Аннотация: Студент, который не осмеливается подойти заговорить с понравившейся девушкой. Чтобы его расшевелить, наверное, нужна атомная война, не меньше. Впрочем, при атомной войне вроде бы люди умирают, а не с девушками заговаривают.
Абстрактная любовь и вечный огонь
На лекции, где угрюмый сухой старикашка читал про функцию нескольких переменных, Она сидела в двух рядах перед Санькой и он любовался ее прической; сегодня не такой удачной, какая обычно ему нравилась, но все равно одной лучшей из виденных в мире причесок: потому что ничего не могло быть, нигде, что было бы лучше компонентов ее внешности; волосы, окрашенные в светлый; сегодня - серая кофта с капюшеном.
Потом, в небольшой аудитории, где занималась одна только их группа, она сидела прямо перед ним, по диагонали, и он мог видеть ее повернутый в пол-оборота профиль, ее широкие глаза; молодой довольно мужик в огромных очках пытался что-то объяснить непонимающим студентам, что-то рисовал на доске, кого-то вызывал; то и дело Санька с тоской смотрел на часы - вот, через час, через пол часа, через пятнадцать минут занятия кончатся, и он пойдет в одну сторону, а она в другую, и до завтрашнего дня он не сможет ее видеть; ни ее лица, ни профиля, ни даже затылка; это будет пытка, это будет мучение в тесной и душной квартире, и сколько не открывай окно, никогда не развеется затхлая атмосфера одиночества и депрессии, растущей с каждой выпитой бутылкой пива и с каждой прослушанной кассетой, полной мучительной безысходной музыки.
-Это все на сегодня. К следующему разу...
О, все встают и расходятся. Санька задержался; он задержался на секунду и ему показалось, что все это заметили и посмотрели на него с усмешкой и презрением; и он сейчас же покраснел всеми своими ушами и выскочил из аудитории, и направил как мог быстрые шаги прочь, чтобы не слышать, как она смеется с подружками и говорит своим голосом - как водится, лучшим в мире - "пока".
Дома был компьютер, уже давно что-то ждущий, полный нетерпеливых писем с работы и от друзей, но некогда было их читать; вставив еще одну, еще более рвущую душу кассету в магнитофон, Санька садился перед равнодушным экраном с нарисованным на нем ядерным грибом и ждал, откинувшись в кресле, ждал завтрашнего дня; он проводил так все свои дни уже давно, много недель, месяцев, и, может быть, лет, потому что нельзя было как-либо считать время.
Так не могло продолжаться, нужно было найти выход; у Саньки уже давно не было жизни, а был - обходящийся в полтора-два литра в день транс от прихода домой до ухода на следующий день. И выход был близок, но он был так чертовски непрост, что никак не представлялся возможным: нужно было, или, признавшись, не словом, но хотя бы делом, во всем, получить благословение - ангела - с крашеными в светлый волосами - и быть в раю на всю оставшуюся вечность; или, так же признавшись, увидеть улыбку и насмешку в глазах и после этого - что? Продолжать транс перед компьютером, теперь не отвлекаясь даже на институт, и ждать, когда приедут санитары в белых смирительных рубашках? Потому что нельзя будет перенести улыбку, и насмешку, и тем более понимание, и потому нельзя будет перенести, что однажды уже перенесено.
Санька видел улыбку, улыбку легкую из-за сознания собственной привлекательности, и скользкую из-за отрицательного свойства ответа, улыбку на ее губах, он слышал ее слова: "нет, не стоит", в миллиардах комбинаций, и от этого разум уезжал в невероятные дали, этого нельзя было перенести, он не мог возвратиться; Санька чувствовал: все неправильно; он, во-первых, мучается, потому что ничего барышне не говорит, во-вторых потому что каждый день и час представляет себе отрицательный ответ; и логика говорила, что это бред и самый худший вариант поведения, и та же логика говорила, что после неисчислимого времени, проведенного в мыслях об отказе, ничего кроме отказа получить невозможно!
Буквы, с течением суток, становились светлыми на черном фоне, и за окном или зажигались звезды, или освещенная огнями города висела сплошная облачность, или струи дождя или мохнатые хлопья снега оставляли свои следы на оконном стекле.
Ночью, когда он, сидя в кресле и глядя на экран с постоянным рисунком, думал только о том, как приятно умереть от наслаждения в случае, если она дотронется до него рукой, он вдруг ослеп и не стал видеть ничего, кроме зеленых кругов перед глазами; потом его ударило по затылку, и весь дом, на восьмом этаже которого он сидел, и весь окружающий мир ударило по затылку; и он был в чистом пространстве с кружащимися звездами, и облака, которые, кажется, были, куда-то улетели на глазах, и с одной стороны окоема, нельзя было понять с какой, начался день, поднялся в стратосферу, покрылся багровым шлаком и дальше эволюционировал уже медленно, незаметно. И чудо, спасшее жизнь, было неясно; Санька оказался в сплошном облаке черной пыли, в которую превратились рухнувшие дома, и его ослепленные глаза постепенно снова приобретали способность видеть, но видеть было нечего, и сухой кашель душил. Когда наконец через муть стали проступать контуры, первым проступило далекое жаркое облако, и наконец стало видно, как далеко за городом поднимается в ночное небо что-то чернее ночи, с огненными проблесками, а на огромной высоте, казалось, застыла кошмарная туча почти погасшего огня.
Что я читал про это? Ударная волна - из-за нее болит затылок? Световое излучение - от него меня спас разрушившийся дом? Радиация? Это она сейчас проходит через мое тело и оставляет на нем свою печать, оставляет с указанием срока смерти, короткого срока, мучительной смерти; у меня сухо во рту из-за выпитого, но скоро станет сухо из-за уже убившего меня невидимого жара; да, меня уже убили и теперь долько дают подумать и помолиться. Как близок ко мне этот страшный лезущий вверх дым. Кто из вас, тех, кто сочиняли Это, вас, кто делал шестеренки и сверла для Этого, вас, кто сказали "да" в ответ на самый главный в истории моего разума вопрос,- кто из вас видел Это так близко, как это вижу я сейчас? Что бы вы подумали, увидя, что вы сделали,- да ни у одного из вас никогда бы слезы не перестали течь из глаз, потому что только находясь вдалеке, можно думать о геополитических интересах и о допустимых потерях в четверть миллиарда людей. Природа сильнее человека и непобедима; но то, что сейчас с кажущейся неторопливостью продолжает поднимать в небо в нескольких десятках километров от меня, сильнее; сильнее; радуйся, человеческий гений, ты ее победил. Теперь, сука, наслаждайся!!!
Санька стоял какое-то время, глядя на клубящуюся тучу; она была, в основном, черной, но то и дело из каких-то глубин появлялись раскаленные добела области, и от этого в мире было светло; взгляд был по-прежнему мутен из-за пива; вокруг были развалины, дымящиеся и кряхтящие, и рев пламени из какого-то невидимого далека, и резкие беспорядочные порывы ветра - хаос в перепутанной атмосфере. Потом он стал недоуменно оглядываться; потом пошел куда-то, через обезображенный до неузнаваемости ландшафт; он не задавал себе вопроса - куда.
Где же ты, хваленая гражданская оборона, где твои умные советы?
Где ты, метро, великое бомбоубежище?
Где средства долговременного предупреждения, в конце концов?
Где вы, начальники, вершители судеб? Вы попрятались в своих глубочайших норах? Вы выйдете, как предписано, "через сутки, когда уровень излучения понизится в тысячу раз"? Хотите, я постучусь в ваши бронированные сейфы, и вы там улыбнетесь отрешенно, будто бы хозяева положения? Улыбайтесь; давайте, мы никогда больше не встретимся; вы убили мир вокруг себя и он вам этого не простит. Санька засмеялся и пошел дальше смеясь - вовсе не истерично, тихо смеясь, потому что знал, что через миллионы лет планета восстановит себя, а те, кто это сделал, нет; потому что сейчас мир вокруг был счастлив, был избавлен от хлопот, от дрянных хлопот, от мыслей о том, как проехать в трамвае зайцем, где дешевле купить пива, во сколько нужно встать завтра, как сдать экзамен или получить зачет; и от мыслей о том, как жить, когда Она каждый день бывает в нескольких метрах от тебя и остается бесконечно недостижима.
Как же жить? Мне смешно. Жить - легко; я отчего-то думаю, что очень скоро мне будет лучше чем вам - неизмеримо лучше, так что даже представить нельзя; или, если я буду жив, вряд ли боль позволит мне заниматься высшей нервной деятельностью, сиречь думать. Что значит теперь - "жить"? Боже, да какая же ерунда то, что могло беспокоить раньше! Да ведь это только отсюда видно! Скоро я буду с Ним, слышите вы, зачем мне как бы то ни было жить?! Возьми меня к себе, мое обезображенное тело, мою исстрадавшуюся душу; я всего-то хотел коснуться...
Коснуться - ее.
Она бывает в относительной близости от меня?
Она - была. Была ли она - там? Если да, то что?
Она превращена - во что? Она разложена - на а т о м ы. Нельзя сказать, что от нее ничего не осталась; она вся продолжает быть, но теперь она идеально неупорядочена, она гармонична.
Хотя, впрочем, как близко она была к Этому? Вряд ли близко; скорее, не близко. Скорее, она сейчас все-таки недостаточно гармонична.
Санька посмотрел на черные облака, которые продолжали клубиться там, где раньше был город - наверное, километрах в сорока от него (т.е. промахнулись), хотя погрешность оценки таких дальних расстояний была очень велика; купол, вознесшийся на высоту десятков километров, светился, продолжал жить своей жизнью, пухнуть и расползаться. Может быть, ее прожарило неземным светом и ее закрученный огарок валяется среди уличного мусора, неотличимый от останков деревьев, машин и домашней утвари. Может быть, ее поломало ударной волной, она сейчас, перепутав руки и ноги, погребена под обломками своего дома. Где она жила?
Ах, где она жила? Ты ведь нашел ее адрес. Она где-то жила; она жила - где? Чудо спасло тебя; второе чудо должно было спасти ее. Кто-то делал журавликов. Кто-то, гарантированно, из каких дебрей памяти, делал журавликов из бумаги, по-моему, их нужно успеть сделать много, а бля... Хуй с журавлями, девушку бы найти. Где она жила? Где она лежит сейчас? Вперед!..
Слышен стон; кто-то говорит, точнее, кричит, точнее, это уже не "кто-то", это не человек, это конгломерат из души и боли, и ничего в нем нет, кроме крика, разрывающего глотку или уши. Кто это идет по улице, выше застывших изломанных машин? Зачем стоишь ты одна, опора лэп, почему не лежишь с подругами, какие красивые гирлянды изоляторов на тебе. Где живет моя любовь, проведи меня; ты видишь, я весь горю; огонь во мне, неугасимый огонь во мне - убил меня!
Где живешь ты? Веди меня к себе. Думай обо мне - я услышу твои мысли и приду к тебе - хотя почему бы тебе думать обо мне? Разве кто-то знал обо мне? Разве кто-то знал о том, чего я хочу, разве покраснение моих ушей было настолько показательным, что ты догадалась, что я думал о тебе? Это неважно... Где ты живешь - в этой части города. Я найду тебя сейчас, этой ночью, сколько времени на часах - Санька посмотрел на часы - но поскольку случившееся было, несомненно, началом апокалипсиса, время кончилось и времени в мире больше не было, и Санька покачал головой - опечаленно. Вокруг были развалины и кто-то говорил и кто-то ревел (огонь); не было ярких огней и громких голосов, был багровый свет, льющийся нЕоткуда, и был слитый воедино гомон тех, кто почему-то не умер сейчас, кто почему-то решил умереть только завтра или послезавтра. Здравствуйте, мертвые; зачем вы плачете и кричите? Что занимает ваш разум сейчас, зачем это нужно, кому? Это - суета.
Вот улица, по которой я ходил; вот ущелье среди осевших бетонных громадин, вот железные скелеты машин и - редко - мягкое, обернутое в ткань под ногами... Вот здесь я стоял когда-то, мечтая о ядерной войне, и думая, как бы прекрасно поднимался черный дым над горизонтом - отсюда и досюда. Вот он поднимается, он услышал меня. Любые желания сбываются. Любое счастье придет к человеку. Я так долго просил о своем счастье: о ней, о ее ласковом взгляде, о ее любом взгляде, кажущемся мне ласковым, о ее, опять-таки, крашеных волосах и о губах, к которым хочется прикоснуться, хотя бы гелевой ручкой. Ну в крайнем случае - взглядом.
Вот здесь я учился! Вот здесь я провел свои лучшие годы; кто сейчас стонет из-под этих гор? Что он там делал ночью? Главное, зачем он стонет теперь-то?
Привет. Как жизнь? Что мне сказать ей, когда я ее увижу? Будет ли она жива или мертва? Найду ли я ее? Найду, потому что все сбывается сегодня, этой ночью, заведомо - этой: всяко должно сбыться до моего конца, ориентировочно двое суток, но день нарушит романтику, день разрушит, днем случится что-нибудь грязное, или очнется штаб гражданской обороны или еще какая-то хуйня, я должен найти ее до рассвета. Сейчас ночь, когда сбываются мечты; сейчас, сбудется...
Нет ничего прекрасней, чем встречать рассвет с любимой девушкой; наверное. И я встречу рассвет с любимой девушкой - сегодня в любом случае! Еще раз, будет ли она жива или мертва? От этого зависит, что ей говорить. Если она мертва, то тот мир, в котором она сейчас, огромен, как я ее потом там найду? Я не хочу ее терять; я найду ее здесь, но найду ли я ее там? В небе не было видно звезд. Не было звезды, к которой можно было бы обращаться как к ней, как всегда обращался, сидя в своем неизбывном трансе перед компьютером с вечно нарисованным ядерным грибом. Оглянись; какой жалкой пародией кажется теперь этот рисунок...
Санька долго шел по городу, который еще жил темной, больной, бесцельной жизнью, огромному городу, в который не попала страшная бомба (неужли была отведена в сторону славными пво?), но который тем не менее был разрушен ее всепобеждающей силой; который был разрушен, но не убит первым ударом, слишком он для этого велик... И город теперь, медленно, умирал вместе со всеми его обитателями.
По случаю конца света время испортилось - окончательно. Когда Санька дошел до улицы, на которой должна была жить Она, было уже утро, но солнце едва угадывалось сквозь застилающие небо мутные тучи. То, что при взрыве выросло выше всяких облаков, теперь расползлось, рассосалось, вернее, заполнило все пространство; было душно из-за пыли и из-за вьющихся из-под развалин дымов; прошло шесть часов с радостного момента; наступило утро первого дня; и был день первый, так ли. И был день последний, возможно.
Она должна быть вот здесь, вот здесь; и, естественно, он ее нашел, он не мог ее не найти.
-Привет. Как жизнь?
Она посмотрела на него невидящими глазами. Потом улыбнулась:
-Порядок...- и после паузы:- ты в контрольной по матану решил пятую задачу?
-Это о чем?
-С повторным интегралом.
-Да вроде бы, хотя не уверен в правильности.
-Объясни мне,- сказала она и посмотрела испуганно,- у меня там ничего не получалось.
-Бумаги нет... и ручки...- сказал Санька, похлопав себя руками по карманам; рюкзака у него с собой не было; рюкзак остался - дома; дома - это где? Санька обвел глазами окружающее: горы щебня и железа, грязного бетона, какого-то тряпья; видимость - двести метров, дальше - мутный туман, то медленно влекущийся, то внезапно закручивающийся в буйные вихри; бледное свечение означает поднимающееся где-то солнце; на ближайшем перекрестке что-то горит, гигантский костер, языки пламени выше всех разрушенных домов, отсюда тоже - душный дым; и звуковой фон: из мглы - шум огня, невнятный обреченный говор и еще что-то скрежещит и скрипит... Нигде не было ни чистой бумаги, ни ручки, хотя все дома превратились в свалки и в них наверняка было много бумаги и ручек. Гелевых в частности; Санька посмотрел в ее глаза; он никогда раньше в них не смотрел.
У нее были волосы - невнятного бледного цвета, слипшиеся от крови; распухшие, с просинью губы, черная грязь на лице; на ней было надето что-то очень легкое и при этом порванное, она сидела на асфальте рядом с Санькой, в полуметре от него, это было тело, которое он хотел уже почти бесконечное время, это было сознание, к которому он испытывал такие же чувства; Санька оглядел себя, свои грязные джинсы, свои рваные носки, и мысленно махнул рукой, решив, что такой вид теперь является в какой-то мере общепринятым. Он подумал, не пахнет ли от него пивом, но это он уже не мог проверить; тем не менее он очень боялся, что пахнет...
-Черт с ним с матаном,- сказал Санька,- потом объясню. (Что было еще говорить? Санька не знал, он потому и не разговаривал, не предпринимал никаких действий в отношении своего таргета, потому что совершенно не представлял - что ей нужно говорить. Следует ли говорить о себе? Следует ли спрашиваеть ее о чем-либо? Следует ли держаться нейтральных тем,- до каких пор,- или можно перейти к сути: я хочу тебя, и я хочу твое внимание и участие, уже с незапамятных времен?).
-Она там лежит,- сказала девушка, кивнув в сторону ближайших развалин. Санька непонимающе посмотрел на нее и туда, куда она указывала, но не понимал, но видел только рядом с собой бледную девушку и чуть дальше - такое же бледное замыкание окоема. Чадная мгла то подбиралась совсем близко, то вдруг, влекомая ветром, расступалась, и были видны далекие зубчатые контуры.
-Кто - лежит?- не понял Санька.
-Ну, она,- девушка сделала жест руками, пытаясь что-то показать, но ей не удалось и она лишь смущенно улыбнулась.- Или я.
Между тем Санька уже испугался, хотя не понимал еще - чего. Все время он был сравнительно спокоен, а с тех пор как нашел Ее - даже радостен, но сейчас вдруг тоска и предчувствие великой беды подпрыгнуло откуда-то из глубин сердца и не отпускало. Санька посмотрел на развалины хмуро, потом на девушку - тоже хмуро, и почувствовал, как сердце бьется - тяжело, отчаянно, из последних сил.
-Где лежит?- спросил он, не говоря себе, о чем идет речь.
-Да вот же, совсем близко.- Девушка тем не менее не демонстрировала желания встать, и поэтому Санька, посмотрев недоверчиво на нее и на мир вокруг, направился к ближайшей куче хлама. Едва отойдя от девушки, он уже заметил среди пыльных обрывков и обломков что-то, что могло быть только обсуждаемым; и чем дальше, тем медленнее он шел, и остановился метрах в пяти от лежащего на земле, искалеченного, порванного тела, остановился потому, что с такого расстояния человека еще нельзя было опознать. Он боялся, что, если сделает еще хоть несколько шагов, то увидит, что этот труп - все что осталось от его любви, его желания, его стремления, всей его цели. Или нет, не все что осталось? Санька не знал, что нужно будет делать, когда он увидит, что это все-таки Она. И поэтому он не подошел к лежащему телу; все было ясно и так, но получать последнее доказательство все равно было черезчур страшно. Он повернулся и посмотрел на девушку, которая по-прежнему сидела на асфальте, спиной к обломку фонарного столба, сидела и смотрела на Саньку тупым, печальным и испуганным взглядом. Что же это означало?
Саньке с самого начала казалось в ней что-то странное - признаться, идя от своего дома к ее, он в какой-то момент испугался, что, если она жива, но в панике, нервничает, как нелегко будет ее тогда успокоить - но, как ему показалось, девушка все перенесла очень спокойно. Но сейчас он вдруг увидел ее иначе, все ее спокойствие оценил совершенно иначе: она была шокирована. Она была, может быть, цела физически, но она была в шоке из-за пережитого.
Точнее - из-за непережитого. И физически она была не цела; как раз физически она была мертва.
Ну так я тоже. Так значит, я уже Там?..
Не совсем понимаю. Я в общем-то боялся того времени, которое придется провести до смерти, потому что совершенно не знал, чем его заполнить; но раз я уже мертв, значит, никаких неприятных переживаний у меня впереди уже нет? Значит, я должен радоваться. Я правда не видел своего тела среди развалин своего дома, но я ведь не искал. Вот здесь лежит мертвая девушка, а вот здесь сидит она же. Ладно, потом разберусь.
Но что-то было не в порядке с сердцем - оно по-прежнему было неспокойно, да что там, от его чудовищных толчков Санька вздрагивал каждую секунду. В чем же дело? Он стоял, смотрел на девушку, в ее глаза; в глазах что-то было, ее взгляд не был пуст, но то, чем он был наполнен, вселяло в душу лишь режущую тоску и совсем не вселяло - в разум понимание. Отчего мне так страшно? Чего я еще не понял? Почему я испугался подойти к ее мертвому телу?
Какое-то несоответствие.
Санька оглянулся - мгла сгущалась, откуда-то несло белые с желтизной клочья дыма, но Санька стоял не шевелясь. Вокруг - мир, переживший ядерную войну, и я в нем нахожусь, значит я не мертв. Вот это и есть несоответствие.
С другой стороны, девушка, с которой я разговариваю, мертва. Из этих соображений, я тоже должен быть мертв, тем более что это существенно легче допустить в условиях, опять-таки, ядерной войны.
Санька несколько раз повторил два этих довода, в пользу одного и в пользу другого предположения, и каждый раз, произнося в уме одну из этих фраз, он был уверен в истинности именно ее, и он никак не мог понять, в чем же тут подвох, как выбраться из этого парадокса. Было знакомое чувство, что он не учитывает чего-то важного. Что истина - проще.
Сердце, и без того разрывающее грудь, вдруг поднялось к самому горлу и долго мешало дышать, потом ненадолго отпустило, но вернулось... Никакого парадокса не было. Санька был мертв и то, что он видел вокруг себя, было тем, что он заслужил своей жизнью. Вокруг была скрытая в дыму злоба и беда; вокруг было пыльно и душно, и внутри было пыльно и душно; в нескольких метрах сидела девушка, шаг к которой наконец-то был сделан и идти оставалось всего ничего.
Санька смотрел на нее сквозь мутный дым, которого вдруг стало особенно много, вглядывался в ее глаза, которые казались особенно красивыми потому, что зрачки расширились и белков почти не было видно.
Нужно было какое-то время так постоять, прежде чем брать ее за руку и вести куда-то.
Из тумана вынырнул грязно-коричневый танк с фигурой в костюме химзащиты на броне.
Санька подошел к девушке, помог ей встать, и они, держась за руки, глядели на подъезжающую машину.
Человек пошевелил раструбом противогаза и неровно двинул автоматом. Наверное, ему хотелось нас расстрелять, но это было уже никак невозможно.