Аннотация: Пародия на одного ныне забытого пейсателя
Старинные башенные часы с боем, купленные по случаю на дешевой распродаже в позапрошлом годе, изломанно звякнули и нехотя начали бить семь утра. Пора было вставать. Старик Кассанский всегда вставал в семь утра. Почему - он и сам объяснить не мог, морщинисто разбредаясь редкими уже теперь и невнятными мыслями. Вставал - и точка, как и все последние годы.
Ему опять приснился свой памятник. Не тот, который стоял на могилке мальчика, и даже не тот, который он сам лепил во дворе, а другой, высокий, с постаментом, с надписью золотом "От благодарных потомков" на Базарной площади, или нет, вчера же он решил, что памятник будет стоять на Вокзальной, там и место есть тихое, красивое, под тополем. Кассанский теперь каждый почти день бродил бесплотной тенью по заснеженным улицам захудалого городка, где угораздило его родиться много лет назад и где наверняка он помрет немного уже лет вперед, и выбирал достойное место для памятника, который ему установят восхищенные граждане, из гранита, из черного шведского гранита с красивыми красными прожилками, хотя из каррерского мрамора тоже смотрелось бы...
Фраза неприхотливо и унитазно сошла на нет... Ах да, дорогой читатель, я уже вижу, как ты терзаешься недоуменными вопросами, какой памятник, зачем памятник, почему памятник. Дело в том, что единственной и неповторимой страстью старика Кассанского было сочинительство. Кассанский был монахом, анахоретом, скупым рыцарем сочинительства. Каждую свободную минуту он посвящал писанию историй, рассказов, эссе о самых потайных закоулках души человеческой натуры. Сюжеты были разнообразны, и главных героев он старался тасовать как мог, и слова подбирал вроде бы свежие, неистертые, но вот ведь парадокс - при всем своем многообразии истории эти неизменно сворачивали на проблемы бытия пожилых маньяков, на склоне лет вставших на путь исправления. Впрочем, Кассанский этого искренне не замечал и был в глубине своей загадочной души твердо уверен, что оценить титаническую мощь его таланта по настоящему, по взаправдашнему смогут лишь далекие потомки.
Кассанский оторвался от книги, потряс седой бородой и подумал: - Ох как прав был старик Чехов, в человеке все должно быть морщинистым - и лицо, и одежда, и душа, и член... Часы растекаясь и плавясь в пыльном воздухе сортирно пробили девять - пора было заниматься памятником. Кассанский кряхтя вытащил из печки очередной воняющий кирпичик и критически оглядел его. Неплохой кирпичик вышел, на старости лет в печники что ли пойти, да вот одна беда - исходного материала маловато, с годами запоры совсем замучили.
Да-да, читатель, не удивляйся, старик Кассанский строил себе памятник из собственного дерьма, с глиной (не говоря уже о гипсе) в его поганом городишке были серьезные проблемы. А тут все под рукой, и материал пластичный, податливый материал, сам так и просится на обработку. Проблема дерьма в своем философско-семантическом аспекте вообще говоря давно занимала воображение Кассанского. Дерьмо, хе-хе, - как пророчески сказал он в своем последнем маленьком шедевре про пожилого маньяка, вставшего на склоне лет на путь истины, - это первейший, наиглавнейший слой нашего бытия. Ибо все в жизни возникло из дерьма, все дерьмом и закончится. Из чего, спрошу я вас, господь сотворил Адама? То-то же, хе-хе.
Кассанский натужно и писсуарно волоча ноги доспотыкался до вешалки, накинул облезлый тулупчик, положил кирпичик в пакет с ручками, прихватил с собой паяльную лампу и вышел в ясное морозное утро. Коричневое морщинистое солнце клозетно поднималось над дровяным сараем. Сразу за полуобваленным заборчиком начинался городской парк. Впрочем парком его назвать язык не поворачивался - редкая чахлая рощица берез и осин, жутко захламленная гражданами поганого городишка. Но несмотря на все на это парк этот был основным, главным источником вдохновения Кассанского. Когда-то в далекой молодости прогуливаясь по заросшей тропинке, увидел он за редкими кустиками бузины загорающую девочку без трусов. Вид белой попки и висящих на кусту трусиков настолько возбудил Кассанского, что он тут же не сходя с места кончил прямо в штаны. Много раз ходил он потом вдоль и поперек, но прекрасное видение с тех пор не повторялось. Но потрясение осталось на всю жизнь, трансформируясь постепенно в навязчивую фобию женоненавистничества. Чтобы окончательно не сбрендить, Кассанский выливал всю свою желчь на листы бумаги, до краев полные кроваво замученных девушек и младенцев, кишащие тучными стадами пожилых маньяков с седыми бородами, в коих легко угадывался сам автор.
Ну вот и памятник. Кассанский замаскировал его под стог сена, чтобы не возбуждать излишнее любопытство досужих обывателей. Он убрал с самого края большой кусок сена, примерился, нагрел поверхность паяльной лампой и аккуратно приложил кирпичик на свое законное место. Тот сел как влитой, как будто всегда здесь был. Кассанский отошел чуть назад, полюбовался на практически готовый пьедестал - хорошо получается, ухмыльнулся он в седую бороду. Однако пора, надо положить сено на место, чтобы ничего заметно не было, да, и на могилку мальчика зайти надо.
Я вижу, читатель опять пришел в сильнейшее недоумение. Какая еще могилка, он что, не только в рассказах своих мальчиков терзал? Нет-нет, Кассанский был исключительно виртуальный маньяк, в жизни он пальцем никого не тронул, но с недавних пор, чтобы сильнее вжиться в образ, он на самом деле стал копать могилы и хоронить в них куклы, оставшиеся от разъехавшихся племянников и племянниц. Сверху он ставил что-то вроде креста - палочка с табличкой, на которой для маскировки писал "Опытная делянка Љ8" или тому подобную дребедень. Так появилась и могилка мальчика, зверски замученного в недавнем его рассказе, а заодно рядом и могилка собаки, случайно попавшейся за компанию с мальчиком под кровавый топор.
Да, подумал, Кассанский, вот и я скоро так вот... Рощица зашумела под неожиданным напором ветра, застонали трущиеся друг о друга стволы, завыла протяжно и страшно собака в отдалении, навалились ранние сумерки...
И взорвался фонтаном снег на могилке, и залепил глаза Кассанскому, и полетела в небо табличка с надписью, и заухал на ветке невиданный в здешних краях филин... И вылез из своей могилки мальчик в окровавленной рубашонке... А из соседней могилки надрывно визжа и волоча задние лапы выбралась зверски замученная в том же рассказе собачонка Тузик...
- Ну что с тобой сделать, Кассанский? Хочешь мы тебя с Тузиком замучаем, как ты нас, а?
Кассанский затряс в диком волнении седой бородой.
- Вижу, что не хочешь. Тузик, а ты что скажешь?
- Да порчу на него навести, и все дела.
- Порчу - это сложно. Лучше знаешь что? Что тебе больше всего на свете дорого - сочинительство?
- Д-д-д-а, - выдавил Кассанский.
- Ага, значит так, каждый раз, когда в руки свои поганые будешь ручку брать или карандаш, тебя понос будет прошибать. Страшный. Понятно?
- Ну иди. Хотя подожди, что там у тебя в стогу спрятано?
- П-п-п-амятник.
- Кому?
- Мне.
- Дело хорошее, только вот что, не такой он должен быть. Вот я тебе чертежик нарисую, а ты уж постарайся, а не то сам понимаешь, второй раз мы тебя с Тузиком того.
Мальчик, высунув язык, нарисовал на гладкой снежной поверхности павильончик с сердечком и двумя буквами М и Ж.
- Ну теперь все, - и сгинул вместе с Тузиком.
Кассанский дрожа всем телом побрел домой. Прямо перед его носом садилось нет, не коричневое, а багровое маленькое солнце. Гладкое, без морщин.