Аннотация: финал истории. Весна 1829 года, Фроланд.
La révélation de Jennaro
Мне так больно от жизни. Но как в светлое счастье
Ты в себя мне поверить позволь.
На груди твоей нежной претворить в сладострастье
Эту тихую, тихую боль.
Пусть не будет огня. Пусть не будет так шумно.
Дай к груди головою прилечь.
Наше счастье больное. Наше счастье безумно.
Наше счастье надо беречь.
Виктор Гофман, 1906
... Дженнаро безучастно поднял взгляд: бледно-золотой свет гас в провалах зрачков, как в двух безднах - на миг Кристине показалось, что перед ней мертвец, по прихоти судьбы продолжающий ходить и разговаривать, и фройлен Кемп прижмурилась, отгоняя морок. Танкреди продолжал смотреть сквозь нее с равнодушно-изучающим выражением, его губы кривила чуть заметная усмешка; девушка инстинктивно коснулась волос, обернувшись к зеркалу, но тут же вспомнила, что зеркала завешаны, и ее щеки залила легкая краска. Возможно, она придала фройлен Кемп шарма - но не в глазах Танкреди, у которого самая прекрасная женщина могла вызвать лишь смешанное со скукой отвращение, словно тропический мохнатый паук. Видам молчал.
"А она, пожалуй, красивее меня, - между тем думала Джермена, в который раз за минувшие недели незаметно изучая лицо Кристины, - полные губы, кругленький подбородок, нежный природный румянец, большие глаза и пышные каштановые локоны, отливающие бронзой... все, чтобы нравиться мужчинам!" Она скользнула взглядом по кокетливому, несмотря на траур, платью фройлен Кемп: пышные буфы рукавов, подчеркивающий высокую грудь корсет, бант на поясе, - женской части Танкреди порою тоскливо хотелось примерить роскошь кринолинов, но желание это сгорало, не успев и вспыхнуть как следует - так, в следующую секунду Дженнаро внутренне усмехнулся: "Афина Паллада, передо мною всего лишь оболочка; может быть, достаточно гармоничная внешне, но нелепая духовно... полноте! И о какой духовности вообще тут можно говорить, когда все мыслимые силы тратятся на преодоление чисто внешних недостатков и возвеличение того, что она полагает достоинствами... глупо!" Тонкие длинные пальцы коснулись серебристых локонов, небрежно сминая их: Танкреди не носил перстней, считая кольца лишь помехой в работе, требовавшей абсолютной свободы рук; кроме того, они вызывали у видама мысль о браке, усиливая омерзение перед сковывающим движения металлом.
Кристина отважилась снова взглянуть на видама: он действительно производил странное, необычное впечатление. И что-то тревожащее проступало в безупречной пластике движений худощавой фигуры, смесь капризного мальчишества и - намек на страшную, сокрушительную силу, готовую разить без предупреждения, намек на змеиный бросок, что длится короче мгновения, и это впечатление только усиливали струящиеся вдоль щек спирали локонов, придавая мсье Дженнаро сходство с Медузой-Горгоной, и, взрослый, зрелый, твердый контур губ властного мужчины, и мягко скошенный подбородок, более подходящий юной фройлен, о эта белая кожа, над белым воротничком, о пена старинных фламандских кружев в вырезе камзола и на манжетах, откуда как бутоны лилий, выступают узкие кисти с фарфоровыми пальцами, стройные ноги, обтянутые шелковыми чулками цвета северной ночи, и крохотные, как у ребенка, ступни в туфельках с пряжками, сияющими лунными камнями, ноги, привыкшие бесшумно ступать по лучшему паркету, по истертым плитам замковых дворов, ноги, уверенно продетые в золотые, луковицеобразные стремена старинной Haute Ecole... Его присутствие здесь, в скромном фроландском доме смутно тревожило Кристину, и она призналась себе, что как это не удивительно, но ревновала видама к Нильсу в последние дни его жизни; глубинным, животным чутьем, даже не чутьем а предчутьем, диким, лесным нюхом самки ощущала в нем... соперника? Или - соперницу? Уж слишком женственным иногда бывал видам; порой под складками одежды, всегда застегнутого наглухо строгого камзола ей казалось, проступали очертания совершенно не мужского тела, и движения Танкреди, движения, текучие как воск, завораживающие помимо воли тоже явно не свойственны были юноше; видам лениво мигнул, и девушка порывисто стиснула подлокотник. Нет, невозможно долго выносить этот внимательный, пристальный свинцовый взгляд, полный невыразимого магнетизма - казалось, глаза видама принадлежали очень старому, прожившему деятельную и полную невзгод жизнь, человеку, что совсем не вязалось с нежной кожей и девически длинными шелковыми ресницами. Именно поэтому Кристина истово желала, чтобы видам уехал как можно скорее... ах, ну да, и чтоб он не узнал про ее тайну, разумеется - фройлен Кемп понимала как наблюдателен Дженнаро, и оттого изо всех сил старалась выглядеть безутешно, но прилично скорбящей девой.
Неожиданно Танкреди улыбнулся. Очень спокойно, даже ласково - как человек улыбается безобидно напроказившему щенку, но девушке стало по-настоящему страшно - пряталось ли за улыбкой нечто, эту улыбку разрушающее, или улыбка была своего рода предупреждением, но на секунду Кристине показалось что в кресле напротив нее непринужденно устроился пушистый таежный зверь, готовый в любую минуту взвиться смертоносным прыжком. Холодный пот выступил на лопатках, платье прилипло к спине и в горле пересохло; видам сделал изящный жест рукой, и полированные ногти отразили солнце.
- Я понимаю Ваше нетерпение, драгоценная мадмуазель, - о, эта гладкая, чуть небрежная речь со смазанными окончаниями и легким грассированием, как плеск ручья по окатанным камням, о эти губы... - и сам, честно говоря, не собирался здесь задерживаться, но так вышло, что наш дорогой районный медик Свенсон, на плечи которого ложилась тягостная обязанность прозектора, вчера заработал жутчайший прострел, и великодушно доверил мне выполнить его работу, благо степень доктора медицины позволяет...
- И... - не понимая, протянула Кристина.
- Секция займет совсем немного времени, - отрешенно ответил видам, чуть подняв уголки губ, - я напишу заключение о причинах смерти и отправлюсь на родину. А эта милая бумажка развяжет Вам руки.
В его словах не было и намека на иронию или угрозу, но Кристина еле удержала стон: Танкреди знал все! Девушка нервно передернула плечами, не сводя вопрошающих глаз с видама, чье лицо в тусклом свете апрельского утра приняло странное, томительно-жестокое, какое-то несвойственное мужчине выражение; всё с той же полуулыбкой, обращённой, скорее, к его собственным мыслям, он закончил:
- Что ж... в этом Вы правы, изумительная! Быть гувернанткой у фабриканта или женой почтенного профессора геологии - выбор предсказуемый, и будь я женщиной, - на мгновение в прозрачных омутах вспыхнули ледяные кристаллы беспощадной иронии, - м-мой выбор тоже был бы предсказуем... но каждому свое, не так ли?
- Откуда Вы знаете? - с нервической улыбкой спросила фройлен Кемп, не обращая внимания на повисшую над залой настороженную тишину.
- Остывает на снегу
Дверной порог.
Если чувства мне не лгут -
То я банкрот
Но карты скинуты.
Блаженны те, кому фортуна ссудит в долг.
- Внезапно сменив тему, он насмешливо процитировал слова старой любовной песенки. И тут, же, совершенно серьезно:
- Вы просто платите свою цену... я не о деньгах, хотя... в наш век валютой может стать совершенно все, что угодно.
Он словно невзначай глянул на пышные кружева корсета и снова пронзил взглядом ее зрачки - Кристина ощутила себя форелью, попавшейся сразу на два идеально прочных крючка; в любую минуту бедная рыбка могла расстаться с пронизанной светом искрящейся горной рекой чтоб жадно хватать воздух, вздернутая умелым ловцом. Коснувшись сухим языком губ, она прошептала:
- Что... Вам нужно? Я... могу заплатить, правда не слишком много, я ведь просто гувернантка... пока что, - быстро добавила она, - но когда стану фрау Кейльгау... у меня будут деньги, герр Танкреди. Это только вопрос времени, - пальцы в замешательстве теребили край скатерти.
Лицо видама исказила презрительная гримаса; он поднялся одним плавным движением и оправил шейный платок, чуть удлиненные к вискам холодные глаза цвета дымчатого хрусталя, хранили непроницаемое выражение уверенного в себе хищника, и, одновременно, Кристина была готова поклясться на Евангелии, в расширенных зрачках мелькнула чисто женская, опасно тлеющая ревность.
- Магистра Кейльгау можно поздравить с удачным выбором, - спокойно сказал видам, - помнится, в детстве я любил сажать двух сколопендр в одну банку... Я выполню свою часть работы, мадмуазель Кемп, и можете не сомневаться - Вашего счастья не омрачит никто. Не в привычках симуранов трогать падаль, - совсем тихо добавил он; фройлен Кристина не расслышала последних слов.
***
"Секционное искусство ничуть не менее почетно, чем искусство капельмейстера или ваятеля, - любил повторять мэтр Бейль, и сейчас Дженнаро снова слышал его глуховатый голос с легким бретонским акцентом, - все эти три профессии отличает совершенное владение рукою, но если капельмейстеры извлекают звуки, а скульпторы создают форму, то мы - открываем истину, а она, дети мои, любит почтительность и мастерство - не чувствуя скальпеля, хорошим прозектором никак не стать". В опыте секции, - продолжал мысль Танкреди, - врач, вглядываясь в зеркало смерти, открывает для себя и других истину жизни. Свидетельствуя о ней, он вместе с тем загораживает от других зеркало смерти, в котором сам ищет и обретает знание и власть над страдающим телом. Когда-то, в пропахших карболкой и сыростью прозекторских Сорбонны, сие представлялось важным, сейчас же...
Он не мог объяснить себе, какая сила с внезапной непререкаемой властностью бросила его в эту авантюру - почему рискнул заплатить Свенсону за симуляцию прострела, отчего решил что именно его руки должны коснуться Нильса после смерти, но - действовал, как всегда с тщательной обдуманностью, за которой только сам Дженнаро видел полыхающую пасть безумия - что-то сдвинулось в мозгу двенадцать часов назад, со смертью Абеля, что-то погибло в нем самом, незаметное окружающим, незаметное никому - но безумно важное, то, чему нет и не может быть названия, но самый проницательный взгляд не отметил бы в видаме никаких перемен - так глубоко пролег душевный разлом.
Кристина, магистр Кейльгау, затхлый прудик мещанского счастья - все перестало существовать, когда Дженнаро переступил порог маленького углового закутка, наскоро приспособленного под прозекторскую; что ж, приходилось работать и в худших местах. Он глубоко вздохнул, стараясь добиться ледяной четкости мыслей и движений, без которой не бывать хорошему анатому, и откинул непослушные пряди назад; руки не дрожали, хотя и были холодны. Согреть их не удавалось.
Смилодон, хорошо вышколенный слуга с темным прошлым и респектабельным настоящим поджидал Танкреди - вышколенный как служебная собака, он уже разложил инструменты, обмыл тело и теперь ждал новых распоряжений; Дженнаро лениво взмахнул кистью.
- Свободен, Крис... - в голосе проступила хрипотца и он недовольно кашлянул.
Слуга коротко кивнул и скрылся за дверью; долгие годы службы научили его бесшумно появляться и так же неслышно исчезать. Танкреди был один.
Коснувшись пальцами простыни, видам на секунду замер, затем единственным резким движением сдернул ее. Слабый, едва уловимый, запах начинающегося распада, этот невыразимый Leichengiftwein щекотал ноздри анатома, пробуждая в памяти анфилады фамильного склепа под Рье, синие витражи зимнего собора и звенящую, мистериальную тишину "пылающих часовен", и, переводя дыхание, Дженнаро нежно дотронулся до щеки Нильса, ощутив шелковистый лед, провел пальцем от угла челюсти и вниз к шее, где проступала яремная вена, полная густой, свернувшейся крови; мелко дрожа, видам на миг растянул рот в собачьей усмешке; он напоминал опиомана, и пламя свечей отражалось в бездонных глазах - они утратили льдистый холод, теперь это были глаза глубоко страдающего, но вместе с тем бесконечно счастливого существа, глаза визионера, увидевшего Елевсинскую мистерию, где смешались воедино экстаз, боль и нечто, соединяющее противоположности, могучая, неукротимая сила, тысяча имен было у нее, и не одного истинного. Это нежное лицо, совсем юной чистоты линий, морозно застывшие веки, сквозь них проглядывали белки глаз; ресницы, темные и длинные, как мех сибирского соболя, и невесомо пушистые волосы цвета старого золота, не стриженные во время болезни и слегка отросшие, они слегка вились надо лбом и мягко падали на виски, казалось еще хранили частицу жизни, отрицая смерть... бархатная кожа, лунной белизны, алебастровая скандинавская кожа, и это тонкое тело с выступающими ключицами и ребрами, с восхитительно впалым животом, равнодушно простертое на грубо оструганных досках, восхитительная окоченелая неподатливость мышц... Другие прозекторы перед началом работы ханжески накрывали лицо и пах умершего салфетками, но Танкреди глубоко презирал подобную практику, как и использование эфирных масел, чтобы перебить этот нежный, восхитительный аромат шелкопряда, слабый и призрачный, как лунное сияние за полосою тумана. Сейчас для Дженнаро не было иного мира, кроме заключенного в доверчивом безмолвии чуть приоткрытых сухих губ, в ровных, как вычерченных бровях и прилипшей ко лбу прядке темно-золотых волос, в этой древней как мир и вечно новой тайне смерти, которую впустило в себя измученное болезнью тело, этой тайне остановившегося сердца, навеки замершей груди, которая с таким напряжением ловила последний глоток воздуха, этой великолепной тайне угасших страстей и стремлений... Джермена опустила голову, целуя грудь Нильса, и кольца пепельных волос щекотали мертвую кожу, пока губы спускались все ниже, и ноздри трепетали, как у скакового коня на самом бешеном галопе - она терлась щекой о его живот, стремясь пропитаться несравненным ароматом шелкопряда: этот запах, тонкий, сухой и пряный, запах палой листвы, камней, личинок, исходил от кожи Нильса, и уже распространился по его волосам, как духи. Опьяненный, одурманенный им, видам принялся нежно покусывать кожу на внутренней поверхности бедер, полузакрыв глаза - пот бисеринками выступал на лбу, и тело охватывал лихорадочный жар, внизу живота сладко ныло, но это было неважно; Дженнаро забросил колено на стол и через мгновение был уже рядом с Нильсом; его локоны упали на лицо Абеля, смешавшись с волосами усопшего, серебро и золото высшей пробы, - и тогда он впился в мертвые потрескавшиеся губы, с запозданием ощутив дорожки слез на щеках. Шепча бессвязные слова, он покрывал поцелуями лоб умершего, его веки и губы, но... внезапно тревожный колокольчик прозвенел где-то в глубине одурманенного сознания - надо было приступать к работе.
На безупречно чистой льняной салфетке ("Смилодон, пройдоха, поди с кухни заимствовал!") блестел, отражая свет, серебряный скальпель; Танкреди медленно сомкнул пальцы на рукояти, ощутив приятный холодок металла и подождал секунд десять - он презирал новичков и дилетантов, отличавшихся нервозной спешкой и, как результат, вопиющей неточностью - сам он никогда не опускался до подобного, и сейчас чувствовал скальпель как идеальное продолжение руки, дарящее чудесную легкость и точность движений.
- Тебе не будет больно, - шепнул он в безучастное ухо, отбросив упрямые пряди. - Все будет хорошо, любовь моя.
Снова поцеловав его грудь, Дженнаро молниеносно сделал разрез от ключиц до середины живота - постороннему показалось бы, что по телу провели тонкой кисточкой, смоченной в темно-красной краске, затем - два поперечных, от каждого плеча к середине груди. Лицо анатома приобрело то пронзительно строгое выражение, что отличает профессионала за сложным, но любимым делом. Не обращая внимания на кровь, пятнающую старинное фламандское кружево манжет, он отвел лоскуты кожи в стороны - испод был желтого цвета с сеточкой сосудов и кое-где набухали капельки мертвой крови, как маленькие гранаты, и рассек мышцы; влажно блестя, обнажились ребра, похожие на желтоватые пальцы; Танкреди вскользь улыбнулся и взял с другой салфетки пилу. Кости послушно подались, и Дженнаро удивленно поднял бровь, оценив состояние легких - удивительно, как Нильс протянул целых полтора года. "Хмм... там же живого места не было, - он осторожно извлек почерневшие остатки, отделив от плевры и бросил их в формалин, пусть Свенсон на досуге поглядит под микроскопом, - но боролся за жизнь до последнего". Диагноз не оставлял сомнений - фибринно-кавернозный туберкулез легких, осложнившийся плевритом; мадмуазель Кемп могла не волноваться - с таким действительно не выживают, и ее браку нет никаких преград, думал Дженнаро, а Джермена приникнув к зрачкам изнутри, пыталась понять, пил ли Нильс поцелуи иных губ, касались ли его бедер иные руки... И это только распаляло огонь Танкреди. - Мне все же хочется думать, что твоя чувственность спала, что формы Кристины вряд ли могли заставить тебя забыть обо всем на свете... безумец, я смею льстить себя надеждой, что оказалась первой в твоей жизни! А в чем смысл - быть первой, если после меня уже никого в твоем бытии не будет? Разве не это главнее?" Для Дженнаро вопрос первенства - пустяк, но не для Джермены. Дикая, сумасшедшая мысль вдруг пронеслась в голове Танкреди и, отложив скальпель, он наскоро обтер руки простыней, медленно как сомнамбула снял камзол и панталоны, оставшись в одной рубашке - перед ним лежало тело Нильса с распоротой грудью, а в прозрачных глазах анатома полыхали костры на которых принимала казнь душа. Он мгновенно очутился на столе, прижался грудью к груди трупа, совершенно не думая в эту минуту о заражении; коснулся бедрами неподвижного таза, словно пытаясь согреть остановившуюся кровь - волосы упали на глаза Джермены, прилипли к щекам - она напоминала вакханку, для полного сходства не хватало лишь запутавшихся в серебре локонов листьев плюща; низ живота ее что-то щекотало, и на восхитительно короткое мгновение Танкреди показалось, что с нее совлекли кожу, вонзив в тело сотни тысяч игл, она ощущала его холодную плоть, но не знала, что делать дальше, пока блуждающий взгляд не упал на поблескивающее в глубине грудной клетки сердце. Дженнаро взял его в ладони как драгоценный экзотический цветок и осторожно потянул - оно вполне помещалось в руках, чем-то похожее на диковинный спелый плод, - не удержавшись, анатом поцеловал его, о этот солоноватый вкус, эта одеревенелость застывшего мускула; помогая себе скальпелем, видам извлек сердце и медленно провел им по своей груди: немного крови из перерезанных сосудов оставили темные пятнышки на атласистой коже андрогина. Снова поцеловав Нильса в губы, Танкреди продолжал вести сердцем по своему телу, чертя иероглифы, будто желая холодом смерти потушить яро пламенеющий костер, а затем, погрузив мертвое сердце в другую емкость со спиртом, поменьше, снова прижался к телу, обхватив его бедрами, и, грациозно изогнувшись, добился своего... минуту он слышал только грозовой гул крови в ушах, сердце мчалось галопом, затем, обессилев, он рухнул рядом с телом и лежал, отдыхая - бока ходили, как у загнанной лошади, рубашку можно было выжимать.
Тяжелые шаги в коридоре вернули видама к реальности; с усилием вынырнув из затопившего пределы души золотого океана, он поднялся и механически привел себя в порядок. Смывать кровь с лица и шеи пришлось долго, но подозрения красная вода в тазике вызвать ни у кого не могла, ведь вскрытие - довольно грязное дело. Несколько раз глубоко, на пределе вздохнув, Дженнаро улыбнулся и приступил к зашиванию разрезов - в отличие от большинства своих коллег, он делал это весьма аккуратно и тщательно, стараясь скрыть следы своей работы, ведь именно такое отношение, как любил повторять мэтр Бейль, и отличает анатома от мясника. Закончив, Танкреди погладил Нильса по волосам и, прощаясь, несколько минут внимательно смотрел на его лицо, стараясь запомнить малейшие детали.
Времени уже не было. Он поставил банку с сердцем в чемоданчик и быстро защелкнул оба замочка.
Анатом открыл дверь за секунду до того, как на ее ручке снаружи сомкнулись пальцы Свенсона - старый хитрец все же решил подстраховаться и теперь сонно разглядывал осунувшееся лицо Дженнаро, на котором живыми были лишь мерцающие глаза.
- Препарат на столе, герр доктор, - сухо сказал Танкреди. - Все данные, необходимые для отчета... Прошу простить, меня ждет экипаж... Да, вот еще, - замер на пороге, просвеченные шафрановыми лучами солнца пепельные волосы казались нимбом, - передавайте самое искреннее пожелание счастья фройлен Кемп.
... уже в пути, отъехав от Фроланда на достаточное расстояние, и плотно опустив шторки, он извлек из чемоданчика таинственно преломляющую свет банку, где в прозрачной жидкости диковинным фруктом колыхалось сердце Нильса и прижал губы к холодному стеклу.