Серяков Павел : другие произведения.

Дороги скорби

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Перед тобой, дорогой мой друг, четыре истории. Четыре сказки, если тебе так будет угодно. Первая сказка о воре. О негодяе, лжеце, мерзавце. Вторая о несчастном ребенке, который пережил собственную смерть, смог вырасти и прославить свое имя. Третья про убийцу, равнодушного к чужим страданиям. О чем четвертая сказка, ты узнаешь, когда придет время её рассказать.

Дороги скорби

[]

Annotation

     Перед тобой, дорогой мой друг, четыре истории. Четыре сказки, если тебе так будет угодно.
     Первая сказка о воре. О негодяе, лжеце, мерзавце.
     Вторая о несчастном ребенке, который пережил собственную смерть, смог вырасти и прославить свое имя.
     Третья про убийцу, равнодушного к чужим страданиям.
     О чем четвертая сказка, ты узнаешь, когда придет время её рассказать.

Дороги скорби Павел Серяков

     Иллюстратор Rojka

     No Павел Серяков, 2019
     No Rojka, иллюстрации, 2019

     ISBN 978-5-4496-0674-7
     Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero
Как говаривал давний мой друг,
Имя которому Смерть:
— Вы лишь гости на этой земле,
Но, покуда крепка мира твердь,
Древа мощь не в развесистой кроне,
Волкодав был когда-то щенком,
А тиран в королевской короне
Был обиженным свитой юнцом.

     Впервые я услышал эту песню в исполнении труппы бродячих музыкантов. Готов поклясться, что тогда крепостной вал Златограда был выше, а город чище. Небосклон в былые времена нависал над моей головой безоблачным саваном. С тех пор утекло много воды, но я с трепетом вспоминаю запахи, царившие на Хлебной улице, звон металла, доносившийся из квартала Мастеровых. Мои воспоминания о давно минувших полны как тоски, так и радости. Да, друг мой, я почти не помню эпидемию холеры, что унесла жизнь доброй половины города. Не помню голода. Забыл о беззаконии во время погромов. Тяготы службы оставили мои воспоминания, и теперь я вспоминаю лишь о людях, которых повстречал на пути. Вспоминаю с улыбкой, а это, знаешь ли, дорогого стоит. Наверное, мои родители вырастили хорошего человека, не мне судить, но вот что я знаю наверняка, — все мы родом из детства. Мысль не нова и не претендует на оригинальность, но хуже от этого она не делается.
     Должно быть, я успел утомить тебя своими рассуждениями. К твоему великому сожалению, я посчитал своим долгом начать именно с этого и надеюсь, что ты простишь мне мою словоохотливость.
     Каждому из нас свойственно вспоминать о прошлом. Мы храним воспоминания о детстве, так или иначе забывая лишнее, помня то, что хотим помнить. Для большинства из нас воспоминания исполнены ностальгией, но я знавал и иную породу людей. Стариков, благодарных Господу лишь за то, что времена их молодости канули в небытие. Ты наверняка слышал о том, каким Гриммштайн был в прошлом веке, а если нет — не беда. Я расскажу тебе истории, услышанные мною от бабушки. Тебе стоит знать, что их авторами считаются ведьмы. Да-да, я вижу, как изменился твой взгляд. Понимаю, в сестер Рогатого Пса давно уже никто не верит, хотя сами они нет-нет, да и встречаются. В те времена гремели ожесточенные войны, но у смерти было и иное воплощение. Я говорю о тварях, поселившихся на земле задолго до прихода людей. Их было не так много, но опасность они представляли во сто крат превосходящую свое количество.
     Многие задаются вопросом: с какой целью ведьмы слагали эти истории? Определенно, не с целью научить нас чему-то и передать опыт. Не думаю, что им были свойственны подобные порывы. Отделив зерна от плевел, я понял, что они описывали закат своей нечеловеческой эпохи. Это истории о мерзавцах и негодяях, но эти самые мерзавцы и негодяи сделали все, чтобы навсегда изгнать монстров с Дорог Живых, пусть и не догадываясь о том, что рисковали всем ради одной цели. Судьба, дорогой мой друг, дама весьма и весьма стервозная. Дабы не утомлять тебя рассуждениями, я, пожалуй, начну.

Хозяйка Лисьей дубравы

1

     Есть в мире такие места, попасть в которые возможно лишь, как следует заблудившись. Село Вихры относится к числу подобных. Вихры расположились достаточно далеко от Братска и иных городов, больших дорог и богатых рыбой рек. Не могу с уверенностью сказать, что это сокрытое от глаз Божьих место даже сейчас присутствует на картах Гриммштайна. Тем не менее в Вихрах и по сей день живут люди. Согнать крестьян с насиженных мест не удалось даже пришедшей из-за Седого моря армии конунга Эгиля.
     Я оказался в Вихрах совершенно случайно, и эта случайность чуть было не стоила мне жизни. В те далекие годы я состоял на службе короля Гриммштайна — Фридхольда Дипломата, внука Рудольфа II Гриммштайнского, короля, сплотившего разрозненный народ и победившего в великой войне, но речь идет не о сильных мира сего, а обо мне. Служил я гонцом и занимался простым, но весьма опасным делом.
     Мой путь лежал из Златограда в Братск, а это по меньшей мере неделя непрерывного движения, которое мне обеспечивала королевская грамота. Документ позволял взять в личное пользование любого свежего скакуна и оставить взамен своего — измотанного. За несколько дней до прибытия в Братск на меня напали разбойники, и, Боже, спасибо тебе за свежего коня. Твой покорный слуга был весьма ужасен в фехтовании, а драка с четырьмя озверевшими от голода крестьянами и по сей день видится мне простым самоубийством. В конце концов, я не рыцарь, и, пустившись в бегство, я не нанес непоправимого вреда ни себе, ни своей чести. Мое сердце неистово колотилось всякий раз, когда я слышал крики оборванцев позади себя. Как проклятый я пришпоривал и пришпоривал. Гнал и трясся от ужаса. А когда стало очевидно, что моей жизни более ничего не угрожает, я оказался черт знает где, и уже смеркалось. Мной овладел новый страх.
     Справа чернел непроглядный лес. По левую руку сквозь вечернюю хмарь проглядывали огоньки хат. Обрадовавшись тому, что мне не придется ночевать в открытом поле, я смиренно побрел в сторону жилья, ведя под уздцы взмыленного коня и непрерывно спотыкаясь о кочки. Я надеялся на крестьянское радушие. Как говорят, чем меньше имеем, тем охотнее делимся.
     Да, друг мой, именно так я и оказался в Вихрах. Ты спросишь: почему я вообще заговорил об этой богом забытой дыре? Все просто. В центре села я обнаружил валун, на котором были высечены следующие слова: «В память о чести человека, честью не располагавшего». Позже, когда мой конь уже жевал сено в хлеву сельского старосты, я задал разумный вопрос: «Кому посвящена надпись, высеченная в камне?» И, получив ответ, дескать, никто в селе имени своего героя не знает, не успокоился и продолжил любопытствовать.
     Старик, сидевший в углу хаты и мусоливший беззубым ртом краюху хлеба, заговорил: «Как-то мой дед говаривал, что господин сей был редкостным мерзавцем, чего и сам не таил. Его настоящее имя он не назвал, а деда моего нарек ослом. Такой вот он был, наш герой. У сего господина было прозвище — Крыса. Уж чем он занимался, чтоб такое заслужить, собака его угадай, но просто так крысой человека не назовут».
     Признаюсь, что тут, к своему стыду, позабыв о всякой вежливости, я расхохотался.
     — Хороши у вас герои, — вытирая слезы, выдавил я из себя. — Хотя чему я удивляюсь.
     — Нам не важна его репутация. Для моей семьи, да ровно как и для всех, кто жил и живет близ дубравы. Для каждого Крыса — благородный и славный человек. Ты видел Лисью дубраву? Ты не мог ее не заметить. Ужасное место, страшное, и это при том, что сейчас свирепее вепря и хитрее волка там никого нет, — староста говорил предельно серьезно, и по его смурной роже я понял, что спорить не стоит, а дать выговориться необходимо. — Так было не всегда. В Лисьей дубраве обитало зло, и прежние жители Вихров предпочли бы умереть с голоду, чем идти на охоту без соответствующего подношения. Однажды в Лисью дубраву пришел человек. Он не трепался о титулах и чести, не клялся избавить смердов от зла. Он, если хочешь, обложил все на свете такими матюками, что у барона Рутгера, поди, цветы в горшках завяли.
     Признаться, я не ожидал, что окажусь в местах, о которых слышал еще в раннем детстве. Да, друг мой, речь идет об историях, рассказанных ведьмами. Моя бабушка, как я уже говорил, рассказывала их мне. Эта история называется «Хозяйка Лисьей дубравы». Я перескажу её тебе в точности так, как сам некогда слышал.

2

     Поздней осенью, когда пруды и канавы успевают покрыться тонкой коростой льда, а первый снег лишь успевает припорошить землю, жители сел и деревень близ Лисьей дубравы платили ужасную дань. Люди называли это платой за возможность охотиться, но так было не всегда. Прежде лес был безопасен для людей, но эти времена ушли безвозвратно.
     Привычные устои менялись, на смену приходили новые традиции.
     — Меньшее зло, — говорили крестьяне.
     — К черту эту дыру, — говорил герцог Братска.
     — Тому, кто принесёт мне голову монстра, — говорил барон Рутгер, — я вручу мешок, набитый золотыми портретами короля.
     Лето сменяла осень, та уступала зиме, последняя проигрывала схватку с весной. Одним словом, колесо жизни вращалось. Жертвы стали жизненной необходимостью, а кошель золота так никто и не получил.
     Отряды ландскнехтов уходили в дубраву и не возвращались, охотники, мастерски владевшие ремеслом, пропадали бесследно. Лишь чернь без риска для жизни собирала в дубраве ягоды и валежник, но чернь платила дань и жертвовала много большим. У крестьян появилась сказка о волшебнице, заботившейся о голодных сиротах. В сказке говорилось о чудесной девушке, что живет на Весенней поляне — прекрасном месте, где не бывает голода. Правда, право оказаться на этой поляне доступно лишь избранным, а избранными считались дети, не достигшие двенадцати лет.
     Поздней осенью, когда пруды и канавы успевают покрыться тонкой коростой льда, а первый снег все ещё не решается припорошить землю, на покрытый дыханием инея чернозём обрушился град стрел.
     Топот копыт эхом разлетался по окрестностям, возвещая о кровавой погоне. Рихтер пришпорил коня и, уйдя с дороги, помчал по посевному полю. Стрелы преследователей вспарывали воздух, но ни одна не попала в цель. Пятеро всадников буквально дышали ему в спину, каждый из них был облачен в кавалерийский доспех, и каждый из них чётко знал, как поступать с Крысой. Барон Рутгер дал четкое указание: «Вора убить, украденное вернуть».
     Если бы за каждую услышанную угрозу Рихтер получал по кроне, нужды воровать да травить ядами никогда бы более не возникало. Его малочисленные товарищи, включая златоградского скупщика краденного, смеялись, дескать, Крыса затесался в любовники к Смерти. Полагать так были все причины, ведь петли рвались, стоило палачам выбить опору из-под ног этого человека. Крысу пытались топить, но он выживал. Однажды Гончая Иво травил его, но вор нашел противоядие. Говорят, что однажды клинок городского стражника сломался об его лоб, оставив на память уродливый шрам. Крыса был удачлив, как Диавол. Никто не отрицал, что он был столь же хитер, как и удачлив. Рихтер жил веселой жизнью и одним днем, но люди Рутгера грозили сделать этот день последним.
     Рихтер поздно заметил овраг. Оперение стрелы утонуло в конской гриве. Он не успел ни выправить коня, ни соскочить. Короткое ржание, быстро сошедшее на нет. Мир вокруг закружился. Удар. Он чудом не сломал шею, и, выплевывая изо рта землю, Крыса поднялся на ноги.
     Конь, честно украденный у Рутгера, бьется в агонии. Стрелы с чваканьем впиваются в землю у его ног. Рихтер понимал, что дурное самочувствие и головокружение — не самая существенная его проблема. Из-за холма появились оставшиеся далеко позади всадники. Они грозно кричали, осыпая его угрозами, клялись выпотрошить, словно рыбу, и, признаться, Рихтер верил каждому их слову.
     Вор сорвал с седла торбу, перекинул ремень через плечо. Из последних сил выбрался из оврага, побежав в сторону Лисьей дубравы.
     — Стой! — крикнул один из преследователей, но уже своим людям. — Овраг объезжать не будем. Цельсь!
     Небо тем днем было пронзительно голубым и холодным. Под сапогами беглеца проминаясь чвакал промерзший чернозем. «Не хочу умирать», — подумал Рихтер и, не слыша топот копыт позади себя, смекнул, что к чему.
     — Беги быстрее, подушка для булавок! — прокричал один из всадников так громко, что крик эхом облетел поле и спугнул с ветвей молодого дуба стаю ворон. — Беги, но знай, ты добегался!
     — На твоем месте я бы не ерзал, — поддержал товарища иной кавалерист. — Не дергайся, курвин сын, ты мешаешь мне целиться.
     За спиной звенело фамильное серебро барона Рутгера, но звон награбленного не радовал сердце вора, ибо от усталости тот был готов взвыть, повалившись. До дубравы было рукой подать, и в то же время она казалась недосягаемой.
     — Пли! — вновь прокричал старший среди преследователей. — Я вас под хвосты драть буду, косоглазые нелюди! Не позорьте барона!
     — Да как в него попадешь?! Гаденыша словно обучил кто… Увертывается! У! Я ему!
     Стрела пролетела совсем рядом, обожгла, едва коснувшись, уха.
     — Сука! — выругался Рихтер, чем сбил дыхание.
     — Цельсь! Пли! — скомандовав, старший выстрелил и сам. — Гляди, братия, как стрелять положено! Ха!
     Сильный удар сбил Крысу с ног. Он не успел сообразить, что произошло, но кое-как поднялся с земли и побежал вновь, но на этот раз еще медленнее и подволакивая подвернутую при падении ногу.
     Всадники замерли. Они прекрасно видели свою добычу. От победы их отделяли немногим более сотни шагов, длинный овраг вдоль дороги и отчаянное нежелание вора подыхать.
     Тот, кого называли Крысой, встречал свой бесславный конец. Во всяком случае, так считали люди барона.
     Поднялся сильный ветер. Лисья дубрава ощетинилась узором пожелтелых листьев.
     — Он подыхает, — подвел итог тот, кто был за главного. — Можно более не торопиться. Спешивайтесь. Пойдем по следу и снимем с ворюги голову.
     — Резонно.
     — Для человека со стрелой в спине он неплохо держится.
     — Да, стоит признать, что силы в этом подгузке на десятерых.
     — Ничего, вон уже и ногу по земле волочит.
     — Кончай треп, мы его еще не догнали.

3

     Прислонившись к дубовой кроне, вор скинул с плеч торбу. Переведя дух и убедившись в том, что погоня отстала, он криво ухмыльнулся. Стрела, которая должна была оборвать его жизнь, пробила серебряную миску, расколола надвое затейливую статуэтку и застряла в кувшине для вина. Парень воздержался от глупых шуток на тему того, что воровство в очередной раз спасает ему жизнь, и, открыв мешок шире, удостоверился в целости самого ценного содержимого — шкатулки с ядами. Беглец надломил древко стрелы и крепко затянул шнурок торбы, бормоча что-то себе под нос.
     Выглянув из-за дерева, Рихтер увидел приближающихся к лесу людей. Не имея привычки бросать награбленное, он было собрался идти дальше, но лесное безмолвие привело его в чувство
     — Звон выдаст меня, и тогда… — Оглядевшись по сторонам, он не нашел ничего лучше, кроме как спрятать торбу в яму между узловатыми корнями. Для верности присыпал сокровище опавшими листьями. Вор бегло осмотрел припухшую щиколотку. — У кошки поболит… — произнес он. Так говорила мама. — Да, пусть и у нее поболит, а мне бежать надо.
     И он бежал. Бежал от смерти к смерти, сам не понимая того. «Не стоит заходить вглубь леса! — кричало сознание. — Нужно идти не оборачиваясь, — тут же твердил Рихтер самому себе и себя же слушал, понимая, что эти мысли ему не принадлежат. — Лишь чаща укроет меня от смерти».
     Истории о Лисьей дубраве, предостережения и песни, сложенные об этом жутком месте, прежде казались ему жалкими отголосками прошлого, брехней суеверных крестьян и красивой ложью бродячих артистов. Так было прежде, но не теперь. Рихтер воочию наблюдал подтверждение каждой услышанной небылицы.
     С каждым новым шагом вглубь дубравы, с каждым поворотом и с каждой новой тропинкой Крыса становился все ближе к древнему и пугающему колдовству, присутствие которого испытывал всем своим воровским нутром. Дубрава вела. Не он шел звериными тропами, его ими вели.
     Стаи чернильных ворон, восседая на раскидистых ветвях, не сводили с Рихтера глаз. Он давно приметил и то, что туман, еле заметный и робкий вначале, постепенно наглел, приближался к нему, скрывая от глаз вора тропы, сбивая его с пути.
     — Если меня хотят запутать… — выдавил он испуганно. — С трех диаволов по шкуре! Я без их помощи заблудился.
     Двигаясь мягко, почти по-кошачьи, парень уходил все глубже в лес, стараясь притом не оставлять за собой следов. Избранная им профессия наложила определенный отпечаток на его поведение, с годами превратив Рихтера в тень, что способна проникнуть в дом и не разбудить ни единого сторожевого пса. Он не бежал, ведь бег беспорядочен, эмоционален и начисто лишен осторожности. Рихтер не совершал ошибок, но сердце бешено колотилось от осознания того, что здесь, в этом дремучем и Богом забытом месте, он был не один. Нечто невидимое и пугающее преследовало его. Нет, люди барона Рутгера давно потеряли след и, если не заблудились сами, уже пришпоривали коней, дабы доложить идиоту хозяину о своем провале. Так думал Крыса, забывая о волнении и страхе. Что-то, нежно касаясь его сознания, одурманивало.
     Он уже несколько раз замечал проскальзывающую в тумане тень, которая исходя из размеров не могла принадлежать человеку, а истории о живущем в дубраве звере делали свое дело, отвлекая Рихтера от самого главного — понимания происходящего.
     Существо, что следовало за ним по пятам, уже не старалось скрыть своего присутствия. Мощные лапы ломали валежник, да и дыхание зверя, переходящее в устрашающий рык, становилось все отчетливее. Рихтер продолжал движение до тех пор, пока не услышал доносящееся издалека пение, показавшееся знакомым. Он не понимал, что слышит его с того момента, как переступил границу дубравы.
     Голос определенно принадлежал женщине, и краше его вору слышать не доводилось. Зачарованный им, он, наконец, остановился.
     — Невероятно, — прошептал он, и сокрытый туманом зверь ответил:
     — Слушай внимательно, наслаждайся.
     Вор обернулся, но, увидев лишь густой туман, выругался. Пение тем временем звучало все громче, и он начал различать слова. На глаза наворачивались слезы. «Язык Исенмара», — сообразил Крыса. Несмотря на то, что Рихтер не понимал и большей части слов, парень понял общий смысл затейливых метафор и оборотов. Песня рассказывала историю разбойника, потерявшего свою ганзу, возжелав злата и драгоценных камней.
     — Мне понятны твои действия… Трус, — с презрением процедил вор, — не оскорбляй меня игрой в прятки.
     Ветви над его головой затрещали, сбросив на землю ворох желтых листьев.
     — Ты не боишься меня? — прорычал некто, и в подобии голоса звучала нескрываемая насмешка.
     — Ты не боишься подавиться мной? — вор передразнил невидимку и, резко подняв голову, увидел лишь слетающих с ветвей ворон. — Давай уже — делай свою работу!
     Недолгое молчание нарушил смех:
     — Ты куда-то спешишь? Я видел многих людей, среди них были и рыцари. Ты не похож на тех, кто был до тебя.
     — Да, спешу. Назавтра у меня назначена важная встреча, и я хотел бы управиться с тобой до захода солнца.
     Монстр в очередной раз зашелся хохотом, а вслед за ним закричали и многочисленные вороны. Аккуратно потянувшись за ножом, вор увидел выходящего из тумана человекоподобного волка и, поняв, что своей зубочисткой он не причинит зверю никакого вреда, медленно убрал руку от пояса. В его загашнике имелось иное оружие.
     Вид существа, чьи острые чёрные когти могли бы с лёгкостью вспороть самый прочный доспех, приводил вора в ужас. Не моргая он глядел на гигантскую волчью голову, венчавшую пусть и покрытое серой шкурой, но все-таки человеческое тело. Ясные голубые глаза и бескрайняя усталость, отраженная в них, навели парня на определённые мысли.
     — Хозяин Лисьей дубравы, — выдохнул Рихтер, — но знай, я пришёл сюда не за смертью.
     Волк подступал ближе.
     — Хозяин дубравы не я, — прорычал тот. — Где твой меч? Не за смертью, но за обещанной наградой. Если я не ошибаюсь, это мешок золота?
     — Дубравой правит обладательница прекрасного голоса?
     — Ты впечатлен пением Хозяйки?
     — И не я один, — соврал Рихтер, — о Хозяйке дубравы ходят легенды, и именно поэтому я здесь.
     — Говори, — прорычал волк. — Ты удивляешь меня. Давно я не общался с людьми, признаться, уже и забыл, как это.
     — Барон Рутгер приказал своим людям похитить у тебя Крысу, а потому… — вор не успел закончить. Волк схватил парня за горло и поднял высоко над землёй. Рихтер чувствовал, как когти впиваются в кожу. Попытался что-то ответить, но, к своему ужасу, сумел издать лишь жалобный хрип.
     — Не называй Амелию Крысой! — монстр отшвырнул вора, будто тряпичную куклу. И, придя в чувства, тот понял, что лежит на дне высохшего ручья прямо на груде человеческих костей. Рукой он нащупал нечто похожее на рукоять клинка и резким движением высвободил его из покрытых мхом ножен.
     Зверь напал бы тотчас, но от увиденного замер. Любопытство взяло верх над хищной природой. Тот, кого мгновение назад он собирался разорвать на части, смиренно преклонил колено и, протягивая оружие, глядел волку прямо в глаза. На сей раз во взгляде незваного гостя он не увидел ничего.
     — Убей меня, но прежде разреши говорить.
     — Дерзай, — прорычал волк. — Но лишь потому, что подобную наглость я вижу впервые.
     — Мое имя Рихтер, люди зовут меня Златоустом, — проглотив ком в горле, заговорил вор. — Я аристократ и человек чести. Мои предки покрыли свою фамилию славой, но сейчас я в изгнании и потому не могу называть ее. Также я не могу позволить убить себя привычными тебе способами и требую отсечения головы этим благородным клинком, который волею судеб попал мне в руки. Так мне велит поступить честь.
     Волк впился когтями в позеленевший от времени череп, и тот раскололся.
     — Я теряю терпение, смертный. Если это исповедь, то ты зря стараешься.
     — Тебе интересно, для чего я пришёл сюда без оружия. Так знай же, что намерения мои чисты, как слеза праведницы, и столь же благородны, сколь ты свиреп, а я добродетелен. Лживые и подлые люди барона Рутгера говорят, что сладкий голос, который разносят ветра, не может принадлежать прекрасной женщине, и потому принято полагать, что Амелия — ведьма из культа Рогатого Пса.
     — Ты слышал о Рогатом Псе?
     Не рискнув сбиться с мысли, вор продолжил, игнорируя заданный вопрос:
     — Ведьмы, как всем известно, — согбенные нечестивостью старухи. Потому Амелию и нарекли Крысой. — Видя, как ярость вновь охватывает волка, Рихтер продолжил: — Я же с этим не согласен. Нет! — голос сорвался на крик. — Дай сперва закончить! Не надо душить!
     — Мое терпение на исходе.
     — Узнав о планах мерзавца Рутгера изловить и посадить Крысу… Прости, Амелию на цепь, поспешил в вашу обитель, дабы предостеречь.
     — Ты хорошо говоришь, и я знаю, что прямо сейчас по лесу идёт группа воинов. Я слышу проклятия, коими они осыпают… Крысу, — волк приблизился и извлёк из трясущихся рук Рихтера оружие. — Я займусь ими, но сперва ты. Скажи, неужели оно того стоило?
     В вопросе зверя вор услышал нечто человеческое. Нечто отдаленно напоминающее сочувствие.
     На смену дремотной тишине дубравы нечто иное. Неестественное и, если угодно, волшебное спокойствие вновь поселилось в душе Рихтера. Он закрыл глаза и, склонив голову в ожидании рокового удара, набрал полную грудь воздуха, различив в нем аромат мёда и корицы, а после был лишь свист рассекаемого клинком воздуха.
     Боли не последовало, как, впрочем, и самого удара.
     — Открой глаза, — обратилась к вору обладательница прекрасного голоса. — Скажи мне, что ты такое? Тебя, как и нас всех, манят Дороги Охоты. Кто ты и почему рискнул всем, явившись ко мне?
     Выпал шанс, и упускать его было нельзя, а потому Рихтер начал лгать с новой неистовой силой:
     — Я менестрель.
     Она рассмеялась:
     — На моих Дорогах редко встретишь поэтов. Ты заинтересовал меня, и мы могли бы поладить. Никто не тянул тебя за язык, но я не прощаю лжи. Знай это и открой, наконец, глаза.
     Крыса поступил, как велели. Он обомлел, увидев молодую женщину, облаченную в зеленое шёлковое платье. Ее хрупкие плечи украшал платок дивной вышивки, и локоны вьющихся огненно-рыжих волос играли золотом в тусклом свете заходящего солнца. Меч застыл перед самой шеей парня, но бледная, как мрамор, и тонкая, словно лёд, рука крепко сжимала помутневшую сталь клинка.
     — Хозяйка, — прорычал волк, — вам не следовало беспокоить себя подобными пустяками.
     — Хельгерд, милый, молчи, когда говорю я. Гостей, подобных Рихтеру, у нас ещё не было. Ты хотел избавить меня от радости общения с этим человеком?
     Крыса, не отводя глаз, смотрел на свою спасительницу. Женщин, равных ей по красоте, он прежде не видел, но то, как она обращается с чудовищем, как легко остановила меч, и то, с какой почтительностью к ней относится волк, внушало ужас.
     — Учти же, — она по-девичьи захихикала, — Златоуст… — улыбка обнажила ряд жемчужно-белых клыков, — если ты соврал, наказание будет столь же сурово, сколь щедрым окажется вознаграждение. Приглашаю тебя в свою скромную обитель.
     Договорив, она обратилась в россыпь застывшей в воздухе золотой пыли, и в дубраву вновь вернулись крики птиц, шелест листвы и учащенное дыхание твари, зовущейся Хельгердом.
     — Хельгерд, разорви на части тех, кто прямо сейчас называет меня Крысой, а после возвращайся домой, — прокричала голосом Амелии стая ворон.
     — Тебе повезло, — прохрипел Хельгерд. — Моли всех известных тебе богов о том, чтобы везло и дальше. — Волк бросил оружие на землю и в несколько прыжков взобрался на ветви дуба. — Иди вслед за уходящим солнцем. К полуночи ты окажешься на поляне.

4

     Рихтер вышел на поляну уже глубокой ночью. Парню было ясно, что никогда прежде он не был так близок к смерти. Луна висела над лесом бледным бельмом, и лишь благодаря её тусклому свету он не переломал ноги. Конечно, он думал о побеге, однако знал, что любая попытка обречена на провал, влекущий за собой гибель. Едва волк скрылся из виду, Крыса дал деру. Парень надеялся на численный перевес со стороны людей Рутгера.
     Надежды его пошли прахом, ведь Крыса услышал пронзительный, полный боли и ужаса крик старшего среди его преследователей. Звуки короткой, но ожесточенной схватки не могли долететь до его слуха без помощи колдовства, и Рихтер принял решение идти к Амелии, уповая на удачу и легковерность последней, страшась даже предположить, в какую игру она с ним играет.
     Всю дорогу он вспоминал песни, услышанные им от музыкантов, пьяной солдатни да крестьян. Будучи завсегдатаем гриммштайнских питейных, он знал наизусть великое множество песен, но каждая так или иначе вращалась вокруг того, что при дамах петь не принято. Героями любимых Рихтером стихов были трубочисты, навещавшие чужих жен под покровом ночи, ландскнехты, справлявшие нужду на тела обезглавленных врагов, и, конечно же, прекрасные девы, терявшие честь с тем или иным мерзавцем, который всякий раз сбегал, стоило взойти солнцу.
     — Подобными песнями я не смогу спасти свою шкуру, — процедил он, — если бы я должен был развлечь этого шелудивого пса, мне бы следовало спеть о гнидах, изводящих пехотинца на марше. — Именно тогда на лице вора появилась улыбка, и именно в тот час Рихтер вышел на Весеннюю поляну, имея четкий план своих дальнейших действий. Надежды он возлагал на то, что Амелия никогда не встречала бродячего поэта Яна Снегиря и не сможет уличить его в краже стихов.
     Хозяйка Лисьей дубравы встречала гостя под аркой из двух высохших и переплетённых между собой дубов. Ночная мгла была наполнена золотой пылью, над которой ветра не имели власти. Вор уже ничему не удивлялся. Девушка или нечто скрывающееся за столь приятной для глаза внешностью поманила его за собой, а после скрылась под аркой о переплетенных деревьях.
     — Она пригласила тебя, — прорычал из темноты Хельгерд. — Не думаю, что ты будешь счастлив видеть её в гневе.
     Алые бусинки крови падали на траву, поблескивая в лунном свете.
     — Живо заходи в дом, иначе я сам затащу тебя туда.
     Волк был ранен, но посеченная шкура, казалось, совсем не тревожила Хельгерда.
     Рихтер был не из тех, кому в подобных ситуациях нужно повторять дважды, и, уже стоя под аркой, совершил роковую, как ему показалось, ошибку. Коварный обладатель когтистых лап и вострых клыков окликнул его, но не тем именем, которое он называл прежде. Хельгерд еле слышно произнес:
     — Крыса, подожди.
     И Крыса обернулся. За то мгновение Рихтер трижды проклял и себя, и все, на чем зиждется мироздание. Чудовище оскалилось в омерзительном подобии улыбки:
     — Я так и знал. Ты начинаешь нравиться мне. Не повторяй моих ошибок. Не всегда большее равнозначно лучшему.
     Хозяйка Лисьей дубравы ждала их в просторном зале, и первое, на что Крыса обратил внимание, были детские игрушки, разбросанные по полу. «У твари есть дети?» — подумал он и поднял с пола одну из них. Деревянная лошадка. Такие ладят из дерева люди, но он не сомневался, что здесь он единственный человек, и оттого ему стало не по себе. Вор не ожидал услышать топот детских ножек, ведь, кроме тяжелого дыхания волка да треска поленьев в очаге, он ничего не слышал.
     Нелюди не сводили с него глаз. Голубые волчьи глаза и золотые очи хозяйки.
     — Я готова поклясться Рогатым Псом, — заговорила женщина, — когда мы встретились, в твоих волосах не было этой уродливой проседи.
     — Скажи спасибо своей собаке, — ответил Рихтер. — А тебе я скажу спасибо за гостеприимство.
     — Ты действительно должен благодарить Амелию, — прорычал волк. — И судьбу заодно. Твоя выходка стоила жизни пятерым воинам.
     — Они сражались как львы, — улыбнулась Амелия, — Гхарр должен гордиться ими. Знаешь ли, не каждому удается ранить моего волка.
     — Догадываюсь.
     — А теперь, — прохрипел Хельгерд, роняя на пол слюну, — Хозяйка хотела бы услышать твои песенки, а я — чтобы все это оказалось ложью.
     — Не ври! — Амелия залилась звонким смехом. — Тебе ведь тоже интересно, что за кошка к нам приблудилась и какой она породы.
     — Я знаю эту породу, — ответил Хельгерд, — мне она известна очень хорошо.
     Он вышел в центр зала и, глядя, как пламя играет на огненных волосах хозяйки дома, дубравы и, возможно, его жизни, произнес так громко и отчетливо, насколько вообще мог: — Эту песню я написал во время официального визита моего отца в столицу Вранового края.
     — Нам это неинтересно, дружок, — произнесла Амелия. — Мне приятно знать, что ты успел повидать мир, но несколько больше, чем ты подозреваешь, и твои истории скучны. Я хочу услышать песню, а не то, как ты ее сочинял.
     Он откашлялся. Его раздражало то, с каким пренебрежением эти твари относятся к нему, но лучше так, чем остывать на холодной земле.
     — Так или иначе, я прибыл на руины Белого взморья и в полночь видел там призрак плакальщицы.
     — Банши?! — воскликнула Хозяйка Лисьей дубравы. — Как здорово, продолжай. Сама я только слыша о них, но видеть воочию мне их не доводилось. Кухар хотел показать одну из них, но не смог изловить.
     — С вашего позволения, я исполню сложенную в тот год песню.
     Амелия одобрительно кивнула и, устроившись на причудливом подобии трона, всем своим видом показала, что готова слушать.
     — К сожалению, у меня нет инструмента, — растерянно произнес вор, оттягивая время, дабы получше вспомнить слова песни. — С лютней было бы сподручнее, — а про себя пожалел, что не забрал у Фриды её лютню. Сейчас она бы ему очень пригодилась.
     — Это не беда. Если в песне есть музыка, я её обязательно услышу.
     Рихтер вновь откашлялся. Набрал полную грудь воздуха. Справедливости ради стоит отметить, что Господь не обидел лжеца голосом. Он брал любые ноты, не зная об их существовании, и, если бы судьба не привела его на кривую дорожку воровства, есть вероятность, что Рихтер прославился бы на более благородном поприще. Он начал петь:
В осеннюю ночь она выйдет одна.
Как мрамор бела её кожа.
Безмолвным руинам о жизни поет,
О будущем и о прошлом.
В осеннюю ночь лихие ветра
Разносят мелодии эти.
Страшнее они молчаливой тоски,
Прекраснее холода смерти.

Полвека назад, да, полвека назад
Белокаменный город был путнику рад.
Из стали искру высекал кузнец,
За сделкой из кубка мед пил купец
Полвека назад, да, полвека назад!

В безлюдную ночь она бросит погост.
Изящна, легка её поступь,
И с диском луны она споры ведет
О будущем и о прошлом.
Тоску её разделят ветра,
Траву луговую сминая.
Давно город брошен, но дева поет
О любви, что не умирает.

Полвека назад, да, полвека назад
Белокаменный город чумой не объят.
Не сплевывал кровь, умирая, кузнец,
За прилавком вел торг живой купец
Полвека назад, да, полвека назад!

     Амелия слушала внимательно, не шевелясь, и, стоило Рихтеру закончить, она обратилась к Хельгерду:
     — Друг мой, скажи, что ты думаешь?
     Волк метнул в гостя взгляд, которым можно проколоть человека насквозь, а потом прорычал:
     — Звучит ладно, но не украл ли он её?
     — Как? — вырвалось из груди Рихтера. — Это не то…
     — Не обращай внимания, — перебила его Амелия. — Все мы дети Дорог Охоты, и, если эти песни добыты не тобой, что ж, не осуждаю. Главное, что теперь они принадлежат тебе и ты мастерски ими владеешь. Мне нравится, как ты поешь, и я готова слушать дальше. Клянусь молодой луной, ты нравишься мне, человек.
     Сложно сказать, как долго вору пришлось радовать чудовищ пением, ведь в доме Амелии течение времени не чувствовалось вовсе. Вор выудил из памяти с полсотни песен разных менестрелей, а когда все песни, наконец, были спеты, Рихтер поблагодарил Господа за возможность передохнуть.
     По велению хозяйки он устроился на подушках в её ногах. Только сейчас парень обратил внимание на покрытые грязью сапоги, изодранную и перепачканную одежду. Огонь, как и прежде, с аппетитом поглощал поленья, подбрасываемые в камин Хельгердом. В доме царили спокойствие и тишина. Амелия задумчиво глядела сквозь своего гостя, и тот не решался нарушить молчание.
     — Ты устал? — вдруг поинтересовалась она. — Не отвечай, я вижу это и так.
     — Ничего страшного, — ответил Рихтер. — Я не в обиде, во всяком случае, не за это. Я хочу жить сильнее, чем спать, знаешь ли.
     — Ах да. Я сразу поняла, что мне по душе твои песни и то, как ты их поешь, — она протянула руку к его лицу, провела кончиками пальцев по небритой щеке. — Не весь репертуар, конечно.
     — Понимаю.
     — Не обижайся. Голод сводит меня с ума, и я начинаю капризничать.
     — Только лишь голод? — бросил вор и осекся. — Я не то имел в виду.
     Она улыбнулась. Нежно и по-девичьи. От такой улыбки на его душе взвыла целая стая бродячих котов Златограда. Ей было нельзя не восхищаться. Красива и опасна, как древняя богиня, коей, по мнению Крысы, она и являлась.
     — Я говорила, что вознагражу тебя.
     — Или убьешь.
     — Не стоит демонстрировать отсутствие манер, — одернула она его. — Это не то, чем стоит бахвалиться. Так вот, убивать я тебя не стану, ведь ты сделал больше, чем думал. Ты развеял мою скуку — и да, я почти забыла о голоде. Ты прямо сейчас можешь пойти в мою кладовую и выбрать для себя какую-нибудь безделушку, или я готова сделать тебе подарок, значительно превосходящий цену выбранного в кладовой предмета.
     Боковым зрением Рихтер уловил движение у камина и, украдкой повернув голову, понял, что Хельгерд, растянувшийся у огня, не спит. Волк в беззвучной ярости оскалил клыки и не сводил глаз с гостя. Тут парню вспомнилось предостережение, данное монстром под аркой из двух переплетенных дубов.
     — Что ты выбираешь?
     — Я выбираю большее, но мне нужно знать детали.
     — Я не сомневалась в твоем выборе, — Амелия пристально поглядела на своего защитника и на сей раз обратилась к ним обоим: — Все вы выбираете большее. Наверное, в этом вся наша охотничья природа.
     Как говорил папаша Рихтера, если быть дураком, то быть им следует до конца. А посему вор лишь улыбнулся и сказал:
     — Мне нужно знать всю подноготную, дабы потом не жалеть о сделанном выборе. Расскажи мне все, что я должен знать. О себе, о доме, о кладовой и о том, чем вы живете.
     — Все просто. В моем доме тринадцать комнат, одна из них принадлежит мне, одна пустует постоянно.
     — А одиннадцать остальных?
     — В них живут дети, но к последнему месяцу осени все спальни пусты. Этот последний месяц — месяц моего голода и…
     — И тоски, — договорил за Амелию волк, словно уже не раз слышал подобное. — Прости, что перебил, Хозяйка.
     — Тоски?
     — Да, — она посмотрела на гостя, и в очередной раз Рихтер восхитился красотой её взгляда.. Златоглазая Амелия продолжила: — Люди убоги и дурны. Чем старше они, тем омерзительнее их кровь, а их кровь — моя жизнь. Стоило мне обосноваться в дубраве, я первым делом наслала на людские поселения неурожай и болезни. Когда люди оголодали и пошли охотиться, мой друг сделал свое дело. Дабы не утомлять тебя подробностями, скажу, что приучить крестьян платить мне дань оказалось намного проще, чем мы с Хельгердом ожидали. Я охочусь давно, но охота утомляет и меня. Наверное, Рогатый Пес осудил бы меня за это, но отец давно мертв, и я вольна поступать так, как сочту нужным.
     — Ты приучила крестьян приводить своих детей на убой, словно скот? Там, откуда я родом, это называется схватить за… жабры.
     — Я даю детям тепло и заботу, даю им то, что не могли дать их родители.
     — И ты пьешь их кровь, — подвел итог Рихтер. — Ты детоубийца, а твой дружок — кровожадный монстр. Я все верно понимаю?
     Волк зарычал, и его когти впились в деревянный пол:
     — Следи за языком.
     — Мы охотники! — воскликнула Амелия. — И ты в какой-то степени тоже. Я вижу в тебе охотничий азарт, но я пока не поняла, что его распаляет.
     — Хорошо. Но почему именно дубрава?
     — Любопытный сопляк.
     — Хель, ну ты и сам был таким. Наш гость обладает пытливым умом, не более. Знаешь ли, менестрель, я родилась в этой дубраве. Правда, тогда здесь была крохотная дубовая роща, но не это главное. Дороги Охоты берут свое начало именно здесь, и лишь здесь я могу чувствовать себя как дома. Мое путешествие было долгим, охота изнурительна, и я смертельно устала. Пройдет еще несколько десятилетий, я наберусь силы и покину дубраву, чтобы однажды вернуться вновь.
     Крыса лишь кивал головой в знак того, что сказанное хозяйкой логично и как белый день понятно.
     — Хорошо, — произнес Рихтер, выслушав рассказ до конца. — Что ты хочешь мне предложить?
     — Вечность в моей компании, разумеется, — ответила она. — Мы заключим сделку и будем соблюдать её условия. Все будут довольны, а главное, нас будет уже трое — вместе веселее.
     — Я получу долгую жизнь?
     — Вечную. И новое тело. Такое, чтобы мне нравилось смотреть на тебя.
     — А что я отдам взамен?
     — Взамен ты отдашь мне свое сердце, — увидев, как округлились глаза собеседника, хозяйка захохотала. — Нет, не переживай. Вам проще жить без него, а ему, сердцу, лучше быть у меня.
     — Это все?
     — А должно быть что-то еще?
     — Всегда есть что-то еще.
     — Всегда, — согласилась прекрасная женщина. — Ты будешь петь мне каждую ночь. Мне и моим детям. Может быть, даже Хельгерду. Я думаю, что вы станете хорошими друзьями да и выбора у вас по большому счету нет.
     — Ваше лесное высочество, это серьезное предложение, и мне следует обдумать его, позвольте мне сперва как следует выспаться. Мой день начался двое суток назад, и, признаться, я валюсь с ног. Позволь мне немного отдохнуть, раз уж кормить меня никто не спешит. На рассвете озвучить тебе окончательное решение?
     — Позволяю, а дабы у тебя не возникало никаких соблазнов, способных бросить тень на твою честь, спать ты будешь под присмотром Хельгерда. Не люблю, когда от меня убегают, трусливо поджав хвост. Подобные предложения я делаю настолько редко, что, считай, не делаю вовсе. Не оскорбляй меня низостью, будь достоин возложенных на тебя надежд.
     — В таком случае до утра? — Рихтер протянул женщине руку, но та, очевидно, не поняла сего жеста и, лишь поморщившись, отвернулась. — Встретимся на рассвете и заключим сделку.
     — Пусть будет так, — ответила Амелия, одарив вора лучезарной улыбкой. — Сладких снов, певчая птица.

5

     В компании, а если быть точным, под пристальным надзором волка, Рихтер поднялся по винтовой лестнице, ведущей на второй этаж. Попутно парень пересчитал двери и, остановившись на двенадцатой, смекнул, что опочивальня Амелии находится где-то в другом месте.
     — Выбирай комнату, — прорычал Хельгерд, — но только живо. На рассвете я должен встретиться с деревенскими и собрать дань.
     — Собрать дань?
     — Именно. Раз в год она позволяет мне обернуться человеком и встретиться с людьми.
     Крыса был из той породы, что понимает лишь один язык — язык силы. Много быстрее обычных людей он делал ряд вещей: парень быстро соображал, бегал и наглел. Сделав вид, что не может определиться с выбором комнаты, он уточнил, в которых из них есть окна, а узнав, что окна есть во всех, кроме крайней, пристальнее взглянул именно на эту дверь.
     — Не надейся улизнуть, — бросил волк, — согласившись с условиями ее игры, ты в ловушке. Окна заперты, и отворить ставни под силу лишь Хозяйке.
     — Я и не собирался, — довольно ответил Рихтер, разглядывая замок на двери лишенной окна комнаты. То был прекрасный, сработанный мастером из-за Седого моря замок. — Что-то меня мутит, — прошептал Рихтер, — сделай выбор за меня.
     Не успел волк ответить гостю, как тот рухнул на пол. По дыханию человека Хельгерд понял, что гость потерял сознание. Зверь выдавил из себя подобие смешка:
     — Слабак.
     Могучими лапами он поднял вора и внёс в первую попавшуюся спальню. Без лишних церемоний бросил тело на пол и, закрыв за собой дверь, улёгся в коридоре.
     Позже, когда стены комнаты сотрясались от волчьего храпа, вор, скрестив на груди руки, принялся размышлять и подводить итоги прошедшего дня: «Во-первых, дверь хорошо смазана и не скрипит. Во-вторых, от меня теперь разит псиной ничуть не слабее, чем от самого пса. В-третьих, они не удосужились проверить мои карманы, осознавая превосходство своей силы». Беззвучно сняв с себя сапоги, вор поднялся с пола и, осмотревшись, стянул с кроватки одеяльце, насквозь пропитанное кровью. «Детей она убивает во сне», — сообразил он. Из одеяла вышла сравнительно неплохая котомка, и, закинув в неё сапоги, Крыса на цыпочках пошёл к двери.
     Как он и думал, волк не проснётся, ведь не учует его запаха, а в том, что зверь не услышит его шагов, он, Рихтер, уверен. Отворив дверь и переступив через спящего Хельгерда, парень направился в сторону так называемой кладовой.
     Впервые за долгое время Рихтер занимался делом, в котором был во сто крат искуснее любого вора Гриммштайна — ремеслом, обеспечившим ему славу и место в петле, поджидавшей его во всех городах страны. С упоением влюблённого юноши он ковырял отмычками личинку замка и, услыхав заветный щелчок, принялся ждать очередного взрыва волчьего храпа. Ждать долго не пришлось. Сняв с двери замок, он аккуратно надавил на дверь, и та беззвучно приоткрылась.
     — Господь милосердны… — прошептал парень, созерцая драгоценные камни, поблескивающие в тусклом золотистом свете. Он увидел доспехи с отметинами когтей Хельгерда, золотые рыцарские цепи и иные сокровища, коих здесь было не счесть. — Красота… Не то что барахло в сундуках Рутгера.
     Он не спешил набивать карманы. Опыт подсказывал ему, что это лишь мелочи и наверняка настоящее сокровище таится в самом сердце сокровищницы. Вор еще раз обернулся, и взгляд его упал на дверь, исцарапанную уже знакомыми ему когтями. «Псина тоже пыталась проникнуть в сокровищницу, — подумал он. — Вот только для чего?»
     Аккуратно и все так же по-кошачьи он шёл, примечая самое ценное, как вдруг увидел спрятанный за небрежно раскиданными в углу комнаты доспехами сундук. На нем был замок много сложнее тех, что он привык ломать, и потому, не раздумывая, парень принялся за дело.
     Сундук все никак не желал отворяться. Бешено стучащее сердце выдавало волнение, которое он не мог скрыть, даже если бы очень того захотел. Отмычка треснула в его руках, и Рихтер вспорол обломком ладонь. «Давай! — думал он. — Златоградский кот ловчее ковыряет крышку бака!» Капли крови неестественно громко падали на пол. Вор, видя тщетность всех своих попыток, начинал суетиться. Доставая каждый новый инструмент и ломая его, он пачкал кровью замочную скважину. Охотничий азарт брал свое, и он уже не думал останавливаться.
     — Да открывайся уже! — прохрипел Рихтер, не замечая появляющуюся в дверном проёме тень. — Ломаешься, как монашка!
     Волк тоже умел быть бесшумным, и, проникая вглубь комнаты, Хельгерд готовился к роковому молниеносному рывку, который должен был оборвать жизнь вора. Хельгерд тоже слышал стук сердца, но собственного, и этот звук манил его. Напоминал о былом и давно минувшем. О жизни.
     Когда последняя отмычка дала трещину, вор выхватил стилет. «Не вскрою — так сломаю!» — подумал он, но, лишь встретившись с лезвием бритвенной остроты, замок поддался.
     По спине Крысы пробежал холодок. Он считал это своим чутьем и привык ему доверять. Мгновения хватило, чтобы понять: «Я очень давно не слышал храпа».
     В отполированном до блеска шлеме, что лежал в его ногах, вор увидел нависший над ним силуэт зверя.
     Рихтер принял решение. Оно было глупым и до смешного напоминало все его решения, он не мог умереть, не узнав, что в сундуке. Вместо того чтобы пытаться спастись, Крыса отворил крышку сундука. На дне покоилась бархатная подушка, а на ней, чувствуя близость хозяина, неистово билось живое человеческое сердце. Перепугавшись до смерти, вор вонзил в сердце стилет и тут же обернулся, отпрянул назад, закрывая лицо руками. Не в силах даже кричать, он сквозь пальцы глядел на замершего Хельгерда. Вопреки всем ожиданиям зверь схватил не глотку Рихтера, а собственную пасть.
     — Беги, — промычал монстр сквозь зубы. — Беги изо всех сил!
     Сердце, значение которого люди имели свойство переоценивать, истекало кровью, замедляя удары, и с каждым из них с волка осыпались клоки шерсти. Лишь провалившись в объятия смерти, он обрел то, о чем мечтал сотни лет. Хельгерд наконец получил свободу.
     — Ты человек, — дрожащим голосом произнёс Рихтер. — Я так и знал…
     Времени на раздумья не оставалось, и Крыса, не произнеся более ни единого слова, принялся складывать в котомку то, что попадало под руки, и, собрав все, до чего они дотянулись, покинул сокровищницу.

6

     Наконец выбравшись из дубравы, Рихтер вспомнил о сапогах, которые так и остались лежать в котомке, набитой драгоценностями. Уцелевший вор повалился на холодную землю и закричал что было мочи. Светало. Первый снег крупными хлопьями падал на чернозем, и дубрава, оставшаяся позади, замерла, не издавая ни единого звука. Безмолвие — обычное состояние погоста.
     Переведя дух, Крыса наконец натянул сапоги на изрезанные и продрогшие ступни.
     — Выкуси, дрянь, — прошептал парень пересохшими губами. — Выкуси и помни, что тебя обманул и обворовал Рихтер из Златограда.
     Поднявшись, он огляделся по сторонам и увидел торчащие из земли стрелы, труп украденного у Рутгера коня и овраг, в котором он чуть было не сломал шею, но который задержал погоню и спас ему жизнь. Вор грустно улыбнулся: «Пришли к тому, с чего начинали».
     Из-за холма раздалось протяжное конское ржание, вор замер. Всей душой он мечтал о том, чтобы всадниками не оказались люди барона. За храпом кобылы последовали скрип колес и голос, принадлежащий скорее пожилому мужику, нежели воину. Рихтер облегченно вздохнул, и силы покинули его окончательно. Провалившись в вязкую муть забытья, он видел себя, беззвучно спускавшегося с винтовой лестницы. Вор пробирался к выходу из дома Хозяйки и, проходя по залу, в котором не так давно решалась его судьба, остановился. До дверей оставалось лишь несколько шагов, как вдруг, прислушавшись к царившей в доме тишине, он различил слабое, почти томное дыхание.
     «Амелия!» — прозвучало у него в голове.
     Он огляделся по сторонам. Слабого свечения тлеющих в камине поленьев хватило, чтобы убедиться — в зале он один. Обхватив обеими руками мешок с драгоценностями, вор прижал его к груди. «Она где-то здесь», — сообразил Рихтер, но, где именно, знать не хотел, а потому, не дожидаясь, когда везение иссякнет, он направился к дверям.
     — Милостивый государь, — произнес грубый мужской голос. — Милостивый государь, замерзнете. Холодно уже.
     Рихтер открыл глаза и инстинктивно ударил нависшего над ним человека. Удар вышел скверным, и мужик, без труда увернувшись, продолжил:
     — На вас напали? Вы весь в крови.
     — Кто ты? — прохрипел вор и, попытавшись подняться с холодной земли, вновь рухнул в её объятия. — Какого ляда ты от меня хочешь?
     — Так ясно же как белый день, — улыбнулся мужик. — Помочь я вам хочу, погибните. Не собака, чай, а все-таки человек. Негоже бросать на произвол судьбы того, кому и так крепко досталось.
     Зрение медленно возвращалось к Рихтеру, и, хлопая глазами, он увидел пред собой бедно одетого крестьянина, старую кобылу с костлявым крупом и телегу, из которой испуганными на него глядели деревенские ребятишки. Среди них он и увидел Фриду — ребенка, доверие которого обманул. Девочка, замотанная в лохмотья, прижимала к груди лютню, делая вид, что не узнает его.
     — Ты? — произнес вор. — Не может быть.
     Она не ответила.
     — У меня и водка есть, — не успокаивался деревенский. — Хлебните, даст Бог, согреетесь.
     Впервые за долгие годы Рихтеру было стыдно.
     Мужик помог подняться и заботливо, почти по-отцовски, довел до телеги.
     — Ребятки, двиньтесь.
     Рихтер не отказывался от помощи и тем более не отказался от водки. Зубами откупорив пузатую бутылку в соломенной оплетке, он сделал первый глоток, а затем и второй. Пил с жадностью, почти давясь. Не различая вкуса и не чувствуя горечи.
     — Ишь, гляди — накинулся. Словно волк на пастушка, — захохотал мужик. — Ну ты полегче, я ж не отбираю. Гляди, детвора. Вот оно как бывает. Предложи я воду, он бы и воду пил с таким же остервенением.
     — Да хоть мочу ослиную, — ответил вор. — Главное, чтоб не ледяную.
     — Голодный? — поинтересовался мужик. — Конечно, голодный. У меня тут где-то хлеба краюха завалялась. Девочка, подай…
     — Пусть оставит себе, — буркнул вор. — Я не вынимаю последние крохи из детских ртов… Да кому я вру, вынимаю, но сейчас не буду.
     Он мало-помалу начинал отогреваться и, не отводя глаз от треклятой дубравы, вновь приложился к бутылке.
     — Куда везешь?
     — Известно куда, — грустно выдохнул мужик и, забрав бутылку у Рихтера, выпил. — Первый снег выпал, на Весеннюю поляну везу за лучшей жизнью.
     Вор изумленно уставился на добродушного мужика и, обернувшись к притихшим детям, пересчитал головы. Одиннадцать.
     — Ты дурной?! — прорычал Рихтер. — А ну, развози щеглов по деревням!
     — Таков порядок. Ты вот до седых волос дожил и не понимаешь… У нас тут своя правда.
     — Что же это за правда? Скармливать детей кровожадным тварям?!
     Услышав это, девочка с лютней в руках прижала инструмент к груди и всхлипнула. Не плакала, но пыталась. Когда-то давно вор слышал, что слезы защищают детей от боли, а у девочки с инструментом слез уже не осталось. Он знал это наверняка. Так же хорошо, как успел узнать и её саму.
     — Ну зачем ты так? — мужик перешел на шепот. — Они вон храбрые какие, понимают же все и молчат. Если мы не отдадим деток, у нас в деревнях мор случится. Если дадим меньше, явится волк и перебьет скот, а может, и из сельских кого задерет. Сироты мы. Хозяева на нашу беду глаза закрывают, а Хозяйка дубравы хоть и такой ценой, но пускает наших в лес и, как говорят, сгоняет к краю дубравы оленей, что пожирнее.
     — Кто поведет их на поляну?
     — Мое дело до леса довести. А там и мужик голубоглазый тут как тут. Уж пес знает, кем он при Хозяйке леса служит. Осуждаешь меня? — мужик в очередной раз отхлебнул водки.
     Рихтер смотрел на стертые об соху руки, на кожу, посеченную оспой. Смотрел и всей душой проклинал не мужика, а ситуацию, в которой оказался каждый, до кого смогла дотянуться обитающая в лесу тварь.
     — Волка в дубраве больше нет, голубоглазого мужика, стало быть, тоже, — процедил Рихтер. — Никто не придет за вашей скотиной и деревенских не задерет.
     — Как нет? — удивленно выдохнул старик. — Взял вот так и исчез?
     — Убил я волка. Переломал ему хребет, выдрал клыки и обломал когти. Это его кровью пропитан мой мешок, это его голова лежит в нем.
     — А ну-ка покажи!
     — Ишь, разбежался. Дядя! Руки свои убрал! — Рихтер ударил мужика в плечо и спрыгнул с телеги. — Я эту голову Рутгеру… — он глядя на Фриду осекся. Она-то уже научена его враньем. Её уже нельзя обмануть. — Награду буду за нее получать.
     — Брешешь.
     — Я тебе сейчас пинка дам! Ты мне ноги целовать должен, а не клешни свои тянуть. — Видя, что старик поутих, он продолжил: — Волка нет, вези детей по домам и передай всем, что в вашей правде больше нужды нет.
     — Нет, друг мой. К сожалению, так не пойдет. Дети нужны не волку, а той, кто водит волка на поводке. Мы ж не дураки, да голубоглазый говорил, дескать, и волк-то сам — ейная жертва.
     Рихтер провел рукой по волосам и о чем-то задумался.
     — Ты хочешь сказать, что ничего не изменилось и эти зайцы все равно окажутся в лапах Амелии?
     — И так будет до тех пор, пока хозяйка Лисьей дубравы не решит иначе.
     Здесь, дорогой мой друг, я прерву свое повествование, ибо даже ведьмы Рогатого Пса устыдились бы той грязи и погани, источаемой устами нашего несчастного Рихтера. Упав на колени, он покрывал отборной матерщиной короля, королеву, их свиту и каждого герцога Гриммштайна. Он кричал так громко и выражался так крепко, что, кажется, снег прекратил сыпаться с небес. Крыса прошелся по каждому знатному человеку своей родины, обложил каждого рыцаря, ландскнехта и пехотинца. От проклятий не спасся и Господь с его апостолами, и, когда дело дошло до «Лесной потаскухи», а именно так он назвал Амелию и был совершенно точен в высказываниях, злость придала ему сил.
     Убегая с Весенней поляны, он знал, что ни одна сила на свете не заставит его вернуться обратно. Стирая до крови босые стопы, Крыса слышал крик Хозяйки. Амелия кричала глотками тысяч ворон и воронов, обитавших в дубраве. Она завывала порывами ледяного ветра и журчаньем ледяных ручьев. Весь лес кричал об одном: «Я выпью тебя до капли. Ты будешь умирать мучительно и долго. Клянусь выпить каждую каплю твоей поганой крови! Ты предал Дороги Охоты! Ты предал замысел Рогатого Пса! Будь проклят, вор, убийца, предатель!»
     — У тебя есть масло? — решительным и почти несвойственным ему тоном произнёс Рихтер. Узнав о том, что сельский мужик располагает лишь заправленным на четверть фонарём, самостоятельно нашёл интересовавший его предмет и потребовал к фонарю огниво. — Это лишь малая плата за спасение вас от чудовища, — прорычал Рихтер.
     — Куда ты?
     — В дубраву, — уходя, буркнул вор, — пора положить конец бесчинствам.
     — Ты глупец.
     — Возможно, — вор развернулся к мужику и, вырвав из его рук бутылку водки, ответил: — Да нет, так и есть, но даже глупцу ясно — так больше продолжаться не может. Развози своих сопляков по домам и скажи всем, что дубрава отныне безопасна для людей. Если же вновь начнутся неурожаи, убирайтесь прочь от дубравы. Просто так она от вас не отстанет.
     Мужик присел на край телеги и признался в том, что им, крестьянам, уже не впервой слышать подобные заверения, веры в которые нет ровным счетом никакой.
     — Ты правильно говоришь, — улыбнулся Рихтер, — и я догадываюсь, что детей до леса ты все-таки доставишь. Если через пару дней дети воротятся домой, знай — впервые вам не соврали.
     — Ежели так, назови своё имя, дабы мы знали, за спасение чьей души молить Господа.
     Он не знал, как принято отвечать на подобные вопросы, а лишь понуро уставился себе под ноги и медленно, словно провинившийся ребёнок, побрел в сторону леса.
     — Вор, предатель и убийца. Мое имя Крыса, — ответил он, надеясь на то, что его не услышат.
     Дед родом из крохотного, Богом забытого села Вихры услышал эти слова и, потрепав младшего сына по голове, произнес:
     — Слыхал, сынок? Только крысы за нас и готовы постоять.
     Их пути разошлись навсегда. Староста правил свою телегу на место встречи с голубоглазым, а Рихтер, трясясь от ужаса и одновременно злобы, брёл навстречу погибели.

7

     Войдя в дубраву и бросив под ноги пустую бутылку, он обнаружил едва припорошенный снегом обломок стрелы.
     — Вот так удача, — прошептал вор. Бегло оглядевшись по сторонам, без труда нашёл позаимствованное у барона Рутгера добро, извлёк на свет заботливо перевязанную торбу и, зубами ослабив узел, переложил драгоценности Амелии к остальной добыче. Взгляд парня остановился на шкатулке — самом ценном из того, что у него было. — Теперь осталось найти тот клятый меч.
     Глядя на своё отражение в пробитой стрелой миске, вор грустно покачал головой. Из отражения на него глядел седой человек с окончательно опустошенными глазами.
     — Ну что, родимая, — во весь голос обратился он к лесу, — надевай свое лучшее платье.

8

     Наконец он вышел на Весеннюю поляну. В левой руке вор нес лампу, в правой держал меч. На зазубренном лезвии клинка, играя в лучах холодного солнца, блестел яд, коим Крыса аккуратно обработал своё оружие. Эта отрава среди знающих толк людей называлась жмуха, так же, как и поганки, из которой её варили. Одна лишь капля отправляла людей к праотцам, а на своё оружие вор потратил целую склянку. Экономить было уже ни к чему. Парень считал, что, если Амелия переживёт и это, убить тварь попросту невозможно. Жмуха была не самым дорогим ядом, но лишь она обладала мгновенным действием. «Яд дуболомов и простаков», — так говорили о нем сведущие люди.
     Нутро вора горело огнем. Водка была что надо, но не в одной водке дело. Взгляд Рихтера стал безумен, а отчаяние переросло в истерическое веселье.
     Он задрал голову и обратился к стае ворон, соглядатаям Амелии:
     — Растопи камин, родная. Жди гостей. Составим друг другу компанию, все, как ты хотела.
     Рихтер разбил фонарь об арку о переплетенных дубах. Высек из огнива искру и захохотал, глядя на то, как пламя поглощает сухое дерев.
     — Не взломаю — так сломаю, — бросил он и сделал шаг навстречу смерти.
     Она была все так же прекрасна, ее глаза все так же горели золотом. Амелия напала стремительно, стоило Рихтеру появиться на пороге.
     Быстра, словно ветер, и разрушительна, что ураган. Она благоухала мёдом и корицей, а ее голос был красивейшим из всех женских голосов, вот только сейчас она молчала.
     Крыса не сдвинулся с места. В его положении то было достаточно непростой задачей, и он попросту не стал пытаться. Для вида занес клинок, но не успел нанести удар.
     — Болван! — закричала она, поймав вора за руку. — Ты так и не понял, кто перед тобой! У тебя не хватило ума осознать, какой чести тебя удостоили! — Хозяйка сомкнула свои тонкие и ледяные пальцы на его запястье, и кость треснула. Так трещат сухие ветки, когда на них наступают. Меч с грохотом повалился на пол. Вор взвыл.
     Было до смерти обидно осознавать, что удача кончилась. Тварь была в сотню раз быстрее и в тысячу крат сильнее любого из тех, с кем ему приходилось драться..
     Дочь Рогатого Пса не выпускала ладонь Рихтера, но, потянув парня к себе, она исчезла в россыпи золотой пыли.
     Вор бы упал, но ему не дали. Острые когти впились в горло, и он затылком почувствовал горячее дыхание.
     — Я верна своему слову, — прошептала Амелия. — Ты убедишься в этом.
     Схватив вора за волосы, она повалила его на пол и, надавив коленом на грудь, словно дикая кошка, принялась драть несчастного когтями.
     — Мы должны были пройти Дорогой Охоты. Мы должны были сделать это втроем! Моя стая!
     — Ты баба… — прохрипел Рихтер. На его губах пузырилась кровь. — Ты баба и…
     Она приподняла колено, дабы он смог вдохнуть:
     — И?
     Однажды за жизнью Рихтера приходил человек из Псарни — цеха наемных убийц из Златограда. По слухам, Крыса был первым, кому удалось уйти с подобной встречи на своих двоих, но чести в том было мало. Сейчас он вспомнил фразу, которой его пытался оскорбить убийца, и ему отчего-то захотелось её повторить. Изложить свою мысль развернуто он уже не мог, но задеть тварь ему очень хотелось. Слова Псаря подходили для такого дела как нельзя лучше. Они были грубы, просты и глупы, но что-то, по мнению Крысы, в них было. Что-то прямиком из трущоб. Родом из детства.
     — Ну. Что же ты молчишь?
     — Ты баба, Амелия, — он зашелся кровавым кашлем, но закончить сумел: — Ты мочишься сидя.
     Подобного Хозяйка Лисьей дубравы прощать не привыкла. Она и не умела прощать. Расплата за сказанное последовала молниеносно. Тварь вцепилась клыками в его глотку и начала жадно лакать кровь, присосавшись к прокусанной шее, словно пиявка.
     В тусклом свете камина он мог бы увидеть, как нарумянились её щеки. Мог, но не стал. Рихтер ждал, когда все это, наконец, закончится, а закончиться должно было совсем скоро.
     — Ты омерзителен. Твоя кровь смердит спиртом и болезнями, — поднявшись, она облизала алые губы и поморщилась, — но я обещала выпить тебя досуха и сдержу своё слово. Что с тобой? Чего же ты молчишь? Ты отравил свою кровь? — спросила она у покойника. — Ловко ты это провернул. — Торжество быстро сменилось страхом. На прекрасном лице возникла гримаса ужаса. Увлеченная местью Амелия не заметила синюшных вен жертвы, расширившихся зрачков. Не обратила внимания на опухшие руки. Она заигралась, и теперь, глядя на перемешанную с кровью пену, что валила изо рта Рихтера, дочь Рогатого Пса приняла поражение.
     Рихтер ослеп раньше, чем его сердце перестало биться, но он слышал, как Хозяйка Лисьей дубравы мечется в агонии, как крушит убранство своей обители и зовет Рогатого Пса, братьев и сестер. Он слышал, как она молит какого-то Кухара о помощи, как просит его прийти и излечить. Затем шли проклятия, а после них в пропитанном колдовством доме воцарилась тишина. Им суждено было провести друг с другом вечность и, возможно, немного дольше. Вор, волк и Хозяйка Лисьей дубравы. Все, как того хотела Амелия, но немного иначе.
     Поздней осенью, когда пруды и канавы успевают покрыться тонкой коростой льда, а первый снег все ещё не решается припорошить землю, жители сел и деревень близ Лисьей дубравы приходили в село Вихры, дабы поклониться памятному камню и вслух произнести высеченные на нем слова. Приходили, чтоб выпить горькой водки за вора, негодяя, убийцу и отравителя.

Путешествие в приятной компании

Часть 1

     Дорогой мой друг, зачином к моим историям служит мое пребывание в тех или иных местах. Понимаю, слушать это весьма утомительно, однако, рассказывая, я в определенной мере переживаю лучшие дни своей жизни — дни, когда твой покорный слуга был молод и ясен, словно летний день. Я видел и каменные изваяния, кои и по сей день напоминают нам о величии полководцев прошлого, видел и более скромные монументы, предназначение которых — увековечить в памяти людей те или иные этапы истории, я попадался в капканы посреди обезлюдевших улиц. Много разного случалось со мной, и, подобно пауку, я вплетал в кружева нашего с тобой наследия истории из своей жизни. Надеюсь, ты сможешь мне это простить. Иначе я просто не умею.
     Так уж вышло, что несколько раз мной было названо имя одного известного в те времена человека, да, друг мой, речь идет о Яне Снегире. Будучи молодым, но безмерно талантливым парнем, этот человек написал великое множество песен, среди которых были баллады, хулительные оды, застольные песни. Его произведения разлетались по Гриммштайну, словно журавли; их пели на пирах аристократы нашего славного отечества, пели солдаты во время марша и на стоянках, они звучали в трюмах стоящих на рейде кораблей, эти простые, но западающие в душу песни исполняли за работай прачки, кухарки, трубочисты и плотники. Одним словом, Снегиря знали все, и то непродолжительное время, которое он числился в штате служителей Музы, Гриммштайн буквально дышал его поэзией.
     По твоему взгляду, дорогой мой друг, я вижу — ты смекаешь, к чему все идет. Безусловно, ты уже ждешь историю, которая приключилась с Яном и была пересказана ведьмами Рогатого Пса. Иначе и быть не может, однако спешу тебя огорчить. Ян Снегирь лишь вскользь упоминался в некоторых из них и никогда не был их центральной фигурой.
     В те славные годы, когда твой покорный слуга стирал свой зад о седло, разъезжая по городам и весям нашего отечества, поэзия Снегиря вновь вошла в моду, да и интерес к самому автору с течением времени лишь возрос.
     Была ранняя осень, и, отправившись по долгу службы в город Чадск, что в Огневском княжестве, некогда находившемся в вассальном подчинении у Трефов, я встретил одного прелюбопытнейшего господина, и, к моей великой радости, оба мы двигались в направлении названного ранее Чадска. Господин сей был одет достаточно скромно, но не без лоска, если не сказать — щегольства, и, даже невзирая на свой почтительный возраст, он, следуя заведенному в молодости ритуалу, каждое утро накручивал свои русые с проседью волосы на бигуди. Он представился Генрихом Чайкой, и лишь дурак не провел бы аналогию. Замечу, что, несмотря на свои причуды, Генрих был крайне интересным собеседником, к тому же весьма образованным, если не сказать больше — Генрих преподавал словесность в Златоградском университете, и, как он изволил выразиться, предметом его ученого интереса как раз таки и была жизнь и творчество Яна Снегиря. То, что я знаю о Профессоре Чайке, я знаю лишь с его собственных слов, и после нашего расставания я ни разу не подвергал услышанное сомнению.
     Светало. Мы вышли из боксов корчмы «Аистова свирель», в которой нам и посчастливилось познакомиться минувшим вечером за игрой в кости и распитием пенного напитка.
     — Друг мой Волкер, — обратился ко мне Генрих. — Известно ли вам что-нибудь о заведении, в котором нам довелось коротать ночь?
     — Кроме того, что их повар — криворукий болван, который позорит профессию, пожалуй, ничего, — ответил я, забравшись в седло, и добавил: — Еще там замечательное пиво, горчит, но это не беда.
     — Как приземленно вы рассуждаете, — Генрих пригладил усы и, закрывшись ладонью от утреннего солнца, посмотрел вдаль. — Ни облачка. Дождя не было уже неделю, это не может не радовать.
     Я согласился и, глядя на холодное небо, задумался о своем и опомниться не успел, как наши с Генрихом скакуны шли аллюром бок о бок. Подобное — не редкость, когда большую часть жизни ты проводишь в дороге и действие, которое ты повторяешь изо дня в день, успевает забыться прямо в момент своего совершения.
     — А между тем, — вновь начал Генрих, и я, признаюсь, не сразу сообразил, о чем он. — Хозяин корчмы, скорее всего, — порядочный человек.
     — С чего ты это решил?
     — Я убежден, что поэзия Снегиря близка лишь чутким сердцам.
     — И при чем же здесь Ян Снегирь? — уточнил я, не подозревая, что до самого вечера давно умерший поэт станет единственной темой наших бесед, а точнее, выездной лекцией профессора Чайки, как я прозвал позже своего приятеля. — Уж не в честь ли персонажа какой ни то песни была названа та корчма?
     — Вы догадливый молодой человек, хотя мне лично кажется, что незнание собственного культурного наследия является смертным грехом.
     — Возможно, — ответил я. — Но до сего дня мне удавалось жить праведно. Если то, о чем ты действительно говоришь, — правда, тогда мне немедленно следует узнать о собственной культуре больше.
     — Да кем я буду, если не исправлю сложившейся ситуации?! — воскликнул профессор Чайка. — С вашего позволения, я и познакомлю вас с этой забавной песенкой.
     Мимо нас медленно проплывали луга, там, на линии горизонта, виднелся лес, и его успевшая пожелтеть кромка напоминала о неотвратимом приближении зимы. В небольшом отдалении от большой дороги я увидел яблоневый сад и стайку деревенских детишек, сбивающих яблоки палками.
     — Ничего не имею против, — ответил я и, признаюсь, слукавил. Яблочный промысел на тот момент занимал меня куда сильнее песен. — Пойте, ежели вам так угодно. За песней и работа, и отдых пролетают быстрее, чего уж говорить о путешествии.
     — Особенно когда путешествия и есть работа. Не так ли?
     — В яблочко.
     — «Аистова свирель», дорогой мой студент, — одно из ранних произведений Яна Снегиря. По легенде, он впервые исполнил его на лютне в возрасте тринадцати лет. Пел он, если мне не изменяет память, не то на Златоградской, не то на Братской ярмарке. Я обязательно уточню сей момент или вспомню, но чуть позже. Горожанам эта песенка не пришлась по духу, а вот жители деревень, присутствовавшие на ярмарке, подхватили, запомнили и разнесли по Гриммштайну её незатейливый мотив и текст.
     — Прежде мне казалось, что в жизни происходит все в точности до наоборот.
     — Вы тоже придерживаетесь мнения, что горожане более просвещённые, в отличие от жителей сел и деревень?
     — Я предпочитаю не думать об этом, — улыбнулся я. — Моя голова, как правило, занята иными думами. Вы хотели петь песню, — напомнил я своему спутнику.
     На голову одного из мальчишек упало яблоко. Я готов спорить, что услышал треск, хотя это было и невозможно. Дети захохотали. «Шишка будет. Так тебе, сорванец!» — подумал я и издал короткий смешок — случайно, готов поклясться. Генрих принял смешок на свой счет и демонстративно отвернулся от меня.
     — Не обижайтесь, — принялся я утешать своего обидчивого спутника. — Я смеялся не над вашим желанием сделать из меня образованного.
     — Точно?
     — Клянусь, — поклялся я в очередной раз. — Я жажду услышать песенку, которую полюбила чернь.
     — Эти ваши архаизмы… Чернь! Классовое деление — пережиток прошлого, — начал он и, вспомнив, что я человек короля, тут же закрыл эту тему, решив, что спорить со мной не о чем. — Я спою, но если только вы очень сильно попросите.
     — Очень сильно прошу! — воскликнул я и отвесил комичный поклон. — Пойте же, менестрель.
     Вышло и глупо, и смешно. Мы дружно захохотали.
     — Ладно, друг мой, слушайте, мне не жалко, — гордо подняв голову, произнес он. — Это действительно мило и наивно. — И он начал петь:
Как много птиц, чьи голоса —
Отдохновенье слуха,
Но есть и тот, кому сей дар
Пришелся не по духу.

То было сотни лет назад,
Земля людей не знала,
Но был Господь, и Божья рать
С лукавым враждовала.

Однажды утром, в ранний час
Сидел на ветке Аист,
Он пел, и пение его
По лесу разлеталось.

«Уж больно сладко ты поешь! —
Той птице Дьявол молвил. —
Так петь нельзя, ведь голос твой
Силой Творца исполнен».

Ему ответил Аист: «Сгинь!
Не нравится — не слушай.
Я буду петь, а ты, подлец,
Набей-ка глиной уши!»

Диавол сильно осерчал
И, Аиста схватив,
Прекрасный голос храбреца
Он на корню сгубил.

«Так лучше! — Дьявол хохотал. —
Сиди и щелкай клювом!
Так будет с каждым наглецом,
Что мне дерзить удумал!»

Недолго Аист горевал,
Не пала птица духом.
Он смастерил себе свирель
И музыку придумал!

     — Удивительно, — произнес я, понимая, что сейчас мне придется объяснять, что именно меня удивило. — Весьма…
     Как и ожидалось, профессор Чайка вопрошающе посмотрел на меня и задал предсказанный мной вопрос.
     — Очень… Религиозно.
     — Друг мой, а как иначе? — профессор Чайка, равно как и я, мыслил на опережение. — Вы же понимаете, что речь идет об эпохе, названной tempus tenebrae, иначе говоря…
     — Время тьмы, — закончил я за Генриха. — Я слышал об этом.
     — И что же вы слышали?
     — Только то, что мне рассказывала бабушка.
     — Вы же не считаете, что ваша бабушка, — он покрутил пальцем у виска, — немного того. Не считаете же?
     — У меня не было причин сомневаться в душевном состоянии своей бабушки, однако мне кажется, что в её словах было много… — я на мгновение задумался, увидев вдалеке повозку, одиноко стоящую на дороге. Позади повозки мелькали фигуры людей, и я невольно задал себе вопрос, а не разбойники ли это? Служба гонца приучила меня остерегаться подобных ситуаций, ведь я, как и все люди моей профессии, знал об участившихся случаях нападения на перевозчиков ценной информации. Нащупав на поясе рукоять клинка, который я приобрел сразу после нападения разбойников под Братском, прикинул, смогу ли дать отпор противнику, и сразу же ответил на него словами своего приятеля:
     — Быстрые ноги подчас полезнее острого меча.
     — Ваша бабушка не преувеличивала, а пересказывала вам то, что слышала от своей матушки. — Чайка тоже увидел стоящую на дороге повозку, но не придал тому никакого значения. — Вы знакомы с таким фундаментальным трудом, как «Природа тьмы»?
     — Слышал, но не читал, — коротко ответил я, и все мое внимание обратилось на повозку. Голос Генриха скорее раздражал, нежели отвлекал, но я из вежливости не стал его обрывать.
     — Вы многое потеряли. Этот труд повествует о тех временах, когда Гриммштайн терзали междоусобицы, а людей — чудовища, как бы дремуче это ни звучало сейчас.
     — Люди и есть чудовища, — я не сводил глаз с людей у повозки. Двое мужчин и еще кто-то внутри. — Не все, но монстров среди них хватает.
     — Вы правы, но в «Природе тьмы» говорится именно о чудовищах. Это не метафора, если вы понимаете.
     Я не знал, что значит метафора, но и разбираться особого желания не было.
     — Там описываются разные твари… От тех, кого принято называть русалками, до племени мышеобразных людей.
     Я прыснул.
     — Ну, или человекообразных мышей.
     — О человекообразных людях там говорится?
     — Волкер, друг мой, это наука, а не шутки у костра. Не оскорбляйте меня, ради Бога.
     — Простите, профессор.
     — Так вот, в университете много мудрых людей, и «Время тьмы» долгое время считалось шуткой… Глупым и незатейливым бредом, который был написан во время существования одной небезызвестной религиозной секты.
     — Ведьмы Рогатого Пса?
     — Именно. Отношение к содержимому упомянутой прежде книги сильно изменилось, сильно.
     Мы приблизились к повозке на полсотни шагов, и теперь мне стало очевидным, что нет никакой опасности.
     — Господа, — поприветствовал я мужчин, — что приключилось с вами и отчего вы такие поникшие?
     — Кобыла подвернула ногу, и мы не можем продолжить путь, милостивый государь, — ответил старший из них.
     — Вам нужна какая-то помощь?
     — Нет, милостивый государь. Мой старший сын уже ушел к свату и скоро должен вернуться с ослом.
     — В таком случае — счастливо, — закончил я разговор. — Друг мой, продолжайте.
     Чайку разговор занимал куда сильнее проблем голытьбы, а голытьбу Чайка не занимал вовсе.
     Мы успели удалиться от странников на приличное расстояние, и, лишь когда их повозка скрылась из виду, Генрих заметил, как безжалостно я лишил его возможности завести новые знакомства. Он назвал меня ревнивцем, что лично мне показалось слегка оскорбительным, а после лекции об этике и вежливости он поведал об одном интересном случае. Мои замечания о том, что сам-то Генрих не спешил заговаривать с людьми, собеседник пропустил мимо ушей.
     — Один из профессоров моей альма-матер всерьез увлекся чтением «Природы тьмы». Не буду ходить вокруг да около, но одна из глав сего труда рассказывает о некоем Густаве, который жил себе в деревне Заречье и в ус, как говорится, не дул. Одной весной он обнаружил своих коров мертвыми и не на шутку перепугался. Густав молил Господа, чтобы несчастье не постигло и его соседей.
     — Обычно люди молят Господа об обратном, — заметил я. — Но это я так, не обращайте внимания.
     — Обычно — да, но наш-то Густав был человек порядочный. Это в историях ведьм Рогатого Пса все действующие лица сплошь гнусы да мерзавцы.
     — Не все, — ответил я. — Есть одна история… «Атаман и его ганза», если мне память не изменяет…. Да и не только она.
     — Не слышал, — грустно ответил Чайка. — Теперь вы, друг мой, поставили меня в неловкое положение.
     — Не волнуйтесь. До Чадска мы доберемся лишь завтра вечером, а это значит, что вечер у костра и под звездами у нас не за горами. К сожалению, мне так и не довелось рассказать Чайке эту историю, да и в нашем разговоре, друг мой, этому сюжету, увы, места нет. Коли даст Бог и мы встретимся вновь, спроси меня о ней, и, коль буду в здравии, расскажу, не утаив ни слова.
     — Под звездами? А как же постоялые дворы?
     — На этом участке дороги лишь Аистова свирель. Так вышло, что человек, коего вы назвали порядочным, действительно таким и является, с одним лишь исключением — он порядочный мерзавец.
     — Никогда бы не подумал.
     — Да, этот старый пройдоха надоумил своего шурина сжечь постоялый двор, в котором мы могли бы заночевать.
     — Откуда вы это знаете?
     — Так говорят, — ответил я. — Земля слухами полнится.
     — Тогда у меня для вас плохие новости. Не всему, что говорят, можно верить. Люди поговаривают о призраке, что бродит по этой дороге, но, сколько бы я ни путешествовал этим маршрутом, так ни разу его и не повстречал…
     — Вы, профессор, рассказывали про Густава, а до этого про Снегиря. Давайте вернемся хотя бы к одной из тем.
     — Мы вернемся к каждой из них. — Чайка на мгновение задумался и отогнал от своего лица назойливую муху. Тщетно, надо заметить. Муха улетать не собиралась. — Так вот, участь скота Генриха разделил и соседский скот, а после и скот людей из соседних деревень. Не буду ходить вокруг да около. Люди обнаруживали следы, что вели от разоренных хлевов к реке Излучина. Эта река пересекает весь Гриммштайн, и её берега, безусловно, видели много страшного, увидел и Густав. Пойдя по следам, мужики, вооруженные верой и каким ни то незамысловатым оружием вроде вил и серпов, вышли к гроту.
     — Что же они там обнаружили?
     — Страшное.
     — Я весь внимание.
     — Колонию нелюдей. Человекообразных мышей, если быть точным. Одна из историй ведьм Рогатого Пса рассказывает о подобных тварях, но там, если мне не изменяет память, речь шла об обращенных в чудовищ людей.
     — Я слышал эту историю от человека из Псарни.
     — Они еще существуют?
     — Я тоже весьма удивился. В Ржавой Яме была одна мышь… Её, кажется, звали Рогг. Она была настоящей, а не заколдованным человеком.
     — В «Природе тьмы» говорится о целом племени. Представьте себе.
     — Звучит страшно, если бы это действительно имело место быть.
     — Этим же вопросом задались и люди из университета. Дело в том, что в сей книге очень четко указано географическое местоположение сего грота.
     — Занятно.
     — Не то слово, — торжествующе воскликнул Чайка. — В книге говорится о том, что крестьяне завалили грот вместе с его обитателями. Так Густав и его компаньоны решили свою проблему и, знаете, весьма эффективно.
     — Эффективно?
     — Да. Это слово значит, что когда…
     — Я знаю, что оно значит. Откуда известно о том, что проблема была решена?
     — Так ведь была целая экспедиция. Ученые мужи из университета отправились к гроту, и тот, вообразите, был действительно завален. Грот вскрыли и обнаружили там останки, коих было порядка двадцати-тридцати. Сырость сделала свое дело, но то, что черепа и само строение скелетов имели мало общего с людской природой, — непреложная истина.
     — О как!
     — Именно! А теперь вернемся к Снегирю. Вы говорите о том, что песенка очень религиозна, но как иначе? Люди жили бок о бок с теми, чья природа была им необъяснима, страшна, и не отрицаю, что суть её была тьма и к их сотворению приложил руку сам Диавол. Его, как мне кажется, в те времена называли Рогатым Псом, но в документах того времени и Диавол упоминается тоже… — Чайка задумался. — До Рогатого Пса я, увы, добраться не успел, но, если вы будете в Златограде и у вас будет время, проведите его в библиотеках. Изучите вопрос, обещаю, будет увлекательно.
     — Сами изучайте. Мне платят не за то, чтобы я просиживал зад за книгами.
     — Разумно. Жаль, однако, что к гибели Снегиря не приложило руку ни одно чудовище, хоть он, безусловно, раз-другой — а на них натыкался.
     — Думаете?
     — Уверен. Во многих его стихах рассказывается о существах нечеловеческой природы. Едва ли он выдумывал их самостоятельно. В «Природе тьмы», кстати, также упоминаются монстры, о которых пел песни Ян.
     Чайка пел ладно, и я, пользуясь случаем, ненавязчиво намекнул ему на то, что было бы хорошо спеть мне еще одну песню, но он то ли не понял намека, то ли понял, но проигнорировал. — Ну же, не лишайте меня удовольствия!
     — Только если вы очень сильно попросите.
     — Очень сильно прошу.
     — А как же поклониться?
     Делать было нечего, и я, привстав на стременах, повторил свой поклон:
     — Очень прошу!
     Он по-доброму улыбнулся.
Близ города, близ славного,
Что имя Карла носит,
Под летним солнцем, под луной
Искрится серебро.

Хрустальной клеткой нарекли
Недаром это озеро.
Его за лигу объезжать
Негласный есть закон.

Близ города, близ славного
К воде никто не ходит,
Ведь дев, что в озере живут,
Страшится стар и млад.

Хрустальной клеткой нарекли
Недаром это озеро.
В воде чудовища живут,
Так люди говорят.

Близ города, близ славного,
Что имя Карла носит,
Под летним солнцем, под луной
Костьми усыпан брег.

Хрустальной клеткой нарекли
Недаром это озеро.
Под ярким солнцем, под луной
В нем обитает смерть.

     — И что же? В хрустальной клетке ваши ученые мужи также обнаружили скелеты с рыбьими хвостами?
     — К сожалению, нет, но, раскапывая песчаный берег, ученым мужам удалось обнаружить множество останков, по которым было установлено, что своей смертью на берегах озера не умирал никто.
     — Как и Снегирь, — заметил я. — Он тоже умер не своей смертью, ведь так?
     Генрих тяжело вздохнул и какое-то время молчал, очевидно, собираясь с духом для продолжения разговора.
     — Вам известно, как умер этот человек?
     — Нет, — честно ответил я. — Расскажете? Множество разных слухов и домыслов на сей счет я, конечно же, слышал, но никогда не вдавался в детали.
     — Вас не интересует личность человека, положившего начало современному стихосложению?
     — Меня интересует, как бы моя кобыла не споткнулась, как бы поспать в тепле и поесть горячего. Не кривите лицо, ведь я не кривлю душой.
     — Я понимаю…
     — И осуждаете?
     — Когда я только закончил обучение, — Чайка искренне улыбнулся, — я придерживался мнения, что настоящими людьми являются лишь те немногие, кто умеет жить, не обращая внимания на житейские хлопоты, и всего себя без остатка посвящает науке, поискам истины, так сказать.
     — Занятная мысль.
     — И не говорите, друг мой. Сколько книг вы прочли за свою жизнь?
     — Ни одной, — сообщил я профессору Чайке. — Чтение утомляет меня, да и читаю я скверно.
     — Как и многие наши соотечественники. Это не беда и не недостаток. Господь подарил каждому из нас свой собственный путь. Вы вот пошли своим и стали гонцом, я… Надеюсь, я все-таки стал ученым. Молодости свойственны заносчивость и категоричность, в какой-то степени я даже счастлив, что она прошла.
     — Отчего же?
     — Оттого, друг мой, что по молодости я бы никогда не стал общаться с неучами и тем более воспринимать их всерьез. Когда подобные убеждения отпали, словно шелуха, я пришел к пониманию творчества сами догадались кого.
     — Снегиря?
     — В точку.
     — Но Снегирь был образован и, по слухам, весьма богат.
     — Бред сивой кобылы, — мой спутник ухмыльнулся. — Это легенда, которой снабдили его снобы того времени, дабы отвлечь себя от правды. Понимаете, друг мой, герцогу не пристало сидеть за одним столом с крестьянским сыном и тем более внимать каждому его слову, запоминать каждую спетую крестьянином песню, дабы потом петь её своим детям.
     — То есть Ян Снегирь не имел за своей спиной знатных родителей? А как же герб?
     — О чем вы?
     — По долгу службы я часто бываю в кабинете советника короля, — я осекся, дабы не сболтнуть лишнего, и, тщательно взвесив каждое слово, продолжил: — Я видел картину. Старую картину, на которой изображен Снегирь. На этой картине также изображен герб короля — олень о золотой короне на белом поле.
     Генрих Чайка не ответил ничего, вместо этого мой спутник зашелся хохотом.
     — Я говорю чистую правду! — не желая того, я начал защищаться. — Я готов поклясться на прахе моих родителей!
     — Я охотно вам верю, — выдавил из себя Чайка, вытирая шелковым платком собравшиеся в уголках глаз слезы. — Нет никаких сомнений, что вы видели портрет Снегиря и королевский герб, но, уверяю вас, подобные портреты висят и в Гнездовье, и в Братске, и знатных Трефов. Думаю, и в Мигларде найдется пара таких. Как и в других славных городах Гриммштайна. На одном портрете — герб с оленем, на другом — с вороном, на третьем, безусловно, — лилии.
     — Иными словами…
     — Иными словами, чуть ли не каждый знатный род бахвалится тем, что его генеалогическое древо украшает известный поэт.
     — Вот оно что.
     — Вот оно что, — повторил мои слова профессор Чайка. — Вы попали в паутину мифа. Да, друг мой, именно так.
     Я не находил слов и посему решил отмалчиваться до тех пор, пока мой собеседник не продолжит разговор сам, и спустя непродолжительное время так и случилось, а до тех пор я наблюдал прекрасные холмы, замершие под безжизненным осенним небом. Есть, друг мой, в этом небе что-то пугающее и навевающее тоску, не могу сказать, что именно, но мне всегда казалось, что осенью умирает не только природа, но и небо. Я хотел поднять сей вопрос и узнать мнение Чайки на данный счет, но, к моему сожалению, до этого так и не дошло.
     — Говорят, что Снегиря убили в самом начале войны Трефов и Вранов, — начал Генрих, утомившись слушать завывания ветра и шепот луговых трав. — Бытует мнение, что поэт, путешествуя по Врановому краю, случайно вышел к лагерю армии Трефов и был там убит.
     — Трефы напали внезапно, не объявляя войну, — подтвердил я слова Генриха. — Это похоже на правду, и то, что его могли убить, дабы сохранить продвижение войск в тайне, кажется мне логичным.
     — Но это не так, — возразил Генрих. — Есть достоверная информация о том, что Снегирь действительно наткнулся на лагерь, но был принят там как друг и более двух дней прожил в одной палатке с командиром Янтарных Скорпионов Вагнером из рода Иакова. Я понимаю, что абсолютно все можно поставить под сомнение, но это правда.
     — Да?
     — Да. Сия встреча и эти дни были записаны молодым священником, который пребывал в компании Скорпионов и позднее, переписывая писание, записал свои впечатления от общения с матерыми бойцами и поэтом.
     — Янтарные Скорпионы — это элитное подразделение Трефов, которое исчезло после войны с Вранами?
     — Именно.
     — Я слышал о них. Говорят, что их жестокости не было равных.
     — Война оправдывает любые зверства, — Генрих ухмыльнулся и сплюнул. — Самое распространенное заблуждение.
     — Стало быть, Скорпионы не убивали Снегиря?
     — Конечно, нет. Иначе как бы он написал песнь о поражении Трефов?
     — У него и такая есть? Спойте, прошу.
     — Петь не буду, — нахмурился профессор Чайка. — Думаете, я не вижу, как вы подавляете смех во время моих попыток взять высокие ноты? Вижу, я не слепец.
     — Вы ошибаетесь. Я бы с удовольствием слушал вас хоть весь день.
     — Я прочитаю её как стих. Петь вы меня больше не заставите.
     — Идет, — ответил я. — Читайте, коли вам так угодно.
     И Генрих начал читать. Справедливости ради стоит отметить, что читал он стихи куда лучше, чем пел их же.
Молочный край дышал росой, прохладой быстрых рек.
Глаза не видят красоты под гнетом красных век.
Солдаты шли с войны домой, несчастней не сыскать.
В краю врага Вранов войска сумели их сломать.

Они сражались, словно львы, в лесах насквозь гнилых.
Погиб от рук врага тогда сын герцога Марик.
Но благородный рыцарь Карл из рода Возняка
Кричал, роняя кровь: «Друзья, нам отступать нельзя!»

Тогда еще никто не знал, что с алою зарей
Конница Вранов в ранний час вела смерть за собой.
Из боя в бой, из ночи в день они несли свой стяг.
Из благородных на ногах остался лишь Исаак.

Копье насквозь пробило грудь, упал с лилией щит.
Исаак не выпал из седла, но головой поник.
Молочный край дышал росой, им было наплевать,
Солдаты шли с войны домой, несчастней не сыскать.

     — Вот это мне нравится куда больше, чем предыдущие.
     Я повторил про себя эту песню и, убедившись, что запомнил каждое её слово, решил поговорить на более досужие темы и перевел наш разговор в совершенно иное русло. До заката мы чесали языками на совершенно пустяковые темы, пересказывать которые я не стану хотя бы по той причине, что они попросту не отложились в моей памяти.
     К вечеру мы добрались до леса святого Августина, который был назван так потому, что в былые времена ныне канонизированный отшельник вел здесь затворнический образ жизни и вышел в мир лишь тогда, когда Господь обратился к своему слуге и наставил его нести людям Божье знание и, соответственно, свет.
     Ночь обещала быть теплой, и мы с профессором Чайкой разбили небольшой лагерь близ дороги, запалили костерок и готовились отужинать добытым мной зайцем. Жир шипел, стекая в огонь, и россыпи золотых искр медленно поднимались к темному небу. В быту Генрих оказался столь же комфортным человеком, сколь и в общении. Иначе говоря, Чайка не мешал мне обустраивать лагерь.
     — Скажи, друг мой, — глядя, как я ломаю об колено сухие ветви, обратился ко мне Чайка, — ты же едешь в Огневские земли по долгу службы?
     — Все именно так.
     — Но какого рожна ты тратишь время на болтовню со мной? Разве не должен ты загонять своего коня, дабы быстрее ветра и в кратчайшие сроки передать послание? Так сказать, волю короля.
     — Я еду по весьма деликатному делу, — ответил я своему приятелю. — У меня нет никакого желания сообщать господину, имя которого в тайне, информацию, которая его сокрушит. Пусть лучше он узнает сию скорбную весть от кого-то другого, нежели от меня.
     — Иными словами, ты боишься порки.
     — А кто ее не боится?
     — Резонно… — Генрих уселся на овчину и, подперев спиной массивный ствол дерева, вырванный из земли не то бурей, не то гневом Господним, отхлебнул из своего бурдюка и поморщился, затем отхлебнул еще и протянул свое снадобье мне. — Угостись, дорогой мой.
     Не имея свойства отказываться от предложений залить за воротник, я с радостью угостился напитком, который оказался не чем иным, как водкой с перцем. Из глаз непроизвольно потекли слезы, но вместе с ними по телу растеклось блаженное тепло.
     Уплетая зайчатину и прикладываясь к бурдюку Чайки, я и заметить не успел, как наши языки развязались и под пение ночных птиц мы стали травить разного рода байки и каждую из них Чайка так или иначе сводил к своему любимому поэту.
     — Ты говоришь, что всякий боится смерти. Говоришь ведь? — щеки Генриха пылали, взгляд, еще днем сосредоточенный, стал мутным и рассеянным. — Говорил же?
     — Совершенно верно, но я говорил о порке. Я имел честь общаться с одним ландскнехтом, и тот рассказал, что перед боем каждый без исключения боец, будь то рыцарь из знатных или же алебардист из ополчения… — я попытался подыскать слова помягче, но тщетно. — Серут дальше, чем видят.
     — Все верно, — поддержал меня Генрих. — Так оно и есть. Я хоть в бою и не был, но тоже это слышал. Бояться смерти свойственно даже тем, кто уже был гостем чертогов забвения.
     — Каких чертогов?
     — Тех, куда уходят умершие после… того, как отживут свою земную жизнь.
     — И что, много тех, кто вернулся из этих чертогов?
     — Есть несколько…
     — Дай угадаю, — я выпил еще и, утерев с щек слезы, не то захохотал, не то закашлялся: — Ты же про своего Снегиря, так?
     — Все верно! — Генрих Чайка принял вид благородный и, даже несмотря на то, что уже изрядно захмелел, задумчиво морщил лоб, словно собираясь открыть мне одну из тех тайн, что Господь оберегает от людей. — Знаешь ли ты, друг мой, что Ян Снегирь умер дважды?
     — Нет, не знаю. И, признаться, не думаю, что готов в это поверить.
     — И тем не менее тебе придется.
     — В таком случае выкладывай.
     — Э, нет. Не все так просто. Слыхал ли ты историю об игре в три болта?
     — Бабушка рассказывала мне такую, но когда это было?
     — Сюжет в общих чертах тебе известен?
     — В общих — да.
     — Так вот, бытует мнение, что героем сей истории был Ян Снегирь, — довольно процедил Генрих. — Я написал прекраснейший материал для лекции, и мои коллеги из университета согласились, что я изложил мысль вполне разумно. Хочешь ли ты выслушать её?
     — Нет, — честно ответил я, — мне интересно лишь то, почему мальчик Волдо стал вдруг Яном.
     — А почему бы и нет?
     — Как так, почему бы и нет? Меня зовут Волкером, но я даже при всем желании не стану вдруг… Карлом, да. Груша не станет яблоней. — Мои рассуждения забавляли.
     Мой собеседник раскраснелся пуще прежнего и, кое-как поднявшись на ноги, продекламировал, размахивая при этом руками: — Ты, ограниченный пес на привязи короля, слыхал ли о том, что человек может взять себе любое имя? Любое, слышишь меня!
     — Но груша не станет яблоней.
     — А такой балбес, как ты, никогда не станет умнее! Это называется псевдонимом!
     — Ты хочешь сказать, что Волдо вырос и сменил имя?
     — Именно так, и я костьми лягу, дабы доказать, что именно так оно и было!
     — Бред какой-то, — с умным видом парировал я и вновь напомнил про грушу. Я прекрасно понимал, что Генрих изрядно набрался и благоразумнее было бы заткнуться, дабы не доводить человека до истерики, но я не мог остановиться, ибо сам был не трезвее профессора.
     — Ты разочаровал меня, молодой человек, — усаживаясь на прежнее место, сообщил он и, махнув рукой, отвернулся. — Хороших вам снов.
     Чайка закутался в плащ и, уже отходя ко сну, проворчал:
     — Хотя я надеюсь, что тебе будут сниться кошмары.
     Он захрапел, а я, лежа под усыпанным звездами небосклоном, думал о сказанном моим спутником и, вспомнив как следует историю про Волдо, был вынужден согласиться с Чайкой. Усталость сделала свое дело, и твой покорный слуга отправился в страну снов вслед за пожилым преподавателем златоградского университета.

Игра в два болта

1

     Война покинула окрестности Алого Креста, лишь полностью выпотрошив эти забытые Богом земли на востоке Гриммштайна. Уходя, войска Трефов оставляли позади себя разоренные селения, сожженные города. Ветра срывали с земли клубы пепла, и каждому было ясно: еще не скоро в этих полях вновь заколосится рожь. Крестовское герцогство прозвали Грошевыми землями, ибо взять с них было более нечего.
     Война, как говорили старожилы, справедлива к каждой своей жертве. Приходя, она забирает что-то у каждого, действует безжалостно и является великим уравнителем. Война, как говорили старожилы, — сука во время гона, а за ней бродят три её верных кобеля: голод, болезнь и смерть.
     Волдо смотрел, как по большой дороге в сторону их села идет, понуро опустив голову, тощая кобыла, запряженная в телегу. На телеге с вожжами в руках стоял парень в драной кольчуге, которую он, скорее всего, стащил с валявшегося в канаве мертвеца. Подобным в Грошевых землях никого уже не удивить. Парня звали Лотаром. Копна рыжих волос вздымалась вверх всякий раз, когда колесо телеги наезжало на кочку. Сквозь стоящую столбом пыль появились четверо всадников, равнодушно взирающих с седел на ручей, задорно журчащий своими водами, на лес, до которого было полдня пути пешим шагом. Один из них — Сик, разглядывал древко копья и рисовал наконечником невидимые узоры впереди головы своего белого в яблоках скакуна. «В лесу живет олень, — подумал он. — Жили до войны, вдруг и сейчас вернулся в родные места?» Он предпочитал не смотреть на жителей села, в которое их отправил отец. Предпочитал не думать об этом. Его младший брат Лотар и старший Гуннар были рядом, но большой братской любви он к ним не питал, скорее чувствовал себя в безопасности, держась рядом с ними.
     Гуннар с интересом наблюдал за Лотаром и не понимал, в кого тот вырос таким… «Мерзавцем», — подумал он, наконец подобрав подходящее слово.
     Люди их отца — двое верзил, молчали. Они были для верности, но особой нужды сыновья Хладвига в охранниках не испытывали.
     — Парни, — заговорил Сик, — айда охотиться, как сладим дела.
     — Рано загадываешь, — равнодушно произнес, словно плюнул, Гуннар, — нам еще восемь сел и девять деревень объехать надо. А потом отец соберет больше людей и двинем по городам.
     — В каком-то смысле мы уже на охоте, — сквозь смех отозвался с телеги Лотар. — Или я не прав?
     — Мы восстанавливаем законность в этих землях, — перебил брата Гуннар. — Тебе следовало внимательнее слушать отца.
     — Ты правда веришь в это? — боясь разозлить брата, спросил Сик. — Мы просто помогаем отцу стать… богаче.
     — Наш отец — барон Грошевых земель, и тебе стоит заткнуться, брат, — Гуннар метал взглядом молнии и был готов сорваться на любого, кто оспаривал титул его родителя, хотя и знал, что его папашка не кто иной, как разбойник, заселившийся в дом местного барона, коего своими же руками и удавил. — Наш отец — хозяин этих земель!
     — Как же, — насупился Сик. — Себе ты можешь не врать.
     Старик Яцек схватил Волдо за шиворот.
     — Нечего тебе на это смотреть, сопливый, — прорычал он и, волоча мальчугана по пыльной дороге, бормотал что-то на том языке, который не положено знать детям. «Грязные слова для грязных языков», — говорила об этом языке Иренка — бабушка Волдо.
     Старик ногой толкнул дверь избы, в которой некогда жила большая семья, состоящая из достойного мужчины, доброй женщины, её старухи-матери и четверых детей. Война пришла и в этот дом.
     Старуха Иренка глядела в окно и тревожно переминала свой залатанный, но опрятный фартук, и, когда дверь отворилась, она вздрогнула:
     — Едут?
     — Едут, старая, приглядывай за своим молокососом.
     Дед ослабил хватку, и Волдо тут же бросился к бабушке. Крепко обнял её.
     — Спасибо тебе, Аццо, — она пригладила копну русых волос внука и тревожно взглянула в окно. — Теперь и бароновы сыновья приехали…
     — Сукины дети, — ответил старик и, оглядевшись, вспомнил, какой видел эту избу до прихода в Крестовские земли Трефов. Зажиточная была семья, большая. Теперь пустая хата да бабка с сопливым мальчишкой. — Здесь забирать уже нечего…
     — Найдут, — произнесла Иренка. — У этих ума хватит.
     — Вот тебе совет, подруга… — Лицо старика, испещренное сетью морщин, выдавало тревогу, но говорить он старался спокойно, тихо и предельно размеренно. — Спрячься сама и спрячь мальчугана.
     — Грядет страшное?
     — Посмотрим, — Аццо откашлялся в кулак. — Бог милует…
     На проселочную дорогу вышла группа мужчин. Решительных мужчин, уставших бояться. Шесть человек с палками, вилами, цепами и еще кое-чем в грубых, с самого рождения обрабатывающих землю руках. Впереди группы шел Урлик. Высокий и жилистый юноша, дезертировавший из Крестовского войска в день решающей битвы и затаившийся в родном селе.
     — Будем терпеть и издохнем, как псы, — прорычал он и крепче сжал древко вил. — Будем биться и умрем, как мужчины.
     — Завязывай языком чесать, — ответил ему кто-то из собравшихся. — Мы тебя поняли.
     Гуннар жестом приказал своим спутникам остановиться. Он не сводил глаз с арки на въезде в село.
     — Чует мое сердце, нам тут не рады, — он ткнул острием копья распятую на арке кошку.
     — Что это значит? — Лотар так же пристально, как и его старший брат, разглядывал убитое животное. — Они там совсем из ума выжили?
     — Это значит, что делиться своими пожитками сельские не намерены. — Сик, в отличие от братьев, смотрел на идущих к ним людей. Наконец он нашел силы посмотреть на тех, кого они должны обворовывать, и то лишь потому, что назревала драка и в такие моменты совесть среднего сына самопровозглашенного барона засыпала крепким и безмятежным сном. — Лотар, спрячься пока. Отец нам голову оторвет, если с тобой что-то случится.
     — Да пошел ты, — прорычал Лотар, вытаскивая из соломы полуторный меч с лилией Трефов. — Я буду биться плечом к плечу с вами.
     — Лотар! — взревел Гуннар. — Живо за телегу!
     — Но… — принялся было возражать брату Лотар и осекся, видя, как раздуваются вены на шее Гуннара.
     — Ладно.
     Он не выпустил из рук меч, но послушно спрыгнул с телеги и встал позади нее.
     Четверо всадников медленно продвигались по проселочной дороге. Люди во главе с Урликом шли им навстречу.
     — С кем из вас мне говорить, псы шелудивые? — произнес старший сын барона. — Снимите с арки кошку и не рискуйте лишний раз своими жизнями. Вы нужны отцу. Отец вас ценит.
     — Разверни свою кобылу и проваливай ко всем чертям! — прокричал Урлик. — Ваши люди были здесь на прошлой неделе. У нас уже ничего не осталось!
     — Это не вам решать.
     — Кроме вас есть и другие бандиты, — Урлик вышел вперед. — Нас обирают сразу три барона-самозванца, и более мы терпеть не станем!
     — Я тебя услышал, — коротко и пугающе спокойно сказал Гуннар и надвинул на лицо забрало. — Именем барона Хладвига приговариваю вас к смерти. Положите оружие на землю.
     — Пошли вы! Пошел Хладвиг! — гаркнул Урлик и повел своих людей на верную смерть.
     Бабушка крепко прижимала к себе Волдо, и тот, не замечая сам, уснул.
     — Черный, как ночь. Белый, как день. Блеклого мира яркая тень. Шелест листвы, белизна нежных рук. Всё — твое имя, во всем ты, Лу-ух, — почти нараспев прошептала Иренка и, не отпуская крохотную ручонку внука, подняла взгляд к окну. На улице происходило страшное.
     В те страшные для Грошевых земель годы присказка про Лу-уха читалась чуть ли не в каждой крестьянской хате по той лишь простой причине, что, приняв истинного Господа, не всякий простолюдин перестал верить в его предшественников. Да, друг мой, не стоит забывать о том, в какие времена жили люди и почему их называли темными. Если верить историям ведьм из культа Рогатого Пса, Лу-ух был одним из сыновей последнего, и, ежели иные дети древнего существа были кровожадны и злы к людям, Лу-ух, наоборот, людей любил. Он обитал в тех далеких краях, куда не могли попасть ни члены его древней семьи, ни короли, ни цари и иные лорды. Дорога Лу-уха была закрыта для всех, и в то же время её врата были всегда открыты для детей. Он был везде и сразу: в Гриммштайне, Исенмаре. Лу-ух и спящий в нем Гриммо были везде. Его копыта высекали звезды из камней берега Стенающих ветров, он мчался по обезлюдившим улочкам Златограда, и его блеяние можно было услышать над полями Памяти Алебардиста. Лу-ух жил в мире с миром и за его чертой, ибо он являл собой воплощение Дороги Грез и узурпатором Тропы Кошмаров.
     В тот час, когда деревенские мужчины решили дать отпор сыновьям барона Грошевых земель и пролили свою кровь на сухую, позабывшую о дожде, но помнящую дыхание огня землю, Лу-ух услышал голос старухи и, стоя посреди избы, не сводил глаз со спящего мальчика. Лу-ух смотрел на старуху, по морщинистому лицу которой текли слезы, но она была ему неинтересна. Копытом он едва коснулся лица спящего, и тот, открыв глаза, вышел из собственного тела.
     — Идем, Волдо, — произнес баран и, мотнув головой, указал рогами на запертую дверь избы. — Идем, друг.
     Волдо был знаком с Лу-ухом. Каждый ребенок знал черно-белого барана с золотыми глазами и был его лучшим другом, но каждый, просыпаясь, забывал о случившемся, и их знакомство повторялось раз за разом. Лу-ух дарил детям того времени ту роскошь, которую мог подарить своему чаду далеко не каждый родитель — счастье. Пусть скоротечное, но настоящее.
     — Ты Лу-ух?
     — Да.
     — Бабушка рассказывала о тебе.
     Лу-ух вновь посмотрел на старуху и вспомнил, как катал ее на своей спине по хладным гладям рек над ночным небом. Вспомнил звонкий смех совсем еще юной Иренки, но, переведя свои бараньи глаза на мальчишку, всем своим видом показал, что бабушка Волдо больше ему не интересна.
     — Когда-то, — проблеял баран, — мы дружили с ней.
     — Вы поссорились?
     — Нет.
     — Тогда почему вы больше не дружите?
     — Она предала меня, — ответил Лу-ух, направляясь к двери. — Она отвернулась от меня.
     — Бабуля сделала тебе больно?
     — Да.
     Он шел за бараном и уже на улице схватил Лу-уха за рог.
     — Прости её! — произнес Волдо. — Она не нарочно!
     — Поздно, — баран смотрел сквозь молочную пелену сна, которую разлил по проселочной дороге, дабы Волдо не видел изуродованные тела своих односельчан. Дабы ребенок не видел, как младший сын барона-самозванца колотит голову уже мертвого Урлика камнем. — Идем, друг. Нас ждет путешествие по местам, которые без меня ты никогда не сможешь увидеть.
     — Я никуда не пойду, Лу-ух.
     Баран замер. Сыновья барона пошли по домам, дабы отыскать и отобрать последнее. Они называли это налогом, и Лу-ух не понимал значения сего слова.
     — Никто не отказывается от путешествия, — произнес он и ударил копытом. — Почему, мальчик?
     — Потому, что ты не говоришь, в чем виновата моя бабушка. Если вы враги, то и ты мне враг.
     — Это не так, дорогой мой. Если я скажу, ты пойдешь?
     — Да.
     — Почему тебе это так важно?
     — Потому, что я люблю бабушку.
     — И я любил.
     Лу-ух смотрел сквозь Волдо на избу, дверь которой была выбита ударом ноги. Сик, сжимая в руках меч, ввалился в дом Иренки, и кровь стучала в его висках, словно барабаны войны.
     — Хлеб, мясо, яйца… — прорычал он и опустил оружие. Добрый по своей природе Сик стоял перед пожилой женщиной, прижавшей к своей груди спящего ребенка.
     — Да что ж такое… — выдохнул парень. Иренка, не поднимая головы, что-то произнесла. Он не разобрал слов. Что-то о шелесте листьев и белизне рук. «Спятила», — подумал он и оглядел избу.
     — Уходи, Сик, — проблеял баран. — Ты был добрым мальчиком, не порть свою кровь.
     Из груди сына барона-самозванца вырвался глухой звук, который походил скорее на дальний раскат грома, нежели на стон:
     — Прости, бабка. Жизнь… такая, — он махнул рукой, будто отмахиваясь от наваждения, и выбежал на улицу.
     Лу-ух ткнулся своей массивной головой в грудь Волдо.
     — Пойдем, — вновь попросил он. — Пойдем видеть хорошие места, добрых людей. Пойдем есть вкусную еду.
     Гуннар кричал о том, что они — новый этап величия Грошевых земель. Старика, который увел Волдо с дороги, тащили к арке.
     — Новая власть, сукины дети! — выл Гуннар, размахивая копьем. — Новая власть!
     — А петь песни мы будем?
     — Ты любишь песни?
     — Люблю, — улыбнулся Волдо беззубым ртом. — Но пою плохо.
     — Я научу, — сказал баран. — Только пойдем.
     — Сперва скажи, чем тебя обидела бабушка.
     Лу-ух про себя подметил, что, хоть изо рта парнишки и не выпала большая часть молочных зубов, торгуется он, как заправский восточный купец, только что не сидит на ковре и не курит дурманящие травы из залитых молоком колб.
     — Хорошо, — ответил он. — Твоя бабушка выросла.
     — И это все? — удивился Волдо. — Она этим тебя обидела?
     — Этого достаточно.
     Под дружный хохот опьяненных боем грабителей в петле дергался старик Аццо.
     — Это вам урок! — хохотал Лотар. — Урок! Власть надо уважать!
     Иренка старалась не слушать, но слышала все. Старалась не поднимать глаз, но это было невозможно. Прямо сейчас на улице произошла настоящая резня, которая лишь чудом обошла их с Волдо дом. Бандиты перебили добрую половину сельских. Удавили сварливого, но доброго старика, и Бог знает, чего еще наделали, и лишь одно дарило ей надежду на будущее и веру в Господа — улыбка на лице внука. «Он с Лу-ухом», — подумалось тогда старухе.

2

     К зиме сыновья барона Хладвига закончили свой поход по землям отца. Сам Хладвиг говаривал, что летом он выпустил на волю птенцов и не мог даже надеяться на то, что обратно вернутся ястребы. На деле же только Хладвиг и не замечал, как поход по Грошевым землям изменил его сыновей. Ежели ты, дорогой мой друг, не слышал о плачевном финале жизни Хладвига, я расскажу тебе о нем и не возьму с тебя платы.
     Хладвиг встретил старость, будучи богатым и состоятельным человеком. Он заручился поддержкой короны и аристократии, наладил торговлю и чудом пережил нашествие армии Исенмара, а после нее поднял дважды на его веку разоренный край. Такой он был человек. Многим правителям, имеющим в своих венах голубую кровь, было чему у него поучиться. Он воспитал отважных по большей части сыновей, но тут судьба сыграла с ним злую шутку. Невзирая на жестокость, присущую многим правителям, особенно на первых порах правления, бывший атаман, вздернувший не один десяток людей, оказался весьма расчетливым и прозорливым человеком. Когда сыновья вернулись с войны под знаменами Секарей, Хладвигу более не приходилось пачкать руки в крови, ведь с этой задачей превосходно справлялись его преемники. Шли годы, состояние барона увеличивалось, и среди Грошевых Секарей, дружины его сыновей, пошла молва о том, что Хладвиг уже изрядно задержался на этом свете и в скором времени его место займет один из парней, а посему нужно трезво оценить обстановку и занять сторону сильнейшего, дабы не угодить в немилость. Сильнейшим было принято считать Лотара, у которого к тому моменту было трое прекрасных дочерей и один незаконнорожденный сын, которого Лотар держал в дружине. Гуннар детей не имел, а про Сика к тому моменту вспоминать уже было не принято. Не нужно быть провидцем, чтобы угадать судьбу пожилого Хладвига. Однажды утром он не проснулся, не встал с ложа и не потребовал позвать своего виночерпия. Сыновья ли помогли ему отойти в иной мир, или же время сыграло свою роль — не столь важно, ибо место его в конечном счете не занял никто, а в усадьбе Хладвига и на прилегающих к ней территориях поселилась тишина и замогильный покой. Потравили ли сыновья друг друга или просто перерезали, уже не имеет значения. Важно и памятно лишь то, что случилось это еще до того, как тело Хладвига было предано земле. Но до этого, друг мой, было еще очень далеко.
     Снег хрустел под сапогами Сика. Средний сын барона преклонил колено и, зубами стянув рукавицу, провел указательным пальцем по оленьему следу.
     — Зверь вернулся! Я же говорил! — радостно прокричал он и, увидев недовольство на лицах его братьев, насупился. Сик не мог узнать Гуннара, ибо летние кровопролития превратили его в молчаливую тень прежнего себя. Гуннар замкнулся и теперь во всем соглашался с Лотаром. Чудовища с каменными сердцами: сопливый садист и стервятник на его плече — такими он теперь видел братьев, и казалось, что эти прозвища не отражали и трети их природы.
     — Холодает, — равнодушно сообщил Гуннар. — Пора домой — к огню, вину и бабам.
     — Дай нашему Сику поиграть в охотника, — ответил старшему младший. — До обеда, Сик. У тебя времени до обеда. Потом возвращаемся домой.
     — Валите хоть сейчас, — прорычал Сик. — У меня нет желания смотреть на ваши кислые рожи.
     — Как скажешь. Лотар, что будем делать?
     — Мы будем греться у огня и наблюдать фиаско нашего брата, — довольно процедил рыжий. — Гуннар, пойди к нашим парням и вели разбить лагерь, скажи, что в лесу мы задержимся до вечера.
     — Ты же собирался закончить охоту в обед. — Сик сообразил, что младший затевает какую-то издевательскую игру и в очередной раз участвовать в ней не намерен. — Нечего тебе себя изводить. Не любишь охоту, убирайся.
     — Закрой рот, — Гуннар положил руку на яблоко меча и сделал шаг вперед. — Думай, как и с кем говоришь. — Теперь он никогда не расставался с оружием. Даже сейчас на его ватнике можно было разглядеть засохшие следы крови, а ватнику тем временем не было и двух недель с момента приобретения.
     — На брата с мечом полезешь?
     — На труса и слабака. На человека, который боится вести себя, как мужчина.
     — Как же Лотар тебя выдрессировал… Прямо-таки пес на привязи, — Сик начал гавкать, передразнивая манеру брата вести разговоры. Он знал, что Гуннара это злит, и также знал, что имеет все шансы начистить ему рожу, как говорится, до кровавого блеска.
     — Падла! — рявкнул Гуннар и собрался уже достать клинок. Он обернулся в сторону младшего, ища поддержки, но, не увидев оной, опустил руки. — Живи, вша.
     — Ага, — буркнул Сик и, натянув рукавицу на начавшую замерзать ладонь, пошел по оленьему следу. — Когда захочешь помочиться, спроси разрешения. Вдруг у Лотара иное на этот счет мнение.
     Та зима была скупа на снег, и потому Сик без труда пробирался по лесной чаще. Вороны султанами восседали на голых ветвях и равнодушно наблюдали за тем, как самый благоразумный из сыновей Хладвига крадется по лесу, не зная, что преследует оленя, задранного волчьей стаей несколько дней тому назад. Да, Сик был плохим охотником, и присущая молодости бравада лишь усугубляла положение дел.
     Выйдя наконец к обглоданной оленьей туше, средний сын барона-самозванца обложил всех и вся грязной руганью, несвойственной обладателям голубой крови, а присущей скорее голытьбе. Выругавшись, он пнул то, что волки оставили ему от оленя, и пошел в сторону лагеря. Вороны кричали так, словно смеялись над ним и это еще только затравка. Он знал, что вскоре и братья будут заняты тем же.
     Лотар, Гуннар и их люди не проявляли никакого интереса к охоте. Они драли свои луженые глотки; их смех, крики и ругань разлетались по лесу, спугивая и без того робкую дичь. Казалось, что лишь воронам присутствие в этих краях человека было абсолютно безразлично. Именно здесь и сейчас рыжую голову Лотара посетила идея, впоследствии прочно вписавшая его имя в историю Гриммштайна, принесшая его имени славу и прижизненные почести. Глядя на пламя костра, младший из сыновей барона и придумал словосочетание — Грошовые Секари. Возможно, родись Лотар в иной семье, состоятельной и благородной, парень нашел бы себе иное применение. Может быть, он бы стал, скажем, живописцем или поэтом. У него бы это получилось, поверь мне, дорогой друг. Я знаю, о чем говорю. Раздумывая над своими Секарями, парень уже знал, чем будет заниматься его вымышленный отряд. Ожидая своего братца, он видел не разбитый в сердце леса лагерь, а вражеские земли и себя во главе отряда теней. Видел себя идущим по непроходимым чащобам в сторону ничего не подозревающего противника, дабы обезглавить лиса в его же норе. На лице Лотара появилась улыбка, во взгляде заиграли огни, в сравнении с которыми жар костра казался жалкой искрой, неспособной разжечь настоящего пламени.
     Гуннар боялся своего брата. Боялся страхом еще небитой собаки и потому для себя решил, что лучше ему стать верным союзником для сопляка, нежели его врагом. Он презирал Сика, ведь тот никогда не потакал желанием младшего, не старался угодить ему в самых простых и до безобразия смешных мелочах. Презирал и почти ненавидел, ибо не мог позволить себе такого поведения. Гуннар отхлебнул из бурдюка крепкой браги, занюхал выпитое рукавом накинутого на плечи тулупа из козьей шерсти и, выдыхая изо рта облака пара, бубнил что-то себе под нос. Этот год изменил их, даже Гуннару сей факт стал очевидным.
     — Гуннар! — прокричал Лотар и жестом предложил брату составить себе компанию у огня. — Гуннар, брат, мне нужно кое-что с тобой обсудить.
     — Иду… — отозвался старший сын барона-самозванца и, незамедлительно исполнив волю Лотара, присел на ствол поваленного дерева, наспех очистив оный от снега. — Что такое, брат?
     — Я кое-что придумал.
     Их люди сидели у другого костра. Дружной компанией мужчины с лицами простаков рассказывали друг другу какие-то небылицы и смеялись, корча рожи, сопровождая гримасами особенно забавные эпизоды историй.
     — Посмотри на них, — произнес Лотар, поправляя съехавшую набок бобровую шапку. — Что ты видишь?
     — Верных людей.
     — Их вера рождена на страхе и желании прикормиться у барского стола.
     — Возможно. — Гуннар соглашался с братом и лишь в редких случаях обдумывал им же сказанное. — Но других у нас нет, потому и…
     — Я знаю, — иссохшая ветка лопнула в руках Лотара и полетела в огонь. — Так будет не всегда.
     — А как будет?
     — У меня будут Секари.
     — Секари?
     — Не вникай, брат. Просто по нраву звучание.
     — Ты что-то придумал?
     — Да. Я хочу отправиться на Исенмарские острова.
     — Ты спятил? — Гуннар поднял глаза и встретился взглядом с Лотаром. — Зачем?
     — Затем, брат мой, что я хочу узнать о берсерках.
     — Спроси отца, кажется, он уже заговаривал об этом.
     — Отец рассказывал с чьих-то слов.
     — Тебе недостаточно?
     — Нет. Я хочу понять, как человек становится столь же неистовым, словно медведь или вепрь.
     — А когда узнаешь, что будешь делать?
     — Вернусь с этим знанием домой и стану обучать берсерков, если это окажется возможным.
     — Не проще ли нанять уже обученных? Если ты получишь титул… — он осекся. Рыцарский титул для Хладвиговых детей был чем-то из области грез и несбыточных мечт. — …То и ландскнехтов заимеешь.
     Услышав про титул, Лотар поморщился.
     — Нанять проще. Но мой замысел несколько сложнее, чем ты об этом думаешь.
     — Я внимательно тебя слушаю. — Гуннар откупорил бурдюк и вновь приложился к браге. — Что ты хотел обсудить со мной?
     — Твое участие в моем замысле.
     — Продолжай.
     — Когда я покину дом и отправлюсь к кальтехауэрам, ты тоже должен будешь оставить отца и брата.
     — Но… — начал было Гуннар и смекнул, что сейчас с Лотаром лучше не спорить. — Продолжай.
     — Ты проделаешь великое путешествие по Гриммштайну и привезешь в наш дом лучших егерей, коих сможешь найти.
     — Для чего?
     — Для того, чтобы к моему возвращению мы собрали по Грошевым землям сирот и за их воспитание взялись те, кто знает леса и равнины нашей родины лучше любого следопыта. Вместе с тем я буду лепить из щеглов берсерков. Если, конечно, это делается так, как я себе воображаю.
     — Я не понимаю, в чем тут смысл.
     — Тебе и не нужно. Это наш путь к славе, и, если ты доверяешь мне, просто следуй моему замыслу.
     — Нет уж, братец. Сдается мне, что ты просто потратишь время. Если тебе нужны бойцы, знающие земли вдоль и поперек, проще обратиться к наймитам. Да, они дерут втридорога, но… Да возьми любого любого мужика, живущего близ этого леса, и он на пальцах растолкует тебе, где и какая коряга тут лежит.
     — Наш брат как раз такой сопляк. Сик никогда не выезжал за пределы Грошевых земель и, взяв олений след, даже не сообразил, что тому уже несколько дней.
     — Сик — другое дело… Сик болван, сам знаешь.
     — Одно, брат, я знаю наверняка: спорить с тобой бесполезно. Ты тоже в какой-то степени баран, и тебе надо все на пальцах объяснять, — Лотар поднялся на ноги и подозвал к себе первого попавшегося на глаза человека. — Я докажу тебе, что прав. Если так случится, ты будешь мне помогать?
     — Да, но, если случится иначе, я тоже кое-что у тебя попрошу.
     — Что угодно, — отмахнулся Лотар. — Можешь просить что угодно.
     — Может, сперва выслушаешь меня? — Гуннар был рад тому, что не пришлось предлагать братоубийство, но боялся, что Лотар неверно его понял. — Может быть, ты…
     — Нет. Прогоним его, если я продую в споре.
     — Прогоним так прогоним…
     Прежде чем выйти к лагерю, Сик успел трижды замерзнуть и многократно пожалеть о том, что зашел так далеко в лес. Возвращаясь к братьям без добычи, он ожидал насмешек и укоров. Невозможно описать, каким было его удивление, когда, усевшись, наконец, у огня и сбивая рукавицей снег с сапог, Сик не обнаружил у братьев никакого интереса к себе и своей неудаче.
     Согреваясь, он внимательно следил за тем, как Лотар объясняет что-то одному из их людей. Смотрел, как Гуннар бездумно кивает после каждого слова и каждой фразы их младшего брата. По большому счету разговор, в который его решили не посвящать, не очень-то и интересовал парня, но крохотное чувство обиды успело поселиться в его душе и пустить там корни.
     — Ты все понял? — По тону Лотара Сик сообразил, что речь идет о чем-то серьезном. — У тебя не так много времени, — добавил младший, — если мне придется торчать здесь до ночи, я высеку тебя и твою семью.
     — Если не понял, высеку, — пригрозил Гуннар, — но ты же понял?
     — Да, — подтвердил мужчина, — все сделаю, как надо.
     — Коня моего возьми. Ну, чего встал? Вали давай!
     Ослепшее зимнее солнце было в зените в тот час, когда братья потешались над Сиком, а человек с ужасным прошлым во весь опор гнал коня по еще не заметенной дороге в сторону ближайшего к лесу села, дабы привести в исполнение замысел младшего из сыновей Грошевого барона. Шел снег.

3

     Волдо нес в каждой руке по ведру. Одет он был в тулуп отца, который висел на нем мешком и походил скорее на платье, нежели на верхнюю одежду. Так думал мальчишка. Бабушка не стала укорачивать и перешивать, решив, что вещь прослужит еще не одну зиму. Иренка оставила все как есть, на вырост, лишь подвернув рукава. За поясом мальчишки сидел топорик, которым он колол на реке лед. День был ясен, и падающий хлопьями снег почему-то поднимал Волдо настроение. Он медленно брел домой, стараясь не расплескать воду, и насвистывал какую-то мелодию, которую, как ему казалось, он услышал во сне.
     Вороний грай заставил его обернуться. Волдо видел, как стая черных птиц вспорхнула с ветвей чернеющего вдалеке леса. Парень поставил ношу на мягкую перину снега и, прислонив к лицу ладонь, прикрыл глаза от слепящего солнца. Из леса вышел некто, ведущий под уздцы коня. Некто проворным движением запрыгнул в седло и более был для Волдо неинтересен. Взяв ведро и продолжив насвистывать мелодию, он ускорил шаг.
     Произошедшее после, дорогой мой друг, не требует длительного описания, ибо жестокость, как правило, можно уложить в несколько фраз. Исполняя волю своего хозяина, всадник явился в первое подвернувшееся на пути село, объявил о том, что в лесу заблудился человек знатного рода, и, пообещав вознаграждение за помощь в поисках, обвел взглядом вышедших из домов крестьян. Среди сельских не было молодых мужчин: обескровленное вначале войной, а затем и летним объездом — это место почти пустовало. Перед человеком Лотара стоял непростой выбор. Привези он старика или, не дай Бог, женщину, хозяин исполнит обещанное, и плеть сдерет кожу не только с его спины (это можно было стерпеть), но и со спин его матери, отца и жены, а такого допустить он не мог ни в коем случае. Конь хозяина стучал копытом о промерзшую землю, а жители деревни не торопились оказывать помощь заблудившемуся в лесу человеку.
     — Смерды! — прокричал он, привстав в стременах. — Вы, твари, совсем страх потеряли или от голода из ума выжили? Вам будут дадены деньги! Может, еще чего, коли в лес со мной отправитесь. Ну же, кто из вас лес знает? Мужик нужен!
     Смерды, опустив глаза, молчали. Не потому, что им не нужны были деньги. Потому, что чувствовали обман. Да и опыт подсказывал им, что верить пришельцам в этих землях следует в последнюю очередь.
     — Мой хозяин заблудился в лесу! — голос слуги Лотара сорвался на хрип. — Вас отблагодарят. Суки, ну кто же, а?!
     — Твой хозяин — садист и убивец! — беззубый старик поднял вверх клюку и грозно потряс ей. — Собака, ты думаешь, мы не знаем, кому ты служишь?
     — Закрой пасть, старый!
     — Убирайся вон! — поддержала старика вышедшая из дома Иренка. — Твои хозяева не умеют благодарить ничем, кроме хлыста, и то лишь в лучшем случае!
     — Никто не поможет тебе, а если они действительно заблудились, то пускай там разбойники и остаются!
     Человек, стоящий в стременах, огляделся.
     — Плохо дело, — прорычал он себе под нос и, оглядевшись по сторонам, увидел мальчишку, идущего к въезду в село. «Мальчуган сойдет», — решил он и, резво повернув коня, пришпорил.
     Волдо не успел сообразить, что к чему. Он сошел с припорошенной снегом дороги, дабы пропустить несущегося во весь опор ездока. Мысли его были заняты совсем иным, и, когда всадник схватил его за загривок, он выронил ведра.
     — Не барахтайся, сука! — гаркнул ездок. — Переломаешься только! — Он, не сбавляя хода, втащил Волдо к себе и еще раз пришпорил. Перепуганный мальчик попытался укусить своего похитителя, и тот не раздумывая ударил его по лицу. Мальчишка потерял сознание и обмяк.
     — Так-то лучше, — произнес всадник и, увидев топор за поясом своей жертвы, извлек его и отшвырнул в сторону. — Так-то лучше.
     Когда Волдо пришел в чувства, первыми, кого он увидел, были сыновья барона, склонившиеся над ним. Огонь костра с треском пожирал хворост, непродолжительный снегопад кончился, но его хватило для того, чтобы серый лес нарядился в тонкую белую шаль. Его положили на шкуры, и по пробуждению старший из братьев протянул ему бурдюк с брагой:
     — Хлебни, щегол. Согреешься.
     — Что со мной будет? — испуганно хлопая глазами, спросил Волдо. — Зачем я вам?
     — Ничего с тобой не будет, — сказал Сик. — Развлеклись — и хватит. Вставай и иди к родителям.
     — Мы уже обсуждали это, — голос Гуннара был холоден и отстранен. — О том, чтобы отпустить его просто так, не может быть и речи.
     — Он ребенок!
     — И что? — в разговор вступил Лотар. — Как тебя зовут, оборванец?
     — Волдо.
     — Волдо, ты знаешь этот лес?
     — Знаю.
     Лицо Гуннара просияло улыбкой.
     — Хорошо знаешь? — спросил он.
     — Хорошо.
     — Лотар, проси, что хочешь, — Сик умоляюще глядел на младшего брата, осознавая, что от остальных людей, собравшихся здесь, помощи и поддержки ожидать не следует. — Лотар, это просто жестоко! То, что ты вытворял во время объезда, еще можно понять, но не это.
     — Заткнись! — Гуннар, не сдержавшись, врезал хлесткую пощечину брату, но тот не отреагировал на нее и продолжил, приложив ладонь к налившейся алым щеке: — Лотар, я прошу тебя. Не надо этого делать.
     — Братец, ты же хотел поохотиться. Хотел же зверька какого-никакого загнать.
     — Сучара, это не охота!
     На сей раз Гуннар крепко и исподтишка приложил брата в солнечное сплетение. Не помог даже тулуп. Брат бил сильно и наверняка. Сик упал и, тщетно пытаясь продохнуть, хрипел, лежа на снегу. Люди, глядевшие на все это действие, молчали. «В конце концов нам платит их отец», — думал каждый.
     — Еще слово — и ты окажешься на месте сопляка, — прорычал Гуннар. — Хватит скулить, это всего лишь голытьба.
     — Мальчик, — Лотар присел на шкуры и положил руку на плечо пленника. — Ты такой тощий. Недоедаешь, видимо.
     Волдо не отвечал. На глаза наворачивались слезы.
     — Отец не в состоянии прокормить семью?
     — Мы с бабушкой одни живем.
     — Вот как. В таком случае я предлагаю тебе вот что. Слушаешь?
     — Да… — Волдо не отрываясь глядел на корчащегося в перепачканном пеплом снегу человека, но, поймав направление его взгляда, Лотар аккуратно положил руку ему на темечко и повернул голову к себе.
     — В глаза смотри, — велел рыжий. — Если все пройдет гладко, я заберу тебя и твою старуху из села и отвезу к нам в усадьбу. У твоей старухи будет крыша над головой и возможность служить при нашем дворе. Тебе я тоже найду применение. Хорошо звучит, не правда ли?
     — А если нет?
     — Не соглашайся! Лучше уж пусть сразу убьют, чем будут мучать, — прошипел Сик и, поднявшись на ноги, тут же бросился на Гуннара.
     Их тут же разняли.
     — Если ты послушаешься моего непослушного братца, я удавлю твою бабку и заставлю тебя смотреть.
     От этих слов парнишке стало больно и до слез обидно. Он мечтал стать героем сказки, стать богатырем и вколотить каждое слово этому гаду обратно в пасть.
     — Да, — вместо этого коротко ответил Волдо, понимая, что выхода у него нет. — Я согласен…
     Гуннар прижал Сика к земле и, схватив за волосы, бил лицом о замерзшую землю. Не так чтоб убить, а скорее, дабы проучить. Так он это видел и понимал.
     — Твари, — хрипел средний сын. — Звери.
     — Смотри, — Лотар положил перед Волдо три арбалетных болта. — Знаешь, что это?
     — Знаю.
     — Отлично, парень. Раз ты знаешь лес, проблем с этим не возникнет. Мы дадим тебе время убежать и, выждав, отправимся за тобой. Ты же играл в прятки? Тут история такая же.
     Сик, слыша это, взвыл:
     — Мамка бы тебя слышала! Драный ты выбл… — Гуннар не дал брату договорить и снова ударил о землю, поднял голову и ударил снова. У Сика к тому моменту уже был сломан нос и разбиты губы. — Вы кем себя возомнили?!
     — Никак не успокоишься, а?
     — Гуннар, гони его нахер отсюда. Свяжи и посади на коня. Даст бог, доберется до дома, а нет — ну на то Божья воля. — Лотар вновь повернулся к Волдо, и на его лице вновь была улыбка. — Теперь мы играем в два болта. Так даже лучше для тебя. Каждый из нас выпустит по одному болту. Если к наступлению ночи ты останешься на ногах, считай, победил. Если каждый из нас промахнется, считай, одержал верх. Все просто, не так ли?
     Волдо трясло от ужаса, и, стараясь не разрыдаться, он покачал головой.
     — На том и порешили! — довольно произнес Гуннар. — А теперь вставай, щенок, и дуй отсюда нахер. Мне еще братца воспитывать.
     Повторять дважды не было необходимости. Волдо вскочил на ноги и побежал прочь. Он знал это место, знал, как выйти из леса, и под бешеный бой сердца ринулся в лесную чащу.
     — Сик, — Лотар поднялся и принял у слуги арбалет с взведенной тетивой. — Коли до дома доедешь, чтоб я тебя там больше не видел. Ты меня услышал? Скажешь хоть слово отцу, считай, тебе конец.
     Средний из сыновей барона-самозванца молча кивнул.
     — Ну что ж, брат! — довольно прокричал Лотар. — Сыграем же в два болта!
     — Удачной охоты… — прошептал Гуннар, в глубине души надеясь, что Волдо удастся уйти живым. — Начинаем.
     — Какая же ты падаль, — прохрипел Сик, умываясь кровью, — Гу-у-уннар…
     Сик плакал.

4

     Иренка нашла внука у самой кромки леса. Старуха считала, что за свою долгую и полную боли жизнь она успела выплакать все глаза, но она ошибалась. Мальчишка сидел, прислонившись спиной к стволу дерева, и, тяжело дыша, смотрел на нее из-под полуприкрытых век.
     — Бабушка, — прохрипел он, и от уголка его рта медленно побежала вниз алая нить. — Все хорошо. Сейчас отдохну только, и пойдем домой.
     Волдо попытался подняться, но не смог. Боли и правда не было, он не врал. Перед его глазами стояла погоня, которая оборвалась столь же стремительно, как и началась. Он миновал ручей, пробежал через поляну, на которой по весне растут ландыши, преодолел стену из припорошенного снегом валежника и, остановившись, дабы перевести дух, был сбит с ног. Закричал от резкой и нестерпимой боли. Обернулся по сторонам, дабы понять, кто ударил его, но, кроме огромного валуна, прозванного в народе Собачьим камнем, никого рядом не было. Волдо поднялся на ноги, терпя боль, и сделал еще несколько шагов. Новый удар пришелся в руку, и, увидев стальной наконечник, торчащий из отцовского тулупа, мальчик зарыдал. Тогда ребенок понял все.
     — Стреляй, Гуннар, — донеслось до слуха мальчишки откуда-то сзади. — Бери еще болт, игра сыграна. Добей его.
     — Нет. Не буду, — ответил Гуннар брату. — Жаль сопляка…
     Что-то пронеслось рядом с лицом мальчика и с треском засело в стволе молодой ели. Сейчас он даже не мог вспомнить, что это было, помнил лишь долетевший до его ушей крик:
     — Лотар! Зачем?!
     — Ой, ладно тебе… — отмахнулся от Гуннара рыжий. — Все равно мне кажется, — Лотар отдал арбалет своему старшему, — что я все тебе доказал.
     — Да, доказал… Я помогу тебе с этой твоей идеей.
     Они стояли на стене валежника и не отрывали глаз от ползущего по снегу Волдо. Смотрели, как он борется за жизнь, и понимали, что она вот-вот оборвется. Кровавый след, оставляемый парнишкой на снегу, не привел Гуннара в чувства, но был первой к тому ласточкой. Многими годами позже он, но не его брат, будет корить себя за этот поступок и молить Господа о возвращении Сика домой. Этого не произойдет.
     Иренка знала, что, стоит ей вырвать засевший меж ребер внука болт, он тут же истечет кровью. По испещренному морщинами лицу катились крупные горькие слезы. В унисон с её рыданиями в полях выли злые ночные ветра.
     — Не плачь, бабушка, — Волдо улыбнулся ей, и его улыбка ножом иссекла сердце женщины. — Говорю, уже не больно. Скоро домой пойдем.
     Кровь ребенка уже растопила снег и теперь попросту смешивалась с грязью.
     Её руки тряслись. Она гладила волосы внука, мечтая лишь об одном — чтобы все это оказалось страшным сном, который растает с первыми лучами солнца.
     — Шапку потерял, да? Растяпа, — дрожащим голосом прошептала она сквозь слезы, застившие её глаза. — Как я без тебя?..
     Мальчик закрыл глаза и захрипел. Детское тело лихорадочно затрясло. Иренка еще крепче прижала его к себе и взвыла от осознания того, что теперь она одна и теперь ей уже незачем бороться за жизнь, думать, где найти краюшку хлеба, волноваться, из чего сварить похлебку и как поставить внука на ноги. Она никогда не бранилась, а теперь на это уже не было сил.
     — Черный, как ночь. Белый, как день. Блеклого мира яркая тень, — её голос дрожал. — Шелест листвы, белизна нежных рук. Всё — твое имя, во всем ты, Лу-ух. Подари моему сокровищу прекрасный сон.
     Черно-белый баран стоял позади Иренки и, не сводя глаз с Волдо, ждал, когда тот наконец уснет.
     — Друг мой, не бойся. Я провожу тебя до дороги Мертвых, — проблеял он. — А по пути мы увидим чудесные земли, добрых людей и попробуем вкусной еды.
     Когда Волдо умер, его душа покинула тело, и, подойдя к Лу-уху, мальчик грустно улыбнулся.
     — Это конец? — спросил он, и слова эти ранили душу сына Рогатого Пса. — Я больше не проснусь, да?
     — Да, — ответил Лу-ух, — к сожалению, это так, но не думай об этом. Смерть в какой-то степени лишь начало.
     Волдо молчал. Сейчас он помнил о каждой их встрече. Помнил каждый миг их недолгой дружбы.
     — Ужасный настрой для путешествия, — проблеял Лу-ух. — Я редко предлагаю что-то своим друзьям, ведь дарю им больше, чем кто-либо, но ты, Волдо, можешь попросить меня о чем-нибудь.
     Случалось так, что сын хозяина Дороги Грез и узурпатор Тропы Кошмаров провожал детей к Ауру. Каждый подобный случай приближал пробуждение Гриммо, и каждый раз Лу-ух подолгу плакал, уткнувшись мордой в объятья Амелии. Знал, что будет плакать и в этот раз.
     — Проси, что угодно, — пообещал он, не подумав.
     — Почему?
     — Потому, что мне больно, — ответил Лу-ух. — Потому, что мой брат Гхарр советовал мне не привязываться к людям и я, кажется, понимаю, почему он дал мне этот совет.
     — Не надо приключений, добрых людей и вкусной еды.
     — Почему?
     — Не хочу.
     — А чего же ты хочешь, друг мой?
     — Хочу, чтоб бабушка не плакала.
     — Вот как… — Глаза Лу-уха уже блестели от слез. Он сделал первый шаг туда, где пожилая женщина захлебывалась слезами, так до конца и не веря в случившееся. Лу-ух прикоснулся копытом к бледному как мел лицу покойника и произнес: — Я отдаю тебе часть себя и всего себя, не заставляй мою подругу плакать.
     Глаза мертвеца, которые Иренка мгновение назад закрыла, широко распахнулись.
     — Господь милосердный, — прошептала она. — Волдо…
     — Пообещай, что вырастешь хорошим человеком, — проблеял Лу-ух. — Пообещай, что не заставишь других детей плакать. Пообещай, что будешь лучше.
     — Я обещаю, — прошептал Волдо до того, как сделал новый первый вздох, — Лу-ух.
     — Жаль, что я не вправе оставить тебе эти воспоминания, — сказал он на прощание. — Ты не сможешь с этим жить. Ты забудешь это прямо сейчас. Спи.
     Та часть бараньей шерсти, что была бела, как первый снег, тлела и, медленно опадая к ногам мальчика, исчезала в тусклом свете луны.
     Иренка еще сильнее прижала внука к груди. Она видела, как снежинки вновь тают, падая на лицо мальчика. Бледный диск луны застыл над полем, и казалось, что его робкий умирающий свет на мгновение стал ярче и от деревьев поползли длинные, похожие на змей тени. Волдо уснул и сквозь сон обратился к Иренке:
     — Слушай меня, женщина, — произнес Гриммо устами Волдо. Голос срывающийся его был ужасен, как крадущиеся в ночи тени, как липкий страх, притаившийся за колодцем в безлунном мраке. — Когда он очнется, ты не расскажешь ему, что произошло. Ты не понимаешь, как это важно для меня и… Как было важно для моего брата.
     — Хорошо, — старуха не понимала, что происходит, но теперь была согласна на все, лишь бы был жив её внук. Сейчас ей было не важно, Божий или Дьяволов промысел вершит её судьбу. Сейчас было важно совсем иное. — Обещаю.
     Тело Волдо изогнулось так глупо и неестественно, что хруст костей, должно быть, разнесся на мили окрест. Из него медленно выползли арбалетные болты. Иренка видела, как они падают на снег. Тяжело и отчего-то совсем беззвучно.
     Тьма. Удары сердца все еще приносили невероятную боль. По телу растекалось тепло. Он открыл глаза. Луна скрылась за облаками, но теперь он видел её сквозь окно, лежа завернутый в одеяла. Бабушка сидела рядом и крепко сжимала его руку, он чувствовал на себе её взгляд и был рад тому, что она рядом.
     — Лу-ух умер, — прошептал он, считая, что Иренке стоит знать об этом. — Лу-ух умер, и теперь его место занял Гриммо.
     Старуха сжала его ладошку еще сильнее.
     — Тебе просто приснился сон, — произнесла она.
     — Почему холодно?
     — Ты простыл, наверное, когда за водой ходил…
     Она уже поговорила с сельскими и рассказала им, где нашла внука, но умолчала о том каким.
     — Что такое сыграть в два болта? — спросил мальчик, ощупывая бок. — Что это за игра?
     — Не знаю, Волдо. Должно быть, тебе это приснилось.

Часть 2

     На рассвете мы с Генрихом Чайкой вновь двинулись в путь, и, лишь выезжая из леса святого Августина, мой спутник, прежде не проронивший ни единого слова, пробормотал, глядя при этом куда угодно, но не на меня:
     — Волкер, друг мой.
     — Я слушаю вас, профессор.
     — Простите великодушно за мое поведение.
     — Ничего.
     — Скажите честно: вы же затеяли тот спор о псевдонимах лишь ради того, чтобы позлить меня?
     — О чем вы?
     — Бросьте дурачиться, — он резко повернул голову и грозно взглянул на меня из-под густых бровей. Глядя на то, как Чайка мечет в меня молнии своим взглядом, я невольно захохотал.
     — Отвечайте на вопрос!
     — Давайте оставим эту тему. Мы оба пили водку с перцем…
     — В самом деле? Вы так хотите это оставить?
     — В самом.
     — И вам ничуть не обидно, что я вот так от вас отвернулся и что наговорил лишнего?
     — Я негордый.
     — Ну-ну.
     — Генрих, — я пригляделся к виднеющимся вдали башням Чадска, накинул на голову капюшон. — Я думал над тем, что было в истории о двух болтах. Думал всю ночь.
     Мелко моросил дождь. Чайка не произнес ни слова, ожидая, пока я наконец разрожусь вопросом. Признаюсь, друг мой, мысли даются мне с особым трудом в утренние часы и по сей день, но, взяв волю в кулак, а мысли в кучку, я таки заговорил:
     — Ну, допустим, Волдо был убит сыновьями барона Хладвига.
     — Так, — Чайка утвердительно кивнул головой. — Пока все верно.
     — Допустим, Лу-ух отдал свою жизнь ради того, чтобы Волдо ожил.
     — Тебя это смущает? — Чайка ухмыльнулся. — Как, впрочем, и многих.
     — М-м?
     — Не каждый понимает, ради чего Лу-ух отдал жизнь.
     — Бред какой-то, согласитесь.
     — Нет, не соглашусь, — Генрих воздел руки к небу и тоном многомудрого наставника произнес фразу, смакуя каждое её слово: — Не пытайтесь понять и осмыслить поступки тех, чьи жизни лежат в иных плоскостях. Не думайте, что сможете понять замысел кошки или же кусающей её блохи. Не думайте, что вам доступно понимание замыслов Господа или Диавола. Нам, людям, — он говорил медленно, — доступно лишь понимание собственных мыслей, замыслов и реже поступков. И то не всегда.
     — Проще говоря, Лу-ух поступил так потому, что поступил?
     — Именно. Действие свершилось. Его жизнь стала дровами в костре новой жизни. Человеческой. Сила его жизни разожгла потухший костерок…
     — Я понял, — перебил я Генриха. — Но все равно… Глупо.
     — Может, да, а может, и нет. Лу-ух прожил многие сотни лет, и, если уж решил поступить именно так, значит, на то были свои, не понятные для нас причины. К тому же Лу-ух дал слово.
     — Хорошо. Мне нравится про слово. Редко такое встретишь, чтоб, пообещав, шли до конца.
     — Это все, что вы хотели узнать?
     — Нет, — ответил я, — далеко не все. И более того — свой вопрос я пока так и не задал.
     — Я жду, не томите.
     — Как вы вышли на то, что Волдо и есть Ян?
     — О! Я рад, что ты спросил! Волкер, я ждал этого вопроса! — Генрих Чайка захлопал в ладоши и чуть было не выпал из седла, но, успев вовремя ухватиться за луку, удержал равновесие. — Глупо бы вышло, упади я в грязь и…
     — Лошадиное дерьмо, — я помог ему договорить. — Что вас смущает?
     — Не припомню, чтобы кто-то ехал впереди нас.
     — Нет, тут вы ошибаетесь, профессор Чайка. Вы еще спали, когда мимо нашего лагеря проехал всадник.
     — Я вижу на вашем лице ухмылку. Что вас так радует?
     — Я говорил вам о своем деликатном дельце, по которому я еду в Чадск.
     — Ох. Тот господин едет с дурными вестями, думая, что вы их уже сообщили?
     — Именно, — произнес я. — Именно так, друг мой. Не мне сегодня быть битым. Не мне, а этому подлецу Хеймо. Он же, пес сутулый, поехал поглядеть, как меня будут наказывать.
     — А вы хитрый лис.
     Но я уже не слушал Чайку и не особо-то глядел на дорогу. Я живописал себе картину, как Йохан въезжает на постоялый двор, в котором остановился господин, имя которого я унесу с собой в могилу, и скажет: «Ну что, братец мой Барт. Поди, уже слыхал о том скандале, что приключился с твоей блудливой женой и сыновьями заморского купца? Ох и стонала она той ночью. Ох и горькие слезы лила на следующее утро». Услыхав это, Бартоломью, скорее всего, опрокинет стол, за которым будет в тот час сидеть, и проломит Йохану череп. Так и будет, но с моим недругом Йоханом, а не со мной. Как говорится, не рой яму ближнему своему…
     — То было очень давно, — профессор заговорил, так и не дождавшись моего ответа. — Так же давно, как и события, описанные в историях ведьм из круга Рогатого Пса. Да-да, братец, те далекие годы, те темные времена не то что вписаны, нет, они высечены в истории нашей родины. Я уже говорил тебе о «Природе тьмы». Припоминаешь?
     — История о крестьянах, заваливших грот?
     — В «Природе тьмы» я наткнулся на предсмертную исповедь одного купца. Кажется Юрек. Он-то и рассказал, что был знаком с Яном Снегирем, и назвал его имя. Вот так все просто. Не возьму в толк, почему никто не натыкался на это прежде, но я не позволил никому опередить себя в исследовании и вырвал ту страницу. Молод я был и глуп… Теперь уж никто не узнает правды.
     — Вы потеряли её, — сообразил я. — Но почему не рассказываете о том своим ученикам?
     — Рассказываю всякий раз. Другое дело, что слушают меня в последнее время редко.
     — Вы хорошо говорите, друг мой, — сказал я. — Вас интересно слушать, а студенты ваши — дураки.
     Генрих грустно улыбнулся:
     — Вы читали историю о Даме Треф?
     — Я слышал о ней.
     — Будет время — перечитайте. Будет время — сопоставьте её с летописями. Многое откроется вам, дорогой мой студент. Глядишь — и вас послушают охотнее, нежели меня.
     — Обещаю, — ответил я, думая, что вру. — Так и сделаю.
     Генрих издал смешок. Не злой, скорее ироничный.
     — Вы тоже лентяй, — произнес он. — А между тем какие знания я вам предлагаю! — он махнул рукой и отвернулся.
     — А как умер Снегирь? Вы так и не ответили.
     Совершенно незаметно для меня мой конь остановился и, протяжно фырча, уставился на стоящих посреди дороги солдат.
     — А с чего вы, Волкер, взяли, что он умер?
     — Лет-то сколько прошло…
     — И что же? Ян живее всех живых.
     Я увидел потрепанную временем дозорную башню, мимо которой мне уже доводилось проезжать прежде. Все те же камни, поросшие мхом, все те же штандарты, треплемые осенними ветрами, и все те же угрюмые мужчины в кольчугах и мятых котах, чьи лица видели бритву лишь несколько раз в год, да и то перед великими церковными праздниками.
     — Спасибо за то, что составил мне компанию, — произнес профессор Чайка. — Давненько не случалось со мной столь душевной поездки.
     — Рад знакомству, — ответил я, не сводя глаз с идущего ко мне солдата. — Я-то думал, что вам нужно в город.
     — Ты это мне? — произнес дозорный. — Ежели да, то не заговаривай мне зубы, показывай грамоту и проезжай. Если грамоты не имеешь, — солдат замялся, — можешь подкинуть мне на выпивку, а моим деткам на печеные яблоки, и я сделаю вид, что грамота у тебя имеется.
     — Нет, я говорю со своим спутником, — ответил я и, обернувшись назад, дабы обратить внимание заспанного бойца на своего собеседника, увидел лишь уходящую в сторону леса святого Августина дорогу. — Когда он успел уехать? Вот же пройдоха!
     — Парни! — закричал часовой. — Парни! Отправляйтесь в город за священником!
     — Для чего? — удивился я, глядя то на солдата, то через плечо, стараясь обнаружить скрывшегося за холмами Генриха. — Я не понимаю.
     — Ты не первый, кто видит здесь призрака, — ответил боец, вырывая из моих рук грамоту. — Каждую осень такое случается. Однажды… — Боец присмотрелся к печатям, украшавшим пергамент. — Грамота в порядке, можешь проезжать. Однажды и мой тесть видел его, да полно народу.
     — Что ты такое говоришь? Какой призрак?
     — Самый настоящий. Ограбили тут одного ученого прохиндея. Я от деда эту историю узнал. Ехал, мол, к нам в город один мужик башковитый, да так и не доехал. Ограбили, убили, а тело в лесу скинули. Никто понять не может, что его душа все никак к Господу не отправится. Волындает тут по полям, людей пугает. За священником надо — дорогу освящать. Зло, как говорится, изгонять.
     Я молча взял протянутую грамоту и, скатав её в трубочку, спрятал обратно в кожаный футляр.
     — Ты не разговаривал с ним? Людям строго-настрого запрещается говорить с мертвыми.
     — Нет, — ответил я. — В основном я слушал.

Ржавая Яма

1

     Всякий раз, когда по долгу службы я оказывался на севере Гриммштайна, а именно в герцогстве, именуемом Врановым краем, я сталкивался с рядом местных обычаев, суть которых не сразу давалась моему осмыслению, а подчас не давалась и вовсе. Вранов край, дорогой мой друг, — место удивительное, и, ежели у тебя появится охота разузнать о нем больше, настоятельно советую забыть о фолиантах, что хранятся в главной златоградской библиотеке. Я нисколько не умаляю заслуг монахов, трепетно фиксирующих каждое событие в истории нашего дорогого отечества. Прошу лишь помнить о том, что монах — человек избирательный и в вере своей непоколебимый. Ни для кого не секрет, что, будь люди в рясах чуть более снисходительны к прошлому, людям будущего было бы известно значительно большее количество народных песен, поэм, вис и былин, но вышло, как вышло, и все наследие наших предков в одночасье стало ересью, а значит, оказалось недостойным быть запечатленным на пергаменте. Да, друг мой, ежели у тебя появится интерес к истории края Вранов, не раздумывая седлай коня и отправляйся на север.
     Говоря о традициях, мне вспомнилась одна история, и ты удивишься, но её я узнал не от своей бабушки. Человек, занимавшийся моим воспитанием, не стал бы рассказывать мне о так называемой Гончей. Оно и к лучшему. То, что я собираюсь тебе рассказать, сам я услышал во Врановом крае, но, как и иные, она относится к историям ведьм круга Рогатого Пса. Действие её разворачивалось во времена жизни уже знакомого тебе Рихтера Крысы, стало быть, во времена, нареченные Темными.
     Однажды мой горячо любимый правитель отправил меня со срочным поручением во Врановы земли. Поездка из Златограда была долгой и утомительной, но, поскольку копыта моего рысака стучали о вытоптанную землю торгового тракта, путь оказался легок, а главное, безопасен. Передав послание герцогу Августу Вранову — сыну Дитриха Вранова, и получив ответ, я должен был сменить коня и немедля отправиться обратно в Златоград; так бы я и поступил, но злоключение перечеркнуло все планы твоего покорного слуги.
     Ответ герцога я получил лишь вечером и, решив не ломать коню ноги, принял решение задержаться в Гнездовье на одну ночь. Обрадовавшись тому, что в кои-то веки мне представилась возможность выспаться на приличной койке, я решил отметить удачу кружечкой темного пива и, не теряя времени, убыл в корчму «Сизый перепел», что находится на пересечении Скобяной и Чернильной улицы. Публика, собравшаяся в «Перепеле», была веселой, шумной, но безобидной, ибо корчмарь Колман не терпел пьяных мордобоев и при необходимости в компании сыновей мог выбить дурь из каждой буйной головы, потерявшей контроль над нравом. Надо сказать, что время, проведенное в компании мастеровых, торговцев и других горожан, пролетело так же стремительно, как стрела на турнире Святого Хартмута, а потому я покинул корчму уже поздней ночью, пребывая в изрядном хмельном блаженстве.
     В час, когда я явил свое великолепие в корчму, на улице было до омерзения душно, и потому, что дышать становилось все труднее и труднее, я сделал вывод — ночью будет гроза и лучше бы мне вернуться под крышу до её начала. Увы, вышло, как вышло. Не видя ни зги, я пошатываясь брел вверх по улице, то и дело поскальзываясь на мокрой брусчатке. Лило, одним словом, как в судный день, и ни о какой надежде просушить к утру вещи не шло и речи. Ты, дорогой мой друг, думаешь, что, говоря о злоключении, я имел в виду подхваченную в ту ночь хворь? Нет, я неспроста заговорил о традициях. Будь я немного трезвее или же слегка внимательнее, я бы узнал о том, что летними ночами, а особенно дождливыми ночами, жители Гнездовья предпочитают сидеть по домам или же встречать рассвет там, где их застала ночь. Мои приятели, с коими я пил пенный нектар, не пытались меня задержать, наоборот, они с погаными ухмылками провожали твоего покорного слугу взглядами. Я полностью признаю свою вину и с тех пор отношусь к традициям и негласным правилам со всем необходимым трепетом.
     Не буду затягивать утомившую тебя историю, скажу лишь одно: пробираясь сквозь стену дождя, я вымок настолько, что брел по пустынным улочкам, не различая дороги. Так бы продолжалось и дальше, но, наступив в лужу, я почувствовал острую боль и, громко бранясь, рухнул на брусчатку. Придя в себя, я обнаружил, что угодил в капкан. Представляешь? Я вот не представлял. В тот поздний час я во весь голос вопрошал, каким же надо быть выродком, чтобы совершить подобное коварство. Ливень заглушал мои крики. В свете тусклых фонарей я видел, как лужа подо мной окрашивается в алый цвет.
     Волею судеб и проведением Господа я был услышан. Человек в дорогой кожаной куртке склонился надо мной, извлек из-за голенища боевой нож. Страху моему не было предела. Я живо представил, как утром мое бездыханное тело находит какой ни то мальчишка-подмастерье. Я представил крики перепуганных женщин и лицо корчмаря Колмана, который, жуя седые усы, произнесет:
     — Гнездовский душегуб вспорол очередную глотку. Нет на злодея управы!
     Я представил, как мое тело скидывают в холодную яму, а после мой господин, да хранят ангелы Его Величество, спросит:
     — Где гонец Волкер?! Найти бездельника и выпороть!
     А советник Вильгельм, будь неладна эта коварная сорока, ехидным голосом ответит:
     — Так ведь издохла ваша дворняга.
     На мои глаза навернулись слезы, и, представив, как король отвечает Вильгельму: «Лучше дохлый гонец, чем глупый», я взвыл и решил дать сей чудовищной несправедливости решительный бой.
     Капли дождя скатывались по приближающемуся лезвию, и времени на раздумья не оставалось. Неистово размахивая руками, я молил о пощаде и призывал Господа снизойти на нашу грешную землю и если не избавить меня от погибели, так хоть даровать мне безболезненную смерть.
     — Чего ты разорался, дурной? — спросил мой мучитель и, подняв из воды мою ногу, ножом поддел незамысловатый механизм капкана. — Не дрыгайся.
     — Ты не убьешь меня?
     — Конечно, нет, — буркнул незнакомец, и капкан, отцепившись от моей ноги, с плеском упал в воду. — Вставай, с тебя пиво.
     Теперь мое воображение рисовало иные картины.
     — Трус, — сказал и сплюнул корчмарь.
     — Дурак, — согласился с ним мой хозяин, да хранят короля ангелы.
     — Ужасный гонец, — подытожил довольный Вильгельм.
     Лишь по возвращении в «Сизый перепел» мне удалось как следует разглядеть своего спасителя, и ты, дорогой мой друг, едва ли сможешь представить мое удивление. На помощь попавшему в беду человеку пришло само зло, иначе говоря, наемник из артели «Псарня». О да. Я вижу застывшее на твоем лице удивление, невзирая на испортившееся с течением времени зрение. Сейчас, друг мой, я бы воспринял подобную встречу с хладным равнодушием, но тогда я был молод, а слухи о так называемых Псарях все еще блуждали по закоулкам городов Гриммштайна. Я слышал, что артель сия была полностью уничтожена во времена войны с Кальтэхауэрами. Тогда многие вздохнули с облегчением, стоит заметить. Поговаривали, что убийцы работали на короля и потому были под его защитой…
     Отъявленный негодяй из воскрешенного цеха отъявленных негодяев выручил меня из беды, попросив за то лишь кружку пива. Наемник осмотрел мою рану и продал твоему покорному слуге какую-то мазь, рецепт которой пожелал сохранить в тайне. Когда наконец моя нога была перевязана, а пивная пена переместилась из кружек на наши усы, у нас завязался разговор. Оба мы смертельно устали от бесконечных перемещений по стране, обоим нам казалось, что денег за наш нелегкий труд мы получаем меньше, нежели хотелось бы. Одним словом, у нас оказалось куда больше общего, чем могло показаться на первый взгляд. Дождь все еще лил, а беседа ладилась. Тогда-то я и спросил, не знает ли мой приятель, почему в залитой водой выбоине меня поджидал капкан. Псарь лишь улыбнулся и, отхлебнув пенного, заметил, что в дождливые летние ночи капканы поджидают добычу чуть ли не в каждой луже Гнездовья. Такова, мол, традиция. Я не стал выпытывать у собеседника подробности, но, будучи стреляным воробьем, я знал, что, если человек надолго замолкает и притом морщит лоб, глядя в одну точку, — значит, он готовится выложить какую-то информацию. Тогда, как, впрочем, и всегда, я оказался прав, и, стоило мне взять еще пива, а к ним сухари и квашеную капусту, мой приятель заговорил:
     — Ты, Волкер, когда-нибудь слышал о ведьмах Рогатого Пса? Я говорю о ведьмах, которые перед массовым сожжением успели зафиксировать в достаточно свободной манере все известные им сказочки.
     — Да, — без раздумий ответил я. — Моя бабуля воспитывала меня на этих историях.
     — Прекрасно, — Псарь отхлебнул пива и принялся за капусту. — Ты сильно удивишься, если узнаешь, что некоторые из них правдивы?
     — Ну, это смотря о какой истории идет речь. Если ты хочешь сказать, что история о воющем в старом замке Треф призраке правдива, то я скорее поставлю все свои деньги и буду биться об заклад.
     — Нет, сейчас я говорю про историю, название которой «Ржавая яма».
     — Не слыхал я такой истории, — признался я. — Если она так хороша, то почему моя славная бабушка не поведала её мне?
     — Много историй не следует рассказывать вовсе, а тем более детям, — заметил мой новый приятель. — «Ржавая яма» не поучительная сказка и там нет морали.
     — А что же в ней тогда есть?
     — История о человеке, которого боялся хозяин псарни и… Чудовище.
     — О как! — воскликнул я. — Не обижайся, друг мой, но если взять чудовище из любой истории и противопоставить супротив него матерого псаря, то получится…
     Он не дал мне договорить и закончил сам:
     — Драка двух чудовищ. Ты прав. Именно поэтому «Ржавая яма» не так популярна в народе.
     — Я внимательно тебя слушаю. Но… Прости, как от капканов мы перешли к сказкам Рогатого Пса?
     — Дело в том, что герой «Ржавой Ямы» и начал закладывать в лужи Гнездовья капканы, — ухмыляясь процедил наемник. — Об этом знает каждый житель Гнездовья, и каждый член Псарни готов подтвердить её правдивость.
     Да, друг мой, именно так я и услышал историю о Гончей, и, с твоего позволения, я поведаю её и тебе.

2

     Он брёл сквозь непроглядную завесу дождя, не разбирая пути, не разжимая рукоять клинка с причудливой гравировкой. Он падал, и лужи окрашивались в алый. Без надежды на спасение, без желания сдаваться. Он огляделся по сторонам, и его тонкий слух уловил звон шутовских бубенцов.
     Кровь и не думала останавливаться.
     — Ну, братцы, — он натужно улыбнулся и отнял руку от вспоротого живота, — вы не знаете, с кем связались.
     Безмолвный город замер в ожидании очередной смерти. Дождь душил тусклое свечение фонарей.
     — Вы можете запугать Гнездовье! — его голос сорвался на крик, когда он увидел, как тени выползают из подворотен и воздух вновь наполняется свечением тысячи золотых песчинок. — Вы можете запугать хоть диавола, но вам не запугать Псарню!!! Псарня учит бояться, но сама не умеет! Ясно вам, курвины дети?!
     Тени обретали очертания ряженых в шутовские одежды тварей. Блестели обитые сталью дубинки. Сквозь непроницаемую стену дождя он разглядел тусклый огонёк и сообразил, что в этот роковой час он не одинок. На чердаке ювелирной лавки некто зажег свечу, и только понимание ситуации и помогло несчастному побороть желание отступить. Он зло сплюнул.
     Преследователи не спешили завершить начатое, но медленно сужали вокруг своей добычи кольцо.
     Путь в лавку ювелира ещё не был отрезан. Ему показалось, нет, он был готов поклясться — в замке провернулся ключ и дверь слегка приоткрылась.
     — Прячься, — прорычал он, — прячься!!! Запри дверь, ты нужен мне живым!!! — И дверь тут же захлопнулась. Свеча на чердаке погасла.
     Войцех, а именно так звали этого человека, истратив последние силы на крик, упал на брусчатку. Сабля стала слишком тяжела для него и с характерным звуком упала в багряную лужу дождевой воды.
     — За меня отомстят, — произнёс он. — Вы умоетесь в крови.
     Времени оставалось все меньше. Выхватив короткий кривой нож из скрытых под поясом ножен, он быстрым движением засучил рукав изодранной в бою куртки и вырезал на запястье одну закорючку, потом еще одну чуть ниже первой и четыре вертикальные линии. А после выудил из нагрудного кармана скомканный клочок ткани и кое-как проглотил.
     Твари в шутовских одеждах обступили его. Замерли, будто ожидая команды.
     Он проглотил клок ткани через силу. И, поднявшись с земли, дважды коснулся щеки лезвием.
     — Войцех, мальчик мой, — насмешливый голос привёл шутов в движение, — ты первый, кому получилось сбежать из Ржавой Ямы. Я впечатлён.
     — Отсчитывай дни, Кухар, — Войцех поднялся и, пошатываясь на ватных ногах, выставил перед собой нож, — наслаждайся последними деньками.
     Удар обитой сталью дубины пришёлся сзади и стал первым среди града ударов, оборвавших жизнь наёмника из златоградской артели.
     К утру дождь иссяк и серое предрассветное небо нависло над Врановым краем траурным саваном по человеку, чья смерть стала началом конца одного из самых страшных явлений, когда-либо существовавших в Гриммштайне.

3

     Каждый, мимо кого проезжал сей всадник, смотрел на оного с интересом. Всякий видел, сколько оружия имеет при себе человек в плотно застегнутой кожаной куртке. За голенищем сапога сидел, ожидая своего часа, нож, в скрытых ножнах под поясом замер кривой нож для снятия шкур. В повидавших виды ножнах отдыхал исенмарский боевой нож, именуемый за Седым морем скрамасаксом. Несведущий человек мог бы решить, что он собрался на войну, и отчасти был бы прав; жаль, несведущих в этом вопросе в Гриммштайне набралось бы от силы человек десять. На кожаной куртке красовалась нашивка цеха — ощерившаяся собачья морда — знак принадлежности к Златоградской Псарне.
     Его звали Иво, и в профессии за ним закрепилось прозвище — Гончая. Он принадлежал к той редкой породе людей, которая не кичится собственными заслугами, не задирает нос и уж тем более не бросает слов на ветер. Однажды прославленный в Гриммштайне поэт Ян Снегирь сказал:
     — За людьми из Псарни ходят две дамы: баронесса фон Тишина и герцогиня фон Смерть. Не дай вам Бог составить им компанию.
     Гончая Иво брался за самые сложные заказы, а исполняемые им убийства можно было бы приравнять к искусству, ибо ни разу его не ловили за руку. Для заказчиков он оставался тенью, а для глаз большинства жертв не существовал и вовсе.
     Он слез с коня, коего нарек Рудольфом в честь ныне здравствующего короля Гриммштайна. Огляделся по сторонам и, дожевав яблоко, бросил огрызок с моста. Плеск воды, пение прачек, вышедших на песчаный берег Стремнины.
     Над камышами летали стрекозы, мыльная пена неслась по течению, а над головой наёмника нависло пронзительно-синее небо. «Будет гроза, — решил Псарь, — конец лета в этих краях богат на грозы и проливные дожди…»
     Рудольф ударил о брусчатку копытом, захрапел и не без тревоги поглядел сперва на ездока, а после на крепостной вал Гнездовья.
     — Терпение, — бросил Иво и, запустив руку в сумку, прилаженную к седлу, достал дорожную грамоту и контракт на работу в Гнездовье. Аккуратно сложил документы и, расшнуровав куртку, убрал листы пергамента за пазуху. Немного подумав, он ещё раз залез в сумку и протянул коню яблоко: — Жуй.
     Легкий, едва ощутимый ветерок колыхал флаги о вороне на синем поле.

4

     Жара делалась невыносимой. Стражник у городских ворот жадно пил воду и всей своей солдатской душой мечтал поскорее сдать пост, получить нагоняй от сотника и улизнуть из казармы. То был молодой парень шестнадцати лет, и, несмотря на то, что сейчас он был самым младшим в карауле, какой ни то жизненный опыт за его плечами имелся, во всяком случае, он сам так считал.
     — Хаган, — прогремел голос десятника, и Хаган тяжело вздохнул. — Щачло небитое, ты куда пропал?!
     — Я здесь, ваше благородие, — произнес парень и, повесив черпак на кадку, вбежал в темное караульное помещение. — Звали?
     — Звал, дрянь ты такая, — грозно процедил десятник, смакуя слова так, словно его рот был наполнен медом, но никак не гнилыми зубами. — За то, что ты уклоняешься от несения службы, я должен наказать тебя по всей строгости устава.
     Хаган огляделся по сторонам. Гнусные ухмылки на лицах сослуживцев дали понять, о каком наказании пойдет речь.
     — Может, для острастки парня следует хорошенько высечь? — предложил Лукаш. — Может, взять его за жабры — и к сотнику?
     Лукаш, как выражался покойный отец Хагана, был великовозрастным идиотом. Отец не рекомендовал пререкаться с подобными людьми. Парень внимательно относился к советам старших и уж тем более почитал советы почившего родителя, к тому же на тренировках он неоднократно колотил болтуна. Сейчас же Хаган отвел глаза в сторону и ради скорейшего разрешения ситуации принял виноватый вид. Он не стал оправдываться, понимая, что не виноват.
     Кто-то из сослуживцев барабанил по каскам пальцами, кто-то, скрестив руки на груди, выжидал. Несколько человек спали. Ситуация вкупе с духотой давила на нервы.
     — Да не боись, — выдавил из себя Лукаш, понимая, что его провокация не удалась. — Руди тертый десятник и примет справедливое решение.
     Дозорный со стены прокричал что-то о приближающемся всаднике. Реакции не последовало никакой; в данный момент караул был занят решением более важного вопроса.
     — Ты, парень, конечно, виноватый, — Руди начал издалека, но замолк, обдумывая свои дальнейшие слова. Десятник любил напустить на себя важный вид и, несмотря на то, что перед сотником Эбнером имел, как правило, вид бледный, начал травить свою любимую байку: — Мы с моим давним другом Эбнером давно присматриваемся к тебе. Ты часто путаешь кислое с круглым, и вот-вот терпение Эба подойдет к концу.
     «Интересно, что бы на все это сказал Эбнер? — подумал и проглотил смешок Хаган. — Наверное, отправил бы этого дурака вычищать отхожие места».
     Со стены снова прокричали, на сей раз громче и настойчивее. Реакции не последовало.
     — Я не хочу, чтоб Эба спускал на тебя всех собак. Ты еще молод.
     — И глуп, — согласился Лукаш. — Дьявольски глуп. Как баран.
     — Но я даю тебе шанс все искупить, — Руди погрозил пальцем. — Но смотри, чтоб это было в последний раз!
     — Гады! — не выдержал дозорный. — Почему на въезде никого?! Вы хотите, чтоб Эбнер пришел и сам проверил пришельца?!
     Руди вскочил с лавки и, уставившись в крохотное окно, глядел на пустые ворота.
     — А какого ляда там нет никого?! — прорычал он.
     — Лукаш и Хрода должны дежурить, их черед, — произнес Хаган. — Я сдал им пост и ушел попить воды.
     — Сопляк! — глаза Лукаша полыхнули яростью. — Ты брешешь!
     — Ты допрыгаешься! — Руди пристально поглядел на парня, перевел взгляд на Хрода. — И вы тоже допрыгаетесь! Милош, Хаган, живо!
     — Но ведь сопляк… — начал Милош и, поймав на себе гневный взгляд, осекся: — Есть на ворота!

5

     Иво не сводил глаз с двери караульного помещения, а стоило стражникам, наконец, появиться на посту, гадко улыбнулся:
     — Долго рожи пудрили, девочки. Дядя не из брезгливых.
     — Ты поговори мне еще, — Милош положил древко алебарды на плечо и медленно шел в направлении всадника. — Или ты нарываешься на тумаки?
     Хаган оказался напротив Псаря. Парень уже успел разглядеть хорошо известную каждому жителю Гриммштайна нашивку.
     — Это собачатник! — крикнул Хаган Милошу.
     Милош остановился. Чутье, а в его случае чуйка, подсказывало ему, что с псарем ему лучше не разговаривать. Во-первых, он не умеет держать язык за зубами, во-вторых, он не знал, о чем с псарями разговаривать нельзя. Он знал одно: псари — люди жестокие.
     — Щенок, проверь у милостивого государя документы. Я тебя здесь подожду.
     Иво слез с коня и предъявил стражу грамоты:
     — Контракт. А… Ты неграмотный, понятно. — Иво указал на печати. — Герб Гнездовья и герб Псарни на сургуче. — Затем он показал дорожную грамоту и указал пальцем на соответствующие печати. — Печать короля. Узнаешь?
     — Узнаю, — улыбнулся Хаган. — Можете не объяснять.
     — Я могу ехать?
     — В город с оружием нельзя, — робко произнес молодой стражник. — Я вижу, у тебя нож за голенищем, а тот, что на поясе…
     — Не видишь ты ни хера, — холодно поправил парня Иво. — Я безоружен.
     Руки потряхивало. Холодный пот выступил на лбу Хагана, и он вновь вспомнил слова отца: «Если берешься за работу, работай ладно». Стражник проглотил ком.
     — Я не могу впустить тебя в город. Надо сдать оружие. Таковы правила.
     — Ты бессмертный или бесстрашный?
     Хаган не ответил и, поправив съехавшую набок каску, приготовился звать на помощь.
     — Лучше не рискуй. — Он хотел сказать это как можно серьезней, но голос дрогнул.
     — Ладно, — Иво пожал плечами. — Если ты так говоришь, то и не буду. Веди к главному.
     Наемник вел себя предельно пристойно. Хаган указал на караульное помещение и, дождавшись, когда Псарь двинется с места, пошел за ним. Милош — и тот заделался конвоиром, хотя прятаться в теньке ему нравилось больше.
     — Кто у нас здесь? — спросил Руди. — По нашивке вижу, что псарь. Какого ляда тебе здесь нужно?
     — У меня работа в Гнездовье. — Десятник не интересовал наемника, его внимание принадлежало другому человеку. — Вот контракт.
     Лукаш пялился на наемника, но теперь вызова в его взгляде не было.
     — Мы знаем, какой работой промышляет твой цех, но и тебе, братец, следует кое-что знать. — Руди положил ладонь на стол и, стряхнув с него хлебные крошки, кивнул головой. — Заниматься смертоубийством ты здесь не сможешь. Гнездовье — не простая дыра, в которую может явиться псарь и начать исполнять бесчинства. То, что вас, собак, покрывает Его Величество, во Врановом крае не значит ничего. Вообще.
     — Я уже догадался. Не надо тратить мое время.
     Когда ножи также легли на стол, Иво поинтересовался, сможет ли кто-нибудь из собравшихся составить документ, подтверждающий, что он сдавал свое оружие, и, узнав, что подобным занимается писарь, попросил вызвать его. Чем скорее, тем лучше.
     Гончая не сводил глаз с рук Лукаша. На правое запястье этого человека был повязан лоскут желтой ткани. Он догадался, что за человек стоит перед ним. Догадался, увидев новый знак отличия известного в Гриммштайне подразделения. Растущая клоками борода, сутулость и дефекты речи — все это было липой. Янтарных Скорпионов набирали из аристократии, не имевшей права передачи титула. Не ожидая того, Иво наткнулся на диверсанта.
     — Писаря нет, — сообщил Руди. — Тебе придется долго ждать или…
     — Ага… Оставить своих кормильцев, поверив в твою честность. Ищи дурака.
     — Поверь моему слову, — сказал Хаган и по выражению лица наемника сообразил, что большей глупости он не говорил никогда.
     Вместо пререканий человек из цеха положил свой контракт на работу к оружию и ткнул в него пальцем:
     — Недостаточно?
     — Недостаточно. Обычно мы вешаем на ножны веревку, ставим печать и отпускаем на все четыре стороны. Но ты не странствующий рыцарь, не купец, что защищает товар. Ты убийца, а убийц у нас вешают.
     — Это в Златограде им грамоты дают, — Милош раздухарился. — Тут все по закону.
     Хаган слушал внимательно и не мог взять в толк, почему молчит Лукаш. В подобных ситуациях подстрекателя попросту невозможно заткнуть, теперь говорит лишь тот, кто говорить должен. Но тут Лукаш заговорил:
     — Руди.
     — Лукаш, не лезь.
     — Руди, ты не получишь с него денег.
     — Все платят.
     — Этот не раскошелится.
     — Даже Янтарные бывают мудры, — процедил Иво, и никто, кроме Лукаша, не понял, к чему это было сказано. — Я забираю оружие, забираю грамоты и иду к градоправителю.
     — Хер, — лицо десятника наливалось кровью, руки потянулись за шестопером. — Курвин сын, ты понимаешь, с кем имеешь дело?!
     — С дураком.
     — Ты имеешь дело со всей стражей сразу. Если где-то вас боятся, то не в Гнездовье.
     — Живущий без страха умирает без страха.
     — Что?! — взревел десятник и кинулся на псаря. — Что ты сказал, песья морда?!
     Каждый, включая Хагана и парней со стены, которые услышали крик и поспешили на подмогу к товарищам, был готов к драке. Одним словом, мужики заскучали, у мужиков чесались кулаки.
     Иво не сдвинулся с места. Кровь не пролилась. Лукаш дернул своего десятника за загривок и, прижав к стене, грозно озирался по сторонам. Никто более не узнавал хорошо знакомого брехуна.
     — Слушай сюда, баранья башка. Слушай внимательно… — Руди попытался вырваться, но оказался бессилен. — Ты понимаешь, что будет, если в Гнездовье умрет второй псарь?! Ты, баран, представляешь, что будет?!
     — Они зальют улицы кровью, — вырвалось у Хагана. — Так было в Изморози.
     — Брехня это все! — прошипел Руди. — Сплетни немытых старух.
     — Кончайте с этим, — Гончая скривил такое лицо, словно по пояс провалился в отхожее место. — Я не стою ваших скандалов. Проглотим обиды, разойдемся друзьями и забудем.
     — Братцы, — заговорил стражник с густой рыжей бородой, — там уже зрители подтянулись, — он указал на проезд в город. Зеваки вовсю обсуждали, будет драка или нет. — Нам-то на кой оно надо? Еще Эбнер припрется — и тогда все.
     — Лукаш, веди свою подругу к градоправителю и глаз с него не спускай. Потом поговорим. — Руди высвободился из объятий своего подчиненного и развел руками. — Но когда будешь взад вертаться, вспомни, что бывает за подрыв командирского авторитета.

6

     Иво вел коня под уздцы. Лукаш ковылял рядом и молчал. Слух о том, что стража полаялась с наемником, разлетелся по городу. Люди пялились на них из окон, показывали пальцами и шушукались промеж себя. Псаря такое внимание к собственной персоне раздражало, Лукашу же было глубоко плевать на происходящее.
     — Тебя будут бить, — произнес наемник. — Ты же это понимаешь?
     — Не сломают. Я должен был пообщаться с тобой наедине.
     — У Янтарных… — На плечо Иво легла тяжелая рука, а затем его спутник попросил более не вспоминать о Янтарных Скорпионах, особенно в столь людных местах. Особенно на землях, пострадавших от этого подразделения во время войны. — Наши интересы пересекаются, — добавил он и убрал руку с плеча Гончей. — Но сперва скажи, как ты понял… ну то, что ты понял.
     — Тебе правда интересно?
     — Да.
     Здесь, как и в остальных городах Гриммштайна, помои выливались из окон, и вонь в столь жаркие дни была невыносима.
     — Ты знаешь, чем я зарабатываю на жизнь.
     — Знаю.
     — Перед смертью каждый думает, что может откупиться. Чаще всего это информация.
     — Информация стоит дороже, согласен.
     — Не в моем случае.
     — Почему?
     — Я работаю по заказам. Мне ставят задачу, я её выполняю. Сбором информации занимается разведка. Псарня в это не лезет.
     — И что тебе рассказали?
     — Что Янтарные Скорпионы не бежали в земли Трефов вслед за разбитой армией. Мне известно, что вы находитесь на брошенной усадьбе…
     — Это все?
     — Нет. Я знаю, что планируется вторая война Трефов. Меня не удивляет, что именно вас оставили на земле Вранов.
     — Ты знаешь, где находится наш лагерь? Вот это новости. Командира не обрадует такой расклад.
     — Да, готов спорить на что угодно.
     — А тот мерзавец, что предал наше доверие, кто он и где?
     — Мертв. Остальное — не твоего ума дело.
     — Я могу быть уверен, что ты не продашь информацию?
     — Псарне не интересна ни ваша, ни другая война. Псарня предоставляет услуги.
     — Деловой подход. Проще говоря, к вам не обращаются за информацией?
     — Обращаются. Королю выгодна Псарня, покуда собаки не суют носы в чужие миски. Однажды Кацу очень доходчиво дали это понять.
     — Оно и к лучшему.
     — Ты говорил о пересекающихся интересах, — напомнил наемник. — Учти, псари не подряжются на левак.
     На лице Лукаша появилась улыбка. Искренняя и простая, солдатская:
     — Я знаю, зачем ты здесь. Это я нашел труп твоего приятеля.
     — Он не был моим приятелем, — заметил Иво. — Но и врагом не был тоже. Где в это время можно найти градоправителя?
     Лукаш остановился и указал на высокое здание городской ратуши:
     — Марк обычно не выходит до заката.
     — Пьет?
     — Работает. Он честный человек и заслуживает уважения.
     — Трефы были разбиты, война закончилась, но ты уважаешь врага?
     — Война никогда не кончается, но уважение к противнику — это уважение к самому себе..
     — Понятно.
     — Я найду тебя, как стемнеет, и обо всем расскажу.
     — Глупо спрашивать, но как ты собрался меня искать? Гнездовье — большой город.
     — Ты остановишься в «Поступи мерина».
     Иво посмотрел на своего собеседника:
     — Ты знаешь, где останавливался убитый Псарь. Эту информацию я должен узнать от градоправителя?
     — Он не дурак, согласен? Придержал для тебя комнату.
     — Согласен. У тебя и другого псаря уже был похожий разговор?
     — Был, — Лукаш похлопал Иво по плечу. — Мне пора на так называемую службу. До вечера и счастливо!

7

     Как и предполагал боец Янтарных Скорпионов, скрывавшийся под личиной гнездовского стражника, бургомистр Марк был на месте. Он видел Псаря в окно и теперь ожидал гостя в зале собраний. Безусловно, шумиха, поднятая вокруг прибывшего в город наёмника, дошла и до его ушей, но сейчас Марка это не интересовало.
     Весьма тучный и неряшливый на вид человек с копной чёрных волос. Ожидание рождало волнение, а ситуация усиливала его во сто крат.
     Вопреки ожиданиям Гончей, Марк был молод, но мысли витали вокруг другого. Псарь рассуждал над тем, как янтарной бригаде удалось внедрить своего человека в городскую стражу. После той жуткой войны даже самая прогнившая сволочь не позарилась бы на золото Трефов, но, как говорил Кац, если не знаешь, в чем дело, — дело в деньгах. Возможно, человек по имени Лукаш действительно поступал на службу в стражу, но также вероятно, что тот самый Лукаш давно помер, а его место занял специально обученный человек. «У Лукаша даже говор гнездовский», — подумал он.
     — Ты… Вы… — Марк, одернув полы дублета, одернул свой же язык. — С кем имею честь?
     — Я из простых, — ответил Иво и осмотрел каждый угол ратуши, — ваш телохранитель может перестать прятаться, я вижу его сапоги.
     Бургомистр кинул гневный взгляд в сторону выхода.
     — Издержки профессии, — начал он, — ты должен понять.
     — Понимаю.
     — Ты прибыл сюда после известия о кончине твоего коллеги.
     — Верно.
     — И чего ты хочешь от нас?
     — Зависит от того, как он умер, — ответил Псарь, — если его убили после выполнения условий контракта, принять меры.
     — А если он не исполнил оных?
     — Принять меры, — повторил наёмник, — если так, на кону репутация.
     — Второе. После его смерти не изменилось ровны счетом ничего… — бургомистр замялся. — Кхм… Хотя…
     — Что?
     — Вы дорожите репутацией? — Сказав это, Марк содрогнулся. Иво сообразил, что перед ним человек весьма мягкий. — В любом случае я внес аванс и не отказываюсь платить дальше. У Вранов, знаешь ли, тоже есть репутация.
     Иво извлёк новый контракт и, подойдя к градоправителю на расстояние десяти шагов, положил документ на лавку.
     — На оборотной стороне нужно вписать мое имя. Я Иво. Вам следует написать, что я доделываю работу за другого Псаря, и указать сумму желаемой компенсации.
     — Компенсации? — переспросил бургомистр Гнездовья. — Даже так?
     — Даже так, — Иво улыбнулся. — Мы ценим ваше терпение и возместим, как их… Мать моя… Моральные убытки.
     — Ну… мы заплатили немалые деньги и… — Он поймал на себе пристальный взгляд Иво и замялся еще сильнее. — Давай так: ты убьешь негодяев, а мы не станем взимать с вас компенсации. Ситуация плачевна. Настолько плачевна, что в случае твоего успеха я доплачу тебе сверху.
     — Псарню это устраивает. Доплаченные вами деньги переведёте на счёт ростовщической конторы Каца.
     Бургомистр, заметно волнуясь, приблизился к Иво и перешёл на шёпот:
     — Но обо всем, что ты узнаешь, пообещай хранить молчание.
     — Псарня не торгует информацией. Мы оказываем другие услуги.
     Марк взял с лавки пергамент и аккуратно спрятал в кожаный футляр.
     — Тебя же интересуют детали?
     — Да.
     — Тогда присаживайся.
     Иво с радостью уронил зад на лавку. Ему было дурно. Псаря мутило, и он не мог понять с чего. Казалось, что все это с ним уже происходило.

8

     Когда Гончая вышел из ратуши, уже темнело. Как и предполагалось, его прогнозы относительно погоды были более чем справедливы.
     За крепостным валом нависли сизые тучи, спрятавшие под собой умирающее вечернее солнце. Он уже знал, куда идти. Место их встречи с Лукашем не изменилось, как и комната, в которую должен был заселиться Иво. Путь предстоял неблизкий, и делать это следовало быстро. Сверкающие хлысты гроз секли горизонт. Накрапывал дождь. Люди градоправителя отвели Рудольфа в конюшню Марка, а последний поклялся, что коня окружат королевской заботой. Торба с вещами наемника, должно быть, уже лежала в углу комнаты. Так ему сказали.
     Он шел вдоль улицы и не обращал никакого внимания на суету горожан. Мысли вращались исключительно вокруг работы. Даже пустой желудок занимал Гончую не так сильно.
     Ветер усилился, и флюгеры на крышах, скрипя, вращались. Мастеровые закрывали лавки, сворачивались уличные торговцы, а нищие… Впервые Иво окинул взглядом улицу.
     — Мать их… — прошептал Псарь.
     За все время пребывания в Гнездовье он не встретил главного атрибута послевоенных городов — бродяг и попрошаек. Наемник и свернул в мрачный, за сто шагов смердящий мочой проулок. Аккуратно перешагивая вонючие лужи, нечистоты и прочую дрянь, он со всей силы бил ногами по сгнившим ящикам, доверху забитым мусором. Как он и ожидал, крысы не заставили себя ждать. Жирные серые твари бросились врассыпную. Наемник напряг память и вспомнил, а точнее, не смог вспомнить ни одной повстречавшейся ему кошки. «Интересно, — подумал он. — Если в Гнездовье также отсутствуют проститутки, то это не город, а ловушка сродни острову на спине кита».
     — Ты что-то потерял? — голос раздался за спиной Псаря. — Так я могу тебе подсказать.
     По спине наемника пробежал холодок, а такое с ним случалось крайне редко. Он не оборачивался. На изрезанном морщинами лбу появилась испарина, и дело было отнюдь не в духоте. Псарь испытал беспричинный страх. Его рука потянулась к поясу. Туда, где в скрытых под ремнем ножнах дремал кривой нож для снятия шкур.
     — Ты не из болтливых. Между прочим, я обращаюсь к тебе и ожидаю встречной вежливости.
     Иво попытался повернуться, но тело не слушалось. Он громко чихнул, затем еще раз. Глаза неистово чесались, и сквозь застившие их слезы Псарь увидел нечто витающее в воздухе. Вначале он подумал, что это пыль, но, стоило солнцу на мгновение пробить пелену туч, эта самая пыль заиграла золотом, но вот что интересно: моросящий дождь не прибивал её к земле.
     — Скажи мне вот что, — некто говорил тоном знающего торгоша. — У меня не так много времени. Дела, знаешь ли… Я управляю ярмаркой и жду семью. Слыхал, поди, о детях Рогатого Пса?
     — Чего ты хочешь?
     — Хочу предложить работенку.
     — Не интересует, — коротко ответил Псарь и в очередной раз чихнул. — Еще что-то?
     — Ты не выслушал детали, — продолжил некто. — Кухар мое имя, и на меня работают все, кого я захочу привлечь к работе.
     — Скажи это Кацу.
     — Я навел о тебе справки. Мне сказали, что ты превосходный боец. Час твоего времени я оцениваю в сотню крон.
     — Мне сказали, что ты заинтересован в деньгах. Агни нужно лечение. Так же?
     — Кухар, — прорычал Иво. — Еще раз ты назовешь это имя, и прольется кровь.
     — Ты артачишься, словно баран.
     Псарь слушал внимательно. Он не мог видеть своего собеседника, но теперь Иво узнает этот голос из тысячи. Он обладал излишне хорошей для злопамятного человека памятью.
     — Я не беру левак, — ответил он, словно сплюнул. — Откуда ты узнал про Агни?
     — Это не левак, друг мой. Это удивительный шанс пролить кровь ради потехи великих существ. Кто разболтал про девочку? Твои дружки. Они теперь знают обо всем на свете, но уже никому ничего не расскажут. Тебя интересуют имена? Вот, пожалуйста. Охотник за невольниками Гуго… Это имя или прозвище?
     — Это падаль.
     — А Крыса?
     — Это еще большая падаль.
     — На самом деле я разговаривал с многими людьми. Каждого из них ты отправил на дороги Мертвых.
     — Брехня.
     — Ты не веришь мне?
     — Я не смог убить Крысу. Чтоб ему…
     Кухар тяжело вздохнул:
     — И Амелия не смогла, но тем не менее он мертв.
     — Слава Богу. Как мне повернуться к тебе?
     По щелчку пальцев он вновь обрел контроль над собственным телом, а обернувшись, увидел карлика. Худого, но с неестественно большим животом и огромными золотыми глазами. Кухар был одет в фиолетовый камзол с золотыми пуговицами и вид имел настолько нелепый, что на смену раздражению пришла неприязнь. В руках карлик держал книгу сродни церковной или амбарной. Иво бросились в глаза длинные нестриженные ногти Кухара, одним из таких ногтей он водил по исписанной мелкими закорючками странице:
     — Мартин из Грошевых земель, Рихтер из Златограда. Его уже называл… — Кухар захлопнул книгу и, продолжая паясничать, принялся передразнивать холодный тон собеседника: — Мне говорили, что ты отправил на тот свет более пятидесяти или около того человек. Дружок, да ты мясник. Как ты живешь с этим?
     Псарь не ответил.
     — Ты, наверное, видишь их лица каждую ночь. Мне говорили, что ты своего рода легенда цеха. Это так?
     — Закрой пасть…
     — Ой, а вот ругаться не нужно. Я предлагаю тебе работу и ожидаю от тебя большего мастерства, нежели нам продемонстрировал твой дружок Войцех. Да или нет? Он, правда, сбежал, за что, собственно, и поплатился.
     Услышав это имя, Иво схватился за боевой нож, но движения стали до одури медленными.
     — На нет и суда нет, — Кухар не спеша извлек из кармана песчаные часы. Несколько раз встряхнул золотой песок и добавил: — Дурак. Забудь об этом разговоре.
     В глазах Псаря потемнело.
     — Дурак… — Голос Кухара становился все дальше и тише. — Дурак… — Эхо подхватило голос карлика. — Дурак. — К горлу подступила тошнота. Голова гудела. — Дурак…
     Щурясь, он смог разглядеть мозаичное окно городской ратуши.

9

     Марк взял с лавки пергамент и аккуратно спрятал в кожаный футляр.
     — Тебя же интересуют детали?
     — Да, — Иво тяжело дышал. — Говорите.
     — Тогда присаживайся.
     Он с радостью уронил зад на лавку. Ему было дурно. Псаря мутило, и он не мог понять с чего. Казалось, что все это с ним уже происходило.
     Бургомистр взволнованно покачал головой:
     — Лето на дворе, а ты вырядился. Куртка твоя осенью хороша будет, но не сейчас. Так ведь и свариться можно. Неужели все это столь необходимо?
     — Ближе к делу, ели это возможно.
     Марк присел рядом и заговорил:
     — Я считаю себя человеком прогрессивным. Мой покойный отец и герцог Вранов — ретрограды. Они не питают доверия к твоему цеху, и наверняка есть множество причин, но… То, что сейчас происходит в Гриммштайне, — темная страница нашей истории. Прямо сейчас шесть герцогств воюют друг с другом. Не так давно мы с Божьей помощью выиграли войну Трефов. Это истощило все ресурсы. Портовый город Белый Брег разрушен, торговлю еще предстоит восстанавливать. Много бед, и кто знает, за что хвататься в первую очередь. Потому я и принял решение взять на службу человека из Псарни. Нет времени рассуждать… — он улыбнулся. — Мой сотник говорит так: «Грош цена тому умнику, который, рассуждая о философии гвоздя, не может взять молоток и вбить его». Я решил, что буду вбивать гвозди.
     Иво внимательно слушал. Без интереса, но внимательно.
     — Войцех показался мне толковым человеком. Он был умен.
     — Недостаточно умен, — Иво скрестил на груди руки. — Потому я буду делать его работу.
     — О покойниках принято говорить лучше.
     — Вы и говорите.
     — Я тебя услышал. Так вот: в Гнездовье начали происходить вещи, урегулировать которые собственными силами я не могу, к моему великому стыду. Здесь нужны радикальные меры. Ты понимаешь, о чем я.
     — Если это возможно, выражайтесь проще.
     — Дело такое. В городе пропадают люди. В начале весны пропала пара-тройка приезжих. В основном купцы или их охрана. Затем начали исчезать горожане. Бывает так, что исчезают стражники. Представляешь, никто не признается в том, что пропадают друзья или соседи. Все это казалось мне очень странным, но так было лишь вначале. Дальше хуже. В начале лета мой казначей обнаружил дыру в казне и смекнул, дескать, кто-то уклоняется от налогов. Я вначале не хотел влезать в эту рутину, ибо перепись проводилась прошлой весной, но поддался на уговоры. Ты знаешь, — он приблизился к Иво чуть ближе и почти шепотом произнес: — С начала лета пропало свыше ста человек.
     — Вы берете в расчет смерть по естественным причинам?
     — Мы не идиоты. — Впервые за непродолжительное время их знакомства бургомистр потерял контроль над эмоциями. — Я плачу цеху не за язвительные замечания.
     — Виноват. Не повторится.
     — Да, более сотни горожан растворилось в воздухе так, словно их никогда и не существовало. Но…
     — Но?
     — Записи в церковных книгах говорят об обратном.
     Иво вытер со лба капли пота и наконец расшнуровал куртку.
     — Это все, что вы хотели сказать?
     — Нет. Вместе с людьми бесследно стало пропадать еще кое-что.
     — Некто обносит продовольственные склады? — Иво улыбнулся. — Ведь так?
     — Все верно. Еще эта городская байка… Кто-то сочинил откровенную идиотию и пудрит моим людям головы.
     — Байка?
     — Призрак первого герцога Врановых земель.
     — А что с ним не так?
     — Поговаривают, что герцог Вольф Вранов выбирается из склепа и лунными ночами портит зерно да ворует горожан, уволакивая их в замогильную страну, иными словами, на тот свет.
     — Вы считаете, что исчезновение людей — отвлечение внимания, — наемник накрутил на палец черный как смоль ус. — Подозреваете кого-нибудь?
     — Всех. И именно поэтому я вызвал человека со стороны. Прошлый псарь взялся расследовать пропажу людей и зерна, но… Но ты знаешь, чем все это закончилось.
     — Сколько у меня времени?
     — Время не ограничено. В первую очередь результат.
     — Предупредите стражу, что я ищу убийцу человека из Псарни.
     — Они и так знают. Сплетни и слухи разносятся на врановых перьях.
     — Нет, вы не поняли. Предупреди, что будет труп.
     — А… Месть.
     — Принцип.
     — Когда найдешь тех, кто стоит за всем этим. Принеси мне его голову. Хочу посмотреть на этого человека. Но лучше так, чтоб по-тихому.
     — Мне нужно осмотреть труп Войцеха, — поднимаясь с лавки, сказал он. — Это может быть полезным.
     — Это проблема. Его уже закопали.
     — Велите коронеру вырыть мертвеца и положить на лед.
     — Ох и ставишь ты задачки. Это столь важно?
     — Важно.
     — Хорошо. Будет тебе тело. Завтра на рассвете приходи в мертвецукю. Тебя будет ждать коронер и его гробовщики. И кстати, — Марк поправил ремень. Жест скорее машинальный, ибо абсолютно ничего не значащий. — Твой конь в стойле, твоя торба в комнате.
     — А комната?
     — Постоялый двор «Поступь мерина». Спросишь у хозяина комнату для псаря.
     — Спасибо.
     — Рано благодаришь. Пока ты в Гнездовье, я плачу тебе за работу, и, соответственно, ешь ты тоже за мой счет, — Марк просиял улыбкой. — Вот теперь благодари.
     — Спасибо, — наемник повернулся к выходу и поспешил покинуть ратушу.
     Хотелось есть. Благо мысли о работе немного отвлекали его от голода.
     Горожане, мастеровые и мелкие лавочники убирали товары, бабы снимали белье с веревок и сворачивали все, что может пострадать от ветра и дождя. Флюгеры неистово вращались, а нищие…
     — Черт, я не видел ни одного нищего, — прошептал он и увидел невысокого, скорее даже очень низкого мужчину в фиолетовом камзоле с золотыми пуговицами. Мужчина ходил по улице с совершенно отстраненным видом и сосредоточенно пялился в книгу. С деловым видом разглядывал горожан, заглядывал в окна. Не сводя с подозрительного типа глаз, Псарь увидел, как этот несуразный господин вытащил из кармана мелок и принялся водить им по облупленной двери дома. Нарисовав нечто похожее на крест, он вновь открыл книгу и, озираясь по сторонам, забежал за угол дома. Псарь проследовал за ним. Он не понимал причин своего интереса, но чувствовал, что должен догнать карлика и как следует над ним поработать.
     В подворотне царил непередаваемый смрад, впитавшийся в крупные города Гриммштайна. В изобилии имелось все: и мусор, и крысы, и лужи мочи под ногами. Не было лишь карлика.
     — Дурак… Дурак… Дурак… — прозвучал противный голос откуда-то сверху. Голос показался знакомым. Дождь усилился.

10

     Явившись на постоялый двор, он перво-наперво поинтересовался насчёт ужина. Узнав от хозяина о том, что набить пустой желудок получится лишь на следующий день, был вынужден топить свой голод в пиве, заедая кислое пойло не менее кислой капустой.
     Корчмаря звали Ибрагимом, и, глядя на человека из Псарни из-под густых белоснежных бровей, он желал постояльцу если не скорейшей смерти, то на крайний случай сильнейшего приступа диареи. Хозяин «Поступи мерина» был родом из маленькой страны, что расположилась у подножия хребтов Луки. Обладатель горского темперамента, что усиливался под гнётом прожитых лет. На его родине было принято считать, что мужчина должен пользоваться оружием только в тех случаях, если к границе подошёл враг или нужно свершить месть. Старик видел перед собой человека, который режет глотки не за родину. Конечно же, Ибрагим знал, что Псарь прибыл в Гнездовье мстить за товарища, и лишь этот факт помешал подсыпать крысиного яда в пиво, которое он подал бродяге.
     Иво уже был в своей комнате и не спешил в неё возвращаться, зная, что там его поджидают сквозняки и постельные клопы. Поглощая пиво, наёмник ждал появления человека из Янтарных Скорпионов, разговор с которым мог завершиться чем угодно. Псарь не исключал и поножовщину.
     Корчма была безлюдна. На столе коптил свечной огарок. На втором этаже приезжий франт кувыркался с проституткой, и крик девушки порядком утомил как наёмника, так и корчмаря.
     — Ты бы сходил к ним, — начал Иво, — неровен час…
     — Не надо вот лезть в чужие дела.
     — Ты веришь в Бога? — гадко улыбнулся Иво. Он знал горцев. Знал, что его народ сильно пострадал от гриммштайнской церкви. — А?
     — Мы верим в разных богов, — ответил Ибрагим и, скрестив на груди руки, грозно уставился на Псаря. — Если только ты вообще знаешь, что такое вера.
     — Куда мне… — он поднял над собой кружку и, перед тем как выпить, закончил: — Я верю, что эта моча не имеет никакого отношения к пиву. Твое здоровье.
     На улице шёл дождь, и его тяжёлые капли, барабаня по крыше, почти заглушали доносящиеся со второго этажа крики.
     — Ну уж нет, — выдохнул Ибрагим и вышел из своего закутка. — Он что, в самом деле бьет девку?
     — До тебя только сейчас это дошло? — наёмник заглянул в пустую кружку, рассуждая о том, хочет ли он выпить ещё или же пора остановиться. — Скажи мне: у тебя есть что своровать?
     Вопрос вывел старика из душевного равновесия, и, судя по тому, как кровь подступала к его лицу, Псарь решил не доводить дело до потасовки с человеком, годящимся ему в отцы.
     — Этот гад пьян. Да, друг мой. Пьян в дым, в дрова, в…
     — Я понял. К чему ты ведёшь?
     — К тому, что он заплатил за ночь и так уж вышло, что твоего постояльца, — наёмник загнул указательный палец, — посетило мужское бессилие. Готов спорить на нашивку цеха, именно так дела и обстоят.
     — Не люблю, когда болтают, не разобравшись.
     — Не люблю болтать с ослами. Он не может как следует оттрахать её и потому отводит душу старыми добрыми побоями. Да, старый ты сыч, он колотит ее, и, когда наконец кончит, девка будет мертва.
     Псарь разбирался в людях. К его великому сожалению, разбирался прекрасно.
     — Думаешь? — Ибрагим тревожно посмотрел на лестницу, а затем на собеседника. — Думаешь, до этого дойдёт?
     — Я думаю, что в таком состоянии в нем едва ли проснётся жеребец.
     Дверь отворилась. Раскат грома в компании с ветром и вымокшим до нитки Лукашем ворвался в корчму. Грозы секли тёмное ночное небо.
     Вошедший скинул с головы капюшон и матерясь направился к корчмарю.
     — Водки налей! Эй, горный баран, я с кем говорю?! Живо! — Он был явно не в себе. На его лице красовались несколько здоровенных гематом, похоронивших под собой левый глаз.
     — Плати монетой, а не обещаниями заплатить завтра! — дед погрозил стражнику кулаком и добавил: — Кто учил тебя так разговаривать со старшими?!
     — Твоя мать учила, да, видимо, плохо. Курвин сын, не доводи до греха!
     Боец Янтарных Скорпионов стянул с себя вымокший плащ и рухнул на лавку напротив Иво. Хозяин выжидающе глядел на них обоих и причитал, что на его родине мужчина, надевший на себя доспех стражника, не должен вести себя как свинья, он обязан своим поведением подавать окружающим пример.
     — Шакалы, — буркнул он и вытащил из-под стойки бутылку с мутным самогоном. Шаркая ногами, Ибрагим побрел к своим гостям.
     Только сейчас Иво сообразил, что дед в лучшие свои годы был знатным верзилой и, скорее всего, мог без труда поломать хребты им обоим. Бутылка с грохотом ударилась о засаленный стол. Псарь решил закончить свою мысль:
     — Если ты не оторвёшь благородного господина от девки, наутро стража и коронер будут выносить ее остывший труп. Вместе с ним вынесут все, что ты прячешь от меня в погребе. Все твоё пиво, вся твоя еда и иные богатства покинут тебя. Не жаль девку, пожалей своё дельце.
     — Богом клянусь, я вынесу все из твоего погреба, — поддержал Лукаш, — глядишь, и какой ни то уголёк случайно выпадет из очага. Да… Твой клоповник сгорит синим пламенем. Посуду давай, собака! Нам твою сивуху с пола, что ли, лакать?!
     Покрывая обоих разбойников, пожилой горец поставил на стол относительно чистую посуду.
     — Господин стражник, — начал он, и тон его из недовольного обратился в заискивающий: — Там девушку тиранят. Вы же за порядком следите, так, может…
     — Может, ты сам выдворишь его ко всем дьяволам?
     — Но ведь вы же…
     — Что ты сказал моему десятнику на прошлой неделе?
     — Он отказался платить за покровительство? — ухмыльнулся Иво, разливая самогон по стаканам. — Коли так, придётся тебе решать свои проблемы самостоятельно.
     — Он ещё и бандитами нас назвал, — Лукаш то ли подмигнул, то ли просто моргнул, Иво так и не понял. — Бандитами, представляешь?
     — Не бандитами, а разбойниками. Там, откуда я родом, разбойники — люди благородные.
     Лукаш ударил кулаком по столу:
     — Ещё раз я услышу про твою родину, разобью твоё рыло этим, — он поднял кулак и погрозил хозяину. — Там, откуда я родом, сначала бьют, а уже потом думают.
     Ибрагим, смекнув, что в спертом воздухе запахло проблемами, махнул рукой. Бубня что-то себе под нос, он направился к скрипучей лестнице, то и дело оглядываясь назад, опасаясь, как бы гости не начали потешаться над ним, ибо там, откуда он родом, подобного не прощают.
     Не говоря ни единого слова, они выпили. На втором этаже началась заварушка, но это интересовало их меньше всего. Дождь продолжал барабанить по крыше, молнии — сечь небо, а Лукаш — смотреть на Псаря одним глазом.
     — У тебя, очевидно, есть вопросы, — произнес боец Янтарных Скорпионов. — Обсудим все, пока старый не пришел.
     — Постараюсь изложить кратко, ты же постарайся меня понять.
     — Договорились.
     Человек в одежде стражника открыл рот и осторожно потрогал шатающийся зуб двумя пальцами, сплюнул на пол кровь. Придет время, и он поквитается с каждым.
     — Бургомистр сказал, что поручил Войцеху найти причастных к похищению горожан. Разыскать тех, кто обносит склады. Ты знаешь об этом?
     — Знаю.
     — Тут и дураку ясно, что зерно крадет твоя братия.
     — Это так, — согласился Лукаш. — Еще мы роем подкоп под западной стеной, но не думаю, что тебя это интересует.
     — Ты прав, не интересует. Ты стал стражником только для того, чтоб впускать в город своих сослуживцев. Да?
     — Это так.
     — Войцех понял это, и вы убили его.
     — А это не так.
     Иво налил себе самогон и не морщась выпил.
     — Вы заигрались в партизан, но это тоже не мое дело.
     — Но ты в него лезешь.
     — А ты говоришь все начистоту. Про зерно, про подкоп. Стало быть, ты не боишься меня.
     — А стоит? Ты говорил, что Псарня не торгует информацией.
     — Стоит.
     — Послушай, друг, раз уж мы начинаем мериться длиной клинков, тебе следует напомнить, кто я такой, кто мой командир и что мы сделали во время войны.
     — Без надобности. Я знаю, что вы отличные бойцы, превосходные насильники и талантливые детоубийцы.
     — И ты подозреваешь, что я убрал твоего дружка.
     — Не обязательно ты. Одно мне неясно: чего ради ты приперся сейчас?
     — Сказать тебе, что в поисках убийцы ты не одинок.
     На втором этаже вновь закричали. На сей раз фальцетом. Они прислушались.
     — Я тебя научу манерам, сопляк! Одевайся — и вон! — Звук удара. Настолько сильный, что его было слышно даже здесь, внизу. — Вон!!! Там, откуда я родом, женщин не бьют!!!
     — Дед разбушевался, — Лукаш ухмыльнулся и выпил. — Не ожидал, да?
     — К делу.
     — Я не собираюсь утаивать от тебя ни единой детали. Рассказываю, как есть, ибо потом ты не сможешь ничего мне предъявить. Идет?
     — Идет.
     — Твой, чтоб его диаволы драли, Войцех накрыл моих людей на деле. Одного из наших он допросил. Зверски допросил, надо отметить.
     — Мы приходим к тому, с чего начинали. — Иво, не подавая вида, положил руку на пояс. Нащупал рукоять ножа. — Я не поверю, если ты скажешь, что Скорпионы не мстят за своих.
     — Потроха твоего дружка хотели раскидать по главной площади, — Лукаш горько ухмыльнулся. — Пятеро превосходных бойцов отправились за ним.
     — И его тело нашли на улице. Так?
     — Так.
     — Что мешает мне сделать нужные выводы и убить двух зайцев одним ударом?
     — То, что твоего дружка нашли мертвым через несколько дней после того вечера. Моих братьев не нашли вовсе. Надо полагать, что погибли все.
     — Твои бойцы не могли дезертировать?
     — Мои бойцы не бегут с поля боя. Битва у Искорки тому пример.
     — И?
     — Как ты справедливо заметил, в Гнездовье пропадают люди. Мои парни пропали, пропал твой человек, пропадают стражники. В начале весны город кишел беженцами из Белого Брега. Здесь было полно нищих. — Лукаш приподнялся и через плечо наемника смотрел, как хозяин стаскивает с лестницы молодого и в стельку пьяного парня в дорогой дорожной одежде. В руках у корчмаря была покрытая копотью кочерга. Ряженый стражник улыбнулся. — Во дает старик.
     — Не отвлекайся.
     — В городе было полно нищих, но где они теперь? Правильно, их нет. Помнят о пропавших лишь единицы, и кажется, что людей все устраивает, одно но.
     — Я слушаю.
     — Половина домов пустует, и, если так продолжится, мы возьмем Гнездовье без боя. Оно нам, конечно, на руку, вот только доживем ли мы до того часа?
     Ибрагим вышиб дверь ногой и, вмазав молодому пропойце коленом в солнечное сплетение, выдворил почти бездыханное тело на улицу.
     — В моем доме никто не посмеет бить девок, на моей родине такого не терпят!
     Парень, лежа в грязи и под проливным дождем, произнес что-то нечленораздельное, но, скорее всего, очень грубое. Поднялся и, подобрав с брусчатки лошадиное дерьмо, принялся закидывать дверь постоялого двора:
     — Жри! Жри! Завтра я приведу стражу!
     — Как-то к нам прибыл посланник герцога, — почти шепотом произнес Лукаш. — Этот пройдоха был с нами тогда, когда мы только закрепились на усадьбе и начали внедряться в город. Это было не так давно, почти перед приездом твоего дружка. Посланник первым делом спросил, не вступали ли мы в боестолкновения. Он сказал, что не хватает людей, а мы-то, представляешь, спорить начали, мол, так оно изначально и было.
     — А было иначе?
     — Представь себе. Наш командир велел стряпчим отыскать журналы довольствия на конец весны. Действительно, паек вначале получало двадцать восемь человек, а осталось…
     — Я умею считать. Ваши плачевны.
     — Они стали еще плачевнее, когда не вернулись ребята, ушедшие за твоим Войцехом. Скорпионы рискуют не дожить до второй войны Трефов.
     — Замечательно, — наемник положил обе руки на стол и, уставившись на миску с кислой капустой, подавил отрыжку. — Это интересная история, но я очень устал и просто дам тебе совет. Ты его выслушаешь, потом посоветуешь то же командиру.
     — Ну.
     Псарь выпил и занюхал выпитое рукавом.
     — Рекомендую вам прекратить грабежи.
     — Это с какого рожна?
     — С такого, что Псарню подрядили решить и эту проблему. Конечно, в одно жало я к вам не сунусь, но и искушать судьбу не рекомендую.
     — А кишка не тонка? — Лукаш выжидающе смотрел наемнику в глаза. — Вот ты вроде не идиот, а…
     Иво не дал ему договорить.
     — Бытует множество мнений на сей счет.
     — Паясничаешь. А между тем нам лучше быть друзьями.
     — Лукаш, мы засиделись.
     Иво услышал легкие, почти невесомые шаги по лестнице. Обычно она скрипела, как проклятая, но не сейчас. Он обернулся. По лестнице, держа полы серого и до слез дешевого платья, осторожно спускалась девушка.
     — Рыжая, — заметил Лукаш. — Эй, лисичка! Не желаешь присоединиться ко мне. Моему собеседнику уже спать охота, а я полон сил.
     Девушка потупила глаза, и по выражению её лица было ясно, что она хотела и дальше оставаться незамеченной.
     — Эй, кудлатая! Я к кому обращаюсь?
     Она замерла и не шевелясь смотрела то на Псаря, то на Лукаша, то на хозяина постоялого двора.
     — Ко мне, — прошептала она. Из разбитой губы сочилась кровь, на щеке Иво увидел ссадину.
     — Ты хотел о чем-то спросить, — повысил голос Гончая. — Меня, а не девку.
     — Да с тобой бесполезно говорить. Просто не переходи мне дорогу. Считай, предупредил. Красавица, иди согрейся. Промочи горло.
     — Пускай уходит, — оборвал его Иво. — Ей и так досталось.
     — Псарь, иди на хер.
     — Лукаш, я прошу тебя: отвали от девки.
     — Ваша милость, — старик встал на сторону наемника, — ей и без того туго пришлось.
     Янтарный Скорпион поднялся из-за стола. Иво схватил Лукаша за запястье:
     — Прикоснешься к ней хотя бы раз, дядя тебя поломает. Потом я расскажу Вранам о вашем отряде. Так лучше? Считай, предупредил.
     — То есть такой ты человек, а?! — Лукаш пнул лавку, поднял с пола свалившийся плащ и со всей силы швырнул его в проститутку. — Принесешь к казарме. Скажешь, чтоб Лукашу передали. Ясно тебе?
     — Лукаш, уходи первый.
     — Да пошел ты!
     Ряженый стражник направился к выходу из корчмы и, отворив дверь, скрылся за непроглядной стеной дождя. Какое-то время было слышно, как он матерится, но раскаты грома знали свое дело.
     Она так и стояла на лестнице, взволнованно хлопая глазами. Дед, пригладив седую бороду, наконец нарушил молчание:
     — Дочка, может, останешься до утра? Дождина вон какой.
     — Мне надо домой, — она опустила глаза и, недолго думая, сбежала с лестницы. Иво, не отводя глаз, смотрел на её босые ступни.
     — Спасибо за все, — бросила она на прощание и убежала, не затворив за собой дверь. По полу начали гулять сквозняки. Псарь поднялся, в несколько быстрых шагов преодолел расстояние от своего стола до выхода и запер дверь на щеколду.
     — Я думаю, так будет правильнее всего, — улыбнулся он. — Диавол, я готов поклясться, что видел под её платьем лисий хвост.
     Хозяин подсел к нему за стол.
     — Радуйся, что не ослеп, — убирая бутылку со стола, сказал он. — Эта дрянь животы до дыр изъедает. Коронер так сказал. Давай я угощу тебя доброй водкой.
     — Старая ты метла…
     — Там, откуда я родом, убийцы недостойны пить и кушать хорошую или хотя бы сносную пищу.
     — Не заливай.
     — Зуб даю, — он впервые за вечер улыбнулся. — Я думал, что ты козел какой.
     — Многие так думают.
     — Не перебивай, а. Что за привычка? Там, откуда я родом… А впрочем, это сейчас неважно. Ты почему за девчонку заступился?
     — Тебе действительно интересно?
     — В Гнездовье женщины её профессии не считаются за людей. С дорогими разговор иной, но она-то грошовая.
     — Не твое дело, — он вышел из-за стола. — Я встаю с первыми петухами. Утром я буду злой и голодный.
     — Принял к сведению, — глядя вслед уходящему головорезу, подумал дрянь-человек, но и дрянь может быть человеком.

11

     Парень в дорогой дорожной одежде блевал, склонившись над бурлящей в луже дождевой водой. Настроение было окончательно испорчено. Сначала девкой, которой он заплатил и которая над ним же и посмеялась, потом еще этим поганым стариком, который сначала напоил его до поросячьего визга, а затем и вовсе избил кочергой. В довершение злой как собака стражник, проходя мимо, посчитал своим долгом дать ему пинка. «Пропади пропадом, старый боров! Пропадите пропадом все вы!» — думал он, вытирая рукавом губы. Гроза поддержала его и оставила на мрачном небе свой неаккуратный, но эффектный росчерк. Он надвинул на глаза капюшон и попытался вспомнить, где оставил головной убор. Тщетно. Проверив рукой пояс и убедившись, что кошель с деньгами все еще при нем, решил не останавливаться и продолжить вечер в более приятной компании. Где и с кем, еще не придумал, но план уже казался хорошим. На ум пришло несколько питейных. Выбрав ту, что ближе всего к борделю, он двинулся по улице. Невзирая на проливной дождь, не страшась пустых улиц, он распевал веселые кабацкие песни. Все было ему нипочем. Кто знает, дошел бы этот человек до своей цели или попался бы в руки гнездовскому ворью, но вышло так, как вышло.
     Остановившись у подворотни и приспустив портки, парень мочился на стену. В мусоре копошились жирные крысы, а в воздухе, словно в промежутках между каплями дождя, начали загораться крохотные золотые песчинки. За его спиной вырос добрый десяток теней, и в шум дождя вплелись побрякивания шутовских бубенцов.
     Удавка затянулась на его шее молниеносно. Теряя сознание, забулдыга услышал голоса, которые любому здравомыслящему человеку показались бы грязной пародией на речь.
     — Ешо трех — и в яму.
     — Кухар хочет четыре, — ответило нечто высоким, походящим на писк голосом. Нечто с легкостью подняло на руки свою жертву. — Четыре принесем. Дурак.
     — Остолопы! Бошки! На его двери нет мела!
     — У него нет с собой двери!
     — Скажем, что была! Кухар поверит!
     Они захохотали, радуясь своему хитроумному плану. Судьба человека решилась, но никому не было до этого дела. Все так же лил дождь, а небо секли грозы.

12

     Мертвецкая располагалась на окраине города, и путь туда был неблизкий, однако вопреки ожиданиям прогулка до берега Стремнины лишь улучшила его настроение. Он был сыт, и, что самое главное, по пробуждении его ожидала кружка доброго пива. Иво не был обидчивым, но человека злопамятнее его нужно было еще поискать.
     Бургомистр ходил из стороны в сторону у самой кромки воды и, судя по жестам, готовился к серьезному разговору. Увидев наемника, он принялся пуще прежнего размахивать руками:
     — Ты! Ну неужели решил взяться за работу? Вот это да! И года не прошло.
     Утро было свежим. Что-то должно было его омрачить, и Псарь понял — этим решил заняться заказчик. Тем не менее, насвистывая одну из недавно услышанных песен, наемник шел в мертвецкую, где его ожидала встреча с коронером, Войцехом и смрадом гнилой плоти.
     — Ты думаешь браться за работу?! — прокричал Марк, выбежав навстречу. — Ты не представляешь, что стряслось! Куда ты идешь, глаза протри! Я здесь, ау!
     Иво подхватил его за рукав и буквально внес в в барак.
     — Здесь меньше людей, — гаркнул Гончая. — Давайте вы всему городу расскажете, чем я занимаюсь.
     — Не груби мне! Стряслось несчастье.
     — Что на этот раз?
     — Пропали люди снова.
     — Сколько?
     — Понятия не имею! Нас интересует лишь один!
     — Я весь внимание.
     — Вчера в Гнездовье прибыл сын казначея. Да-да! Он учится в златоградском университете, и несчастный отец всю ночь не смыкая глаз ожидал сына.
     — Может, загулял где, вы же знаете этих студентов.
     — Ты мне тут не умничай. Мы обыскали все бордели, все питейные и, прости Господи, каждую подворотню. Аделмара как будто и не было.
     — А может, и не было?
     — Псарь, он был в городе. Стража докладывает мне обо всем.
     — И чем я могу помочь? Мне нужно все бросить и принять участие в поисках?
     Бургомистр оперся на стену и смахнул со лба пот:
     — Да нет, не стоит. Просто, если увидишь его, направь куда следует.
     — А куда следует?
     — Да хоть ко мне. Мой казначей места себе не находит.
     — Как я узнаю его?
     — Худой лопоухий парень. Глаза голубые, волосы — что солома. В ухе серьга золотая и лоб такой большой, сразу видно, парень умный.
     — Твой умный парень ужрался до поросячьего визга и измывался над проституткой, — хотел сказать Иво, но сдержался, а вслух процедил: — Найду — отправлю его к вам. Не паникуйте раньше времени.
     В бараке пахло травами и маслами, предназначение которых заключалось в борьбе со смрадом. Про себя Иво подумал, что на его памяти справиться с удушливой вонью разложения не удалось никому.
     Бургомистр был человеком разумным и потому, гаркнув наемнику о том, что ему следует быстрее ладить работу, удалился. Марк не желал искушать судьбу и провоцировать желудок к опорожнению.
     Проводив взглядом нанимателя, Псарь осмотрелся.
     — Живые есть?! — крикнул он, и в бараке что-то с грохотом повалилось на пол.
     Прогуливаясь между столами, он то и дело натыкался взглядом на одиноко лежавшее в самом углу зала тело пожилого горожанина. Чем сильнее у наемника было желание не смотреть на мертвеца, тем чаще он ловил себя на том, что откровенно пялится. Дед с рыжими, не тронутыми сединой волосами. Мертвеца еще не раздели; скромный костюм покойного и лежавшая рядом шапка выдавали в усопшем не самого зажиточного человека.
     — Не повезло тебе, — пробормотал Псарь. — Валяться вот так, в одиночестве…
     — Проспится — и все у него будет хорошо.
     Голос, оторвавший Иво от рассуждений о смерти, принадлежал молодому человеку, облаченному в кожаный фартук. На его поясе висел кожаный пенал с инструментами. Бледные щеки парня были усыпаны веснушками, и даже лысина не портила его внешности. Он мог бы сделать себе имя среди горожанок в возрасте.
     — Ты наемный убийца? — спросил парень. — Меня предупреждали, что ты придешь, да я и сам догадывался.
     — Я Псарь из цеха, — кивнул головой Иво. — А ты коронер?
     — Помощник коронера. До войны учился на врача, но так и не смог закончить обучение.
     — Я хочу говорить с коронером.
     — Говори, только он тебя сейчас не услышит, — парень улыбнулся и указал на человека, которого издалека Иво принял за покойника. — Вон твой коронер. К вечеру проснется и пойдет опохмеляться.
     — Я зайду вечером, — сказал Иво и направился к выходу из мертвецкой. — К вечеру приведи его в чувства. У меня к деду есть некоторые вопросы. Приведи тело Псаря в порядок.
     — Нет необходимости. Твой коллега в земле. Я не стал выкапывать его.
     — Ну так выкапывай.
     — Без надобности.
     Иво остановился:
     — Ты бессмертный или бесстрашный?
     — Я проводил осмотр тела. На что ты собрался там смотреть?
     — Ты?
     — Я. Понимаешь. Мой дядька, — он вновь указал на спящего, — он редко работу работает, горе у него страшное.
     — Горе у коронера? Я считал вас привычными к смерти.
     — Это долгая история, в конце которой беспробудное пьянство, — парень жестом предложил наемнику пройти в свою комнатушку. — Там мой журнал и кувшин пива, говоря о пьянстве. Присоединишься?
     — Ладно… — Иво приблизился к помощнику коронера и протянул тому руку. — Иво.
     Парень ответил на рукопожатие, продемонстрировав крепость хватки:
     — Дирк. Рад знакомству. Сказать по правде, вечером ты бы все равно пришел именно ко мне.
     Комната Дирка говорила о нем весьма и весьма красноречиво. Разглядывая пергаменты, изображавшие кости, внутренности и иные составляющие человеческого тела, Иво пришел к выводу, что перед ним человек хоть и молодой, но весьма увлеченный своим ремеслом. Книжные полки прогибались под тяжестью многочисленных фолиантов и учебников, на корешках которых красовались сургучные печати златоградского университета.
     — Ты всю библиотеку вынес или оставил там кое-что?
     Дирк, не отрываясь от своего журнала, растерянно огляделся по сторонам, так, словно его уличили в воровстве. А его и уличили.
     — Ты о книгах… Там они бы один ляд пыль собирали.
     — Почему не доучился?
     — Ушел на войну.
     — Ты воевал или…
     — Или. Я служил медиком в армии Вранов.
     — Благородно.
     — Мало в войне благородства… А после неё уже и не до учебы было. Дядька запил, отца и братьев убили, мать не пережила утрат. Все, как у всех. Вот! — он указал пальцем на строчку в журнале. — Я нашел твоего друга.
     — Ты прилежно ведешь записи, — сказал наемник, заглянув Дирку через плечо. — Кто приучил тебя к такому порядку?
     — Начальник полевого лазарета. Наука стоила мне четырех зубов и сломанного ребра.
     Псарь не ответил и лишь, пожав плечами, обратил свой взор на стеклянную колбу с заспиртованной собачьей головой.
     — Ты бы поосторожнее с этим.
     — А что не так?
     — Однажды я видел мастерскую ведьмы Рогатого Пса. Там такого барахла навалом было.
     — С удовольствием бы взглянул на их лабораторию, но тут не предмет культа, а мой научный интерес.
     — Интерес отправиться на костер?
     — Нет, — Дирк вышел из-за стола и, подойдя к стеллажу, принялся искать в нем нужный журнал. Поддел корешок пальцем и аккуратно извлек, стараясь не обрушить ветхую конструкцию. — Мои записи здесь. А что до собачьей головы… Я нашел этого пса в очень паршивом состоянии и пытался выходить.
     — А потом оттяпал ему башку и заспиртовал?
     — Примерно так… — Дирк положил книгу на стол и, наклонившись, отворил сундук. Вытащил из него такую же колбу и поставил оную рядом с той, что привлекла внимание гостя. — Вот! Чтобы тебе не было обидно за собачку, у меня есть кошечка.
     Во второй колбе действительно была заспиртована кошачья голова.
     — Дирк, ты не в себе.
     — Еще как в себе, но, боюсь, ты просто не в состоянии понять меня.
     — Ну ты попробуй объяснить, а я попробую вслед за тобой. — Иво не мог понять почему, но компания Дирка доставляла ему удовольствие. Разговор не напрягал наемника, а узнав, что тот служил военным медиком, Иво даже зауважал Дирка. — Не каждый день вижу подобное.
     — Подобного ты не увидишь нигде. Как ты мог заметить, в Гнездовье из живности остались лишь крысы, мыши и птицы. Сначала пропали собаки, потом начали исчезать коты и кошки.
     — А следом и люди. Говорят, что память тут тоже дама гулящая.
     — Все верно. Однажды я нашел дохлого кота и… Да, это именно его голова. — Дирк стал тщательнее выбирать слова. — Не спрашивай зачем, ради науки.
     — Да мне все едино, ради чего ты ковыряешься в трупах.
     — На ноздрях кота блестела золотая пыль. Представляешь? Я принес околевшего зверя к себе и вскрыл. Слизистая, легкие и даже мозг были забиты этой пылью.
     — Почему?
     — Понятия не имею.
     — С собакой история такая же?
     — Больше скажу. То же самое и с твоим коллегой.
     — А спиртовал зачем?
     — На память… Не задавай идиотских вопросов, — помощник коронера открыл книгу и, водя пальцем по странице, принялся читать: — Причиной смерти стали множественные удары, предположительно дубиной или чем-то иным, но тяжелым. В области желудка глубокая рваная рана. Множественные переломы. Дыхательные пути и легкие забиты золотой пылью, происхождение которой понять не получилось. Пыль — не металл, не песок и не специи.
     — А в башке пыли нет?
     — Я почем знаю? От его головы почти ничего не осталось. Продолжу… На предплечье имеются порезы, которые убитый нанес себе сам. — Дирк поднял голову и, глядя Иво в глаза, пояснил: — Там просто очень затейливо. В бою такие получить невозможно.
     — Продолжай. Что за порезы?
     — Это так важно?
     — Это так важно, — повторил Иво. — Если ты не помнишь, то придется выкапывать Войцеха.
     — Не придется. Я перерисовал их. Вот гляди, — он подвинул книгу и отошел от стола, не мешая наемнику переводить закорючки на человеческий язык. — Ты удивишься, но есть ведь и нормальная письменность, — язвительно произнес парень, убирая в ящик склянки с головами животных так, на всякий случай. — На какие только хитрости люди не пойдут, чтоб не постигать грамоты.
     — Тут еще написано, что в желудке Войцеха была найдена какая-то вещь.
     — О, так ты обучен грамоте. Век живи, век удивляйся.
     — Да, Кац научил читать. Что за предмет?
     — Сейчас. Подожди. Где-то здесь. А! Вот же. Держи. Ума не приложу, для чего он сожрал это, — помощник коронера протянул Иво кусочек фиолетовой ткани с пришитой к ней пуговицей.
     — Ай да Войцех, — на лице Псаря появилась неподдельная улыбка. — Какой же молодец!
     — Иво…
     — Спасибо тебе. Очень хорошая работа. Счастливо.
     Псарь похлопал помощника коронера по плечу и уже было собрался уходить, но тот встал посреди прохода и вопрошающе глядел на человека из златооградской артели.
     — Нет уж. Расскажи, что узнал.
     — Перебьешься.
     — Я могу помочь. Правда, — Дирк мял руками фартук. — Я здесь со скуки умираю. Войди в положение.
     Иво расшнуровал куртку и сел обратно за стол:
     — Наливай свое пиво.
     Нужды повторять дважды не было.
     — Две закорючки — глаз, — произнес Псарь. — Да, все проще, чем ты, должно быть, думал. На что похоже, то и значит.
     — Было похоже на рыбок. Ты пей, пей.
     — Нет, это глаз.
     — А вертикальные линии?
     — Это четвертые по значимости мастеровые Златограда.
     — Каменщики, плотники, штукатуры… Так четвертыми должны идти металлурги?
     — Нет. У Псарни свои приоритеты. На четвертом месте у нас ювелиры. Мы обеспечиваем безопасность сделок. Стоим за ремеслом, так сказать.
     — Потрясающе…
     — А чего ты хотел, — ухмыльнулся Иво. — Войцех знал, что умрет, и передал послание…
     — Я, кажется, понял! — лицо Дирка буквально просияло от радости. — Твой коллега хотел сказать, что за ним наблюдали из ювелирной лавки! Да! Его убил явно не ювелир, над ним целая ганза, должно быть, работала. Там костей целых не осталось, все в труху. Нет! Это был точно не ювелир, но ювелир был свидетелем убийства!
     — Парень, остынь… — Иво задумался. То, что говорит парень, было весьма и весьма логично. — Хотя давай выговорись.
     — Все сходится. Его тело лежало на торговой площади. Он валялся на животе, а первый удар пришелся в затылок. Значит, он стоял лицом к ювелирной лавке.
     — Подскажешь, как туда добраться?
     — Но… — помощник коронера тяжело вздохнул и, махнув рукой, выпил свое пиво залпом. — Бред.
     — Отчего же?
     — Ювелир пропал в крайний день весны. Его сыновья продали дело и уехали в Братск.
     — Кто же трудится в ювелирной лавке сейчас?
     — Никого. Если ты не заметил, город полупустой. Дверь заперта и опечатана. Ты уверен, что это все-таки не рыбки? А… Да! А с тканью что?
     — Ничего. Я понятия не имею, зачем он ей давился.
     На самом деле пуговица показалась ему знакомой. Кажется, такие были у карлика, который рисовал мелом на дверях.
     — Такое чувство, что проснулся после хорошей пьянки…
     — Тут многие на память жалуются, — помощник коронера тяжело вздохнул.
     Они быстро нашли общий язык. Два совершенно разных человека, интересы и жизненные цели которых никогда бы не пересеклись. Врач и убийца беседовали, пока в кувшине не закончилось пиво, а после наемник согласился с тем, что новый приятель составит ему компанию.

13

     Погода стояла превосходная, и, по словам сведущих людей, жара совсем скоро сойдет на нет. На въезде в Гнездовье было спокойно, и Хаган довольно жевал морковку, которой его угостила девушка с улицы Бронников и которую матушка молодого уже считала своей невесткой. На его лице застыла дураковатая улыбка, являющаяся всенепременным атрибутом юношеской влюбленности.
     К тому моменту он уже сдал караул, и десятник, будучи в хорошем расположении духа, забыл о том, что парень обязан проставиться за свои якобы совершенные ошибки. Полупустое Гнездовье начинало мало-помалу оживать, оставшиеся горожане то и дело сновали по улице. Хаган пытался вспомнить, всегда ли его родной город был так скудно заселен или же многие бежали из него после войны. Сей вопрос мучил его не первый день, и ответ на него он получал всегда один и тот же.
     — Всегда, — говорил десятник.
     — Всегда, собачий ты выродок, — вторил десятнику Лукаш.
     — Жалование обещают заплатить через день-другой, — раздался за его спиной голос Руди. — Сколько ты уже с нами?
     — С начала лета, — ответил парень. — Мог бы поступить на службу раньше, но…
     — Ты ни в чем не виноват, а оправдываешься, — оборвал его десятник и, прихлопнув жирного паука, свившего в выщербине стены паутину, почти по-отечески посмотрел на парня. — Ты безотцовщина, так?
     — Так.
     — Ну, оно видно. Не успел папка твоим воспитанием заняться… В общем, слушай. Покуда я над тобой главный, посчитай, что я тебе вместо отца. Ты парень в целом смышленый и от службы не отлыниваешь, это хорошо, — он поправил каску на голове Хагана и постучал по ней несильно, но тем не менее Хаган удар почувствовал. — Как ты успел заметить, мы тебя задираем иной раз, ну как бы это сказать… Да чего уж там, частенько это происходит.
     — Я все понимаю.
     — Ничего ты не понимаешь. Иногда все-таки надо за себя стоять. Я думаю, никто не обидится, если ты разок-другой дашь кому-нибудь в сани. Понял меня? Не на тренировках и не в казарме. А так, чтобы я не видел и никогда не узнал.
     — Понял.
     — Да не прячь ты моркву, жуй. Я не слепой, видел, кто её тебе принес.
     — Это не то… Это Мари.
     — Да то это, то. Девка-то она толковая, береги её и себя береги. Дожевал?
     Щеки Хагана окрасил румянец. Впервые за все время службы десятник Руди завел с ним разговор, который не заканчивался наказанием и последующими опустошениями его карманов.
     — Вот еще. Ты, парень, скажи мне, только начистоту и так, чтоб я не заподозрил за тобой лжи, — десятник огляделся по сторонам. — Ты не знаешь, какая муха укусила Лукаша?
     — Так ему же бока намяли вчера.
     — Да это пустяки, друг мой, — десятник улыбнулся, но за улыбкой даже дурак обнаружил бы фальшь. Хаган оказался дураком. — Ты ничего за ним странного не замечал?
     Парень, растроганный предшествующей сему вопросу беседой, не смог трезво оценить ситуацию и принял вопрос Руди как само собой разумеющуюся для командира заботу о подчиненных.
     — Если подумать… — начал он и тоже огляделся по сторонам. — Он ночью сбегал куда-то.
     — Сегодня ночью?
     — Да и не только.
     Руди задумался и, воскресив в памяти утреннее построение, не припомнил, чтобы кто-то говорил о налетах на склады.
     — Так, а когда еще он сбегал?
     — Парни из других караулов толкуют, мол, видели Лукаша и каких-то заезжих торговцев.
     — Когда это было?
     — Да на прошлой неделе.
     — Парень вспомни как следует.
     — Так нечего вспоминать. Они встретились с патрулем, и Лукаш наш сказал, что это вы ему поручили сопроводить путешественников до постоялого двора.
     — Ты в хороших отношениях с теми патрульными?
     Десятник стоял почти вплотную к Хагану и, несмотря на это, пытался максимально сократить расстояние между ними. Парню показалось подозрительным, что Руди перешел на шепот, но, услышав запах водки, перестал удивляться.
     — У тебя завтра скрутит живот, понял меня? — Руди подмигнул ему.
     — Чего?
     — Парень, у тебя завтра скрутит живот, и ты не сможешь стоять на воротах. Ты подойдешь и доложишь мне, что так, мол, и так: из гузна льется, что из ведра, и я дам тебе подзатыльник. Понял?
     — Нет, не понял, — признался парень. — Вы…
     — Я, — лицо Руди побагровело. Так бывало всякий раз, когда он терял терпение. — Ты скажешь, что тебе плохо. Я поору и отпущу тебя к лекарю, а тот, случись чего, подтвердит, мол, ты взаправду к нему обращался. Мы с ним давние приятели.
     — Понял, но зачем?
     — У меня очень важная для тебя, Хаган, задача, — Руди снял с пояса кошелек и всучил подопечному. — Как следует выпьешь с патрульными. Надо будет, надерешься и заведешь о нашем Лукаше разговор. С кем, куда он ходит? Где его еще видели? Понял меня? Обо всем доложишь. Ясно тебе?
     — Ясно, — парень хлопал глазами и до конца не понимал, моча ли ударила в голову Руди или водка. Он начал подозревать, что прямо сейчас мужики слушают весь этот разговор, стоя за стеной, и покатываются со смеху.
     — Разрешите уточнить?
     — Нет, не разрешаю. Знаешь, я верю в тебя, парень, — подтверждая свои слова кивками головы, продолжал Руди. — Само собой, об этом разговоре никому. Усек?
     — Да.
     — А теперь иди в казарму и выспись. Завтра будет тяжелый день. Хотя… Иди погуляй со своей девкой, главное, к утру вернись. Я сделаю вид, что не заметил твоего отсутствия на поверке.
     Руди проводил взглядом своего подчиненного и, пригладив ладонью бороду, присел на ступеньку перед арсеналом. С похмелья болела голова, но сейчас было не до головной боли. Десятник прикидывал, что каждый из его подчиненных так или иначе хороводится с Лукашем, а это может все усложнить. С другой стороны, он рассчитывал на награду, а возможно, за совершенный подвиг его назначат сотником, но в любом случае думать об этом пока рано.
     — Ох, Вальдо, — прошептал он. — Ох, старый дуралей… ну и затеял ты…
     Здесь, дорогой мой друг, следует кое-что пояснить. В ту ненастную ночь, когда Псарь пил кислое пиво, заедая его омерзительной на вкус капустой, а Лукаш не смог провести время с рыжей девчонкой, случилась беда. Нет, я говорю не о похищенном сыне казначея, не о тех несчастных, чьи дома посетили загадочные твари, разодетые в шутовские наряды. Всю ночь Руди был занят игрой в кости и как следует закладывал за воротник в компании Вальдо, гнездовского коронера. Того самого старика, которого Псарь по ошибке принял за покойника. Игра шла, и Руди фактически оставил своего приятеля без порток, а когда отыгрываться Вальдо было уже нечем, он выдал фразу, которую десятник принял за пьяный бред и которой поначалу не придал никакого значения:
     — Послушай, клянусь Господом Богом и его свитою, позволь мне еще раз бросить кости.
     Руди был непреклонен, но коронер не собирался сдаваться просто так. Он верил, что масть пошла, хоть и с запозданием, но пошла, а потому начал унижаться. Вальдо лукаво глядел на собутыльника и продолжал:
     — Я проигрался, все верно. Но ты же можешь вычесть нужную сумму из жалования моего старого приятеля, который после войны поступил к тебе на службу.
     — Ты бредишь. Я знаю всех твоих друзей, и не обижайся, всем им скоро валяться в твоей мертвецкой. Жить так долго — великая наглость.
     — Однако ты взял к себе на службу Лукаша, — Вальдо расплылся в улыбке. — А Лукаш старше меня на добрые пять лет. Уж не знаю, на кой ляд тебе эта старая колода, но, видимо, ты жалеешь старика.
     — Что ты городишь? Лукаш пашет как проклятый. День, мать твою, и ночь.
     — У меня кое-какие дела в той части Гнездовья. Да! Я регулярно прихожу навестить друга, но никогда еще я не видел его за работой.
     Так, друг мой, Руди, будучи достаточно ограниченным человеком, заподозрил своего подчиненного в шпионаже, и, несмотря на то, что про трефовых шпиков в Гнездовье не болтал лишь ленивый, десятник впервые за всю свою жизнь задумался об этом всерьез.

14

     Над Ржавой Ямой всегда светили звезды, и в их ярком сиянии шатры ярмарки искрились золотом. Кухар забыл, почему назвал своё предприятие именно так, возможно, судьба этого места заключалась именно в том, чтобы много веков назад оно получило это имя. Здесь никогда не наступал день. Вечная ночь помнила каждую каплю крови, пролитую на песке арены. Ночь помнила смех его братьев и сестер, помнила их восторг и представления, придуманные старшим сыном Рогатого Пса. В центе Ямы стоял шатер, в котором каждый год в последний день лета Кухар встречал своих родственников, дабы обсудить с ними дела и отдохнуть от суетной жизни среди смертных.
     Если бы тёмная Кухара дала слабину и приблизилась хотя бы на йоту к человеческой, его загрызла бы совесть, ибо с течением лет здесь было убито великое множество людей. К счастью для Кухара, его совесть имела иную природу, и та никогда ему не изменяла.
     — Двадцать бойцов, — прошептал он, и в книге учета появилась новая запись. — Мало, надо ещё пяток-другой, — он прикинул, сколько людей еще предстоит похитить из Гнездовья. На убогом подобии лица появилась полная коварства улыбка. — Должно хватить… Продолжим… Ах да. Девятнадцать тварей из числа младших. Та-а-а-к, что нам говорят записи? Ого, в Гнездовье ещё осталась одна. Надо бы выловить. До полного счёта не хватает только её.
     Кухар почувствовал, как врата Ржавой Ямы открылись.
     — Незваный гость! — Кухар расплылся в улыбке. — Он скоро будет здесь. Продолжим. Сорок одна кошка. Сорок одна собака. Отлично! Ух, скоро заработает кухня. Закатим пир горой! Итого: что мы имеем? — он перелистал страницы своей книги и, найдя количество заключённых этим летом контрактов, пришёл к выводу, что у него не так много слуг, как бы ему хотелось. — Нужно завербовать ещё парочку. Как все-таки жалко, что один псарь сдох, а другой отказался работать. Как жаль, как жаль! — он почесал ногтями плешивую макушку и почувствовал, как его гость проходит мимо клеток с бойцами. — А мой брат знает толк! — воскликнул Кухар. — Эти бойцы прекрасны!
     Побрякивая шпорами, в шатер медленно вошел Гхарр, змееподобное существо, облаченное в доспехи, златоглазое воплощение войны и кровопролития.
     — Здравствуй, брат, — утробным голосом произнёс пришелец. — Я пришёл не один, со мной благая весть.
     Хозяин Ржавой Ямы вышел из-за стола и поклонился:
     — Ты никогда не приходишь один, но в следующий раз, будь добр, захвати с собой побольше подобных спутников.
     — Как скажешь, брат, — Гхарр улыбнулся. — На Дорогах Войны праздник.
     — Здесь тоже скоро будет праздник. Тебя ждать?
     — Конечно.
     — Да-да. Ты никогда не пропускаешь встреч.
     — Они вошли в привычку… — вновь произнёс Гхарр своим неизменно отстраненным тоном. — Ты распустил своих ведьм, они забыли о страхе. Ты пускаешь их на Дороги Чудес, а они ведут себя, что грязное ворье в ювелирной лавке. Они не видят красоты, которую ты им даришь.
     — Девы Рогатого Пса сами вольны выбирать путь.
     — Все их пути ведут к костру. Люди уже не те, что прежде, рано или поздно они перестанут их бояться.
     — Брат, ты становишься излишне человечен. Ты забыл, что люди ничем не отличаются от скота. Рано или поздно ты поймешь, о чем я.
     — Я знаю, о чем ты, и я с тобой не согласен.
     — Ты говорил о благой вести. — Всякий раз, когда кто-либо из членов семьи ставил взгляды и убеждения Кухара под сомнение, тот стремительно терял интерес. Из всех детей Рогатого Пса он один не являлся наследником той или иной отцовской черты, но семья прощала ему то, в чем сам Кухар по большому счету и не был виновен. — Ты пришел поделиться радостью, брат. Делись же ей и не мешай мне работать.
     Гхарр положил ладонь на яблоко клинка, и на его лице появилась улыбка, полная острых змеиных зубов.
     — На моей Дороге впервые за все время её существования появилось Семя. Я намерен его взрастить.
     — Вот как… Тебе известно, что… — Его взгляд наполнился неизбывной тоской. — Тебе же известно.
     — И тем не менее я сделаю это. Мне впервые выпала честь воплотить замысел отца.
     — Брат. Никому не удалось. Семена погибали, так и не пустив корни.
     — На моей дороге появилась тень Древа.
     — На моей тоже была такая тень. На дороге Лу-уха она была. Амелия в свое время видела несколько. Стоит ли перечилсять каждого, кто видел Семя и потерял его?
     — Нет. Но на моей Дороге подобного не было.
     — И что это значит, как думаешь?
     — Что я должен. Нет, обязан сделать все, чтоб наши Дороги сошлись.
     — Это глупость, а наш отец поставил перед нами невыполнимую задачу. Ты просто еще не имел возможности в этом убедиться. Ничего, когда ты потеряешь Семя, возможно, поймешь это. А может, и нет.
     — Гриммо меня поддержал.
     — Гриммо — тень Лу-уха.
     — Аур поддержал Гриммо.
     — А вот это странно.
     — Хэйлир…
     — И она поддержала?
     — Нет. Она сказала, что Семя обречено.
     — Хозяйка Дорог Судьбы не ошибается…
     — Но с ней не согласен Аур.
     — Ты хочешь влезать в конфликт Судьбы и Смерти? Я бы не рискнул… Хотя Дороги Войны как раз между Судьбой и Смертью.
     — А Дороги Чудес? Ты поддержишь меня? Пожалуйста, брат. Это важно. Для всех нас и для меня в первую очередь.
     — Чуда не будет, — ответил Кухар. — Семя умрет, и, чем активнее ты лезешь в его судьбу, тем раньше это произойдет.
     — Потому я прошу помощи.
     Они знали друг друга очень давно. Их дороги пересекались настолько редко, что, считай, не пересекались вовсе, и потому оба они любили друг друга, искренне веря, что уважение и любовь — вещи сами собой разумеющиеся.
     — К тебе попадет человек и умрет здесь.
     — Не удивил…
     — Послушай. Прошу.
     — Тебе пора уходить. Я слышал о том, что на востоке началась новая резня…
     — Подождет, — голос Гхарра дрожал. Змей не привык и не умел просить. — К тебе придет человек и умрет, но для него это будет первой смертью.
     — Ты себя с Лу-ухом не путаешь?
     — Он вернется к тебе, чтобы умереть дважды. Сжалься над ним, отпусти его.
     — Пойти против Хэйлир? Нет, брат. Исключено.
     Змей грустно улыбнулся:
     — Я знаю, где отец оставил ключ от твоего саркофага.
     — А… Ты пойдешь против брата ради сказки, которую нам рассказал Рогатый Пес?
     — Да. Боюсь, что иного пути у меня нет.
     — Проваливай с моих Дорог и не возвращайся никогда, — оскалился Кухар. — Твой человек умрет дважды, а для тебя ярмарки более не существует.
     Он щелкнул пальцами так сильно, что сломал ноготь. Змей исчез, и по щекам карлика потекли слезы.
     — Сначала отец меня предал, потом брат, — произнес он, и обида, разрывающая его сердце, превратилась в гнев: — Семейство уродов!

15

     Иво проверил печать на двери ювелирной лавки.
     — Сломана, — сообщил он помощнику коронера.
     — Думаешь, воры?
     — Думаю, что сейчас это не важно.
     Лавка находилась на малой торговой площади. Великий сонм запахов не мог побороть самый омерзительный из всех возможных — запаха рыбного рынка, который расположился ниже по улице. Иво ненавидел рыбу всем сердцем. Ему было отвратно все, что с рыбой связано. Запах, вкус и вид. Птичий гвалт вкупе с криками торгашей создавал видимость живого города, не знавшего о беде, пришедшей под музыку летних ливней.
     Дирк подергал дверную ручку.
     — Закрыто, — произнес он. — Закрыто, но изнутри.
     — Не проблема, — Иво присел на корточки и заглянул в замочную скважину. — Послушай, парень. Тебе придется подождать меня на улице.
     — Ты думаешь, там опасно?
     — Не уверен.
     — Раз не уверен, я должен пойти с тобой.
     — Нет.
     — Объясни.
     Наемник поднялся и положил руку на плечо помощника коронера:
     — Дирк, я ценю то, что ты хочешь мне помочь, но… А, пес с тобой. На первом этаже просторный зал с высоким потолком, второй этаж находится под самой крышей. Что это значит?
     — Что второй этаж достаточно тесный.
     — Именно. А если тот, кто находится в доме, опасен?
     — Значит, этот кто-то точно не по моей части.
     Тем временем со стороны рыбного рынка по душу Гончей шла группа из трех человек. На сапоге каждого из них присутствовал отличительный знак местной банды. Псарь удостоил их косым взглядом, но не более.
     — Милостивые государи, — заговорил один из них. — Вы находитесь перед зданием, принадлежащим ганзе Шебета. Ювелирная лавка под нашей охраной. Все, что в оной имеется, принадлежит Шебету. Проваливайте, пока целы.
     — Болдер! — прошипел Дирк. — Забирай своих верзил и катитесь ко всем диаволам! Нам неинтересно то, о чем ты думаешь, мы просто осмотрим дом и уйдем. — Дирк перевел взгляд на Псаря. — Плохо дело.
     — Откуда ты знаешь его имя?
     — Мы хоронили отца этого подонка. Это бандиты, и просто так они не уйдут.
     Наемник не обращал на представителей криминального мира Гнездовья никакого внимания. Вновь привстав на колено, прислонил свой длинный и неоднократно ломаный нос к замочной скважине. Принюхался, жадно втягивая ноздрями воздух:
     — Интересно…
     — Слушай сюда, дружок выжлятника! — начал тот, кого звали Болдером. — Если ты еще раз крикнешь на меня, я надеру твой тощий зад, а эта морда… — он указал пальцем на Иво. — Да-да! Тебе место в канаве, слышишь меня?! А?!
     Было бы до одури обидно, если возня под окнами лавки может спугнуть свидетеля.
     — Уйдет, потом ищи ветра в поле, — прошептал Псарь и добавил: — Дирк, иди в переулок. Там обязательно есть черный ход. Карауль. И если кто-то попытается сбежать, я буду признателен, если ты его задержишь. Не пытайся драться, если не умеешь. Запомни лицо и беги нахер оттуда, если запахнет жареным.
     — Ясно, — произнес помощник коронера. — А как же ты?
     — А я буду выносить дверь.
     — А если там сейчас никого нет?
     — Сквозняк выдувает запах похлебки, — процедил Иво, — там точно кто-то есть, и надо действовать быстро. Этот полудурок уже привлек слишком много внимания.
     Игнорируемый Гончей бандит неистовствовал. Он считал себя серьезным человеком и настолько уверовал в собственную исключительность, что перестал верить в басни о городах, которые подчистую вырезали люди из Псарни. Как известно, отсутствие веры рождает новую веру. Дурак поверил в себя и свои силы.
     — Послушай, ты! Сюда! — Болдер стянул куртку и передал её своему приятелю. Он развел руки в стороны, продемонстрировав своему предполагаемому противнику кривые наколки.
     — Смотрите все! — продолжал хорохориться парень. — Болдер из Сизого квартала сейчас надерет задницу выжлятнику!
     — Уйди, очень прошу, — произнес Иво, но не был услышан. — Уйди, не позорь себя. Люди смотрят.
     Псарь вновь вернулся к осмотру двери лавки и понял, что с хорошего удара он сможет её высадить.
     — Братан, да он по ходу тебя не воспринимает, — поддержал крикуна его приятель. — Может, нам его обработать?
     — Слушай, ты! — вновь заорал Болдер. — Сын шлюхи, выплюнь яйца обратно в портки и… — Тут до него дошло, что конкретно за эти слова с него спросят и спросят по всей строгости. — Или иди отсюда!
     Подпевалы хорохорящегося парня зашлись хохотом, и многим свидетелям стало понятно, что по отдельности эти ребята не стоят и выеденного яйца, но, если для кого-то это было откровением, то Иво знал об этом с самого начала. Он больше не желал пропускать мимо ушей. За сказанные Болдером слова в кругу уважающих себя людей было принято наказывать. Руки характерно потряхивало, но, поборов желание выхватить нож сразу, он в несколько шагов сократил дистанцию между собой и татуированным отморозком. Молниеносным движением произвел один-единственный удар ребром ладони прямо под кадык потерявшему страх идиоту.
     — Животное, тебе сказали — проваливай, — прохрипел Псарь. Он схватил за ворот осевшего человека и потянул на себя. Жалобный хрип задыхающегося он слушать не стал. На остальных глядел исподлобья. Они боялись его и не без причины. — Ты не человек, — вновь заговорил Псарь. — И вы не люди, — он обратился к застывшим стражникам. — А вы вообще бабы и мочитесь сидя!
     Он ударил Болдера. Сначала — в челюсть, потом — в ухо.
     — Мало, падла? Чью мать ты там шлюхой назвал, а?! Курвина струна! Мало тебе?!
     — Не убивай! — взвыл Болдер. — Не убивай, иначе Шебет тебя натянет!
     — Тебя, суку, жизнь вообще не учит!
     Гончая ударил его еще несколько раз.
     Как и ожидал Дирк, на крики прибежала добрая половина города. Из подворотни он не видел, что именно творит его приятель, но смекнул следующее: «Раз бабы еще не визжат, а стража не взялась за шестоперы, человек из цеха обходился малой кровью».
     — Зверь, — горожанка в желтом платье и белом головном уборе закрыла ладонями глаза. — Почему никто его не остановит?
     — Да вон стражники стоят! — дородная баба указала рукой на патрульных. — Вон же они, под аркой спрятались.
     — А вы не слыхали?
     — Да, все же гутарят о том, что страже приказали на псаря глаза закрыть!
     — Безнаказанность!
     — Да пускай он хоть всех их перебьет!
     — Бандиты грызутся, честный люд спокойнее вздыхает!
     Все как в дешевой постановке бродячей цирковой труппы. Дети плачут, толпа гудит, как потревоженный улей. Иво не обращал на все это никакого внимания, но вполглаза следил за дверью ювелирной лавки. Вонь рыбы была невыносима.
     — Какие расклады-то? — наконец, спросил один из друзей Болдера, глядя, как вымокают портки последнего. — Ты ж не будешь его гасить при свидетелях?
     — Эрик, заткнись, — произнес второй. — Псарь, давай забудем об этом. Болдер достаточно получил. Оно не стоит.
     — Вы суки. Мы же клялись на крови, — Болдер плакал. Жалкое зрелище. — Друг за друга горой… Так же.
     — Забирайте его и передавайте Шебету низкий поклон, — гаркнул Иво и пошел прочь. — Руки марать еще…
     Зеваки, ожидавшие резни, недоумевали.
     — Все, что ли? — спросил кто-то. — Он, видимо, ненастоящий псарь.
     — Наш дурак шарлатана подрядил?
     Наконец появились и стражники.
     — Расходимся! Ну! — недоумение сменилось негодованием.
     Псарь проводил горе-бандитов взглядом и, только когда горожане начали разбредаться по своим делам, вернулся к двери.
     — Дирк, ты там жив? — прокричал он. — Готов?
     — К чему?
     — Я выношу дверь! — Иво приготовился, а услышав от Дирка утвердительный ответ, добавил: — Уши оторву, если он сможет сбежать!
     Псарь со всей силы навалился на ладную дубовую дверь, но та подалась вперед. Только чудо помогло наемнику удержаться на ногах.
     Из мрака плохо освещенного помещения на него глядела девушка.
     — Не надо ломать мою дверь, — сказала она. — У людей принято стучаться.
     — Ты что здесь делаешь?
     — Я тут живу, — ответила девушка с длинной гривой рыжих волос. Девушка в сером и до слез дешевом платье. — Но пообещайте мне кое-что.
     — Смотря о чем ты попросишь.
     — Что не навредите мне в моем доме.
     — Обещаю, но ты знаешь, чего стоят обещания псаря… — он криво улыбнулся. — Я пришел поговорить.
     — Тогда проходи. Твой друг пускай ждет на улице.
     — О нем можешь не переживать.
     На чердаке, куда девушка привела Иво, было чисто и уютно, но уют был каким-то иным, непривычным. Вещей у девушки было много, но большинство из них не походило на те, что можно найти на рынках, торгах или же в мастерских. Пол был застлан разного рода и разных видов пледами, покрывалами и иным тряпьем. На столе, который некогда принадлежал ювелиру и за которым было сделано немалое количество украшений, стоял ларец, доверху набитый птичьими косточками и ожерельями из камушков, желудей и другим барахлом, ценность которого заключалась лишь в том, что все это добро не валяется на и без того захламленных улицах Гнездовья.
     — На приданое мое засмотрелся? — она не сводила с гостя глаз. — Я надеюсь на твою честность. Вора бы я в дом не пустила.
     — Этот хлам? — Псарь сказал первое, что пришло на ум. — Неудивительно, что ты не замужем.
     — Что для тебя хлам, для иных сокровище, — девушка подошла к котелку и принялась помешивать готовящееся на самодельной печи варево. — Ты голоден.
     — Не откажусь, — ответил Иво и лишь потом понял, что девушка не спрашивала, а констатировала факт. — Чем угощаешь?
     — Суп из голубей и смородины. Для вкуса я добавила мяты и немного крыжовника.
     — Я тебя услышал, — буркнул он и присел на скрипучий стул, сквозь щели в ставнях увидел то место, на котором нашли тело Войцеха. — Ешь сама.
     — Как знаешь. Мама учила меня готовить.
     — Твоя мама знала толк в ядоварении, — улыбнулся Иво. — Давно здесь живешь?
     — Нет. С начала лета.
     — Где жила прежде?
     — Тебе это столь важно?
     — Нет, но… Я не тебя ожидал здесь увидеть, честно.
     — Не ожидал? Почему? Эти хоромы слишком роскошны для меня?
     — О да, — Иво развел руками. — Палаты, достойные королевы Гриммштайна.
     — Я тоже так считаю, — девушка то ли не поняла иронии, то ли обыграла наемника на его же поле. — Мой прежний дом был в сотню раз меньше, но там… Там теперь опасно.
     — Что случилось?
     — Кухар напал на мой след.
     Она отошла от печи и уселась на пол, обняв руками подушку, из которой торчали голубиные перья. Псарю показалось странным, что проститутка не позаботилась о том, чтобы поставить какую-нибудь кровать, однако не спешил её осуждать. Иво не судил женщин подобной профессии.
     — Я удовлетворила твое любопытство?
     — Нет.
     — Что-то еще?
     — Вчера тебе хорошенько досталось. Я видел разбитую губу и рассеченную бровь. Весь вечер слушал, как ты кричишь.
     — И?
     — Сейчас ни царапины. У тебя есть сестра?
     — Была, но её убили.
     — Мне очень жаль.
     — Правда?
     — Да, мне действительно жаль. У меня тоже когда-то была сестра и… — он отвел взгляд в сторону. — Не важно.
     — И её убили. Тоже.
     — Ты не спрашиваешь. Говоришь, словно знаешь наверняка.
     — Да, я знаю про Агни и про то, что на самом деле её зовут Агнеттой.
     Иво опустил голову. Тема Агнетты причиняла боль. Всегда.
     — Есть что-нибудь еще?
     — Ты правда хочешь об этом поговорить? Хотя да… Нужно же иногда делиться своими горестями. — Она заглянула ему в глаза, но лишь на мгновение. Псарю же показалось, что рыжая проникла куда глубже. На душе впервые за долгие годы стало по-настоящему тепло. — О том, что Агни больна, знает только Кац, старик, руководящий твоей стаей. Ты никому не говорил о месте, в котором зимуешь, и о том, что деньги, заработанные на чужой крови, ты тратишь на лекаря. Его же зовут Шелдон? Он нечестный человек и обычно задирает цену. Тебя Шелдон боится и потому берет столько, сколько берет, и не желудем больше. А еще твоя сестра была проституткой, и её забил до смерти пьяный клиент. Ты потому вступился за меня ночью?
     — Да. — Руки тряслись. Он выламывал костяшки пальцев до хруста и не мог смотреть ни на что, кроме своих грязных сапог. — Именно потому.
     — А еще ты не отомстил. Кац же запретил мстить лично. За твою сестру мстил Войцех? Войцех — это тот, кто умер под моими окнами? Да, я слышала именно это имя.
     — Откуда ты это берешь?
     — Знаю и все. Нельзя носить в животе ежа и не чувствовать боли. Я знаю.
     — И я знаю.
     — Скажи мне, ты убиваешь за деньги и ненавидишь себя за это. Как так выходит? Почему охотник мечтает стать добычей? Амелия бы тебя осудила.
     — Ты мне скажи.
     — Откуда мне знать? Я вижу лишь те вещи, которые очевидны для тебя, а на этот вопрос ты пока не нашел ответа. За четырнадцать лет службы на Каца ты так и не определился.
     — Меня тревожит судьба племянницы. Если я умру на службе, Кац обещал заботиться о девочке.
     — И он сдержит обещание.
     Иво поднял глаза и с надеждой посмотрел на собеседницу:
     — Ты знаешь это наверняка? Он не соврал мне?
     — Нет, я не знаю этого наверняка, но ты же веришь его словам.
     — Кроме веры, у меня нет ничего.
     — Верь, — она подмигнула Гончей. — Ты же не продашь меня Кухару?
     — Нет, ведьма. Не продам.
     — Я не ведьма, — девушка зашлась звонким смехом. — Я оборотень.
     — Лисица? Я видел твой хвост.
     — Обычно, узнав мою маленькую тайну, люди бегут в ужасе и до первой церкви.
     — Я не боюсь монстров.
     — Совсем-совсем? А ты их видел?
     В ответ он горько улыбнулся:
     — Каждый день.
     — Ты пришел, чтобы задать вопрос, но в этом нет необходимости. Твоего друга убил Кухар. Старший сын Рогатого Пса. Я видела это собственными глазами.
     — Кухар… Это имя кажется мне знакомым. — Он вспомнил клочок ткани с золотой пуговицей, которую Дирк извлек из желудка Войцеха. Вспомнил уродливого карлика, цвет одежды которого совпадал с цветом ткани. Странно, что он смог провести аналогию только сейчас. Сознание всячески уходило от подобных мыслей. — Я, кажется, слышал это имя.
     — Вспоминай. Он часто бывает в городе. Многие его видели и говорили с ним, но сам он делает все, чтобы о нем забыли.
     — Слушай, как тебя зовут?
     — Умма, — девушка протянула ему руку. — Рада, что ты спросил.
     — Хорошее имя.
     — Мама придумала, — она расплылась в улыбке. — Ты, если не можешь вспомнить, не переживай. Кухар хозяин сильного колдовства, его так просто не разгадаешь.
     — Разгадать колдовство?
     — Конечно. Все можно разгадать.
     — Человеку это по силам?
     — Боюсь, что нет, потому и говорю — не переживай. Если Кухар хочет, чтоб кто-то о чем-то забыл, значит, этот кто-то забудет. Тут сомнений нет.
     — Ты говоришь о нем так, словно восхищаешься им.
     — Он старший, он может все и… или даже больше. Многие старшие презирают нас, младших. Кухар презирает точно, но не все такие.
     — Я не понимаю. — Иво прислушался к доносящимся с улицы звукам. — Но мне и не нужно понимать, платят не за понимание. Как его найти?
     В закрытую дверь, в ту самую, которую Иво был готов вынести, трижды постучали, и Псарь, подойдя к ставням, приоткрыл их. На пороге стоял Дирк и, переминаясь с ноги на ногу, постучал еще раз. В руках помощника коронера был ржавый молоток, который он, очевидно, подобрал в переулке за ювелирной лавкой. Парень постучал еще раз, но теперь сильнее.
     — Дирк! — прошипел наемник. — Ты почему ушел от черного хода?
     — Я сломал замок, дверь теперь не открыть.
     — Красавец, — Иво был рад подобному проявлению смекалки и еще больше был рад тому, что парень не сбежал. — Ты можешь идти по своим делам.
     — Но…
     — Потом все узнаешь. До скорого. — Псарь затворил ставни и, заглянув в котелок, сам взял ложку и перемешал похлебку. — Повар из тебя… А, не мне судить.
     — Иво. Ты доверяешь этому человеку?
     — Доверяю.
     — Почему? Чем он заслужил доверие?
     — Он лекарь, — Псарь пожал плечами. — Кому еще доверять, если не военным лекарям?
     — Я могу ему доверять?
     — А мне можешь?
     — Не знаю, Иво. Не знаю.
     — Лисица, я должен узнать, как достать Кухара. Он не должен уйти безнаказанным.
     Умма подошла к наемнику и положила руки на его плечи. Кожа оборотня была горячей, и он услышал её запах — запах осени и теплого сена.
     — Ты, скорее всего, умрешь, — она соврала, он прочитал ложь, а Умма услышала его мысли. — Нет, Иво, ты не скорее всего, а точно умрешь. Беги из города, прошу.
     — Нет. Мне нужно выполнить работу. Расскажи, кто такой Кухар и что такое Ржавая Яма?
     — Кухар один из старших детей Рогатого Пса. Я уже говорила это. Чтоб тебе было понятно — я одна из младших. Среди нас ходят слухи, что и вы его дети, но я в это не верю. Между старшими и младшими простерлась огромная пропасть. В вашем людском понимании мы монстры, и я регулярно слышу истории о том, как русалки и лешие убивают людей. Половина всех историй — это брехня, но другая половина — чистой воды правда. Вы встречаете младших детей Пса, но мы бессильны предотвратить подобные встречи, ибо, как и вы, мы не прядем нить своих судеб и живем с людьми под одним небом. Старшие дети — иное. Они в вашем понимании — великое зло, не иначе. Но зло лишь потому, что отличны от людей и не зависят от воли ваших так называемых владык. Они живут далеко за пределами мира и могут открывать двери из своих миров в наш. Одним из таких миров правит Кухар, и его мир зовется Ржавой Ямой. Он неогромен, но места в нем достаточно, чтоб держать там рабов.
     — Рабов?
     — В Яме раз в год проходят бои. Кухар находит это забавным. В них участвуют и люди, и младшие твари. Старшие же в это время наблюдают, веселятся, делают ставки. Ты еще не передумал идти к Кухару?
     — Нет.
     — Тогда мне искренне тебя жаль. Наша дружба не продлилась долго, но я не буду возражать, если ты покажешь Старшему, что его хоть кто-то умеет не бояться.
     — С чего ты решила, что я не боюсь?
     — Но ты же собираешься биться с ним?
     — Да, но к страху это не имеет никакого отношения. Выкладывай.
     — С чего мне начать?
     — Начни с самого начала.
     — Человек из твоей стаи прибыл сюда и какое-то время ходил по городу, искал свидетелей исчезновения людей. Он все очень быстро понял, ибо удача была не на его стороне. Он видел Кухара, как и ты. На самом деле его можно увидеть достаточно часто просто потому, что он не прячется. Я говорила об этом. Твой Войцех убил какого-то человека или не убил… Скорее, сделал так, что охотиться этот человек уже не сможет, и стая того, второго, пришла за твоим другом. Его ранили и преследовали, а потом появился Кухар.
     — И убил Войцеха?
     — Не совсем. Он предложил умирающему псарю работу, выполнив которую он сможет жить.
     — Но?
     — Всегда есть но. Контракты Кухара — самая коварная магия. Её нельзя разгадать никому, но твой друг смог сбежать. Не имею ни малейшего представления, как он это сделал, но у него получилось. Я увидела его из этого самого окна. Он скрывался от мышиной погони и, кажется, истекал кровью. Воздух пах кровью, это точно, а еще магией.
     — Пыль, похожая на золото?
     — Да, — она улыбаясь сняла с огня котелок и по взгляду гостя поняла, что Иво от еды откажется. — Золото, которое разливается в воздухе во время дождя и перед ним. Так здорово! Однажды заколдовав небо над Врановым краем, Кухар больше не тратит свои силы на сотворение заклятий.
     Наемник помассировал виски. «Да, — подумал он, — расскажешь кому — засмеют». Вслух же он спросил:
     — Умма, в какой части города находится вход в Ржавую Яму?
     — В любой, где ты его откроешь.
     — И как мне его открыть?
     — Спроси у слуг Кухара, они-то наверняка знают.
     — Ты сказала, что золотая пыль появляется в воздухе во время дождя, — он провел рукой по подбородку и пальцем накрутил ус. — Значит, я имею все шансы изловить одного из слуг в любую дождливую ночь?
     — Это опасно.
     — Значит, могу… — Иво протянул руку Умме и, пожав горячую ладонь девушки, сказал: — Спасибо тебе большое. Ты очень мне помогла. Но почему?
     — Почему тебе не пришлось пытать меня?
     — Именно. Ты слишком сговорчива для свидетеля.
     — Я бежала из дома в Гнездовье, спасаясь от слуг Кухара. Знаешь ли, твоя работа сделает мою жизнь чуточку безопаснее. А теперь ответь честно: ты точно не голоден?
     — Голоден, — уходя сказал он. — Но меня уже пытались отравить капустой, и кажется, что голубь с крыжовником убьет наверняка.

16

     До ночи оставалось достаточно времени. В тот самый час, когда Иво искал двери со свежими следами мела, Хаган, спрятав полученные от десятника деньги за пазуху, неспешно брел в сторону дома. Парень понимал, а если и не до конца, то, во всяком случае, чувствовал — завтра он будет заниматься чем-то важным. Лукаш казался ему редкостным скотом, но, чтобы подозревать его в чем-то, кроме скотства, оснований не было. Лукаш, по соображениям Хагана, был тупым и весьма трусливым.
     — Высекут тебя, Лукаш, — прошептал он, и от одной лишь этой мысли ему стало так весело, что, представив воцарившийся в казарме хохот, Хаган невольно прослезился. — Сотник твою задницу на лоскуты посечет, не сомневайся. В чем бы ты ни был виновен, Руди выведет тебя на чистую воду. — Он прошел мимо корчмы «Поступь мерина», и от увиденного ему стало не по себе. В каждой из выходящих к этому месту подворотен было как минимум по трое парней. — Что здесь забыли ребята Шебета? — спросил он сам у себя. — Да еще и в таком количестве… — Ответ на сей вопрос интересовал его меньше всего, ведь люди из Сизого квартала не самые приятные господа.
     — Эй, желторотик! — обратился к Хагану старик, который прежде мирно беседовал с торговцем скобяными изделиями, стоя у передвижной лавки последнего. — Да не боись.
     Хаган замер.
     — Рад видеть вас, господин Шебет, — промямлил он.
     — Как поживает твоя матушка?
     — В порядке, господин Шебет.
     — А отец как? Работает или пьет?
     — Мой отец, господин Шебет, лежит в земле.
     — То есть ты у мамки один?
     — Один.
     — Стража хорошо платит, — старик улыбнулся. — В твоем случае служить не западло, будь расклад иным, я бы не понял, по какой причине такой ловкач напялил на себя коту цепного пса Гнездовья.
     Хаган, переминаясь с ноги на ногу, думал над ответом и, видя, как старик теряет терпение, не придумал ничего проще, чем спросить, как тот себя чувствует. Получив ответ, дескать, это не его собачье дело, виновато опустил глаза.
     — Скажи мне, сопляк, ты проходил сейчас мимо малой торговой площади?
     — Проходил.
     — Ты видел там ювелирную лавку?
     — Видел.
     — А псаря?
     — Да, псарь как раз выходил из нее. — Хаган огляделся по сторонам, все бандиты без исключения смотрели на своего хозяина. Парня прошиб пот. — Он ушел в сторону рыбного рынка.
     — Понятно, проваливай с глаз моих. Живо, — бросил старик и вернулся к разговору с торговцем: — Девять крон в неделю, не забывай…
     Хаган не дослушал ту часть фразы, в которой говорилось о расплате за отказ платить дань. Стражник, тяжело дыша, бежал домой и сейчас желал одного: скорее увидеть мать и рассказать ей обо всем, что с ним приключилось за последние несколько дней. Он расскажет ей не все, а лишь то, что сможет выдержать её слабое сердце. Многим молодым людям в его возрасте куда интереснее компания друзей. Друзья были и у Хагана, и было их достаточно, а вот мама одна, а у нее Хаган был один.
     Дорогой мой друг, в нашей жизни случается так, что, сами того не понимая, мы оказываемся вовлечены в игры иных людей, и наша роль в этих играх может оказаться не более ценна, чем карта мелкой масти. Оказавшись между молотом и наковальней, следует либо предпринять все необходимые меры, либо со смирением принять судьбу. У молодого стражника, к моему великому сожалению, недоставало опыта в подобных вопросах. Хаган попросту не знал, что игра уже началась.
     Срезая улицы и проходя через грязные слепые подворотни, он сокращал расстояние между ним и домом его родителя, а следовавший за ним человек не имел иных вариантов решения своих проблем, ведь они были значительно масштабнее, чем у доброй половины города. В душе этого человеке тлели угли проигранной войны, и лишь яростный ветер патриотизма не давал углям обратиться в пепел. Лукаш шел по следу с того самого момента, как подслушал разговор, затеянный десятником. Боец Янтарных Скорпионов уже осознал факт своего провала и теперь был вынужден бежать из города, сперва подчистив за собой. В то время, как Дирк, разочарованный тем, что не узнал подробностей их маленького расследования и топил обиду в пиве, а Иво уже обнаружил несколько помеченных мелом дверей. В то самое время десятник, отвечающий за охрану въезда в Гнездовье, валялся в своей каморке со вспоротой глоткой.
     В пустой подворотне Лукаш окликнул парня:
     — Хаган, постой! Хаган, в душу тебя дери, куда ты так бежишь?
     Парень остановился и щурясь вгляделся в лицо человека, ускорившего шаг. Он не без труда опознал в нем своего сослуживца, и разница между тем, что он видел обычно, и внешностью того, кто предстал перед ним сейчас, была колоссальной. Лукаш перестал сутулиться, с его лица исчезла уродливая борода, и оказалось, что мерзавец и подстрекатель весьма хорош собой.
     — Парень, да не беги ты так! — Лукаш больше не шепелявил.
     — Не твоего ума дело, — ответил Хаган и, чувствуя неладное, потянулся за шестопером. — Чего тебе?
     — Ты, наверное, к мамке идешь. Я же знаю о тебе, сам рассказывал. Она в той покосившейся развалине живет? Ой, да не криви ты лицо, я даже этаж знаю.
     — Лукаш, чего тебе? — Хаган сделал шаг назад. — По-хорошему говорю — уйди.
     — Иначе что?
     — Лукаш, мы оба знаем, что я тебя отделаю.
     Раз на раз Лукаш всегда уступал парню в силе. Хагану казалось, что их неприязнь пустила корни именно в тот час, когда они дрались на тренировочных мечах и увлекшийся новобранец пересчитал нахалу все ребра.
     — Да ты уймись, я же без злого умысла.
     — Еще шаг — и я ударю тебя.
     — Хаган, послушай, ты знаешь меня. Ты знаешь Руди, — Лукаш выставил перед собой руки. — Я не желаю тебе зла, но этот гаденыш решил отомстить мне за то, что я не дал ему обобрать Псаря. Помнишь же? Меня еще за это били. Скажешь, не было такого?
     — И что?
     — И то, что он отдал тебе мое жалование. Этот ублюдок сказал мне, что ты взял с его стола мой кошель. Он же соврал мне. Это мои деньги, парень! Парни со стены видели, как он передавал их тебе.
     — Зачем это Руди? — Хаган все еще был готов к драке, но, видя, как Лукаш брызжет слюной, как кричит, доказывая свою правоту, он усомнился в своем понимании ситуации. — С чего бы Руди так поступать?
     — Он хочет выгнать меня из караула. Да! Братец, ну! Не шутки же!
     Лукаш сделал еще один шаг в сторону Хагана.
     — Ты просто поверь мне. Они все знают, что мы с тобой не в приятелях ходим. Я вставил слово поперек слова командира, а он, думаешь, проглотит такое?
     — Лукаш, но он же не совсем мерзавец.
     — По его замыслу я должен поколотить тебя. Думает, что я тебя покалечу. Он собирается спустить на меня всех собак. Хаган, признай, он же отдал тебе мое жалование?
     В глазах Лукаша читалось отчаяние, во всяком случае, Хагану так показалось.
     — Ты же молодой парень, не лезь в эти игры.
     — Не переживай за меня. Шаг назад сделай. — Он и сам отступил назад. — Давай ты дистанцию держи, а! — повысил он голос.
     Лукаш остановился и опустил руки.
     — Парень, ну что мне сделать, чтоб ты перестал думать обо мне как о последней гадине?
     — Не быть гадиной.
     — Идет. Ты отдашь мне мои деньги?
     — Завтра. Подними этот вопрос после построения. Если все будет складываться так, как ты говоришь, я возвращу тебе каждую крону.
     — Идет, — Лукаш посмотрел на Хагана и улыбнулся. — Хороший ты парень. Прости за то, как я себя вел.
     — Время покажет, — произнес Хаган. — А теперь проваливай.
     Он все еще был готов драться, но то, что произошло, было за пределами его ожиданий. Лукаш провалился сначала в одну сторону, и это был ложный выпад, а затем в другую.
     — Ты, — удивился Хаган. — Ты чего? — Он увидел, как нечто заблестело в руке Лукаша. Лязг кольчуги и никакой боли. Хаган не понимал, как этот пройдоха смог двигаться с такой скоростью. Что-то проскрежетало по ребрам. Больно не было, но шестопер, который он только и успел снять с пояса, выпал из его рук. Лукаш ударил еще несколько раз, и, только опустив голову, Хаган увидел боевой нож в руках сослуживца. На яблоке ножа была выгравирована лилия Трефов. — Гад, — прохрипел парень и повалился навзничь.
     — Передавай привет отцу, — сказал, словно сплюнул, Лукаш. — Ты не настолько туп и правильно понял ситуацию. Но и не настолько умен, как о себе думаешь. Я бы дал тебе совет сначала бить, а потом думать, но покойнику мои советы не нужны. Счастливо оставаться, сопляк.
     Темнело. «Что значит покойнику не нужны советы?» — подумал парень и, доползя до стены, кое-как поднялся на ноги. Он был не готов умирать, но кровь и проколы на гербовой накидке говорили о том, что его судьба решена. Взвыв от страха, он поковылял в сторону дома, а когда упал и более не нашел в себе сил встать, пополз, оставляя за собой багровый шлейф.

17

     Банда Шебета была в полном сборе. Подобного наплыва гостей в «Поступи мерина» не было никогда.
     — Добрый вечер, барышни, — бросил Псарь, лишь отворив дверь. — Меня ждете?
     — Милсдарь псарь! — воскликнул корчмарь. — Я отправлял мальчишку предупредить вас.
     — Не видел никакого мальчишки, — ответил ему наемник. — Плесни пива.
     За столом спиной к двери сидел старик с зачесанными назад седыми волосами. Шебет был одет без изысков, но аккуратно. Он не оборачиваясь поднял руку и жестом пригласил вошедшего за стол. Иво удовлетворил его желание и присел. Здесь было по меньшей мере человек восемь, и еще десяток ожидал развязки на улице.
     — Меня зовут Маркус, — произнес старик. — Но они зовут меня Шебетом. — Налив себе и наемнику водки, он тут же выпил. — Уважишь?
     — Уважу, но сперва ты скажешь, зачем пришел. — Иво не спешил пить. — Ты тот самый Маркус, с которым некогда водился Кац?
     — Тот самый. Не смотри ты так на водку, я не собираюсь травить тебя.
     — Откуда мне знать?
     — Просто поверь. Если я захочу убить тебя, я сделаю это руками своих парней, вон их у меня сколько.
     — Твои парни…
     — Вы уже успели познакомиться. Да, мне обо всем рассказали, — Шебет нервно постукивал ногтями по поверхности стола. — Мне очень стыдно за этот инцидент. Не хотелось бы, чтобы об этом узнал твой хозяин. Знаешь… Мы же с Кацем давние приятели.
     — Я не стану болтать о том, что на тебя работают идиоты.
     — Но-но. Псарь, я должен быть уверен в том, что ты будешь держать язык за зубами.
     — Тебе придется просто поверить мне.
     Эти слова рассмешили Каца.
     — А ты вполне себе толковый мужик. Не боишься меня. Я не умею верить, Псарь.
     Услыхав о делах, хозяин постоялого двора схватил своего мальчишку за ухо и поспешил удалиться. Подальше от греха, так сказать. Никто из людей Шебета не помешал ему. Наемник ожидал, что, стоит хозяину уйти, бандиты тут же накинутся на съестное и выпивку, но этого не произошло.
     — Ты извинишь моих парней, и мы забудем об инциденте, — сказал Маркус Шебет. — Не бесплатно, само собой. Вот, — он выложил на стол аккуратную стопку монет, — двадцать крон, и мы в расчете.
     — Как пожелаешь.
     — Но это не все.
     — Ну, конечно.
     — Не язви, Псарь. Птичка напела мне, что ты ищешь для Марка пропавших людей.
     — Да.
     — Та же птичка пела о том, что ты ищешь паскуд, которые ломают наши склады.
     — Что же это за птицы таки, а?
     — Вороны. Не забывай, где находишься. Это мой город и тут все мое.
     Иво ухмыльнулся:
     — Продолжай, раз начал.
     — Хочу узнать обо всем раньше Марка.
     — Зачем?
     — Минувшей ночью обнесли еще один склад…
     — Не слыхал, — нахмурился Псарь, понимая, к чему идет разговор. — За день я видел Марка дважды, и ни о чем таком он не рассказывал, а, поверь, он любит нагрузить ненужными деталями.
     — Мой склад, — произнес Шебет. — Потому и не говорят. Убили несколько парней.
     Он потянулся к футляру, а Иво уже знал, что увидит. Он слышал о первых контрактах Псарни, которые заключил Кац еще до его прихода в цех. Первая грамота с купцом Юреком, вторая — с бандитом Маркусом и третья — с королем Гриммштайна, отцом короля Рудольфа. Те грамоты Кац подписывал кровью.
     — Ты хочешь знать, чьих это рук дело? — спросил Псарь. Но Шебет не ответил. Он медленно открыл футляр и извлек из него лист пергамента. Аккуратно развернул и положил на стол.
     — Читай, что пишет твой хозяин.
     — Я, Кац из ростовщической конторы Каца, обязуюсь оказать всестороннюю поддержку и посильную помощь в любых делах господина Маркуса… — Иво поднял глаза и уставился на собеседника. — Могу не дочитывать до конца?
     — Можешь не дочитывать.
     Иво все-таки выпил. О том, чтобы покрывать Лукаша и его шайку, не могло быть и речи. Как человек Янтарный Скорпион был симпатичен Гончей, но сейчас это не имело никакого значения. Цех кормил его и его племянницу. Важнее цеха не было ничего.
     — Твой склад ограбили Янтарные Скорпионы.
     — Так, — Маркус напрягся. — Те, которые вместе с Алой Десницей и Пурпурной Саламандрой?
     — Да.
     — Тихо, — оборвал его Шебет. — Ты хочешь сказать, что выродки Трефов в городе?
     — Не все.
     — Псарь, ты понимаешь, что делаешь достаточно громкое заявление?
     — Да.
     — И ты, работая на Гнездовье, не подумал об этом сообщить? Тебя повесят, ты же понимаешь? Если это вскроется, тебя удавят.
     — Да.
     — И? Сердце-то не ёкает?
     — Нет.
     — Слышь, эти люди — насильники и убийцы.
     Гончая обвел взглядом собравшихся. Медленно. Чтоб Шебет проследил направление его взгляда.
     — Не вижу здесь никого, кто бы хоть сколько-нибудь не подходил под описание.
     Шебет захохотал, а вместе с ним и его парни. В этом смехе было нечто такое, отчего даже у Иво мороз пробежал по коже. Иво не знал, что в молодости Маркус командовал Миглардским конным разъездом. Не знал, что своим замечанием попал в самую точку, и не хотел знать. Старожилы банды Шебета, как и сам Шебет, в прошлом — дезертиры, и их свидание с петлей отложилось на столь продолжительный срок, что, посчитай, отменилось насовсем.
     — Я сколотил дельце в своем квартале в то же время, когда твой Кац открыл ростовщическую контору в Златограде. Люди из цеха Каца… Как бы это точнее сказать… Забыл слово, — он провел указательным пальцем по подбородку. — Вспомнил слово. Люди из цеха Каца — псы. Поганые собаки. Как там король говорил, а? Почему на твоем плече собака нашита?
     — Я вожу смерть на привязи, и смерть моя сука, — напомнил Шебету Псарь. — Не помню дословно.
     Маркус обратился к своим:
     — Что отличает хорошую псину от паскудной?
     Парни молчали.
     — Хорошую псину от плохой отличает…
     — Так.
     — То, что хорошая собака кусает, только когда ей велят.
     — Выпьем за хороших собак, — процедил Маркус Шебет и разлил водку по стаканам. — Ты явно хороший пес. Выкладывай все, что знаешь о Скорпионах.
     — С тебя пергамент, перо и чернила.
     — Ты карту рисовать собрался?
     — Нет, я собрался взять с тебя расписку. Ты напишешь благодарность Кацу за оказанное содействие.
     — А если нет?
     — Хер ты тогда узнаешь, где искать обидчиков. Псари не работают бесплатно и леваков не берут. У твоей грамоты есть номерок. Этот же номер есть в книге Каца.
     — Бюрокра-а-а-ты.
     — А куда деваться.
     Чуть погодя, когда водка кончилась, а хозяин «Поступи мерина» уже клевал носом, спиной подпирая стену своего заведения, грамота была составлена, и Иво начал свой рассказ об элитном подразделении Трефов. О том, что по имеющимся у Гончей сведениям те осели в брошенной усадьбе в двух днях пути от Гнездовья. Слушал Шебет внимательно и не перебивая, а когда рассказ подошел к концу, грязно и грубо обматерил каждого партизана:
     — Я убью каждого из них. От действий этих выродков во время войны пострадало много простых людей, и нескоро Вранов край забудет обиду. Что до Лукаша, если его действительно так зовут, мнится мне, что он уже покинул Гнездовье, но на всякий случай, Иво, оглядывайся по сторонам.
     — С чего ты решил?
     — С того, что на его месте я бы тебя грохнул.
     — Я не о том.
     На улицах шепчутся, дескать, одного десятника нашли мертвым. Если верить твоим словам, это и есть командир интересующего нас нелюдя. Скорее всего, шпика раскрыли, и он заметает следы.
     — Когда это случилось?
     — Убитого нашли днем, и он уже успел остыть.
     — Одна просьба, Маркус.
     — Говори.
     — Ты привезешь мне их головы, а ответственность за содеянное Псарня возьмет на себя.
     — Принял, буду нем как рыба.
     На том они и порешили.

18

     Кухар отворил дверь, и из Ямы, благоухающей ароматами ночи и смерти, вышел в смердящую нечистотами подворотню. Он прекрасно видел в темноте, но сейчас попросту не знал, куда идти.
     — Помогите, — слабый шёпот умирающего ласкал его слух. — Спа… — голос сорвался в кашель, — сите.
     Карлик облизал губы:
     — Помогу, мальчик мой.
     Каблуки его крохотных башмаков при каждом ударе о брусчатку вышибали не только звук, но и россыпь золотых песчинок.
     — Не прячься от меня, негодник. — Он слышал обрывистое дыхание, и нужно было поспешить. Все имеет привычку заканчиваться, особенно жизнь. — Кто это у нас тут такой?.. Умирающий? — Кухар склонился над лежащим в луже крови мальчишкой. — Ты, должно быть, Хаган? Замечательно… Ты не понял как, но позвал меня. Или, — он лукаво улыбнулся, — я все это выдумал.
     — Помогите, — прошептал парень, и, вглядевшись в его лицо, карлик смекнул, что тот уже ни черта не видит. — Я умираю, помогите.
     — Как же я тебе помогу, если ты умираешь?
     Парень не ответил. Закашлялся, и от уголков его рта потянулись алые нити.
     — Дело дрянь, — злорадствовал Кухар. — Ты сдохнешь, точно тебе говорю. Клянусь Рогатым Псом, будь он неладен, ты действительно умираешь! Прекрасно!
     Карлик засунул руку в карман и вытащил горсть золотого песка. Он поднес ладонь к губам, закатив глаза, выдохнул, и пыль разлетелась по подворотне. В тот момент, когда умирающий втянул колдовство ноздрями, Кухар узнал о нем все.
     — Ох, а мамка-то твоя… Бедная женщина. Одна останется. Представь, как горько и долго она будет плакать. Представил? А все из-за твоей смерти. Негодяй, так же никто не делает!
     — Заткнись, — прохрипел Хаган. — Заткнись…
     — А как звали того господина, что проколол твой животик? Не Иво ли?
     — Лу… — Хаган не смог договорить и повалился на бок.
     — Лукаш? Янтарный Скорпион, ага. Лукаш хорош, поди, жрет мясо и запивает его пивом, пока ты тут валяешься. Да диавола лысого он станет переживать о том, что порезал такое отребье, как ты.
     Хаган молчал, но слушал. Он уже не чувствовал рук, и холод приближавшейся смерти гасил сознание, приглушал, обволакивал, словно теплая речная вода. Голос незнакомца принес с собой боль, отчаяние, но, главное, он оживил в сознании умирающего воспоминания не самого приятного толка.
     — Ты, конечно, можешь просить меня об одолжении.
     Хаган отчетливо слышал эти слова. Они звучали в его голове, вплетаясь в мысли, и заменяли их.
     — Ты, конечно же, можешь просить… Нет, ты должен умолять меня и надеяться на мою доброту. Поживи чуточку, не уходи на Дороги Мертвых. Давай договорим.
     И смерть отдалилась от Хагана на один шаг. По щекам побежали слезы. Боль усилилась десятикратно, а ведь вначале её и вовсе не было. Кухар склонился над ним. Прижал свой высоко задранный нос к волосам Хагана и жадно вдохнул:
     — От тебя пахнет младшей девкой из Ротмирских лесов. О да, ты проходил рядом с ней, и на тебе осталась вонь оборотня. Отлично, парень! Отлично! Пора умолять! Начинай!
     Кухар захохотал и, отойдя на шаг, схватился за живот:
     — Вот умора! Вот удача! Как здорово! А еще мне кажется, что мы с тобой сможем поставить на место того Псаря, который отказал мне. Да! От тебя ведь и его вонью разит за версту.
     Шепот чужих мыслей сменился на хор голосов. Они кричали о том, что есть шанс избежать своей страшной судьбы, твердили, что нужно лишь попросить. Убеждали, дескать, у него появился шанс вернуться к матери. Они врали столь убедительно, что, посчитай, говорили правду.
     Кухар достал из кармана песчаные часы и пересчитал оставшиеся песчинки. Их оказалось шесть.
     — Долгих мгновений жизни, — прыснул он. — Я гляжу, ты не хочешь принять мой дар.
     Упала первая песчинка.
     Кухар развернулся и пнул замершую над лужей крови крысу. Он сделал первый шаг в сторону.
     Вторая песчинка последовала за предшественницей.
     Насвистывая мелодию, что некогда пела ему Амелия, Кухар топнул каблуком, разбрызгивая по сторонам кровь Хагана.
     Третья песчинка беззвучно скатилась в пропасть. Беззвучно-громко. Хаган услышал, как она ударилась о другие песчинки.
     — Ты слышишь, как уходит жизнь? Надеюсь, что да.
     Упала и четвертая. Кухар вышел из переулка.
     Он двигался на запах огня и страха. Кухар знал, что прямо сейчас полыхает казарма и огонь уносит жизни отрезанных от спасения стражников. Многие из защитников города так и не успели проснуться.
     — Надо бы прибрать к рукам Лукаша, вот он наделал шуму, — задумчиво пробормотал Кухар, и его тонкий нечеловеческий слух уловил топот копыт, уносящий Скорпиона прочь из Гнездовья.
     Хаган слышал звук падения песчинок и понимал — смерть становится частью него, а он — частью пустоты, именуемой Дорогами Мертвых. Пред его взором открылись Дороги, и тысячи бредущих по ним людей уставили на него угольки глаз.
     — Пятая песчинка, парень. Пятая, мальчик мой. Подумай, — прозвучал голос карлика. — Осталась одна.
     — Умоляю — спаси, — прошептал он из последних сил, и его слова подхватили городские сквозняки, пронесли сквозь ряды готовых к пиру крыс и были доставлены адресату.
     — Я рад, что ты сказал это, — произнес карлик и взъерошил его волосы. — А теперь прекращай умирать и открывай глаза.
     Молодого стража испугало то, с какой легкостью он исполнил требование чудовища. Теперь он видел, кого просит о помощи. Понимал это и принимал.
     — Я мертв?
     — Почти. У тебя очень мало времени. Аур отвлекся на других несчастных. — Кухар раскладывал на столе листы пергамента, исписанные аккуратным убористым почерком. — Что встал? Осталась одна песчинка, и, несмотря на то, что в Ржавой Яме время идет иначе, это все равно очень мало.
     Хаган огляделся по сторонам. Никакого переулка, никакой лужи крови под ним. Он стоял на мягком и искусно расшитом ковре.
     — Где мы? — потерянно произнес парень. — Что это за место? Я не понимаю.
     — Это мой шатер, — Кухар терял терпение. — Подходи, читай и, если согласен, — подписывай контракт.
     — Что это?
     — Это то, что ты обязан сделать по договору, и то, что, в свою очередь… должен я, — последнее далось ему с большим трудом. — Подписывай, у тебя мало времени.
     — Я не умею читать.
     — Тогда у меня плохие новости.
     — Если я подпишу, ты спасешь меня?
     — Клянусь, — ехидно ухмыльнулся Кухар и подавил смешок. — Всенепременно, мальчик мой.
     Сквозь дырки в полотне шатра за ними подглядывали мыши в шутовских одеждах.
     — Не надо, — шептали они. — Лучше смерть.
     — Ты дашь мне возможность отомстить?
     — Конечно! Месть — это святое дело!
     Хаган подошел к столу и, взяв в руки гусиное перо, поставил крест на том месте, на которое указал Кухар.
     — Когда я смогу вернуться домой? — спросил он, чувствуя, как затягиваются раны и тепло возвращается в его тело. Все это было похоже на волшебство и, по сути, являлось им. — Могу я сбегать к матушке? Одна нога здесь, другая там. Пожалуйста.
     — Нет, не можешь, — захохотал Кухар. — Этого не будет, а если и будет, то не с тобой, — он прыснул слюной и, щелкнув пальцами, обратил Хагана в человекоподобную мышь. Это быстро и безболезненно. Хозяин Ржавой Ямы швырнул под ноги обращенному серебряную миску и вновь забился в истерике, глядя, как парень скребет когтями свое лицо и воет от ужаса, пытаясь содрать с себя новую шкуру. — Полюбуйся на себя, красавчик мой. — Он снова щелкнул пальцами, и на шее Хагана появился ошейник. — Это чтоб ты был послушнее, мальчик мой.
     Происходящее до безумия забавляло хозяина Ржавой Ямы, и ужас, испытываемый его новой игрушкой, и осознание того, что с полсотни его человекообразных мышей прямо сейчас, слыша эти вопли, вспоминают о совершенной прежде ошибке.
     — Как говорила моя сестра, смертным всегда нужно больше, чем они могут себе позволить.
     — Ты обещал, что позволишь мне мстить! — прокричала мышь ростом со взрослого мужчину, и, упав на колени, Хаган зарыдал: — Ты обещал!
     — И я выполню все, что прописано в контракте, а насчет твоей мести… Увы, контрактом она не предусмотрена, — Кухар снова зашелся от хохота и, в третий раз щелкнув пальцами, в мгновение ока нарядил несчастного в шутовской костюм. — Так оно все-таки уместнее! — веселился уродец. — Шут! Шу-у-у-т! — кричал он и хохотал. — Танцуй! Веселей же!
     И Хаган танцевал всю ночь, а ночь в Ржавой Яме не кончалась никогда.

19

     Несколько дней небо над Гнездовьем было безукоризненно чисто. Подручные Кухара не высовывали носов их Ржавой Ямы, Дирк на пару с коронером не покидали мертвецкой и в свободное от своих занятий время врачевали ожоги людям, выжившим во время пожара. За это время Иво успел продумать свои дальнейшие действия и, решив во что бы то ни стало изловить одного из подручных Кухара, обратился за помощью к градоправителю. Марк выслушал все, что Иво посчитал нужным тому рассказать, но наотрез отказался предоставлять стражников в помощь Гончей, сославшись на то, что после диверсии люди нужнее на крепостном валу и улицах.
     Минуло два дня. Люди Шебета должны были вернуться в Гнездовье. Наемник не знал, что в нескольких днях пути от него под ласковый шум ветра и шелест кленовых листьев проливалась кровь отважных людей как с одной стороны, так и с другой. Отвага в битве, дорогой мой друг, искупает вину даже грабителя и убийцы. Отвага перед лицом смерти — удел сильных. Я был уверен в этом во времена молодости, верю тому и по сей день.
     Бой у усадьбы, некогда прозванной Кленовой рощей, а впоследствии ставшей вначале лагерем Янтарных Скорпионов и, наконец, бойней, длился недолго, и, если бы не коварство бандитов и удача, позволившие им перерезать часовых, — потерь среди партизан удалось бы избежать. Вышло же именно то, что вышло. Головорезы, бесшумно проникшие в усадьбу, резали спящих до тех пор, пока, наконец, не поднялась тревога. Она бы и не поднялась, если бы не допущенные головорезами ошибки.
     Конечно, при иных раскладах у людей Шебета не было бы ни единого шанса, ведь всякий знает, что даже десяток разбойников не уцелеет в схватке с матерыми бойцами, даже превосходя оных числом. Я, дорогой мой друг, придерживаюсь того же мнения. Но не стоит забывать, что в дни лихой молодости, еще до того, как засесть в Гнездовье, Шебет, или же Маркус из обедневшего рода Бернов, командовал Миглардским конным разъездом и после поражения своего вассала дезертировал вместе со своим подразделением. Какими дорогами он добрался до Гнездовья, ведает лишь он сам, но тот факт, что в первую очередь бандит привечает в своей шайке именно солдат, остается фактом. Проще говоря, в Кленовую рощу явилась непростая городская шваль.
     Утром тела убитых бандитов были аккуратно сложены в тени кленов, растущих на заднем дворе усадьбы, а головы покойников со стороны Скорпионов закатывались в приготовленные для верноподданных Трефа бочки с уксусом. Шебет, сидя на веранде, глядел в сторону Гнездовья и начищал до блеска захваченный в бою меч с выгравированными на яблоке лилиями. Тогда к Маркусу подошел один из его людей с виновато опущенной головой, главарь ганзы уже знал, что ему предстояло услышать.
     — Ну давай, Игорь, выкладывай, — произнес Шебет, не отрывая глаз от нависшего над лугами неба и не убирая крепких рук с рукояти клинка. — Чем порадуешь? Что с беглецами?
     — Мы гнали их до Зарецких болот. Троих порешили, двое ушли.
     — Головы принесли?
     — Принесли. Как быть с теми, кто сбежал?
     — А кто уцелел?
     — Их командир, он очень ранен и еще какой-то хер.
     — Да и пес с ними, пусть бегут. А тем, кто добегался, — отсеки головы и в бочки к остальным.
     — Сделаем, — Игорь посмотрел на отворенную дверь амбара. — А с зерном как быть?
     — Оставляем здесь.
     — Но там же состояние целое.
     — Ты язык забыл, собака?! — прокричал Шебет. — Я и сам знаю, что там состояние. Делай схрон, оставь охрану, а там видно будет. Ежели с нас спросят за это зерно, значит, не судьба, а не спросят, продадим какому ни то барону из числа зажиточных… — Шебет откашлялся и, глядя на отражаемые начищенной сталью солнечные блики, договорил: — Не обидят, чай. В Грошевые земли продадим, там каторжан тоже кормить надо.
     В то самое время, когда Псарь, получив от градоправителя отворот, разглядывал тяжелые цепи в лавке гнездовского металлурга и прикидывал, какими гвоздями будет вбивать их в брусчатку, какие скобы нужны для того, чтобы приладить их же к купленным капканам, и что, собственно, он собирается делать с пойманными в эти капканы чудовищами, — боец Янтарных Скорпионов тащил на своей спине умирающего мужчину, шестью годами старше его самого.
     Командир Скорпионов был относительно молод и матер. На полях брани его зоркий гла, и интуиция безошибочно определяли бреши в обороне противника, конница под его командованием прорывала ряды пехтуры и, прорываясь, сокрушала, разила и приносила Трефам победу за победой. Вагнер одним взмахом меча поднимал Скорпионов в атаку, и черный орел на его гербе о янтарном поле, даже покрываясь слоем пыли, был различим для глаз противника. Вагнер из рода Иакова упивался битвой, и всем казалось, что в пылу сражения он был неистов. Лукаш считал своего командира непобедимым бойцом, но теперь под стрекотание сверчков, оглушительное пение болотных птиц и траурно-яркий свет луны раскрытый боец Скорпионов нес на плечах покойника с торчащим меж ребер арбалетным болтом. Вагнер уже успел остыть, а погоня, длившаяся не так долго, иссякла, стоило беглецам очутиться в Зарецких болотах.
     Тянуло прохладой и запахом тины, квакали лягушки. Лукаш остановился и, понимая, что бежать больше некуда, уложил своего командира на мягкую, проминающуюся под весом человека из рода Иакова почву.
     — Спите, парящий над сечей орел, — произнес Лукаш и упал рядом. Ягоды клюквы поблескивали в свете луны, и над высохшим деревом, опустившим к воде свои узловатые пальцы, незаметно для глаз бойца появился он. Кухар вышел из принесенной ветром россыпи золотой пыли и мягко, по-кошачьи, приземлился на ветку дерева, уселся, свесив ноги, и наблюдал, не произнося ни единого слова, за тем, как солдат рыдает над убитым товарищем.
     — Ты доверился не тому человеку, — ревел он. — О лагере не знал никто, кроме Иво… — Лукаш, не поднимая головы, выдрал клок травы и швырнул в сторону. — Ты болван! Ты болван, Лукаш! Ты позор армии Трефов! — Он сжал зубы и колотил руками прохладную травку. Глядя на убитого Вагнера, вспоминая лица убитых ночью Скорпионов, он стянул с себя знамя, которое ему удалось спасти, и, аккуратно сложив его на груди покойника, закричал.
     Ветвь иссохшего дерева, что едва касалась воды, покачнулась, и по поросшей ряской глади побежали круги. Тихий смех привлек внимание сокрушающегося Лукаша, но тот не повернул головы.
     — Ты пришел добить меня? — спросил он. — Не думал, что кто-то из вашей шайки зайдет так далеко.
     — Нет, мальчик мой, — Кухар сидел на дереве и улыбался. Золотистое свечение медленно вместе с легким дыханием ветра ползло в сторону стоявшего на коленях перед убитым командиром солдата. — Я могу помочь тебе. Да-да. Ты ловок и проворен. Я предлагаю тебе особенный контракт.
     — Пошел вон, — бросил воин. — Кем бы ты ни был, каким бы наваждением ни являлся, пошел вон!
     — А что если я помогу тебе отомстить за братьев? Что если я помогу тебе достать Псаря, который сдал тебя и твоих людей с потрохами, а?
     — А что если я переломаю твои пальцы? Я же сказал — убирайся.
     — Я предлагаю тебе не только месть, но и свободу тех Скорпионов, коих заманил в ловушку мерзавец Войцех. Да-да. Они сейчас в одном очень далеком месте, но я отпущу их, если ты согласишься поработать на меня немного.

20

     Псарь ударил молотом, и кирпич брусчатки раскололся надвое. Он ударил еще и, совершенно не вникая в то, что о нем подумают, встал на колени, вынимая осколки из выбоины. Рубашка была насквозь пропитана потом, и вразрез с привычкой он стянул с себя куртку.
     — Зачем этот нелюдь ломает дорогу? — поинтересовалась у сидящего на телеге Дирка беззубая бабка. — Мало ли у нас проблем? Псари тут ямы еще рыть начали. При прежних властях такого бы не допустили.
     — Уймись, старая, — бросил её парень. — Видишь? — он кивком головы указал на медвежьи капканы, цепи и иные необходимые в их деле приспособления. — Гончая из Псарни взяла след и вышла на охоту, — говорил он громко и отчетливо. Так, чтобы его слышал каждый прохожий.
     — Дирк! — прорычал псарь, размахивая молотом. — Я тебя посадил телегу сторожить, а не языком молоть. — Он ударил еще, затем еще. — Ты, курвин сын. — Удар молота сокрушил камень, из-под которого тут же выползла сороконожка. Иво ненавидел не только рыбу, но и подобных тварей. Псарь придавил насекомое подошвой и вновь взялся за работу. — Скоро твоя очередь, — он, тяжело дыша, вытер мокрый лоб грязной ладонью. — Падла, давно я за ремесло не брался.
     — Стражу бы позвать… — буровил лавочник, которого раздражал тот факт, что у его дверей появляется яма. — А… Хер с ними.
     — Люди добрые, да как же оно так! А если этот козел и по домам шастать начнет?
     — Начну, если не заткнешься! — рявкнул Иво, не вникая, кому именно ответил. — Повыползали из нор…
     Вокруг уже скопилось порядочное количество горожан, и возрастающее возмущение накаляло обстановку. Псарь чувствовал себя до ужаса уязвимым. На его памяти один прекрасный фехтовальщик погиб в уличной драке просто потому, что пренебрег защитой и переусердствовал с водкой.
     — Тише, братья! Тише! — Дирк встал на телегу и, разведя руки, продолжил: — Видите эти кресты на дверях? Да-да, Матиас, на твоей двери такой тоже имеется. Мы уже свыклись с тем, что город наполовину пуст, а на другую половину заполнен ослами.
     — Ты кого ослом назвал?!
     — Бледный, не путай!
     — У! Тащи его с телеги!
     — Но-но! — Дирк приготовился держать оборону. — Тронешь меня хотя бы пальцем, Псарь тебе брюхо исполосует! Куда ты грабли?! Эй!
     Возмущение росло, но, глядя на то, как нелепо защищается помощник коронера, агрессия быстро перетекла в веселье.
     — А полезешь — укусит!
     — Как баба.
     Мужики-красильщики зашлись хохотом.
     — Да какая же баба с лысиной-то? — выдавил из себя горожанин в потрепанном жилете и крохотными поросячьими глазками. — Плешивая разве только.
     — Дирк, мать твою! — прошептал Псарь. — Без балагана никак не обойтись было?
     Положив молот на плечо, Иво направился к повозке. Жажда драла глотку.
     — Дай пройти, — сказал он и подвинул человека, преградившего ему путь. Сквозь толпу теперь нужно было пробираться. Горожане затосковали по зрелищам и радовались любой возможности позубоскалить.
     — Куда ты толкаешься?! — мужик, которого Иво потеснил, не думая о последствиях и размышляя о своем, таращил на Гончую залитые водкой зенки. Здоровенный детина, нужно отметить. — Тебе всыпать?! А ведь я могу! Не побоюсь, что ты выжлятник златоградский.
     Стражники наблюдали за происходящим через открытую нараспашку дверь корчмы «Хмельное чучело». Игра в кости занимала куда сильнее, чем царивший на улице беспорядок, да и сотник ясно определил, что, пока Псарь не схватится за нож, его трогать не следует.
     — Что там у них? — спросил боец с лицом, густо поросшим седеющей щетиной. — Второй день Псарь чудит…
     — Да глядишь — морды бить будут, — ответил ему приятель. — Дирк наш тоже вон умом тронулся.
     Корчмарь подошел к ним и наполнил их кружки пивом.
     — Вмешались бы, — сказал он. — У наймита молотильник-то вон какой.
     — Да кого он им тронет, кроме каменьев?
     — Псарь — это Псарь…
     — А два раза — это два раза, — перебил мужчину стражник. — Как там у твоей дочурки дела? Что-то её не видать совсем.
     — На сносях моя дочурка. В мужнином доме сидит, мужнин пол метет, — сказал, как послал, корчмарь. — Попрошу без шуточек. Вас тут не за них угощают.
     Тем временем Дирк безраздельно завладел вниманием толпы.
     — По городу шастает чудовище! — кричал он, возвышаясь над горожанами. — Мой друг будет с оным чудовищем сражаться! Да-да! За нас, за вас, за Господа Бога и милых дам, а я помогу ему! Ротозеи, это тысячеглавый монстр в человеческом обличье! Он ест детей, рвет рыцарские доспехи, и именно он — главная беда Гнездовья!
     Толпа ахнула.
     — Прямо так тысячеглазый? — переспросил трубочист. — Куда ему столько глазьев?
     — Дубина, он же сказал — тысячезадый!
     — Одно гузно — для сранья, другие — для того, чтоб скучно не было! — прыснул некто. — Давай дальше, Дирк! Рассказывай свои басни!
     Люди веселились.
     — Да он пьян, — предположил кто-то. — Налакался в мертвецкой и пошел байки чесать.
     — Да хоть бы и так, все лучше, чем ничего.
     Из «Хмельного пугала» вышла стража Гнездовья. Один из защитников зажимал пальцами разбитый нос:
     — Шуток ты, Йохан, не понимаешь! А ну, разойдись!
     — Разойдись, кому велено! — поддержал приятеля тот, чье лицо густо поросло щетиной. — Дорогу, курвы!
     — Тоже уши погреть вышли?
     — А то.
     — Рты свои — ша! Дирк, давай про чудовище.
     Все снова зашлись хохотом, и Дирк дал им про чудовище и вообще про все, на что хватило его воображения.
     — Лишь небо обрушит на землю свой гнев, оно выползет из болот и придет сюда, дабы разорять наш несчастный город! Вновь пропадут люди, вновь будут рыдать сироты!
     Иво наконец добрался до телеги и, стащив с нее Дирка, прорычал:
     — Расходитесь! Живо!
     — Иво, — жалобно произнес Дирк. — Но Иво, — и шепотом добавил: — Я не видел карлика. Надо продолжать.
     Толпа негодовала, и где-то внутри нее стоял, растирая подбитый глаз, детина, который обещал всыпать наемнику. Он уже изобретал план мести, как вдруг кто-то принялся дергать его за штанину. Детина опустил голову и обомлел.
     — В город приехала ярмарка! — довольно взвизгнул он, забыв о своей обиде. — Чудак какой, поглядите! — Но никто не обратил внимания. Вокруг летала золотая пыль, но и её никто, кроме обиженного Псарем человека, не замечал.
     — Да-да, мальчик мой. Ярмарка. С бубенцами и фортелями, — Кухар сжимал в руках свою книгу. — Приглашаю.
     — Как здорово! — воскликнул детина, и его собеседник понял, что имеет дело с человеком недюжинной физической силы, но с постыдно скромным умишком. — Ярмарка лучше, чем чудище.
     — Ты можешь оказать мне услугу? Взамен я приглашу тебя на первый. Задаром.
     — Конечно! — обрадовался мужчина. — Чего ты хочешь, крохотный человечек?
     Кухар восхищался здоровыми мужиками с умами детей. Из них получались хорошие слуги. Он извлек из кармана запеченное яблоко и протянул собеседнику:
     — Угощайся. У меня таких много!
     Толпа уже начала расходиться, а помощник коронера, вытаскивая из телеги капкан, принялся за работу. Иво водрузил на плечо цепь и, повернувшись к собственноручно сотворенной выбоине, увидел здоровяка, которому подарил наливающийся фингал.
     — Ты пришел за добавкой? — сказал он и сплюнул кровь. Рассеченная в драке с этим дураком губа кровила. — Если тумаков мало, у меня цепь есть…
     — Нет, дубина. Я не хочу драться, — потупившись, почти жалобно произнес бугай. — Я хочу передать тебе слова смешного человечка. Он просил меня передать их тебе. Я передам, да?
     — Ну уж передай, передай, передай, — передразнил дурака Дирк. — Передавало.
     — Он сказал, что его зовут Кухаркой. Я не понял. Он сказал, что тысячеглавый монстр приняла вызов и готов поиграть, но боится, что у тебя для таких игр кишка тонка.
     — Пошел прочь, — прошипел человек из златоградского цеха. — Вместе со своей кухаркой.
     — Падла услышала твои вопли, — Иво ухмыльнулся в густые усы. — Да, дружище, а ты переживал.
     Ближе к вечеру, когда капканы ждали своего часа в выбоинах у помеченных мелом дверей, Псарь и помощник коронера сидели в недавно открывшейся питейной «Барин у огня». Глядя на букеты чеснока, которые были развешаны здесь на каждом углу, Дирк решил, что корчмарь в детстве охотился на босорок и, повзрослев, не смог оставить увлечений юности.
     — Объясни мне, Иво. Я не понимаю кое-чего, — заговорил он, очищая от скорлупы куриное яйцо.
     — Не уверен, что я гожусь тебе в наставники, — буркнул псарь. — Но ты попробуй.
     — Для чего все это?
     — Сам не понимаю. Обычно я прихожу, режу, ухожу. Все обычно куда проще.
     — Я не о том. Зачем мы привлекали внимание Кухара?
     — Затем, что этот карлик все равно бы узнал о нашем замысле.
     — И?
     — Он убежден в своей силе. Да, друг мой. Из разговора с Уммой я понял, что шансов на победу у меня маловато.
     — Так… — Дирк разжевал чеснок, откусил от яйца и запил все это пивом. Он вопросительно уставился на собеседника: — Ты хочешь его разозлить? Судя по тому, как складываются дела в городе, шансов действительно нет.
     — Мы бросили Кухару вызов. Часто ли с ним подобное происходит?
     — Ты навязываешь свою игру? Хочешь, чтоб он действовал необдуманно? Думаешь, он ошибется?
     — Все совершают ошибки, а самоуверенные идиоты совершают их чаще иных людей.
     — Главное в этой истории, — заключил помощник коронера, — не оказаться самоуверенным идиотом.
     До часа, когда ночное небо расчертила отливающая золотом молния и на спящий город обрушился ливень, оставалось не так много времени, но сейчас Иво отдыхал, а Шебет и его ганза везли в город бочки с головами Янтарных Скорпионов. Горожане же недоумевали, глядя на капканы, которые им было строго-настрого запрещено трогать руками. Стража бдила за каждой ловушкой, и многие пришли к выводу, что бургомистр рехнулся после пожара в казарме. Люди начинали перешептываться о диверсантах, грядущей войне и тысячеглавом монстре. Слухи расползлись по Гнездовью стремительно, а Дирк уже стал действующим лицом многих анекдотов. Вот один из них:
     Утром Дирк возвращается в мертвецкую, и коронер просыпается от жуткого смрада.
     — Дирк, мать твою в щачло, — говорит он. — Почему от тебя так дерьмом воняет?!
     Дирк смотрит на засранные портки и говорит:
     — Пошли мы с Псарем охотиться на чудище. Капканы расставили, водки выжрали. Все по делу и даже сверх нужного. Тут Псарь видит, у одного из домов дверь с петель снята. Тишина, да нет никого. Выхватив нож, он побежал страховидлу резать. Я, стало быть, жду, жду, а Псарь все не возвращается. Уже стемнело и не видать ни зги, а все жду. Беру, значит, палку и иду друга выручать. Во мраке я вышел на врага — и как ударил его! Думаю, победил, Гнездовье спас. Наклонился посмотреть на чудище убитое, а там мешок на полу лежит… И тут как легли на мои плечи тяжелые лапища, как я закричал! Оборачиваюсь… Умом-то я понимаю, что это Псарь за моей спиной стоял, а вот в портки накладывать я перестать уже не мог.

21

     Стена проливного дождя заглушала звук бубенцов на костюмах человекоподобных тварей. Их было много, и тот, кого прежде звали Хаганом, шел впереди новых приятелей. Золотая вспышка открывала дверь в Ржавую Яму, и из соседнего переулка не таясь вышла другая группа. Кухар дал им простое задание собрать скот, так он это называл. Воспоминания о прошлой жизни оставили сознание подписавшего контракт парня, и лишь одно было бережно сохранено его хозяином, ибо оно — часть контракта. Голос Лукаша преследовал его, лицо Лукаша всплывало в те редкие часы, когда хозяин разрешал своим шутам отдохнуть. Кем был Лукаш, Хаган уже не знал, но чувствовал, что узнает мерзавца из тысячи и, узнав, сломает спину, выдавит из нее костный мозг.
     Мыши в шутовских костюмах были нечеловечески сильны, и то, что осталось от молодого и доброго парня, теперь упивалось обретенной силой.
     — Вы, — прорычал он, указывая на отряд в соседнем переулке. — Идете за лисой.
     — Есть, — отозвался старший шут и повел своих подчиненных на малую торговую площадь. — Постараемся не сломать её.
     — Хозяин выдерет тебе когти, если повредишь младшую тварь. — Хаган окликнул бойцов позади себя. — Братия, идем за мясником, Хозяин уверен, что там мы попадем в засаду. Ломаем засаду и забираем мясника. Смотрите себе под ноги, Кухар сказал, что там нас ждут ловушки.
     Иво ждал гостей в доме. Дрожа, горела свеча, и в её тусклом свете лицо наемника имело известное сходство с ликами каменных изваяний на златоградском погосте. Он подготовился к бою и, согласно заведенной им же традиции, гладко выбрил лицо. Псарь знал, что, раз за разом приводя в мир смерть, а та, как известно каждому, дама строптивая. Лежать на столе у коронера и иметь при этом неопрятный вид Псарю хотелось менее всего. Куртка была плотно зашнурована, но пошита так, чтобы не стеснять его движений. Дирк ожидал на втором этаже, он тоже готовился к бою. Сам же мясник, узнав о грядущей потасовке, переехал на время к родственникам, что жили на окраине Гнездовья. Помощник коронера уже разложил инструменты и был готов штопать, резать и ампутировать, если возникнет такая необходимость. Оба они понимали, что Псарь, столкнувшись с чудовищами, рискует всем, но Дирк не планировал сдаваться без боя. Парень имел опыт врачевания и решил во что бы то ни стало видеть своего приятеля пусть и потрепанным, но живым. В молитве — да, Дирк был человеком верующим, он просил Господа:
     — Если даже не полностью, сойдет. Главное, пусть будет жив.
     На маленькой печке стояло ведро с закипающей водой. Помощник коронера дрожащими от волнения руками раскладывал свежие бинты и вдыхал аромат приготовленных им мазей.
     На улице началась возня. Псарь слышал голоса, звон бубенцов, который не перебивали ни дождь, ни даже раскаты грома. Он выдохнул и, поднявшись с лавки, извлек из ножен меч, который ему передал Шебет в довесок к головам Янтарных Скорпионов. Головы на рассвете окажутся у градоправителя. Ладный меч он отдавать Марку не собирался. Такой можно выгодно продать в Златограде или даже оставить себе на память. Оружие, стоит заметить, было превосходно сбалансировано и востро. Гончая отстегнул с пояса ножны и аккуратно положил на пол, ногой отодвинул к стене.
     За дверью щелкнул капкан, и за щелчком последовал оглушительный вопль. Как и ожидалось, одна из тварей наступила в ловушку. Свеча погасла, и в тот же миг комната озарилась ярким золотым свечением. Сомнений не оставалось, Кухар наблюдал за работой своих приспешников. Твари вышибли входную дверь.
     — Понеслась, — выдохнул Иво. Страх отступил, от страха теперь было мало проку.
     Мыши набились в тесную комнату. Клинок Трефов встретился с обитой железом дубинкой и высек из нее сноп искр. Оружие шута осталось невредимым. Уйдя от удара человекоподобной мыши, наемник чудом парировал другой, более коварный выпад. Его пытались насадить на ржавый меч. Ответил ударом на удар, и его лицо обдало горячей кровью. Монстр заверещал и калачиком свернулся на полу. В золотом свечении замершей под потолком золотой пыли по помещению плясали тени, копируя движения как наемника, так и его врагов.
     Удар за ударом, уклонение за уклонением. Они были неимоверно сильны и вытесняли Гончую к лестнице. Иво тяжело дышал.
     Одна из мышей вышла вперед и, злобно рыча на своих соратников, вонзила острие меча меж ребер раненого приятеля.
     Хаган глядел на своего противника, и ярость закипала в его крови. Теперь их осталось трое. Они бы с легкостью задавили этого человека, но им не удавалось, и это приводило их в бешенство. Обращенный Хаган ринулся в бой, а оставшиеся мыши последовали за ним. Занеся меч над головой, он совершил выпад, повторяя стремительное движение, увиденное им в том переулке, когда Лукаш исшил его живот холодной сталью. Это он тоже помнил. Мышь считала, что Иво не сможет прочитать движений, но Иво смог. Не дав себя обмануть, Гончая нанес удар на опережение, и клинок вспорол воздух над головой Хагана. Псарь отсек уродцу ухо и, отступая вверх по узкой лестнице, обрушил на противника град ударов. Ослепленные яростью шуты лишились тактического преимущества. Конечно, Иво обо всем этом не думал, просто делал, как делается. Просто делал то, что умеет лучше всего.
     Кровь стекала по шутовскому костюму, языки бубенцов отбивали траурный марш, а Хаган, выронив меч, кубарем покатился с лестницы. Предпринял попытку подняться, но тщетно. Что-то сковывало его движения, причиняя острую боль. Обращенный взвыл и, схватив рукоять сидящего в плече клинка Трефов, вырвал оружие и с яростью отшвырнул в сторону.
     — Возвращайся в Яму, бесполезная падаль, — прозвучал в голове голос Кухара, и Хаган побрел к выходу, пачкая и без того грязный пол уже собственной кровью. Двое оставшихся продолжили биться. Ломая на своем пути мебель, крича от боли и обиды, Хаган выбрался из лавки. Раскат грома. Улицу озарила вспышка. Хаган увидел, как его товарищ, будучи не в силах освободиться из капкана, грызет собственную ногу. Хруст плоти, чавканье и рык. Раскат грома — и за ним в сторону подворотни поползла одноногая тварь. Хаган знал, что его приятель не сможет вернуться в Яму. Кухар калек не принимает, а его ожидает наказание. Он не оправдал доверия и теперь поплатится за это. Хагану стало жаль калеку, и он решил прекратить мучения подчиненного. События той ночи будут долго обсуждаться среди горожан. Услышав шум и гам, доносящийся из лавки мясника, люди подходили к окнам, становясь свидетелями той страшной картины.
     Псарь не сдавался. Терял кровь, надежду. Хрипел, но продолжал биться. Противники медленно поднимались по лестнице, нанося удар за ударом, парировать которые, лишившись меча и отмахиваясь ножом, было невозможно.
     Перехватив нож, взяв его за острие, наемник отскочил назад, метнул оружие, и оно с хрустом вошло в череп шута. Звон бубенцов, грохот упавшего на пол тела. «Эти берут силой, но не умением, — понял он. — Сбежавшая тварь сражалась куда искуснее». Тем временем остался лишь один противник. Резня окончательно перешла на второй этаж, и, находясь в узком коридоре, Иво имел больше шансов на выживание. Выхватив из скрытых под поясом ножен свой кривой, убийственной остроты нож, Гончая принял боевую стойку, прикидывая, как будет парировать удар. Понял, что придется туго. Понял, что заносит нож в свой последний раз.
     Шут зарычал. Он тоже понимал, что имеет все шансы на победу.
     Скрип двери, за которым последовал испуганный крик. Вниманием шута безоговорочно завладел помощник коронера, мышь бросилась в комнату, забыв про Псаря или же отложив его убийство напоследок.
     — Иво! — прокричал Дирк. — Иво, помоги!
     — Какого ляда?! — произнес наемник и побежал в комнату, служившую прежде убежищем для молодого человека. — Дирк…
     Псарь был готов ко всему, но вразрез ожиданиям услыхал исполненный болью визг. Визжал, к его великому удивлению, не его товарищ.
     — Иво, быстрее! — вновь прокричал Дирк. — Я не смогу его удержать!
     Псарь ввалился в комнату, выставив перед собой нож, но, увидев валяющееся на полу ведро и клубы пара, смекнул, что к чему.
     — А ты опасен, — буркнул он и бросился на мышь, наряженную в шутовские одежды. — Веревку! — прорычал он. — Курвин сын, да не брыкайся!
     Дирк ошпарил чудовищу морду, и ослепленная тварь, громя помещение, выла от боли, а когда Псарь велел своему товарищу резать зверю сухожилия, закричала уже от страха.
     — Не обещаю, что открою для тебя нечто новое, — Иво сплюнул кровь. — Но удивить постараюсь.
     Ночь для слуги Кухара лишь начиналась.

22

     Утро началось для Марка с визита человека, один лишь звук имени которого приводил градоправителя в ярость. Шебет не стучал в дверь, попросту не имея такой привычки. Бандит разбудил его, бесцеремонно пнув изголовье кровати. Открыв глаза, Марк тут же услышал резкий запах уксуса, а уже после увидел Шебета, его людей в коридоре и бочку посреди его опочивальни.
     — Как ты попал сюда?
     — Пришел, — развел руками бандит. — Как люди обычно попадают в дома? Через дверь, само собой.
     Кто-то из людей Шебета прыснул.
     — Охрана! — взвыл Марк, хватаясь за первое, что попало под руку. Сжимая в руке канделябр, он прокричал вновь: — Охрана!
     — Твои защитнички не придут. Уж прости, я отправил их подышать воздухом, — Маркус криво ухмыльнулся и сел на прикроватный столик, скинув на пол все, что не было к столику прибито. — Я пришел от твоего дружка из Псарни.
     — От Иво? — удивился Марк.
     Бандит обратил внимание на то, что бургомистр пытается прикрыться одеялом. «Точно, как баба», — подумал Шебет, а вслух сказал:
     — Я принес тебе подарочек. От себя, от него да от всех нас. Псарь сказал, что ты порадуешься, увидев, что мы тебе принесли.
     — Подарок? Вы издеваетесь?!
     Маркус указал на бочку:
     — Здесь головы тех, кто расхищал городские склады. На твоем месте я бы… Ну, не знаю… А нет, знаю. Ты можешь высечь меня из камня. Чудесный был бы памятник.
     Бургомистр обернулся одеялом и под пристальными взглядами бандитов встал с постели.
     — Посмотрим… — выдохнул он. — Можешь проваливать.
     Шебет одернул жилет и откланялся, почтительным тоном добавив:
     — Ваша милость, там Псарь резню учинил. Я бы на вашем месте всенепременно заглянул. Уж больно кроваво…
     Шебет покинул комнату. Марк снял с бочки крышку и покачал головой:
     — Лихо.
     Городская стража уже перекрыла улицу. Пасмурное утреннее небо, робкое перешептывание горожан. Много людей вышло поглазеть на последствия псарской работы, и бургомистр согласился с Шебетом, подумав: «Действительно ведь кроваво».
     — Марк! — поприветствовал его Дачс Богослов, представитель епархии Гнездовья. — Рад, что ты пришел, брат. Погляди, что учинил твой демон. Погляди, кого ты впустил в наш мирный город.
     Он прошел через стражников и увидел облаченного в рясу старика, стоящего пред медвежьим капканом, зубья коего до сих пор вгрызались в человеческую ногу, оторванную чуть выше щиколотки.
     — Погляди, кого ты впустил в наш богобоязненный город! Братья, сестры! — старик развел руками. — Уже ли нам, пережившим злодеяния и бесчинства Трефов, терпеть новое пришествие зла?!
     Кто-то из горожан прокричал что-то до ужаса оскорбительное. Богохульство, за которое церковь без раздумий набивает рот еретика углями, а после в Дачса полетели камни. Толпа начинала негодовать.
     — Прекратить! — голос воеводы Рикерта прозвучал откуда-то издалека. — Разойтись по домам! Это приказ! Ослушавшихся будем сечь!
     Медленно и без особой охоты горожане разбредались по своим делам, а иные, особенно любопытные, продолжили наблюдать за происходящим из окон.
     — Разгоняй их, ослы! — кричал своим людям воевода. — Какого ляда встали, вы тут закон представляете! Живо!
     — Видишь, во что ты превратил город?! — вытирая запачканную грязью рясу, причитал священнослужитель. — Твой отец был бы в ярости! Герцог будет в гневе! Городской совет уже негодует, и это последствия решения, которое ты принял в одиночку. — Тут следует отметить, что бургомистр не принимал решения позвать псаря в одну персону, но городской совет умел вовремя забывать о допущенных ошибках и ловко находить виноватого. — Гнездовье становится узилищем зла! — церковник обратил свой взор к небу. — Приютом для диаволов, а все потому, что ты упразднил пятничные богослужения!
     — Как ты вообще к этому вышел? — поинтересовался подошедший на подмогу Марку воевода. — Не понимаю, все эти крики только ради того, чтобы тебе вернули внимание паствы?
     — Еще один язычник…
     — Но-но! Я порядочный человек, я хожу на службы, а за такие слова тебя…
     — Да успокойтесь же! — вмешался бургомистр. — Как минимум одной проблемой у нас меньше.
     — Это какой же?
     — Ты, свечной огарок, хоть иногда от крови Господней отрывайся, а то лакаешь от зари и до зари.
     — Рикерт, ну хватит, прошу. Дачс просто не знает, что псарь и… и люди Шебета.
     — Тьфу! Не упоминай при мне имени этого подонка!
     — Выслушай. Они избавили город от ночных налетов на наши склады. Вот так вот. Виновные наказаны.
     По лицу воеводы было понятно, что подобное являлось для него оскорбительным, но, поскольку дело уже было сделано, топать ногами было уже поздно.
     — Я отправил своих людей на ту усадьбу, если там действительно все так, как нам сообщили люди Шебета, то… Грустно говорить, но мы ох как должны этим негодяям.
     — А если подтверждений нет, мы будем судить Псаря и наконец удавим Маркуса, — заключил Дачс. — Богу угодно так. — Он был крайне доволен тем, что принял уже принятое Марком решение и озвучил его первым, как ему, во всяком случае, казалось. Видя, как собеседники кивнули головами, он заключил: — Не стоит пренебрегать мудростью человека в сане и хоть изредка, но надо прислушиваться к советам церкви. Урок вам на будущее. Мы дурного не посоветуем.
     Марк пропустил это мимо ушей. Сейчас его куда сильнее занимали не перепалки, а залитые кровью лужи.
     — Что до тебя, бургомистр, ты оплатил труд диавола, — не успокаивался Дачс Богослов. — Ты повинен в резне! На твою душу лег тяжкий грех, и я бы рекомендовал тебе покаяться, а покаявшись, уйти в монастырь.
     — Ну, брат, в тебя же уже кинули камень. — Воеводе, как и Марку, уже надоел сей разговор. — Не кажется, что уже пора бы и прикусить язык? Кто в чем повинен, решит суд.
     — Нет, не кажется. Господь ведет правых. Я проснулся посреди ночи от ужаса и священного трепета! Господь привел меня в чувства, дабы я остановил мракобесие.
     — И где же ты был всю ночь? — ухмыляясь спросил воевода. — В то время как мои люди проливали кровь на малой торговой площади, где был ты и твой проводник правых?
     — Молился! — зашипел священнослужитель. Он неистово взирал то на воеводу, то на бургомистра, а после указал на окровавленный капкан, прибитый к брусчатке. — Молился, чтобы злодей был наказан, а эти диавольские оковы исчезли! Капкан! На цепи! На каких таких хищников охотился здесь твой нелюдь?!
     — Это я и хочу узнать, — не теряя самообладания, ответил Марк. — Где Псарь и что там стряслось на малой торговой?
     Рикерт вздохнул. То, что он собирался сказать, давалось ему с большим трудом:
     — Мой патруль вступил в боестолкновение с… кем-то.
     — С кем-то? Как это понимать? Что говорят бойцы?
     — Они уже ничего не скажут, друг мой. Патруль мертв. Четверо моих парней были забиты насмерть. Да-да. Так же, как и того псаря, почти на том же самом месте.
     — Свидетели есть?
     — Люди говорят что-то о чудовищах. Никто толком ничего не видел. — Рикерт скрестил на груди руки. — Я не понимаю. Там, в переулке, лежит хозяин вон той ноги и… Это… Аделмар. С парня как будто спустили всю кровь. И…
     — Договаривай.
     — Он наряжен в шута. А что до Псаря, этот лиходей заперся в лавке мясника и не пускает никого в дом. Говорит, что откроет только вам.
     — Высадить дверь и арестовать негодяя, — принял решение священнослужитель. — А пока дверь выносят, связать петлю.
     — Дачс, я ценю ваше стремление к решительным действиям, но не стоит так спешить.
     — Мне думается, что Псарь взял заложников. Как минимум двоих. Там молодой коронер и кто-то еще. Люди слышали крики. Всю ночь.
     Гордо подняв голову, бургомистр направился в дом мясника. Толпа перед ним расступалась. Рикерт, Дачс и несколько солдат последовали за ним. Остальные теснили с улицы зевак. Кого-то все-таки ударили по зубам, и этот кто-то заверещал о каре Божьей на радость Дачсу.
     Бургомистр трижды постучал в дверь:
     — Иво! Открывай!
     Немного погодя Псарь сдвинул тяжелую щеколду и предстал перед собравшимися. Гончая был бледен, а наложенные Дирком повязки едва останавливали кровь.
     — Я бы накинул что ни то из одежды, но она представляет еще более жалкое зрелище, — нарушил затянувшуюся паузу Псарь. — Проходите все. Я человек незатейливый, но вас удивить постараюсь.
     Дачс вскрикнул от неожиданности, увидев лежащего на полу покойника. На лестнице лежала совсем юная девушка с буквально вбитым в переносицу боевым ножом. Марк подметил, что каждый мертвец облачен в пестрые одежды шутов, отметил это и воевода.
     — Ты держишь заложников? — сурово произнес последний. — Отвечай. Молодой коронер жив?
     — Жив, — буркнул Иво себе под нос и направился к лестнице. — Даже полы не заблевал.
     Подобное поведение обескуражило всех присутствующих.
     — Нахальное животное, — бросил Дачс. — Он посмел повернуться к нам спиной. Мы орудие в Божьих руках, а он ведет себя так, словно мы пришли к нему в гости.
     — Помолчи, Богослов. — Марк последовал за Псарем, переступил убитого и, не в силах отвести взгляд от раскинувшейся на лестнице девушки, выдохнул: — Наверняка у всего есть причины.
     Смрад, заполонивший лавку, был нестерпимым.
     — Закройте дверь, посмотрите, есть ли черный ход, — скомандовал воевода своим людям, и взгляд его замер на мече с лилиями Трефов, который так и лежал на полу. — Будьте готовы, этот человек опасен. — Он осмотрел разбитую посуду, поломанную мебель, лужи крови и потом, встретившись взглядом с Иво, сказал: — Псарь, что же ты тут натворил? В колодки его! Живо!
     — Марк, объясни своему…
     — Никаких колодок. Пока никаких. Иво, что мы должны увидеть?
     — Там, в комнате. Оно еще живо.
     На лестнице появился Дирк. Он был бледен как мел, но сам факт того, что он цел и невредим, обрадовал пришельцев. Дирк, поприветствовав каждого из них, стянул с себя окровавленный фартук.
     — Пройдемте быстрее. Оно еле держится, — сказал парень. — Еще немного — и тварь вновь обратится в человека.

23

     Псарь, бургомистр, священник и воевода стояли в комнате неподвижно. Не отрываясь, они глядели на человекоподобную мышь, которую наемник догадался приколотить к полу гвоздями. Пахло щелочью, серой и еще чем-то. Именно этот смрадный букет, распространившись по лавке, вызывал у Марка рвотные позывы. Стены были покрыты запекшейся кровью, и священнослужитель, который, узрев чудовище, резко изменил свое мнение насчет Псаря и исполняемых им бесчинств, подметил, что наемник работал грамотно и четко.
     — Посчитай, как церковный дознаватель, — сказал Дачс Богослов. Стальные пруты и припекшаяся к металлу плоть, каменная соль в ранах твари. Когти были отделены от длинных и мощных пальцев, а кузнечные клещи, коими псарь вырывал монстру зубы, лежали на полу подле горсти этих самых зубов.
     — Во имя Господа Бога… — Рикерт подошел ближе к наемнику. — Эти твари бесчинствовали сегодня ночью?
     — Да, — Иво откашлялся. — Именно они.
     — Почему глаза перебинтованы? Они источают скверну? — священнослужитель подошел к распятой на полу мыши. Шут Кухара зарычал, попытался сдвинуться с места.
     — Дирк окатил её кипятком, — ответил наемник. — Тварь ослеплена, и лишь поэтому мы смогли пленить ее.
     — Вы пытали ее, — бургомистр проглотил ком. — Оно что-нибудь сказало?
     — По мелочи…
     — Это как? — воевода склонился над шутом. — Ты хорошо поработал… Под такими пытками люди рассказывают даже то, чего не знают.
     — Это уже не человек, — робко вставил свое словечко Дирк. — Они обращаются в людей, но… Только после смерти.
     — Есть то, что нам надо знать? — Бургомистр не ожидал услышать ничего хорошего, но не переставал надеяться. — Ты обещал убить карлика-колдуна. Я не забыл наш разговор и… теперь я верю каждому слову.
     — Колдуна надобно сжечь, — Дачс уже не кричал. — Надо сжечь. Обязательно. И эту тоже.
     — Его нужно сначала найти, — ответил Псарь. — А там жгите на здоровье. Как это сделать, я так и не узнал. Это, — он указал на тварь, которая к ужасу присутствующих начала неистово трястись, храпеть и шептать что-то нечленораздельное, — это существо не знает, как попасть в Ржавую Яму.
     — Врата открывало не оно, — добавил Дирк, укладывая инструменты в пенал. — Грустно это все.
     — Ржавая Яма? — переспросил Рикерт. — Что такое Ржавая Яма?!
     — Казарма, набитая этими тварями, если вам так угодно.
     Из ноздрей чудовища вырвались струйки крови.
     — Агонизирует, — заметил Дирк. — Рекомендую понаблюдать за процессом. Они умирают очень занимательно… Если это, конечно, подходящее слово.
     — Это выше моих сил, друзья, — Рикерт извлек из ножен меч и вонзил его острие в неистово бьющееся сердце прибитого к полу существа. Надавил — и вострая сталь, пройдя сквозь грудную клетку, оборвала страдания шута. — Враг повержен, Враны не глумятся над поверженным врагом. Коронер, выноси тело.
     — Смотрите, — спокойно произнес Дирк. — Смотрите, что будет дальше.
     Уже бездыханное тело чудовища выгнулось, захрустело костьми и выдрало из пола длинные гвозди. Монстр стал уменьшаться в размерах, и серая шкура клоками сваливалась на пол. Повязка сползла с морды. Медленно и по-простому убого оно стало превращаться в изувеченного человека.
     Воевода подобрал с пола шутовскую накидку и вытер с оружия кровь.
     — Диаволов промысел. Даже Трефы так не умеют, — прошептал он, нервно грызя губы. — Разное я видел, но такое.
     — Господь милосердный! — вырвалось у Марка, стоило тому вглядеться в лицо убитого. — Это же сын ювелира, я думал, что парень уехал из города.
     — Ну… Нет худа без добра, — нервно смеясь, заметил воевода. — Наследство-то свое он уже едва ли получит.
     — Почему это? — Дирк уставился на Гончую. — Лавка-то в порядке.
     — Все-то ты знаешь… Бой был не только здесь, друг мой, — Рикерт говорил медленно, обдумывая каждое слово. — Ювелирная лавка его покойного папашки тоже подверглась нападению этих тварей. Псарь, тебе об этом что-нибудь известно?
     — Нет, — хмуро ответил наемник. — Ничего.
     — Ты ошивался там не так давно. Что-нибудь нашел?
     — Там жила одна девушка.
     — Ну, теперь не живет, — Марк развел руками. — Мы-то что будем делать?
     — В первую очередь этот разговор не покинет сих стен, — воевода вновь покосился на мертвеца. — Паники в городе не случится. Во-вторых, мы должны защитить горожан и… Марк, я считаю необходимым повторить опыт псаря и расставить капканы. Везде, где успеем.
     — Я считаю… — начал Дачс Богослов, но осекся, поймав на себе взгляд Рикерта. — Чего ты так смотришь, ты думаешь, я вывалю все, что знаю, на первой же проповеди? Нет, ты ошибся. Псарь, что еще нам нужно знать? И да, я считаю своим долгом состряпать какую-нибудь небылицу о том, что же здесь действительно произошло. Мы имеем дело с диаволами, но не теми, что описаны в Писании, а иными.
     — Настоящими, — ухмыльнулся Дирк. — Тут вы верно подметили.
     Иво дал высказаться каждому и, присев на табурет, не сводил глаз с покойницы. Тварь, которую они с Дирком допрашивали, была до страшного похожа на Агни, и теперь Псарь не мог взять в толк, как успокоить трясущиеся руки. Подобного с ним не было давно.
     — Они появляются в городе лишь после дождя, — сказал он. — Их хозяин может в любой момент, но эти — только так. Не понимаю почему. Может, Кухар так захотел, а может, причина в другом. Они помечают нужные дома мелом и воруют из них людей, а еще… А еще Трефы планируют вернуться. К налетам на склады Кухар отношения не имеет. Больше мне сказать нечего.
     — Я тебя понял, — воевода протянул Гончей руку. Рукопожатие у него было крепким. Они какое-то время смотрели друг другу в глаза. — Ты хорошо поработал, но объясни, каким образом ты выжил, а мои парни нет?
     — Хер его знает, — честно признался Иво. — Повезло.
     — Скажу на собрании, что по городу бродит медведь, — нервно грызя ногти, заключил Марк. — Слухи уже должны расползтись по городу. Но на собрании я объявлю, что нанял псаря, дабы тот разобрался с налетчиками на склады… Скажу, что псарь свою работу выполнил.
     — А поверят в медведя-то?
     — Поверят, церковь поддержит тебя, бургомистр. Псарь, — Богослов одарил наемника взглядом, исполненным отвращения. — Нечего тебе прохлаждаться, иди колдуна убивай.
     — Ты рехнулся? — воскликнул Дирк. — Он едва ли пережил эту ночь, а в Ржавой Яме этих зверей пруд пруди! Так же говорила эта несчастная?
     — Так, — подтвердил Дирк. Слова Богослова шокировали парня, но не удивили. — Иди сам, если не боишься. Проще уж в петлю влезть.
     — Он убийца. Ему и так место в петле. Такого человека не жаль, а если сможет избавить нас от напастей, я лично отпущу ему грехи.
     Воцарилось молчание. Над трупом летали мухи, а Псарь нервно заламывал костяшки пальцев:
     — Если надо, пойду. Контракт есть контракт. Кац с меня шкуру спустит, если вернусь без грамоты.
     Бургомистр подошел к наемнику и положил руку на его плечо:
     — Скажи Кацу, что работу выполнил. Я напишу рекомендательное письмо и отправлю его с оказией.
     — Но! — воскликнул служитель Господа. — Как быть нам?
     — Молиться, — буркнул воевода. — В кои-то веки ты будешь занят действительно полезным делом, да и начал ты заранее. Всю ночь же молился?
     — Молиться осталось недолго, — вступил в разговор Псарь. — Ржавая Яма уйдет из города в последний день лета. А что до тебя, бургомистр, — он кое-как поднялся на ноги и поклонился заказчику, — благодарю за то, что не бросаешь на верную смерть. Кухар нам не по силам. Мне это уже говорили, теперь это говорю я сам.

24

     Рудольф ударил копытом о мостовую, как бы сообщая ездоку о том, что пора выдвигаться. На сей раз Иво не испытывал цеховой гордости за выполненную работу. Понимание того, что он так и не смог отомстить за Войцеха, паршивой кошкой скреблось на его душе.
     — Главное, заказчик доволен, — произнес Иво, но врать самому себе было сложно.
     — Не кисни, Псарь, — улыбнулся Дирк, взяв Рудольфа за уздцы и поведя вдоль по улице. — Ты уходишь из города и теперь едва ли встретишься с мышешутами. — На последнее слово он возлагал большие надежды, считая, что хоть оно развеселит человека, за последние несколько дней не проронившего ни единого слова. — В любом случае ты пытался. Как говорил начальник полевого госпиталя, делай что должно, а об остальном позаботится Господь.
     — Позаботится… Спасибо тебе, парень.
     — Пустяки. Ты, главное, двигайся поменьше и не давай швам разойтись. Мажь мазью и выздоравливай. Тебе крепко досталось.
     — Дирк.
     — Да, друг.
     — Я бесполезный кусок дерьма.
     — С чего ты решил?
     — Помнишь тот лоскут ткани с пуговицей, который ты вытащил из Войцеха?
     — Ага.
     Они проходили через район, в котором селились сытые, не знающие бедности люди. Наемнику бросилось в глаза то, что горожане, последовав его примеру, начали ладить перед своими порогами ловушки. «Во что превратился город…» — подумал он и, опустив голову, дабы видеть человека, что ведет его коня, продолжил:
     — Это был кусок одежды Кухара. Войцех добрался до него, а я не смог. Не понял как.
     — Радуйся в таком случае и кончай уже скулить. Если бы ты был столь же умен, как и ловок, я бы уже рыл для тебя могилу неподалеку от ямы, в которую скинул тело Войцеха.
     — Слушай, ты можешь провести нас с Рудольфом через малую торговую, а?
     — Это еще зачем?
     — Хочу попрощаться с Уммой…
     — Ты о ювелирной лавке? Так можешь не волноваться. — Он понимал, что спорить с человеком из златоградского цеха бесполезно и потянул на себя вожжи. Рудольф послушно свернул с прямой дороги. — Пока ты отлеживался, я заглядывал в тот дом и… Там правда никого нет, друг мой. Ты не найдешь там ту женщину.
     — Ты видел там ларец?
     — На чердаке? Да, видел, — Дирк поднял голову и с напускной жизнерадостностью произнес: — Груда барахла. Твоя Умма, должно быть, не в своем уме. Или ведьма…
     — Это её приданое, — процедил Псарь, словно защищая незнакомку. — Я хочу взять что-то из ларца и подарить своей…
     — Своей? У тебя есть женщина? Ты не говорил об этом, — Дирк провел ладонью по волосам, растерянно и виновато посмотрел на собеседника. — Прости, но ты не похож на семейного человека.
     — Племянница. Агни.
     — Зачем твоей Агни кости на нитке? Себе бы оставил.
     — Вдруг эти кости заколдованы. Вдруг они помогут мне вылечить Агни.
     — Чем больна девочка?
     — У нее очень слабые кости, Дирк. Она ломает себя, просто упав на пол.
     — Друг… — начал помощник коронера и осекся. — «Да он и сам все понимает», — подумал парень. — Знаешь, что я думаю?
     — Что?
     — Если ты считаешь свою Умму ведьмой, а её приданое может помочь Агни… Я бы забрал весь ларец. Так оно, наверное, точно поможет. Верь в это, и пусть твоя племянница верит.
     — Она не ведьма, Дирк, но это и не важно. А за верой следует идти в храм.
     Когда они вышли к малой торговой площади, моросил дождь. Жара окончательно спала, и солнце на последних издыханиях лета не пекло, но грело, и было в том тепле нечто печальное.
     — Что там такое? — спросил Псарь, увидев лежащие на брусчатке цветы, которые кто-то повырывал из клумб подле ратуши, в которой он впервые увидел гнездовского бургомистра.
     — Жены убитых той ночью стражей приносят сюда цветы.
     — Почему не на кладбище?
     — Пес их, этих баб, разбери, — сказал он. — Вон твоя хибара, гляди.
     Дверь все-таки сняли с петель, и теперь она валялась неподалеку. Иво пришло в голову, что, возможно, именно такой была судьба у этой двери. Не он — так кто-то другой. Псарь кое-как спешился.
     — Подожди здесь, — сказал он Дирку и, держась за больной бок, заковылял в сторону жилища оборотня.
     — Ты забыл меч, — заметил Дирк. — Псарь, ты изменяешь своим привычкам.
     — Посмотри на меня, парень, — Иво повернулся к помощнику коронера и одернул поношенный дублет, который он купил на блошином рынке. — Какой мне меч, если я его и удержать-то не смогу?
     — Ты напоминаешь мне избитого пса, друг мой. Не забывай, ты грозный убийца и кошмар Гнездовья.
     — Ага, — ухмыльнулся Иво. — Я гончая, которую сломали.
     Он вошел в уютный полумрак лавки. Осмотрелся. Стены были в багровых пятнах, ступеньки лестницы поломаны. На перевернутом столе красовались следы когтей.
     — Ты не далась им без боя, подруга, — произнес златоградский наемник. — Жаль, что так вышло.
     Убегая от одной, известной лишь Умме опасности, она угодила в другую. Солнечные лучи, просачивающиеся сквозь мутные стекла, разбросанные по полу безделушки, некогда принадлежавшие семье ювелира, и запах Уммы, так и не выветрившийся из дома, — все это вызывало в душе наемника до паскудства грустные мысли, будто он попал в середину осени и, закрыв глаза, оказался посреди леса, полыхающего огнем рыжих листьев. Иво закрыл глаза и вдохнул полной грудью знакомый запах. Нечто такое, что уже без труда смог различить. «Похлебка из голубя с ягодами», — понял Псарь и, убедившись в том, что обоняние его не обманывает, поспешил наверх. Лестница далась ему с большим трудом.
     Тщетно стараясь не скрипеть половицами, поднялся на чердак. Все было на месте, все было, как и прежде. На полу были разложены одеяла, пледы и иное тряпье. У стенки валялась подушка Уммы, а в крохотной печи слабый огонек жевал хворост.
     — Как ты смогла спастись? — не веря собственным глазам, спросил он. — Умма, чудес не бывает. Говорили…
     Она сидела, укутавшись с головой в старый плед, сшитый из разноцветных лоскутов ткани.
     — Умма, — Псарь вновь окликнул девушку.
     — Подойди, я должна тебе кое-что показать, — прошептала она еле слышно. — Я знала, что ты придешь. Ты же дурак и не учишься.
     Он сделал лишь шаг и остановился. Под его сапогом что-то едва различимо хрустнуло.
     — Умма, — сказал Псарь. — Я уезжаю из Гнездовья.
     — Ты сам это придумал? — прошептала девушка. — Жаль. Я считала, что ты будешь более настойчив, а вместо этого ты бежишь, поджав хвост.
     Под сапогом Псарь увидел костяное ожерелье, быстро переместил взгляд и бросил его на старый стол ювелира. Ларец с приданым оборотня был перевернут, а все лисьи сокровища теперь были разбросаны по углам.
     Псарь потянулся за мечом. По привычке.
     — Твою мать! — вырвалось у него, и тут сидящая у огня девушка повернулась.
     Замотанный в плед карлик с уродливыми желтыми зубами замер не шевелясь, выжидая.
     — Ты пришел попрощаться, а пришлось поздороваться. Чудеса — это как раз по моей части, — захохотал Кухар, и позади Гончей громко скрипнула половица. Иво хотел обернуться, но не успел. Удар в затылок был скор и мощен. Человек из златоградского цеха рухнул на пол.
     — Вот видишь, мальчик мой, — довольно процедил Кухар. — Я всегда держу свое слово.
     Лукаш навис над лежащим наемником, сжимая в руке окованную сталью дубинку:
     — Я могу прикончить его?
     — Пока рано, мальчик мой. Я хочу видеть это лично.
     — Так ты же здесь. Все и увидишь.
     — Ты не понимаешь, да тебе и ни к чему, — Кухар щелкнул пальцами, и ошейник на шее Лукаша затянулся сильнее. — Это так, чтоб мне было спокойнее.
     — Кухар, — серьезным тоном произнес Лукаш, терпя удушье. — Ты обещал еще кое-что.
     — М? — карлик удивленно приподнял брови. — Ах да. Что освобожу твоих дружков, если ты будешь куда полезнее их. Я помню.
     — Я принес пользу. Отпусти их, — Скорпион поднял с пола наемника и закинул его через плечо. — Мы же договаривались.
     — Всему свое время, мальчик мой.
     Дирк ожидал Иво на улице, и, стоило яркой золотой вспышке выбить ветхие ставни, помощник коронера выхватил меч из прилаженных к седлу ножен. Конь испуганно захрапел и ударил копытом брусчатку. Он не рассчитывал на победу и даже не надеялся на сколько-нибудь долгий бой, но тем не менее бежал Псарю на помощь.
     — Держись! — прокричал он и, ввалившись на чердак, не обнаружил там никого.

25

     Лисье сердце не выдерживало происходящих в Ржавой Яме бесчинств, но и покинуть ужасную ярмарку безумного существа из числа первых детей Рогатого Пса она не могла. За прекрасным фасадом скрывалась чудовищная природа этого места; под кровом изумительной красоты шатров проливалась кровь и существа разных пород и мастей встречали свою погибель. На арене каждый день сражались люди, нелюди и сражались насмерть, а клети, в одну из которых она была помещена, уходили, казалось бы, за самый горизонт, туда, где полыхала зарница.
     Слуги Кухара — люди, обращенные в ужасных мышей, постоянно грызлись друг с другом, а те, что выживали в грызне и отличались недюжинной силой, реже сообразительностью, — составляли низшую правящую касту среди себе подобных. Иная судьба ждала тех, кто разочаровал Хозяина ярмарки. Не оправдавших надежд Кухара опаивали выжигающими остатки человеческого сознания отварами, превращая в безжалостных, тупых и жадных до крови чудовищ, которых держали все в тех же клетках в ожидании открывающих ежегодную встречу семьи боев. Со своей участью она уже успела смириться. Потеряв счет времени, девушка перестала проливать слезы и, глядя на усыпанное звездами небо, мечтала о скорейшем уходе на дорогу Мертвых.
     Она застала произошедшие здесь перемены, и в тот роковой час, когда её, измотанную битвой, приволокли на ковер к Кухару, настроения в Яме переменились. Ушло то отупляющее, пьянящее кровь и сознание чувство всеобщего праздника крови, и Умма справедливо полагала, что Кухар заигрался с людьми. Множество великих, могущественных и прекрасных старших существ погибло от людских рук, потеряв тонкую нить понимания реальности, и еще большее количество младших, подобных Умме, просто попали под жернова машины прогресса, которую люди направляли на некогда уютные и безопасные леса, болота. Одним словом, творилось страшное; из жизни ушла Амелия, Лу-ух, родился Гриммо, и это только на территории Гриммштайна. Кухар рисковал стать следующим.
     Размышления оборотня были более чем логичны, ибо не так давно колдун подписал весьма странный для себя контракт с неким Лукашем. Бойцу Янтарных Скорпионов была дарована свобода перемещения по территории Ямы, а до того Кухар привел мальчишку, который, потерпев фиаско, был упрятан в клетку по правую руку от той, в которой ждала своего часа Умма. Тот, кого шестнадцать полных лет звали Хаганом, а ныне одноухой мышью, сидел и мерно покачивался из стороны в сторону, рыча лишь одно:
     — Лукаш! Лукаш! Лукаш!
     Потухший взгляд и льющаяся из открытой пасти слюна говорили о том, что разум парня был уничтожен окончательно и бесповоротно.
     Лисица не впервой оказывалась в прибежищах старших детей Рогатого Пса. Давным-давно она жила в одном лесу с Лу-ухом, через Собачий Камень ходила в гости к самому доброму из старших и теперь, проведя какое-то время в доме Кухара, сопоставив одно с другим, поняла, насколько зависит дом от состояния его хозяина. Простое, если не сказать примитивное волшебство лисицы позволяло ей подслушивать внутренние голоса живых существ, и Умма, будучи по своему естеству любопытной, слушала и внимала не прекращая. Вначале Ржавая Яма была для нее воем боли и отчаяния, неистовой какофонией, в которой было невозможно отделить зерна от плевел, но стоило ей привыкнуть, как она сделала для себя несколько любопытных открытий. Оказалось, что мерзавец Лукаш не такой уж и мерзавец, а просто угодивший в ловушку из обстоятельств человек, одноухая мышь… с ней было все просто, она стала мстительным духом, не более. Отдельное её внимание привлекли воспоминания пленников о заключенных контрактах. Те, кто прочитал их, а не бездумно подписал, чувствовали подвох, а подвохи особенно интересовали оборотня. Слушая, она узнала, что битва будет идти до конца, до последней капли крови последнего претендента, но пролиться она, эта самая капля, должна не на песке арены, и кровь должна быть именно человеческой, а пролита по собственному желанию победителя боев. Вдобавок ко всему контракты Кухар предлагал исключительно людям. «Ерунда какая-то, — думала она. — «Полнейшая чушь». И лишь после долгих поисков нужного голоса она услышала самый тихий — голос Кухара. Не того, что находился по большей части в центральном шатре, а другого, настоящего. То, что открылось ей, заставило Умму заплакать, даже несмотря на величайшую ненависть к колдуну, которую она испытывала.
     Когда в хор голосов вплелся еще один, девушка узнала его обладателя без особых усилий.
     — Иво… — прошептала она. — Не так ты хотел прийти сюда… — Девушка прильнула всем телом к крепким прутьям клетки, но разглядеть что-либо она не смогла.
     Псаря внесли в главный шатер и привели в чувства, лишь усадив за стол.
     — Ты обещал мне его, — напомнил Кухару Янтарный Скорпион. — Ты обещал не только это, но почему ты…
     — Замолчи, мальчик, — ответил Карлик, и по щелчку его пальцев на столе появились листы пергамента с деталями контракта. — Ты и так здесь на особых правах как мой фаворит… Не перегибай палку.
     Иво не сводил с карлика глаз, а потом тупо и без каких-либо эмоций перевел взгляд на Лукаша. Оскалился в подобие улыбки. Вышло скверно.
     — Не ожидал тебя здесь встретить.
     — Не ожидал, что ты предашь мое доверие. Псари не торгуют информацией, а? Так ты говорил?!
     — Мальчики, не ссорьтесь, — развел руками Карлик. — Глядишь, еще подружитесь.
     — Кухар! Какого ляда?! — взревел Лукаш. — С обещанием отпустить моих людей будет такая же история?
     Более всего, сильнее ненависти к людям колдун не любил, когда скот подвергает его слова сомнению.
     — Ты доигрался, — обнажив желтые зубы, процедил Кухар. — Я освобожу всех и сегодня же.
     — Лукаш, ты не понял, с кем имеешь дело? — Иво презрительно сплюнул на ковер и этим, по мнению карлика, испортил чудесную вещь. — Дурак. Ты еще больший дурак, чем я думал.
     — Что это ты раскладываешь, а?!
     — Контракт, который Псарь прочтет и подпишет. Лукаш, иди и готовься к бою. Нам с Иво надо поговорить наедине.
     — Какой еще бой?
     — Закрой рот и подчиняйся!!! — Ошейник на горле Лукаша сильно сдавил кадык. — Учись слушаться.
     — Вот истинное лицо твоего дружка, — захохотал Иво и, переведя взгляд на стол, захохотал еще громче: — Зря стараешься, животное! Я даже читать твои грамоты не собираюсь. Делай что должно или иди куда следует. Хотя, знаешь. Давай свои условия сюда, мне как раз нужно в отхожее место. Воспользуюсь ими по назначению.
     — Ладно, — ледяным тоном согласился Кухар. — Будь по-твоему. — Он достал из кармана серебряный свисток и призвал к себе шутов. — Этих вот на арену! Обоих!
     Лукаш шел впереди всех, а вот Иво несли под руки, не особенно церемонясь и не боясь сломать ему что-нибудь.

26

     Псарь вышел на арену, сжимая в руках меч. Без привычных ножей, в одной лишь рубахе и с незатянувшимися ранами он чувствовал себя бараном, приведенным на заклание. В отличие от наемника, Лукаш был свеж, бодр и, главное, зол. Он что-то жадно лакал из принесенного мышью бурдюка, и стекающие по подбородку капли искрились золотом. «Падла, без своих фортелей Кухар не умеет», — подумал Псарь и, прислонив указательный палец к ноздре, демонстративно высморкался.
     — Давайте, курвины сыновья. Давайте! — рявкнул он. — Глумитесь, папка человек незатейливый, но постарается вас удивить.
     Над ареной был сооружен помост, очевидно, для зрителей, но сейчас там, на куче подушек, лежал карлик.
     — Начинайте, — процедил он.
     Лукаш отбросил свой бурдюк в сторону:
     — Приступим.
     Не было ни бравады, ни бахвальства. Этот человек видел войну и умел уважать противника.
     Клинок Скорпиона с лязгом покинул ножны.
     Прощупывая друг друга удар за ударом, они, подобно волкам, описывали по арене круги.
     — Меня обучал Карстен, — произнес Лукаш, не отрывая глаз от глаз соперника. — Эта победа посвящена ему.
     — Я в душе не… кто такой Карстен, — размеренно дыша, ответил Псарь. На такой случай у него была заготовлена фраза, суть которой заключалась в том, что его учителями фехтования стали голод, нищета и трущобы Златограда. Он долго обдумывал её, но до того, чтобы озвучить, никогда не доходило.
     Он совершил выпад. На холодный песок просыпались искры. Лукаш парировал лихо и так же лихо контратаковал.
     Удар за ударом, выпад за выпадом. Звон мечей разлетался на мили окрест, вплетался в стоны пленников, их голоса и крики. Ночное небо над Ямой впитывало каждый звук.
     В то самое время, когда бойцы проливали на холодный песок свою кровь, по узкой аллее между клеток, стоявших в небольшом отдалении от главного шатра, шел отряд из четырех шутов. Бредущая во главе отряда человекоподобная мышь, раскручивая на пальце связку ключей, насвистывала какую-то незатейливую мелодию. На морде человекоподобного существа от шрамов не было ни единого живого места. Его уши были обвешаны золотыми серьгами. Рогг был таким по своей природе, и именно по его подобию Кухар верстал себе слуг. Он был жесток, глуп и послушен. Роггу было не суждено пережить встречу детей Рогатого Пса, но идиот не подозревал, что и он примет участие в играх Кухара. Люди и младшие твари, видя это существо, закрывали руками лица, дабы надзиратель не поймал на себе их взгляд. За подобное он жестоко бил пленников, нередко забивал насмерть.
     — Вжимайтесь, вжимайтесь. Жалкие твари, — хохоча процедило чудовище. — Я из всех вас котлеты сделаю. — Рогг остановился напротив клетки, в которой, ожидая своего часа, были заточены бойцы Янтарных Скорпионов. Те самые люди, которые должны были разобраться с Войцехом и угодили в лапы колдуна. Теперь их оставалось двое, утомленные постоянными побоями, изможденные голодом. Эти люди не прятали от Рогга своих лиц и смотрели на него глазами, полными ненависти.
     — Ваш дружок ждет вас, — процедил монстр; побрякивая шутовскими бубенцами, он снял с пояса аккуратно скрученный хлыст и указал им на плененных солдат. — Только попробуйте дурака валять, я с вас кожу спущу.
     Они молчали, и Рогг, отворив замок клетки, велел своим подчиненным посадить Скорпионов на привязь.
     — Пойдете на четвереньках. Как псы.
     Иво тяжело дышал. Серая рубаха была в крови, и её пятна стремительно увеличивались. Было так: когда от крепкого удара швы на его ребрах разошлись, он отвлекся. Меч Лукаша вспорол воздух в опасной близости от головы наемника, но тот успел отскочить назад, и лишь потому его череп не был рассечен надвое.
     — Сука… — прохрипел он, чувствуя, как по щеке вместе с кровью вытекает его глаз.
     Кухар заливался истерическим смехом, брыкал ногами и подначивал Лукаша скорее кончать с Псарем, но при всем желании Скорпиона сделать это было не так уж и просто. Да, он ранил противника, но не понимал, как Гончая до сих пор держится на ногах. Сам Лукаш тоже мало-помалу истекал кровью. Удары Иво были коварны, наемник дрался грязно и подло, но бой есть бой, и он продолжался.
     Удар за ударом, выпад за выпадом. Иво старался двигаться плавно, прощупывая противника, изматывая его и вынуждая совершить ошибку. Все это давалось Гончей с большим трудом, и, роняя на песок кровь, он терял и силы. «Ошибись, — молил он, — одна ошибка, больше не прошу».
     Лукаш не ошибался. Парируя удары наемника, переходя в контратаки и обрушивая на Иво шквал ударов, он, в отличие от последнего, лишь обретал силы. Становился злее, выносливее и, главное, сильнее. Из ноздрей Скорпиона валил золотистый пар, который сам Лукаш отчего-то не замечал. Конечно, он бы не остановил бой. Желание отомстить было столь сильно, что он бы пренебрег своими понятиями о чести, но он бы наверняка задумался над тем, для чего Кухар дает ему такую фору. Карлик мастерски играл на людских чувствах, но здесь было что-то иное.
     — Ты собираешься драться, а, падаль?! — карлик окончательно потерял терпение. — Эта собака тебя и без меча порвет, зубами! Ты позоришь меня, Лукаш!
     Слова Кухара привели Янтарного Скорпиона в бешенство. Неистово размахивая клинком, он вконец измотал наемника. Удар, тяжелый выдох псаря. Удар — и за ним едва различимый выкрик. Удар, Ржавая Яма почувствовала кровь, и пленники загудели в своих клетках. Россыпь искр в очередной раз озарила звездную ночь.
     Иво истекал кровью, проклинал всех и вся. Наемник изнемогал от боли, но наконец смог отыскать изъян в технике Скорпиона. Псарь вложил в удар всего себя. Одно простое, но хлесткое движение должно было продырявить горло Лукаша насквозь. Иво прорычал что-то нечленораздельное, но очень грубое, подался вперед, и на этом все кончилось.
     Омерзительный в своей простоте хруст. Подобный бывает, когда кто-то режет ножом кочан капусты.
     — Болван, — хрипел наемник и шаг за шагом приближался к помосту, на котором восседал удивленный Кухар. — Болван ты драный, — хрипел Иво. — А ты, Лукаш, баба.
     Кухар лукаво прищурился:
     — Крепкий же ты, мальчик мой.
     — Вы обе бабы, — повторил Гончая. — Вы оба мочитесь сидя.
     Он приблизился к помосту и выронил из рук меч.
     — Твою мать… — просипел он и уже не мог вздохнуть ни полной грудью, ни даже слегка. Из груди человека из златоградской Псарни торчал всаженный по самую рукоять меч Янтарного Скорпиона.
     — Насквозь прошил, — отчитался своему хозяину Лукаш. — Как сквозь масло прошло.
     Гончая упал на колени и больше не мог с них подняться.
     — Вы бабы. Трусы. Вы мочитесь…
     Его последних слов не услышал никто.
     — Вынести мусор из моего дома, — велел Кухар своим слугам. — А теперь, дорогой мой Скорпион, я буду выносить сор из твоей головы.
     Иво взяли под руки и, не вынимая из него меча, потащили прочь.
     — Спасибо тебе, — обратился Янтарный Скорпион к хозяину балагана. — Спасибо. Это было славно. Я приду в твой шатер позднее, мне нужно привести себя в порядок и перевязать раны.
     — Нет, мальчик мой, ты продолжаешь драться, — Кухар подал знак, и на арену вывели двоих Янтарных Скорпионов. — Ты говорил, что я не держу слова. Так вот, знай — держу. Освобождай их, только знай, они никуда уходить не хотят, — Кухар захохотал и продолжил: — Им здесь понравилось, представляешь?
     По щекам Лукаша побежали слезы. Впервые за долгое время он увидел своих друзей, тех, кто ушел за головой Войцеха и не вернулся в усадьбу. Глаза этих людей светились золотом.
     — Хрода, Юлад… — Лукаш поднял с песка оружие, которым его пытался зарубить Псарь. — Я обещаю, будет быстро.
     Боец элитного подразделения Трефов знал: на арену вышли не те парни, которых он любил, как родных братьев. Предательство Кухара он принял легко. Словно где-то в глубине души всегда был готов к подобному.

27

     Умма слушала мысли Иво на протяжении всего боя, и, к своему сожалению, лисица знала, чем бой закончится. Мрачная решимость этого человека не могла привести к иной развязке. Другое дело — Лукаш, его мысли буквально ранили сердце оборотня, бой очищал мысли от фальши, и, сам того не ведая, Лукаш предстал перед Уммой простым и искренним человеком. Человеком, втридорога расплачивающимся за совершенные ошибки.
     Когда он закончил с людьми из своего подразделения, выслушал о себе все, что пожелал сообщить ему Кухар, он убрал оружие в ножны и молча ушел. Раненый и совершенно опустошенный. Янтарный Скорпион брел, не разбирая пути, и их с лисицей дороги сошлись вновь. Он уставился на нее и долго не мог понять, где мог видеть пленницу Кухара, а потом густая копна рыжих волос воскресила в его памяти тот вечер, когда, вместо того чтобы зарезать Псаря, он решил говорить с ним, желая договориться и отомстить за братьев.
     — А, это ты, — сказал он, подойдя к клетке. — Очень жаль видеть тебя здесь.
     — Здравствуй, — ответила Умма. — А я вот, наоборот, всегда рада видеть тех, кому еще хуже…
     — Прости меня, рыжая.
     — За что?
     — За то, как я хотел поступить с тобой.
     — Прощаю.
     Лукаш сел рядом с ее клеткой и, спиной прислонившись к прутьям, уставился на пускающего слюни Хагана.
     — И ты здесь… — выдохнул он. — Умеет Кухар развлекаться.
     — Он не понимает тебя, — прошептала Умма и села рядом с Янтарным Скорпионом. — Его опоили и превратили в живого покойника.
     — Знаю, — его руки тряслись. — С моими друзьями поступили точно так же. Господь… Что со мной стало…
     — Вот только скулить не нужно.
     — А я буду. Буду! — он что было силы ударил прутья клетки локтем. — Буду, потому что это несправедливо.
     Она испуганно отскочила от края клетки:
     — Успокойся, Рогг прибежит на шум.
     — И что? Пускай приходит. Рано или поздно я намотаю его кишки на меч. В контракте об этом было сказано.
     — Лукаш!
     Услышав это имя, Хаган повернул голову, зарычал и попытался подняться. Потом болванчиком уставился на бойца и сел обратно.
     — Видишь? Видишь, что происходит?! Кухар рассказывал, что по контракту Хагану полагается отомстить мне. Хаган вправе требовать месть, но помнит ли он об этом? Нет. Моим парням сожгли рассудок и… Я отпустил их. Представляешь, Кухар ведь действительно выполнил условия.
     — Не вини себя во всем, человек. Не бери на себя слишком много.
     — Но я виноват… — Лукаш достал из ножен клинок и медленно поднялся с земли. Подошел к клетке Хагана и поманил его: — Эй, тупица, эй, слышишь меня? Давай сюда, не обижу! Ну! — он протянул к Хагану сжатую в кулак ладонь. — Смотри, что у меня. Иди давай-ка сюда. Ну же!
     — Это низко, — произнесла Умма. — Над ним и без того издеваются.
     — Лукаш… — понуро произнес Хаган. — Лука-а-а-ш! Я требую от Хозяина… — Он забыл, что именно хотел требовать. — Лукаш!
     Он на четвереньках пополз к клетке, взрывая когтями присыпанную соломой землю.
     — Лукаш…
     — Да, я Лукаш, парень. Давай дуй сюда.
     Хаган просунул руки сквозь прутья и схватил Лукаша за плечи, не зная, что делать дальше. Забыв о том, что сделать следовало.
     — Крепко схватил, шельма. Плечи мне не сломай.
     Одноухая мышь уставилась на человека, пристально вгляделась в его лицо.
     — Я помогу тебе, — Лукаш улыбнулся. — Ты Хаган. Да, черт тебя. Ты человек. Молодой еще человек. Ты рано потерял отца, парень.
     Взгляд Хагана прояснился, золото в его зрачках потухло.
     — А мама? — спросил он. — А мама?
     — А мама в порядке. — Лукаш терпел его стальную хватку. — Мама в полном порядке, ты мне поверь. Ты же заботишься о ней, работаешь как проклятый, терпишь нас… Шутов и идиотов. Да, ты честный человек. Мама гордится тобой.
     — Лукаш, прекрати. Ты делаешь ему больно.
     Он повернул голову в сторону Уммы:
     — Заткнись.
     — Он забудет о твоих словах. Его память дырявая, что твоя рубаха.
     — Не забудет.
     Стоило ему отвлечься на лисицу, как глаза мыши вновь заблестели.
     — Лукаш… Лукаш…
     — Да я это, я.
     Он вновь сжал его плечи. Когти прошили рубаху, впились в кожу.
     — Слушай сюда, сопляк. Ты потерял отца. Может, на войне, может, еще как. Ты не рассказывал.
     — А мама? — вновь спросил Хаган. — А как же мама? — из глаз обращенного потекли слезы. — А мама?
     — Твоя мать в порядке. Ты заботишься о ней, много работаешь, она не голодает.
     — Но я больше не могу заботиться о ней. Я в Яме, а до этого, кажется, умер. Лукаш убил меня… Это же ты убил меня!
     Руки сжали плечи сильнее. Потекла кровь.
     — Брехня, парень. Полная чушь. Ты спишь. Да, ты уснул на службе. Руди тебя поколотит за такое. Но я не скажу ему.
     — Это все не взаправду?
     Лукаш наигранно расхохотался:
     — Ты дурак, Хаган. Как такое может быть взаправду? Ты просто спишь и видишь сон. Завтра ты проснешься и сдашь караул, потом пойдешь к мамке, а после к своей девке. Не помню её имени. Красивая такая.
     — Мари, — морда человекоподобной мыши расплылась в подобии улыбки. — Я люблю её.
     — И она тебя тоже любит. Тебя все любят, ты хороший человек.
     Умма закрыла ладонями лицо.
     — Что же ты делаешь? — произнесла она. — Садист ты, Лукаш. Правду о Трефах говорят.
     — Меня часто колотят, — с неизбывной тоской сообщил Хаган. — Кого любят, не колотят.
     — Это тоже тебе приснилось. Ты самый сильный и отважный человек. Мамка тобой гордится. Руди говорил, что, когда уйдет со службы, оставит тебя десятником.
     — Как здорово. — Хватка ослабла. — Спасибо тебе, Лукаш. Я думал, что это все по-настоящему и ты убил меня.
     — Да брось ты, как я могу убить своего лучшего друга.
     — Лучшего друга…
     — Все так, братишка, — Лукаш напрягся. — А теперь просыпайся.
     Глаза парня приобрели свой настоящий цвет. Умма вскрикнула, а Лукаш так и остался стоять, не отпуская рукояти клинка, молниеносно пронзившего сердце человекоподобной мыши. Черная кровь, стекающая с рукояти, медленно, но верно приобретала свой настоящий цвет. Скорпион вытащил меч из тела лишь тогда, когда увидел стоящего на коленях и мертвенно бледного мальчишку с застывшей на лице улыбкой.
     Он повернулся к клетке Уммы:
     — Не осуждай меня, мальва.
     — Не буду.
     Лукаш прихрамывая подошел к её клетке и, занеся меч, саданул им по навесному замку. Сноп искр, омерзительный лязг, и оружие дало трещину. Замок упал на землю.
     — Постарайся сбежать отсюда.
     — А остальные?
     — А остальные — не моя забота. Беги, мальва. Беги и не оглядывайся, — рукой он указал направление. — Когда окажешься под аркой, представь себе дождь и улицу Гнездовья, на которой ты хотела бы оказаться. Если сейчас действительно идет дождь, ты спасена.
     — Почему ты так поступаешь? — спросила Умма, выбравшись из клетки. — Зачем?
     Грязное платье упало на землю. В свете луны мужчина увидел пред собой лисицу. Зверь, не отрывая глаз, смотрел в измученное лицо Янтарного Скорпиона.
     — Потому, что я должен. Я не чудовище, отец воспитывал во мне человека и… Пес знает, что из этого вышло. Беги уже, пока я не дал тебе пинка.
     Лукаш постоянно повторял в голове условия подписанного им договора и в особенности его заключительную часть, именно сейчас он принял свою судьбу и осознал, сколько крови еще предстоит пролить. «Я не хочу встретить тебя на арене», — подумал он, и Умма услышала его мысли, узнала о контракте и, поклонившись, убежала прочь.

28

     Смерть стала для Псаря избавлением от боли, и, стоило последней уйти, на смену пришло спокойствие и приятие всего, что он когда-либо сделал. Он видел каждого, кто попадал под острие его ножа. Он видел и помнил, кого, за что и при каких обстоятельствах отправил к праотцам. Раскаяния не было, никакой Господь не явился к нему, и Страшный суд, которым пугали людей церковники, не состоялся или же по какой-то причине прошел без Иво.
     Псарь провалился в глубокую флуоресцентно-черную тьму. Он вглядывался в неё, и тьма, судя по всему, не сводила с него глаз.
     — Я Аур, — произнесла тьма. — Я дороги Мертвых.
     Он знал, что находится пред сыном Рогатого Пса. Понимание пришло само собой.
     — Здравствуй Аур, — ответил Иво тьме. — Что мне теперь делать?
     — Иди дорогой Мертвых.
     — Как скажешь, Аур. Блуждание во тьме — не самая страшная плата…
     — Кто сказал, что ты будешь блуждать во тьме?
     — Я мертв и буду ходить среди мертвых. Здесь темно и потому…
     — Глупости. Ты будешь идти дорогой Мертвых среди живых. Ты стал частью чужого плана, и тебе пока рано умирать. Ты второй человек, до которого я не могу добраться.
     — План?
     — Да, — холодно ответила тьма. — Но если ты узнаешь о замыслах Отца, все начинания Гхарра обратятся в прах. Я заберу твою память, и постарайся жить с тем, что сделал, и с тем, что тебе еще предстоит сделать.
     — Что же мне предстоит?
     — Для начала ты похоронишь свою Агни. Это часть замысла. Тебе следует потерять, чтобы обрести, но тебе не следует этого помнить.
     — Что же это за план такой? — Он хотел кричать. Хотел, чтобы ему было больно, но здесь были лишь тьма и смерть. Ничего кроме. — Твой отец — жестокая тварь, раз замыслил такое.
     — И ты не представляешь, насколько ты прав. Проваливай, Иво. Мы встретимся в начале войны, когда ты наконец прогонишь того единственного человека, которого не захочешь прогонять никогда. До встречи.
     Псарь вновь погрузился во мрак, но мрак не был Ауром, в этом мраке было нечто трагичное. Запах осени, грязи и летнего ливня. Вкус металла на губах и боль. Боль, которую невозможно терпеть, даже будучи мертвым.
     — Открывай! — крик отчаяния порвал пелену тьмы. — Открывай! — частые и глухие удары о дерево. — Открывай, человек. Он верил тебе!
     Запахи осени и на сей раз настырный смрад гниения, вонь лекарств.
     — Какого хера случилось?! — испуганно закричал кто-то. Иво не мог разобрать, кто именно кричит, но голос был знакомым:
     — С такими ранами не живут!
     — Умма? Дирк? — удивился Псарь. — Тоже мертвы?
     — Нельзя вытаскивать меч!
     — Ты лекарь, лечи!
     — Сердце еле бьется. Если убрать меч, он истечет кровью и… Да он уже почти мертв!
     — Иво! Иво! Ты слышишь меня, я знаю. Все будет хорошо, Аур почему-то не принял тебя.
     Его волокли по полу, а он даже не мог поднять веки.
     — Больно… — прохрипел он. — Я не смог убить этого гада…
     — Убери руки от меча. Он кровью истечет! — Дирк кричал на Умму. Грохот склянок и плеск воды. — Не трогай, кому говорю!
     — Я сама вытащу меч, хуже не станет. Иво, просто поверь мне.
     — Дирк… — прошептал Иво. — Если не доверять военному врачу, то больше доверять некому. Давай лучше ты.
     — Вы хуже баб! — Умма с легкостью вырвала меч из тела человека, работающего на Псарню. — Гляди.
     Иво вскрикнул и провалился во тьму.
     Пожилой коронер, которого разбудили крики, протрезвел, стоило ему увидеть, как из человека, который по всем законам природы уже должен быть на том свете, вытащили оружие. Для коронера развязка данного действа была очевидна.
     — Я отказываюсь верить, — пробубнил Дирк, — такого не бывает.
     — Такое бывает, если от смертного отказывается смерть, — равнодушно бросила лисица таким тоном, словно объясняет ребенку, что вода мокрая, а небо синее. — Такое бывает, но редко.
     Коронер подошел к своему ученику и, окончательно протрезвев, склонился над телом наемника.
     — Мне рассказывали о ребенке, с которым произошло подобное.
     Раны на теле Гончей медленно зарастали, а сам Иво видел сон. Черный баран был гостем его сна. Гриммо заставлял Псаря смотреть на то, как падаль, которую зовут Слепым Кузеном, лапает совсем еще юную девочку.
     — Смотри, — говорил Гриммо. — Смотри внимательно. Это твоя судьба, но ты и об этом забудешь. До поры, — шепот пронизывал сознание наемника, словно сотня стрел, — до времени. Забудешь, пока не встретишь.
     Слепой Кузен посадил девочку на стол, и своей единственной рукой он пригладил волосы ребенка, который уже не мог плакать. Где-то неподалеку смеялся Крыса. Где-то неподалеку играли на лютне.
     — Ты все запомнил? — прошептал Гриммо Псарю на ухо. — А теперь обо всем забудь, чтобы однажды вспомнить.

29

     В Златоград пришла осень. Бесцеремонно и нагло она выломала городские ворота и запустила в нутро города своих вассалов. Холодные ветра шастали по узким улочкам, обдирали листья с ветвей деревьев и свистели во флюгера.
     Казалось, что он уже сотню лет не был в столице. Сотню лет не видел королевских знамен, не слышал перебранки стражников и торгашей.
     — Я так скучал по тебе, каменный город, — сказал он и ухмыльнулся. Он проезжал мимо златоградского университета, ратуши, проезжал мимо банков, и его конь беспокойно храпел всякий раз, когда из подворотен начинали лаять собаки.
     — Тише, Рудольф, тише, — произнес всадник и продолжал свой путь, не думая спешиваться.
     Выбравшись, наконец, из Гнездовья и посещая города, которые он проезжал по пути в Златоград, он не уставал удивляться, ибо полупустые улицы города Вранов со временем начали казаться чем-то нормальным и само неестественное спокойствие, которое было разлито по улицам Гнездовья, ужасало, стоило лишь вырваться на свободу и осознать, сколь жутким делом занимался этим летом Кухар.
     Наконец он остановился, достал из внутреннего кармана нашивку с ощерившейся собачьей мордой, которую он отпорол от никуда не годной куртки и оставил на память. Сравнил нашивку с тем, что видел перед собой — деревянной вывеской. Изображение, вышитое на ткани, и вырезанное в дереве ничем друг от друга не отличались. «Ростовщическая контора Каца», — прочитал он надпись. Привязал коня к вбитому у самой двери колышку и толкнул дверь. Оказалось заперто. Тогда он трижды постучал и стал ждать.
     — Кто? — спросили по ту сторону двери. — Цель визита?
     — Хочу видеть Каца.
     — А я хочу потискать титьки королевы, — ответили ему тут же. — И как же мы поступим?
     — Я готов платить за работы, — сказал он настойчивее. — Или Псарня больше не принимает заказы?
     Дверь открылась без скрипа, и он зашел внутрь. Дирк представлял себе это место иначе. Он ожидал погрузиться во мрак и зловоние. Ждал, что из разных углов на него будут смотреть люди наподобие Иво — мрачные и озлобившиеся на жизнь типы, которых хлебом не корми, дай только вскрыть чью-то глотку. На деле все оказалось иначе. Чистое, хорошо протопленное помещение. Никаких тебе убийц, лишь приемная, в которой сидел мужчина с нашивкой на жилете и деревянной дубинкой, висящей на поясе. «Охрана», — сообразил Дирк.
     — Кац у себя в кабинете, — сообщил мужчина. — Это вверх по лестнице. Вторая дверь справа.
     — Спасибо.
     Не теряя времени, помощник гнездовского коронера поднялся на второй этаж и постучал в дверь. Ему не ответили. Постучал еще. Как и ожидалось, ответа не последовало. Парень прижался к двери и прислушался. Скрип пера о пергамент, урчание кота или кошки. Тихий шепот. Он постучал вновь.
     — Да входите же… — По голосу Дирк понял, что говорит человек преклонных лет. — Не на балу у знатных особ, можно и без церемоний.
     Дирк аккуратно толкнул дверь.
     — Меня зовут Дирк, я служу в Гнездовье.
     — Мне неинтересно ваше имя, милостивый государь, — не отрываясь от заполнения какой-то книги, произнес Кац; высушенный прожитыми годами старик, он продолжал что-то шептать и писал под свою же диктовку. Макнул перо в чернильницу, на мгновение задумался и вновь продолжил царапать пергамент. — Вы же пришли не за тем, чтобы глазеть, как я работаю, — ухмыльнулся хозяин Псарни.
     — Все верно. Я пришел обсудить с вами один деликатный вопрос.
     — Тогда присаживайтесь, — Кац указал на деревянный стул напротив своего рабочего стола. Отложил журнал и, стряхнув с пера каплю чернил, отложил и его. — Я вас внимательно слушаю, как дослушаю, скажу, во сколько встанет работенка одного из моих парней. Предупреждаю сразу: это недешево. Прежде скажите, вы здесь говорите от собственного имени?
     — Я пришел не ради того, чтобы заказать убийство.
     — Что вы такое говорите? — глаза Каца расширились от изумления. — Какие убийства?! Моя артель занимается решением иных вопросов.
     — Кац, я здесь не затем, чтоб портить ваши дела, — быстро произнес Дирк, словно оправдываясь. Он виновато отвел взгляд в сторону и увидел лежавшего на подушке кота, который не сводил с гостя хищных желтых глаз. — Я пришел сообщить о гибели одного из ваших ребят.
     — Гнездовский коронер? — уточнил Кац. — Вы так сказали, да?
     — Да.
     — Осмелюсь предположить, что Иво попал в переплет.
     — Все верно.
     — Прискорбно. Я потерял в вашем городе уже двоих ребят. — Кац пошарил рукой в одной из тумб и достал сложенный надвое лист. Дирк разглядел на нем сургучную печать с гербом родного города.
     — Есть доказательства того, что он убит в городе?
     Помощник коронера выложил на стол срезанную с куртки Иво нашивку.
     — Там, на улице, стоит Рудольф. Конь вашего человека.
     — Сигард! — прокричал Кац, обращаясь к своему охраннику. — Погляди, стоит ли на улице конь нашего Иво.
     — Да, Рудольф здесь, — отозвался через некоторое время тот, кого назвали Сигардом. — Куда его?
     — В стойла! — проорал в ответ старик и вновь обратился к Дирку: — Вы приехали вернуть мне коня? Только лишь?
     — И сообщить о том, что Иво был убит.
     — Вы дурак. Нет, не обижайтесь. Просто это действительно так. Что мешало вам забрать коня себе?
     — Совесть.
     — Тогда вы не дурак, а идиот. Что вам на самом деле надо?
     — Я был знаком с Иво и считаю, нет, я уверен, что его убили те же самые люди, на руках которых кровь Войцеха.
     — Во как.
     — Я считаю, что вы должны…
     — Отправить в город своих резчиков. Так? Залить улицы кровью и отомстить мерзавцам, в очередной раз доказав всем и каждому, что разевать пасть на мой цех — дело опасное. Все верно?
     — Вам виднее, но…
     — Вот именно, парень. Мне видно лишь то, что ты пытаешься задарма решить одну из своих проблем. Дескать, приехал такой чинный и благородный, вернул коня и назвал мне имя убийцы моих парней. А я, старый дурак, развесил уши и давай потакать твоим желаниям.
     — Вы не правы.
     — Послушай сюда, мальчик, — Кац открыл письмо, которое ему в начале осени доставили от бургомистра, и зачитал его вслух. — Из этого документа, дорогой мой Дирк, следует, что работа выполнена. Доказательств смерти моего человека нет, и, следовательно, я имею право не верить ни единому вашему слову.
     — Посмотрите на меня. — Дирк вспомнил, как выхаживал умирающего человека. Он вспомнил, как они на пару обмозговывали сей план, и теперь он рушился из-за одного упрямого старика. — Разве я мог бы отобрать у псаря коня? А нашивку?
     — Я на своем веку повидал множество пройдох, — ответил Кац. — Ты удивился бы. В любом случае…
     — Вы должны отомстить!
     — В любом случае у меня есть документ, подтверждающий то, что Иво умер не на работе. Если, конечно, он умер.
     — Умер.
     — Значит, светлая ему память. А если нет… Деваться ему все равно некуда, вернется.
     — Кац.
     — Да.
     — Могу я спросить?
     — Попробуй.
     — Что будет с девочкой?
     — Дела Псарни не твои дела, друг мой.
     — Ты хоть собирался заботиться о ней? Или это все лажа?
     — Убирайся, — повторил Кац свое требование. — Ты надоел мне. Забудь дорогу в мой дом ради своей же безопасности.
     Да, друг мой, план Иво отомстить Кухару накрылся ржавой каской. Дирк лишился коня и потратил более четырех недель на путешествие в Златоград и обратно, а что самое обидное — свое время парень потратил впустую.
     С той самой ночи, когда рыжая девушка приволокла человека из Псарни в мертвецкую, прошло достаточно времени, да и само лечение Иво напоминало Дирку шаманские ритуалы, нежели медицину. Дыра на груди Гончей затянулась, а от пробитого насквозь легкого остался лишь кашель, который навсегда стал постоянным спутником его приятеля, но меньшей платой за спасенную жизнь. Рубец, похоронивший под собой пол-лица, также затянулся, но глаз Иво спасти не удалось, нечего было спасать. К моменту, когда наемник оказался на пороге мертвецкой, помощник коронера увидел уже пустую глазницу.
     — Любой здравомыслящий человек был бы без ума от радости, что остался в живых, — говорил Дирк своему приятелю. — Но ты же особенный, тебе одного раза мало. Тебе нужно обязательно вернуться и дать Кухару закончить свою работу.
     Иво слушал подобные речи молча, не перебивая, и, лишь дав помощнику коронера выговориться, он отвечал:
     — Ты не поймешь, а объяснить я не смогу.
     — Так ты постарайся, — вмешивалась в их разговор Умма, которая теперь не отходила от Псаря ни на шаг. — Тебе есть о ком заботиться, тебе есть ради кого жить. Почему ты продолжаешь лезть на рожон?
     — Потому, что я не умею иначе, — отвечал Псарь и, надвигая на лицо капюшон, уходил в дождливые гнездовские ночи искать открывающиеся в Ржавую Яму двери.
     Умма не рассказывала Иво о том, что узнала о Кухаре, сидя в клетке. Она не желала, чтобы Псарь добрался до балагана, и втайне надеялась, что план колдуна сработает. Лисица также располагала информацией, как открывать двери в Яму, но держала её в тайне. Перед началом заключительного этим летом праздника слуги Кухара добирали недостающих людей, и Иво, наблюдая за человекоподобными мышами, смог увидеть и, главное, понять принцип проникновения в логово старшей твари.
     План наемника, как всегда, был прост. Уцелев в бою с Лукашем, он всячески скрывал то, что остался жив и до сих пор находится в Гнездовье; Гончая напрасно понадеялся на хозяина Псарни, и, вместо того чтобы в город пришел десяток людей, назад воротился удрученный помощник коронера.
     — Он не поверил ни единому моему слову, — сообщил Дирк. — Ему пришло письмо от бургомистра. Тебя предали, за тебя не будут мстить.
     Услышав эти слова, Иво пожал плечами и грустно хмыкнул, дескать, не считает поступок Каца предательским и, наоборот, находясь на его месте, поступил бы точно так же.
     — Что же ты будешь делать? Еще не поздно вернуться к Агни.
     — Пойду в Ржавую Яму один, — ответил Иво. — Найду Карлика и вскрою.
     — А слуги?
     — С его слугами что-то происходит, — ответил наемник. — С того дня, как кончилось лето и, очевидно, прошли бои, шуты выходят в город лишь затем, чтобы наворовать еды и припасов. Я видел, как несколько из них попали в капканы и горожане забили их палками.
     — Надеюсь, что ты не ошибаешься, — сказал Дирк. — Иначе ты умрешь и на этот раз окончательно.
     Когда деревья полыхали осенним огнем, раны Иво окончательно затянулись, и одноглазый наемник, подготовив прочный ватник, ладную кольчугу и приведя в надлежащий вид свое оружие, стал ждать часа, когда ночное небо рассечет желтая стрела молнии. Подходящая ночь не заставила себя ждать.

30

     Дождь барабанил по плотной ткани плаща, капюшон, как всегда, был плотно надвинут на глаза, а точнее, глаз. Исполненный решимости, обозленный на тварь, возомнившую себя бессмертной, наемник вошел в подворотню, в которой мгновение назад пульсировали золотые всполохи.
     — По одному, курвино племя, — он откашлялся. — Папа пришел.
     Дождевая вода залила переулок так, что похоронила под собой брусчатку. Вспышки молнии освещали поле брани много лучше тусклого света фонарей. Псарь извлек Трефов меч из ножен. Звеня кольчугой, он скинул капюшон и сделал шаг навстречу выходящим из золотой арки шутам. Их было пятеро, но в них не осталось прежнего азарта и неистовства, с которым они нападали на него в лавке мясника.
     Звон кольчуги, раскат грома. Шут даже не пытался отбить удар, скорее рефлекторно выставил перед собой дубинку. Испуганный визг, бряцание бубенцов. То, что было верхней частью головы, соскользнуло с основания и плюхнулось в лужу, окрасив её алым.
     — Деритесь! — прорычал Псарь. — Жалеть я вас не стану!
     Дирк наблюдал за происходящим у входа в подворотню. В руках парня был арбалет, из которого он относительно сносно научился стрелять во время войны Трефов. Один из шутов, видя, как Псарь сечет его братьев, рванул в сторону выхода, размахивая руками и вереща что-то о пощаде.
     Помощник коронера прицелился. Палец лежал на спусковом механизме. Раскат грома. Он выстрелил, и болт, чавкнув, ужалил чудовище в грудь. Покачиваясь на ватных ногах, шут приблизился к Дирку. Он шел медленно и не отрываясь глядел ему прямо в глаза.
     — Мы повара, — прохрипела тварь. — Мы последние. Там никого. Лишь голод.
     — Что?
     — План Кухара сработал, — прохрипела человекоподобная мышь и, поскользнувшись, упала навзничь, встретив свой конец под проливным дождем. — Кончено…
     Тем временем Иво разделался с последним и, махнув рукой своему приятелю, сделал шаг в направлении арки. Подворотню вновь озарила золотая вспышка. Столь яркая, что ослепила Дирка, и с большим трудом он смог дойти до стены, оперся об нее руками и не смог помешать желудку опорожнить себя. Его мутило, и брусчатка плавно ушла из-под его ног. Помощник гнездовского коронера потерял сознание.
     Иво еще не вошел в Ржавую Яму. Он остановился на самом пороге и обернулся. Некто не сводил с него глаз. Гончая, почувствовав угрозу, выставил перед собой меч и приготовился к бою.
     Раскат грома, вспышка молнии. Иво увидел огромную фигуру, закованную в тяжелые рыцарские доспехи. Некто облокотился на набитый соломой деревянный ящик и буквально плавил его парой золотых глаз.
     — Ты будешь нужен дороге Войны, человек, — его голос походил на сотню ударов боевых барабанов, тех, что воодушевляют солдат на марше, дарят бойцам ярость и, главное, ритм шага в строю. — Меня зовут Гхарр. Ты жив благодаря мне.
     — Мое имя Иво, — представился Псарь, понимая, что в бою с этим противником он не имеет шансов. Никто не имеет шансов. — Ты пришел за мной?
     — Отчасти.
     — Ты защищаешь Ржавую Яму?
     — Я помогу тебе убить моего брата Кухара. Не спрашивай зачем, пока это не должно тебя волновать.
     — И как же ты собираешься мне помочь? — Наемник отвык удивляться, но, похоже, привычка возвращалась. — С чего я должен тебе доверять?
     — У тебя нет выхода, — ответил Гхарр и вышел из тени. — Мы с тобой растим одно Семя.
     Он был огромен, и, глядя на него, Иво невольно подумал, что, если бы у войны было человеческое воплощение, им бы, безусловно, был Гхарр.
     — Как помочь?
     — Хотя бы так, — он без церемоний и особого труда оторвал лоскут ткани от своего плаща и протянул Гончей. — Намочи и обмотай им лицо. Тебе нельзя дышать воздухом Ржавой Ямы.
     Иво повиновался, и, когда все было сделано, он вопрошающе посмотрел на советчика:
     — Дальше что?
     — Дальше ты идешь в Яму и находишь там своего друга, — Гхарр стянул с шеи серебряную цепь, на которой болтался крохотный ключ. — Найди его, и ты поймешь, что он открывает, — жуткий рыцарь повесил цепочку на шею наемника и продолжил: — А теперь — счастливой дороги. Помни. Рвач не сможет одолеть тебя. Такова его судьба.
     — Как вы мне дороги… — Псарь растворился в золотом свечении, и тьма вновь завладела этой частью Гнездовья. Гхарр стоял, не отводя глаз от кирпичной стены, на которой прежде был вход в вотчину его брата. Змей чувствовал присутствие младшей твари.
     — Ты хочешь говорить со мной? — спросил он ту, что скрывалась во мраке. — Если так, то тебе не пристало прятаться. Я не похож на свою семью и не считаю твое существование ошибкой нашего отца.
     — Хочу, — голос прозвучал из-за мусорной кучи, и мгновение спустя на заваленную уже человеческими телами улицу вышла Умма. — Я хочу спросить тебя, для чего ты дал Псарю ключ?
     — Зачем тебе это знание?
     — Затем, что я слышала мысли Кухара и…
     — Кухара-карлика? — ухмыльнулся Гхарр. — Тогда мне искренне тебя жаль.
     — Нет, — произнесла лисица, приняв человеческий облик. Она стояла перед существом из рода старших и испытывала уже знакомый ей ужас. — Настоящего Кухара.
     — Тогда ты самый несчастный оборотень из всех, ибо мысли моего брата обращены к нашему отцу.
     — Все верно. — Она предстала перед воплощением войны абсолютно нагой и не понимала, от страха или холода дрожит её тело. — Так вышло, что всю свою жизнь я прожила в мире, о котором ничего не знала, и теперь…
     — Теперь ты хочешь правды. Так же?
     — Так.
     Гхарр прислонил закованную в металл ладонь к стене, и та обвалилась, открывая ход на дороги Войны.
     — Тебе придется заплатить за это знание, младшая сестра. Ты готова потерять все?
     — Готова.
     — Тогда иди за мной.

31

     Лукаш пережил турнир Кухара и, став его чемпионом, потерял частицу собственной души. Так он считал. Боец Янтарных Скорпионов теперь был лишь тенью прошлого себя. Он стоял напротив оврага, на дне которого лежал покрытый ржавчиной металлический гроб. Коррозия, казалось, пропитала собой и землю, отчего та отдавала рыжим.
     В ночном воздухе вокруг этого места, подобно светлячкам, кружили золотые огоньки.
     — Давай, — голос из гроба принадлежал Кухару. — Сыграй свой последний аккорд, человек. Я выполню любое твое желание. На сей раз без обмана, подлогов и контрактов. Ты пожелаешь, я сделаю, и мы вместе пойдем на дорогу Живых и будем…
     — Заткнись Кухар, — ответил Лукаш. — Кем бы ты ни был, я больше не собираюсь проливать за тебя кровь.
     — Будут и другие, мальчик мой, — ответил узник покрытой ржавчиной тюрьмы. — Ты единственный, кто смог пройти весь путь, так не упускай возможности получить все, о чем жаждешь.
     — Если бы все было так, ты бы не валялся здесь.
     — Лукаш.
     — Что?
     — В Яму пришел твой приятель. У нас мало времени. Выпусти меня, но помни, первым твоим желанием должна быть моя свобода.
     Иво шел вперед, переступая через трупы. Последовав совету, он не снимал с лица ткань, и теперь Ржавая Яма предстала пред ним совершенно иной. Не было звездной ночи, не было шатров, и дыхание ветра не колыхало луговые травы. Оглядевшись, наемник увидел стоящего у оврага Лукаша и направился к нему, убрав меч в ножны.
     Янтарный Скорпион не оборачивался, но знал о его присутствии.
     — Здравствуй, Лукаш. — Он остановился там, где некогда находилась арена. — Мы снова встретились здесь.
     — Все повторяется, Иво, — произнес Скорпион. — Ты пришел получить свое? Еще раз?
     — Нет, я пришел за Кухаром.
     Псарь приблизился к человеку, чья кожа изменила свой цвет, став пепельной.
     — Лукаш. Это место сильно тебя изменило. — Гончая понял, что драки не будет по одному лишь взгляду Лукаша. Понял, что бойцу Янтарных Скорпионов на этом этапе жизни проще умереть самому.
     — О чем ты?
     — Посмотри на себя.
     Лукаш наконец обернулся. Иво шел со стороны малого гостевого шатра, и в свете луны его единственный глаз блестел, словно принадлежал коту, но никак не человеку. Он вытащил из-за пояса начищенный до блеска кинжал, вгляделся в отражение.
     — Никаких изменений.
     — Ты под действием чар этого места, — Иво приближался медленно. — Что бы ты ни собирался сделать, лучше уйди.
     — Это говорит мне предатель… — Лукаш горько ухмыльнулся. — Знаешь, Иво, я же хотел помочь тебе найти убийцу твоего друга.
     — Ты и помог. Где Кухар?
     — Ты предал меня, ты предал моих братьев, — Лукаш игнорировал вопрос Псаря. — Ты сдал нас с потрохами.
     — Не понимаю, о чем ты, Лукаш.
     — Не ври мне! Ты говорил, что Псарня не торгует информацией, а потом… А потом на нашу усадьбу пришли те ублюдки!
     — И при чем здесь я?
     — Ты единственный знал, где лагерь Скорпионов.
     — Лукаш…
     — Да что Лукаш?! А?! Ты грязное, лживое животное. Псарь, ты дал мне совет прекратить грабежи городских складов. Я прислушался к совету. За каким лядом ты продолжил работать в этом направлении? Совесть?
     — Я не понимаю, о чем ты… — Разговор мало занимал человека из златоградской артели. — Где твой хозяин?
     — Ответь!
     — Лукаш, выслушай, — Иво держал дистанцию, нащупывая рукой рукоять ножа. Так, чтобы Лукаш не прочитал его намерений. — Я не знаю, о чем ты говоришь. Я не предавал тебя и твоих людей. Честью клянусь.
     В голове Янтарного Скорпиона вновь прозвучал голос Кухара:
     — Пролей кровь, мальчик мой. Пролей свою кровь на замок, и мы уйдем.
     — Пошли вы оба! — взвыл Лукаш. — Поняли вы?! Я солдат. Не надо мне с двух сторон в уши класть. Я воюю за Трефов и на коне катал эти интриги… — Он посмотрел сначала на гроб, после — на Иво. — Вы оба гнете свое!
     Иво выставил перед собой руки:
     — Друг, гляди. Я безоружен. Давай просто поговорим?
     Псарь проследил направление взгляда Лукаша. Сообразил, что тот, кого он ищет, в овраге.
     — О чем тут говорить?!
     — Хотя бы о том, что я не предавал тебя.
     — Кухар говорил, что предал.
     — И ты ему веришь? Сколько боев ты выиграл ради него? Погляди по сторонам. Здесь больше никого нет. Ты один остался.
     Лукаш выбросил кинжал и, махнув рукой, сел на край оврага, свесив вниз ноги.
     — Честно?
     — Честно, — ответил Иво. — Я пришел сюда, чтобы убить Кухара и забрать тебя домой.
     — Я же убил тебя однажды. Как так вышло, что ты пришел вновь?
     — Скажи мне, где Кухар?
     Иво сел рядом с Лукашем, и теперь он увидел покрытый коррозией гроб.
     — Ясно, — процедил он и, глядя на замок, вспомнил дар ужасного человека из гнездовского переулка.
     — Ты не сможешь забрать меня отсюда… — По щекам Лукаша текли слезы. — Иво… Я запутался. Я подписал контракт, думая, что поступаю правильно…
     — И тебя обманули.
     — Да. По контракту выживший должен пролить кровь на этот замок и пожелать Кухару свободы. Эта тварь мертва, представляешь? Мертва давно, но… Каким-то образом она жива. Я не знаю, как это объяснить. Я должен открыть гроб своей кровью, и оно получит свободу.
     — Иначе никак?
     — Иначе никак.
     — Брехня, — сказал Иво. — Я видел человека, который был на твоем месте и выжил. Он научил меня, как попасть сюда, и сказал, как спасти тебя отсюда.
     — Не врешь?
     — Нет, не вру… — Иво поднялся с земли и, отряхнувшись, протянул руку Лукашу: — Пойдем, друг. Еще не поздно начать все сначала.
     — Тебе же нужен Кухар…
     Голос чудовища в голове Скорпиона требовал, чтобы Лукаш немедленно перерезал наемнику глотку, а после выполнил свою часть сделки.
     — Он врет тебе, идиот! — неистовствовал Кухар. — Он врет! Никто не уходил живым! Он погубит нас! Его научил мой брат! Не верь!
     — Единственный, кому здесь нельзя верить, — ты, — ответил Лукаш. — Ты нелюдь, а он человек. Если выбирать, кому довериться, я выберу его. — Лукаш ухватился за протянутую наемником руку и встал на ноги. Только сейчас он увидел меч своего командира, который покоился в ножнах на поясе Псаря. — Гнида, — произнес Лукаш, и Иво, не отпуская его руки, потянул Скорпиона на себя. Быстрым росчерком стали Псарь оставил на горле Лукаша алую полосу, из которой с небольшим запозданием хлынула кровь. Скорпион захрипел, давясь кровью, и тогда одним точным ударом Гончая добил бойца армии Трефов, откинув его труп подальше от оврага.
     — Твой час настал, Кухар, — произнес наемник и спрыгнул в овраг. — Папка — простой человек, но удивить тебя попробует.
     — Я озолочу тебя! — заговорил Кухар уже в его голове. — Агни? Её так зовут, ага! Я сделаю так, чтобы она не болела! Я исцелю её! Мои ведьмы исцелят! — Нечто внутри гроба визжало, колотилось о стены. — Не открывай ящик! Псарь, не надо! Мы деловые люди, договоримся! Мои ведьмы исцелят и тебя, и Агни.
     — Твои ведьмы? — Иво огляделся по сторонам. — Не вижу здесь ни одной.
     — Иво! Ты всегда нравился мне. На месте Лукаша должен был быть ты!
     Иво уже стоял на крышке гроба, и, мыском сапога сбив покрывший замок песок, он снял с шеи данный Гхарром ключ.
     — Давай ты умрешь как мужик, а? Давай помолчим? — сказал Псарь. — Хотя ты баба, ты мочишься сидя.
     Он провернул ключ в скважине, спрыгнув с гроба, откинул тяжелую крышку в сторону. Голос Кухара молниеносно оборвался. В гробу человек из златоградского цеха увидел лишь прах.
     — И всего-то? — пробурчал Иво слегка растерянно. — Я думал, ты…
     Он не успел закончить. Внезапный поток ветра закружил то, что некогда было Кухаром, и унес в неведомом направлении, оставив наемника стоять у пустого гроба.
     — Ты баба, — повторил Иво. — Впрочем, тебе это уже известно.
     Человек из Псарни стянул с лица ткань и отбросил её в сторону. Закрыл глаза. И, открыв, обнаружил себя у входа в мертвецкую. Дождь иссяк, светало.

32

     Гхарр и Умма стояли под полыхающим огнем небом.
     — Видишь его тень? — задал вопрос хозяин дороги Войны.
     — Вижу.
     Он привел оборотня домой, и вместе они не сводили глаз с тени раскидистого ясеня. Самого дерева никогда прежде не существовало, но оно тем не менее отбрасывало тень.
     — Когда Семя будет готово, — сказал Гхарр, — я взращу его и навсегда покину созданный отцом мир. Не правда ли, оно прекрасно?
     — Будет прекрасно, — поправила Умма старшего, — будет.
     — Его тень появилась здесь не так давно, но, когда Семя превратится в древо, мир изменится. Здесь сойдутся все дороги, и мы, старшие, уйдем из вашего мирка.
     — Я не понимаю.
     — Тебе и не нужно. Ты хотела знать, зачем я предал брата?
     — И до сих пор хочу.
     — Вопрос цены.
     — Так назови её.
     — Твоя природа. Я заберу её, и ты станешь человеком.
     — Я согласна.
     — Подумай как следует. Быть человеком сложнее, чем может показаться.
     — Я уже дала ответ… — Умма повысила голос: — Я готова заплатить за знание хвостом!
     — Лисица, — улыбнулся Гхарр. — Твоя природа — любопытство.
     — Змей, — ответила Умма. — Твоя природа… мне не известна.
     — Хорошо, ты уйдешь отсюда человеком. Слабой, жалкой, смертной. Может, так и лучше для тебя, — Гхарр положил ладонь ей на грудь, и что-то покинуло девушку, оставив вместо себя пустоту. — Наслаждайся.
     — Выкладывай.
     — Кухар — первенец Рогатого Пса. Он был во всем лучше нас, но, когда появились вы, младшие, он не смог понять, чего ради отец создал жалкие подобия нас и отправил их в мир, который готовил в качестве подарка для… Потом у отца были и другие дети. Он лепил нас по своему подобию: Вас — по нашему, а людей — по вашему. Раз за разом он делал своих детей слабее и обрезал отведенный им срок жизни. Так хотел отец, а с отцом не спорят, как правило, не спорят. Кухар был не из тех, кто готов покорно принимать чужие условия, и, увидев первых людей, он стер их в порошок, а потом сообщил отцу, что не готов делить мир с теми, кто не в силах дать ему отпор. Он назвал людей послушным скотом за их легковерность и слабость. В чем-то Кухар, конечно, прав, но что-то скрылось от его глаз. Тогда отец запер своего старшего сына в гробу. «Только тогда ты изменишь к ним свое отношение, когда один из них освободит тебя. Ты обратишься, восстанешь из праха лишь в тот час, когда человек решит даровать тебе жизнь», — так говорил отец, надеясь перевоспитать своего сына, но все тщетно. Кухар не мог освободиться физически, но его разум нашел лазейку.
     — Так появились Ржавая Яма и карлик, ей заправляющий?
     — Так появилось волшебство, которым он наделил избранных им людей.
     — Девы Рогатого Пса?
     — Именно. Он надеялся, что ведьмы, которых он породил, которым открыл глаза на мир и дал нечеловеческую силу, освободят его, но, увы, поняв природу этого мира, ведьмы приняли и его условия. Они даже культ назвали в честь отца, а не Кухара.
     — Ржавая Яма и контракты нужны для того, чтобы поставить победителя боев в безвыходное положение?
     — Именно.
     — Так почему же Кухар до сих пор не выбрался на свободу?
     — Потому, что человек не в силах победить твоих собратьев в честном бою.
     — Могу я задать один вопрос?.. — Умма пыталась услышать мысли Гхарра. Все тщетно. — Я плачу природой. Не обмани меня.
     — Можешь. Не обману. Я никогда не вру.
     — Где сейчас Рогатый Пес?
     — Мертв. Его время подошло к концу, как и наш разговор, — змей, закованный в доспехи, указал девушке на открывшуюся дверь, ведущую в Гнездовье. — Счастливо, человек. Надеюсь, твоя жизнь будет долгой.

33

     На рассвете он собрал свои пожитки в мешок и, окинув взглядом мертвецкую, произнес:
     — Дирк, ты выйдешь меня проводить?
     В комнате помощника коронера что-то вновь упало на пол и разбилось.
     — Уже уходишь? — спросил парень.
     — Да.
     — Куда ты теперь?
     — До зимы мне нужно заглянуть к Кацу.
     — Возвращаешься в Псарню?
     — Мне больше некуда.
     — Ты не прав. Не обязательно зарабатывать на жизнь кровью.
     — Может быть, но ничего кроме я не умею.
     — Займись воспитанием Агни.
     — Ага, конечно, — Иво ухмыляясь похлопал Дирка по плечу и добавил: — Ты бы хотел, чтоб твоего ребенка воспитывал убийца?
     — Нет.
     — Вот и я не хотел бы. Да и если я умру, Кац покроет все расходы, и Агни…
     — Иво, — перебил его помощник коронера, — ты же понимаешь, что Кац не сдержит данного тебе слова? Ты умрешь, и это положит конец жизни ребенка.
     — Друг мой, если я еще раз услышу нечто подобное, я разобью твою морду… — Наемник открыл дверь и вышел со словами: — Если Умма объявится, передавай ей привет.
     — Хорошо, друг мой.. — Дирк вышел на порог и помахал вслед уходящему наемнику рукой. — Живи как можно дольше, Псарь!.. Не ради себя живешь, — добавил он про себя.
     Его звали Иво, и в кругу сведущих господ за ним закрепилось прозвище — Гончая. Он принадлежал к той редкой породе людей, которая не кичится собственными заслугами, не задирает нос и уж тем более не бросает слов на ветер. Однажды прославленный в Гриммштайне поэт Ян Снегирь сказал: «За людьми из Псарни ходят две дамы: баронесса фон Тишина и герцогиня фон Смерть, и не дай вам Бог составить им компанию. Гончая Иво брался за самые сложные заказы, а исполняемые им убийства приравнивались к искусству, ибо ни единого раза его не удалось поймать за руку. Для заказчиков он оставался тенью, а для жертв его не существовало и вовсе.

Ангел Алой равнины

Фрагменты из летописи великих войн Гриммштайна

     Когда Пурпурные Саламандры Трефов утопали в крови, не в силах удержать стратегически важный холм, ярл Унферт Соколиный Клекот увидел нечто, заставившее его и его людей сложить оружие. Воочию увидев ангела, Соколиный Клекот понял: победа над материковым государством не входит в замысел его богов. Воле богов Унферт не противился никогда.
     Столкнувшись с закованными в сталь рыцарями Гриммштайна, что вели за собой крестьянские ополчения, ярл Кнуд, сын Гарольда Чернобородого, запомнился всем как неистовый вепрь Алой равнины. Он высекал из доспехов недругов один сноп искр за другим, не чувствуя боли, игнорируя холод приближающейся смерти. Кнуд погиб прежде, чем ангел расправил крылья над сечей, и лишь потому он отправился в чертоги предков, веря в правое дело, веря в несокрушимость великой армии кальтехауэров. Сын Гарольда Чернобородого умер счастливым человеком, умер в битве, как и завещали его славные предки.
     Сыновья и остатки дружины Кнуда были казнены на рассвете под мерещившийся им вой ветров Седого моря. Сердца кальтехауэров были сокрушены увиденным — гибелью Великого Змея.
     — Боги отвернулись от нас, — изрек в тот предрассветный час Олаф Великий Кормчий. Каждый завидовал уделу своего ярла.
     Болдр Медведь Березовой Рощи бился яростно, и предкам в тот час было не стыдно за него. Вступив в схватку со златоградскими ополченцами, он не чувствовал, как тело исшивают стрелы. В тот час победа кальтэхауэров была очевидна для всех, и Болдр обратил свой взор к холму, на котором неистовствовал их полководец — Великий Змей Исенмара. Именно тогда по испещренным морщинами щекам Болдра градом покатились слезы. Медведь Березовой Рощи никогда не бросал поле брани, никогда не прощал себе слез и никогда не рассказывал внукам о постигшем его позоре. Увидев ангела Гриммштайна, возвышающегося над трупом Великого Змея, Болдр велел своим дружинам отступать к Стенающим берегам. Раны, полученные во время сечи, не причинили Медведю вреда, но случившееся раз и навсегда отравило его сердце и душу.
     «Мы были сильнее их, нас было больше, чем их, но их боги оказались сильнее наших. Великие воины бежали к кораблям, позорно поджав хвосты, но значительно большее число храбрецов не смогло принять поражения и было заманено в сердце земель врага, и увидеть родные берега сумели лишь единицы. Мы пришли в разрозненный междоусобицами край и тем самым объединили врага против себя. Мы пришли в край, на который скалили зубы соседи, что за годы войны стали тому краю побратимами. Они стали сильны, могучи и страшны. Великая армия кальтехауэров стала той иглой, что сшила лоскутное одеяло Гриммштайна в единое полотно, и в том была наша ошибка, наш рок, которого мы не смогли избежать. Все, что нам остается, — приять свой позор и извлечь из него урок», — слова скальда Фолки Медового Языка. Впервые в жизни Фолки не смог подобрать слов для песни.
     Героев той войны знают поименно, ежели речь идет о представителях известных родов и фамилий, разумеется. Певцы и трубадуры воспевают героев битвы на Алой Равнине, ибо сеча та стала решающей, в Златограде и по сей день высится каменное изваяние ангела, а свидетели его явления не устанут пересказывать события того дня. Осознаю, что не имею никакого морального права осуждать как участников, так и хроникеров той войны, но считаю своим долгом поведать о людях, сделавших эту победу возможной. О людях, проливших за Гриммштайн кровь и канувших в пучину забвения.

Ополчение Ключецких земель

     Я услышал о том ополчении от человека, имени котого, увы, уже не могу вспомнить. Войско в два десятка мужчин шло на войну, не прячась от нее и не уклоняясь от оной. Обедневший рыцарь Хорс вел за собой крестьян, вооруженных мотыгами, цепами и вилами. По слухам, на все войско было куплено три алебарды и два десятка кольчуг. Их прозвали оравой беспризорников, и мало кто знал, что воевода Хорс ради этого приобретения продал имение и большую часть полученных от отца земель. Справедливости ради замечу, Хорс не был сыном Гриммштайна, а являл собой пример достойного уроженца королевства Миглард. Он был хороший человек и любил своих крестьян. Истории не интересны такие люди, как Хорс из рода Филиппа Ткача. История забудет знамена о трех васильках на белом поле, о людях, что участвовали в чужой войне по зову сердца, но не долга.
     Во время битвы на Алой равнине часть войска кальтехауэров под предводительством ярла Вальгарда высадилась севернее с целью нанести сокрушительный удар в гриммштайнский арьергард. Вальгард вел своих людей через Безымянное ущелье и там попал в засаду Миглардского ополчения. За ярлом шла страшная дружина язычников. Сотня матерых, сытых и подготовленных бойцов, способных переломить ход любой битвы. Два десятка верных сынов Гриммштайна приняли смерть, но выиграли время для нашего короля и нашей страны.
     Честь им и вечная слава.

Чурбан

     Его настоящее имя не интересовало никого, его жизнь волновала всех еще меньше. Он был туг на голову и трусоват. Крестьянский сын, попавший в гнездовское ополчение третьей волны.
     Тщедушное животное, осел, баран, чурбан, гнездовский выродок — так его называли во время стоянок. Он не ропща принимал оскорбления и относился к ним, как к должному, но однажды во время боя у Стенающих берегов в мой госпиталь ввалился двоюродный брат короля — Йенс Лучезарный, известный своей напыщенностью и высокомерием, любимец женщин и большой любитель позолоченных доспехов. В тот час я не смог признать в пришельце Йенса, ибо его панцирь был смят, а под забралом можно было различить лишь кровавое месиво. Война сумела погасить огонь, живший в его голубых глазах. Лучезарный расталкивал раненых и, бесцеремонно рыча на моих подчиненных, протискивался в центр шатра, туда, где я проигрывал неравный бой со смертью, туда, где истекал кровью ландскнехт, одетый в цвета Братска.
     — Быстрее! — рычал мне Йенс, и я в очередной раз убедился в прописной истине — аристократия ценит свои жизни выше прочих. Я просил Йенса ждать, ибо не мог оставить своего подопечного истекать кровью на хирургическом столе, решив, что раз уж Лучезарный держится на своих двоих, то и подождать ему будет по силам.
     — Дубина, это приказ! — ревел Йенс и, скинув со стола бьющегося в предсмертной агонии человека, прокричал: — Вносите!
     Оруженосцы Лучезарного внесли в шатер нечто отдаленно напоминающее молодого, но рослого парня, и лишь по цветам накидки я понял — на моем столе гнездовский пехотинец.
     — Срезай с него одежду! — обратился я к Йенсу, дав понять, что в полевом госпитале приказы отдаю я. Йенс Лучезарный понимал это и повиновался. Он послушно извлек из-за пояса нож и принялся срезать окровавленные лохмотья с изуродованного простолюдина. Рука пациента более не годилась ни на что, грудь насквозь прошил сразу добрый десяток стрел, но извлекать их я спешить не стал. Череп несчастного был проломлен. «Мясо, выходящее из мясорубки, и то целей», — подумал тогда я и до сих пор корю себя за эту мысль.
     — Спаси его, слышишь! — голос Йенса срывался на крик, заглушая стоны раненых. — Спаси его, слышишь! Сука! Я озолочу тебя!
     Парень едва ли слышал нас, но не отрываясь смотрел на меня, и по его взгляду я понял — умирать несчастный был не намерен. Он цеплялся за жизнь, и хватка его была крепка.
     Я принялся за работу. Позднее Йенс рассказал мне следующее: «Кальтехауэров больше, чем мы рассчитывали. У них великая армия. Они с легкостью разбили наше боевое построение и вытеснили к ручью. Я потерял большую часть бойцов и уже не рассчитывал выйти живым. На моих глазах погибал цвет златоградской аристократии, и мы были бессильны что-либо предпринять. Нас отбросили почти к королевской ставке, пройди они через нас — война бы закончилась здесь. Так бы и было, но в этом аду я увидел пехотинца, которого здесь не должно было быть. Он либо бежал от битвы, либо гнездовской пехоты больше не существовало. Не знаю. Мне известно лишь то, что враг смог обратить нас в бегство. Нас, рыцарей! И тут этот парень указал на дальний холм, туда, где еще бились Трефы и Секари. Он увидел там что-то и, вырвав штандарт из рук нашего павшего хорунжего, ринулся на врага. Один, представляешь? Без оружия, лишь со штандартом. Он остановил обращенное в панику войско, и чудом мы сумели отбить атаку кальтехауэров».
     Я никогда не забуду слетевшую с губ раненого фразу:
     — Ангел одолел змея. На холме. Я видел это.
     «…На следующее утро его закопали в общей могиле. Я так и не смог спасти парня, то было попросту невозможно. Одна из медичек сказала, что покойника прозвали Чурбаном» (фрагмент из дневника Дирка Недоучки, коронера гнездовского и руководителя полевого госпиталя в годы войны против великой армии кальтехауэров, умершего от черной смерти в возрасте пятидесяти трех лет).
     Вторжение в Гриммштайн возглавлял конунг Эгиль, и поговаривали, что на то его подвигло знакомство с гостем, пришедшим из-за Седого моря, которого простолюдины Исенмара величали Великим Змеем. Именно Великому Змею принадлежала идея объединить исенмарские племена в одно великое войско.
     В то время, когда великий флот Эгиля покинул родные берега, передовые отряды кальтехауэров сеяли панику и смерть в землях, разрозненных междоусобицами. Десятки деревень и городов были сожжены дотла, а те, кто не смог бежать, были убиты с особой жестокостью. Даже Трефы, затеявшие наконец вторую войну Трефов и скопившие к тому моменту значительную мощь, не выдержали натиска передовых отрядов Эгиля. Король Гриммштайна велел созывать знамена. Впервые за полвека герцоги гриммштайнских земель сели за стол переговоров, решая, как быть с иноземными захватчиками. Ту встречу назвали Днем компромиссов и благоразумия.
     Решающим, но не последним боем с великой армией кальтехауэров Эгиля стала битва у Алой равнины, которой предшествовали несколько лет ожесточенной войны.
     Войско престарелого короля Рудольфа расположилось на холме между правым брегом Стремнины и болотами Калеба. Основу боевого порядка армии Гриммштайна составляла пехота, построенная боевой фалангой. Такое построение было наилучшей защитой от атак легкой конницы исенмарской армии. На флангах гриммштайнского войска размещалась тяжелая конница Трефов и Вяземского герцогства. Перед фронтом были рассыпаны отряды лучников.
     Битва на Алой равнине была выиграна, несмотря на царивший хаос и явный численный перевес противника. После победы армия Гриммштайна перегруппировалась и вытеснила неприятеля к берегам Седого моря. Ветераны той войны клялись, что причиной победы войска Рудольфа стало явление на поле брани ангела. Гибель Великого Змея — сакрального для большинства кальтехауэров бойца — разожгла огонь в душах сынов Гриммштайна.
     Честь и слава погибшим!

     «Дама Треф — символ Гриммштайна, его гордость. Рыцаря с изображенным на щите репьем видели в пылу каждого сражения и после, стоило тому рыцарю бесследно исчезнуть, многие поняли, что видели перст Божий, провидение, воплощение Родины, взявшей в руки клинок. Поэты считают, что Дамы Треф не существовало в её физическом воплощении, но она жила в сердце каждого воина. Она воплощала как скорбь по павшим, так и отмщение за оных. Как радость побед, так и горечь потерь. Я же воочию видел этого замечательного человека, я дарил тому человеку доспехи и благословлял его на поиск своего сердца, разрешив путешествовать от армии к армии. Теперь я сокрушаюсь лишь о том, что мне не ведома судьба Ангела после битвы у Алой равнины» (философские измышления Рудольфа Гриммштайнского).
     Друг мой, уже далеко за полночь… А потому набей-ка свою трубку и приготовься к последней истории этого вечера. Не буду затягивать, это нам ни к чему, но прежде позволь задать тебе вопрос. Тебе доводилось бывать в городе героев, королей, рыцарей и убийц из Псарни? Ты уже догадался, о каком городе я говорю. Да, ты наверняка бывал в Златограде. А раз так, должно быть, видел каменное изваяние, встречающее гостей сего прекрасного города. Да, я вижу по глазам, что это так. А знаешь ли ты, что за человек высечен из камня, знаешь ли ты, чей взгляд устремлен к небу и чье лицо солнце озаряет первым делом ранним утром, перепрыгивая через крепостной вал?
     Безусловно, ты знаешь это, да, друг мой, о таких вещах стыдно не знать, будучи гражданином нашего славного отечества. Готов спорить, что одна очень весомая часть сей истории тебе не известна, а раз уж наши умы этой дождливой ночью обращены к сказкам ведьм Рогатого Пса, готов поклясться, что и эту ты выслушаешь с интересом.

Семя Войны

1

     Война не бывает предсказуемой. Это понятно каждому, но в тот час Трефы попросту не могли поверить в происходящее.
     «Черт вас дери! — сокрушался и через долгие годы экс-командующий армии Трефов — Дидерих из рода Хейна, на гербе которого и по сей день красуются перекрещенные клинки на поле в черно-белую шашку. — До Гнездовья оставался день пути, несколько решающих боев…»
     Враны были малы числом, а их боевой дух, по прогнозам ставки командующего, должен был улетучиться еще три десятка дней назад, когда войско Трефов форсировало реку Искорку, разбив пограничные укрепления.
     — Враны только и делают, что бегут, — говорили люди и ошибались. Ошибался Дидерик, ошибались его советники.
     В то время Янтарные Скорпионы, Черная Саламандра и Алая Десница — элитные подразделения Трефов, наводили ужас на Вранов край, так сказать, не давали противнику поднять голову. Их не было в то роковое утро, когда поля затопил вязкий дым, перемешанный с утренней хмарью.
     Гхарр наблюдал за происходящим с великим интересом. Бесплотным духом витал он по полям брани и наслаждался каждым смертельным ударом, каждым предсмертным криком и хрипом. Он знал, что развязка для многих станет великим удивлением. Полному наслаждению Гхарра препятствовала одна лишь деталь — жестокость Рогатого Пса, ведь тот, поселив сына на дорогах Войны, запретил идеалу воина присутствовать на сечах и наложил вето на личное участие Гхарра в пирах крыс, бродячих собак и ворон. «В первом же бою против людей, сын мой, ты будешь убит. Будь мудрее, не кичись вверенной тебе силой», — так говорил Рогатый Пес, и змеиное сердце Гхарра из века в век переполняла ненависть к создателю. Ненависть, усугубляемая великой сыновьей любовью.
     «То утро я вспоминаю каждый раз, отходя ко сну, — говаривал Дидерик. — Туман тянуло с берегов Стремнины, и он как белый, рази его в душу, саван обволакивал поля перед Гнездовьем. Глаз выколи, не видно ни зги. Мы успели привыкнуть к тому, что туман — неотъемлемая часть Вранова края, но в то утро он был особенно густым… Мы не видели врага, а следовало бы».
     Они переминались с ноги на ногу, сжимая в руках копья. Пехоту лихорадил ужас внезапной атаки.
     — Держать строй! Суки! Держать строй, вшивые твари! Они не застали нас врасплох! Нам нельзя отступать! — кричал Карл из дома Возняка. — Это всего лишь Враны, мать их!
     «Всего лишь тяжелая кавалерия Вранов, — эта мысль искрой влетела в сознание Эббы — пехотинца, взятого в ополчение из деревни Репьи, что на окраине Трефовых земель, влетела и разожгла в его сознании пламень ужаса. — Это всего лишь тяжелая конница, а за ней, скорее всего, идет пехота». Его руки трясло, но он продолжал сжимать древко копья.
     — Лучники! — утробный крик Дидерика разорвал гул и гомон. — Готовьсь!
     — Были бы здесь сейчас Скорпионы да Саламандра с Десницей, — произнес кто-то из солдат, — выдюжили бы.
     — Ссыкотно, — поддержал паникера другой боец. — Издохнем же.
     Звук удара чем-то тяжелым по каске и крик сотника:
     — Удавлю пса! Свои стоны оставь для баб!
     — Мы сможем! Мы сильнее! — взвыл рыцарь Карл. — Крепче строй!
     Топот копыт становился громче.
     — Ни шагу назад! — продолжал кричать Карл и поднял меч: — За Трефов! — он трижды ударил мечом о щит. — За Трефов! Мы едины! Три… — начал он, и войско ответило.
     — Лилии! — кричал каждый боец.
     — Три!
     — Лилии!
     — Три!
     — Трефовых Лилии!!!
     Карл разжег в бойцах ярость:
     — Это всего лишь Враны!!!
     Полотно утреннего тумана прорвало наступление конницы, и Эбба охнул от ужаса.
     — Лучники! — голос Дидерика походил на раскат грома. — Пли!
     Град стрел обрушился на Вранову кавалерию. Кто-то был ранен, некоторые убиты, но атака продолжалась.
     — Готовьсь!
     — За Трефов! Господь с нами!
     Эбба слышал звук ударов собственного сердца.
     — Они не пройдут! — Карл из рода Возняка не терял самообладания. — Они не пройдут!
     — Пли! — скомандовал Дидерик и подхватил клич своего давнего приятеля: — За Трефов!
     Всадники налетели на ощетинившийся копьями строй Трефовой пехоты. Эбба приподнял копье, и наконечник с лязгом чиркнул по боевой сбруе. Эбба не думал о детях. Эббе не было дел до жены. Эбба был в ужасе, но недолго. Тот самый конь, бег которого он не сумел прервать, подарил Эббе смерть под своими, а потом и десятками других копыт.
     Гхарр был доволен. Он смаковал каждую смерть на поле боя, и в то утро дороги Смерти собирали жатву. Аур тоже был здесь. Эббу и сотню других, таких же, как он, людей, изрезанных, исшитых, затоптанных, в то утро проводили на дороги Смерти. Приняли взятого в плен и в плену обезглавленного Карла из рода Возняка. Так было не принято, но так случилось. Гхарр знал павших поименно, и каждый павший в какой-то степени был частью Гхарра.
     Змей видел тысячу боев, но именно в то утро он отчетливо увидел тень древа на дороге Войны и заново осмыслил свое предназначение. Во время битвы Вранов супротив Трефов с тонких губ Гхарра слетела фраза: «Семя войны прорастет». Из золотых глаз брызнули слезы непонятного и необъяснимого счастья. В тот роковой для Трефов день хозяин дорог Войны испытал чувство собственной полноценности. Будто отец вновь взял его за руку и ведет известной лишь ему тропой. Когда бой был кончен, Гхарр незамедлительно отправился к следующему, благо в этом мире война не прекращалась ни на день.

2

     Они жили небогато, но благородно, если подобное применимо к крестьянам. Каждый седьмой день Ханна водила своих детей в храм, где Фридрих и Фрида молились за ушедшего на войну отца. Своего храма в Репьях не было, и потому, чтобы успеть на службу, им приходилось вставать засветло и, позавтракав, выходить в пешее путешествие к селу Ручейному. В Ручейном храм был. Небольшой, но ладный, и служил в нем молодой священник Сиджисвалд, имени которого Фридрих и Фрида выговорить не могли в силу возраста. Сиж, как они его называли, понимал — в столь тяжкое для герцогства время людям есть чем заняться кроме просиживания портков в стенах дома Божьего и потому значительно сократил свои проповеди, чем вызвал раздражение епархии и заслужил благодарность своей паствы. Короткие проповеди были яснее и не вызывали гневившей Господа зевоты.
     В тот день Сиджисвалд с благоговением смотрел на десятилетних двойняшек, истово молящихся Господу.
     — Дай Бог, чтобы их молитвы были услышаны, — прошептал священнослужитель и, встретившись взглядом с Ханной, подмигнул девушке. — Вы все преодолеете, — сказал он ей шёпотом. — Война скоро закончится, и Эбба вернется домой.
     Так и жили. Дни сменялись неделями, пасмурные дни — ясными. На коленках Фридриха не успевали заживать ссадины, Фрида была трусихой и боялась каждого шороха, а Ханна долгими ночами уходила в хлев, где рыдала, глядя на истощавшую корову Росинку.
     Армия Трефов не спешила возвращаться домой с победой, и люди начинали перешептываться, дескать, Трефы и вовсе были разбиты.
     — Такого просто не может быть, — утверждал Сиджисвалд, — за последние двадцать, а то и тридцать лет Трефы не проиграли ни одной войны. Возьми хоть Пурпурную Саламандру! А Скорпионов, а Десницу?! Да только эти подразделения могут сделать победу, а ведь на войну еще и ополчения ушли! На войну пошли ландскнехты аристократов, и союзные Трефам бароны также поддержали кампанию. Наши братья и сестры. Твой, Ханна, муж ушел воевать ради блага нашего герцогства. Мы уже сильнее златоградских свинопасов, а станем еще могущественнее, заимев Вранов в вассальном подчинении. Так что ты, Ханна, не печалься! Не вешай нос и жди. Господь велел ждать и верить. — И Ханна ждала.
     Однажды утром, когда мать и сестра еще спали, Фридрих услышал тихий стук в дверь. «Отец!» — подумал мальчишка и, спрыгнув с лавки, побежал встречать родителя.
     Петухи уже начинали драть свои глотки, и для мальчишки было сложно вообразить более счастливый момент. Отец обещал принести из похода какой ни то трофей. О чем-то более или менее сносном речь, конечно, не шла, но то не мешало ребенку мечтать. В своих снах он неоднократно видел, как утомленный войной папа приходит к дому с приведенным под уздцы боевым конем в черно-синей сбруе Вранов. «Это тебе, сын, — говорил в его снах Эбба. — Но это еще не все. В походе я спас жизнь командующему, и теперь ты станешь его оруженосцем». Фридрих видел этот сон так часто, что успел поверить в него, и вечерами, слушая сказки, которые матушка рассказывала его сестре, он вычленил для себя одну важную деталь — героям тех сказок постоянно снятся вещие сны.
     Открыв дверь, Фридрих пал духом. Не отец ждал его у порога, не за отцом стоял конь в боевой сбруе, да и не конь то был, а впряженный в телегу осел.
     — Твоя матушка говорила со мной, — произнес крупный мужчина с густой русой бородой. — Иди умойся, засоня. Время осваивать профессию. Покажи-ка мне свои руки. Да… Сгодятся.
     Несколько дней тому назад матушка действительно ходила за ручей, туда, где жил и трудился кузнец. Всеми правдами и неправдами она уговаривала уважаемого человека взять её сына в подмастерья. Когда Фридрих сделал шаг назад, дабы скрыться в избе и никогда не уходить за ручей с кузнецом, на его плечо легла рука матери.
     — Иди же, — улыбнулась она и вложила в руки сына платок с куском хлеба и луковицей. — Теперь ты совсем большой и начинаешь работать.
     — Кузнец — человек важный. А, малой, хочешь быть важным? — пробасил за его спиной Юалд. — Вырастешь — будешь подковы ковать, даст Бог, станешь бронником, как я. Заживешь. — Он не лгал. Юалд был много состоятельнее иных жителей окрестных земель, ибо кого-кого, а бронника война кормила. — Идем же, я не кусаюсь. Легко не будет, это я тебе обещаю, но Господь-то тоже простыми путями не ходил.
     Фридриху стало не по себе:
     — Если я буду кузнецом, то не смогу…
     — Тише, — матушка обняла его. От нее пахло теплом. — Тише, милый. Ты не будешь рыцарем, — она сказала это не подумав, но сказанного не воротишь. Ханна сильнее прижала его к себе. — Прости, но это правда. Юалд и так слишком добр.
     Боль и обида сопровождали крушение детских мечт сына землепашца Эббы. Фрида стояла позади матери и держала в руках кувшин разбавленного водой молока. Она тоже хотела проводить брата, но теперь на её глаза наворачивались слезы.
     — А вот и станет! Станет! — давясь слезами, вскрикнула она и топнула ножкой. Поставив кувшин на глиняный пол, побежала к матери и тоже обняла её. — Мама, скажи, что ты все это придумала нарочно! Скажи, что Фрид будет самым отважным рыцарем и сокрушит самого страшного врага! Скажи!
     Хана тяжело вздохнула и умоляюще посмотрела на кузнеца. «Выручай!» — не говорили, кричали её глаза.
     — Девка дело говорит, — кузнец подошел к ним и взъерошил волосы на макушке своего горе-подмастерья. — Среди исенмарских богов есть один бог-громовержец. Мьёльн, если память мне все еще верна. Ты слышал о нем, а, Фридрих? Даст Бог, и ты увидишь мастерство кальтэхауэров. Там есть, на что полюбоваться. В их руках сталь поет!
     — Нет. Не слышал.
     — Так слушай. Мьёльн — тоже кузнец. Такой, как я, и такой же, каким станешь ты, если будешь меня слушать.
     При слове «кузнец» Фридрих вновь сжал кулаки, но любопытство брало верх.
     — Он не только великий кузнец, но еще и великий воин. Да, дружище, одно другому не мешает.
     — А я смогу сделать себе доспехи и стать таким, как Мьёльн?
     — Конечно, но только не сразу. Для начала тебе нужно научиться ковать доспехи. Хочешь?
     — Хочу.
     — Тогда пойдем, сегодня я доделываю доспехи для нашего барона. Красивые, тебе они понравятся. Поглядишь одним глазком.
     Мальчик поднял с пола платок со своим обедом и сделал шаг навстречу новой жизни. Хоть от новой жизни вовсю тащило потом и тяжелым трудом, его сознанием овладел бог-кузнец.
     — Морда-голова. Молоко забыл! — обиженный, но звонкий голос сестры заставил его обернуться. — Стань хорошим кузнецом!
     — Ну! Вы же не на всю жизнь расстаетесь, а только до вечера! — сказала им Ханна и искренне поклонилась кузнецу. — Спасибо, что помог.
     Ханна и Юалд были знакомы с самого детства, и до появления в жизни Ханны Эббы, Юалд, но прежде всего его родители, строили на подругу далеко идущие планы. Природная нерешительность кузнеца не дала ему воспрепятствовать чужому счастью.
     — Да куда бы я делся? Мой-то пацан с ополчением убежал, один теперь работаю. Идем, щегол, садись на телегу.
     — А ты, Фрида, — женщина строго окликнула дочь, — иди в дом и наводи чистоту. Тоже мне, хозяйка растет! Распустили сопли.
     Они ехали через деревню в девять домов, через посевные поля, на которых до войны трудился Эбба, миновали пролесок и избу кожевника, и, наконец, Фридрих увидел ручей.
     — Ты уже бывал тут, — не оборачиваясь к парню, говорил Юалд. — С отцом ходил в том году, серп ладили. Помнишь?
     — Помню, — ответил Фридрих, воображая, как надевает доспех собственной работы. — А доспех сегодня будем делать?
     — Сегодня мы будем делать гвоздь! — захохотал Юалд. — У нас заказ на гвозди. Не переживай, если сразу не получится, это только кажется простым.
     — Хорошо, а когда доспех?
     — Давай я завтра тебе отвечу?
     — Ладно…
     Недалеко от входа в кузнецу мальчуган увидел соломенное пугало, на плече которого восседала огромная ворона.
     — А зачем тут пугало? — спросил он у кузнеца.
     — Чтоб вороны гвозди не воровали. — Кузнец, видя, что его собеседник то ли не понял, то ли просто не оценил шутку, махнул рукой: — Огород у меня за домом. Только от ворон этих спасу нет. Гляди, — он указал рукой на торчащий из-за ящика с инструментами собачий нос. — Рыжего вон запугали. Клятое воронье!
     — Рыжий?
     — А… Ты же не видал моего сторожа. Точно, — кузнец спрыгнул с телеги и, подняв с земли камень, швырнул его в ворону. — Кыш, гадина! Кыш! Рыжий, айда сюда.
     Понимая, что угроза улетела, из-за ящика со звонким тявканьем выбежал рыжий щенок. Обрадовавшийся возвращению хозяина, он вилял хвостом и вращался, как глиняный волчок.
     Смотря на гавкающего непоседу, Фридрих забыл о своих утренних горестях и захохотал, а кузнец, ухмыляясь в бороду, подумал, что теперь у него порядочные ясли, в которых он должен воспитать аж двух щенят разом и неизвестно с кем из них будет проще.

3

     В бою пыль покрывала забрызганные кровью доспехи и щиты, скрывая под собой гербы и иные знаки различия. Ожесточенная сеча у реки Искорка, близ разгромленных в самом начале войны пограничных укреплений Вранов, шла тяжелой поступью по дорогам жизни сынов Гриммштайна. Врага следовало остановить именно здесь, то понимал всякий человек, надевший на себя цвета Трефов.
     Красоты в происходящем не было и не могло быть, но взамен оной в воздухе витала надежда. В смертельной пляске пехотинцы Трефов вгрызались зубами в глотки Врановой пехоты, всадников скидывали с коней и убивали с тем остервенением и жестокостью, коей прежде не видел Гриммштайн. Битва не щадила никого. Поражение под Гнездовьем лишило Трефов инициативы, и славное войско было разбито, остатки вытеснены к границе, и все лишь потому, что командующий отдал приказ рассредоточить элитные подразделения по Врановому краю, давить очаги сопротивления, не дать баронам сосредоточить войска за столицей Вранов и прийти на выручку герцогу Врану. Саламандра, Скорпионы и Десница с поставленной задачей справились, но в час решающей сечи не могли встать плечом к плечу с братьями. Теперь здесь, у самой границы, они наверстывали упущенное, и горе тому ландскнехту, что перебежал со стороны Трефов и теперь бился в рядах Вранов, горе тому ополченцу, что поверил в силы вонючего сброда, именуемого во Врановом крае армией. Горе всем и каждому, кто посягнет на неприкосновенность Трефовых земель.
     — Братья! — возопил рыцарь Исаак, поднимая над головой штандарт о лилиях Трефов. — Ни шагу назад!
     Он возвышался над боем, был частью его и остался в бою на века. Наконечник копья проколол доспех, подарив герою смерть. Позже очевидцы соврут о том, что Исаак умер, молча стиснув зубы и не проронив ни единого звука. Сведущие же знают, как громко кричит человек, убиваемый копьем. Конь Исаака встал на дыбы, но павший рыцарь удержался в седле. Исаак поник головой. Так спел Ян Снегирь, но на деле рыцарь Трефов выл, вслепую наносил удары и был стащен с коня, забит насмерть и втоптан в чернозем.
     Немногие знали, что некоторым конным разъездам Вранов удалось форсировать Искорку вброд, и там, где прозвучал топот копыт гнездовских рысаков, творилось страшное. За жестокость Враны платили той же монетой, и Гхарр, наблюдавший за всем, ликовал.
     Фридрих не отводил глаз от молота, под ударами которого пел раскаленный добела металл. Юалд трудился с упоением и лишь изредка отвлекался, дабы вытереть струящийся по лбу пот.
     — Жару, щегол! Жару! — ревел он своему подмастерью. — Давай, парень, не спеши, не рви! Огонь любит уважение! Дери тебя, э! Тише, говорю.
     Послушный Фридрих раздувал меха, наваливаясь на них всем телом. Он совершал ошибки, но, как говорил его отец, — не ошибается тот, кто просиживает портки вдали от работы.
     — Пошло! — довольно взревел кузнец. — Понял, как надо! Молодец!
     Удар, еще один. Звон, гомон и жар. Кузница впечатляла мальчишку, а кузнец восхищал. Глядя на ладную работу Юалда, Фрид мечтал стать таким же огромным, бородатым и сильным, как его наставник. В детском воображении бог-кузнец Мьёльн теперь выглядел как Юалд.
     — Металл запел! Слышишь, а, щегол?
     — Слышу! — соврал подмастерье. — Слышу, дядя Юалд!
     Он не понимал, что именно должен услышать. Парень старательно вслушивался, но ничего похожего на пение здесь не было. «На раскаты грома похоже… — подумал он про себя. — А вот на пенье — нет».
     Удар, за ним еще один и последний. На улице затявкал щенок.
     — Фрид, пойди глянь, чего там Рыжий брешет.
     — Поди, ворону гоняет! — ответил мальчик и, отойдя от мехов, добавил таким тоном, словно разбирается в вопросе и тот успел его порядком утомить: — Вот же вражда у них с этой вороной, спасу нет.
     — Перегрелся ты, мальчик, — кузнец зачерпнул из ведра воды и принялся жадно пить. — Возьми свой обед да покушай. Работа работой, но и брюхо набить должно.
     Подмастерье, выходя из дышащей жаром кузницы, задержался, разглядывая начищенный доспех, коим любовался еще утром и, кажется, не устанет любоваться никогда.
     — Будет и у меня такой! — Вновь в его сознании прозвучали обидные слова мамы. — Я докажу. Я буду рыцарем…
     — Чего?
     — Ничего, дядя Юалд.
     — Зови меня мастер, не то как всыплю ремня.
     — Хорошо, мастер… — Дождавшись, когда кузнец отвернется, Фрид показал наставнику язык и побежал на улицу. — Рыжий! — кричал он. — Рыжий! Маленькая морда-голова, хватит тявкать.
     Заходя за угол, туда, где на пугале обычно восседала ворона, он наклонился и поднял с земли камень.
     — Сейчас я тебе как всыплю… камня! — прошептал он, замахнулся и выскочил из-за угла. — Попалась!
     Вороны на пугале не было, лишь Рыжий стоял совсем рядом с ним и грозно лаял, уставившись вдаль.
     — Дурная морда-голова, — мальчик наклонился и погладил щенка, но тому до Фридриха не было никакого дела. — Да успокойся ты, дурачок!
     А пес все лаял и лаял.
     Вдалеке, со стороны села Ручейное, в небо поднималась струйка дыма. Что-то громыхало, но оглушенный работой в кузнице Фрид не мог сообразить, то ли гудит его голова, то ли просто мир вокруг него наполнился гомоном, а после он услышал иной звук. Звук, какой бывает, если воткнуть заостренную палку в речной ил; Фридрих с друзьями ходили на речку и накалывали на палки прячущихся в норках рыбешек. Потому звук и показался ему знакомым, а потом он оторвал взгляд от переливающейся на солнце шерстки Рыжего и увидел замершую вдалеке группу всадников.
     Вторая стрела вонзилась рядом со ступней мальчишки, и тот, оцепенев от ужаса, схватил и поднял на руки щенка. Хотел защитить, но вышло наоборот.
     Ветер приносил с ручья прохладу, а с полей тянуло гарью. Всадники стояли с подветренной стороны.
     Юалд услышал отчаянный крик и выбежал на улицу. Тяжело дыша, ругаясь. Ханна не простит ему, если с парнишкой что-то случится. «Не дай Бог, Рыжий покусал моего ученика, — думал он. — Накажу обоих! — сердце верзилы бешено колотилось. — А вдруг это не щенок? А вдруг лихой человек или еще чего похуже?» Машинально он прихватил с собой тяжелый кузнечный молот. Юалд чувствовал беду.
     Глядя из-под густых бровей на группу из десяти всадников, которые, опомниться не успеешь, будут у его кузницы, мужчина обратился к ребенку:
     — Положи его. Там. За домом.
     — Но, мастер… — Фрид смотрел на прошитое стрелой тело щенка, на кавалеристов о черно-синих накидках, смотрел на колышимый ветром полевой клевер. Смотрел, но не видел. Смотрел сквозь застившую глаза пелену ужаса. Рубашка, которую мама постирала только вчера, дабы он выглядел опрятным, была залита кровью Рыжего и прилипала к телу.
     — Это же Рыжий. Ему помочь надо. Мамка поможет.
     — Рыжего положи за домом, — с трудом подбирая слова, говорил мастер-бронник, перехватывая древко молота. — Там, где тенек, положи. Он там любит… Пусть спит там.
     — Но, дядя!
     Всадники приближались. Юалд в несколько шагов преодолел разделявшее их с Фридрихом расстояние и, схватив мальчика за шиворот, как следует встряхнул:
     — Положи рыжего. Сейчас положи.
     — А как же тенек?
     Он ударил ребенка по щеке. Тело рыжей дворняжки мягко упало на землю. Взгляд Фрида прояснел.
     — Беги к маме. Беги, как никогда не бегал. От ручья за домом кожевника есть тропа. Знаешь ее?
     — Да.
     — Скажи маме, что Враны здесь, — губы кузнеца дрожали. — Сынок, беги! Пожалуйста.
     Фридрих услышал вопли и улюлюканье гнавших через поле кавалеристов. Услышал усиливающийся топот копыт, топот, пролетающий эхом над полями.
     Губы Юалда дрожали, но сердце переполняла тупая обида.
     — Щенка-то за что?! — повторял он раз за разом. — Рыжий-то вам, сукам, чего сделал?
     В тот день Трефы не уступили границы. В тот день они отвоевали победу, но были столь вымотаны, что не нашли в себе сил контратаковать. Победа в войне Трефов досталась Вранам, но и те, потеряв большую часть войска, были вынуждены отступить к Гнездовью. В том страшном бою Гхарр почувствовал, как семя войны обагрилось кровью, и теперь он знал, где находится этот человек. Змеиное сердце сына Рогатого Пса указало путь к тому, кто был обещан ему судьбой и волею отца.
     В то время скрывшийся в пролеске Фридрих услышал позади себя крики незнакомых голосов и яростный рев человека, выигрывающего для мальчишки время.
     — К маме! — повторял он себе. — К маме и Фриде. Надо предупредить.
     Он ни на мгновение не сомневался в том, что Юалд и был тем богом-кузнецом, Фридрих знал, что его наставник хороший, а хорошие всегда побеждают плохих. Так устроен мир. Хорошие всегда сильнее тех, кто убивает собак.

4

     Гхарр шел по следу, и, чем дальше он заходил вглубь Трефовых земель, чем дальше уходил от битвы, тем громче становилось чувство предельной близости к пониманию своего родителя.
     — Семя где-то рядом, — шептал он, проносясь над землей. Его тонкий слух уловил пение натянутой тетивы. Гхарр знал о лучнике все и знал самое главное: Трефы, а именно Янтарные Скорпионы, сожгли родную деревню стрелка, повесили на столбах всех её жителей.
     — Ты пацана застрелить решил? — спросил лучника голова разъезда. — Не жалко?
     — Эти уроды не испытывают жалости, — ответил стрелок. — Они — нас, мы — их.
     Стрела вспорола воздух, но не попала в цель. За ней последовали другие, и в итоге стальной наконечник напился кровью.
     Сын Рогатого Пса знал, что происходит, видел все глазами сынов войны, но того ему было мало. Он хотел видеть все своими собственными глазами, с жадностью разглядывать того, кто составляет часть замысла его отца. Он метался над полем, пролеском, над ручьями, прудами и хатами. Видел, как один из Врановых разъездов сжигает заживо людей, спрятавшихся в храме. Село Ручейное стало очередным паленом в очаге войны, и Гхарр был доволен.
     Сталь ударила о сталь. Хозяин дорог Войны замер и безошибочно определил то место, где происходила битва, то место, где семя войны обагрилось кровью.
     Предрассветным туманом он полз вдоль земли, мимо воткнутых в землю стрел, к полыхающей кузнице, к разбросанным на земле доспехам. Гхарр оставался незамеченным, ибо во всем, что происходит, был он и все происходящее было им. Храпел конь в сбруе о черно-синих цветах. На залитой кровью траве лежал околевший щенок, и в нескольких шагах от щенка в неестественной и убогой позе валялся человек, нагрудная пластина которого была вмята в грудь. Убитый был совсем молод, и в широко распахнутых глазах покойника читалась обида. Гхарр прикоснулся к щеке поверженного кавалериста и прочитал его смерть. Лихая, пьянящая охота. Крики братьев по оружию.
     — Этот увалень даже не пытается убежать! Хах! — Стук сердца, взмах верного клинка. — За Вранов! — прокричал ездок, но увалень увернулся от удара и… «Это что, молот?!» — мысль, венчавшая короткую жизнь, вызвала улыбку на лице змея.
     Гхарр был доволен.
     — Это молот, — прошептал сын Рогатого Пса. — Молот. Уж ты, парень, не сомневайся.
     Гхарру понравилось, как искусно кузнец выбил всадника из седла. Кузнецом Гхарр был доволен.
     Следы копыт уводили за ручей.
     — Они остались вдевятером, но Семени среди них не было, — прошептал змей и проплыл над водой, над утопленным в ручье молотом, над телом Юалда, кровь которого окрашивала стремительный бег ручья алым. Кузнеца вначале топили, а потом, проломив ему голову его же молотом, Враны двинулись дальше.
     Кровь еще раз обагрила Семя войны.
     — Сражайся! — прорычал Гхарр, и только сейчас он понял, Семя войны — ребенок и не в состоянии себя защитить. Сын Рогатого Пса не вмешивался в битвы, но Семенем он рисковать не мог, как не мог явиться в мир людей в своем истинном обличье, ибо смерть помешала бы ему воплотить в жизнь замысел отца. — Я должен защитить Семя… — прошептал он и, оглядевшись по сторонам, ухмыльнулся.
     С плеча пугала, что сторожило от пернатых огород Юалда, вспорхнула жирная ворона. Златоглазый решил пойти на хитрость. На свой страх и риск.

5

     Дом со стороны въезда в Репьи полыхал. Если бы в тот час нашелся желающий залезть на одну из соломенных крыш и оглядеться по сторонам, вид бы открылся ужасающий. Села, храмы и деревни вдоль реки были разорены и преданы огню.
     — Из всех деревенских баб лишь одна на что-то да годится, — сплюнул голова конного разъезда, спрыгивая с коня. — Эй, друзья! — он подал знак, и двое принялись заколачивать дверь избы, в которую загнали жителей Репьев.
     По пыльной дороге полз старик, оставляя за собой кровавый след.
     — Сподручно вам…
     — Что? — голова подошел к старику и толкнул так, чтобы тот перевернулся на спину. — Что ты сказал, собака?
     — Вам… — Кашель с кровью заменил слова. Седая борода была вся в крови. — Сподручнее со слабыми.
     — Так с мужиками мы уже повоевали.
     — Страховидлы…
     — Ты думаешь?
     Дед снова закашлялся, свернувшись на дороге калачиком.
     Голова провел рукой по густой черной щетине и закусил губу.
     — Вот ты лежишь и думаешь, что мы звери. Так же? Эти твои, — он указал на избу, в которой люди, не надеясь на чудо, выли от страха, — вообще не понимают, за что их сейчас сжигать будут. А я объясню, — голова сплюнул, — не люблю я о таком говорить. Для людей это понятно должно быть с рождения, но вам, Трефам… — голова сжал кулаки и со всей силы пнул старика по ребрам, туда, где кровила глубокая колотая рана. — Вы же цель себе поставили, чтоб лилии были на каждом сраном доме Гриммштайна! А! — он ударил еще раз. — Ваши подвиги множат по этой треклятой стране сирот!
     Старик не отвечал.
     — Говори со мной, а, отец изверга, брат палача!
     Иной конник, наблюдая за происходящим, окликнул своего воеводу, сказал:
     — Старый уже остывает, оставь его.
     — А?!
     — Мертв он. Ты труп колотишь.
     — Сука…
     — Да не беснуйся. Там парни изловили бабу, айда душу отведем.
     — Да надо бы… — голова вытер сапоги о рубаху покойника. — Нельзя затягивать. Мы еще не знаем, как прошел бой у Искорки. Если псы Дидерика отступают, мы рискуем попасть под молотки.
     — Молотки…
     — Да, самому не верится, что кузнец укокошил Одо, да еще так…
     — Как яйцо разбил.
     — Глупая смерть. Парень бы еще повоевать мог.
     Они направились к дому, в котором прежде с семьей жил землепашец Эбба, а теперь трое кавалеристов насиловали его жену на той же постели, на которой супруги некогда заделали Фриду и Фридриха.
     На полу лежал разбитый кувшин, лоскутки тряпья, которые еще утром были частью фартука Ханны. Они прошли мимо оцепеневших от ужаса детей, и, обернувшись, десятник поймал на себе взгляд девочки, по щеке и с верхней губы которой текла кровь. «Волчонок», — подумал десятник. А вслух произнес:
     — Кто ребенку в сани дал? Если я узнаю, что кто-то из вас пытался взять соплячку, шкуру спущу!
     Ханна, на которой прямо сейчас находился кавалерист, беззвучно рыдала, глядя в покрытый копотью потолок.
     — Девку никто не собирался брать.
     — А что же тогда?
     — Танкред ей по зубам дал да перестарался. Она бабу защищала, — солдат натянул портки и, подпоясавшись ремнем, отмахнулся: — Баба как баба, следующий…
     И на Ханну полез другой боец армии Вранов.
     — Детей отпустите, прошу, — прошептала она. — Умоляю.
     Оглушительная пощёчина тут же заставила её замолчать.
     Избу, в которую согнали деревенских, подожгли. Голова понял это по крикам.
     — Детей насиловать мы не станем, — ответил воевода Ханне. — Это я тебе обещаю. Мы не Пурпурная Саламандра, чтобы детей насиловать. Но… Большего обещать я не могу. Твой сын, уцелей он сегодня, вырастет в жадного до войны гада. Все вы, Трефы, одной масти.
     Очередной кавалерист закончил с женщиной и вопрошающе уставился на десятника.
     — Нет, я не буду. Гаси.
     Не натянув до конца штанов, боец извлек из лежащих на столе ножен меч и хладнокровно пронзил грудь Ханны. Все случилось быстро.
     Фрида, закричав, вскочила на ноги и побежала к маме. Глаза Фридриха закатились, и мальчик в рубахе, испачканной кровью рыжего щенка, потерял сознание.
     — Танкред, зайцев утопишь в колодце, — выдавил из себя командир конного разъезда. — Быстро и не издевайся над ними. Пора уходить.
     Голоса и крики на улице стихли. Казалось, даже воздух наполнился болью. Глухие чавкающие удары чередовались друг с другом. Если бы им было до шуток, кто-нибудь, а скорее всего, этим кем-то оказался бы сам голова, пошутил бы, мол, на улице без устали работает лихой молотобоец.
     — Танкред, оставь девку. Пойди глянь, чего это парни затихли.
     — Слушаюсь…
     Вальяжно он прошел до двери, но вся легкость его походки испарилась, стоило Танкреду увидеть, что же стряслось. Пятеро бойцов и их скакуны валялись в пыли деревенской дороги. Изувеченные, переломанные, разодранные на части.
     — Ах, ты! — прорычал Танкред. — Шельмина! Всю сюда.
     Фрида гладила руками волосы мамы, и слезы смешивались с кровью. Люди, ввалившиеся в их дом, похватав оружие, выбежали. Но девочке не было до них никакого дела, ибо сейчас она лишилась самого дорогого, что было в её жизни. Человека, который был для Фриды солнцем даже в самые пасмурные дни.
     Мгновения были кратны вечности, а воцарившаяся тишина — смерти.
     Она обернулась к двери, услышав тяжелую поступь шагов, звон стали и шелест сухой травы. Золотые песчинки наполнили воздух и искрились, преломляя проникающий в дом свет.
     — Кто из вас Семя? — прозвучал голос, от которого кровь стыла в жилах. — Твой брат проявлял задатки воина?
     Фрида не отрывала глаз от ряженного в рыцарский доспех пугала, с молота которого на пол текла кровь.
     — Твой брат в душе воин?
     Девочка не отвечала.
     Фридриху виделся все тот же мираж, в котором его отец возвращается с войны, ведя под уздцы коня в цветах Вранов. Что-то вырвало его из забытья, но, открыв глаза, Фрид увидел склонившегося над ним отца. Увидел Эббу в доспехах, которые готовил для барона кузнец Юалд. Рядом на полу лежал и молот Юалда. Мальчик не верил, что это все происходит взаправду, но позади отца в луже крови лежала обнаженная мама, и испуганная сестра с окровавленным лицом таращила на него свои огромные зеленые глаза.
     — Сынок, — заговорил отец, — я не успел спасти маму.
     — Папа…
     — Я должен уйти… — Гхарр прикоснулся к груди мальчика и почувствовал, как неистово бьется его сердце.
     — Но… А как же мы?
     — Ты теперь мужчина в доме. Ты теперь за главного.
     — Не разговаривай с ним! — закричала Фрида. — Не разго… — В голове девочки зашипела сотня змей, и её крик оборвался. — «Не смей перебивать меня!» — голос звучал уже в её сознании.
     — Папа, не уходи. Пап.
     — Что?
     — Они маму убили и нас с Фридой хотели тоже убить. А еще щенка и…
     — Отомсти за нее, сын. Отомсти за всех. Стань великим воином. Таким, чтобы дороге Войны не было за тебя стыдно.
     Фрида, находясь в глубочайшем ужасе, видела куда больше, чем мог увидеть её брат. Помимо того, что с Фридрихом разговаривало пугало, так еще и весь дом был наполнен золотым свечением. «Как в сказке», — подумала девочка, но понимала — это не может быть сказкой.
     — Какая дорога?
     На мгновение глаза Эббы изменили цвет, и золото змеиных очей проникло в сознание ребенка, что-то навсегда изменив в нем. На вопрос мальчишки ответа не последовало, лишь с грохотом упали доспехи и перевязанная веревками солома разлетелась по полу, обрела покой в луже крови, перемешанной с молоком и топленым маслом.
     Когда оцепенение и ужас сменятся неестественным спокойствием, Фридрих скажет своей сестре о том, что нужно похоронить маму, и то, во что превратился отец. Похоронить и уйти из дома навсегда, ведь вблизи границы безопасных мест более не существовало.

6

     Последствия поражения в войне пагубно сказывались на положении дел в герцогстве. Земли, находящиеся в Трефовом подчинении, охватывали бунты и мятежи. Измотанная армия, так и не успевшая перевести дух, стала цепным псом своего герцога и спустя несколько месяцев с момента битвы у Искорки была перегруппирована и превращена в орудие устрашения. Одним словом, земли Трефов затрещали по швам, а от однажды преданной Трефами короны помощи ожидать было глупо, но её тем не менее ждали.
     Тем временем в тронный зал короля Рудольфа Гриммштайнского на аудиенцию и низкий поклон прибыли люди, прозванные при дворе Грошевой голытьбой, и во многом эта встреча, дерзость прибывших на нее и определенная доля везения решили будущее страны.
     — А с чего бы я должен протягивать руку тому псу, который уже имел наглость укусить меня? — изрек тогда король Рудольф на встрече с бароном Хладвигом, новоявленным правителем Грошевых, некогда Крестовских земель. — Ты разбойник, разведка доложила, чьи поставки ты подрывал в былые годы. Разумеется, до того, как в вашу дыру явилась армия Трефов. По-хорошему я должен казнить тебя и твоих выродков… — Рудольф перевел взгляд на советника и, увидев одобрительный кивок, продолжил: — Вы клянетесь быть преданными мне до конца, но я не вижу прямой пользы от крохотного клочка земли, который не так давно был выжжен дотла. Конечно, я грежу централизацией Гриммштайна, но о том говорить пока рано.
     — Мы клянемся, — ответил за барона Хладвига младший из его сыновей и тем вызвал лишь раздражение короля. — Клянемся всем, что имеем, а имеем мы больше, чем принято полагать.
     — Мальчик, ты еще слишком молод, чтобы щебетать от имени отца. Ты слишком дерзок, чтобы твоя голова и дальше плотно прилегала к остальному телу.
     — Ваше высочество, — Хладвиг встал на колени. — Я разбойник, атаман шайки, и все, что я умею, — размахивать мечом, но дела в Грошевых землях налаживаются. На крови… Я иначе не умею, но налаживаются. Умоляю, выслушайте моего сына.
     Свита кривила лица и плевалась от такой манеры говорить. От отсутствия всяческих манер и понимания, перед кем находится пришелец. Каждый, вплоть до придворного шута, понимал, чем закончится эта встреча, и каждый впоследствии врал, рассказывая о том, что именно он советовал Рудольфу выслушать болтовню голытьбы.
     — Зачем?
     — Он умнее меня, он размышляет здраво.
     — Стража, — процедил король, — в каземат всех троих.
     — Я нашел в Грошевых землях месторождения металла.
     — Увы и ах… Если бы я верил каждому сказанному в этом зале слову, я бы недолго носил на голове корону.
     Младший из сыновей Хладвига потянулся к ножнам, но, вспомнив о том, что оружие у них изъяли, стянул с указательного пальца перстень и протянул королю, глядя Рудольфу прямо в глаза. — Этот перстень из Грошевой стали, ваше величество.
     — Ну-ка, ну-ка, — один из советников Рудольфа, седовласый старик, занимавший должность королевского алхимика, подошел к Лотару и выхватил из его рук перстень. — Сейчас мы узнаем, брешешь ли ты… или нет.
     — Полдти, — выдохнул Рудольф, — хватит разглядывать украшения, я уже шестой год жду, когда ты наконец разродишься эликсиром долголетия. Проваливай в лабораторию, займись делом.
     — Ваше величество, — старик поднял глаза, и в них читалось удивление, — это не из Гриммштайна. Мне нужно как следует изучить материал, но, разрабатывай его мы…
     — Ваше высочество, дайте Полдти сказать, — прошептал советник. — Он хоть и себе на уме, но тем не менее на уме.
     Шут, сидевший в ногах короля, захохотал над остротой, но королевский пинок быстро заткнул его.
     — Мечи из этого металла крепче, чем те, которыми воюют Трефы.
     — А у Трефов лучшее войско… — заметил первый советник. — Если не считать неудачи с Вранами, но там Гнездовью просто повезло.
     — Как тебя зовут, сын разбойника?
     — Лотар.
     — А я Гуннар, — добавил старший из сыновей Хладвига, человека, все еще не вставшего с колен. — Ваше высочество, поверьте, нам есть что предложить короне.
     В тот день Лотар и поведал королю о том, что привез из-за Седого моря берсерка и вместе с егерями тренирует небольшое, но мощное войско, готовое в любой момент пролить кровь за королевскую власть. В тот день перстень Лотара был изучен, и тогда же Рудольф принял решение помочь Хладвигу с добычей металла. Забегая вперед, скажу, что та встреча принесла Хладвигу состояние, ибо от представителей торговых гильдий не было отбоя, стоило молве разнести по стране весть о новом, более прочном сплаве. Как водится, у медали была и обратная сторона — нехватка в Грошевых землях черни, не занятой в полях и на иных работах, черни, не приносящей пользу Хладвигу, людей, которых можно было бы заморить в забоях. С негласного одобрения короля люди, верные Грошевому барону, воспользовались тяжелым положением дел Трефовов, и немалое количество крестьян бесследно исчезло из своих лачуг; число нищих и бродяг, сгинувших в темных забоях во имя великой цели Лотара, не поддается осмыслению, но сталь, которую ценой своих жизней добывали люди, обреченные на кровавый кашель и жизнь во мраке, оказалась прочнее стали, добываемой на Исенмарских островах, но об этом, как уже сказал Рудольф Гриммштайнский, говорить пока рано. Одно, дорогой мой друг, важно в этой истории. Первый советник порекомендовал Хладвигу одного из своих людей. Человека, который не знает о чести и ради пригоршни монет готов безустанно перешагивать через трупы. Того выродка звали Гуго, и это имя уже упоминалось этим вечером.

7

     Дети, бежавшие из залитого кровью дома, находились в пути уже девятый день и до сих пор не встретили ни одного путника, а от тех редких всадников они прятались в канавах, кустах и пролесках. Фрида очень волновалась по этому поводу. В былые дни она ни на шаг не отходила от матери, за что Эбба называл свою дочурку хвостиком. Находиться вдали от взрослых, а уж тем более прятаться от них, она не привыкла, и каждый новый день становился для нее великим испытанием.
     Их путь лежал в Стальград — город в неделе пешего пути от Репьев. Мама говорила, что в случае войны они смогут укрыться от напастей за высокой крепостной стеной и переждать беду под боком барона Демиана. Мальчик неустанно твердил сестре о своем намерении стать воином, завербовавшись в отряд ландскнехтов.
     — Наш папа с работы в поле имел пять крон в неделю, — рассуждал Фридрих. — Когда в деревне был бродячий торговец, взрослые говорили: «Кнехт имеет пятнадцать крон за один лишь бой».
     — Ты не сможешь стать ландсхнертом…
     — Кнехтом, — поправил свою сестру Фридрих. — Стану. Папа велел стать хорошим воином, и я стану.
     — Папа велел слушаться маму! — закричала девочка. — В избе был не папа, а чучело!
     — Чучело, которое спасло нас от солдат, да? Фрида, ты дурная морда-голова. Это был отец, и, если я еще раз услышу от тебя эти глупости, я всыплю тебе ремня, — сказав это, он вспомнил слова кузнеца. На глаза навернулись слезы. — Ты дурная морда-голова!
     — Не называй меня так!
     — А вот и буду! Не называй папу чучелом, ты обещала!
     — Я и не называю.
     — Называешь… — Фрида остановилась и, поджав губы, какое-то время стояла молча, и солнце нависало над ней тяжелым пятном, и дорога уходила за горизонт, и поля, окружавшие их, были необъятны. Она почувствовала себя брошенной, ненужной, обреченной на голод и холод девочкой. По щекам градом прокатились слезы. — Хочу, чтоб как раньше! Хочу, чтоб мама, папа и ты. Хочу, чтоб как прошлой зимой…
     Фридрих взял Фриду за руку, и та, недолго думая, обняла брата.
     — Как раньше не будет. Мама… Маму… — Он не смог произнести это вслух, но и плакать не стал. Отец сказал, что теперь он мужчина, и не важно, что думает на сей счет его сестра. — «Теперь я буду защитником», — пообещал он самому себе. — Хватит этих щенячьих слюнтяйств, — сказал как отрезал Фрид и незамедлительно продолжил путь, волоча сестру за руку, не давая ей отстать.
     — Фрид, я есть хочу, — все так же, сквозь слезы, но уже полушепотом произнесла зеленоглазая сирота. — Фрид…
     — Я тоже, но нечего.
     — Фрид…
     — Морда-голова, потерпи. Я обещаю, что, если мы будем проходить через какую-нибудь деревню, я добуду нам еду.
     — Обещаешь?
     — Обещаю. Видишь холм? За ним наверняка будет деревня.
     — Ты говорил это еще вчера!
     Они шли по Молочному краю, опустевшему и разоренному атаками Врановой конницы, не подозревая о том, что этой ночью судьба уготовила им встречу с человеком, предпочитающим держаться подальше от шумных компаний и всегда находящимся в их центре. С человеком, судьба которого походила на судьбы сирот из деревни Репьи.

8

     Гхарр шел по дубраве и слышал, как нечто идет по его следу. Он никогда не разделял тяги его сестры к живым игрушкам, и через это она казалась ему глупой девкой с извращенной фантазией. Лисья дубрава проходила там, где брали свое начало дороги Охоты — вотчина прекраснейшей из дочерей Рогатого Пса, и здесь все жило по её правилам. Даже пламя дорог Войны не могло бы уничтожить дубраву.
     Змей стряхнул с себя одеяние тумана, как старый прохудившийся плащ, и надвинул на лицо забрало:
     — Веди меня к своей хозяйке, Хельгерд фон Шелудивый Пес.
     — Не смей говорить со мной таким тоном, — прорычал человекоподобный волк. — Иначе…
     — Ты сгубил многих, кто шел моей дорогой, псина.
     — Заткнись.
     — И лишь потому я не стану наказывать тебя, что ты бездумная шавка с мягким черепом. Дрянная поделка, которую спускают с цепи лишь тогда, когда на то есть хозяйская воля.
     — Змея, — прорычал Хельгерд, — проваливай восвояси!
     Волк вышел из тумана, и, хватаясь за стволы вековых дубов, он оставлял на них глубокие следы когтей. Из его оскалившейся пасти текла слюна:
     — Прочь из моего леса.
     — Я не собираюсь мериться силами с проклятым человеком, — Гхарр положил облаченную в стальную перчатку руку на яблоко меча. — Но учти: ты либо отведешь меня к Амелии, либо я срублю каждое дерево в этом лесу.
     — Рогатый Пес запретил тебе биться с людьми, — захохотал волк. — Хозяйка Лисьей дубравы рассказала мне… — Хельгерд не успел договорить. Гхарр растворился в воздухе, и там, где он прежде стоял, теперь клубилось золотистое облако. — Где… — И уже сквозь боль и хрип он прорычал: — Ты-ы-ы…
     Гхарр держал огромного человекоподобного волка за глотку и, высоко подняв над землей, несколько раз ударил его о крону дерева. Легко, будто тряпичную куклу.
     — Не напоминай мне о том, что я и без тебя прекрасно знаю, собака. О какой битве ты говоришь?! — Гхарр придушил волка так сильно, что язык его жертвы вывалился наружу. — О какой битве, а?! Трус, не знавший битвы, не вправе рассуждать о ней! — Волк взвыл, давясь болью и обидой: — Ты перестал быть человеком в тот час, когда обменял сердце на силу! Ты ничтожество! Ты падаль! Ты предал братьев. Я-то знаю, я был там! — когти Хельгерда скрежетали по латам змея. — Нападать из тени и биться — не одно и то же!
     Змей услышал тонкий аромат корицы и лишь тогда разжал руку, лишь тогда перестал душить волка, когда возникшая за его спиной Амелия произнесла:
     — Брат, прошу. Ему же больно.
     Волк упал на землю и заскулил.
     — Нам надо поговорить, Амелия.
     — Говори, раз надо.
     — Не в присутствии твоей собаки.
     — Моя собака, — захохотала Амелия. — Моя собака верна, хоть и своенравна.
     — Пусть уйдет. Это не просьба.
     — Хельгерд, ты слышал? Проваливай.
     Эти слова причинили боль во сто крат сильнее, чем та, что он испытывал. Отдав свое сердце Хозяйке, он принадлежал ей. Он убеждал себя в том, что любовь, которую он испытывает, — его собственные чувства, но раз за разом убеждался в обратном.
     — Мы пройдем в твои покои?
     — Нет, брат. Там сейчас дети… Не хочу, чтоб ты пугал их.
     — Ладно, — Гхарр пригладил волосы сестры. — Ты прекрасна, Амелия. Как и всегда.
     Она улыбнулась искренне и нежно, обнажая острые белые зубки.
     — А ты все такой же болван. Что у тебя случилось? Я вижу тревогу в твоих глазах.
     — Я пришел спросить тебя, не видела ли ты снов о… Люди зовут их вещими.
     — Видела. Появилось Cемя, и по какой-то причине оно пустит корни на дорогах Войны.
     — Мне тоже это непонятно. Семя — ребенок. Мне пришлось защитить его от верной гибели.
     — Ребенок?
     — Мальчик. Десять лет, совсем еще сопляк… Я не мог позволить ему умереть.
     — Семя — хрупкий материал.
     — Я надел личину отца этого ребенка и направил парня по пути воина. Но его сестра.
     — Сестра?
     — Да. Она видела то, чем я был на самом деле.
     — Такого не может быть. Магию можно разрушить, если знать, как она устроена, но она-то не знает. Кухар не посвящал её в свой культ.
     — Это тревожит меня, но теперь это не столь существенно. В мальчишке я разжег искру, и скоро она обратится в пламень. Что до Кухара… Сомневаюсь, я бы почувствовал.
     — Ты сомневаешься в том, что сможешь исполнить свое предназначение?
     — Я не сомневаюсь в себе, но рисковать своей жизнью раньше назначенного часа я не могу.
     — И это при условии, что ты правильно истолковал слова отца.
     — Слишком много «если», Амелия. Мне важно знать, были ли у тебя сны о Семени и угрожает ли ему что-то по-настоящему.
     Хозяйка Лисьей дубравы отодвинула от себя руку брата.
     — Был сон. Это будет не скоро, но будет.
     — Что будет?
     — Семя умрет.
     — Твою мать! — выругался Гхарр. — Все напрасно!
     — Я очень советую тебе навестить Хэйлир. Она подскажет.
     — Дороги Судьбы…
     — Именно. Я еще нужна тебе?
     Гхарр знал, что Амелии не важен его ответ, и не удивился, когда дочь Рогатого Пса исчезла так же внезапно, как и появилась.
     — Мне тоже снятся сны… — произнес он. — Твоя любовь к людской крови погубит тебя, охотница.

9

     Фрид велел сестре спрятаться в канаве, а сам, опоясавшись мешком, взятым из родительского дома, скрылся за непроглядной стеной ржи. Как и ожидалось, при свете солнца найти какую ни то деревню детям не удалось, но удачу принес с собой диск луны. Летняя ночь в молочном крае была прекрасна, но Фридрих этой красоты не видел. Рано начавшего взрослеть ребенка волновало одно: как раздобыть еду для сестры и себя?
     — Я теперь мужчина, я теперь забочусь о Фриде, — повторял он себе до тех пор, пока не поверил в это сам.
     Прежде, продираясь сквозь кустарники, камышовые заросли и иные дебри, он воображал себя хищным зверем, выслеживающим добычу. Сейчас он был уставшим, голодным, хищным зверьком. Зверьком, опьяненным запахом жарящегося на огне мяса. Благо рожь позволила ему подкрасться настолько близко к добыче, насколько это вообще было возможно.
     Они разбили свой лагерь в отдалении от большой дороги, близ поля несжатой ржи. Брошенная пастушья хибара и ручей, огонь костра заставлял жир стекать с мяса и шипеть на углах. Пламя пожирало ночную тьму, и в отвоеванном для света пространстве Фрид увидел распряженную телегу, доверху набитую всяким добром. Фрид увидел скатерть и еду, приготовленную к трапезе. Хлеб, овощи и бурдюк, в котором, по его мнению, находилось вино. Мальчик не увидел главного — хозяина всей этой роскоши, но так даже лучше. Медлить было нельзя. Быстро, почти бесшумно мальчик подбежал к скатерти, связал в узел и, прижав к груди, метнулся к костру, дабы снять с огня вертел. Ему было не важно — свинина, телятина, зайчатина или птица жарились тогда на огне. Все его мысли были устремлены через поле, к оврагу — туда, где его ждала Фрида.
     Схватившись за вертел, он резко одернул руку.
     — Ай! — воскликнул Фридрих, глядя на стремительно краснеющую ладошку, и не видел, как огромная тень вышла из неосвещенной пастушьей хибары, как приблизилась к нему и прорычала: — Попался!
     Его сестра, взволнованная долгим отсутствием брата, решила, что тот всенепременно попал в беду. Идея красть у незнакомцев, что разбили лагерь близ большой дороги, не нравилась ей изначально, уж больно много она знала историй, что начинались точь-в-точь, как эта, и заканчивались тем, что скиталец, желая набить задарма брюхо, сам становился едой. Она во что бы то ни стало решила догнать брата и отговорить его от этой затеи, а если нет, то разделить с ним страшную участь, ведь одна она бы не выжила. Так думала Фрида, и кто знает, насколько это было правдой. От мысли до её воплощения сироту отделяла бездонная пропасть страха. Стрекотали сверчки. Предчувствуя дурное, девочка затаила дыхание. Фриде казалось, что таким образом она сможет услышать, если с братом что-то случится. От страха подгибались колени. В ночном мраке она увидела чудовищ, и те не выглядели как обросшие шерстью зубастые морды, нет. Чудовища перевоплотились во Врановых солдат.
     Вдалеке закричал Фридрих, а провалившееся в бездну ужаса сердце девочки подсказало, что делать. Фрида выбралась из канавы и сломя голову бросилась спасать брата.

10

     Грот, в котором жила Хэйлир, находился на отшибе мира. Здесь никогда не было людей, и потому никогда не гремели войны. Гхарр не знал названия этого места и не стремился наверстывать упущенное. Сестра, вотчина которой были дороги Судьбы, — замкнутая в себе и своих дорогах тварь, никогда не пытавшаяся стать частью семьи, и из всех старших детей Рогатого Пса лишь Лу-ух знал к ней подход, но Лу-уха любили все без исключения, и их дружба с Хейлир никого не удивляла.
     Непрерывная дробь капели, нескончаемый рев ветра и невероятно влажный воздух. Гхарр ненавидел это место потому, что сырость имеет поганое свойство разъедать металл.
     Гхарр двигался медленно, но не потому, что тьма мешала ему, нет, он знал одну вещь: громкие звуки, а уж тем более лязганье доспехов раздражают его сестру. Справделиво будет заметить, что с раздраженной Хэйлир никто из старших детей Рогатого Пса не желал иметь дела, и даже Аур с дорог Смерти опасался её гнева.
     — Ты пришел, — прошептало нечто из мрака грота, места, никогда не видавшего солнечного света. — Чем обязана?
     — Здравствуй, родная кровь, — он поклонился. — Я пришел за советом. Амелия сказала, что ты мастерица в подобных делах, да я и сам о том знаю.
     От влажного пола под самый потолок поднялся поток зеленых огоньков, и грот озарился их тусклым светом. Гхар увидел её. Безобразную насекомоподобную тварь в неестественно бледном, почти белом панцире.
     — Что тебе нужно от меня?
     — Как я сказал, родная кровь, я пришел за советом.
     — Амелия лучше прочих толкует свои вещие сны, — говоря, она медленно покачивалась, напоминая Гхарру приготовившегося атаковать богомола, но, пока жало спит внутри её безобразного тела, опасаться было нечего. — Последний раз о совете меня просил Лу-ух, спрашивал, как поступить со своим братом и как тот распорядится их дорогой, если он, Лу-ух, умрет.
     — Гриммо справляется с дорогой Грез, хоть сам и воплощает тропу Кошмаров.
     — Лу-ух был в этом не уверен. Он думал… Он обо многом думал, но случилось то, что должно было случиться. Что же до Гриммо…
     — Гриммо загадка для нас всех, родная кровь, — перебил её Гхарр. — Как и ты.
     — Не льсти мне, змея. Говори, что именно ты хочешь знать.
     — Ты помнишь слова Рогатого Пса о часе, когда мы навсегда разминёмся с миром людей и покинем их.
     — Появится Семя и прорастет, — прошептала Хэйлир. — Такова судьба и таково предназначение. Семя будет хрупко и уязвимо, но, взрастив его, вы исполните мою волю. Великое древо объединит все наши дороги, и мы наконец-то уйдем.
     — А для того чтоб Семена появлялись в мире людей…
     — Отец отдал свою жизнь.
     — Я нашел Семя, родная кровь. Семя прорастет на дороге Войны.
     — Вот уж неожиданно, — она захохотала. — Сколько их было, этих Семян? Сотни? Тысячи? Кухар до сих пор считает, что именно он то самое Семя, которое нужно во что бы то ни стало выпустить из заточения. Конечно, он заблуждается. И да, никто из детей Рогатого Пса не смог прорастить свое Семечко. Они гасли, и кажется, что смерть и есть их судьба.
     — Тебе кажется?
     — Я знаю многое, но не все! Замысел отца — тайна!
     — Родная кровь, я лишь пришел за советом.
     — Спрашивай.
     — Я собираюсь взрастить Семя. Я уже вмешался в его судьбу и изменил её.
     — Влетев в пугало, изменив судьбы людей, забив их молотом? Вот уж не думала, что ты опустишься до такого. — У Хейлир не было лица, и прочитать настроение сестры Гхарр не мог. — Хотя ловко придумано. Ты не принял смерть в таком обличье. Отец был мудр, но всего предусмотреть он не мог. Если это, конечно, не… А не важно.
     — Мне важно, чтобы воля отца исполнилась.
     — Семя умрет. Это его судьба.
     — Скажи где?
     — В Златограде.
     — Как мне спасти мальчишку?
     В ответ Хэйлир захохотала, да так громко, что стены грота содрогнулись.
     — Сестра!
     — Никак. Это невозможно. Судьба Семени была тесно сплетена с другой удивительной судьбой, но Кухар сделал… Сделает все, чтобы Семя не встретило своего спасителя.
     — И что?
     — Мне нужны детали.
     — Судьба этого человека — умереть на глазах нашего братца, дабы воскреснуть и повторить свою ошибку. Более я не скажу тебе ничего. Тебе нужны детали, а мне нужно, чтобы никто не вмешивался в дела моих дорог.
     — Сестра! — Из кого угодно Гхарр мог выбить какую угодно информацию, но драться с Хэйлир было равносильно самоубийству. — Я защищу мальчишку, чего бы мне это ни стоило.
     Услышав это, Хэйлир вновь захохотала.
     Выйдя на свежий воздух, Гхарр огляделся по сторонам. Все то же холодное солнце, что и прежде. Все тот же пропитанный влагой воздух и те же заунывные песни, кои в этих краях неустанно поют ветра, но состояние места изменилось. Едва различимая нить страха и волнения вплелась в ткань сего места. Люди в подобных ситуациях ощущают тревогу, и у них складывается ощущение, будто за ними наблюдает некто невидимый, некто сокрытый от посторонних взглядов, но Гхарр был не человек и знал, в чем дело.
     — Гриммо, — прошептал он, — наши дороги пересекаются лишь в ночь перед боем, но здесь я не ожидал тебя встретить.
     Из тени, отбрасываемой скалой, чем-то похожей на задранный птичий клюв, вышел его брат. Тьма в шеломе из конского черепа, хозяин тропы Кошмаров и наследник дорог Грез.
     — Я пришел помочь тебе.
     — Неожиданно, — ответил змей. — Так уж вышло, что мы с тобой едва знакомы.
     — Знакомы. Ты общался с нами и не один раз.
     — Я общался с твоим братом.
     — Я был Лу-ух, и Лу-ух был мной.
     — И чем же ты хочешь мне помочь?
     — Я хочу помочь тебе взрастить Семя. Я хочу получить ответ на твой вопрос.
     — Хэйлир не станет помогать тебе.
     — Она никому не станет помогать, такова Хэйлир.
     — Зазнавшаяся тварь…
     — Она не может собственноручно вмешиваться в судьбы. Наши судьбы, людские и даже судьбы младших тварей скроются от её глаз, если она хотя бы единожды нарушит запрет отца.
     — И какой от нее толк?
     — А какой толк от всех нас? Мы не нужны этому миру, и этот мир не нужен нам.
     — Очень похоже на Лу-уха…
     — Это наши с ним мысли, — Гриммо приблизился, и источаемый им страх укрепил свою власть. — Нам нужно взрастить Семя и уйти навсегда. Слишком много боли причиняют нам, и слишком много боли причиняем мы.
     — Легко тебе рассуждать.
     — Легко, — согласился хозяин тропы Кошмаров. — Но тебе должно быть легче. Исполнив замысел отца, ты умрешь, и кто знает, какая дорога тебе откроется. Или ты не знал, что старший, на дороге которого прорастает Семя, становится для него удобрением? Ты не знал, что будешь убит и прочувствуешь момент своей смерти, как любой из тех, кто уходит дорогой Войны на дороге Мертвых? Не знал? Я по твоим глазам вижу, что ты не хочешь такой судьбы. Не хочешь быть растоптан собственной колесницей. — Тьма окутала Гхарра, и шепот Гриммо остужал его горячую кровь, но магию можно разрушить, если знать, как она устроена. — Ты один на своих дорогах никогда прежде не освобождал клинок из ножен, не поил его кровью. Отец ненавидел тебя.
     — Гриммо, — прервал брата Гхарр. — Что ты пытаешься сейчас доказать? Я, как и все, умею бояться, а насчет того, что буду задавлен собственной колесницей, так я знаю это лучше прочих.
     — То есть ты готов отдать свою жизнь во исполнение замысла Рогатого Пса.
     — Не раздумывая.
     — Значит, и я готов помогать тебе… — Гриммо вернулся в тень, что отбрасывала скала в форме клюва. — До скорой встречи.
     — А ну, стоять, морда лошадиная, — захохотал Гхарр. — Я не закончил.
     — Да?
     — Да. Почему ты решил помогать мне и, главное, каким образом ты собрался это делать?
     — Мой человек встретит Семя. Лу-ух бы не отказал в помощи ребенку… Он и не отказал. Я хочу спросить у Аура, кто умрет у Кухара и повторит ошибку.
     — Хояин дорог Мертвых не станет слушать никого из родственников.
     — Хозяин дорог Мертвых не слушает никого из зарвавшихся родственников, — поправил его Гриммо. — А таких у нас в семье большинство. До встречи, брат.
     Тень поглотила Гриммо, и с его уходом ушло и состояние тревоги, холодного страха и безысходности.
     — До встречи, — змей открыл вход на дороги Войны и, последовав примеру брата, оставил место, не знавшее войн, природа которого разъедала оружие и доспехи.

11

     Фридрих не видел того, кто схватил его, но хватка была крепка, и вырваться из нее мальчишка был не в силах
     — Что мы делаем с ворьем?! — прорычал некто огромный, словно медведь, и злой, как свора бродячих псов. — Мы едим воров! Особенно таких мелких!
     Скатерть со съестным упала на землю, но теперь это было не важно; мальчик тут же вспомнил сказки про обитающих у воды чудовищах. «Прудник — душа утопленника. Злая и голодная, мстительная и жестокая душа, проклявшая мир за собственную судьбу. Прудник лунными ночами уходит от воды, и горе тому, кто попадется в его лапы. Никогда не ходите ночами к воде», — говорила им с Фридой мама.
     — Зажарить вора в огне! — прокричал другой голос, звонкий и приятный для слуха. — Зажарим и сожрем!
     Фридрих предпринял отчаянную попытку вырваться, но взвыл от боли. Хватка сжалась крепче прежнего, и теперь рука мальчишки полыхала огнем.
     — Вору нет места среди живых!
     — Но место есть в наших животах!
     Фридрих потерял сознание, но упасть на землю ему не дали.
     — Мне кажется, что мы перестарались, а, Юрек? — звонкий и приятный голос зазвучал встревоженно. — Ты сделал ему больно.
     — У страха глаза велики, слыхал о таком?
     Фрида бежала сквозь поле, и по щекам ее текли слезы.
     — Фридрих! — она споткнулась, упала на землю. — Фридрих! — Кое-как поднявшись, зареванная, она бежала туда, где кричал её брат. Забыв о страхе, не испытывая никаких чувств, кроме отчаянного желания не дать брата в обиду. Где-то совсем рядом вновь закричал её брат.
     — Но место есть в наших животах! — По голосу она поняла, что брата схватил Полевик — дух, очаровывающий путников своим сладким голосом и уводящий их туда, где без свидетелей обдерет с жертвы все мясо, оставит от жертвы только кожу да кости. Мама рассказывала о Полевике.
     Когда она выбежала из ржаных дебрей, то увидела двух взрослых мужчин и лежащего на шерстяном покрывале брата.
     — Отпустите его, — сказала Фрида, и в голосе девочки была холодная сталь. — Не то…
     Мужчины посмотрели на нее с нескрываемым удивлением.
     — У Трефов даже дети какие-то боевые, — прорычал здоровяк с аккуратно подстриженной бородой. — Ты погляди, как она на нас смотрит.
     — Что это у тебя на лице? — тот, кого Фрида приняла за Полевика, подошел ближе, выставив перед собой руки. — Я безоружен, не бойся.
     — Вы Враны?
     Они переглянулись.
     — Меня зовут Ян… Зови меня Волдо. — Тот, кого она приняла за Полевика, подошел еще ближе. — Мы не Враны, если для тебя это имеет значение.
     Она отступила назад.
     — Я из предместий Братска… — Огромный мужик с бородой не отходил от Фридриха, подкладывая тому что-то под голову. — Этот вон, вообще… Какое ты там себе отечество выдумал, засранец?
     — Я принадлежу музыке, но не стране, — отмахнулся Волдо. — Кормит меня именно она, а стране, кажется, вообще побоку.
     Она не очень понимала, о чем говорят эти люди, она не верила ни единому слову.
     — У тебя порез гноится, — Волдо подступил еще ближе. — Мы хотели проучить воришку.
     Фрида не сводила глаз с его рук.
     — Ян, да чего ты с ней цацкаешься?
     — Юрек, ты посмотри на них.
     «Ян или Волдо? — подумала Фрида. — Они хотят обмануть меня».
     — Оборванцы, каких полно, — выдал Юрек после беглого осмотра детей и их вымаранного грязью гардероба. — Если каждого подбирать, в скором времени можно и работный дом открыть.
     Волдо, к которому обращались, как к Яну, не выглядел опасным человеком, наоборот, находясь рядом, Фрида ощущала спокойствие. Глаза девочки болели и слезились, но она смогла разглядеть его лицо и пришла к выводу — Волдо выглядит как франт из сказок, но не как разбойник из них же.
     — Почему вы воруете еду?
     — Потому, что жрать хотят, Ян, глупости не спрашивай! — бородатый развернул украденную мальчишкой скатерть и резко, как будто вспомнил о чем-то очень важном, побежал к костру. — Гуся забыл перевернуть! Если гусь сгорел, я пацана на вертеле зажарю!
     — Не слушай его, он так шутит, — Волдо привстал на колено и положил руки на плечи Фриды. — Где твои родители?
     Ей привиделось, что напротив нее стоит не мужчина с длинными, убранными в хвост волосами, а белоснежный баран. Видение растворилось, но теперь она не боялась этого человека.
     — Мама… — ком встал в горле, и воспоминания о том страшном дне, когда брат стал учеником кузнеца, а соседский кот пролез к ним в избу и ни в какую не хотел уходить, вернулись. — Маму…
     Волдо понял все без слов.
     — Мою маму тоже и моих братьев. И папу тоже. А время потом и бабушку не пожалело.
     Она прижалась к нему, и стон, похожий скорее на вой, вырвался из детской груди:
     — Волдо.
     — Да.
     — Их ведь убили Враны?
     — Нет, — он пригладил её грязные волосы. — Но ты жива, твой брат жив.
     — Кто их убил?
     — Трефы.
     — Трефы — благородные воины, — сказал Фридрих, наконец придя в сознание. Он внимательно слушал, о чем именно незнакомец болтает с его сестрой. — Твои родители, должно быть, в чем-то провинились.
     — Фрид! Так нельзя говорить! — повысила голос девочка и, подняв глаза, виновато посмотрела на мужчину, жилет которого перепачкала слезами и дорожной пылью. — Простите нас.
     — Вы ни в чем не виноваты.
     В это время Юрек оторвался от вертела и сказал, глядя на Фридриха:
     — Не пытайся разобраться в войне, парень. В ней не бывает правых, виноваты все.
     — Я не буду за виноватых… — ответил он бородатому громиле. — Я буду правым во всем и делать только добро.
     — Стань ты хоть чертом рогатым, — по-отечески улыбнулся Юрек, — а сейчас идите есть, раз уж приблудились ко мне… — Он поднес ко рту руку и громко свистнул: — Ян, Волдо или как мне теперь ваше голозадое высочество называть, жрать идите!
     Неподалеку в пруду плескалась рыба, а над землей по глади лунного неба спокойно и размеренно плыли черные кляксы облаков.

12

     Когда дети уснули, Волдо и Юрек выпивали, глядя на пламя костра, пожирающее сухие ветви. Мужчины молча прикладывались к бурдюку, в котором плескалась водка, но не вино, как поначалу решил Фридрих.
     — Ей бы к лекарю, — наконец произнес Волдо. — Порез или что там у нее…
     — Да… — ответил Юрек. — Ты же собираешься взять их с собой.
     — Собираюсь, — он провел пальцами по грифу своей лютни и извлек из дремлющих струн ноту. — Юрек, я прошу, не нужно называть меня Яном. Это имя не для моих друзей.
     — Почему?
     — Потому что.
     — Ты вспомнил, что у тебя есть настоящее имя?
     — Можно и так сказать, Юрек. Можно взять этих детей?
     — Почему ты спрашиваешь у меня?
     — Потому, что это твоя повозка.
     — Если я скажу, что нет, ты послушаешь меня?
     — Если так, я пойду пешком.
     — Какой же ты благородный, а! — Юрек бросил гневный взгляд на своего приятеля. — Вот, положим, я скажу тебе нет. Погоню сопляков в шею и тебя, дармоеда, вместе с ними, что тогда? Ты же песню сочинишь о том, какой Юрек негодяй, ведь так?
     Волдо улыбнулся и начал наигрывать пришедшую на ум мелодию.
     — Нет, друг мой, не сочиню.
     — Да не надо вот мне рассказывать. Я не вчера родился и знаю кое-что о тебе.
     — Что же?
     — То, что однажды барон миглардских земель не дал великому Яну Снегирю денег сверх тех, что великий Ян Снегирь у него уже выпросил… Да, Волдо, мне говорили, ты клянчил деньги, и я с легкостью в это поверил. Со слезами на глазах клянчил! А на что?
     — На лютню…
     — На лютню! Тоже мне вопрос жизни и смерти! На лютню он просил! — Юрек захохотал громко, и казалось, что от его хохота дрожит земля. — В том селе, откуда я родом, и лютни-то отродясь не видали.
     — Юрек! — захмелевший Волдо сбился и начал наигрывать мелодию заново. — Ну к чему вот это все?
     — К тому, что теперь все знают о том, что барон миглардский — скупердяй и… Как бишь там было? «Барона Златана стыдись, не затевай вражду. Он жадный пес, он скупердяй! Гори, Златан, в аду!»
     — Дурацкая песенка, не думал, что её люди подхватят.
     — Да за такие фортели тебя и убить могли.
     — Златан стар, а его сыновья сами громче всяких пели эту… — он манерно откинул голову и, убрав со лба прядь волос, заключил: — Это не фортель, а хула.
     — А с той дамой из Стальграда, а с той, что из Огневска? Да мало ли таких. Они же просто не согласились провести с пьяным в дым дураком ночь, а как ты их прозвал?
     — Мегерами… Но они же таковыми и являются. Я против истины не покривил. Вот, например, с Сюзанной из Стальграда я был приветлив и нисколько не пьян. Она просто дура.
     — Есть блоха, а мнит себя…
     — Блохой себя и мнит.
     — Если я высажу вас, дармоедов, из повозки, ты наверняка забудешь о нашей дружбе и выставишь меня перед всем миром черт знает кем.
     — Нет, — соврал Волдо, — не выставлю, мы же друзья.
     — Когда ты покупал себе лютню на кровные Златана, ты же тоже был его лучшим другом?
     — Был, но, дай он мне несколько крон сверху, остался бы им и до сего дня.
     — Поэты…
     — Купцы…
     — Ладно, — Юрек положил бурдюк на вытоптанную траву, — я спать… Утро вечера мудренее.
     — Юрек. Мы же оставим их.
     — Ну оставим, а потом куда? Куда их девать-то?
     — Ты рассказывал, что в твоем родном селе дети на вес золота. Так же?
     — Так-то оно так, но опасно детям в Вихры ехать. Неладно там с детьми.
     — Юрек, здесь им точно будет хуже.
     — Потом решим, — купец махнул рукой и, покачиваясь от выпитого, побрел к пастушьей хибаре. — Спокойных тебе снов.

13

     Гриммо не прятался, но во мраке ночи оставался невидим для глаз Волдо. С момента их последней встречи минуло немногим более десяти лет, и теперь ребенок, который когда-то играл в два болта и был во время этой игры убит, вырос в статного мужчину, и та часть его души, что принадлежала Лу-уху, рвалась наружу в виде прекрасных песен, авторство коих назвавшийся Яном Снегирем приписывал себе.
     — Ты же понимаешь, — прошептал он, — что это дорога в никуда?
     Волдо принял шепот сына Рогатого Пса за собственные мысли и не раздумывая ответил:
     — Да. А что мне остается?
     — В тебе больше Лу-уха, чем ты думаешь, — заметил Гриммо и вновь обратился к Волдо: — Ты станешь удобрением для Семени. Ты понимаешь это?
     Ян Снегирь глотнул водки, закупорил бурдюк и, не ответив, поднялся с земли. На онемевших ногах дошел до повозки, в которой на шкурах и укрывшись ими спали Фридрих и Фрида. Волдо приложил ладонь ко лбу девочки. Промочив водой самый чистый лоскут тряпки из всех, что смог найти, положил его на горячий лоб девочки.
     — Черный, как ночь, — прошептал Ян Снегирь. — Белый, как день. Блеклого мира яркая тень. Шелест листвы, белизна нежных рук… — Он не отрываясь смотрел на спящую Фриду. — Если ты слышишь, — начал он едва слышно, — подари этим детям покой. Хотя бы на ночь.
     Фрида спала и прекрасно понимала это. Черный баран пришел за ней и её братом. Баран о двух горящих глазах.
     — Идете за мной, — проблеял он, и голос его напугал детей.
     — Куда ты нас ведешь? — спросил Фридрих, пряча за собой сестру. — Отвечай.
     — На дороги Мертвых, — ответил им Гриммо. Мрак окутал все, до чего мог дотянуться человеческий взгляд. — В гости к моему брату.
     И тьма, еще более непроглядная, заговорила с бараном:
     — Зачем ты привел спящих на мои дороги, а, Гриммо?
     — Меня попросил Лу-ух.
     — Лу-ух мертв.
     — Аур, я знаю это лучше тебя, но тем не менее…
     — И что тебе нужно? — спросила тьма, именуемая Ауром. — Что я должен сделать?
     — Два мертвеца идут по твоим дорогам, и нужно отпустить их на эту ночь, нужно отпустить их с этими детьми.
     — Эбба, — произнесла тьма, — Ханна. Я знаю, кем они приходятся этим детям, но, Гриммо, никто не просил меня о подобном. Почему я должен помогать тебе?
     — Кто-то из них — Семя. Гхарр обещал прорастить его.
     — Семя на дорогах Войны?
     — Да.
     — Это печально. Гхарр не справится.
     — Аур.
     — Да, Гриммо.
     — Помоги нам исполнить замысел отца.
     — Только из любви к Лу-уху, — ответил Аур, и тьма рассеялась, извергнув из себя родителей Фриды и Фридриха.
     — Спасибо тебе, Аур, — Гриммо поклонился брату и продолжил: — Но это не все.
     — Наглый, наглый братец.
     — Мне нужно знать, кто у Кухара умрет дважды.
     И Аур произнес имя:
     — Иво… Он дважды будет убит в Ржавой Яме. Он дважды станет игрушкой в руках уродца, но зачем тебе это знать?
     — Возможно, эта информация поможет прорастить Семя.
     — Семя невозможно спасти.
     В том сне Фридрих и Фрида прожили прекрасный день и были окружены родительской любовью и заботой, а когда на зеркале озера заискрилось золото восходящего солнца, Гриммо отвел детей к телеге, в которой они спали крепким, безмятежным сном. Аур же забрал души Ханны и Эббы на дороги Мертвых, понимая, что позволил покойникам проститься со своими детьми и тем самым принял участие в исполнении воли Рогатого Пса.

14

     Наутро они отправились в путь. Вчетвером. Путешествие по Гриммштайну запомнится детям на всю оставшуюся жизнь как Божий дар, как награда за то, что им пришлось пережить, и как отдых перед тем, что пережить им только предстояло. Дорога по торговым трактам страны сопровождалась прекрасными песнями самого известного в те времена музыканта. Песни и музыка очаровали Фриду, насколько могли, исцелили от душевных ран, и вечерами она не отрываясь глядела на бег пальцев Яна Снегиря по струнам лютни, еле слышно подпевала его песням и как-то раз, почти на самом закате теплого лета, она попросила Волдо написать песню для нее.
     — Наш Ян не пишет по заказу, — захохотал тогда Юрек. — Если бы он так умел, давно бы прослыл самым состоятельным человеком страны, но он, к моему сожалению, дурак, ведомый по жизни тем, что именует вдохновением.
     Более Фрида не просила у Волдо песен, но с удовольствием слушала уже сочиненные. Слушала и запоминала.
     Фридриха поэзия не трогала, и потому он без устали крутился вокруг купца с расспросами о военном ремесле, в котором Юрек почти не разбирался, но с удовольствием просвещал парня, сдабривая правду внушительной долей вымысла.
     Дабы ты, дорогой мой друг, имел понимание о том, сколько длилось их путешествие, скажу — в те времена Трефовы земли занимали треть Гриммштайна и за то время, что они потратили на их пересечение, мужчины успели сродниться с детьми. Юрек видел во Фриде и Фридрихе детей, коих ему не посчастливилось и никогда уже не посчастливится иметь, а Волдо — младшую сестру и брата. Семью, которую давным-давно у него отняла война.
     Когда осень окрасила листья в цвета огня, они, наконец, пересекли границу Трефовых земель, и именно тогда, глядя на уходящие за горизонт поля, Волдо сказал:
     — Знаешь, Юрек. Я думаю, что не стоит оставлять наших компаньонов в Вихрах, серьезно. У меня есть прекрасная идея.
     — Какая же?
     — В Златограде живет одна очень состоятельная дама. Очень, — Волдо развел руки в разные стороны и подмигнул Фриде: — Во-о-от насколько состоятельная.
     — Опять ты про своих любовниц…
     — И это тоже, — поэт взъерошил волосы на голове Фридриха. — Юрек, ты же все равно едешь в Златоград, так давай же не будем разлучаться с нашими друзьями. Моя подруга вдовствует, а дети её уже взрослые и живут своими делами.
     — Ты хочешь посадить на ее шею двух голодранцев?
     — Хочу! — воскликнул Волдо. — Хочу, и, более того, она тоже захочет! Уж я-то её знаю!
     — И как же зовут эту сумасшедшую?
     — А вот это секрет. Я поклялся не разглашать её имени, дабы сберечь нашу тайну.
     — Выдумал ты все! — выпалил Фридрих. — Как и песенки свои выдумал!
     — Фридрих!
     — Не лезь, сестра!
     — Хватит щебетать! — гаркнул на детей Юрек. — Скажи мне, Ян, мальчишка прав?
     — Как правило, во всем, но не на этот раз.
     — В таком случае мы не станем задерживаться дольше, чем нужно, в Братске, — заключил купец, — но одно гнетет меня, друг мой.
     — Рассказывай.
     — Группа людей, что идет за нами с самого раннего утра.
     — Ты о тех всадниках? — поэт оторвал взгляд от проплывающих над повозкой облаков и приподнялся. Он отлежал всю спину, и потому его ребра, поврежденные еще в детстве, отозвались болью. Он прищурился и увидел тонкую струйку дыма за дальними холмами.
     — Отстали они давно.
     — Да, о них.
     — Едва ли они представляют угрозу. Не думаю, что они преследуют нас.
     — Хотели бы — уже давно нагнали, — произнес из телеги Фридрих, — мы плетемся, как беременные тараканы.
     — И то верно, — ответил мальчишке Юрек. — Надеюсь, что правда на вашей стороне. В любом случае до Братска не меньше недели, а там и до Златограда рукой подать. До зимы доберемся, даст Бог.

15

     Всадники, идущие по следу повозки, не были хорошими людьми. Их даже тварями невозможно было назвать. Пять человек под предводительством изуродованного огнем садиста Гуго служили Лотару, сыну Грошевого барона. Гуго и его люди торговали невольниками. Жизнь этого гнуса оборвется погано и глупо, но до встречи с Иво у Гуго было достаточно времени. С самого конца войны Трефов и до глубокой зимы они похищали и продавали хозяину людей. Каторжный труд ожидал каждого, кто попадался в руки Гуго, а хватка его рук была крепка.
     Стоило стемнеть, а детям отойти ко сну, купец серьезно заговорил с другом, не дав тому даже отхлебнуть из бурдюка.
     — Уходим сейчас, — процедил он. — Не хотел говорить тебе этого при ребятах, но тянуть больше некуда. Чует мое сердце неладное, а в этих местах и закона толком нет. Нас преследуют, и мне это очевидно, — купец говорил тихо, так, чтобы лишь Волдо и мог слышать. Он слишком хорошо знал дорогу и знал, что между «потерять все» и «потерять жизнь» есть разница. — Берите коня, — предложил Юрек. — Мы с мальцом уйдем болотами к Грошевым землям. Конь будет ни к чему.
     На том и порешили, а договорившись о месте встречи, не тратя лишнего времени, разошлись в разные стороны.
     Торговец людьми не умел ждать, и под покровом ночи они окружили остановившихся на привал путешественников. Двое взрослых мужчин, двое детей и их пожитки — все это Гуго заранее считал своим. Обнаружив лагерь пустующим, а повозку, набитую шкурами, распряженной и брошенной, охотник за невольниками вошел в охотничий азарт.
     Утром, осмотрев следы беглецов, охотники поняли — группа разделилась надвое.
     — Выследим, догоним, продадим, — прогнусавил Гуго. — А возникнут сложности, убьем. Со мной нельзя так играть.
     Поганая ухмылка никогда не сходила с его лица, и в тот час, когда человек из Псарни рассек брюхо этого нелюдя, вывалив на пол корчмы его потроха, ухмылка превратилась в убогую посмертную маску. Но до этого момента Гуго успел причинить людям немало боли и страданий. Успел сожрать и выпить за десятерых.
     Купец с Фридрихом прошли через болота и без приключений пересекли Грошевые земли, заглянув в гости к приятелю Юрека, барону Хладвигу, с которым купец прежде обстряпал несколько грязных делишек и потому пользовался большим уважением барона-самозванца. Они гостили в усадьбе барона несколько дней, и сыновья его прониклись печальной историей ребенка. Гуннар — старший сын, так и вовсе дал Фридриху несколько уроков фехтования, отметив явный талант сына землепашца.
     — Ты будешь хорошим бойцом, — говорил Гуннар. — Ты крепко держишь клинок, хоть он и весьма тяжел для тебя.
     Домочадцы Хладвига наперебой твердили, что группе не нужно было разделяться надвое, а в усадьбе нашлось бы место для еще двух гостей, тем более здесь были бы рады Яну Снегирю. Никто не рассказал о том, что Юрек и Волдо спасались от дружины младшего сына барона, но каждый из них надеялся, что Ян и Фрида смогут убежать от погони. Каждый надеялся и понимал, что убежать от Гуго невозможно. Переведя дух, Юрек продолжил путешествие в Златоград, но уже не пешком, а на подаренном Хладвигом скакуне и со значительной суммой в кошельке.
     Глядя на уезжающего Юрека, Хладвиг сказал младшему сыну:
     — Если поэт и девчонка попадут в твои шахты, сделай все возможное, чтобы они не вышли из них.
     — Я думал, что Юрек твой друг, — отвечал Лотар своему отцу. — Я считал…
     — Он мой друг, все верно, но сын. Юрек не из тех, кто умеет прощать.
     — Этот жирдяй?
     — Этот жирдяй водит дружбу не только со мной.
     — С кем еще? — вмешался в разговор Гуннар. — Неужели его дружки так страшны?
     — Юрек — четвероюродный брат Каца. Чтоб ты знал.
     — Кац?
     — Кац, — кивнул головой Хладвиг. — Тот самый, что верховодит Псарней.
     — Я услышал тебя, отец. Если поэт и девка попадут ко мне, на этом их жизнь закончится.

16

     Зимой в корчму «Бодрый дух», шатаясь и падая, вошла девочка. Обмотанная тряпьем и тощая, что голодная собака. Замученная, но живая. Халдей Яценти на входе принял её за нищенку и, схватив за волосы, попытался выставить на мороз.
     — А ну, пошла вон, гадина, — надменным тоном произнес халдей. — Тут тебе не храм, а ну, кыш!
     Крик халдея слышал каждый постоялец «Бодрого духа».
     — Дрянь! — выл он, зажимая запястье. Из-под пальцев текла кровь. — Тяпнула, падла! А ну, вон!
     Юрек в тот момент преспокойно пил пиво, болтая с корчмарем, и, услышав крик, обернулся.
     — Фрида! Мать честная! — прокричал здоровяк. — Да что же с тобой приключилось?! — он бросился девочке на помощь и, оттолкнув локтем Яценти, крепко обнял дрожащую от холода сироту. — Ну же, говори!
     — Где Фридрих? — произнесла она. — С ним все хорошо?
     — Он наверху. Живой, сытый. Ты-то как? Где Волдо бродит и что за лохмотья на тебе?
     — Волдо мертв, — ответила она и протянула что-то, обмотанное тряпьем. — Возьми. Это принадлежало ему.
     Когда купец размотал тряпки, он увидел лютню своего друга и горько заплакал:
     — Что случилось, девочка, что произошло в пути?
     Чуть позже, уплетая горячую похлебку, жадно поедая хлеб, Фрида рассказала о том, что с ней произошло этой осенью.
     — Мы с Волдо скрывались от погони еще три дня после того, как мы разошлись, — спокойно говорила Фрида. — На четвёртый день нас окружили в еловом пролеске. Бежать было некуда.
     — У вас же был мой конь.
     — Коня добил Волдо, после того как тот вывихнул ногу и не мог более нести нас.
     — Диавол! — прорычал Юрек. — И это в то время, как мы шли пировать у Хладвига! — купец ударил своим огромным кулаком по столу. — Что было дальше?

17

     Волдо, тяжело дыша, опустил Фриду на ковер еловых игл.
     — Ты останешься здесь, — произнес он. — Спрячешься вон там, видишь? Я обещаю, с тобой все будет хорошо.
     Где-то неподалеку преследователи драли луженые глотки.
     — Не уходи, — дрожащим голосом сказала девочка. — Пожалуйста, не бросай меня.
     — Я не бросаю, глупая, — поэт улыбнулся. — Что со мной может случиться?
     Он помог Фриде забраться в пустую лисью нору и придвинул вход в нее трухлявой корягой.
     — Сиди тихо, — сказал он, стараясь не показывать своего волнения. — Обещай, что будешь послушной.
     — Обещаю.
     — Вот и славно, — Волдо поправил висящую на спине лютню, стряхнул с колен еловые иглы и побежал так быстро, насколько то было возможно.
     Фрида выползла из своего убежища, когда даже ей стало очевидно, что преследователи покинули пролесок. Девочка услышала звуки, издаваемые лютней её друга.
     — С ним все хорошо! — обрадовалась она. — Волдо справился!
     Она бежала на звуки лютни и, наконец, увидела поэта, сидящего под густой елью. Он был бледен и тяжело дышал. На грязной рубахе она увидела темное пятно крови. Волдо отнял руку от живота и вновь тронул струны.
     — Фрида, иди ко мне, — улыбнулся он, и от этой улыбки её стало невыразимо больно.
     — Да не бойся ты… Иди ко мне, посиди рядом и пойдем.
     — Волдо.
     — Да не переживай ты так, — он откашлялся. — Это всего лишь царапина.
     — Волдо…
     — Не плачь, дуреха. Гуго… Что это вообще за имя? Ишь, обидчивый какой, стоило мне сказать о том, что иные задницы красивее его обожжённой морды, так он взялся за нож.
     Девочка, видя, как жизнь покидает поэта, закрыла лицо руками.
     — Не надо… — молила она. — Не умирай, пожалуйста.
     — Да что со мной будет? Давай договоримся.
     Каждое слово давалось ему все с большим трудом.
     — О чем? — спросила она. — О чем договоримся?
     — Ты пойдешь в Златоград. Просто… Прямо по дороге иди и увидишь там город — Братск. Ты не была там и… Лучше не ходи туда одна. Обойди… — он зашелся кашлем. — Спроси… Как к барону местному попасть. Рутгер его имя. Я знаком с ним, и ты ему расскажи, что я… Скажи, что ты моя дочь. Он поверит, у нас с тобой глаза одного цвета. Поверит, а если нет… Скажи ему, что я напишу такую песню о нем, что он никогда с себя позор не смоет. Договорились?
     — Да, — она обняла его. Прижалась так, как прижималась к уходящему на войну отцу. — Не умирай, пожалуйста.
     — Да что со мной будет?
     — Волдо…
     Он оттолкнул её:
     — Иди уже. Я чуть посижу и тоже пойду. Встретимся в Златограде.
     — Я с тобой пойду.
     — Со мной тебе еще рано. Иди же! Умоляю, — он закашлялся еще сильнее. — Черт, пить-то как хочется.
     Шатаясь, она пошла прочь. Рыдая и постоянно оглядываясь. Не успела она пройти и десяти шагов, Волдо обратился к ней снова:
     — Сбавь шаг, пожалуйста. Не оборачивайся больше. Я песнь написал. Послушай пока… Идешь.
     — Волдо, — Фрида не обернулась, но, обхватив себя руками, остановилась, — давай ты мне её потом споешь?! Спой мне её в Златограде.
     — Давай я сейчас это сделаю. Там пять четверостиший, ерунда в целом.
     Он тронул струны, и на сей раз они не звучали. Фальшивая мелодия рождалась под дрожащими пальцами Яна Снегиря. Он путал ноты, не попадал по струнам, но играл свою последнюю мелодию.
Если за пряжей порвалась нить, не грусти, я тебя молю.
Если на сече твой треснет клинок, я новый тебе куплю.
Не стоит пролитых слез мир, исполненный грез.
Пускай тяжела дорога твоя, я верю, её ты пройдешь.

     Лютня выпала из его рук. Он не успел допеть посвященную девочке песню. Возможно, самую искреннюю из всех им написанных.
     Фрида вернулась, чтобы закрыть другу глаза, чтобы забрать его лютню и сохранить память о нем навсегда.
     Холодное спокойствие поселилось в глазах Фриды, и сердце купца истекало кровью, стоило тому сравнить их с горящими, полными жизни глазами Фридриха. Мальчишка изо дня в день крепчал и набирался сил. «Но она хрупкий цветок, убитый первыми заморозками, — подумал Юрек. — Чем же этот ребенок смог прогневить Господа?»
     — Юрек.
     — Да, Фрида.
     — Давай мы не будем никому рассказывать, что Волдо умер?
     — Почему?
     — Если люди будут думать, что Ян Снегирь жив, то он и будет жить.
     Юрек вспомнил, как Волдо объяснял им природу поэзии. «Если это действительно хорошие стихи, — говорил зеленоглазый парень, не сделавший никому зла за долгие годы их знакомства, — то в какой-то степени они бессмертны».
     — Договорились, — ответил ей купец. — Могу я задать один вопрос? Ты не отвечай, если не хочешь.
     Она кивнула головой.
     — Ян… Черт его ити, а ведь привык же так его называть.
     — Волдо, — поправила Юрека девочка. — Так звали его дедушку.
     — Он и это тебе рассказал… Фрида, скажи мне… — Он не знал, как спросить, и потому решил спрашивать, как есть. — Он же до сих пор в том пролеске лежит? Ты не виновата, девочка, не думай. Просто мне важно знать. Когда снег растает, я отправлюсь туда и похороню парня. А лютню… Лютню ты оставь, пожалуйста, у себя.
     Фрида не стала отвечать на вопрос.

18

     Устало покачиваясь из стороны в сторону, Фрида шла по большой дороге. Все, как говорил Волдо. Прямо, не сворачивая. Она прижимала к груди лютню, перепачканную кровью её друга.
     Холодный ветер дышал в спину, и, оборачиваясь назад, видя пролесок и кружащих над пролеском ворон, ей хотелось кричать от боли, но сил ни кричать, ни плакать у Фриды не было. Стемнело. Девочка уже не разбирала пути, но решила продолжать его во что бы то ни стало.
     — Я шла… Шла…
     — И что было потом? — спросил Юрек, ожидая худшего. — Девочка. Мне так жаль.
     Он слишком хорошо знал эту дорогу.
     — А потом я увидела огни, услышала смех. Там была вывеска с нарисованным шмелем или чем-то похожим.
     — Твою ж мать. Только не говори, что ты пошла туда.
     — Пошла.
     — Ети ж… — прохрипел Юрек. — Зачем?
     — Там были люди…
     «Сколько ни бей, а она все равно к человеку тянется, — подумал мужчина. — Любой другой на твоем месте уже давно потерял бы веру в людей, но… ребенок».
     Корчма «Шельмин шмель» пользовалась дурной репутацией и пользовалась ей заслуженно. Добрый человек обойдет эту вонючую дыру стороной, но негодяи так и тянутся туда. Погань на погани, мразь на мрази. Поговаривают, что корчму держит некий Рвач, а за главного там Слепой Кузен. Ходят слухи, что Кузен скупает у бандитов и разбойников добытые незаконным путем ценности. Также поговаривают, что на пограничных землях Рвач прикормил сторожевые дружины и Кузену нечего страшиться.
     — Сопля, ты ничего не перепутала? — тощий мужик, от которого за версту разило козлом, потянул к Фриде свои грязные руки, стоило той появиться на пороге. — Или ты к дяде пришла?
     В ответ на это захохотали какие-то бабы.
     — А ну-ка, убери от неё свои лапы, Хенрич, — прокричал некто откуда-то сверху. — Все, что здесь, принадлежит мне!
     И Хенрич убрал лапы от девочки.
     Она огляделась по сторонам, прижала лютню к груди. В дальнем углу комнаты в обнимку с глиняной кружкой спал, привалившись к стене и запрокинув голову, какой-то парень. Ей показалось, что этот спящий и Волдо одногодки. «Но этот здесь. Сытый и пьяный, а Волдо там. Холодный и мертвый». Фрида увидела на лбу спящего шрам и поняла, что смотрит, скорее всего, на головореза и хорошо, что он её не видит.
     Корчмарь равнодушно вытирал грязной тряпкой пивные кружки, рядом со спящим крутились три бабы, которые, как думала девочка, смеялись над ней, изредка поглядывая на девочку. На самом деле бабы просто были пьяны и смеялись над каждой идиотской шуткой корчмаря. Когда-то Фрида услышала от деревенских мальчишек слово «потаскуха», но увидеть их ей пришлось впервые.
     — Эй, сладкая Цыпа! — повторил все тот же голос, что велел Хенричу заткнуться. — Цыпа, ты оглохла?
     Она не могла понять, кто и, главное, откуда обращался к ней, и уже собиралась выбежать на улицу, но дверь с грохотом закрылась.
     — Кузен хочет тебя, а могла бы остаться с дядей.
     — Цыпы, — голос кузена стал громче, — приведите её ко мне. Да поживее.
     Хмельные бабы быстрее Фриды сообразили, к кому обратился Кузен, и одна, на вид самая старая, направилась к Фридиротее и тут же влепила той пощечину.
     — Кошечка. Когда к тебе обращается Кузен, нужно делать все точь-в-точь, как он того хочет.
     — Я не кошечка.
     Баба вновь ударила Фриду, и лютня выпала из её рук, а следом за инструментом на пол упали несколько капель крови.
     — Ты не смей на меня так смотреть, мелкая сучка!
     Фрида зажала разбитый нос и послушно опустила голову.
     — Жизель, — заговорил с бабой Хенрич. — Ты ейную рожу не порть.
     — Без тебя разберутся.
     — Ц-ы-п-а! — медленно и на всю корчму прогремел голос Кузена. — Я не привык ждать!
     Баба схватила Фриду за волосы и поволокла вверх по лестнице, туда, где в просторной комнате в кресле восседал однорукий мужик с лысым, как колено, черепом.
     — Здравствуй, цыпа, — Кузен облизал губы языком. — Заждался я тебя.
     Фрида молчала. Она видела, как Хенрич присвоил себе лютню Яна Снегиря. Позже, став уже совсем взрослой, она поймет, что в тот момент она плакала в последний раз. За слезы потаскуха Жизель ударила Фриду еще несколько раз. Так сильно, что девочка упала на деревянный пол. Стиснув зубы, она поднялась.
     — Волчица растет, — Жизель нервно перебирала бусы, висящие на слишком длинной и худой шее. От её платья пахло пивом и потом. — С клиентами ладить не станет.
     — Цыпа, погляди на дядю, — Кузен оскалился в щербатой ухмылке. — Да… Взгляд, в натуре, поганый.
     — А я о чем говорю.
     — Воспитаем. Как тебя зовут, цыпа?
     — Фрида.
     — Нет, Фридой зовут кого-то другого. С этого дня ты Луиза.
     — Хорошее имя, — причмокнула Жизель. — Луиза, а ну, снимай платье.
     — Нет, — ответила Фрида, — не сниму.
     — Сними с нее платье, а будет противиться, так порви на лоскуты и дай цыпе грязный мешок.
     Это платье ей купил Волдо и Юрек, когда они встретили на своем пути бродячего торговца. Девочка разделась сама, сложила подарок друзей на полу. Аккуратно. Ей не мешали.
     — А теперь крутись вокруг себя.
     Она повиновалась.
     — Тощая, — сплюнул Слепой Кузен. — Едва ли и через год у нее будет за что подержаться.
     Жизель влепила Фриде пощечину:
     — Негодная девка!
     — За что? — прошипела она. — Я же слушаюсь.
     — Фигурой не вышла.
     — Жизель, будь с Луизой мягче.
     Единственная рука Кузена лежала на шкатулке с затейливым, врезанным в дерево замочком. Каждый раз, когда Кузен ударял по крышке костяшками пальцев, что-то внутри погромыхивало.
     — Хенрич! — прокричал Кузен. — Эй, ты! Рыло!
     — Я! — отозвался Хенрич снизу. — Чего изволите?
     — Выглянь на улицу, поглянь, не идет ли кто за этой цыпочкой.
     Звук отворяющейся двери.
     — Нет, дорога пустая. Она одна приперлась. Я наблюдал за ней… — Хенрич решил, что этой информации Кузену недостаточно, и добавил: — Пока в отхожую яму накладывал.
     Пьяные бабы нашли это смешным.
     — В таком случае, цыпа, ты теперь будешь жить под моим крылом.
     — Вы так добры, — Жизель скрестила на груди руки. — Ваш ангельский характер.
     — Жизель.
     — Да.
     — Заткнись и проваливай. Да, шторку за собой прикрой.
     — Но… Кузен.
     — Иди отсюда, вобла! Да, скажи, много ли у нас сегодня гостей?
     — Один.
     — Буянит?
     — Надрался и спит.
     Кузен подмигнул Фриде:
     — Слыхала, Луиза? Нас никто не услышит, остальные-то свои все.
     Когда баба ушла, калека медленно, насвистывая какую-то мелодию, подошел к девочке и провел рукой по её животу. Фрида дернулась так, словно в том пролеске Гуго ударил ножом и её.
     — Цыпа… — задыхаясь произнес Кузен. — Не бойся дядю.
     — Я не боюсь, — но её трясло от страха. — Ты бойся.
     Удар — и Фрида упала на пол вновь. На этот раз она выплюнула осколок зуба.
     — Давай начнем сначала, — Кузен улыбнулся. — Дядя добрый, но не настолько. Поднимись.
     Фрида вновь поднялась. Лишь затем, чтобы вновь упасть на пол. Щека горела огнем.
     — Теперь ты будешь шёлковой?
     — Да, — дрожащим голосом ответила сирота. — Чего ты хочешь?
     — А что ты умеешь? А, цыпа?
     — Готовить, чистить рыбу. Знаю грамоту.
     Читать девочку учил Волдо. Она гордилась тем, что знает почти все буквы и смогла прочитать песню про аиста, которую друг написал для нее на куске пергамента.
     Слепой Кузен омерзительно и гадко заржал. Вытирая слезы, он спросил её:
     — Луиза, у тебя не было мужчины?
     Она не ответила.
     — Вот почему ты так боишься! Вот оно что! Ха! Сразу бы сказала.
     Она молчала.
     — Но ты не переживай, я буду очень нежен с тобой. Тебе понравится, обещаю!
     Фрида не ответила.
     — Надень свою тряпку и спускайся вниз, попроси у… А… Тебе, один диавол, ничего не скажет это имя. Короче, там есть Хенрич. Он на входе штаны просиживает. Есть мои курочки. А есть еще мужик-корчмарь. Ростэк его имя.
     Она не ответила, но слова о тряпке запомнила.
     — Ты пьешь водку?
     — Нет.
     — Тем хуже для тебя. Пойди к корчмарю. Как его зовут? — указательным пальцем он ткнул её в лоб. — В глаза смотри. Повтори, как зовут дядю, к которому ты пойдешь.
     — Ростэк.
     — Верно. Скажи, что Кузен послал тебя за водкой. Той, на груше, что он бережет для особого случая. Скажи, что случай настал.
     Она не ответила.
     — А потом вернись ко мне, и мы будем резвиться. Все поняла?
     Она не ответила и вновь упала на пол, сплевывая кровь, сочащуюся из разбитой губы.
     — Повтори, что я сказал.
     — Взять у Ростэка водку на груше для особого случая. Вернуться, и мы… Будем.
     — Смелее.
     — Резвиться, — выплюнула она вместе с кровью. — Так хорошо?
     — И будет только лучше.
     — А теперь надевай тряпку. Ты моя цыпа, не стоит всем на тебя глядеть, — он приоткрыл шторку и жестом привлек внимание Хенрича. — Следи за ней, чтобы, спустившись с лестницы, она пошла к Ростэку. Ясно тебе?
     — Ясно.
     — А потом. Что потом ты будешь делать?
     — Прослежу, чтоб вернулась обратно.
     — Хенрич, а я-то думал, что ты совсем болван, а гляди, все еще на что-то годишься.
     — Спасибо, хозяин.
     Фрида надела платье. Сделала все, как ей велели. Бабы внизу не сводили с нее глаз. Корчмарь сочувствующе покачал головой, а гад и мерзавец Хенрич пытался настроить лютню, принадлежавшую погибшему неподалеку поэту.
     — Я цацки для крали своей украду
     И ейное сердце в придачу, — гундосил Хенрич. — Эх! Звучит, сука! Во инструмент!
     Пропойца, что прежде спал, поднялся и шатаясь побрел к корчмарю.
     — Пивка, — произнес он. — Подлей пивка.
     — Сперва девка скажет, — перебил корчмарь единственного гостя. — За чем он тебя отправил?
     — За водкой на груше… Случай настал.
     — Мать его… — выругался корчмарь. — Девка, помог бы, да эта… Падла. Идти некуда. Водки, говоришь? Обожди немного, я в погреб спущусь.
     Фрида заметила, что просивший пива гость перестал покачиваться и еле заметно расшнуровал куртку.
     — Ты была у Кузена? — спросил он её. — Что-нибудь интересное видела? Думай быстрее.
     — Шкатулка.
     — Полная или пустая?
     — Полная.
     Судя по звуку гремящей посуды, корчмарь нашел, что искал.
     — Тебе будет жалко Кузена?
     — Нет.
     Хенрич затянул похабную песню. Бабы вновь зашлись хохотом. Все, кроме Жизель. Мужчина со шрамом на лбу незаметно для всех вложил в руки Фриды крохотную склянку. Налей это в водку. Сама не пей.
     — Поняла.
     — Когда Кузен схватится за горло, хватай шкатулку и беги отсюда. Постарайся не смотреть по сторонам.
     — Поняла. Из корчмы направо. Где право знаешь?
     — Да.
     — Покажи правую руку. Понятно. Молодец.
     — Он поколотит меня. Он или тот, — Фрида кивнула на новоявленного музыканта. — Они не пустят меня.
     — Бежишь направо и ждешь меня за колодцем. Там есть колодец и рядом боксы для лошадей.
     — Но.
     — А вот и водка! — корчмарь вылез из погреба, держа в руках пузатую бутылку в соломенной оплетке. Зубами вырвал пробку, положил в карман фартука. — Скажи главарю, что это последняя и надо поберечь. Водка-то хорошая.
     Глаза мужчины в кожаной куртке заблестели, и вновь он заговорил вдрызг пьяным голосом:
     — Пивка бы! Срань ты медвежья, здесь не монастыриный двор, чтоб я трезвел!
     Фрида растерянно глядела на того, кто еще мгновение назад был трезв и говорил серьезно.
     — Ты уже и так надрался. Весь вечер лакаешь, — Ростэк оглядел клиента с ног до головы, прикидывая, что у того можно стянуть. Немного подумав, улыбнулся: — Денежку вперед. Тут не монастыриный, как ты выразился, двор, за спасибо не кормят.
     Мужчина положил перед корчмарем монетку, и тот боле не задавал вопросов.
     Фрида шла по лестнице и остановилась перед самой занавеской.
     — Цыпа, — прошептал Кузен, — заходи, я заждался.
     Девочка вырвала из склянки пробку и перелила её содержимое в бутылку. Пустую склянку аккуратно положила на пол.
     Однорукий уже успел снять рубаху и медленно снимал портки.
     — Давай сюда. Точно не хочешь?
     — Нет.
     — А я не откажусь. Нас ждет ночь любви, и потому я хочу немного расслабиться. Снимай платье.
     Он дождался, пока его приказ будет исполнен, и только потом выпил.
     — Бодрит, сука. Ух! Горло дерет. Ну. Давай уж! Честь честью, но и прощаться с ней нужно уметь.
     Кузен усадил Фриду на край стола и провел рукой по её волосам.
     — Свежая, — он откашлялся. — Один момент, не в то горло пошла, — откашлялся еще раз и еще приложился к бутылке.
     Кулаком он постучал себя в грудь, словно пытаясь откашляться, и отошел от стола, покачиваясь и что-то бубня себе под нос, высунулся в окно. Вены на его шее вздулись. Фрида видела это. Видела, как краснеет лицо Кузена.
     Он упал на колени и еще раз ударил себя в грудь.
     — Гадина, — прохрипел Кузен, а потом, как и говорил мужчина в кожаной куртке, схватился за горло и захрипел. Кажется, даже обмочился.
     Фрида быстро накинула на себя платье, схватила со стола шкатулку и бросилась вниз, оставив ублюдка корчиться на полу. Оставила умирать в комнате, забитой всякими безделушками, которые хозяин заботливо собирал и расставлял по своим местам.
     — Ты этот лад зажми, — говорил незнакомец Хенричу. — Увидишь, как заиграет.
     Лютня издала приятный для слуха звук.
     — Спасибо, брат! — радостно произнес смердящий козлом мужик и, увидев сбегающую по лестнице Фриду, закричал: — А, курва! Обворовала!
     Корчмарь вытащил из-под стола дубину. Бабы, чуя неладное, испуганно поприжимались к стене.
     — Закрой глаза! — прокричал мужчина в кожаной куртке. — Живо!
     Фрида послушалась и была близка к тому, чтобы кубарем покатиться с лестницы. Она не видела, как кадык Хенрича рассек зажатый между пальцами незнакомца тычковый нож, не видела потока крови, но слышала, как испуганно заверещали потаскухи.
     — Я тебя! — взревел корчмарь. — Ах, ты!
     Девочка поскользнулась, но незнакомец не дал ей упасть.
     — За колодцем, — повторил он и вытолкнул её в холодную осеннюю ночь.
     Юрек выпил пиво залпом.
     — А ведь он спас твою жизнь.
     Фрида кивнула головой.
     — Ты узнала его имя?
     — Да.
     — Ну, не томи!
     Она смочила кусок хлеба в молоке и, прожевав, ответила:
     — Рихтер. Но называл себя Крысой.
     — Крыса?
     — Да.
     — Я слышал только об одном Рихтере, которого зовут Крысой, — Юрек тщательно выбирал слова. — В какой-то степени он столь же известен, как и наш Волдо. Только ремесло у него иное.
     Дрожа от холода, она прижималась спиной к замшелым камням колодца. Журавль скрипел на ветру. Безлунная, беззвездная ночь прямо сейчас звенела от ужаса. Кони волновались в боксах и взрывали копытами перемешанную с песком солому. Фрида ощупала пальцами разбитое лицо, и только сейчас до нее дошло, что Кузен собирался сделать с ней то же самое, что сделали Врановы солдаты с её мамой. Девочку вырвало.
     Звуки драки стихли. Дверь корчмы медленно отворилась, и на улицу вышел корчмарь. Шел медленно, пытаясь руками дотянуться правой лопатки.
     — Ткнул, — пробормотал он. — Только ткнул. Ничего страшного, — он словно убеждал себя в чем-то. Голос Ростэка дрожал.
     С криками на улицу выбежали бабы. Хмель разом покинул их.
     — Не трогай нас, умоляю! — горланила Жизель и на бегу сшибла смертельно раненого мужчину. Ростэк упал на землю и больше с нее не вставал, но лежал еще какое-то время и, тяжело дыша, встречал свою смерть.
     Незнакомец появился в окне комнаты Кузена, плотно закрыл ставни и принялся громить мебель.
     Все окончательно стихло. Крыса вышел из корчмы и, переступив через тело еще живого корчмаря, направился к Фриде. В руках незнакомца находился под завязку набитый мешок, из которого торчал гриф лютни.
     — Спасибо, — произнесла девочка, когда мужчина вручил ей стеганый ватник. — Вы…
     — Ты же Фрида? Я слышал имя.
     Она поспешила одеться, не сводя глаз с инструмента Волдо. Незнакомец отследил направление её взгляда и улыбнулся:
     — Твоя вещица?
     — Моего друга.
     — У тебя состоятельные друзья. Этот инструмент стоит порядочных денег.
     Фрида не отвечала.
     — Скажи, почему ты шла по большой дороге одна?
     — Вы убили их.
     — И ни о чем не жалею.
     — Вы убийца.
     — Убийцы на Псарне, в подворотнях и иных злачных местах, — он издал короткий смешок. — Я же…
     — Кто?
     — Я Рихтер, но привык, чтобы меня называли Крысой. Нет, я убийца, скорее путешественник.
     Против путешественников Фрида не имела ничего. Волдо тоже был путешественником.
     — Ты ответишь на мой вопрос? — Рихтер озирался по сторонам. — Только думай быстрее, тут неподалеку есть деревня, и те мальвы побежали за подмогой. Я не слышал, чтобы Рвач и Шальной покидали свою вотчину. Нужно спешить, знаешь ли, я небольшой любитель петель и удавок. Куда ты пойдешь?
     — Я иду… — Девочка поняла, что Рихтер такой же любитель почесать языком, как и Волдо. — К барону Рутгеру.
     — Просить милостыню?
     — Нет. Друг обещал, что барон поможет мне добраться до Златограда.
     — А туда зачем?
     — Там мой друг и брат.
     — Ясно, — Крыса положил мешок на землю. — Положи туда шкатулку.
     Она с радостью избавилась от украденной вещи. Воров Фрида не любила. Мама говорила, что хуже воров только убийцы, и пока у Фриды не было причин спорить с матушкой.
     — Лютня, да… — Крыса отвернулся и сжал кулаки. — Забирай, твое.
     — Спасибо тебе, Рихтер.
     — Сторожи мое добро, — гаркнул он. — Я мигом. Нужно же нам попасть к твоему Рутгеру. Глядишь, и мне спасибо скажут.
     Он направился к боксам, дабы выбрать себе лошадку.
     — Клячи, конечно, — пробубнил он. — Но выбирать не приходится.
     Позже, когда холод был уже нипочем, а от костра шел такой жар, что в ватнике ей стало жарко, Рихтер протянул девочке бурдюк с вином:
     — Поесть ты уже поела, так запей.
     — Это водка?
     — Это вино, — он размял затекшую шею. — Дуреха, если бы я хотел тебя напоить…
     — Ты бы сделал это, — закончила за него девочка. — Так?
     — Нет. Я бы не захотел.
     — Почему?
     — Я не такой человек.
     Она поверила и пригубила вина. Стало еще теплее.
     — Смотри, Фрида.
     И она смотрела. Крыса сидел напротив нее, и рядом пламя костра билось с ночным мраком.
     — Вот в моих руках ничего нет.
     Так и было. Фрида внимательно следила за его движениями. Отец как-то показывал ей фортели с исчезновением вишневых косточек у нее за ухом. Фрида любила такие шутки, от них у девочки захватывало дух.
     — Внимательно следишь?
     — Да.
     Крыса опустил руку в мешок и, пошерудив в нем, извлек ту шкатулку, которую она украла у Кузена. Никакого фортеля и не задумывалось. Она разочарованно вздохнула.
     — Видишь шкатулку?
     — Вижу.
     Слышишь, как громыхает в ней сокровище того человека? — он потряс шкатулкой. — Слышишь?
     — Да.
     — А достать сокровище оттуда мы можем?
     — Можем, — кивнула девочка. — Нам нужен ключ.
     — Но, допустим, ты потеряла ключ, — Крыса скорчил гримасу. — Кто ты тогда?
     — Растяпа.
     — Вот именно. А кому хочется быть растяпой? Никому не хочется. То-то же, Фрида. Рястяп не любят, и над ними смеются… — Рихтер протянул ей шкатулку. — Попробуй открыть.
     Девочка отложила подальше бурдюк. Вино не пришлось ей по вкусу. Фрида с любопытством осмотрела лакированное изделие тонкой работы и заключила:
     — Открыть можно только ключом.
     — И какой тогда прок от того, что лежит внутри, если ты не можешь этим воспользоваться?
     — Можно сломать шкатулку.
     — А если это сундук?
     Дома у Фриды был сундук, и она поняла мысль Рихтера.
     — Сундук сломать невозможно.
     — Возможно многое, но для чего переводить добро? Сундуки, знаешь ли, на деревьях не растут.
     Фрида представила яблоню, потом вишню, а потом…
     — Сундучня, — прошептала она, и ей стало смешно.
     — Сундучня, говоришь?
     Она удивилась тонкости слуха своего собеседника.
     — Нет, я не говорила, — ответила Фрида и покраснела.
     — Не бойся сказать глупость, подруга моя, — Рихтер подмигнул ей вновь. — Да и выглядеть глупой тоже не бойся. Есть много вещей куда страшнее.
     — Я знаю, — грустно выдохнула девочка. — Смерть — это очень грустно и страшно.
     — Согласен. Потому я и предпочитаю её избегать.
     Теперь смеялся Крыса.
     — Но потерять ключ все-таки страшнее, — сквозь смех выдавил парень.
     — Привязался ты к ключу.
     — Так потому, что я помогаю людям обходиться без них.
     — Ты ломаешь сундуки?
     — Подобным занимаются на Псарне.
     — На Псарне занимаются собаками.
     Он зашелся хохотом:
     — Есть там одна вшивая псина. Иво её зовут.
     — Хорошее имя для собаки.
     Рихтер продолжал заливаться смехом.
     — Ничего смешного.
     — То ужасно глупая собака, знаешь ли, — и он, пародируя чужой голос, прохрипел: — Ты, Крыса, — баба. Ты мочишься сидя! — сказав, захохотал пуще прежнего.
     — Как ты помогаешь людям? — Фрида устала и устала ждать в том числе. — Я хочу спать.
     — Гляди, — он достал что-то из внутреннего кармана. — Это инструмент мастера. Не дешевка какая-то, а настоящий инструмент.
     Девочка подумала, что в руках Рихтер держит вязальный крючок. Улыбнулась просто потому, что улыбнулся собеседник. Заразительная у него была улыбка.
     И тут начались фортели. Прикусив губу, Крыса начал ковырять крючком замок, и спустя мгновение что-то в шкатулке щелкнуло.
     Взгляд резко переменился: со спокойного — на жадный и хищный. Он не раздумывая открыл крышку.
     — Оно того стоило, — прошептал Крыса и прильнул лицом к шкатулке: — Красота-то какая!
     — Что там?
     Рихтер протянул добычу девочке:
     — Не просыпь, будь добра.
     — Поняла. Что это? Какой-то горох.
     — Сама ты горох! — вырвалось у него. — Горох, мать его, столько не стоит!
     Ей отчего-то стало очень смешно и обидно оттого, что она может смеяться и веселиться после всего, что случилось с ней, после беды, постигшей её друга.
     — Понюхай, хохотушка. Ну!
     — Как здорово пахнет. А что это?
     — Розовый перец. Здесь и твоя доля имеется.
     — Моя доля?
     — Да, ты помогла мне, и потому тебе тоже положено кое-чего.
     — А зачем мне перец? Да еще и на горох похожий.
     — Тебе хочется шубку?
     — Шубки у дочерей баронов и герцогов.
     Он улыбнулся, и снова Фрида подхватила его улыбку.
     — А сапожки?
     — Кожаные?
     — Именно.
     — Такие, как у дочерей герцогов и баронов?
     Он покачал головой.
     — Но это же очень дорого.
     — Люди, которые помогают растяпам открывать шкатулки и сундуки, могут позволить себе то, что положено каждому.
     — А что положено каждому? — Она вспомнила, что Волдо говорил о похожих вещах и в первую очередь выделял справедливость, сострадание и любовь. Юрек считал, что каждому полагается право выбора, защита и честный суд. — А?
     — Быть сытым и не отказываться от мелочей, которые делают нашу жизнь краше.
     Такой подход понравился Фриде. Она хотела шубку, сапожки и, как ни странно, справедливости.
     — Рихтер, — девочка подвинулась ближе к огню и накрылась покрывалом, от которого пахло пивом и еще какой-то кислятиной. — Спокойной ночи.
     — Спи.
     Чувство недосказанности не давало ей покоя, а вот новому спутнику было явно не до сна. Он разглядывал вынесенное из комнаты Кузена добро и безделушки; не имевшие для него ценности летели в огонь.
     — Чего ты елозишь? Блохи жрут?
     — Могу я спросить?
     — За спрос денег не берут.
     — Почему ты мне помог?
     — Потому, что я помогаю всем, кому нужна моя помощь, — соврал Крыса не раздумывая. — Я отвезу тебя к Рутгеру, но там мне понадобится твоя помощь.
     — Помощь?
     — Добром платят за добро. Понимаешь?
     Он спас ей жизнь. Дал теплый ватник и обмотал тряпками ноги, чтобы она, как сказал Рихтер, не заболела в пути. Рихтер накормил её и до сих пор был с ней добр. Он показал девочке фортель с крючком и пообещал сапожки и шубку. Просьба о помощи показалась Фриде разумной и справедливой, а потому она не раздумывая согласилась. Засыпая, она не могла взять в толк, почему его зовут Крысой, ведь крысы — хитрые хищные зверьки, а Рихтер… Рихтер напоминал ей уставшего от долгого путешествия Волдо, который не смог пронести огонь в своем сердце и позволил его пламени угаснуть.
     Юрек слушал внимательно. «Вот же паскуда», — думал он, а Фрида продолжала рассказ:
     — Потом наступило бабье лето, и к этому моменту мы успели добраться до Братска.
     — Крыса с тобой хорошо обходился?
     — Да. Он показал мне, как играть на лютне песню о Белокаменном городе. Грустная песня.
     — Это песня принадлежит Волдо… Принадлежала.
     — Она принадлежит народу, — заметила девочка. — Рихтер так сказал.
     — Тормози! — Юрек только сейчас понял, что упустил важную вещь. — Крыса научил тебя играть на лютне?
     — Да.
     «Волдо, как ни бился, так и не смог объяснить ей, как нужно двигать пальцами правой руки, — подумал про себя Юрек. — А этот проходимец смог?» Почесав голову, купец спросил:
     — Что вы делали в Братске?
     — Мы посещали Тусклый коридор, — ответила девочка. — Рихтер продал наш перец.
     — Тусклый, говоришь, коридор?
     Девочка не подозревала, что её отвели на чёрный рынок, где купить можно все, вплоть до человека, и также там можно продать все, что душе угодно.
     — Он купил тебе одежду?
     — Нет. Перед отъездом из города он ходил к своему другу. Говорил, что его друг зелья варит и ему эти зелья позарез нужны. Он не взял меня с собой, велел ждать в комнате на постоялом дворе, а вернулся уже со шкатулкой, которую запретил мне открывать. Шубку и сапожки он найти не смог, но вместо этого купил целый мешок сырой одежды.
     — Паскуда…
     — Юрек?
     — Фрида, то, что он объяснял тебе про помощь людям и растяп, — вранье.
     — Но…
     — Звучит как правда. Особенно для маленькой девочки, но это вранье. Просто поверь мне.
     — Хорошо, Юрек. Тебе я верю.
     — Он отвез тебя к Рутгеру?
     — Он же обещал.
     — Отвез или нет?
     — Отвез… — она показала Юреку свои крохотные пальчики. На некоторых только начинали отрастать ногти.
     Сердце купца сжалось.

19

     Рихтер спрыгнул с коня.
     — Приехали, Фрида, — он огляделся вокруг. — Пока морозы не ударили, но скоро полетят белые мухи. Хорошо, что до заморозков успели.
     Он так и не нашел для нее теплой одежды, зато сам ходил в обновках. Крыса поглядел на сидевшую в седле девочку. Обмотанная кучей тряпок, она казалась ему забавной. «Не мерзнет, — подумал он, — и главное».
     Фрида молчала.
     — Вон там, — Рихтер указал рукой на виднеющийся вдали частокол. — Усадьба барона за ним.
     — Хорошо, — сквозь сон произнесла сирота из Репьев. — Спасибо тебе, Рихтер.
     — Мы же друзья. Да-а… — он помог ей спуститься на землю. — Погляди, красота-то какая вокруг. Куда ни глянь, поля чернеют, лес вон на горизонте, видишь?
     — Угу.
     — Лисья дубрава… — И он продолжил восхищаться красотами этих земель. — Грязь кругом. Река — и та грязная. Видно, что рядом Братск. Вот во всем, Фрида, здесь величие Братска чувствуется! И люди тут… А! — он сплюнул. — Хер с ним, пошли.
     Девочка провела с Рихтером достаточно времени, чтобы понять: если он начинает ворчать, — дело дрянь. Ворчание в его случае — верный признак волнения.
     — Рихтер.
     — Что?
     — Все хорошо.
     Он махнул рукой:
     — Жди здесь. Я коня привяжу за тем деревом. Там низина… Пойдет.
     — Зачем ты прячешь коня?
     — На всякий случай.
     — Его не украдут?
     — У меня?
     — Да.
     — Ворон ворону, как говорят, глаз не выклюет. А если и украдут, надеюсь, у меня новый будет — получше.
     — При чем тут ворон?
     — Да успокойся, все будет в порядке. Ведь будет?
     — Будет, — успокоила его Фрида. — Мы же идем к другу.
     — Ладно, я мигом, — Крыса взял коня под уздцы и повел в сторону. — Жди. Не волнуйся, не брошу тебя.
     Он вел её к въезду в имение барона Рутгера, держа за руку, и девочка была убеждена, что между ними завязалась крепкая дружба. Крыса был груб, часто кричал, но он не дал ей пропасть, и теперь, как ей казалось, предчувствуя разлуку, он взял её ладошку. Держал так крепко, что Фрида почувствовала себя нужной, почувствовала себя в безопасности. Нужной она действительно была, а вот о безопасности речи и не шло.
     — Фрида, перед тем как мы пройдем в ворота, ты должна кое-что пообещать.
     — Что?
     — Сначала пообещай. Помнишь, в ту ночь, когда мы познакомились с тобой и сидели у костра, ты пообещала отплатить добром за добро.
     — Помню.
     — Теперь настало время тебе оказать мне услугу.
     — Хорошо, — девочка глядела в глаза человеку, к которому уже успела привязаться. — Я помогу тебе, Рихтер.
     — На иное я и не рассчитывал, — он погладил её по голове и поправил съехавший набок платок. — Когда Рутгер спросит нас, зачем мы явились… Ты же скажешь, да?
     — Скажу.
     — А если он нас прогонит?
     — Я покажу ему лютню — и не прогонит.
     — Умеешь же ты хранить тайны. Не расскажешь, чья она, эта лютня?
     — Моего лучшего друга, — Фрида улыбнулась. Теперь воспоминания о Снегире не приносили боль, а согревали душу. — Это не тайна, просто я решила не рассказывать никому об этом.
     — Это и есть тайна…
     — Тогда я храню тайну.
     Крыса нервничал:
     — Смотри. Мы не будем лишний раз рассказывать о том, как и при каких обстоятельствах мы с тобой встретились. Зачем Рутгеру это знать?
     — Хорошо.
     — Если что, пришли мы пешком. Коня у нас никогда не было. Если кто спросит о чем-то таком, на что ты не сможешь дать ответ, молчи. Говорить тогда стану я. Договорились?
     — Договорились.
     Фрида действительно была не против. Рихтер постоянно говорил от её имени и в её интересах. Говорил правду, но не ту, которая была у них, а ту, которую люди хотят от них слышать. Он объяснил ей, что это не ложь, а просто небольшое отступление от правды. Она покрепче взялась за его руку.
     — Фрида.
     Она вновь задрала голову и посмотрел на него, а он глядел на нее. Крыса хотел сказать что-то важное, но от волнения сказал совершенную, как ему показалось, глупость:
     — Ты не из тех, кто зимой расстается с веснушками? Да?
     — Мама говорила, что меня поцеловало солнце.
     — Все так, Фрида. Все именно так. Знаешь, я вот еще кое-что попрошу у тебя.
     — Проси.
     Он извлек на свет целый пенал, полный крючков, которыми он помогал потерявшим ключи растяпам.
     — Спрячь это у себя. Потом отдашь.

20

     Ворота открыли люди барона. Фрида увидела просторный двор, конюшни и большую усадьбу. Такой роскоши своими собственными глазами она прежде не видела и потому от удивления открыла рот.
     — Повтори, что сказал, — гаркнул на Рихтера человек в кольчуге и с висящим на поясе шестопером. — Если окажется, что просто пришел поглазеть, я велю тебя выпороть. Если пришли просить милостыню, приходите через день.
     Рихтер не любил вооруженных мужчин, Фрида знала это. В Братске он стремился уйти с улицы, лишь завидев впереди стражу, а теперь и она была готова провалиться сквозь землю.
     — Я пришел к его сиятельству Рутгеру Фибиху.
     — На кой ляд?
     — Привел ему девочку.
     — На кой ляд она его сиятельству?
     — Это личное дело её и его сиятельства, — произнес Рихтер. — Не суй нос в дела хозяина.
     Бойцы Рутгера переглянулись.
     — Ты кто такой, а?
     — Я странствующий лекарь.
     — Странствующий?
     — Именно, — Рихтер снял со спины сумку и показал её содержимое начальнику караула. — Гляди, лекарства. Вытяжки, отвары…
     — Алхимик, что ли? Мешок свой на землю положи, колдун херов. Уж больно рожа у тебя знакомая. Эй, — он кивнул одному из своих, — проверь-ка карманы нашего дружка.
     Крысу тотчас обыскали и, не найдя ничего, кроме нескольких ножей, наконец обратили внимание на Фриду:
     — Ты дочь барона от какой ни то деревенской бабы?
     — Нет, — ответил за девочку Рихтер. — Она иных кровей.
     — Если она иных кровей, почему выглядит как голытьба?
     — Мы попали в беду.
     — Что?
     — В беду попали.
     — Ясно, — десятник принялся нервно массировать лоб. — Вышвырнуть их, — после недолгих раздумий велел он, и, только когда Рихтера и Фриду поволокли к воротам, он увидел болтающуюся на спине девочки лютню. — Остановитесь! — прокричал он. — Сопля, откуда у тебя это?
     — Ну давай, — прошептал Рихтер. — Все в твоих руках.
     — Она принадлежит моему отцу, — громко и отчетливо ответила девочка. — Отец велел мне просить его сиятельство Рутгера о помощи. Если он откажет в помощи, папа сочинит такую песню, что…
     — Отец, значит, — перебил её начальник караула. — Ладно, со мной идешь. Этот твой лекарь-алхимик остается ждать на конюшне.
     Их отпустили и развели по разным сторонам.: Рихтера — на конюшню, Фриду — в усадьбу.

21

     Рутгер Фибих был крепким человеком. Аристократом, обладающим несгибаемым характером и рядом иных качеств, которые не красят людей его породы. Злопамятный, жестокий, привыкший все решать силой. Он смотрел в окно, а девочка, переминаясь с ноги на ногу, стояла в дверях, не решаясь заговорить с ним. Родители воспитывали в ней почтительный страх перед представителями аристократии. Фрида еле дышала и переживала, вдруг его сиятельство заметит, сколько грязи она притащила с собой на его полы.
     — Мне сказали, что у тебя музыкальный инструмент Яна Снегиря, — заговорил Рутгер. — Хотелось бы взглянуть.
     Она опустила голову.
     — Язык проглотила?
     — Нет, ваше сиятельство.
     — Дай-ка его сюда. Языком ты пошла явно не в своего отца… Если, конечно, ты мне не врешь.
     От волнения она побледнела. В деревне говорили, что аристократу повесить смерда — как раз плюнуть.
     — Девочка. Если ты пришла говорить, то самое время. Ты утомляешь.
     Фрида на дрожащих ногах подошла к Рутгеру и, не зная, как следует себя вести, встала на колени, протягивая аристократу музыкальный инструмент.
     — Встань, — гаркнул барон, повертев лютню в руках. — А ну, глаза покажи.
     Она повиновалась.
     — Неожиданно… — барон вернул Фриде. — Он ничего такого не рассказывал. Что тебе нужно от меня?
     — Отец сказал, что вы, ваше сиятельство, поможете мне добраться до Златограда.
     — Он так и сказал?
     — Было еще кое-что, ваше сиятельство.
     — Выкладывай.
     — Он напишет на вас хулительную… о… одд.
     — Оду. Твой отец знает, на что надавить, — Рутгер ухмыльнулся. Инструмент воскресил в его памяти те дни, когда Ян Снегирь был гостем на его свадьбе. — Две зимы назад твой папка стоял на этом самом месте. Вдрызг пьяный. Грозился вырвать с моей головы каждый волос, если я упущу такую женщину, как Анна… Хорошо, что Яна сейчас здесь нет.
     — Вы упустили Анну?
     — Да. Я не смог отвоевать свое золото у холеры… — Он направился к окну и велел девочке следовать за ним. — Как тебя зовут, дочь трубадура?
     — Фрида.
     — Рад знакомству, Фрида. Где сейчас твой отец?
     — В путешествии.
     — Как это на него похоже… С кем он сейчас путешествует?
     — С Юреком.
     — Вот так да! Юрек мой хороший приятель, да еще и из местных.
     Окно выходило во внутренний двор, и они могли видеть, как Рихтер жует яблоко, взятое из стоявшей неподалеку бочки.
     — Что это за человек?
     — Друг.
     — Твой друг или друг твоего отца?
     — Он спас меня.
     — Фрида, это не ответ.
     Девочка часто сравнивала Волдо и Рихтера. Различий между ними, конечно, очень много, но определенные сходства были налицо. «Они бы подружились», — рассудила она и ответила так, как учил отвечать её Рихтер:
     — Да, ваше сиятельство. Они друзья.
     — Ты веришь ему?
     — Да, ваше сиятельство.
     — И он спас твою жизнь.
     — Да, ваше сиятельство.
     — Я распоряжусь накормить его и дать несколько крон. Завтра на рассвете поедешь с одним из моих людей в Златоград. Уж не знаю, зачем тебе туда, но это и не моё дело. Если твоему спутнику нужно отдохнуть, может задержаться. Я велю выделить ему место на конюшне.
     — Благодарю вас, ваше сиятельство.
     Этот день она провела в компании барона Рутгера Фибиха. Послушала истории о сражениях, пирах и охотах. Не понимая большую половину того, что ей говорят, Фрида слушала внимательно. Некоторые истории тронули её сердце. Рутгер объяснил ей, что такое рыцарская честь и как важно откликнуться на призыв к оружию, если место, которое ты величаешь домом, в беде. Кроме того, за этот день она успела поесть аж три раза и, что уж там говорить, вымыться в горячей воде.
     Когда пришло время ложиться спать, девочку сопроводили в отведенные для нее покои. Рутгер уважал Яна Снегиря. Ценил его талант и дорожил воспоминаниями о встрече с музыкантом.
     Ночью оконный ставень скрипнул.
     Её сон был чуток и легковесен, а потому она тут же открыла глаза. Силуэт человека застыл в окне.
     — Тише, подруга. — произнес Рихтер. — Я пришел навестить тебя.
     Она чувствовала себя немного виноватой за то, что оставила его на улице, в то время как сама вкусно ела и прогуливалась по усадьбе в компании интересного человека, знакомство с которым никогда бы не стало для нее возможным в силу её низкого происхождения.
     — Прости, Рихтер.
     — Прощаю, Фрида. Я пришел забрать свой инструмент. И спросить тебя кое о чем, если ты все еще ценишь нашу дружбу.
     — Ценю, — тут же выдала она. — Прости, что забыла о тебе.
     — Говори тише.
     Девочка размотала одну из тех тряпок, что еще вчера спасали её от ветра. Извлекла наружу спрятанный пенал Рихтера.
     — Почему ты не спишь? — спросила она. — Ты ведь и вчера ночью не спал.
     — Не спал потому, что думал, как бы получше представить тебя барону. Здорово же вышло… — На самом деле Рихтер волновался перед встречей с Рутгером, и потому сон ускользал от него. — А сейчас один растяпа нуждается в моей помощи, как видишь, подруга, мне не до сна.
     — А кто этот растяпа? Кто-то из охраны его сиятельства?
     — Твой новый друг Рутгер.
     — Быть такого не может. Рутгер рыцарь. Рыцари растяпами не бывают.
     — «Осел он, а не рыцарь», — подумал Рихтер и прошептал: — Он забыл, от какого сундука потерял ключ. Представляешь?
     — Точно растяпа, — Фрида довольно улыбалась. — А что он сказал еще?
     — Сказал, что от самого большого сундука, но…
     — Говори! — глядя на то, как Крыса строит гримасы, она даром что не хохотала. — Рихтер!
     — Он забыл, где этот сундук оставил. Представляешь?
     — Так самый большой — это, наверное, тот, что у него в покоях. Обит черным бархатом. О нем он говорил?
     — Вот ведь голова дырявая… — Рихтер схватился за голову. — Теперь я растяпа…
     — Ты не растяпа, ты путешественник. Немудрено, что его сиятельство забыл о сундуке… После смерти своей супруги он не может спать там, где она умирала.
     Крыса улыбнулся такой улыбкой, какой Фрида прежде не видела. Злой улыбкой, коварной. Бесшумно спустился с подоконника и приоткрыл дверь в покоях, выделенных для Фриды.
     — Я забыл, как дойти до его покоев.
     — Прямо по коридору и вверх по винтовой лестнице. Там одна дверь. Как ты мог это забыть?
     — Ты самая лучшая на свете девочка, — сказал Крыса и подмигнул ей: — Ты просто замечательная.
     Дверь едва слышно скрипнула, и вор растворился во тьме.

22

     Её разбудили засветло. Помощник барона схватил Фриду за руку и, вытащив из постели, повел к своему хозяин. Сонную, перепуганную и ничего не понимающую сироту бросили к ногам Рутгера.
     — Что ты знаешь о том, кого привела и за кого поручилась? — спокойно спросил барон, но по вздувшимся от злости венам можно было понять, что этот человек ударит не раздумывая. — Что из твоих слов правда, мелкая потаскуха?
     — Все, ваше сиятельство.
     Через этот ответ Фриду навсегда отучили врать. Боль, что явилась вместе с первыми лучами солнца, она никогда не забудет, ибо равной ей не чувствовала прежде. Рутгер и его люди узнали о том, что её спутник — известный всему Гриммштайну вор, а проще говоря, Крыса. Они узнали, что лютня действительно принадлежала поэту, но, что он мертв, Фрида не рассказала, как бы больно ей ни делали. Когда у девочки вырвали третий ноготь, узнавать было попросту нечего. С нее сняли подаренную Рутгером одежду, вернули те лохмотья, в которых она пришла. Далее девочку вывели во двор.
     — Вора догнать! — ревел барон. — Украденное вернуть! А что до тебя, мелкая гадина, — Рутгер бросил лютню Волдо на землю. — Забирай это звенящее бревно и готовься к справедливому наказанию за то, что обманула меня.
     Барон Фибих был зол и прощать предательство не собирался. Когда всадники уехали по следу Рихтера, судьба сироты из Репьев уже была решена.
     — Отвезите её в ближайшее село, — велел барон. — Найдите там человека, который платит дань твари из леса, и скажите, что эту жертву я оторвал от собственного сердца.
     Поступили так, как велел барон. Никто не пожелал ослушаться, никто не пожалел девочку. Угрюмый возница не обращал на Фриду внимания, а та, в свою очередь, прижала к груди лютню и не отпускала инструмент все то время, что они провели в пути.
     День пролетел быстро. Впервые за долгое время её окружали дети, и взрослые не пытались обидеть её, обмануть или воспользоваться ей. Фрида ожидала страшного, но будто бы попала на праздник, посвященной лесной волшебнице. Грустный праздник; она заметила это сразу. Детям рассказывали о Весенней поляне и сытой жизни в кругу новой семьи. В это Фрида поверить уже не могла и, вспомнив слова барона о лесной твари, приготовилось к худшему.
     Наутро их собрали перед амбаром. Одиннадцать детей и старик- сопровождающий из Вихров, в уголках глаз которого блестели слезы.
     — Я отвезу вас, — произнес он. — Я сопровожу вас в лучшую жизнь.
     Услышав это, некоторые женщины зарыдали.
     И вновь Фрида прижимала к груди лютню и снова ожидала худшего, глядя, как вьется черная нить дороги и уходит за горизонт, туда, где еловый пролесок стал пристанищем для её друга, туда, где в Трефовом черноземе спит её мама, и дальше, к Врановым землям, где принял смерть её отец. Лишенные ногтей пальцы болели, но не так, как вчера. Деревенские промыли раны и перевязали чистой тканью. Фрида надеялась, что с братом и Юреком все в порядке, и винила во всем произошедшим лишь себя.
     Крупными белыми хлопьями шел первый в этом году снег. Фрида задремала.

23

     Телега резко остановилась. Возница куда-то побежал, а дети зашептались о покойнике, что лежит посреди поля. Фриде все это было уже неинтересно, но ровно до тех пор, пока покойник не пришел в чувства. Староста Вихров помогал ему идти, а после они разговаривали.
     Фрида узнала в изможденном седом мужчине с потухшими глазами Рихтера. Что-то или же кто-то выпило из вора жизнь, состарило его на добрый десяток лет.
     Крыса о чем-то говорил с возницей, спорил, а потом матерился так грязно и так громко, что Фриде пришлось закрыть уши. Она не злилась на предателя. Глядя на него, сквозь него и в его глаза, девочка поняла — жить Крысе осталось недолго. Он сам рассказывал ей о людях с глазами покойников.
     Он взял лампу, огниво и водку. Он ушел умирать, и, когда староста пытался узнать его имя, Рихтер назвался Крысой. Фрида никому не рассказала, что на самом деле его зовут иначе. Рихтер умер для неё раньше, чем это произошло с ним на самом деле.
     Вопреки ожиданиям старосты никто не пришел за детьми к окраине леса. Никто не пришел и на следующий день, а потому девочка сбежала от соглядатая и направилась в Златоград.

24

     Услышанное не укладывалось у Юрека в голове, но в правдивости слов сироты он не сомневался. Выслушав, накормив и уложив девочку спать, он обратился к Фридриху:
     — Сынок, это все еще твоя сестра, у нее, кроме тебя, никого больше нет.
     — Я понимаю.
     — Не понимаешь. Она пережила сверх того, что ей было отведено. Ты, парень, можешь и дальше мечтать о воинских подвигах, но с сего дня это только мечты.
     — Но…
     — Нет никаких но! Ты никогда не поймешь, как ей тяжело. Никто не поймет, но, если тебя не будет рядом, все то, что ей пришлось пережить, сожрет её изнутри. Она может говорить, что все хорошо, только бабам, а она хоть и сопливая, но баба, веры нет никакой.
     — Но отец сказал…
     — Наплевать, что там сказал твой отец. Сейчас речь идет о куда более важных вещах, чем добытая в бою слава.
     — Я понял тебя, дядя Юрек.
     — Я очень на это надеюсь, — он похлопал парня по плечу и снял с гвоздя свой полушубок. — Очень надеюсь.
     — Куда ты?
     — На Псарню, — буркнул купец и закрыл за собой дверь. — Кто-то должен ответить за случившееся.

25

     Кац принимал Юрека в своем кабинете и принимал, стоит отметить, радушно. Они обсудили семейные дела, рассказали друг другу свежие сплетни, но, стоило разговору коснуться работы, Кац посерьезнел.
     — Что же должно было случиться, чтоб ты пришел ко мне с просьбой о помощи?
     — Беда, — коротко и серьезно ответил Юрек. — Моего лучшего друга убили и оставили зимовать в поганом лесу.
     — Что за друг? Мы с ним знакомы?
     — Я не могу тебе этого сказать.
     — Тайна, — Кац кивнул головой. — Благо здесь лишние подробности мне ни к чему.
     Купец отстегнул от пояса полупустой кошель и положил перед собой.
     — Не позорь меня, сукин ты сын, — выругался хозяин Псарни. — И себя не позорь.
     — Тебе и твоим людям нужно что-то есть.
     — Мы с моими ребятами сами сможем об этом позаботиться. Что ты знаешь о человеке, который должен оказаться у создателя на аудиенции?
     — Их двое.
     — Что ты знаешь о них?
     — Первого зовут Крысой, второго — Гуго. Мне известны только их имена и где их видели последний раз.
     — Нелегкая задача — найти иглу в стогу сена. Быстро это обстряпать не получится.
     — Я подожду.
     — У меня есть Гончая. Зовут Гончую Иво, он займется вопросом, но хочу сказать тебе одну вещь.
     — Говори.
     — На Крысу уже был заказ, и как раз Гончая его выслеживал.
     — Не выследил?
     — Выследил и отравил, но, — он прервался, — и это первый подобный случай в моей практике. Крыса выжил, и след его был потерян. Где, говоришь, его видели?
     — Близ Лисьей дубравы.
     — А второго?
     — Неподалеку от Грошевых земель.
     — Я услышал тебя, и будь спокоен. Гончая выпотрошит обоих. Есть пожелания?
     — Нет. Важен результат.
     Кац удовлетворенно кивнул головой.
     — Ты закончил? У меня к тебе встречное предложение, раз уж ты в Златограде.
     — Нет, есть еще одно, но к Псарне оно отношения не имеет.
     — Не делай мне голову, я выпить хочу.
     — Ян Снегирь имел куртуа… Да, черт эти его словечки дери. Трахал он одну бабу при деньгах.
     Лицо хозяина Псарни налилось кровью, и, как бы он ни старался, не смог удержаться и захохотал:
     — Ты третьим хочешь? Приобщиться к искусству захотел?
     Человек, что все это время стоял за дверью, также разразился хохотом.
     — А ну, не подслушивать! — рявкнул Кац. — Вдвоем за одно дело браться сподручнее, только не думал я, что баба может стать таким делом. Хотя я видал и куда более замысловатые утехи.
     Стоявший за дверью заржал еще громче.
     — Кац.
     — Да, Юрек.
     — Надо выпить.
     И они пили.

26

     Когда наступила весна, Юрек, потерявший весь свой товар во время бегства от людей Гуго, влез в долги и более не мог заботиться о сиротах. Рассудив, что жизням Фриды и Фридриха более ничто не угрожает, Юрек отправился налаживать свою собственную. Кац и его люди, к величайшему сожалению Юрека, не смогли найти той женщины, о которой говорил Волдо, быть может, он врал, дабы продлить их совместное путешествие, а может, и нет. Теперь уж судить о том поздно. Через друзей купец подыскал для детей работу и относительно сносное жилье. Тех же друзей Юрек просил по мере возможности приглядывать за сиротами и помогать дельным советом. На том миссия сердобольного человека была исполнена, и с легким сердцем он покинул Златоград.

Дороги Скорби

1

     Пять лет спокойствия. Ровно столько судьба дала детям из деревни Репьи. Ровно пять лет беды обходили сирот стороной, и надо сказать, что для несчастных то было лучшее время. Друзья и приятели Юрека не предавали данное купцу слово, и даже по истечении такого внушительного времени стекольщик Лонгин, пекарь Рафал и сапожник Эмер навещали Фридриха и Фриду, иной раз подкидывая парню работу, а иногда и просто пару крон. Жизнь шла и налаживалась, но, дорогой мой друг, к моему великому сожалению, хроникеров данной истории не интересуют человеческое счастье. Ведьмы Рогатого Пса писали об ином, и я не стану согрешать против истины, выдумывая для данной истории хороший финал.
     Начало новых злоключений ознаменовалось радостным событием — встречей со старым другом и покровителем Юреком.
     Купец изрядно набрал в весе, облысел, а бороду обрамила седина, которая не портила его лица, скорее наоборот — украшала его. Он отворил дверь в лавку Рафала, в которой тем теплым днем собралось достаточно гостей, чтобы никто из людей пекаря не обратил на гостя внимания. Брякнул прилаженный к двери колокольчик, и Юрек, оказавшись в царстве ароматов свежей выпечки, улыбнулся. Именно так он представлял себе будущее беглецов из деревни Репьи. Фрида за это время превратилась в статную высокую девушку с благородными чертами лица, в котором читались орлиные черты.
     — Как была худой, так и осталась. Суповой набор… — выдохнул Юрек и присел на стоявший в углу табурет. — А ведь никто теперь и предположить не рискнет, что девка из черни. Эх… Волдо, видел бы ты, какой она стала красавицей. — Она не обращала внимания на царившую вокруг суету. Колпак съехал набок, и на лицо упала длинная прядь золотых волос.
     — Коза деревенская! — тут же заворчал Рафал. — А ну, пакли от теста убрала!
     Юрек узнал этот голос. Старик Рафал. Златоградский пекарь с именем и репутацией. Говорят, что сам король Гриммштайна Рудольф любит начать свой день, надломив хлеб, изготовленный в пекарне этого ворчливого старика.
     Люди, ожидавшие своей очереди, улыбались. Такая тут стояла и будет стоять атмосфера. Аромат свежевыпеченного хлеба располагает даже самого распоследнего проходимца к веселью и доброте.
     — Душно тут, курвина клюка! — гаркнул посетитель в черном бархатном дуплете. — Я от жажды умру скорее, чем твой прохиндей принесет, чем горло промочить.
     — Да обождите. Собака… скользкая.
     Юрек сперва не узнал этот голос, но, увидев ввалившегося в зал юношу, тут же вскочил на ноги.
     — Фридрих! Мать моя! — воскликнул он. — А ну, поставь ты это, дай я на тебя погляжу!
     Бочонок все-таки выскользнул из рук парня, но чудом остался невредим.
     — Дядя Юрек! — зеленоглазый, коротко стриженный парень медведем набросился на купца и заключил того в крепкие объятия.
     — Не сломай меня, щегол, — кряхтел мужчина. — Силен стал, задавишь.
     — Фрида! Да брось ты тесто мять!
     Она подняла глаза, и скалка с грохотом упала на пол.
     — Юрек! Пес! — закричал Рафал. — Не саботируй мне торговлю.
     Гости лавки наблюдали за происходящим с нескрываемым умилением. Никто не кричал, никто не ругался. Хлеб творит чудеса. Хлеб и лавка старого пекаря, в которую захаживали преимущественно состоятельные златоградцы.
     Фрида выбежала к Юреку и, обняв мужчину, поцеловала того в румяную щеку.
     — Рафал, не злись, пожалуйста. Уж очень долго своих котят не видел.
     — Котят… — проворчал тот. — Уж давно не котята. Палец дай — откусят руку.
     — И то верно, — захохотал купец. — Вон Фрид каким стал. Прям ух! Таран в одиночку к стене подтащит.
     На лице возмужавшего мальчишки появилась легкая тень.
     — Да куда там таран, — выдохнул Фридрих. — Не быть мне рыцарем. Верно вы мне говорили: не на войне мое место.
     — Фрид! — глаза девушки были холодны, как серебряный кинжал, лежащий на дне Седого моря. — Не начинай вот.
     — Рыцарем надо родиться, — улыбнулся парень. — Я рожден для другого.
     — Ты поумнел, друг мой, — Юрек взъерошил волосы юноши. — Но у меня хорошие новости. Я затем и приехал, чтоб сообщить их тебе.
     Пекарь в одиночку отпускал хлеб, скалка так и лежала на полу, а люди по-прежнему не торопились предъявлять хозяину претензии. Лишь один человек смотрел на происходящее с нескрываемой пренебрежением — женщина в старом алом платье и с выбеленным, дабы спрятать глубокие морщины, лицом.
     — Вот ты где, мальва, — прохрипела она. — Вот ты где пряталась.
     — Вы что-то сказали? — спросил у женщины пекарь. — Что брать будем, матушка?
     — Хлеб.
     — Хлеб хлебу рознь.
     Она бросила на Рафала разъяренный взгляд и прошипела кое-что грязное, грубое, свойственное обитателю захудалой биндюги. Старый пекарь отвык от хамства, но и отвечать на него не стал. Мудрый человек трижды подумает и единожды скажет. Так считал пекарь.

2

     Этот вечер Юрек, Фридрих и Фрида провели в корчме «Королевский фазан». Разговор предстоял серьезный, да и повод привести сюда своих друзей у Юрека имелся.
     — Как же вы выросли, — он потряс в воздухе кренделем, который был подан к пиву. — Фрид, если вспоминать нашу первую встречу.
     — Не надо её вспоминать.
     — Тот вечер, когда мы с Волдо, решив поужинать да заночевать, остановились у ручья. У него был тонкий слух. Да… Он сразу услышал, как нечто сопливое крадется к нашему костру через поле.
     — Юрек.
     — А ты, Фрида, всегда смелой была. Когда мы воришку поймали, ты выбежала спасать братца. Да… — он отложил крендель, так и не надкусив. — Теперь-то вы вон какие стали. Скажи мне, девочка, что стало с лютней нашего друга?
     Фрида опустила глаза и принялась теребить косу.
     — Украли её, — сказал за сестру Фридрих. — Её и еще кое-какое барахло, которым мы успели обзавестись.
     — Гады, — выдохнул купец. — Чтоб их диаволы жрали.
     — Да ладно, — грустно улыбнулась девушка. — Судьба такая у этого инструмента.
     — Девочка, ты не грусти только.
     — Да я-то не грущу. Представляешь, Юрек, я недавно слышала о Яне Снегире. Говорили, что он выступал на Вершинской ярмарке.
     — Вот же. Был там, да не видел. По-хорошему надо было бы виршеплету ребра пересчитать.
     — И в Гнездовье видели Яна Снегиря, — вставил свою копеечку Фридрих. — Да и в Алом кресте он пел.
     — И на Стенающем берегу для исенмарских купцов, — улыбнулась Фрида. — Представляешь, Юрек?
     — Лицедеи! — выругался купец и наконец откусил от кренделя. — У! Зубы сломаешь… Пекарь свое ремесло презирает. Негодяй.
     — Да здорово же.
     — Чего хорошего…
     — Юрек, она не про кренделя. Сестра имеет в виду, что дело Волдо живо.
     — Да они же виршей наплетут, которых Волдо отродясь написать не мог.
     — Зато имя живет, — Фридрих отставил пустую кружку. — А это главное.
     — Ты на пиво-то пока не налегай, — лукаво улыбнулся купец. — Решение принять надо. Вам обоим. И лучше это делать на трезвый ум.
     — Старый ты лис.
     — Фрида, морда-голова! Ну какой же он старый?
     — Фридрих дело говорит, я еще в расцвете сил.
     — Я хотел сказать, — парень скрестил на груди руки и принял вид благородный, если не сказать благочестивый. — Мы обязаны ему всем, и потому я запрещаю тебе говорить это слово. Поимей уважение.
     — Да-а-а… — Щеки купца налились багрянцем, сделав его похожим на редис. — Продолжай, парень, нравишься ты мне.
     — Он не старый, а пожилой.
     — Простите, пожилой лис.
     — Тьфу ты! — воскликнул купец. — Негодяи…
     — Да не сердись ты.
     Он и не сердился. Господь не дал Юреку собственных детей и рано забрал у него жену. Попытки сойтись с кем-то еще приводили к сердечной боли и разочарованию. Сейчас он не мог нарадоваться компании ребят и понимал, что семейные узы не обязательно должны быть кровными, да и не бывает чужих детей. Раньше он смеялся над этой фразой, но после встречи с сиротами переменил мнение.
     — Детки, — он отпил пива. — За это время много изменилось.
     — Не нравится мне твой тон.
     — Фрид, дай ему сказать.
     — Я объездил Гриммштайн, раздал долги и скопил какое ни то состояние. — Юрек увидел в глазах своих друзей радость. — «Черт меня дери, — подумал он, — они до сих пор не разучились радоваться за других людей». — Я подсобил своему другу Хладвигу наладить торговые отношения с короной и Гнездовьем, и теперь мне нет нужды отбивать задницу, колеся по дорогам. За меня то делают мои люди.
     — Ты обзавелся своими людьми?
     — Да, Фридрих. Я не сидел сложа руки.
     — Какой же ты молодец. Теперь сиди и считай денежки.
     — Мой ум уже не так остер, как раньше. Скажем так: я ищу какую ни то смекалистую девушку, которую приведу в дело как собственную дочь. Женю, может, даже, если она будет хорошо себя вести.
     — Фрида, соглашайся! — прокричал Фридрих да так громко, что люди, собравшиеся в корчме, резко обернулись в их сторону. — Тут не о чем думать, она согласна!
     — А с братцем как быть?
     — Фрида, хоть раз подумай о себе!
     — С парнем я поступлю иначе, — Юрек деловито погладил живот. — Помнишь, мы гостили у Хладвига?
     — Помню.
     — Помнишь его старшего сына, Гуннара?
     — Да. Он рубака хоть куда.
     — Но ты смог отбить несколько его ударов и даже не выронил меч.
     — Да разве ж то заслуга?
     — Он вспоминал про тебя. Передавал привет, так сказать.
     Парень улыбнулся:
     — И ему привет передавай.
     — Нет уж, при встрече сам передашь.
     — При встрече?
     — Гуннар не забыл, как мальчишка-неумеха взял в руки меч и не посрамил ни себя, ни оружие. Он звал тебя присоединиться к их войску.
     — Войску?
     — Да, Фрида. Лотар — младший сын Хладвига. Собрал и выучил войско по типу ландскнехтского, но на свой лад.
     — Ты же не хочешь сказать…
     — Хочу, парень, именно это я и хочу сказать. Грошевые секари ввязались в разборки миглардских баронов. Война несерьезная, но там ты сможешь понять, лежит ли у тебя к такому сердце.
     — Так на войну идти недешево.
     — Так я займу тебе несколько… — купец откашлялся в кулак, — сотен крон на оружие и доспехи. Меч купим, доспех сладим.
     — Молот хочу, как у отца.
     — Твой отец сражался молотом? — удивился купец. — Ополченцы, насколько мне ведомо, вооружены кто чем, но в основном копьями.
     — Отец был с молотом.
     — То был не отец… — заметила девушка. — Но, Юрек. Он согласен.
     — Парень, нужно твое слово.
     — А Фрида?
     — За Фридой я вернусь в конце лета, а с тобой мы поедем в Миглард завтра утром. Дорога неблизкая, знаешь ли.
     На том они и порешили. Остаток вечера они болтали о пустяках, не вспоминая о былых невзгодах и радуясь тому, что хотя бы теперь все начало налаживаться.

3

     Было уже темно, когда к златоградскому борделю «Шелка герцогини» подъехали трое всадников. Хозяин борделя и двое верзил, что обеспечивали ему безопасность. Все трое были одеты по последний моде. Их уже ждали.
     — Братец, — поприветствовал хозяина некто Шальной, прозванный так за безумный взгляд и не менее безумные поступки, — с возвращением.
     На поясе Шального висела черная шелковая лента. На шее хозяина «Шелков герцогини» — черный шелковый платок. Каждый, кто соприкасался с ними, знал: опасные люди, пробившиеся с самых низов. Бандиты, сколотившие состояние на грабеже торговцев близ пограничных земель. Они называли свою ганзу семьей и не давали своих в обиду, но уже пять лет носили траур.
     — Шальной, брат. Ты решил вопрос с защитой нашего дела?
     — Да, братец Рвач, решил.
     — Коней в стойло, — бросил Рвач своим людям. — Этот вечер ваш. Пейте, веселитесь. Девки за счет заведения… — Он подошел к Шальному и обнял его, трижды похлопав брата по спине. — Надо бы промочить горло.
     — Успеешь… — Шальной был детина не из робкого десятка, но перед братом всегда испытывал волнение. — Ты мне скажи…
     — Скажу.
     — У нас добрый десяток людей. К чему нам еще защита?
     Рвач, тот, что в «Шелках…» был за главного, не выделялся среди иных людей ни ростом, ни силой, но его уму мог позавидовать любой.
     — Затем, что теперь мы не ганза головорезов, а деловые люди. Мы платим королю налог. С налога король платит страже, и стража ходит к нам в бордель помацать девок. Смекаешь?
     — Не-а.
     — Мы богобоязненные златоградцы. Мы не нарушаем закон, — он перешел на шепот. — Не своими руками. Ты купил нам защиту?
     — Купил… Но.
     — Но?!
     — Рвач, очень дорого. Прям до жопы, как дорого.
     — У кого?
     — У Псарни.
     Взгляд Рвача прояснился. Диавольские огни погасли, и он улыбнулся:
     — Вот учил тебя покупать, что подороже, и видишь, не зря учил.
     — Так-то оно так, но… Херню какую-то Кац впарил. Мне так кажется.
     — Ну-ка.
     — Да тебе самому бы посмотреть на него, правда. Вдруг я ошибаюсь.
     — Где живет?
     — А пес его знает. Он с утра до ночи в «Шелках…". Сидит пиво лакает и в стену пялится.
     — Ладно… Погутарю с ним.
     Шальной открыл перед братом дверь.
     — Я пока тебе кадку воды велю набрать, а Псарь… Вон он сидит, видишь?
     — Вижу. Не дай Бог, Кац нас кинул…

4

     Он сидел у самой стены. Так, чтобы видеть весь зал. Черные, не стриженные уже несколько лет волосы сальными паклями падали на лицо. От Псаря разило так, что каждому было очевидно: воды этот человек боится как огня.
     Рвач сел напротив и жестом велел убрать со стола пустые кружки.
     — Еще пива, — бросил наемник из Псарни, не обращая внимания на хозяина борделя. — Чем быстрее, тем лучше.
     Глава «семьи» пристально оглядел защитника, услуги которого влетели его предприятию в копейку. Четыре передних зуба у Псаря были сломаны, волосы прятали половину лица, но Рвач уже знал, что наемный убийца слеп на один глаз.
     — Объясни мне, милейший, — процедил Рвач, — что в тебе такого на двадцать пять крон в день?
     — Я хорош собой.
     — От тебя разит, как от скотобойни, и ты…
     — Рвач, что тебе от меня надо?
     — Мне нужен человек, который знает свое дело, а не жрет за мой счет.
     — Иди и скули Кацу, а мне пусть принесут пива.
     — Пива?!
     — Ну или как вы свою мочу называете?
     — Ты ничего не путаешь, а? — Рвач терял терпение. — Рвань ты вшивая.
     — Как скажешь.
     — Твою мать… Видит Бог, я пытался. — Рвач вышел из-за стола и направился на второй этаж борделя. Туда, где в кадке горячей воды его уже ожидала одна из девочек. Проходя мимо парней, с которыми он прибыл в Златоград, хозяин «Шелков…» наклонился и сказал одному из них: — Вон там сидит хер, которого там сидеть не должно. Ясно?
     — Хера на хер.
     — Умница.
     — А ежели он буянить будет?
     — Сломайте ему что-нибудь.
     — Поняли тебя, хозяин, — почти что хором ответили верзилы. — Сейчас все будет.
     Громилы как по команде отодвинули от себя кружки и переглянулись.
     — Ты справа, я слева. Разговоров не разговариваем, — обратился один из них к своему дружку. — Это все-таки Псарь, и потому гасим сразу.
     Оба понимали, что Иво при оружии, и рисковать жизнью просто так не хотел никто из них. Рвачу это было уже неинтересно. Никто из людей, взятых на зарплату в «семью», прежде не подводил его доверия.
     На втором этаже «Шелков герцогини» было пять просторных комнат для состоятельных гостей. Ковры, гобелены, чистые простыни и набитые гусиным пером подушки. Курились благовония, в серебряных мисках лежали яблоки, груши и иные фрукты. Первый этаж борделя, за исключением зала со столами, предназначался для людей попроще, и потому ничего похожего на вышеупомянутую роскошь там не было. Рвач умел считать деньги и кое-что понимал в своем новом деле. Огорчало лишь то, что над фруктами уже летают мошки, а девочки скучают без дела.
     — Шальной, — он заговорил с братом сразу, как вошел в свою комнату и увидел там кадку и исходивший от воды пар. — Надо поговорить.
     — Ты уже видел нашего Псаря?
     — Видел. Какого лешего ты его сюда пустил?
     — Выглядит он неказисто, — ответил Шальной, помогая брату снять дорожный плащ. — Но тут дело не во внешности. Так Кац говорил.
     — Что еще говорил Кац?
     — Что этот одноглазый — матерый резчик. Ни разу не попался за работой.
     — Сомневаюсь. Думаю, нам загнали дрянь просто потому, что мы чужие в этом городе. — Рвач стянул с себя сапоги. — Что еще?
     — Кац говорил, что в деле одноглазый очень давно и… не помню слова этого, заумное. Короче, он самый старый из убийц Псарни.
     — Сколько ему?
     — Сорок один или что-то такое.
     — Да уж… — Кожаные штаны полетели на пол. — Что еще?
     — Что он воспитал двух учеников и те показывают результаты. Он еще… Хер его знает. Не верю я в это.
     — Что?
     Рвач залез в горячую воду и застонал:
     — Мать моя, как хорошо. — К нему тут же прижалась хорошенькая брюнетка, от которой приятно пахло маслами. Проститутка была молода, но сведуща, и потому старалась не вдаваться в подробности разговора братьев, лишь грелась в воде и по-идиотски хлопала глазками, при этом поглаживая Рвача за разное.
     — Кац сказал, что этот одноглазый убил Гуго.
     — Гуго? Этот? — глаза Рвача округлились. — Да брехня. Я слышал, что отряд Гуго размотало на потроха какое ни то лихо. Волкодлак, что ли. Говорили, что кишки с потолка свисали.
     — Кац сказал, что именно этот. Да никто ж не видел этих кишок. Просто слух пошел. Так, мол, и так: Гуго порешили.
     — Ты же помнишь Гуго. Падла он был, сущий зверь… Был зверь.
     — Ну вот, этот Псарь его и почикал.
     — Еще что?
     — Достал ты со своими «что еще»… Да вроде бы все.
     — Схожу завтра к Кацу, сам выслушаю все это. А теперь о насущном. Людей у нас нет совсем. Зал пустой, пиво киснет. Девки не заняты.
     — Рвач, я заметил это и сам.
     Рвач осмотрелся по сторонам, словно что-то ища. Слова брата занимали его не так сильно, потому как решение вопроса лежало на поверхности.
     — Кто у нас конкуренты?
     — Состоятельные господа ходят в «Вишневую косточку». Златоградцы не меняют привычек. Мне так сказали.
     Рвач провел ладонью по гладкой спине своей брюнетки, что-то прошептал ей на ухо, и та захихикала:
     — Где у нас мед?
     — Распоряжусь, принесут. Как быть с делами? Давай мы договорим, не хочу смотреть, как ты с этой лярвы мед слизывать будешь, — Шальной поморщился. — От одной мысли, что ты её там вылизывать собрался, блевать тянет.
     — Кто стоит за «Косточкой…»?
     Шальной отвел глаза.
     — Кто? — Рвач повторил свой вопрос, но поднял вверх указательный палец: — Не отвечай, — хозяин борделя улыбнулся. — Слышишь это?
     — Возня какая-то внизу.
     — Псаря твоего выставляют. То, что не знаешь наших конкурентов, Шальной, это очень плохо. Должен был все узнать до моего приезда. Это, брат, непрофессионально.
     Шальной продолжал разглядывать мысы своих сапог.
     — Вели бордель-маман зайти. Пока свободен, завтра все обсудим.
     Стук в дверь. Внизу кто-то заверещал, да так высоко, что и понять, мужик то орет или баба, было невозможно.
     — Да, — медленно процедил Рвач, когда в дверь постучались еще раз. — Да заходи ты.
     — Милостивый государь, — в комнате появилась женщина в красном платье. — Девочки готовы работать. Стол накрыт, покупаетесь и будете кушать. Я краем уха услышала, что мед нужен, так его сейчас же подадут.
     — Жизель, не поверишь, как раз о тебе говорили.
     Жизель изобразила смущение. Вышло погано.
     — Медом Алиску обмазывать будете?
     — Да, — ответил Рвач. — Ты была внизу? Слыхала, кто так орал?
     — Пьяница из Псарни двух ваших ребят уделал.
     — Что? — разом воскликнули братья. — Что сделал?
     — Тому, что совсем туп, он кисть вывернул до хруста. А рыжему сломал нос. Крики были такие, что стража с улицы прибежала. Они как Псаря увидели, так сразу за оружие.
     — И?
     — Сейчас они с девками, стражи эти. Девки-то все равно скучают ходят. Ну его, это лишнее внимание, — Жизель махнула рукой. — Нам лишнее не нужно.
     Рвач посмотрел на брата.
     — Учись работать, — бросил он Шальному. — Жизель, можешь идти.
     Она кивнула, но уходить не собиралась.
     — Что-то еще?
     — Ходила за хлебом сегодня.
     — Избавь меня от этого. Неинтересно.
     — Жизель, иди, — Шальной взял бордель-маман за руку и повел к выходу. — Брат с дороги устал, ему плескаться надо, а не о твоем бабьем слушать.
     — Я видела ту сучку, которая отравила Кузена.
     В комнате воцарилось молчание.

5

     Агни умерла несколько лет назад. Лекарь, что наблюдал за ней, пытался объяснить что-то о жидкости в легких. Клялся, что сделал все, на что только способна медицина, но этого было недостаточно. Теперь Агни спит вдали от матери за домом, в котором прожила последние десять лет своей жизни, а лекарь, который до последнего кричал о её больных легких, нашел свое пристанище на дне колодца. Старуха-сиделка поклялась, что будет держать язык за зубами, и пока данного Гончей слова не нарушила.
     Кончина девушки, ради которой Иво вернулся с дорог Мертвых, ради которой потратил свою жизнь и здоровье, убивая людей, расставила все по местам. Псарь никогда не считал себя важной фигурой и никогда не переоценивал собственной значимости, рассудив, что здесь его более ничего не держит, Иво стал брать большее количество заказов и пить в два раза больше прежнего. Резня, пиво, драки, рвота, резня, проститутки, пиво и драки. Водоворот, из которого он не мог и не хотел выбираться самостоятельно. По меркам Псарни он уже считался ветераном, и Кац не раз говорил ему:
     — Нет, Иво, ты мне, конечно, дорог, но я не могу больше нагружать тебя работой. Ты, друг мой, сдохнешь как пес и через это посрамишь цех.
     Под псом Кац подразумевал смерть от рук какого-нибудь ханыги или от холода. Их с хозяином Псарни не связывала дружба или иные не относящиеся к деятельности цеха обязательства, и то, что старик побеспокоился о своем подчиненном, сам Иво воспринял как оскорбление. Ему было предложено уйти на покой, а уходить было попросту некуда. Старый пес стал не нужен, и каждый знал, что нет ничего страшнее, чем обида старого волкодава, неспособного на жизнь в отрыве от кровопролития.
     — Вот, Иво, пять сопляков, — объявил как-то старик. — Они хотят в цех, и я не вправе им отказать. Обучи их, введи в курс дела, натаскай, и мы посмотрим, сколько щенков доживет до цеховой нашивки.
     Гончая взялся за работу и спустя год привел Кацу двух человек.
     — Остальные пытались сбежать, — сказал он тогда. — Не вывезли телеги.
     — Они уже кормят червей?
     — Окуней и раков.
     — Славно, — сказал тогда хозяин Псарни. — Как вас зовут, Псари?
     — Якуб и Давид, — отвечал за учеников учитель. — Они родились в Мигларде.
     — Они хороши?
     — Даже очень. Якуб… — Гончая сделал паузу, давая Якубу выйти вперед. — Якуб знает толк в отравах. Прекрасно стреляет из лука. Клянется, что и врачевать умеет.
     — Это так?
     — Да, — глядя Кацу в глаза, сказал Якуб, — это правда.
     — Иво, — Кац ухмыльнулся так, как ухмыляться умеет только он. — Ты научил сопляков смотреть мне в глаза?
     — Да.
     — Наглый ты пес. Что со вторым?
     — Давид сильный.
     — И все?
     — Давиду больше и не нужно.
     Иво прекрасно помнил, чем кончился тот разговор. Учеников Кац отправил вниз, а с Гончей продолжил:
     — Время покажет, как ты справился с работой. Спасибо тебе.
     — Кац.
     — Да, Иво…
     — Я еще пригожусь. Не нужно. Не спеши ты решения принимать.
     — Иво.
     — Кац, не гони в шею. Что мне, на колени встать?
     — Иво.
     — Кац, старый диавол. Не надо! После стольких лет?
     — Что ты как баба, а? Иво, я уже принял решение. Ты остаешься, но заказами больше заниматься не будешь.
     — Кац.
     — Ты слыхал о человеке, которого зовут Рвач?
     — Да.
     — Что ты о нем слышал?
     На улице выла бездомная собака. Иво сжал кулаки:
     — Бандит с большой дороги. У него брат — Шальной. Был еще Кузен. По слухам, к смерти Кузена причастен Крыса. Падла Рихтер…
     — А ты знаешь, что Рвач и его парни выкупили «Шелка герцогини»?
     — Слыхал.
     — С этого дня ты представляешь Псарню в «Шелках…»
     — Кац, иди на хер.
     — Иво, они платят хорошие деньги.
     — Кац, я не нанимался вытирать задницы козлам, пришедшим в город из лесу.
     — А пора уже.
     — Кац, — Гончая умоляюще посмотрел на хозяина, — ну серьезно!
     — Да. Парни они толковые и платят. Если не защита Псарни, их дельце сожрут и не подавятся.
     — Кац.
     — С завтрашнего дня ты представляешь там цех. Решай вопросы, давай советы, пей, зажимай потаскух. Делай что хочешь. Это твой заслуженный отдых. Не смотри на меня волком, потом спасибо скажешь.
     Иво попытались выставить, и то была первая ошибка Рвача. Наемник не дал схватить себя за шиворот, и глиняная кружка разбилась о лоб бугая. Уйдя от удара, он схватил здоровяка за запястье, и то надломилось. Хрустнуло, как сухая ветка. Второму хватило хлесткой подачи в рыло. Хрящ тоже хрустнул, но на ветку похоже не было.
     — Вы на папку-то не лезли бы… — прошипел он. — И не таких дядя умеет удивить.
     — Беззубая тварь!
     Наемник проигнорировал.
     — Вы не мужики, так, бабы, и мочитесь сидя. — Он увидел проституток, которые прибежали поглазеть на драку, и обратился уже к ним: — Девочки, это не вам. Не обижайтесь.
     Верзила выл, держась за руку. Тот, что со сломанным носом, еще не пришел в сознание и хрюкая пускал кровавые пузыри. Гончая толкнул лежачего ногой, чтобы тот ненароком не захлебнулся.
     Открылась дверь. Из ночной тьмы в бордель сунули свои поганые рожи люди в кольчугах. Накидки с гербом Златограда и жадные до дармовой выпивки глаза.
     — Драсьте, — прорычал Гончая. — Вам тоже?
     Пожилая баба в красном платье выскочила вперед Иво и, подбежав к страже, начала кудахтать что-то о делах сердечных и дружеской потасовке. Разбитая посуда и переломанный стол в понимании Иво не походили на потасовку закадычных приятелей, но проще было промолчать.
     Когда все улеглось, Гончая снова пил пиво, но на этот раз Жизель принесла ему квашеной капусты, и Иво сообразил: «Все дерьмовые истории начинаются с вонючий капусты».
     Потом по лестнице спустился Рвач. Взволнованный, заведенный.
     — Псарь! — крикнул он. — Живо сюда.
     — Я тебе не собака. А если и собака, то у меня уже есть хозяин.
     Иво говорил тихо, но знал, что Рвач услышал его.
     — Ваше величество, не соизволите ли подойти на разговор?
     — Шут гороховый, — буркнул Псарь и поднялся, взяв со стола кружку пива. — Что тебе?
     — Кто стоит за «Вишневой косточкой»? — крикнул с лестницы Рвач. — Опасные люди?
     Псарь махнул рукой:
     — Не опаснее других.
     — Поговори с Шальным, нужно решать вопрос. И… — Хозяин борделя повернулся к Жизель: — Приведи его в порядок. Вымой и дай ему бабу. Времени у вас мало, потому начинай прямо сейчас. Будет сопротивляться, говори мне.
     — Не будет, — заливая глаза, ответил Псарь. — Сдамся без боя.

6

     Погожим летним утром, когда двое всадников в дорожных костюмах погнали коней по большаку в направлении Миглардского герцогства, проводив взглядом самых дорогих для себя людей, Фрида направилась к храму, дабы помолиться за брата и молить Господа о защите Фридриха от бед и напастей на пути воина. Безумная радость за брата соседствовала с девичьей тоской и волнением, но теперь Фридрих мог постоять за себя, и девушка грезила встречей со своим бойцом, не успев толком по нему соскучиться.
     У самого входа в храм она остановилась, прислушиваясь к крикам и ругани, а после сменившийся ветер донес до нее тяжелый смрад пожара, в который было инкрустировано нечто более страшное. Мимо пробегали люди с ведрами, вниз по улице текла вода, и крики, крики ужаса заставили её память вернуться в тот роковой день, когда мама велела ей разбавить молоко водой, потому что Росинка перестала его давать. Фрида пошла вслед за бегущими людьми и, свернув за угол, оторопела от увиденного. В центре Златограда огонь пожирал дом, на входе которого висела табличка с надписью «Вишневая косточка». Она видела, как пламя ползет по стене, вором проникает в окна, не обращая внимания на крепко затворенные ставни.
     Страшная суета. Возня, вопли и ужас.
     — Двери заколочены!
     — Тащи молот!
     — Да сгорят же! Живьем!
     Крики горожан за пределами объятого пламенем борделя. Вой, доносящийся из «Косточки…» Смрад уже горящих тел.
     — Ставни тоже закрыты!
     Крепкого телосложения стражник налег на дверь, но та не поддалась. Налег еще раз и еще. Тщетно.
     — Заперта! Она заперта изнутри!
     Колокольный звон пролетел над улицами. Фрида не могла оторвать глаз от горящего борделя. Страх парализовал её, и прямо сейчас она вновь стала десятилетней девочкой. Из её рук выпал горшок, и черепки разлетелись в разные стороны. Дверь открылась нараспашку, и в дом вбежал брат в окровавленной рубахе.
     — Дай дорогу! — По улице медленно двигалась повозка с бочками. Она услышала плеск воды. — Дай дорогу! — Она не могла понять, её кричат или нет, но и пошевелиться не могла тоже.
     — Люди погибают! Дура, сейчас стегану!
     Крики, едкая вонь дыма. Звук хлыста и короткий, но громкий выкрик. Кричали не ей. Фрида не отводила глаз от торчащих из ставень гвоздей. Сработано топорно, но действенно. Вокруг нее успела образоваться толпа зевак. Стражник, пытавшийся вынести дверь плечом, принял из рук оружейника молот и как следует саданул по обитой металлом двери. Звон, хруст и грязная брань. Стоило приоткрыть дверь, язык пламени вырвался наружу и облизал лицо своего освободителя. Девушка услышала, как запертые на втором этаже люди пытаются выбить ставни. Не могла, но услышала скрежет ногтей о дерево. Мама скребла ногтями пол, когда человек в стеганом ватнике рвал на ней одежду, нажимая коленом на грудь.
     — Они же заживо горят!
     — Да куда ты льешь?!
     — Вон эта девка! — этот выкрик прозвучал позади нее, но она не успела сообразить, что к чему. — Она, родимая.
     Гул голосов, криков, брани и колокольный звон смешались в единый оглушающий грохот, подобный рокоту прибрежной гальки во время шторма. Он пугал, оглушал и завораживал. Она вышла на улицу, держа Фридриха за руку, и рядом не было никого, кто бы велел детям закрыть глаза. Изба с деревенскими охвачена огнем, трупы солдат на залитой кровью земле. Потом она вспомнила Рихтера. Всем сердцем она презирала этого человека, но он сказал сироте закрыть глаза и не смотреть на убийство.
     — Точно она?
     — Да она это, она.
     Кто-то тронул её плечо и вырвал сознание девушки из плена прошлого:
     — Ты Фрида?
     — Да, — ответила она. — Я.
     Мужчина в дорогой одежде. Безумный взгляд. «Глаза рыбьи, — подумала девушка, — от этих глаз надо держаться подальше».
     Позади обратившегося к ней стояла потасканная баба и теребила пальцами бусы:
     — Точно она.
     — Жизель, ты уверена?
     — Да. Гляди, взгляд какой.
     Ей стало страшно.
     — Фрида, — человек с безумными глазами провел рукой по небритой щеке. Под ногтями кровь. — Ты вот хорошо сейчас подумай. Очень хорошо.
     Он прижал её к себе. Одежда этого человека насквозь провоняла маслом. Фрида хотела кричать, но страх заставил лишь плотнее стиснуть зубы.
     — Слепой Кузен. Тебе это имя знакомо?
     Она оттолкнула его, но уперлась спиной в плечо какого-то зеваки.
     — Смотри куда прешь! — гаркнул тот.
     — Видимо, да, — грустно выдохнул мужчина с кровью под ногтями. — Иначе не пыталась бы удрать.
     Он схватил её за талию и прижал к себе.
     — Девке дурно, дорогу! — закричала Жизель. — Дорогу! Да дайте же пройти, — Жизель принялась расталкивать вокруг себя людей, создавая еще большую суету, привлекая к себе внимание и отвлекая его от Шального.
     Человек с безумными глазами ударил Фриду. Движение короткое и резкое. Лбом в подбородок. Все случилось настолько быстро, что Фрида не успела ничего предпринять.
     Шальной с девушкой на руках в сопровождении бордель-маман выбрались из толпы и, зайдя в подворотню, встретились там с Иво.
     — Это еще кто?
     — Не твое дело, — гаркнула Жизель. — Это дело «семьи».
     — Слышь, старая. Все, что происходит в вашем гадюшнике, — мое дело.
     — Псарь, — начал Шальной, — представь себе, что ничего не происходит.
     — У меня туго с фантазией.
     Шальной перехватил поудобнее тело девушки, и они продолжили движение.
     — Вы действовали не так, как я велел.
     — Псарь, не надо вот только за совесть тянуть.
     — Вы сожгли живьем людей.
     — И что?
     — Ты в городе находишься.
     — Жизель, научи Псаря разговаривать. Ни черта же не ясно, о чем он.
     — Он о том, что будет расследование.
     — Люди короля найдут и удавят всех, кто причастен к поджогу.
     — Мы же под покровительством Псарни, нет?
     — Шальной.
     — Да?
     — Ты идиот, — Иво тяжело дышал. Кашель, о котором он почти успел позабыть, вернулся.
     Они вышли из провонявшей мочой и загнившим мусором подворотни. Улицы были безлюдны.
     — Все на пожар смотреть пошли… — отстраненно констатировала Жизель.
     — Идете в «Шелка…» подворотнями. Девку рекомендую оставить на улице.
     — Нет, Псарь, она с нами.
     Иво пожал плечами. Нанимателей он уже начал считать порядочными глупцами и более не удивлялся ничему.
     — Надо денег. Прямо сейчас.
     — Зачем это?
     — Старая, я не с тобой.
     — Иво, Жизель одна из нас. Она в «семье», — Шальной кивнул на свой кошель. — Бери, но за каждую крону отчитаешься.
     Иво не раздумывая отстегнул мешочек с деньгами и убрал за пазуху.
     — Каждая крона пойдет на то, чтобы… А, не вникай. Когда ваш притон попробуют поджечь, зовите стражу. Человека того вяжите, но не убивайте.
     — Какой поджечь?! — Жизель бросилась на Псаря с кулаками. — Я тебе, уроду, последний глаз выцарапаю!
     — Мальва, закрой уже пасть. — Она не отставала, и Псарь, дорожа своим глазом, оттолкнул её. Несильно, но так, чтобы та могла понять — дальше её будут бить.
     — Я понял тебя, — улыбнулся Шальной. — Хитро. Давай, до встречи.
     Они разошлись в разные стороны. Шальной с Фридой на руках и бордель-маман отправились к Рвачу, Иво — в златоградские трущобы.

7

     Беззубый человек, больной лепрой, не сводил своих желтых глаз с Гончей. Полумрак и сырость. Запах смерти и обреченность. Мужчины, женщины, старики и дети. Их было много, и на всех была одна зараза и один голод.
     — Я правильно тебя понял, Псарь?
     Гончая старался не прикасаться ни к чему. Он не был брезгливым, но здесь речь и не шла о брезгливости.
     — Да, Казимир, — он старался говорить уважительно. С Казимиром они знакомы уже очень давно, и уважение пришло раньше отвращения. — Ты неглуп.
     — Я должен поджечь стену в борделе «Шелка герцогини»?
     — Да.
     — За это ты дашь нам денег.
     — Да.
     — Я знаю тебя очень давно… — начал Казимир и замолчал, не хотел говорить это при детях. — А итог?
     — Тебя повесят.
     — За поджог? За это уже вешают?
     — Сегодня ты уже сжег «Вишневую косточку».
     — Да? Вот это дела… И?
     — Там погибли люди.
     Толпа больных лепрой не сводила глаз с кошелька, побрякивающего в руках наемника.
     — Зачем я это сделал? — равнодушно спросил Казимир. — Каков мой интерес в этих поджогах?
     Он протянул руку за деньгами, но Псарь отступил назад.
     — Зачем я это сделал?
     — Во имя Господа. Ты решил собственноручно спалить рассадник блуда и похоти.
     Каземир покачал головой.
     — Лихо, — сказал он. Старик, стоящий на пороге смерти. Жалкая тень того, кем он некогда был. — Масло есть?
     — Купишь.
     — Иво, скажи мне: люди, вместо которых я отправляюсь на виселицу, того стоят?
     — Нет, они уроды.
     — Но я должен это сделать.
     — Ради нашей дружбы.
     — Ты отправляешь друга на смерть?
     — Ты и так сдохнешь. Не будь бабой. Я даю тебе возможность… Нет, не тебе, а им. На эти деньги твои люди смогут перезимовать, не думая о пропитании. Ты умный мужик и знаешь писание, кричи громче и…
     — Попаду в рай?
     Гончая прыснул:
     — Ага, как же. Будет скандал, но церковь переживает не лучшие времена. За тебя могут заступиться бородачи в рясах.
     Глаза Казимира слезились:
     — Это жестоко, Иво. Очень жестоко с твоей стороны. Ты понимаешь, что я не могу отказаться. Я возьму на себя смерть каждого сгоревшего при пожаре, а если нет… Ты же… — Казимир не смог закончить, но представил, как наемник убивает больных лепрой людей. По его щеке пробежала слеза.
     — Я надеюсь, мы друг друга поняли.
     — Иво.
     — Да.
     — Будь ты проклят.
     — Я тоже был рад тебя видеть… — Псарь толкнул ногой дверь. — Буду ждать твоего сопляка за борделем. Когда все будет сделано, отдам деньги. — Он вышел на улицу и огляделся. Покосившиеся хибары, грязь, нищета и полные безумия глаза, что таращатся на него из каждой щели. — Отсюда даже не видно крепостного вала, — произнес он. — Прав был тот, кто сказал, что все дороги ведут домой.

8

     Фриду привели в чувства, окатив ледяной водой. Тусклый свет сочился сквозь приоткрытую дверь.
     — Где я? — спросила она. — Что вам надо? У меня нет денег.
     Взгляд привык к темноте. Её привязали к тяжелому резному стулу. Запястья туго перетянуты веревками. В двух шагах от нее мужик в кожаном фартуке, позади мужика двое других, одетых в дорогую одежду. У самой двери баба в красном платье. Баба, которую Фрида узнала еше на улице.
     — Рвач, она не понимает.
     К ней подошел тот, кого они называли Рвачом.
     — Слепой Кузен. Помнишь такого?
     — Увы.
     — Ты отравила его, — он кивнул на бабу в красном платье. — Жизель видела. Её помнишь?
     — Да.
     — Отлично, — он задумался. — Я не буду тебя бить, но очень советую: не надо на меня так смотреть.
     — Рвач.
     — Да, Шальной.
     — Не верю я, что наконец траур снимем.
     — Надо еще узнать, где её подельник. Как твоего дружка звать?
     — Рихтер. Крыса, — не раздумывая ответила девушка. — Если найдете его, убейте.
     Рвач ухмыльнулся:
     — Дешевый фортель. Где он?
     — Не знаю.
     Рвач не сдержал данного слова. Кровь тонкой струйкой побежала из лопнувшей губы девушки.
     — Не кричит, — заметил Шальной. — Эта падла не из обычных.
     — Они с этим Рихтером очень хитрую схему придумали, — заговорила Жизель. — У несчастного Кузена не было шансов.
     — Вранье.
     — Заткнись! — Рвач снова ударил её. — Падла, все зубы вышибу. Нахер! — он ударил её еще раз. Но не по лицу, а в солнечное сплетение. — Я велел не смотреть так, сука! — вены на лице Рвача вздулись, прядь волос выбилась и прилипла к потному лбу.
     Фрида начала задыхаться.
     — Говори, где твоя Крыса!?

9

     Дело шло к обеду. Псарь наблюдал из подворотни за тем, как Казимир выливает масло на дверь борделя. Рядом с Гончей стоит нищий мальчишка, трет грязными пальцами свои отекшие глаза и вытирает сопли. Жалкое зрелище.
     — Не плачь.
     Ребенок зажал руками рот, но не плакать он не мог. Казимир поджег дверь.
     — Рассадник блуда и похоти! — взвыл он. — Я предаю огню этот притон! Гнездо греха! Во имя Господа! Во имя наших детей!
     Горожане заинтересованно глядели на происходящее как на фортели ярмарочного зазывалы.
     — Я сожгу каждый бордель в Златограде! — выл больной лепрой, и никто не пытался его остановить. — Город святых! Здесь нет места пороку! Нет места бандитам! Мы долго терпели!
     Иво оглянулся на ребенка:
     — Не плачь. Твой отец делает это ради вас.
     Мальчишка понимал о жизни больше, чем Гончая мог подумать о нем. Ребенок не мог не плакать.
     — Сын! — проорал Казимир и поднял над собой бутыль с маслом. — Я люблю тебя! — Масло текло по его лицу, по лохмотьям, что некогда были одеждой.
     — Папа! — ребенок дернулся, собираясь бежать к отцу, но Иво схватил его за шиворот. — Папа!
     — Ему будет не больно, — соврал Псарь. — Огонь не причинит ему боли.
     Когда-то давно Казимир был уважаемым человеком. Иногда Иво казалось, что прокаженный не утратил гордости, и сейчас Гончая убеждался в этом.
     Дверь «Шелков…» залили водой. К горе-поджигателю уже бежала стража.
     — Я не дам себя вздернуть! — прокричал он и применил огниво по назначению. — Я не дам тем, кто перестал молиться на одном колене, заступаться за меня!
     Псарь прижал ребенка к стене, стараясь не трогать пораженную болезней кожу.
     — Не смотри. Ты не сможешь это забыть. Бери деньги и иди домой.
     Мальчишка рыдал, пытаясь прижаться к человеку из Псарни.
     Самосожжение некогда отлученного от церкви человека Златоград забудет не скоро, но об этом, друг мой, ты узнаешь, посетив университетскую библиотеку. Ведьм Рогатого Пса не интересовали подобные мелочи, а вот представителей Златоградской епархии сей случай взбудоражил основательно. Я немного знаю о Казимире, ибо никогда не интересовался судьбой этого человека. Знаю лишь, что некогда он был уважаем и к его советам прислушивался молодой Рудольф Гриммштайнский. Знаю также, что Казимир не принял церковных реформ и за слепую верность старым традициям был отправлен в трущобы врачевать больных и помогать страждущим. Мне также удалось узнать, что в те далекие годы, когда Иво и его сестра, потеряв родителей, остались на улице, именно Казимир не дал детям умереть с голоду.

10

     Когда страсти с поджогом «Шелков…» улеглись и труповозка с телом Казимира уехала в сторону мертвецкой, Иво пил пиво, обдумывая произошедшее. Люди, называвшие себя «семьей», на деле оказались погаными разбойниками, которые, перейдя на новый уровень, не изменили принципов работы. Гончая дал совет сжечь «Косточку…», и её сожгли. С людьми, что спали, отдыхая после рабочей ночи. Проститутки, которые в большинстве своем были виноваты лишь в том, что не родились под счастливой звездой. Их наемнику было искренне жаль. Их, но не хозяина «Косточки…» и не бандюг, что обеспечивали там безопасность.
     — Займись ей, Шальной, — Рвач вышел из подвала и закрыл за собой дверь. — Узнаешь, где он, — кончай.
     — Понял, — голос Шального был взволнованным. — Сделаю так, что Кузен будет гордиться нами на небесах.
     Рвач посмотрел на сидящего в углу наемника. Пригладил растрепанные волосы и одернул дуплет:
     — О, Иво!
     Он сел к Гончей за стол и отхлебнул из его кружки.
     — Ты не против? — уже после спросил он. — Не брезгуешь?
     — Кого потеряли?
     — Не бери в голову… — Рвач все еще не мог отдышаться. В зале воняло горелым. — Ты лихо это придумал с поджигателем.
     — Да.
     — Сколько я тебе должен?
     — Скажи брату, что здесь не засранная дыра и валить людей направо и налево ему никто не даст.
     — Сам скажи.
     — Рвач.
     — А?
     — Так в Златограде не работают.
     — Спасибо за совет.
     — Обращайся.
     Рвач похлопал наемника по плечу. Это похлопывание уже успело утомить Иво, но тот умел терпеть.
     — Я наверху. Как Шальной закончит, пусть ко мне поднимется, а ты займись телом.
     — Каким еще телом?
     — Не бери в голову. Пей пиво, отдыхай. Ты заслужил, — Рвач озарил Гончую улыбкой. — А я пошел.
     Наемник прислушался. Из подвала доносились приглушенные стоны.

11

     Фриду было бесполезно бить. Она не знала, где находится Крыса, и, как бы её ни колотил человек с бешеными глазами, который за этим занятием подменил Рвача, сказать Фриде было попросту нечего.
     — Отказываешься говорить, а?
     — Я не знаю, где он.
     Снова удар. Дверь приоткрылась. Кто-то тихо вошел, но она не обратила внимания кто. Боль ослепляла девушку.
     — О, Иво! —воскликнул Шальной. — Брат уже благодарил тебя?
     — Зачем ты пришел? — спросила Жизель. — Тут решается дело «семьи».
     Иво не отвечал. Он не сводил глаз с простого, но очень опрятного платья привязанной к стулу девушки. Волосы были заплетены в косу, он приметил и это, сделав вывод о том, что девушка не шлюха, те кос не заплетают.
     — Кто это? — спросил он у человека в кожаном фартуке, который раскладывал на столе инструменты для пыток.
     — Не твоего ума дело, — вновь гаркнула Жизель. — Вообще, вали отсюда. Мы позовем тебя, когда надо будет спрятать тело.
     — Где Крыса?! — прокричал Шальной и ударил девушку. — Где она, а, сука?! Погляди, Псарь. Крепкий орех мы должны расколоть. Если хочешь, присоединяйся.
     — Крыса пропал. Очень давно, — ответил за несчастную человек из Псарни. — Эта падаль либо бежала из Гриммштайна, либо мертва.
     Шальной выпрямился. Помассировал плечо.
     — Это так?
     — Да.
     — Ты уверен?
     — Да.
     — Твою мать…
     Фрида подняла голову. На её лице Гончая увидел улыбку.
     — Девочка, — обратился к ней наемник из Псарни. — Скажи-ка мне вот что…
     — Псарь! Уйди прочь! — Жизель полезла на него с кулаками, но Иво не обратил на это внимания. — Это дело «семьи»!
     — Что ты им сделала? — спросил Иво. — За что они хотят тебя убить?
     — Она убила моего двоюродного брата, — ответил за Фриду Шальной. — Прекрасного человека. Верного приятеля.
     — Святую душу загубила, — добавила Жизель. — Кузен к ней по-доброму, а она?! Она отравила его! А её дружок всех там перерезал.
     — Ты работала на Крысу? — задал вопрос Псарь, зная, что подельников у Рихтера не бывало отродясь. — Вы друзья?
     — Дружки!
     — Жизель, да не ори ты так. Иво, как поступать с телом? На свалке стража бывает? За город без проблем вывезем ночью?
     Мужик в фартуке что-то насвистывал себе под нос. Иво видел, как он гладит рукой кузнечные клещи.
     В тусклом свете девушка из Репьев разглядела того, кто говорил с ней. Одноглазый беззубый выродок, который ничем не лучше остальных её мучителей.
     — Давай, братец, — улыбнулся Шальной и подмигнул тому, кто разве что не пускал на клещи слюни. — Терзай хоть до самой ночи, главное, по кускам потом собери. — Он снял с себя траурную ленту и бросил её Фриде на колени. — Наконец-то отомстили…. Пять гребаных лет. Только подумать, а? Иво, дружище, айда горло промочим да к девкам.
     — Ответь мне… — Псарь знал, что она ответит. Тянул время, обдумывая дальнейшие действия. — Быстрее.
     — Я убила мерзавца, который хотел изнасиловать меня, — прошипела девушка и плюнула в Иво кровью. — И я ничуть не жалею об этом.
     — Сука! — Шальной подскочил к ней и врезал девушке по голове. — Гадина! Я отучу тебя дерзить людям!
     — Как тебя зовут?
     — Псарь! — Шальной обернулся на него и уставился на Гончую своими безумными глазами. — Вали отсюда. Мы еще поиграем с этой тварью. Она научится уважать Кузена.
     — Фрида, — прошептала девушка. — Меня зовут так.
     Иво послюнявил пальцы и потушил одну из свечей. Крохотная комнатушка почти полностью погрузилась во тьму.
     — Фрида, — сказал он, улыбаясь безумно и страшно. — Закрой глаза.
     В полумраке подвала ехидно блеснула сталь кривого ножа.

12

     Сказать, что Рвач был в бешенстве, — значит не сказать ничего. Он крушил мебель, бил посуду, рвал ценные бумаги. Бандит с большой дороги, а ныне предприниматель ломал все, до чего мог дотянуться, и никто не думал ему мешать.
     — Сука! Кишки выпущу! — ревел он, и лишь глупец стал бы его останавливать. Кац глупцом не был. Скрестив на груди руки, старик наблюдал за тем, как разносят его кабинет. Молодые псари, те, которых воспитал Иво, наблюдали за происходящим из коридора и ждали лишь повода применить оружие. Если с головы хозяина Псарни упадет хоть один волос — Рвач не жилец. Его не спасут деньги, обязательства цеха перед клиентом, не спасут стоящие во дворе люди. Ничто не убережет Рвача, если тот посмеет прикоснуться к старику, но Рвач тоже не был идиотом.
     — Падла слепая!
     — Угу, — Кац разглядывал свои ногти. — Продолжай.
     — Гнида!
     — Угу!
     — Сын клоачной потаскухи!
     — Надеюсь, никто не додумался сказать ему именно это? — Кац улыбнулся. Его забавляла злость клиента. — Мальчик.
     — Что тебе, старая плесень?
     — Ты закончил?
     Рвач, тяжело дыша, пригладил волосы, огляделся вокруг. Ломать было больше нечего.
     — Кажется, да, — бросил он и, подняв с пола стул, сел напротив старика.
     — Рассказывай.
     — Что тебе рассказывать?! — он и не думал успокаиваться. — Тут все ясно, как белый день.
     — Рассказывай с поджога «Косточки..». Не хочу ничего упустить.
     Рвач дрожащими пальцами принялся растирать переносицу. От него за версту разило водкой и кровью. Вся его сорочка была в крови, и руки были в крови, и обувь. Для Каца оставалось загадкой, как этот человек смог пройти в таком виде через весь город и не нарваться на стражу.
     — Мы наконец поймали мелкую суку.
     — К мелкой суке вернемся позже. Рассказывай в том порядке, в котором я хочу.
     — А не много ли ты хочешь?
     — Мальчик, — Кац сжал губы, — я уважаю твое горе, но еще раз ты заговоришь со мной таким тоном, я обещаю, с тобой произойдет беда.
     Глаза Рвача, красные от бешенства, его дрожащие руки и сжатые кулаки не пугали никого в этом доме. Эти люди перестали бояться смерти, на смену страху пришло уважение к ней.
     — Выдохни, — продолжил Кац, — вдохни. Выпей еще, если хочешь. Мне плевать как, но ты приходи, пожалуйста, в чувства, и чем быстрее, тем лучше.
     — Решение пришло само собой, — голос Рвача стал спокойнее, но все еще дрожал. — Мы с Шальным… Блядь!!! — бандит обхватил руками голову и заорал еще громче: — Блядь, он же мертв теперь!!!
     Кац равнодушно наблюдал за тем, как его клиент прячет лицо. Как содрогается его тело. Наблюдал за тем, как весьма опасный человек стонет, будучи не в силах плакать.
     — Я соболезную твоей утрате. Продолжай.
     — Мы с Шальным обсуждали дела… — Он замолчал, но лишь затем, чтобы набрать в грудь воздуха: — Да еб вашу мать!
     Попытки успокоиться не возымели успеха. Кац достал из-под стола водку и, откупорив, поставил бутыль перед гостем:
     — Давись ей и давай уже принимай смерть брата. Мое время стоит недешево, а терпение вообще цены не имеет.
     Но Рвач не мог остановить истерику.

13

     То, что видела Фрида, а видела она немногое, ибо кровь из рассеченной брови лишила её такой возможности, — было за гранью её понимания жестокости. Скорее, наоборот: жестокостью было то, как с ней обращались пленившие её люди. Она не собиралась закрывать глаза, хотя незнакомец и велел ей сделать это. Нож, появившийся в руках этого человека из ниоткуда, жил своей жизнью. Как свирепый хищник он впивался в плоть, напивался кровью и ревя бросался к следующей жертве. Молниеносно, красиво, смертельно опасно. Вот сталь отразила огонек свечи, а вот уже скрылась подмышкой садиста в кожаном фартуке. Клещи со звоном упали на пол и еще не перестали звенеть, а нож вынырнул из плоти ойкнувшего человека и невзначай, словно и не планируя, едва коснулся шеи бордель-маман, укусив её и нить красных бус. И Жизель, и бусы в этот миг перестали существовать в привычном для всех виде. Бусинки посыпались на пол и испуганно разбежались по углам. Тело старухи повалилось на стол и перевернуло его с грохотом, хрипом и выходящим из вспоротой глотки воздухом. Шальной не успел понять, что происходит, но рефлексы на то и рефлексы. Человек с жуткими глазами схватил Фриду за волосы и приставил к шее девушки что-то острое. Не нож, не кинжал, а первое, что попалось под руку. Позже Фрида узнала, что её жизни угрожала вилка, на которой не хватало нескольких зубчиков. Она никогда не узнает, что этим прибором Шальной сломал замок в «Вишневой косточке». Мучитель не успел сказать ни единого слова. Погасла вторая свеча, и тьма сожрала подвал. Хрип. Вилка упала ей на колени. Нож, что жил отдельно от руки незнакомца, накинулся на человека со злыми глазами, и у последнего не было шансов. То, как этот человек обращался с оружием, не было жестокостью. «Ремесло», — подумала девушка и потеряла сознание.

14

     Рвач допил водку.
     — Мы с Шальным обсуждали дела. Не буду тянуть, твой человек советовал сжечь бордель конкурентов.
     — С людьми советовал сжечь?
     — Просто сжечь.
     — И как же так вышло, что в «Вишневой косточке» сгорели люди?
     — Понимаешь же, что шлюхи — товар, который прилагается к борделю.
     — Понимаю. Но ты же понимаешь, в каком городе находишься?
     — Понимаю… — рвач сделал паузу. — Я понимаю, но Шальной… Брат — человек с улицы. Простой и… Был простым и немного… Заносчивый он, брат мой.
     — Иво участвовал в поджоге?
     — Нет, он не стал. Наотрез отказался.
     — Почему — объяснил?
     — Нет. Рвач взял несколько человек и принялся за дело. Они повязали девок, охрану и заколотили ставни. Снаружи, чтоб вернее. Потом закрыли входную дверь.
     — Дальше что?
     — Дальше Жизель, баба, которая еще на Кузена работала. Она увидела на улице девку, у нас с ней личные счеты. Враг она наш. Брат потащил эту козу ко мне, а Иво организовал все, чтобы на нас не могли подумать законники. Ну, когда будут искать виноватых в поджоге «Косточки…».
     — Так.
     — Мы допрашивали девку…
     — Ага.
     — Потом я пошел наверх, перекинулся парой слов с твоим ублюдком и… отлучился.
     — А дальше?
     — А дальше — три трупа в подвале. Брат… Деро его имя… Деро погиб. Ценная для «семьи» Жизель мертва. Наш человек… Хуго тоже мертв, а у него ведь трое детей осталось и жена. Псарь твой никого в живых не оставил и эту паскуду утащил с собой.
     — И чего ты от меня хочешь?
     — Хочу, чтоб ты сказал, где искать твоего выродка.
     — Мстить будешь?
     — Буду.
     — Не умеете вы мстить.
     — Да… — Рвач горько выдохнул. — Но оставлять все, как есть, тоже нельзя.
     — Мои парни покажут тебе, где находится Иво.
     — Тебе это зачем?
     — Собаку, которая кусает руку хозяина, следует пустить в расход. То, что ты рассказал, не является причиной, по которой Иво мог бы нарушить договор. Здесь нет его личного интереса и… Да, просто спекся человек. Личное горе, знаешь ли. Он и для меня теперь опасен.
     — А с Луизой как?
     — Как пожелаешь.
     Кац вышел из-за стола. Хозяин Псарни искренне не понимал, зачем его человек устроил в борделе резню. «Что ему за дело до жизни какой-то девчонки, мало ли подобных историй он видел на своем пути?» Хозяин хотел понять поведение своей собаки, ну а прощать его отучили.

15

     В отличие от хозяина, Иво знал, что, перечеркнув всю свою жизнь, он поступает правильно. Кое-как усадив девчонку на коня, украденного из боксов «Шелков герцогини», наемник дал деру из Златограда, откупаясь золотом, украденным у Рвача, от останавливающих его стражей. Девушка то и дело приходила в сознание, но тут же его лишалась. Причиной тому был здоровенный ушиб на её затылке.
     — Тише ты, курвина струна! — рычал то и дело наемник. — Тише! Свалишься — зашибешься насмерть, и тогда труды дяди пойдут псу под хвост!
     Конь Рвача был ретив и, вышибая из-под копыт щебень, нес их мимо деревень, пролесков, ручьев, проносил, поднимая в воздух дорожную пыль, через поля и луга.
     Фрида пришла в чувства ближе к ночи. В пламени костра трещал хворост. Она ожидала увидеть и котелок с похлебкой, и телегу Юрека, рядом с которой сидели бы купец и Фридрих, а ночная тьма отступала бы, услышав звуки лютни. Да, она хотела видеть Волдо, стоящего на телеге и исполняющего какую ни то новую песню. Эта ночь была до боли похожа на ночи во время их путешествия через земли Трефов. Те же звезды, тот же огонь костра и летняя ночь, но ни котелка, ни друзей у телеги здесь не было. Голова раскалывалась, сильно тошнило. Она попыталась подняться, но вышло скверно. Фрида огляделась: ни души. Стрекот цикад, крики ночных птиц и более ничего.
     Он появился из темноты. Человек, который вырвал её из лап смерти. Человек, страшнее которого она не видела никогда прежде и на фоне которого меркли даже Врановы кавалеристы, являвшиеся к ней в ночных кошмарах.
     — Проснулась.
     Она молчала.
     — Понятно. Меня зовут Иво.
     — Где мы?
     — В сутках пути от Златограда.
     Фрида понимала, насколько она беспомощна, в сколь страшной находится ситуации. За пятнадцать лет жизни девушка успела понять, что люди ничего не делают просто так и уж тем более не проливают кровь ради незнакомцев, не ожидая ничего взамен.
     — Зачем ты… Вы…
     — Затем, — выдохнул Иво. — Затем, что так было нужно. Спи, с рассветом мы продолжим путь.
     В глазах двоилось.
     — Тебе отлежаться надо, но такой роскоши мы не можем себе позволить.
     — Куда мы едем?
     — Домой. Туда, где никто не сможет до тебя добраться.
     — Зачем ты…
     — Спи.
     Псарь выглядел потерянным. Если он что и понимал в жизни, так это людей, с которыми привык иметь дело, — гадов и мерзавцев.
     — За нами идет погоня, — бросил он. — Клади голову на мягкое и набирайся сил.
     Под головой девушки была свернута куртка с нашивкой цеха.
     — Спасибо, — прошептала она. — Спасибо тебе… Вам большое.

16

     Гончая привез Фриду туда, где жила Агни. Крохотный, но уютный домик на краю леса, за которым несколько лет приглядывал лесничий. Времени подготовиться к бою было совсем мало.
     Иво на руках внес девушку в дом, уложил на кровать Агни.
     — Лежи, — коротко наказал он ей. — Сон либо убьет тебя, либо, наоборот, поможет. Не отвечай. Говорить тоже не надо. Если ты веришь в Бога, молись, что травма головы не обернулась… — он махнул рукой, — не бери в голову. Возможно, нам и жить-то осталось всего ничего. Лечить мне тебя нечем, сейчас дела поважнее есть.
     Она не отрывала от него взгляда. Глядела, как наемник приподнимает ножом половицу, как достает из-под нее обмотанный тряпкой ключ. Смотрела, как этим ключом Иво отпирает массивный сундук, извлекая на свет сложенную кольчугу.
     — Да не гляди ты так на меня… — Псарь прислушался. — Скачут твои дружки.
     — Иво.
     — Да? — все тем же ножом он подковырнул еще несколько половиц. — Смотри, какая штука у дяди! А! — В его руках оказались ножны с вложенным в них мечом, на яблоке которого Фрида увидела лилии Трефов. Псарь извлек меч и отбросил ножны в сторону. Указательным пальцем дотронулся до острия и ухмыльнулся: — Ох, Лукаш, острый же, сукин сын.
     — Лукаш?
     — Да, я назвал этот меч так. Чувствительный я стал, ох… Сучья струна…
     Топот копыт усилился.
     Гончая расстегнул куртку, снял и, положив на край кровати, подмигнул девушке. Во всяком случае, ей так показалось, а может, одноглазый просто моргнул. Он огляделся по сторонам и, не найдя того, что искал, подошел к лежащей, прикоснулся к её волосам:
     — Я заберу твою ленту. Волосы убрать надо.
     Она кивнула. Голова раскалывалась.
     — Прятать мне тебя тут особо негде, а убежать ты не сможешь, — надевая поверх кольчуги свою потрепанную куртку, сказал он. — Так что надейся и молись.
     Она молчала.
     — Молись, Фрида, чтобы дядя не растерял сноровки. Чтобы дяде было чем удивить твоих дружков.
     И она молилась, а топот копыт смолк.
     — Эй, ты! — голос Рвача Фрида узнала бы из тысячи других голосов. — Я знаю, что ты здесь.
     Иво спрятал нож за голенище сапога и положил меч на плечо.
     — Обожди, падла, — крикнул он. — Сейчас дядя будет тебя убивать.
     Судя по хохоту, доносившемуся со двора, слова, сказанные предателем цеха, не возымели должного эффекта.
     По её подсчетам, на улице не менее четырех человек.
     — Что может он один сделать в неравной схватке? — спросила она саму себя, и ответом на вопрос явились воспоминания об убитом в еловом пролеске менестреле.
     Иво сплюнул на пол и матерясь вышел из комнаты, оставив Фриду трястись от ужаса.

17

     Волны Седого моря неспешно облизывали гальку. Там, вдалеке, над спрятанными в утренний туман лодками, крича кружили чайки. Глаза Эгиля слезились от злости и обиды.
     Жрец с вымазанным сажей лицом бил в барабан, едва слышно напевая себе под нос ритуальные песни на языке предков. Каждый житель Мошны Цвергов вышел на берег.
     Скальд Фолки Медовый Язык пригладил усы и вошел в каменный круг:
     — Время пришло, братья. Бог света и славы протрубил в рог!
     Кальтэхауэры одобрительно закивали головами. Поднялся одобрительный гул. Фолки говорил ладно и красиво. Скальда ценили за этот дар богов, но также ценили в нем прекрасного воина и отчаянного храбреца, который не боится сначала испачкать руки в крови, а уже потом — усы в меду.
     — Но сегодня замысел богов иной. Мы не будем пить хмель, предвкушая грядущие битвы, мы не будем мечтать о сокровищах, кои нам предстоит добыть в славных битвах. Сегодня мы будем скорбеть. Сегодня мы будем прощаться с одним из сыновей конунга Свейна Серебряной Колесницы, ибо брат вызвал брата на бой.
     Унферт Соколиный Клекот и его дружина стояли неподвижно. На лице ярла Унферта играли желваки. Астрид тоже была здесь, с интересом смотрела на происходящее. Её люди стояли при ней.
     — Сегодня решится судьба нашего народа, — продолжил Фолки Медовый Язык. — Остаться ли нам погаными торгашами, довольствуясь редкими набегами, или, восславляя деяния славных предков, вплести в корни мирового древа свою историю, дать потомкам возможность сложить о нас песнь и после погребального костра пировать в чертогах Великого Отца.
     Ярл Кнуд, сын ярла Гарольда, стоял неподвижно в окружении сыновей и во главе дружины. Он согласно кивал головой. Кнуду нравилось, как и что говорит скальд Фолки.
     Ветер дышал льдом на обнаженную кожу молодого Эгиля. Начинался дождь. Он стоял в центре каменного круга, и его крепкие руки сжимали древко секиры. Он чувствовал на себе одобрительные взгляды ярлов Унферта Соколиного Клекота, Кнуда, сына Гарольда, и Болдра Медведя Березовой рощи, что поддержали его решение выгнать из бражного зала Мошны Цвергов его старшего брата Орма Рассудительного.
     Фолки Медовый Язык поклонился и покинул каменный круг. Молчание. Тишина нарушалась лишь воем ветра, рокотом гальки и дальним журчанием водопада Вдовьей косы.
     — Орм! — взревел Эгиль, поднимая секиру к небу. — Я пришел, чтобы забрать то, что мое по праву!
     Двери бражного зала распахнулись. В окружении свиты, верных ярлов, детей и жен вышел рыжебородый конунг Орм Рассудительный, старший сын Свейна Серебряной Колесницы.
     Конунг оглядел собравшихся у каменного круга людей и молвил:
     — Брат. Ты вернулся из изгнания и настроил против меня моих же ярлов. Достойно, ничего не скажешь. Теперь ты хочешь справедливости? Ты жаждешь пролить мою кровь ради воплощения своих жалких амбиций? А? Ты тень мужчины, Эгиль! Ты жалок, и отец стыдится тебя. Ты омрачаешь радость нескончаемого пира и веселья чертогов Великого Отца! Ты хочешь драться?! Отвечай!
     — Я не просто так стою в каменном кругу с оружием, — ответил Эгиль. — Если у тебя хватит смелости, бейся со мной. Если ты трус, выставь вместо себя своего воина! Боги решат твою судьбу сегодня!
     — Я принимаю твой вызов, — отвечал брату Орм. — Но только и ты не жди пощады.
     Когда поединок иссяк и Орм, сын Свейна Серебряной Колесницы, лежал на холодных камнях, уставившись соловеющими глазами на серое исенмарское небо, Эгиль поднял покрытое кровью брата оружие и прокричал:
     — Сегодня в присутствии богов я стяжал себе право стать конунгом! Вы все видели это! Вы тому свидетели!
     — Боги не одобряют братоубийства! Да и не видела я здесь богов, — произнесла Астрид конунга. — Ты не станешь конунгом, Эгиль. Ярлы не пойдут за тобой. А те, что уже пошли, быстро сообразят, что ты не достоин и пряди волос своего брата Орма.
     — Астрид, дочь Магнуса Косматого. Мстительная фурия, — Эгиль расплылся в широкой улыбке. — Ты не права во всем. Ты оскорбляешь меня, но я все равно тебя уважаю. А что до богов, так я исполняю именно их волю.
     Среди собравшихся началось волнение.
     — Что ты такое говоришь?! — закричал ярл Тости. — Не вплетай свою жажду власти в замыслы Всеотца!
     — Острова Двух озер не пойдут за тобой!
     — Каменные палаты не поддерживают тебя, и нам стыдно, что Медведь Березовой Рощи позволил себя одурачить! Только рыжая дева и может видеть все как есть. А Фолки? Как ты его подкупил?
     Ярлы, верные Оруму, оставались верны тому и после смерти конунга. Ропот и крики разлетались над Мошной Цвергов. Крупнейшее поселение кальтехауэров было подобно натянутой струне. Исенмарские острова были готовы окунуться в междоусобные войны за право занимать бражный зал великого конунга. Гхарр видел это и не был доволен, ибо замыслы Эгиля вели к созреванию Семени Войны. Сын Рогатого Пса давно потерял из виду спасенного мальчишку, но чувствовал готовность Семени. Гхарр любил кальтехауэров, ибо те были великими воинами, змей знал культуру этих людей и был её частью. Когда-то в незапамятные времена один из воинов, что обладал особенным для человека взглядом, смог увидеть присутствие Гхарра на поле брани, и позже его нарекли Великим Змеем Исенмара. Богом войны и кровопролития.
     — Отруби брату голову и брось в море, — прошептал Гхарр Эгилю. — Быстрее!
     То, что произошло потом, изменило историю сразу двух народов. Под крики ярлов молодой Эгиль отсек голову брата и швырнул ее в холодную воду. Даже жрец выронил барабан. Кто-то крикнул о бесчестии, кто-то схватился за оружие. Даже Фолки Медовый Язык посчитал Эгиля покойником, но позднее он переменил мнение и сочинил множество песен, прославляющих поступок братоубийцы. Под крики и гомон море вспенилось.
     — Я принимаю твой дар, конунг Эгиль, — голос был громче ветра, моря и плеска воды водопада Вдовьей косы. — Я укажу кальтэхауэрам путь к славе.
     Видя, кто вышел из моря, жители и гости Мошны Цвергов пали ниц, и один лишь Эгиль остался стоять на ногах. Потрясенный, напуганный.
     Закованный в латный доспех, из воды вышел Гхарр Великий Змей Исенмара и преклонил перед Эгилем колено.
     — Созывай ярлов Исенмара, — молвил он. — Веди великое войско на Гриммштайн. Я присягаю тебе на верность и буду помогать советом.
     Эгиль потерял дар речи. Впервые он воочию увидел того, кто шептал ему на ухо. Впервые увидел того, кто надоумил его вернуться из изгнания.
     — Лишь однажды я вступлю в бой, — продолжал Гхарр. — Но только тогда, когда посчитаю нужным.
     Исенмар, дорогой мой друг, — это островное государство. Шесть крупных и четыре малых острова были испокон веков разделены холодными водами Седого моря и древними распрями вождей. Явление Гхарра положило конец распрям, и его присутствие в дружине конунга Эгиля сплотило кальтэхауэров. Так родилась великая островная армия.

18

     За те три года, что Фрида прожила с Иво, он ни единожды не обмолвился о том, как смог выйти живым из той схватки, но девушка видела, чего ему стоила победа. Покалеченный человек, способный ходить, лишь превозмогая невыносимую боль. Последствиями её спасения были открывшиеся старые и полученные новые раны на теле Гончей. Даже в таком состоянии, бинтуя грязными тряпками раны, Иво прикладывал всевозможные усилия, чтобы выходить Фриду.
     Она не знала, что после боя, добивая раненых, Псарь сохранил жизнь одному из своих учеников и велел передать Кацу следующее послание:
     — Старик, наши пути разошлись. Прежде я никогда не шел против тебя, да и сейчас тоже не иду. Выбор между девкой и цехом я сделал в пользу девки. Умей принять чужой выбор, а если не можешь, знай, ты баба, Кац, и мочишься сидя. Если у тебя все-таки есть яйца, приходи за мной сам, а если нет, я знаю, где тебя найти. Не оскорбляй меня, присылая Псарей.
     О том, как громко хохотал Кац, слушая эти слова, Фрида тоже не знала, как не знала и самого Каца.
     — Учитесь, сукины дети, — обратился тогда старик к своим людям. — Вот что значит Псарь, вот, как уходят из цеха.
     — Он же предатель, — сказал один из наемных убийц. — Мы это так просто проглотим?
     — Проглотим, не подавимся, — ответил Хозяин Псарни. — Меня сложно запугать, но его я боюсь. Мне не стыдно бояться. Пусть живет. Запрещаю ему мстить.

19

     Восстановившись от полученных в «Шелках герцогини» травм, девушка дождалась конца лета и оставила наемника, но лишь затем, чтобы встретиться с Юреком и сообщить другу о своем решении остаться со спасителем и помогать тому во всем, ибо сам о себе этот человек заботиться теперь не может. Купец приводил разные аргументы, говорящие в пользу первоначального плана, но Фрида была непреклонна.
     — Он спас меня дважды, хотя мог этого не делать. Он ничего не просит взамен и ничего от меня не ждет, — сказала она тоном, не терпящим возражений. — Уважай мой выбор, даже если находишь его глупым.
     — Глупым я считал решение Волдо приютить вас с братом, и теперь мне стыдно за свои слова, — отвечал ей купец. — Я не повторяю своих ошибок, девочка, и уважаю твой выбор. Ты расскажешь мне, где находится этот ваш дом, и я договорюсь о том, чтобы вы ни в чем не нуждались. Низкий поклон этому Иво, и помни, что тебе есть куда возвращаться.
     От Юрека Фрида узнала, что Фридрих теперь служит при Лотаре, сыне Хладвига, и находится у своего воеводы на хорошем счету.
     Так они попрощались, и так, в заботе о Псаре, пролетели три года жизни. За это время Фрида не узнала, как называется озеро близ её нового дома, но это не мешало ей приходить сюда каждый день и подолгу размышлять, не сводя глаз с водной глади. Дыхание ветра приводило в движение заросли камыша, и именно здесь она могла остаться наедине со своими мыслями. Иво рассказывал, что она не первая девушка, которой полюбился песчаный берег озера, и Фрида понимала, о ком говорит человек, предавший ради нее свой цех. Уходя домой, она собирала луговые цветы и вечерами, сидя у очага, собирала из них букеты. Один букет для Агни, что покоилась за домом, другой для лекаря из засыпанного колодца. Четыре других букета для Рвача, трех его приспешников и убийцы из Псарни — ученика, пытавшегося убить своего учителя. Иво смеялся над этим её занятием, называя девушку сердобольной дурой. Первый год жизни с Иво был самым сложным. Фрида понимала, что брань, которой её осыпал покалеченный Псарь, идет не от его израненного сердца, а исходит из недр отравленной души. На протяжении целого года Гончая пытался прогнать Фриду.
     — Убирайся! — кричал Иво, стоило тому лишь приложиться к водке. — Пошла на хер! Хочешь добро делать — иди в монахини, мне твоя компания, — он приставлял дрожащую руку, на которой недоставало пальцев, к горлу, — во где! Поперек стоит уже!
     Когда Псарь убедился в том, что крики не помогают, он пытался растолковать девушке, что её жизнь рискует пройти близ человека, неспособного самостоятельно выйти во двор.
     — Это не жизнь, — говорил он. — Фрида, ты ничего мне не должна. Тебе есть куда идти. Нужно жить для себя и ради себя.
     — Дурак ты, — всякий раз отвечала девушка. — Я живу так, как считаю нужным.
     Одним словом, друг мой, Псарь был бессилен что-либо предпринять.
     Но в один день изменилось все. Изменился привычный уклад, и страх вновь посетил девичье сердце. Прогуливаясь вдоль изученного наизусть берега, девушка, которой уже исполнилось полных восемнадцать лет, пребывала в состоянии душевной тревоги. Скота они не держали, а пищу и дрова каждую неделю из Златограда привозил человек Юрека — еще один долг на счету Фриды, погасить который она не сможет никогда. Псарь объяснил ей, какой монетой стоит расплачиваться за причиненную боль, но, как отплатить за добро, она не знала и расплачивалась как умела — бескорыстной помощью и заботой. Жизнь шла своим чередом, здоровье Иво ухудшалось из года в год, и оба они понимали, что отведенный Псарю век подходит к концу. Конечно, он боролся за жизнь, но с недавних пор к нестерпимой боли в поврежденной спине добавился кровавый кашель. Сам Псарь отшучивался, говоря:
     — Знала бы ты, что гаденыш Лукаш воткнул мне в грудь, удивлялась бы не кашлю, а тому, что я все еще жив.
     От подобных шуток ей становилось не по себе. Но причина её тоски заключалась не в этом. Минувшей ночью девушка видела сон, в котором её брат, бледный и бездыханный, лежит на залитой кровью траве. Доспех Фридриха в том сне был пробит, а из-под смятого забрала на нее глядели безжизненные, полные гнева глаза. Во сне она проливала горькие слезы и не могла проснуться, но самое страшное было впереди. Пугало, закованное в доспехи, ворвалось в её сон и, забрав у Фриды брата, исчезло, оставив девушку одну на усыпанном костьми поле. Она проснулась в страхе за брата, а позже страх превратился в настоящий ужас.
     Днем к их дому подъехала телега. Возница — обычно улыбчивый парень — на сей раз был мрачнее тучи.
     — Фрида, принимай товар. За него, как всегда, уже заплатили. Ничего сверху не надо.
     — Вы сговорились, что ли, а, сукины дети? — заворчал Иво, с трудом вставая с постели. — Такое чувство, что на похороны собрались. Рожи ваши смурные видеть тошно… Проходи в дом, если есть что сказать.
     Возница смотрел на Фриду, и в его карих глазах она увидела страх.
     — Ты уже знаешь, да? — он снял с головы шапку и сел на сундук с добром наемника. — Едва ли я приеду еще. Начинайте экономить, мой совет.
     — Знаю что?
     В отличие от Фриды, Иво все понял без слов.
     — Кто с кем воюет? — спросил он. — Снова Враны сцепились с Трефами?
     — Нет, — процедил он, качая головой. — Все куда хуже.
     — Не тяни, — прошептала девушка. — Говори как есть.
     — На той неделе король созывал знамена.
     — Твою мать…
     — Иво, что это значит?
     — Нечто вынудило, знать, забыть о ненависти друг к другу.
     — Была объявлена всеобщая моблиза… Черт.
     — Мобилизация, — закончил за возницу наемник. — С кем воюем и что говорят?
     — Войско кальтехауэров высадилось на Стенающих берегах и… До Грошевых земель дошли, как нож сквозь масло. Алый крест сожжен. Враны отправили на помощь войско и были разбиты. Армия конунга Эгиля разделилась. Одна её часть осадила Братск, другая разоряет Трефовы земли. Говорят, что Карлоград тоже взят в осаду, — он выдохнул. — Король собирает войска во Врановых землях. Говорят, даже преступников выпускают из тюрем и острогов, набирая, как их… Церковь называет это бригадами искупления.
     — Как же… При первой возможности бандиты перейдут на сторону врага. Знаю я таких.
     — Не перейдут. Захватчики не оставляют в живых никого. Не берут пленных… Слышал от одного знакомого, у которого брат родной с человеком из королевской разведки братается.
     — Седьмая вода на киселе…
     — Говорят, что эти твари, уходя, не оставляют в живых никого.
     — Что-то это все на бред смахивает, — почесав ногтями бороду, произнес Иво. — Кальтехауэры обычно лишь грабят… Их интерес — убийство ради поживы и не более. Зачем им Гриммштайн? Не верю, что они все свое войско в бондов потом превратят.
     — Что с армией Грошевых земель? — задыхаясь, спросила Фрида. — Секари или как их… Что с ними?
     — Откуда ж мне знать? Если они были там, теперь, скорее всего, либо мертвы, либо разбежались по лесам и болотам. Да хер бы с ними, с этими Грошевыми землями. Хоть бы там все передохли, а до нас не дошли.
     Фрида, не произнеся ни единого слова, вышла из дома.
     — Ты куда? — крикнул ей Псарь. — Фрида, останься! Не ходи одна, дров наломаешь! — он сделал несколько шагов и упал на пол.
     — Давай помогу, — парень подал Гончей руку, но тут же был облит из ночного горшка, стоявшего рядом с кроватью. — Эй, старый! Да еб!
     — Была бы возможность, сопляк, — прорычал с пола бывший наемник, — я бы тебе яйца отрезал.
     — Да что я такого сделал-то?! — заорал парень. — Вам помогаешь, даже спасибо не скажете, а сейчас вообще вон дерьмом облил.
     — У нее брат в Грошевом войске, курвина ты струна. А теперь выметайся и скажи своему главному, что видеть тебя здесь больше не рады.
     — Алоис же меня высечет…
     — Да мне похер, пусть хоть удавит, лишь бы ты сюда не возвращался.

20

     Той ночью никто из них не мог заснуть. Фрида рассказала про свой сон, и, дослушав до конца, наемник задал Фриде вопрос:
     — Хватит ли тебе духу найти брата?
     — Да, — ответила она. — Хватит, но я не могу тебя бросить.
     — Обо мне не думай. Он твоя семья — не я. Я спрашиваю потому, что искать Фридриха придется на войне. Соплячкой ты видела лишь малую часть войны, считай, не видела её вовсе. Она куда страшнее, чем ты думаешь, и велика вероятность, что твой брат прямо сейчас болтается на суку. Ты готова найти его тело, похоронить и оплакать то, что от него осталось?
     — Готова. Но я не могу уйти.
     — Утром идешь в город и покупаешь себе коня…
     — Нет. Об этом не может идти и речи.
     — Пообещай мне, что останешься жива.
     — Иво!
     Он поднялся с постели и медленно по стенке подошел к сундуку.
     — Здесь кольчуга, ремень и ножи. Не перебивай меня! — гаркнул он. — Ты, может быть, решила, что я котенок какой и без заботы со стороны я не выживу? Да хер ты угадала, — пальцем он указал на половицу. — Там меч. Чтоб ты знала, этот меч принадлежал бойцу элитного подразделения Трефов. Янтарные Скорпионы. Запомнила?
     — Иво.
     — Повторять не буду. Берешь этот меч и валишь отсюда ко всем чертям. Если ума хватит, доберешься до Врановых земель. Тебе в Гнездовье. — Гончая испытывал настолько сильную боль, что на его шее вздулись вены, а голос дрожал, но, несмотря на это, он держался на ногах. — Если посчастливится встретить лекаря, которого зовут Дирк, расскажи ему обо всем. Если нет, с этим клинком отправляешься либо к Алой Деснице, либо же к Пурпурной Саламандре. Эти у Трефов при войске числятся. Проси Марка-градоправителя тебе подсобить. Он помнит меня и должен помочь.
     — Но…
     — Ищешь их командира. Показываешь меч и говоришь, что Янтарные Скорпионы получили призыв к оружию, — он ударил кулаком об стену, привлекая её внимания, вырывая из пут тяжких мыслей. — Янтарные Скорпионы получили призыв к оружию!!! Запомни! Это важные слова, и тебе они помогут!
     Она не отрываясь смотрела на алые пятна крови, расползающиеся по рубахе друга.
     — Нет, — в очередной раз повторила она. — Я не могу бросить тебя в таком состоянии, да и через подобные разговоры мы уже проходили.
     — Ага, а ждать моей смерти я тебе не позволю.
     — Не говори так!
     — Давай как большие поговорим, а?
     Она молчала.
     — Ты делаешь так, как я сказал. Сверх того, острижешь свои волосы. Чем короче, тем лучше. Так безопаснее будет, да и вшей не нахватаешь. Хотя и так нахватаешь… Но кудлатой на войну не иди. Утром ты берешь все наши деньги, потом покупаешь коня. Не перебивай! — он ударил кулаком об стену еще раз. — Я взрослый, мать твою, мужик. Не ребенок, не сопливая баба. Хочешь нянчиться со мной, сперва найди брата. Если он жив, забирай его с войны и бегите к чертовой матери из Гриммштайна. Если утром ты не уйдешь, я… — он задумался и уже не криком, а совершенно спокойно и взвешенно сказал, словно возвестил о заранее принятом решении: — Я удавлюсь, Фрида, и это будет на твоей совести. Я ищу смерти с того дня, как умерла Агни. Не смотри на меня так. Я уже был на той стороне и могу сказать, не хер там бояться. Если ты не хочешь уходить сама, я сделаю так, чтобы и здесь, в окружении этих чертовых могил, сидеть тебе не было смысла. Все ясно?
     Она покинула дом с первыми лучами солнца. Ушла не оборачиваясь.
     На этом история Фриды, дорогой мой друг, заканчивается, и начинается история Дамы Треф.
     Дальнейшая судьба человека из Псарни, убийцы, мерзавца и негодяя, не известна никому.

21

     Уйдя в Грошевые секари пятнадцатилетним парнем, Фридрих не мог знать, что ему уготовано судьбой. Крохотный по нынешним меркам конфликт миглардских баронов был урегулирован за несколько недель — оно и понятно. Секари, нанятые бароном Кифером, с легкостью разбили ландскнехтов барона Фреджа. Не было честных боев, и тогда всем казалось, что эта война войдет в летописи Гриммштайна как позор Кифера и трусость Лотара Грошевого. Секари нападали исключительно из засад, а победа была достигнута не только путем отравления колодцев, ручьев, но и ожесточенными ночными вылазками. Секари лишь раз показали, чего стоит их войско в тридцать клинков, и тот раз ужаснул Миглардские земли. Резня, учиненная Лотаром в осажденном замке Камень ангела, по меркам Мигларда была проделками диаволов. Фридрих быстро отказался от желания размахивать молотом, найдя меч более удобоваримым оружием. К великой радости барона Фреджа, о той войне еще долго не будут вспоминать.
     — Если старый Фредж до сих пор жив, он успел вдоволь насмотреться на настоящую жестокость, — размышлял Фридрих, щепой вычищая грязь из-под ногтей. Нужно было спать, но сон не шел. — Если старый Фредж жив, пусть он и его миглардцы будут с нами на рассвете, — прошептал он.
     В палатке с бока на бок переваливались еще три человека.
     — Не спится… — наконец выдохнул один из секарей. — Скорее бы завтрашний вечер уже.
     — Либо умрем, либо будем носить мертвых.
     — Да скорее бы уже все решилось. Когда малой был, ходили с отцом через эту равнину… Не мог даже подумать, что умру на ней. По малолетству скот угоняли, вырос, и уже меня сюда согнали, как скот.
     — Не нагнетай. И так не спится, — выдохнул Фридрих. — Зачем об этом думать?…
     — Фрид, да ты не волнуйся. Ты везучий.
     — Это и пугает, — ответил товарищу Фридрих. — Везенье презирает мою семью… — Сказав это, он вспомнил о сестре. Вспомнил о первой зиме в Златограде и о том, как продал лютню, чтобы купить Фриде платье. Он так и не признался ей в этом. Совестно было до сих пор.
     Судя по гулу голосов, доносящемуся с улицы шуму, войско короля Рудольфа и не думало спать.
     — Хорошо, что вторая ударная армия успела подойти. Так бы худо пришлось.
     — Да… Долго они Братск отбивали.
     — Братск ближе к Карлограду, как ни крути.
     — От Братска и до Златограда рукой подать. Взяли бы язычники столицу…
     — Взяли б, да не взяли.
     — И то верно. Слыхали, кого они с собой привели?
     — Кого? — спросил Фридрих, глядя на стократно перелатанный потолок их палатки. — Ты про церковников?
     — И про них тоже. Святая сотня завтра будет воевать вместе с нами.
     Человек, что лежал в дальнем от Фридриха углу, прыснул:
     — Святое воинство. Набрали попов и думают, что нам это поможет. Врага то вон Диавол в бой поведет…
     — Так и с нами Святая.
     — Что? — Фридрих не мог сообразить, о какой святой идет речь. — Ты про Святую сотню?
     — Не-е-е-т, братец, — процедил секарь по правую руку от Фрида. — Так-то она еще не святая, но ходят слухи, что образ-то ей уже малюют.
     — Ты о Даме Треф… — сообразил секарь Фридрих. — Не верю я, что это правда.
     — Очень даже зря.
     — Пока сам не увижу, не поверю.
     — Так я видел.
     — Где ж ты её видел?
     — Когда вторая ударная армия пришла. Видел издалека.
     — И как выглядит?
     — Как всадник на коне.
     — Ни хера ты не видел, — улыбнулся Фридрих. — Но если она действительно существует, то хорошо, что будет биться завтра. Диавола мы просто так не победим.
     В отличие от Дамы Треф, существование Исенмарского Змея не вызывало сомнений ни у кого. Огромного человекоподобного гада видели на каждом крупном сражении. Перед каждым боем на протяжении долгих лет войны кальтехауэры возводили башню для своего божка. С этой башни Гхарр наблюдал за происходящим и, по слухам, выискивал того, чья смерть положит конец отчаянному сопротивлению войск Гриммштайна.
     О той страшной войне известно из летописи монахов Вербицкого монастыря, дорогой мой друг. Как гражданин нашего отечества, ты обязан знать историю, хоть с тех страшных лет утекло много воды. Алый крест пал первым, Братск и Карлоград были захвачены и позднее возвращены ценой героизма и тысяч смертей наших с тобой соотечественников. Там, куда дотягивались руки конунга Эгиля, реки оборачивались вспять, меняя свой цвет. Флот захватчиков получив доступ к рекам Гриммштайна, открыл Эгилю доступ фактически к каждому герцогству и был остановлен лишь на подступе к Златограду. Великую битву под Серым гротом можно считать решающей, ибо именно тогда силами златоградского ополчения был сожжен речной флот кальтехауэров. Кровопролитие под Серым гротом по праву можно считать битвой, изменившей ход войны. О деталях той битвы принято умалчивать, но в сказках ведьм Рогатого Пса говорится о человеке, обратившемся за помощью к ведьмам. Принято полагать, что победа есть результат сплоченности и тактического превосходства златоградского воеводы, но о чудовищном шторме, равных которому реки Гриммштайна не знали, до сих пор говорят ладьи исенмарцев, а именно трухлявые драконы и мачты, торчащие из мутных вод Трясин Якоба. На счету армии исенмарцев были десятки сожжённых городов и сотни стертых с лица земли деревень и сел. Прошло столько лет, дорогой мой друг, а ученые мужи из златоградского университета до сих пор находят массовые захоронения; многие черепа не превышают в размерах яблоко. Верно сказал скальд Медовый Язык: кровожадность его народа сплотила врага, и только потому Гриммштайн на исходе войны разбил великую армию Эгиля.

22

     Когда командование ударных армий планировало предстоящие маневры, Лотар Грошевый уже знал, что его людям предстоит укрепить собой строй гнездовской пехоты, о том его лично просил герцог Вран, с которым у младшего сына барона Хладвига были теплые приятельские отношения.
     — Конница противника ударит по правому флангу. Там будет жарко.
     — Секари выстоят.
     — Секари заимели тяжелые доспехи?
     Аристократы на мгновение замолчали. Каждый знал, что Грошевое войско, равно как и крестьянское ополчение, собранное не так давно из бежавших от смерти людей, билось отважно, мстя за печальную судьбу своих земель.
     — Секари выстоят. Деваться некуда.
     Обсуждение предстоящего боя было долгим и утомительным. Всякий понимал, что война имеет свойство ставить на попа все планы и действовать предстоит по ситуации, что не отменяло необходимость согласовывать свои действия.
     Тогда как Лотар и иные аристократы в присутствии короля сотрясали над картой воздух, Гуннар бродил по огромному лагерю. В ночь перед решающим боем многие люди встретили членов своих семей. Да, друг мой, то, что разделяет семьи как ничто иное, может их и воссоединять. Старший сын барона Хладвига осознавал ужас сложившейся ситуации и искал глазами человека, которого они с Лотаром предали много лет тому назад. Чуда не случилось. Ни тогда, ни после войны их с Сиком дороги не пересекались. Такова была их судьба.
     Проходя мимо палаток с гербами братского барона Рутгера, Лотар остановился. «Солдаты второй ударной», — подумал он, но, увидев среди мужиков цвета Трефов, Вранов, Мигларда, Златограда и земель Гриммштайна, Гуннар улыбнулся и подошел к костру.
     — Могу погреться?
     — Ты от чьих будешь?
     — Из Грошевых.
     — Секарь али мужик?
     — Мужик, — Гуннар сел на траву и, вытянув ноги, понял, насколько он все-таки измотан. — От души, — улыбнулся мужчина, когда пехотинец в цветах Гнездовья протянул ему бурдюк с брагой.
     Их у костра было человек пятнадцать. Голодные, уставшие и грязные. Каждый мог не умолкая рассказывать о своих бедах, но солдаты улыбались, и глаза их излучали свет и желание жить. Перетерпеть невзгоды и жить дальше. Когда Гуннар присоединился к компании, один из выгодских бойцов рассказывал, как его сопливый сын скатился с оврага и гузном приземлился аккурат в крапиву. Другой вспоминал о том козле, который укусил его дочку за бок. Люди смеялись и рассказывали веселые истории, которые никак не касались происходящего с ними сейчас. Старший сын Хладвига слышал названия деревень и понимал, что на месте большинства из них теперь лишь зола да пепел.
     — Эй ты, из Грошевых, — обратился к нему пехотинец в цветах Трефов. — Расскажи, как так вышло, что барин твой за глаза садистом прозван и падлой последней, а?
     Он отхлебнул из бурдюка и передал дальше.
     — Почему интересуешься?
     — Да любопытно.
     — Там вся семья такая, — ответил наконец Гуннар. — Садисты и падлы. Был среди сыновей Хладвига один нормальный, да не ужился с братьями.
     — Мои хозяева тоже злее гадов…
     — Да и мои.
     — Все они одинаковые, — Гуннар улыбнулся. — Бог всех рассудит.
     — Бог рассудит, а Святая завтра на смерть сопроводит.
     — Какая же она святая, обычная девка из Братска.
     — Так она же со стороны Трефов.
     Гуннар понял, о ком идет речь. Мужики говорили о деве в стальных доспехах, что путешествует от одной ударной армии к другой с личного позволения короля Рудольфа. Об этом человеке среди простого люда уже ходили легенды, а вот власть имущие предпочитали не замечать её существования.
     — Говорят, что Святая из Чадских земель.
     — «Если слушать, что говорят — выйдет, что девка родом из каждого герцогства одновременно», — подумал про себя старший сын Хладвига, а вслух сказал: — Кто решил, что она святая-то? Церковь за ней святости не видит.
     — Плевать, что церковь думает. В церкви тоже люди. Когда нас под Братском смолой обливали, — заговорил человек с изуродованным лицом, — она носила раненых в полевой госпиталь. Так-то!
     — Брехня. Говорят, что она первой на стену полезла, и только Господь уберег её от смерти.
     — А я слышал, что она приперлась к ставке Саламандр и заявила, мол, воевать хочет.
     — И что же?
     — И то, что десятник дал ей пинка.
     — Вот так вот взял и дал пинка?
     — Представляешь. Повалил в грязь и плюнул. Сказал, мол, бабе в войсках делать нечего.
     — Баба она или не баба — да я не видал, чтоб иной лыцарь, поднимая меч, поворачивал взад в атаку целое войско. Бабам хорунжие хоругви не носят, благословения для хоругвей у баб не просят. Не верю я, что её вот так, в грязь. У кого рука поднялась, поглядел бы я на того десятника.
     — Рука как поднялась, так и опустилась. Эта баба не из плаксивых. Она встала, грязь стряхнула и как стуканула обидчика по лицу! Сказала, дескать, кто баб бьет, тот сам баба и мочится сидя.
     — Во девка, с такой хоть в бой, хоть к диаволу на рога.
     Ухмыляясь, к костру подошел барон Рутгер:
     — Сидите, не вставайте. Мне место у костра найдется?
     — Ваше благородие, — бородатый мужик в цветах Братска уступил своему барону место, но тот уселся на траву, бросив к костру мешок сухарей: — Угощайтесь, братцы. Дайте-ка выпить мужицкого зелья, глядишь, и переживу завтрашний день. О, Гуннар! И ты тут.
     — И я, друг. И я.
     — Что еще интересного о Святой говорят? — Рутгер выпил браги и громко отрыгнул. — Ядрена гадина. Вот почему мы еще держимся… Как вас, мужики, убить, если вы сами отраву лакаете?
     Все захохотали. Вокруг костра к тому моменту было уже человек тридцать.
     — Подкинь дров да сядь шире! — прокричал подошедший ландскнехт в пестрой одежде. — Хоть где-то нет этой зеленой тоски.
     — Так ты, наймит, садись и рассказывай, слыхал, чай, чего о Даме Треф.
     — Слыхал, — ландскнехт снял с головы шаперон, украшенный павлиньим пером. — Говорят, она не так проста.
     — Конечно, непроста!
     — В битвах за Карлоград участие принимала.
     — Да я не о том! — Щеки ландскнехта были румяны от выпитого. — Мечик у нее знатный. С лилиями Трефов. Когда она к Саламандрам пришла, там сразу приметили. Говорят, как меч твой зовется?
     — А у нее и меч зовется?
     — Да, говорит. Говорит, что зовется он Лукаш Острый Сукин Сын.
     — Вот те на!
     — Видимо, Лукаш тот ей знатно насолил.
     — Так нет, говорят, что этот лукаш был из Янтарных Скорпионов.
     — О как!
     — Так их же перебили в первой войне Трефов.
     — Так говоришь, словно была и вторая! — барон Рутгер не отрывался от бурдюка. — Даст Бог, больше войн не будет.
     — Даст Бог! — поддержал Гуннар. — Только бы сначала дал эту войну пережить.
     — Звучит как хороший повод выпить. Эх, чем черт не шутит! Кнехты, тащите пиво, отбитое у исенмарских псов! Ночка-то какая, аж помирать неохота!
     — Да помрем — нас наша святая закопает.
     — С чего бы ей этим заниматься?
     — Да с того, что она каждого висельника на своем пути из петли вынимала. В начале войны её так и назвали: Репейная Банши. Многих покойников она своими руками похоронила.
     — А ты еще кто, а, лысый? — захохотал уже изрядно хмельной барон Рутгер. — Не похож ты на солдата. Руки вон аж лоснятся.
     — Энто медик наш, ваше благородие, из гнездовских он!
     — Ты, барон, на начальника полевого госпиталя не рычи! Дирк — это из Гнездовья.
     — Так ты и твои медики… Штопать да кромсать нас с самого утра будете?
     — Да, — ответил Дирк улыбаясь. — Буду, а вы не будьте бабами.
     — Не мочитесь сидя! Так говаривает наша Святая.
     Добрый десяток человек повалился от хохота:
     — Наша Святая ерунды не скажет.
     — Так не Святой же слова, — сказал Дирк, но его никто не услышал. — Так говорил мой друг…
     — И мой друг так говорил, — тихий женский голос заставил Дирка обернуться. — Иво рассказывал о тебе, Дирк, коронер из Гнездовья. Жаль, найти я тебя не смогла.
     — Помощник коронера, — поправил Дирк незнакомку. — Как он там, Иво?
     — Помер, наверное. Плох он был да и характер имел скверный.
     От одного её взгляда на душе Дирка начинали скрести кошки.
     — Я не узнаю тебя, ты же новая медичка из моих? Говорили, что из Рябчикового монастыря пришлют монашек, но ты не монашка. Не похожа…
     Веселье у костра шло полным ходом.
     — А как выглядит-то без доспехов Святая?
     — Баба же, сказали тебе.
     — Да не баба! А курочка!
     — Цыпочка.
     — Говорят, красоты она необыкновенной. Волосы — во! Титьки — во! — кричал солдат, размахивая руками. — А глаза, те синее неба! Кожа, что твои шелка, а задница… Ух! Мое почтение.
     — Все бы святые такими были, я бы в храмах чаще бывал.
     Бойцы веселились. Гуннар бросил взгляд на холм, где проходил совет армий, и увидел, что командующие расходятся.
     — Ну, пора мне, мужики. Надеюсь, еще так посидим.
     — Да посидим, Грошевая дурачина!
     — Куда денемся!
     — Гуннар, уже уходишь?!
     — Да, Рутгер, и тебе не советую засиживаться.
     Старший сын Хладвига протискивался через людей и, когда наконец вышел туда, где попросторнее, увидел того самого начальника полевого госпиталя Дирка, а рядом с ним девушку в сером платье, с коротко остриженными волосами. Высокая и худая. Огромные зеленые глаза и россыпь веснушек. На её лице было много шрамов. Гуннар не мог понять, красивая она или нет. Он не любил тощих и тем более не увлекался медичками, зная, сколько у тех обычно бывает кавалеров.
     — Не похожа ты на монахиню, — сказал Дирк, и старший сын Хладвига не смог сдержать смеха.
     — Они все себя монашками называют. Главное, чтоб у тебя в кошельке звенело да в портках стояло.
     Медик не оценил юмора и зло посмотрел на Гуннара, а вот девка, кажется, улыбнулась.
     — Ты же из Грошевых?
     — Да.
     — Среди вас есть человек по имени Фридрих?
     — Тебе-то что?
     — Ищу его. Меня зовут…
     — Нет у нас таких, и мой тебе совет: не лезь сегодня к секарям. Не о бабах нам надо думать. Вон — медика окучивай, он не из бедных. — Гуннар, махнув рукой, отправился навстречу Лотару.
     Грядущий день не предвещал ничего хорошего, а Фрида так и стояла, провожая взглядом уходящего человека.
     — Он урод, — произнес Дирк и положил руку на плечо девушки. — Найдешь ты своего Фридриха. Кто ищет, всегда находит.
     — Спасибо тебе.
     — Послушай, если ты не из госпиталя, откуда ты тогда?
     — Пурпурная Саламандра.
     — Что… Подожди. Это же не…
     — Не все, что тут говорили, правда, — она поцеловала его в щеку и, уходя, лучезарно улыбнулась: — Спаси каждого, кто попадет к тебе на стол. Ты не имеешь право халтурить.

23

     Утром, стоило туману отступить, начался бой. Самый страшный за всю историю Гриммштайна.

24

     Бешено. Бешено. Бешено билось её девичье сердце. Сквозь узкую щель забрала Фрида видела змееподобную тварь, нависшую над телом убитого бойца.
     Она забыла, как оглушительно громко ревели рога кальтехауэров, сдвинувшие со своих мест армии. Забыла сигналы, сцепившие войска в изумительно страшном танце. Забыла, как армия Гриммштайна вошла в клинч с превосходящим числом войском конунга Эгиля. Ей это было неинтересно. Больше неинтересно.
     Фриду стащили с коня арканом. Она уцелела чудом, а смерть поцеловала другого человека. Она видела, как под ударом молота осыпалась кольчуга. Не чувствуя боли, но шатаясь встала на ноги и продолжила сечь мечом в разные стороны. Техника уже не играла роли. Удар ради удара. Удар ради выживания. Дама Треф уже не различала гербов, ей были не важны цвета накидок, сокрытые под слоем грязи, перемешанной с кровью. Фриде было плевать, ведь сквозь узкую щель забрала она видела Великого Змея и ярость закипала в её крохотном, но огромном сердце.
     Уже не существовало холма, на котором Трефов отсекли от остального войска. Аристократ, имени которого она не помнила, был поднят на пики. Она видела, как Лотар и его секари сражались по ту сторону холма. Кто-то налетел на нее и повалил навзничь. Ополченец в кольчужном капюшоне. Глаза, округлившиеся от ужаса, и пузырящаяся кровь на обветренных губах. Он хватал ртом воздух, а после обмяк. Кто-то стащил с нее тело и помог подняться. Боец с родимым пятном на лице. Кажется, один из Саламандр. В пылу сражения этот человек успел несколько раз похлопать её по шлему.
     — Ну, же! — крикнул он, но все это не имело значения. Через узкую прорезь забрала Фрида видела лишь Великого Змея и тело, лежащее у его ног.
     Трефы подняли щиты, и град стрел обрушился на них с неба. Падали и свои, и чужие.
     — Они работают по своим! — проорал один из бойцов, но здесь было сложно понять, кто свой, а кто чужой. Командир Саламандр схватил её за загривок и потащил назад:
     — Они наступают! Мы уходим с холма!
     За его спиной Фрида видела обращенную в ужас армию короля Рудольфа. Вдалеке враги прорвали златоградский строй и подступали к ставке короля. Даме Треф было наплевать на короля, Трефов, Вранов и остальных. Сквозь узкую щель забрала она видела закованного в доспехи Великого Змея.
     Рука Фриды сжала рукоять меча. Она видела Гхарра, и Гхарр видел её. Подняв с земли треснувший щит, девушка пошла в атаку. Будто по узкому коридору со скользким полом, словно в детстве по бревну над ручьем, она шла сквозь бой, и более бой её не касался. Сквозь узкую щель забрала она видела вихрь, в центре которого была собрана вся боль, злоба и страдания. Дама Треф поняла, кто стоит перед ней, но это было уже не важно. Дама Треф узнала воина, лежащего в ногах чудовища.
     Сотни пройденных дорог, тысячи озлобленных, сломленных войной людей. Сожженные города, отравленные колодцы и покинутые селенья. Реки, воды которых несли мертвые тела, и болота, в которых навсегда исчезали дезертиры. Запах разложения и скрип петель. Бессонные ночи, воровство, предательство, попытки солдатни взять её силой и жизнь среди элитного подразделения Трефов. Доспехи, сменившие платья, меч старого Псаря, до тошноты напившийся крови. Все ради одного. Все ради Фридриха. Сколько лет она искала брата? Фрида потеряла им счет. Сколько лет она не могла принять смерть родного человека? Все эти годы. Дама Треф искала и не находила, но сейчас сквозь узкую щель забрала…
     — Падла! — взвыла она словами, которым научил её одноглазый. — Баба! Сука! — Но не было слез. Страшнее врага не придумать, но его судьбу Фрида уже решила. — Гнида! Вошь!
     Бойцы Пурпурной Саламандры подхватили её крик, и, несмотря на то, что кальтэхауэры не знали их языка, брань возымела успех.
     — Баба пошла в атаку! — перекрикивая бой, орал командир. — За бабой!
     Вытесненная с холма пехота подхватила:
     — За Святой!
     Фриде было наплевать. Смерть Волдо отучила её плакать, смерть Фридриха научит вновь. Вокруг умирали люди и рождались легенды.
     Гхарр заставил войну забыть о девушке в мужском доспехе, на это у него еще хватало сил. Их вторая и последняя встреча должна была произойти. Он наконец-то встретил свое Семя войны и прямо сейчас испытывал гордость за свое детище.

25

     Правый фланг пехоты был смят и отброшен. Секари перегруппировались. Лотар принял решение во что бы то ни стало спасти Саламандр, и каждый секарь поддержал это решение, хоть обдумывать его не было ни сил, ни времени. Грошевые секари прорубали строй кальтэхауэров, дабы высвободить Трефово войско, взятое в кольцо. В пылу битвы Фридрих увидел отца, возвышающегося на холме. Отца, отстраненно наблюдавшего за происходящим. Он выглядел точь-в-точь, как в тот день, когда убили маму, кузнеца и рыжего щенка. Глаза отца пылали золотым огнем. Удар в шлем привел секаря в чувства. На холме, как и за мгновение до этого, был Великий Змей Исенмара.
     Строй противника был нарушен. Фридрих и еще несколько человек устремились вперед, прорубая путь сквозь толпу одетых в кожи и кольчуги врагов. Лотар и остальные шли сзади.
     Краем глаза Фридрих видел, как Даму Треф стащили с коня.
     — Погибла, — решил он и продолжил сражаться. Без сил и обломком меча.
     В воздухе заиграли золотые песчинки. Никто, кроме Фридриха, не видел их, и никто не слышал ужасный голос Гхаррра:
     — Иди ко мне, мальчик! Ты не посрамил дорог Войны.
     И Фридрих пошел. Удары проносились мимо него, противники смотрели сквозь него. Он шел по стоптанной луговой траве, по втоптанным в землю подсолнухам. Он оказался перед тем, кого люди конунга Эгиля называли своим богом.
     — Я ошибался насчет тебя, — сказал ему Гхарр, — но твоя судьба не менее значима.
     Фридрих выхватил боевой нож и попытался закончить войну одним ударом. Он бился отважно, но бой оборвался молниеносно. Меч змея с легкостью прошил его тело насквозь. Умирая, он так и не увидел свою сестру, но она видела его сквозь узкую щель забрала. Его и его убийцу. Огромный мир сузился до крохотного куска земли и мести.

26

     Отбив первый удар Фриды, Гхарр почувствовал, как Семя прекратило свое существование и крохотные, но крепкие корни вцепились в иссохшую почву дорог Войны.
     — Ты прекрасна, — ухмыльнулся он. — Ты невероятна!
     Парировав второй выпад, он контратаковал, и шлем слетел с её головы. Корни уходили все глубже и глубже. Гхарр понял, почему именно эта девушка стала его судьбой.
     — Ты пришла на дороги Войны дорогами Скорби.
     Она не отвечала. Оставшись в подшлемнике, Фрида лучше видела своего врага. Война — прекрасный учитель фехтования, прав был Псарь, дважды спасший её и единожды ранивший её сердце. Змей уклонился от удара и совершил ложный выпад, который Фрида не сумела прочесть. Удар. Алый росчерк. Кровь ручейком побежала по её щеке.
     Они осыпали друг друга градом ударов. Словно ярмарочные паяцы, плясали свой страшный танец и не замечали, как тысячи глаз не отрываясь следили за ними, ожидали исхода их боя. Кальтэхауэры видели Великого Змея и знали, что того невозможно одолеть. Сыны Гриммштайна видели Даму Треф, святую, девку из Пурпурной Саламандры.
     — Великая судьба! — радовался Гхарр. — Великий противник! Единственный достойный меня боец!
     Фрида не отвечала. Чуть было не потеряв равновесие, она устояла на ногах, но, сообразив, что споткнулась об руку брата, обратила свой взор на змееподобного врага…
     Сын Рогатого Пса уже не мог отбиваться от яростного шквала ударов. Великий Змей видел, как полыхают её глаза. На дорогах Войны пошел дождь.
     — Тебя невозможно сломить, — Гхарр нанес удар, вложив в него всю свою мощь. — Но война ломала и не таких.
     Удар должен был разрубить её надвое. Она закрылась клинком о выгравированных на яблоке лилиях. Меч Гхарра был подарком Рогатого Пса. Острее и крепче этого меча не существовало во всем мире.
     Великое Древо, выросшее на дорогах Войны, устремило в ледяное небо свои ветви.
     Меч Гхарра дал трещину, и искры рассыпались во все стороны золотой пылью.
     Фрида сделала полшага назад и, перехватив рукоять Лукаша Острого Сукина Сына, рубанула наотмашь.
     Дороги, придуманные Рогатым Псом, ставшие домом для его старших детей, сошлись. Гхарр и ему подобные навсегда покинули мир смертных, оставив его людям и младшим тварям. Замысел Рогатого Пса был воплощен руками несчастной девушки.
     Голова Великого Змея Исенмара покатилась с холма.
     На мгновение рев битвы смолк, но лишь затем, чтобы набраться сил и десятикратно усилиться.
     Она стояла над телом убитого врага, но не отрывала взгляда от тела погибшего брата.
     — Фридрих, — вздохнула она. — Дурная морда-голова…
     Бойцы армии Гриммштайна видели в ней ангела. Витязи Исенмара — убийцу бога. А она, упав на колени, проливала горькие слезы над бездыханным телом Фридриха. Победа или поражение, Гриммштайн или Исенмар. Ей было наплевать.
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список
Сайт - "Художники" .. || .. Доска об'явлений "Книги"