! Как же я продрогла! Вся, точно мокрая курица! - защебетала с порога Соня.
  Её голос смеялся, она вся светилась от счастья, несмотря на довольно плачевный вид побывавшего под осенним дождём человека. От неё пахло свежестью, молодостью и французскими духами. Слегка приобняв Его за плечи и поцеловав в щеку, она пристально посмотрела Ему в глаза и тут же выпалила:
  - Что стряслось?
  - Всё в порядке, Сонечка. Всё хорошо. Я рад тебя видеть, хотя вовсе и позабыл, что сегодня наш день. Здравствуй. Прости, я немного не в себе, но не обращай внимания.
  - Вот я и говорю, что ты весь извёлся! Совсем измотался на своей базе. Такое количество рыбы вокруг к добру уж наверно не приведёт. Это я тебе давно говорила! Ха-ха-ха! Ну, это я так шучу, конечно! Сегодня мы не будем сидеть дома, тем более, судя по твоему состоянию, тебе это противопоказано, совсем скиснешь. Мы идём на премьеру спектакля. Мои друзья, студенты театрального, ну я тебе рассказывала о них, организовали домашний театр. Сняли у одной старой ведьмы заброшенную ригу за сумасшедшие деньги, и теперь ставят там свои сценарии. Сегодня дебют, мы, конечно, приглашены. Так что одевайся, и побежали! Нам на трамвае остановок пять.
  Ему совсем не хотелось выходить из дома. Было одно желание сидеть у окна, исключить любые движения, отключить все мысли, забыться, спрятаться, умереть...
  - Сонечка, давай никуда не пойдём...
  - Что такое? Я не поняла! Ты же сказал, что всё хорошо, просто немного тебе скучно! Ну вот, я за скуку тебе и говорю. Они прекрасные ребята! Обещают фарс! Нет ничего лучше против хандры, чем хороший, едкий фарс! Надел свою тужурку (и это в такую-то пору ходить в такой курточке), и сделал быстро из этой обители скорби! Дай мне глоток чая. А, впрочем, меньше текста! Больше дела!
  Она выхватила у Него из рук чашку с чаем, допила всё до конца, сдёрнула с вешалки куртку и протянула Ему. Ничего не оставалось, как только подчиниться её воле.
  Конечно, Сонечка заметила, что что-то не так, поняла, что с ним случилась страшная трагедия, и Его сердце болит настолько, что всё вокруг - эта комната, эта квартира, просит хоть как-то помочь Ему. Ах, как жаль, что неодушевлённые предметы не умеют говорить. Как всё страдало вместе с Ним, и ничто не было в силах поддержать Его.
  Хорошо, что сегодня была третья пятница месяца...
  В коридоре они столкнулись с колченогим соседом неопределённых лет. Встретившись с ними, он как-то подобострастно прижался к стене, слегка наклонился и расплылся в ехидной беззубой улыбке, провожая их одним глазом (второй заплыл жутким бельмом) до самой двери. Этот человек никогда ни с кем не разговаривал, исправно платил за свою комнату, оборудованную из бывшей кладовой, и улыбался он очень редко, в самых редких случаях, не предвещавших ничего хорошего.
  До импровизированного здания театра они доехали довольно скоро. Сонечка всю дорогу щебетала о том и о сём, стараясь как можно твёрже обращать на себя внимание, отвлекая Его от тяжёлых мыслей.
  Рига была старая, но довольно крепкая, из тех, что раньше строили на века и для большой семьи, с печью старой кладки. Так уже никто не кладёт, да и печей-то уже никто не заводит, разве что только смеха ради. Старухе, сдавшей её под театр, она досталась от одной спившейся шляпы - интеллигента - наследника какого-то изжившего себя рода. Попав в долговую яму, спустив состояние на вино и карты, он продал родовое имение старой ведьме, оказавшейся тут как тут и кстати, а заодно старую ригу и немалый земляной надел с парком. Продал за сущие гроши за такое богатство. Дом с землёй стояли в старой части города, окружались дубовой рощей, с крохотным озерцом и часовней. Ригу старуха собралась уже разобрать на дрова за ненадобностью, но тут подвернулись охотники до неё, и, предчувствуя выгоду, скареда сдала её в наём за хороший барыш.
  Все в этой истории получили свою выгоду. И старуха обрела нечаянное богатство, считай, задаром, и студенты, наконец-таки, нашли подходящее место под свой балаган в хорошем месте с историей. Один интеллигентишка, выручив за своё добро сущий пустяк, остался с носом, да и то ненадолго. Спустя ровно неделю, как избавился он от участка, беглое ворьё, вовремя для себя нагрянувшее в город, в нечаянный кабак, подвизавшись проводить случайного друга до его нового жилья, - убогой комнатёнки в доходном доме - перерезав ему горло, выпотрошили карманы бедолаги, сбросили в канаву, и были таковы.
  То-то уже который день за стенкой у студента, нанимавшего у жида, стояла могильная тишина. Могилы на кладбище, могильно за стеной, как тихо, как спокойно. И спал бедный студент теперь в своё удовольствие, без пьяных историй и скандалов пропащего соседа, могильным сном.
  Как только они вошли в ригу-театр, Сонечка тут же поспешила приветствовать своих многочисленных друзей, и представлять своего компаньона.
  - Софи, поздравляю, - деланно и ядовито произнесла мертвецки бледная женщина, дымящая огромным янтарным мундштуком с бронзовым наконечником, - но ты всерьёз рискнула, презентуя этот экземпляр сюда.
  - Фрида, душечка, заметь, перед тобой молодой человек, а вовсе не предмет, и не полезное ископаемое. Выше голову, не завидуй, дружок. Между тем, познакомься. Он действительно, не привык к таким важным персонам, как ты. А теперь извини нас, я хочу представить Его ребятам. Полно сидеть одному в четырёх стенах! Лучшие годы. Жизнь такая разная!
  - Милая моя девочка, надеюсь, Он не будет разочарован. Некоторым душам лучше оставаться в своих четырёх стенах. Bonne soirée, молодой человек.
  Кроваво-красные губы с мундштуком вдруг растворились в сигаретном дыму, так же, как и возникли.
  Контраст был непомерен. В помещении старой постройки роилось общество настолько пёстрое и непривычное, что Он на какое-то время даже забылся, представляясь очередному невероятному персонажу, о существовании которого в серых повседневных буднях даже не подозревал.
  Наконец, все расселись по заявленным местам, погас свет, громкие разговоры и смех сменились змеиным шёпотом, а затем и вовсе утихли.
  Спектакль прошёл на бис и браво! Презентовали много оваций и аплодисментов. Как ни странно, Ему тоже очень понравилось. Постановка была лёгкая, не без смысла и иронии. Что-то о любовном треугольнике издержавшихся пожилых интеллигентов в исполнении совсем молодых людей.
  После спектакля был устроен импровизированный фуршет. По бедности распорядителей, из закусок были только бутерброды с колбасой и сушеные финики, благородно пожертвованные одним стариком-бобылём, всю жизнь прослужившим счетоводом в Доме культуры и волочившимся за молодостью и лживой лестью со стороны красивых юношей в обмен на всё, что можно было вытянуть из этого смешного человека: скудные деньги, контрамарки на городские мероприятия, получаемые им от Дома культуры за праведный труд и скоропостижный выход на пенсион. Кто голодал, подъедали у него, кто без крыши над головой, квартировали по неделе, а то и больше; любезно предлагал старик свои комнаты для свиданий студентам, которым некуда было податься за безденежьем и вечно плохой погодой, а сам он тогда бродил по пустым унылым улицам, еле перебирая больными ногами, переживал мнимые страсти из чувства причастности к квартирным страстям, случавшимся в его отсутствие, шамкал сушенные финики и был счастлив.
  Поскольку все были знакомы, ну или более-менее узнали друг друга за картофельным вином и сливовой наливкой, бывшими в изобилии, атмосфера установилась весёлая и даже беззаботная. Немного некстати Он чувствовал себя по началу, но пёстрая лента непохожих друг на друга людей помогла Ему развлечься и отдохнуть. Вдруг для себя Он стал желанным объектом со стороны многочисленных охотников до новых знакомых и интриганов разного пошиба. Никогда ещё столько народу как-то сразу не боролось за Его участие в их жизни. Каждый норовил протянуть руку, поднять никчемный тост, заглянуть в глаза, а то многозначительно подмигнуть, сально слюнявя губы.
  Всё же какая Сонечка молодец, что позвала Его сегодня вечером с собой.
  - Познакомься, мои друзья, - бодро произнесла Соня, представляя очередных присутствующих.
  Потом Он уже слабо реагировал на то, что происходило вокруг. Он увидел его. Дыхание вдруг начало сбиваться, стало дурно, как перед ударом, в висках стучало, хотелось плакать, и смеяться сейчас же.
  На приглашение Сони к знакомству, как ни странно, сразу никто не обратил внимания, словно оно было сделано в пустоту и между прочим. Тем временем, напротив как-то по-особенному явились двое юношей, один из которых так сильно волновал и пугал Сониного компаньона, и приятная, совсем молодая, женщина.
  Все вместе они стояли, будто пятеро истуканов с выразившимися лицами, вопросительно вглядываясь друг в друга, и не пытаясь сделать первый шаг к знакомству. Обстоятельство было настолько неловкое и недоконченное, что спустя какие-то секунды стоять так дальше оказалось и вовсе невыносимо.
  - Ну, друзья, больше жизни! Не заставляйте меня краснеть в компании незнакомого вам человека. В приличных обществах уже, видимо, не принято знакомиться и обмениваться любезностями! Мы не картины, слава Богу, да и вы не на выставке изящных искусств,- Сонечка делано негодовала с интонацией гранд дамы, надувая губки и задирая свой тоненький носик. Для полного образа ей не хватало кринолина и пера на голове, как в старину.
  Молодой человек, очень красивый, смуглый, ещё совсем без признаков взрослеющего мужчины, с пепельно-чёрными густыми, отливающими волосами, очень приятно и куртуазно улыбнувшись, первым протянул руку и представился. После чего он изящно как бы отодвинул себя в сторону, уступая место нежной блондинке с пшеничными волосами, огромными голубыми глазами, по лисьи щурившейся и, уж наверняка, знающей цену настоящим мужчинам, узнающей их с первого взгляда: не нежных мальчиков, ярмарочных балаганов и фанфаронов, модных бонвиванов и болезненных интеллигентов, а настоящих мужчин, кого бы они не предпочитали в постели. Она очень нежно, плавно и молниеносно, словно русалка, вынырнувшая из морских глубин, прикоснулась обеими руками к Его щекам, и слегка прильнула своими большими губами к уголку Его губ, не проронив ни слова.
  После почти немых приветствий, юноша с голубоглазой Марго (так звали девушку) отошли немного в сторону, и тут же принялись полушёпотом, как-то по-заговорщицки, что-то обсуждать, временами бросая вопросительно-томные взгляды в Его сторону. Софи отвлеклась на огненно-рыжего молодого человека, такого высокого и худого, что он напоминал масленичную бабу, блуждающую промеж гудящей толпы. Это был самый главный выдумщик-затейник, режиссёр сегодняшнего спектакля, и здешний светский лев. Один из тех самотканых нигилистов, которые носили нелепую фарсовую одежду, старались всех переговорить, рассмешить и убедить в своей оригинальности, фантазии и, конечно же, в своём праве, обращались ко всем вокруг исключительно на Вы и сверху вниз. Благо, его рост, рыжая грива и неизменная, огромных размеров, искусственная фетровая астра, почему-то зелёного цвета, кочующая с пиджака на пиджак, позволяли ему быть всегда гвоздём программы и в центре. Даже среди таких непохожих друг на друга людей.
  Сколько прошло времени с тех пор, как они остались наедине, вдвоём, среди нескольких десятков человек? Он не знал. Вечность или несколько секунд? Как же глупо, наверное, Он выглядел в тот момент. Каким беззащитным и слабым казался. И каким наивным Он был, когда думал, что никто ничего не понял.
  - Здравствуйте. Рад Вас встретить снова, тем более в таком месте. Я, признаюсь, не ожидал, но мне действительно приятно. Сам не знаю почему, но видеть Вас здесь намного приятнее, чем многих присутствующих. И ещё, я безумно удивлён и счастлив, что Вы хороший, близкий друг нашей Сонечки. Это знак. У Сони появился милый друг... Даже трудно себе представить, - мягко и немного как бы забываясь закончил своё приветствие недавний инспектор рыбной базы, разхриставший сердце её директора.
  Он говорил так, словно пел. Слова его были настолько просты и искусны, звучали так легко, что представлялись самой большой наградой для тех, кому были адресованы. А ведь они были адресованы Ему.
  - Я не друг. То есть, не совсем друг. Не совсем, - буквально выдавил Он из себя.
  - Меня зовут Марк, если помните, конечно, - мягко улыбнулся русоволосый юноша, -хотя, это не имеет ровно никакого значения. Вы, наверно, меня и не узнали вовсе, а моё имя, поди, и подавно. А вот я отлично помню, как вас звать. Хотите проверить? - уже как бы совсем по-детски и заигрывая продолжил Марк, - вас зовут...
  - Я вас тоже помню, -вдруг резко оборвал его Он, - я помню ваше имя, и ваше, вашу...Вашу бригаду: женщину и мужчину.
  Воздух вокруг Него вновь наполнился ароматом васильковой воды и нечаянной свежестью.
  Отчего Он так робел перед этим совсем ещё юным созданием? Всего несколько минут назад Он был готов предать дружбу со Соней, отказаться от неё, откреститься, как от чумы, только бы этому русоволосому мальчику не показалось вдруг, что у Него есть ещё кто-то роднее и ближе в этом постылом, потянутом тоской, городе, кроме Него. У всех был кто-то свой: у засаленной Цецилии Кох был её облезлый Ицхак, у Валентины Ивановны - красномордые грузчики и толстозадые кладовщицы; у старой ведьмы - рига под театр со студентами; у рыжего режиссёра - зелёная фетровая астра. Теперь и у Него появился...
  - Пойдём, здесь невозможно скучно, - черноволосый юноша дотронулся своей рукой руки Марка, как-то грустно, и даже немного с сожалением, глядевшего на случайного знакомого.
  - До свидания, - непосредственно, и как бы извиняя себя, обронил Марк, повернув голову в Его сторону, и, ни на минуту не задержавшись, растворился в толпе.
  Из тёмного угла напротив на Него пристально и очень серьёзно смотрели голубые глаза Марго, готовой то ли разрыдаться, то ли расхохотаться прямо Ему в лицо. Она смотрела так испытующе-пронзительно, что было не по себе. В одно мгновение она двинулась в Его сторону, Он сейчас же, как бы в ответ, сорвался с места и быстрым шагом направился в другую, противоположную. По пути Он столкнулся с красными губами, выпустившими Ему в лицо облако густого сигаретного дыма, и попытавшимися встать у Него на пути. Слегка одёрнув костлявую руку, ухватившую Его за манжету сорочки, Он, не помня себя, выбежал на улицу, остановился, и стал жадно хватать ртом холодный сырой воздух. Было тяжело дышать, из глаз невольно лились слёзы, сердце отдавало в виски и понемногу остывало. Как же было больно. Как тяжело.
  - Пойдём домой. На вот, надень куртку, мы сейчас совсем промокнем или замёрзнем. Всё равно. Ты весь дрожишь от холода, - Соня, вся как в лихорадке, подошла сзади, накинула Ему на плечи линялую штормовку и слегка приобняла.
  Она с большим вниманием и тревогой в стороне наблюдала последние мгновения прощания своего самого близкого друга, своего возлюбленного, и молодого человека по имени Марк, человека из другого мира, как бы сказал её отец, из другого теста. Тотчас она поняла Его до конца, и вся её загадка о Нём стала ясна, как божий день. Решив скрепиться, что только ей сейчас и оставалось, она засобиралась из, уже порядком прокуренной, риги, бегло прощаясь с попадавшимися на пути гостями. Одна толстая, опившаяся картофельным пойлом, баба, лет пятидесяти, подвизавшаяся в обществе на побегушках у фетровой астры, больно пнула жирным локтем Сонечку в плечо, когда та поравнялась с ней. Хрупкую девушку потрясло от крепкого удара и резкой боли, отчего она грубо оступилась и упала ниц, прямо у ног захмелевшей матроны.
  - Вшивая выкрестка, гнилая блядь! А, вонючая проститутка! Лучше б ты сдохла тогда, драная твоя шкура! - опитая в сизый дым баба грозно нависла над растянувшейся на деревянном помосте риги Сонечкой, и сыпала проклятьями, брызгая слюной, и топая опухшими ногами-колодами, - Мать моя, бедная, почившая без времени в бозе, святая женщина столько сил потратила на тебя, чтобы выходить из горячки, из окаянной хвори твоей, на роду всем вам написанной!
  Тут, вдруг, тётка, в желании схватить Сонечку своими мужицкими ручищами, двинулась с места, но сейчас же скосилась и рухнула всеми своими телами на пол, едва не зашибив бедную девушку.
  Соня уже попыталась встать, слабо воображая всё, что с ней происходило в последние несколько минут, но баба ухватила её за ногу и мощно потащила к себе. Она вся уже взопрела от вина, духоты и злобы; огромная её накладная коса, распустилась и трепалась, как сломленная ветка; лямка нелепого ситцевого платья, больше напоминавшего ночную, разорвалась, вывалив наружу дюжую грудь, походившую на доброе коровье вымя.
  - Ух, сатана! Да я тебя сейчас своими рученьками, вот этими сами, не пожалею, задушу, раздавлю, как жабу, как последнюю гниль! Отец твой, скаред и анафема, идол пархатый, мне, мне, божиему человеку, отказал в месте, когда перебивалась я с хлеба на воду, мать больную свою, мученицу, объедками кормила. Три копейки пожалел, паскуда! И было место у него, я это наверно знаю, а не вышла я рожей, видать, полы в аптечке ихней драить! "Вы распугаете покупателей, вы уж больно громки". Вот что мне он сказал тогда! А я в ногах его валялась, молила, когда осталась одна, погорелицей, с матерью-то больной, старухой, да без дела, да без супруга - своего кормильца, удушившегося в дыму, словно в гиене огненной! Сдохни! Сдохни сто раз, сгинь в ад!
  Она уже почти без сил тормошила Соню, когда набежавший люд отдирал расхристанную бабу от обезумевшей девушки, настолько потрясённой и опрокинувшейся, что не было в ней тогда ни страха, ни боли.
  Стайка молоденьких барышень помогли Соне встать с колен, придерживали её и ободряли, как могли, опасливо загораживая от сбесившейся ведьмы, которая, впрочем, уже и не пыталась более настигнуть её, а теперь только, обуреваемая двумя сибаритами, один из которых был со страшным серым бельмом, а второй носил чёрные, как смоль, английские усы, тяжко дыша, обливаясь потом, вдруг чётко, чеканя каждое слово, уже совершенно в себе и наяву, негромко заговорила:
  - Смотри на меня, слушай и запомни. За то, что отец твой не дал мне на кусок хлеба заработать своей же каторгой в аптеках и ночлежных домах его, не признав за собой благодарность матери моей за труды и молитву её над тобой, помиравшей от чахотки, когда никакие порошки твоего батюшки не сподобились, никакие лучшие столичные доктора не давали и ломаного гроша за твою жизнь, за то что ныне покойная моя родительница, месяц без маковой росинки во рту на слабых, больных ноженьках своих, по слёзной просьбе матушки твоей, прибегшей и убивавшейся за тобой, пошла и шептала три дня и три ночи за кружку молока от прачки вашей, за то, что отец твой побрезговал мной, когда я от горя пришла проситься, проклинаю тебя. Не отца, не мать твою, страдалицу от жилы и кровопийцы, знаю, что он всячески запретил благодарить старуху мою, боясь запачкаться, а только велел ломоть хлеба с молоком подать в дорогу Алевтиной, прачкой вашей, тебя, тебя, змея подколодная, проклинаю. Будешь скоро мучиться так, что сама в петлю полезешь, тогда уж и обречёшься на муки вечные адовы, а я уж и мараться не стану, как папенька твой.
  Вокруг стояла такая тишина и всеобщее онемение, что словно и не было вовсе никакого спектакля, праздника премьеры в снятой риге, ещё недавних весёлых тостов, всеобщего смеха и громких торжественных слов.
  Тётка вдруг встала, отодвинув от себя с бельмом и усами, поправила косу, прикрыв ею нагую грудь, сделала ручкой по лицу, словно смахнула налипшую паутину, и совсем легко и весело, словно ей снова стало двадцать лет, проговорила, как бы и вовсе не было ничего теперь:
  - А теперь, мил моя, я, вишь ты, в фаворе. С какими людьми дружбу завела. Искусство. Театр. Тебе под стать стала. Не голодаю, слава тебе Господи, комнату снимаю за так, за то, что я такая вхожая везде стала. Люди добрые сдали. Всё у меня есть. Хоть на выданье!
  С этими словами баба громко расхохоталась, разбудив некоторых, зачарованных приключившейся фантазией, развернулась, и уж собралась удалиться восвояси, как, резко повернув обратно, почти близко подошла к Соне, так что слышала, как сильно бьётся сердце в её груди, и прошипела:
  - Всё у меня есть, вот только матушки моей, помершей голодной смертью старухи, нету. И не будет сильнее проклятия и возмездия отцу твоему, как твоя, ведьма, судьбина окаянная. Волком завоет ещё, придёт час. А теперь, прощай. Будь ты проклята.
  Теперь, уж точно сказав, что хотела, вполне себе отрезвевшая, везде вхожая, баба, удалилась, прихрамывая на скошенном каблуке.
  Вслед за бабой, не помня себя, Соня вскочила на ноги, приободрилась и вынеслась вон из риги. Она знала, куда её несёт и по какому случаю. Гонимая тревогой и сильным волнением, девушка выбежала во двор, боясь опоздать, упустить и потерять того, кто ей не принадлежал.
  Стоя под дождём, обняв Его вот так, крепко-крепко, Соня вся собой чувствовала, как Ему теперь больно, как Он плачет, как не хочет, чтобы она смотрела не Его слёзы. Впрочем, она бы и не позволили себе этого. И убежал бы Он, и спрятался где-нибудь в облезлой покосившейся теплушке или за могучими телами вековых дубов, но не было больше сил ни бежать, ни жить.
  - Зачем ты меня сюда позвала? - вдруг глухо и как-то не своим, очень уж отрешившимся голосом, произнёс Он, не пошевелив ни одним мускулом, - Для чего привела на это представление, зачем ты так жестока, дорогая Соня?
  Слова Его так и ошпарили Сонечку, пронзили, словно молния, хотя звучали, как из могилы, и не было в них ни жизни, ни силы. При этом она ещё как бы крепче прижала Его к себе, и готова была стоять вот так сто лет, до конца жизни, до конца этого бесконечного дождя, пока не провалится сквозь землю. Только бы с Ним, лишь бы и Он стоял вместе с ней, не поворачивая головы, никуда не бежал, ничего не говорил, а она бы уж раз навсегда согрела Его своим маленьким, хрупким, больным телом. Волосы её совсем промокли и осунулись, ноги понемногу начали вязнуть в растекавшейся грязи, саднило плечо, но ей было так хорошо стоять, обнимая своего любимого человека. И это была самая главная минута в её жизни, самый счастливый час, которому не суждено было повториться никогда. Она это знала, и ей уже было не страшно: теперь и она счастлива вполне.
  Главное сейчас было успокоить Его, напоить горячим, Его любимым чёрным, чаем, укрыть тёплым одеялом, и просидеть всю ночь, до самого Его пробуждения, подле, охраняя каждый вздох, прогоняя дурные сны. Всё будет, как и прежде. Ни словом, ни взглядом никогда она не потревожит Его, всю жизнь чувствуя за собой вину, боясь потерять навек. Соня не знала, чем, но понимала, что причинила Ему боль, такую, что чувствовала её сама. И что Ему этот Марк? Даже, если и так обстоят дела, ей-то что? Абсолютно никакого дела. Она была рядом с Ним всю свою жизнь, радовалась каждой четвёртой пятнице, как каторжник кренделю на Пасху. Может даже и лучше, коли так дело обстоит? Никакая другая уж точно не займёт её место. Она будет одной и невестой, и женой, всю жизнь проходившей в девках. Ну, уж, а если и другой. Пусть, пусть будет и другой, наперво, чтобы Он был счастливым. Однако ж, что Его так раздосадовало, в толк взять она никак не могла.
  Вдруг Он резко развернулся, больно обхватил её детские запястья своими крепкими ладонями, и пристально взглянул прямо ей в глаза.
  Как же Он был прекрасен в этот момент. Влажные от слёз глаза, окаймлённые тёмными густыми ресницами, натурально сияли и смотрели прямо и беззащитно. Словно ребёнок, потерявший кормилицу, Он всем собой словно молил о чём-то. То ли помочь, защитить от страшного, большого и пугающего мира злых людей и бродячих собак, то ли оставить в покое. Обычно говорил Он мало, но теперь Его словно подменили.
  - Ты, ты испортила мне всю жизнь! Знаешь теперь, что ты наделала? Я ведь просил тебя, останемся дома, не пойдём никуда! Я словно чувствовал, как видел! Нет! Нет, тебе нужно настоять на своём! Да я плевал на твоих друзей, твои театры и вообще на всю вашу богему! Не лезь в мою жизнь, неужто тебе не понять - ты мне не нужна вместе со всем своим балаганом, я не нуждаюсь в тебе, хватит опекать меня! Я не калека и не подаю милостыню! Всю жизнь, словно как на паперти вьёшься перед купчиком! Или думаешь, буду при тебе, как для забавы и форсу, пугалом ходить! Я не люблю тебя и не женюсь на тебе никогда! Пора бы уже зарубить себе это на носу!
  Всё это Соня слушала в жутком оцепенении, и ужас отражался на её прекрасном лице. При каждом слове она всё сильнее вглядывалась в Его большие, но испуганные при этом, глаза. Она вся тряслась, ничего не могла взять в толк, боялась, что счастье, пришедшее к ней ещё несколько мгновений тому назад, не просто покидает её, а словно и не было никакого счастья, словно прикинулось оно, а теперь, заманив, как лань в силки, разрывает диким зверем. При этом Он всё сильнее и сильнее сжимал её тоненькие запястья, что они посинели, и она от этой боли медленно опадала на слабеющих ногах. Но ни звука, ни тоненького писка, как у попавшейся мышки, не было слышно от неё.
  - Всё хватит, - на выдохе проговорил Он, расцепил свои ладони, при этом толкнув Соню так, что та опрокинулась в огромную лужу грязи, набежавшую за это время вокруг, - Я устал от тебя. Не ищи больше со мной встреч. Прощай.
  Оставив непомнящую себя от потрясения девушку, отвернулся и быстрыми шагами двинулся в сторону калитки, выводившей из сада на мостовую.
  - Прости меня! Господи, Боже мой, да что ж я натворила, что я сделала?! Я не хотела, не хотела! Прости меня, Матерь Божья, заступись! Я никогда бы, ни за что! О чём я говорю! Я люблю тебя, я умоляю, только не уходи, не отворачивайся от меня! Только объясни, в чём я виновата перед тобой?! Да разве ж я могу причинить тебе боль, я как дворняга готова руки твои лизать! Я ничего не хочу знать, и никогда не попрошу у тебя того, чего бы сам ты не захотел мне дать! Молю, не пугай меня, пожалуйста! Не уходи! - Соня, вся мокрая, в грязи, не находила в себе сил уже встать на ноги. Протягивая в Его сторону ручки, как молилась Богу, она обливалась самими горькими слезами, и вконец обессилев от горя, и совсем обезумев, она, сотрясаясь от рыданий, упала всем тело в холодную жижу.
  Соня перед Ним виновата была в одном: по её милости Он опять встретил Марка, и снова все Его труды по самобичеванию вылетели в трубу. Да тут ещё и этот, второй рядом с ним.
  Через неделю от случившейся опять болезни Соня скончалась в доме своего отца.
  Когда Он подошёл уже к калитке, на пути у Него вдруг встала та самая Марго.
  - От кого вы прячетесь, молодой человек? В чём вина этой несчастной девушки, за что вы так обрушились на неё?
  - Уйдите прочь! - едва сдерживая себя, вырвал Он в ответ.
  Марго попыталась закрыть собой выход, но Он, как-то вдруг серьёзно и зло взглянул на неё, схватил за плечо, и резко оттолкнул в сторону. Девушка, бывшая не из робкого десятка, выбежала вслед:
  - Вы сами во всём виноваты, не кажитесь хуже, чем вы есть в своей низости и страхе! И, если вы уж такой подлый и жалкий трус, то я крикну вам, громко, на всю улицу: этот мальчик никогда, слышите, никогда не будет с вами рядом! И не потому, что он вовсе не такой, или нежно дружит с Петром (Петром был тот самый черноволосый юноша), а потому, что вы низкий и страшный тип, таких, как вы, нужно держать отдельно от остальных людей! Вы ненавидите всех и вините всех вокруг только лишь от того, что ненавидите себя, стыдитесь и прячетесь, будто хлыст в своём позорном корабле! И вы ещё не раз пожалеете о том, что от низости и трусости своей обидели эту девушку, дрожащую теперь в грязи, словно подзаборная собака!
  Голос Марго сорвался, и последние слова она выкрикивала уже навзрыд. А ведь всего с полчаса назад ей показалось, что она могла бы полюбить Его.
  Немые маски повыскакивавших из риги зевак, сбившиеся под дырявым навесом, молча, как на похоронах, наблюдали за полуживой Соней, рыдающей возле калитки девушкой и уже едва различимым силуэтом загадочного мужчины, наделавшего столько бед. Вот тебе раз. А казался таким новым человеком...
  Совсем обезумев от слов Марго, разносившихся на два, а то и три, квартала вокруг, Он перешёл с быстрого шага на бег в желании скрыться из виду тех, кто мог наблюдать за всей этой картиной, и, не дай Бог, подумать о Нём дурное. Страх и удушье нарастали в Нём с такой силой, что Ему показалось, сейчас случится удар. Жуткие картины последствий этого Его похода стали рисоваться у Него в голове. Всё, что скрывал Он всю свою жизнь, прятал от самого себя, не только обнаружилось, но и предстало пред общественностью, на смех и пересуды, издёвки и, может быть, даже гонения!
  Жуткая боль пронзила всё Его тело, обдала, словно жаром из печи, началась лихорадка и озноб. Ему стало невозможно больше дышать, больше сил не было жить.
  В ту же минуту, словно по указке, как провидение, из холодного, сырого тумана зазвонил городской трамвай. Могильный холод окутал Его вдруг с ног до головы.
  Слышалось тявканье собак, знать умер кто, или уже хоронят.
  Какие-то две невинные души сиротливо мокли на переезде, не решаясь успеть на ту сторону.
  Поравнявшись с вагоном, Он со всем отчаянием и волей бросился на рельсы, навеки скрывшись от всего белого света.
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"