Аннотация: Вот и встретились Макс Волин и Игорь Яровой. Судьбоносная, надо сказать, произошла встреча.
Официантка, проходившая мимо, свернула к нам. Она была одета в белую рубашечку с пышным жабо на груди, красную с черным отливом бархатную жилетку и серенькие брюки. На шее у нее красовался красный галстук -- бабочка.
-- Люсенька, милочка, -- Игорь приобнял девушку пониже талии, однако, почти не касаясь материи брюк. -- Принеси нам... Так бы и зацеловал тебя всю, у, сладенькая, -- вытянул он губы трубочкой и пару раз причмокнул. Глаза его замаслились и заблестели еще сильней.
-- Игорь, отпусти, -- игриво улыбаясь, пыталась вырваться Люсенька, вдруг обнаружив, что Игорь обнимает ее сильнее, чем бы ей того хотелось. -- Ты же знаешь, у нас с этим строго. Игорь, если увидит Карен, то мне не поздоровится.
По миловидному личику Люси, ее пухленьким губам, накрашенными яркой алой помадой, симпатичному носику, и смешливым глазам, подведенными синей тушью с блестками, было видно, -- она сама не прочь пофлиртовать с Игорем.
-- Тебе Карен -- босс, а мне -- друг, отличный дружище, у которого тыщи и тыщи! Макс, чего изволишь и жедаешь? Пользуйся случаем и насыщайся дарами Карена. Отдай свою интереснейшую желудочную книгу, Люся. В ней, Макс, написано больше разумного, чем в тех, что продаются в магазинах. Кроме моих разумеется. А самое любопытное, в ней нет ни капельки вранья, чего не скажешь о моих. Все взято из жизни и соответствует желаниям потребителя.
Игорь отобрал у официантки меню в коричневом плотном дерматиновом переплете и, высвободив девушку из своих объятий, раскрыл и передал книгу желудочного разума мне.
-- На, выбирай, чего там жаждет твоя изголодавшаяся душа или желудок -- это уж кому как. У меня душа и желудок неотрывно связаны узами братства, порушить которые не в силах ни все девять муз, вместе взятые, ни самый изощренный повар.
-- Нет, спасибо... не хочу, -- тихо отказался я, вспомнив о пропущенном ужине, а пообедать мне не довелось, и мысленно проглотил слюну.
-- А, фальшивая скромность юности! -- воскликнул Игорь и обернулся к ожидавшей заказа Люсии. -- Уговорила, давай сюда свое хваленое мясо под лимонным соком по-бразильски, -- сказал он с некоторым брюзжанием, как будто девушка только и делала, что во всех красках расписывала вкусовые качества мяса по-бразильски. -- Шашлыка бараньего давай. У вас он чудно готовится. Гарниром -- вареную картошку. Неси нам марочное вино, плод урожая пятьдесят второго года прошлого столетия, что лет двести пылился в полулежащем состоянии в заветных подвалах именитых виноделов Парижа, выжидая своего законного вскрытия, и называется он "Ангельская кровь". О, прекрасная, утоляющая любую жажду, рубиновая жидкость! Благодать, подаренная виноградом и небесами, дар свыше, которого мы едва ли достойны; нектар богов, а не вино! Бутылки две тащи... и не свищи, -- ни к селу не к городу добавил Игорь. -- Чего смотришь, будто тебе предложили помахать метлой и окунуть холеные ручки в ведро с грязной водой и тряпкой?
-- Игорь, -- жеманно хихикнула Люси, -- ты же знаешь, у нас нет такого вина, и все равно спрашиваешь.
-- Ну, вдруг на земле наступил рай, и оно у вас появилось. Короче, надежда умирает последней, -- пожал плечами Игорь и с горьким сарказмом спросил, -- а скажи, детка, полагаясь на свой изумительный и тончайший вкус, у вас вообще водятся хорошие напитки?
-- Есть "Янтарное золото", -- равнодушно сказала Люси, не подозревавшая ранее о наличии у себя тончайшего вкуса.
-- А, знаю, знаю, замечательное вино с трепещущим вкусом гречишного меда цвета золотистой спелой ржи и ароматом вечерней Испании... Кажется, -- Игорь пощелкал пальцами, -- восемьдесят третьего года позапрошлого столетия. Все эльфы в восторге от него, а гномам почему-то не по нутру. Сварливые сволочи, что и говорить.
-- Игорь, не хочу тебя расстраивать, но на бутылке указана дата разлива: шестидесятый год.
-- Значит, спутал... Эти плутоватые и нечистые на руку дельцы обожают придумывать похожие названия. Всего пятилетней выдержки, говоришь? А, тащи, -- махнул рукой Игорь и весело подмигнул мне. -- Будем пить пойло, коровью мочу, разбавленную с ослиной. Кажется, для вкуса в него добавляют капельку медицинского спирта, чтобы не так явственно отдавало и не слишком сводило челюсти от кислятины. А так ничего -- не бургонское, не кахетинское, но пить можно, если нос зажать, хе-хе.
Девушка, получив заказ и заодно прибравшись на столе, удалилась. Похоже, она успела привыкнуть к подобным комментариям. Игорь выпятил подбородок и почесал его двумя пальцами.
-- Знаешь, чего не хватает твоим рассказам? -- спросил он.
-- Оригинальности, -- осторожно предположил я.
-- Меня; а точнее, моего участия в их нелегком рождении, взрослении, оперении и становлении на ноги: крепкие, толстые и несокрушимые. Я тут намедни подумал с глубокого, правда, похмелья, но, заметь, подумал. Думать, вообще, мне не свойственно, а твои рассказики заставили меня задуматься, поселили в моей голове благородные ростки мысли. Задумываться о чем-то, терзаться, создавать себе проблемы... Скажи, кому это надо?
-- Никому, -- сглотнув, сказал я деревянным голосом.
Игорь нахмурился, чуть с боку посмотрел на меня и стал похож на чем-то недовольного дряхлого голубя.
-- Ты это брось, -- строго сказал он. -- В Библии написано: "Не создай себе кумира", вот и не создавай его. Там вообще много чего умного, вымеренного веками, написано, да люди читать разучились. Им больше нравится издавать книжонки, типа, "Верное истолкование Библии" с подзаголовком: "Прежде чем брать в руки Библию, внимательно изучите нашу книгу и воссияйте вместе с нами и нашим Небесным Отцом!", чем дать понять человеку, что он сам должен дойти до всего, а в затруднительных случаях ему всегда поможет Бог. Вот и сияют в своих храмах блаженными имбецилами, и ты сияй вместе с ними. По их разумению, так и выходит. Я самый обыкновенный человек, как и ты, с той лишь разницей, что пишу намного искусней тебя. Опыт, знаешь ли, опыт.
Подошла сверкающая фирменной улыбкой Люси. Она несла поднос с тарелками, бокалами и бутылками злополучного "Янтарного золота". Расставив все на столе, девушка удалилась, и Игорь кровожадно вонзил вилку с ножом в так и сочащийся жиром шашлык. Вилка тремя длинными зубцами проткнула мясо насквозь, обнажая розоватую плоть, и скрипнула по тарелке. Нож активно поддержал вилку в ее начинаниях, издав такой скрипучий визг, что обеспокоиться могла и тарелка.
-- И какой дурак сказал о художнике, обязанном голодать? -- внезапно спросил Игорь и, уперев ножом и вилкой в тарелку, разорвал кусок шашлыка, отправил его в рот и прожевал. -- Все голодные люди одинаковы и хотят одного: наесться и утолить свои первые эгоистические желания. Кто не хочет -- неразумен. Наевшись, они делятся на людей мыслящих и не мыслящих. Не мыслящий, набив брюхо, заваливается спать, а проснувшись, продолжает удовлетворять свои остальные, не менее эгоистические желания. Почему он так делает? Ответ очевиден: да вокруг так делают, и он без зазрения совести и без оглядки назад, с широко раскрытыми глазами совершает фатальный прыжок в засасывающую воронку общества и вместе с остальными вращается и вертится в ней, насквозь пропитываясь общими соками, а затем бесследно растворяется. Мыслящему же вращаться в общей воронке скучно и неинтересно. Он не хочет жить обычной жизнью и избегает ее стандартов, как может, но создает свои собственные, оригинальные стандарты. Он, наевшись и освободив свой разум от первобытных инстинктов, начинает думать, следовательно, воображать и, как итог, творить. И не спорь, -- предупреждающе сказал Игорь с набитым ртом, одновременно разделывая следующий кусок. -- Сначала наешься, а потом можешь, брызжа слюной и стуча кулаками по столу, до разрыва капилляров в глазных яблоках спорить со мной, но заметь, что существование и тех и других необходимо: они были, есть и будут и враждовали, враждуют и будут враждовать между собой. Одни никогда не поймут, как могут жить другие, а другие -- чего хотят первые, когда и так все есть: водка, бабы и жратва. Такая жизнь очень проста и по-своему интересна, но она одноклеточна и дальнейшего развития в себе не содержит. А тут тебе и духовные поиски, и дхармы, и нирвана -- все далекое, сбивающее с панталыки, непрактичное и непонятно для чего придуманное. Ведь с одной стороны человеку так мало надо для счастья, а с другой, ан, нет, господа! Не будем свиньями и все тут, а будем мы морально высокоразвитым гражданским обществом, в котором у каждого вместо паспорта и страхового свидетельства белеют крылья за спиной и светится нимб над головой. А во дай мне определение единого счастья, Макс?
-- Счастье -- это...
-- Молчи, молчи, а то выдашь какую-нибудь глупость. Ты не знаешь, что такое единое для всех счастье. Я не знаю, что такое единое счастье. Никто не знает, что такое единое счастье. Для всех оно разное, но я уверен, определяется оно, исходя из моральных устоев и жизненных ценностей каждого отдельного человека. А на ниве чего формируются эти самые моральные устои и ценности в каждой отдельно взятой человеко-единице? На ниве его воспитания. Но, ни родительского и детсадовского воспитания, ни знаний, получаемых из скучной школы -- учебной и школы улиц -- суровой, ни, не дай боже, влияния армейской службы, а на ниве собственных переживаний и умозаключений -- на основе само-вос-пи-та-ни-я. Все перечисленное, безусловно, оставляет свой след, но итоги подводит сам человек, и поверь, в его власти стереть эти следы или проявить их с поразительной ясностью и четкостью. Подростком человек начинает делать первые выводы, первые и самые серьезные... Но не буду тебя грузить, Макс. Ты и так сделал достаточно смешное лицо, хе-хе. Есть я хочу, вот что.
Игорь замолчал и продолжил терзать мясо и надпиливать тарелку. Я вовсе не собирался, брызжа слюной, спорить до потери сознания с Игорем, но заметил, что Пушкин любил поспать днем. Не знаю, почему и с чего вырвалось это замечание. Наверное, хотел показаться умным в глазах известного писателя и ляпнул первое, соскочившее с языка.
-- Это который? -- резко, настороженно и настолько враждебно спросил Игорь, что наполовину проглоченный кусок застрял у меня в горле.
-- Александр Сергеич, -- откашлявшись в сторону, уточнил я, -- других не читал.
-- А то знаешь, последнее время этих Пушкиных развелось... особенно среди поэтов. На почве всей этой пушкиниады у меня сложилась математическо-литературно-уничтожительная формула. Слушай: Пушкин А. равняется: Пушкин Б. в кубе плюс Пушкин В. в кубе. Александр Сергеевич мог спать хоть целые сутки, просыпаться на час, написать очередное незыблемое творение, затем снова завалиться на боковую и дать храпника. Шучу конечно... Или тебе более по нраву стихи Есенина?
-- Есенин -- отличный поэт, -- тут меня опять понесло. -- Если Пушкин -- интеллектуал, то Есенин... как бы это сказать...мм...
-- А никак не говори, черт с ними, -- резко перебил Игорь. -- Для меня никогда не существовало абсолютных авторитетов. Ну, так готов стать моим равноправным партнером?
Игорь схватил открытую бутылку вина и торопливо, с какой-то особой заботливостью в движениях и выражении глаз, разлил ее содержимое по бокалам. Один из бокалов он придвинул поближе к моей тарелке.
-- Партнером? -- тупо переспросил я, проклиная свою стеснительность.
-- Партнером, -- кивнул головой Игорь. -- У меня есть черновые наброски к новому роману, и ты мог бы оказать мне посильную помощь в его написании. Да обрастет остов железобетоном! Гонорар делим пополам (это заветное для многих начинающих писателей слово Игорь произнес довольно небрежно, он будто отфыркнулся от него). Прочитав твои рассказы-каркасы, я понял, вот он, тот человек, который освежит меня, подобно северо-западному бризу и подобно Пегасу, ударившему копытом, подвигнет к новым литературным подвигам. Хотя тот больше поэтов в темечко долбил почем зря, а меня хоть долби не долби, а чужого не вдолбишь.
Мой рот раскрылся сам собой, и голова помутилась окончательно.
-- Вы шутите? -- заикаясь, переспросил я, не веря своим ушам.
-- И опять он выкает! -- с интонациями Юлия Цезаря, с горечью воскликнувшего "И ты, Брут!", обратился Игорь к своему бокалу вина и, между прочим, поднял его на уровень лица и увеличенным глазом посмотрел на меня сквозь стекло, заключающее темно-янтарную жидкость. -- Моя интуиция клопом кусает и свербит о том, что тебе надо срочно выпить. Это помогает раскрепощению от ложных предрассудков. Бокал вина, это Макс. Макс, это бокал вина. Так выпьем же за нас четверых. Друзья, прекрасен наш союз! Он, как душа, неразделим и вечен...
Мы, чокнувшись, выпили. Винный знаток из меня никакой, и достоинства "Янтарного золота" остались незамеченными. Напиток показался горьковатым. Чуть пригубив его, я поставил бокал на стол и все от той же некоторой смущенности вытер губы салфеткой. Игорь вылакал свой бокал до дна, удовлетворенно икнул, причмокнул губами и сыто огляделся, как должно быть, оглядывались флибустьеры в портовых тавернах перед многомесячным плаванием. Похоже, перед моим приходом Игорь пил не одно шампанское.
-- Значит, согласен? -- произнес он, закуривая сигарету.
-- Да, конечно... Просто все это как-то...
-- Эээ! -- басом протянул Игорь. -- Для меня самой ошеломляющей неожиданностью в жизни стало то, что мой первый роман "Мистер, верните мне душу!" был опубликован и даже имел некоторый успех. Я взираю на него с высоты моего теперешнего положения, вот как на тебя, и понимаю: он создавался в дикую и мрачную эпоху хаотичных и сумбурных потоков бессознательного словоизлияния и мути, именуемого в просторечье графоманством. Странно было наблюдать, что он понравился такому количеству людей.
-- А я бы не назвал ваш... твой роман плохим, -- с живостью возразил я. -- А его четвертая часть, в которой Садлер возвращается в ад, просто гениальна! Читаешь описание ада, и мурашки по спине ползают. Между прочим, нередко возникал вопрос: а сам автор случаем там не побывал?
-- А ты еще не понял? -- Игорь перегнулся через стол, облокотился на кисть руки с дымящейся сигаретой и поманил пальцем. Я нагнулся через тарелку, и он прошептал мне на ухо. -- "Мистер, верните мне душу!" писался именно там, среди гиены огненной! Я, объятый клубами черного дыма и хлопьями гари, летел вниз, сидя на стуле и, с трудом удерживая ноутбук на коленях, печатал то, что происходило перед моим взором. Внизу зияла преисподняя, заглянуть в которую значило одно -- лишиться рассудка. Яростное, как в эпицентре взорвавшегося бензовоза, полыхавшее вокруг пламя жгло мою кожу, опалив почти все волосы и оплавив клавиатуру по краям. Я задыхался и порой терял сознание, но упорно продолжал печатать. Это были самые кошмарные дни в моей жизни. Жуткие насекомые вроде скорпионовых мух на лету впивались в лицо и жалили руки, мешая печатать, словно чуяли свою скорую смерть. Мертвые фантомы, обреченные на страшные мученья до следующего прихода Христа, стонали и глядели на меня черными глазницами. В их свежих, кровоточащих ранах и язвах дымились горящие угли. Несчастные тянулись ко мне руками, объеденными до костей. Огромные демоны, состоявшие целиком из чернеющего огня с кровавыми всполохами, оседлав своих адских жеребцов, ржание которых заставляло стынуть кровь, с кривыми ножами в руках охотились на пленных ангелов, отрезая им крылья....
-- Заключительная, пятнадцатая глава "Мертвее некуда", -- восхищенно произнес я.
-- Да уж, мертвее некуда, -- ухмыльнулся Игорь, наливая вино. -- Сегодня распиваем бутылку, потом еще одну... потом еще... одну. С завтрашнего же... нет, с послезавтрашнего дня, приступим к каторжной по объему, накалу страстей и мысленной игре работе. Пока еще не поздно, давай обменяемся телефонами.
Мы обменялись телефонами. Последующие события моя память, не привычная к столь обширным влитиям спиртного, увы, не сохранила, оставив какие-то обрывки. Наступило то самое "поздно". Помню, к нам подсело несколько друзей Игоря. Узнав, что я названный соавтор Игоря, меня поздравили и не преминули выпить по этому поводу подряд по три рюмки водки, которая непонятно как, самым загадочным образом успела появиться на столе. Помню еще, я, порядочно нагрузившись, отправлялся в опасные странствия вместе с опытным в подобных маршрутах штурманом Игорем. В путешествиях, до предела насыщенных непреодолимыми препятствиями и аномальными местами, мы постоянно упирались в одну и ту же неприступную и нескончаемую стену, вражески настроенную к нам, и иногда самым подлым образом становившуюся полом. Несмотря на все опасности, до туалета мы неизменно добирались. Помню, там, с непонятным упорством, неоднократно, пытался вывернуть желудок наизнанку. Туалетным же одиночеством пользовался беззастенчиво и глумился страшно: корчил сам себе рожи в зеркальце, рассказывал своему отражению анекдоты и заставлял его смеяться над ними, обижался на себя, обругивал отражение последними словами и остервенело, с азартом, заплевывал его обильными, но не очень меткими плевками. С точки зрения науки мое поведение выглядело пугающим и необъяснимым. В конце концов, отражение обозлилось и сказало, в туалете ведется скрытое наблюдение, чем и отбило малейшую охоту к посещениям уборной. Кажется, мною овладел пьяный стыд, и краска залила мое лицо. В дальнейшем, при необходимости, я выбегал на улицу. На обратном пути злостно терроризировал признаниями в любви клерка с крысиным лицом. Полного понимания вроде так от него и не добился, но так затискал и зашугал, что тот при моем появлении делал ноги, запирался в своем гардеробе и сквозь решетку, пугливо сверкая белками глаз в темноте, следил за мной.
Последующее рассказывать не стоит; исход нашей судьбоносной встречи ясен и так.