Север Юрий Н. : другие произведения.

Два письма

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
Оценка: 7.00*3  Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Завершение трилогии, начатой рассказами "Пятнадцать капель лауданума" и "Suolo beato". Горечь невысказанных слов тихой неаполитанской осенью.

  

Два письма

Посвящается леди Excellent Evil

Но ужас смерти, близкой, неотлучной,

Постиг я лишь наедине с собой,

В мельканьи дней под лепет однозвучный,

В усталости души, ещё живой...

Н.Минский, 1907.

  
   Анри Мильн Эдвардсу,
   наб. Вольтер, 7, Париж.
   15 октября 1844
  
   Дорогой учитель!
   Простите, что пишу Вам так поздно - поверьте, тому есть веские причины, и когда Ваши руки коснутся конверта, выпуская на волю эти строки, я уже буду свободен. Теодор уехал в Беневенто; его давно приглашали прочесть курс лекций, и я настоял - не хочу, чтобы он видел меня сейчас, не надо. Мальчик не заслужил такого зрелища.
   Времени у меня не слишком много, а вместить в слова хочется целый мир - похожее чувствовал и Тео, но у моей сказки, в отличие от его, не самый счастливый конец, хотя... я просто плачу свою цену за двенадцать лет безоблачнейшего счастья.
   И за то, что было в Париже, зимними ночами.
   Эта осень, спустившаяся на мягких лапах с гор, вольно воцарившаяся над заливом рыжей рамой, в гирляндах шафрановых листьев и аромате жареных каштанов, отличалась какой-то пронзительной, всепрощающей мягкостью, и я читал в глазах упряжных лошадей, горлиц и псов ласковое сожаление - будто они о чем-то знали, будто хранили тайну, несли ее сквозь сентябрь в пене облаков и огненном вине опадающих листьев. Осень... Вы не застали ее на юге, торопясь во Францию, но частицу ее я все же посылаю Вам - золотой лист катальпы, такое не растет и в Саду Акклиматизации.
   Он станет вторым, главным письмом, в его линиях, узоре причудливо сплетенных жилок, Вы прочтете то, что я оставлю за пределами бумаги - просто поднесите к лицу хрупкую золотую фольгу, и подумайте обо мне... если, конечно, хотите. Я не настаиваю, может быть, Вам будет важно вызвать в памяти, хоть на минуту, мой образ - неважно, ученика или того человека, что совсем недавно улыбнулся Вам на набережной Неаполя...
   Прохладными ночами, полными прозрачных паутинок, я все чаще вспоминал о нашей последней встрече - Афина Паллада, с чего я взял тогда, что она - "последняя"? не знаю... но Ваш силуэт, Ваш голос, движения Ваших рук запечатлелись в памяти с обреченной четкостью, и сейчас я могу воссоздать любой момент ее, вплоть до складок одеяла и щербинки на бокале, полном черного вина.
   Я до сих пор помню тающий вкус колотого льда.
   Сейчас рядом со мною стоит тот же самый бокал, полный до краев, но он бессилен против пожирающего меня изнутри огня - я пью вино, как воду, не ощущая вкуса, и только оно помогает сохранить ясность рассудка; я должен дописать письмо.
   И не отвлекаться от главного - а это непросто, когда болезнь овладевает тобой, и жар накатывает одуряющими, иссушающими волнами, они затопляют душу, перехлёстывая через край; опиум мешается с лихорадкой в дьявольский коктейль - теперь я чувствую не тело, а лишь ядовитый огонь. Я не боюсь боли - гораздо хуже беззащитность, полная беззащитность тела перед угрозой небытия, перед бездной, медлящей сомкнуть хватку. Самое ужасное, Мильн, это отсутствие власти над телом, той самой власти, заключенной в великолепной грациозности движений и их слаженности, которой я некогда гордился. В этом приближении-отдалении, в этом накате грозного прибоя, в ленивых движениях маятника от девяти до девяти и скрывается смысл, самая соль пытки воспаления, и я сгораю в расплавленных потоках, где медленно тонет все, но не в силах утонуть.
   О главном...
   Вы знаете, что я чувствовал к Теодору, только Вы поняли, почему я рискнул - и спас ему жизнь, но главного я не говорил. Никогда. Догадывались ли Вы? Мне хочется думать, нет. Да, его беззащитность, трепет юного, боровшегося со смертью тела, тела, которому нельзя было позволить умереть столь нелепо, беспомощность нежного создания - но не только. Глаза, цвета крепкого чая, прядка русых волос, прилипшая ко лбу... я любил и люблю моего мальчика, и он никогда не сомневался в искренности чувства. Но сомнения это одно, а неполнота, молчание, утаивание...
   Он не узнает, нет.
   На дне его глаз я искал спасение совсем от другого взгляда, и в объятиях пил забвение совсем других ласк, так и не случившихся.
   Страшился призраков несказанных слов - ах, Анри, это самые страшные призраки, не зря в Библии кошмаром Валтасара стали именно они - "мене, мене, текел, упарсин"... я вижу их, вижу сверкающие строки, оставшиеся непроизнесенными, и тоска сжимает мою душу пониманием - главное - умрет со мною, а Париж... так далеко.
   ... Когда я распознал первые симптомы гнилой лихорадки, то уже знал, что не выживу; годы напряженной работы и мой верный лауданум сделали свое дело. Благословенный, поэтами воспетый климат Юга, оказался бессилен исцелить.
   Dahin, dahin!
   - повторял я вслед за Гете, и Неаполь подарил мне счастье любви. Тео был рядом все это время, более преданного и трепетного возлюбленного нельзя и пожелать, верите - за долгие годы наше чувство ни на йоту не ослабело, его не марала грязь повседневности и не раздирали железные когти ревности или недоверия, оно просто было нашим воздухом, неиссякающим Граалем, мы жили так, как поют птицы, и я не могу вспомнить ни одного дня, омраченного ссорой.
   Тео... мой Теодор Лесюэр.
   Он бы ни за что не покинул Неаполь, зная, что я остался умирать, но я не мог допустить, чтобы мальчик это видел. Рядом есть синьора Бьянка, и напугавший Вас при первом знакомстве черный пес Инвариант, тихо лижущий мою руку, когда я опускаю перо. А этого мне довольно. В приоткрытое окно заглядывает легкий ветерок - но ему не потушить пламень лихорадки, не принести желанную свежесть.
   Я ни о чем не жалею.
   Некоторые люди, говоря словами Тео, есть "люди-функции от определенных переменных", они приходят в мир, чтоб довести свою функцию до экстремума, или, как более привычно звучит, выполнить свое предназначение. И мне кажется, я как раз из таких. Главным делом моей жизни была хирургия, я открыл, благодаря Вам, тот самый метод, что ныне носит мое имя, метод, позволяющий спасать ранее считавшихся обреченными, возвращать их к жизни, но большего добиться не смог, я достиг своей точки экстремума еще в тридцать втором, и не мог понять, почему даже в Дженерале, при всесторонней поддержке, не в силах сделать большего.
   Я пережил себя.
   За тощими годами научного поиска пришли тучные годы счастья, однако порою, на самом пике блаженства, чувствуя руку Теодора на прогулке или просто любуясь абрисом его профиля, когда мальчик работал, я промельком ощущал иллюзорность радости, словно ребенок, заглянувший за раму поразившей его живостью картины - там только грязноватый холст со следами клея. Изнанка реальности. Гнал от себя эти мысли опиумом и вином, потому что Тео ничего не должен был знать о них.
   И о ... зимней сказке.
   После таких пароксизмов я бывал с ним особенно, исступленно нежен, чтоб у мальчика не возникало и мыслей о том, что спасший его жизнь человек может быть двуличным мерзавцем - но я обманывал в первую очередь себя. И лауданум здесь был не помощник. Возможно, мне стоило рассказать все Теодору, признаться - Вы знаете, насколько благородна душа этого светлого мальчика: если он простил стрелявших в него, ужели не простит меня?
   Я ... не мог.
   Нес ее в себе, все эти годы, кормя кровью сердца и бережно храня немногие, надписанные Вами, книги - я вышлю их вместе с письмом, можете быть спокойны - насколько мне известно, моя хворь не передается через предметы. Не спрашивайте, почему я это делаю... я не знаю и сам. Лихорадка туманит мозг, но не может размыть Ваши черты - сейчас я вижу и сосредоточенный, чуть усталый взгляд зеленоватых глаз (на самом деле они каре-зеленые, с крапинками, но только я знаю, какими проникновенными, аквамариновыми они бывают... были... тогда), и аккуратно уложенные бурые волосы с первыми нитями седины, и морщинку от пенсне на переносице... если бы я умел рисовать, то постарался бы передать Ваши черты бумаге, но даже рука мастера несовершенна в попытке запечатлеть главное.
   Оно - больше любых слов или красок.
   Потому что живое.
   И этому тоже научили Вы. Анри, мой хороший (вымарано) если бы не Вы, я бы до конца дней не покинул секционные, не веря в чувства людей и ощущая лишь собственную ненужность - а Вы разглядели под ледяной, ироничной маской эксцентричного провансальца живую душу, Вы не побоялись предложить мне дружбу и поистине отеческую заботу, а потом -
   Впрочем, это осень. Я боялся стареть, боялся, что замок моей мечты размоют дожди, что Тео найдет свою любовь, как Вы нашли мадам Луизу - знаете, я даже представлял ее похожей на милую Вашу жену, такая девушка стала бы достойной подругой Теодора, и внутренне готовил себя к этому... а теперь так никогда и не узнаю, с кем он свяжет судьбу, и свяжет ли... Мы не говорили о будущем - для меня оно означало увядание, а у него вся жизнь была, как на ладони, этой осенью мы просто старались не разлучаться. Не физически, а духовно.
   Может быть, Вы назовете это мистикой, но я всегда чувствовал его состояние - и тогда, при первой встрече в госпитале, чуть не умер от боли. От его боли, ставшей моей. Я ощущал все, происходящее с Тео, оттого наша любовь была вдвойне сладостна, ведь его экстаз принадлежал и мне в той же степени, и тихая радость от подарков, поездок в горы, и тепло его пальцев... говорят, какой-то русский соединил кровеносные системы двух псов - дурак, жалкий дурак, замахнувшийся на недоступное рукам человека! Истинная связь - она не через сосуды или резиновые трубки, она - через эмоции. Над ними расстояния не властны. И я знаю, что сейчас мой мальчик счастлив. Его теорию оценили, лучшие умы Италии занимаются поставленными им проблемами, его признали здесь, как не признавали на родине... пусть эту неделю он проведет в научных трудах, беспримесном их удовольствии.
  
   (несколько позже, более неровным почерком)
  
   Неужели бывает в жизни такая безнадежность, когда все происходит столь непоправимо и навсегда?... Впервые за много лет мне по-настоящему страшно, и это чувство сродни липко-глубинному ужасу осознания, поднимающемуся из потаенных душевных бездн. Мое тело приняло древнюю, как мир и вечно новую тайну смерти, и как ни мучительно свыкнуться с этим осознанием, оно принесло благо, необъяснимое но желанное - отдохновение? Забвение? Бог весть... кто даст имя тому, неуловимому, что словно издеваясь, игривой рыбкой исчезает, когда собираются назвать его, вычленив из общего потока мыслей, образов и предэмоций, кипящих в мозгу, покуда жив его хозяин...
   Еще одна порция опиума, чтобы не сойти с ума. И не думать о черно-алой бездне, что пожирает меня, когда явь размывается неровными мазками леденящего жара, имя которому - Небытие.
   Нечто, заключенное во мне самом, истово рвется на волю, но понимает непреодолимость алой пелены. Не думать об этом! Хотя бы не сейчас...
   Письмо. Думать об Анри (вымарано) о письме.
   Где взять мужество? Как сказать? Я проклинаю свое косноязычие, помешавшее признаться еще двенадцать лет назад, проклинаю судьбу, устроившую между нами преграды, которые не одолеть иначе, как поступаясь честью. Но я не могу перешагнуть очерченного предками круга...
   Вы имеете право на счастье. Мадам Луиза и Ваши дети - не менее. Помните, я подарил Тонио меркаторский глобус? Малыш так хотел стать путешественником, он сидел у меня на коленях, расспрашивая про Прованс... непременно, просто непременно съездите туда, друг мой, дети влюбятся в звенящие над витражами хоралы, голубые предгорья Альп и в вежливых савоярских овчарок.
   Ах, Тонио уже такой большой... сколько ему сейчас, семнадцать? И Мари - настоящая красавица... я знаю, ведь Ваша дочь просто не вырастет дурнушкой. Остальные - Анри, почему Вы так мало о них писали? Я хочу знать все, слышите? Кем они стали, на кого учатся, о чем мечтают... Они так чудесны... и я желаю им счастья, чистого, не отравленного колебаниями и половинчатостью. Счастья, Анри...
   Которым дышишь, как воздухом.
   Я знал, что умру этой осенью. И когда Тео говорил о Рождестве, переводил разговор в другое русло - ах, какой здесь декабрь, чудо (вымарано) чудо мое! Снег никогда не выпадает, во всяком случае, на памяти старожилов его не было, тепло, словно в Париже в апреле, и двери украшены венками из пиний... а большеглазые лохматые детишки лаццарони, словно сошедшие с полотен Джиордани или Риберы, нахальные и застенчивые одновременно, так трогательно распевают песенки о трех волхвах и с искренней улыбкой желают всем встречным процветания... сумерки такие тихие и ультрамариновые... синее безмолвие над уснувшим заливом. Мы всегда накрывали стол для десятка сорванцов, Теодор обожает с ними возиться, они там математические ребусы решают. А я сижу и курю, глядя, как самые младшие пытаются уговорить Инварианта поиграть "в лошадку". Это Рождество малыши встретят уже без меня...
   Вы подарите Тонио и остальным поездку в Прованс? Остановиться можно в моем замке, это несколько лье западнее Рье, расколотая башня и старые крепостные стены. Очень живописно, мадам Луиза наверняка оценит.
   Подарите карту Прованса... на листочке катальпы, которого я не могу коснуться губами, я не могу поцеловать (вымарано) Вашу руку...
   там к югу от Мустье есть волшебные скалы и водопадик. Маленький, но кристально-чистый. И вода играет... словно нимфы пляшут.
   Его нет на других картах.
   Афина Паллада, как душно!
  
   (неверным почерком, карандашом; строчки пляшут и наползают одна на другую, многие слова вымараны)
  
   Уговорил Бьянку вынести меня на террасу. Из зеркала глядит существо с красными глазами и синяками на лице и шее, сидеть из-за болей в пояснице практически невозможно. Обмакивать перо в чернила тоже, пишу примотанным к запястью карандашом - если я его выроню, то уже не смогу поднять.
   На террасе пахнет мокрыми листьями и утренними туманами, Инвариант обожает ворошить носом шуршливый ковер и искать ежиков... Она сказала - прошел дождь, и похолодало, закутала меня в мохнатый горячий плед - я содрал его, как только Б. ушла, я не мог ощущать прикосновения его к коже, в тех самых местах, где ее целовали (вымарано) Ваши губы (вымарано), но она помнит, она все помнит, и в этом мое проклятие.
   Как забыть Вас, Анри? Как похоронить в памяти события минувшего июля? Двенадцать лет, мой хороший, двенадцать лет я ждал этого момента, двенадцать лет счастья были лишь прелюдией к истинному, невозможному, прекрасному... (неразборчиво), впрочем, Вы не хуже меня помните о случившемся.
   Но время еще есть. Пока ясность мыслей не растаяла от нескончаемой лихорадки, от огненной стены, палящей рассудок днем и ночью, я пишу, и значит - живу. Меня поддерживает только радость Теодора - сегодня утром я даже проснулся от ее всплеска, и необходимость докончить письмо Вам.
   Анри... радость моя (вымарано), сердце мое, надо, надо ... сказать. Как? ... Афина Паллада, эта лихорадка... только б найти слова, почему я их не помню, почему так стыдно (вымарано) сладко (вымарано) непривычно писать об этом?
   Учитель... так лучше, так я не собьюсь на слезы и буду держаться за это слово, как утопающий за спасательный круг... утопающий в океане жара, желтого жара, кровавого жара, из меня идет кровь, и я не могу даже пить...
   Это не я.
   Урод в зеркале с потрескавшейся сухой кожей, пятнами на шее и опухшим животом - разве это тот, (вымарано, но читаемо) кого Вы называли "своим Дженни"? Разве ему Вы дарили...
   Я больше не в силах черкать Ваше имя. Оно проступает на бумаге, как кровь на запястьях.
   Главное, чтобы Теодору было хорошо!
  
   Не могу долго писать. Кровь из-под ногтей - не запачкать бы бумагу.
   Нельзя посылать письма крови и слез...
  
   Но - надо?
  
   Анри... чудо мое... я ведь Вас только любил, если по-настоящему. И в ту ночь, когда наконец, переступил через себя, через дворянский кодекс этот глупый, когда мы слились, и Вы... (вымарано) и Вы взяли меня, мое тело, Вы подарили мне себя, только тогда я был счастлив так, как никогда не мог быть счастлив с Тео.
   Запрещал себе...
  
   Обманывал? Не знаю.
  
   Ничего.
   Ничего не говорите Тео. И Инварианту, он все понимает.
   Он не лижет моих рук - они пахнут кровью и ложью.
  
   (почерк почти неразборчив; отдельные слова)
  
   Анри... этой ночью... так странно, чувствовать как внутри рвется что-то... наверное, важное... порвалось, когда меня клали на кровать... не помню, сегодня ли? Может, и неделю... или прошлой зимой...
   Очень больно
   Лау...данум... через силу
  
   Полегче... только слабость. Инвариант скулит
   а лист бумаги... огромнее стола и карандаш
   Тяжелый, как свинцовая болванка
  
   Он тоже лжет... не верьте... верьте ему... Золотой листик (неразборчиво)
   Слушайте его
   Я не вижу, пишу ли я, но... писать надо
  
   Иначе я умру
  
   Кто водит моей рукой.................................................................
  
   Анри...
   Цепляться за имя, всего четыре буквы, а в них мир... Анри... Ан...
  
   Люблю
  
  
   Люблю Анри
  
   ......................................................
  
  
   Люблю
   Дж
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   1
  
  
  
  
Оценка: 7.00*3  Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"