В городе Иерусалиме нет моря: есть холмы, есть горы, есть просто равнины. Но моря нет. Мне жаль. Я мог бы сейчас лежать на тёплом, улыбчивом песке и смотреть на седеющие барашки волн. Я мог бы мочить подошвы ног в морской воде, и играть, на виду у всех, крепкими ещё мышцами живота. Пить турецкий кофе в прибрежном кафе, чувствуя солоноватый привкус ветра и твёрдость песчинок под ногтями.
Если бы в Иерусалиме было море - воображаемую линию горизонта пересекали бы лёгкие парусники, рыбачьи шхуны и большие многопалубные корабли. Город пропах бы рыбой и креветками, засинел бы полосками моряцких тельняшек, засиял бы огнём блях, кокард и пуговиц с якорями. Матросы из разных стран и континентов подметали бы широкими штанинами городские тротуары. Разгорячённые ромом и вином, пели бы они песни, били бы друг другу лица и искали бы искренней, доступной любви.
Господи, как было бы хорошо, если бы в Иерусалиме было море. В нём купались бы царь Давид, и царь Соломон, и все четыреста из известных пророков. А может, и сам Сеньор со своей мамой и апостолами, включая безобразника Иуду. Сначала бы они раздевались, а потом, кокетливо прикрывая ладошками срам, кидались бы навстречу волнам. Резвились бы, брызгались, смотрели бы на ракушки, на солнце и на купающихся женщин. И женщины те висели бы в зрачках их царственных глаз, как мокрое бельё на бельевых верёвках. И они бы, мысленно, бродили бы по вожделённым телам, от колен до подмышек, и прислушивались бы больше к зову собственной живой плоти, а не к пустому небесному эху. Перед приятной тяжестью внизу живота отступили бы и Дух, и Логос, и бог, и дьявол.
История пошла бы по другой дороге, если бы в городе Иерусалиме было море; и по какой бы она не пошла - она, несовершённая, всё равно лучше той, что свершилась. Что мы видели - пожары, кровь и трупы, чёрные одежды, кресты и полумесяцы, отвратительные рожи, свиньи над пропастью во ржи. Пробежали свиньи - оставили затоптанной рожь и развалины для археологов. Может быть, только из-за того, что в Иерусалиме не было, нет и никогда не будет моря.
Я еду в двадцатом автобусе и мне жарко. Я думаю о том, что в Иерусалиме нет моря. Господин, сидящий возле, кушает спелую, желтобокую грушу. Обыкновенный мужчина средних лет, полноватый, просто и легко одет, гладко выбрит, лысеет на макушке и на лбу. У него маленькие карие глаза: ими господин смотрит на грушу, а иногда даже на меня. И ему нравится груша, её сок стекает по подбородку, по шее, на рубашке просачиваются желтоватые пятна, а, начхать, пятна так пятна.
Господин томно вздыхает, старается продлить наслаждение от груши, а я раздражённо ёрзаю на сидении, шутка ли, я тоже хочу что-нибудь хорошее в жизни, хоть бы грушу, и что же?
Мне уже тридцать три, и прошлое моё скучнее Британской энциклопедии, и будущее моё - холодный туман. Я работаю ночным сторожем на стройке, и целый день как бы свободен, но кому нужна такая свобода? Тоска подступает к самому пищеводу, оставляя горьковатый привкус, стыд и бессмыслица, хочется ехать и никогда не останавливаться.
Да, да, сейчас я еду в автобусе, и думаю о том, что в Иерусалиме нет моря, и что мне уже тридцать три года, и что я проживаю свою жизнь совсем не так, как мне хотелось бы её прожить, и что груша, на самом деле, очень вкусный фрукт. Вкуснее, чем яблоко.
Еду я в двадцатом автобусе. Июльская жара, пахнет дерматином, пахнет сукном, пахнет чьими-то вспотевшими подмышками. Господин закончил кушать грушу и крутит в коротких пальцах плотный хвостик, не знает, куда его выкинуть. Возле водителя стоит маленькое мусорное ведёрко, но людей в проходе стоит множество, а господину пробираться через весь салон в тягость, и он, сделав непричастное лицо, кидает грушевый хвостик под сиденье, на пол.
Знает ведь, подлец, что некрасиво кидать мусор на пол, но тем не менее кидает.
Слабенькое, не подающее голоса суперэго, робко сидит в чёрном ящике его мозгов и позволяет господину делать с фруктовыми хвостиками всё, что ему вздумается.
Ладно, бог с ним, с господином, не судите сами и не судимы будете, автобус подъехал к площади Сиона. Я выхожу и хочу купить пачку сигарет.
Ищу лоток и нахожу его. Протягиваю продавцу двадцатишекелевую бумажку и прошу "Шератон". Продавец, статный средиземноморский красавец, протягивает мне "Шератон", роется в карманах и по прошествии пяти минут заявляет, что у него нет мелких денег для сдачи. Так что же из этого следует? Неужели он намекает на то, что я буду вынужден оставить свои собственные восемь шекелей ему на память? Нет, нет, всё гораздо проще: через четверть часа к лотку приезжает кузен красавца, он же совладелец лотка. У него наверняка есть мелочь. Я получу свою сдачу и мы будем квиты. Пока я могу прогуляться по улице, или попить кофе в ближайшем кафе, или забрать сдачу в виде гонконговской зажигалки: она стоит десять, но продавец готов отдать её мне за восемь. Два шекеля я буду иметь в качестве компенсации. Продавец ласково улыбается. Разве плохо начать новый день с подарка в два шекеля? Нет, не плохо. Я беру зажигалку, блестящую, разноцветную, с рисунком трёхголового гонконговского дракона. Спасибо, говорю я. Хорошего дня, отвечает продавец и улыбается ещё ласковей.
Я прогуливаюсь по улице Нахалат Шива, заглядывая в окна ресторанов и ювелирных студий, заворачиваю на Площадь Котов, потом опять поднимаюсь на Яффо. Ещё немного, и я зайду в книжный магазин "Стемацкий". Ещё немного, и начнётся моя история, история под многозначащим названием "Магазин "Стемацкий"".
Одной рукой она опиралась на книжную полку, а другой листала журнал с комиксами. Я видел её лицо, лицо оперной Белоснежки, лицо Барби шестьдесят пятого года выпуска, и оно приводило в замешательство правильностью своих очертаний: большие тёмно-синие глаза, пушистые ресницы, ровный нос и немного припухлые губы. Она листала журнал с комиксами и улыбалась, но улыбался у неё только рот, только красивый, красно-розовый рот, а глаза оставались отсутствующими, почти безжизненными, и это противоречие, между выражением рта и выражением глаз, создавало впечатление какой-то недосказанности, какой-то скрытой обеспокоенности. Чего-то, что и объяснить я толком не состоянии. Мне сразу вспомнился образ лермонтовского Печорина: у того выражение глаз, что бы он не делал, тоже никогда не менялось. Он то скакал на лошади, то стрелял в черкесов, он пил вино и курил трубку, он играл в карты с Максимычем, он любил девушку Беллу и дрался на дуэли с поручиком Грушницким - но всё как с гуся вода. Что свидетельствовало о тонком душевном и когнитивном устройстве героя.
Я подошёл к ней совсем близко, я мог почувствовать цветочный аромат её волос, увидеть на плече сползающую вниз бретельку лифчика и услышать лёгкий скрип бедуинских босоножек. В длинных ногтях, покрытых фиолетовым лаком, отражалось моё бледное, небритое лицо.
Вокруг нас билась в своём непрерывном потоке жизнь, ходили люди, сверкали глянцевыми обложками фотографические и художественные альбомы, шуршали девственными ещё страницами атласы и справочники. Крепкого сложения юноша настойчиво требовал выдать ему последнюю книгу Амуса Оза: дескать, у него ещё с прошлого года остались купоны на покупку в "Стемацком" со скидкой, но он не может их отоварить. Продают всякую глупость, рассчитанную на людей с соответствующим уровнем мышления - какие-то сонники, рекорды Гиннеса ( ха-ха, кто дальше пукнул), целые фолианты по уходу за комнатными растениями. И это безобразие происходит не где-нибудь, а в главном книжном магазине еврейской столицы. А Амуса Оза на прилавке не сыщешь, куда он интересно девается, у подруги на носу день рождение, а дарить нечего.
Я подошёл к ней ещё ближе, мы стояли, почти прижавшись друг к другу. Я чувствовал аромат её дыхания, аромат клубничной жвачки "Орбит без сахара".
На её шее болтался маленький серебряный могендовид. Она ни на мгновенье не отрывалась от комиксов. Я видел, я видел эти комиксы, предмет столь пристального её внимания. Комиксы про приключения инопланетян в провинциальном американском городе.
-Привет,- сказал я ей.
Она не реагировала. Она поставила журнал с комиксами на полку. Она делала вид, что ей совершенно безразлично, кто её приветствует, а кто её не приветствует. А может, ей действительно было безразлично.
Она была выше меня на полголовы. Её лицу и телу могла бы позавидовать любая, даже самая гламурная модель. В ней было немного от Феллини и немного от Бертоллучи, в то же время она походила на героинь позднего Тинто Брасса. Она была прекрасна.
-Привет,- опять сказал я.
-Привет, - ответила она.
Она ответила. Она всё-таки ответила.
-Как дела?- спросил я.
-- Гавно,- ответила она.
-- Что значит гавно?- переспросил я.
-- Гавно это гавно.- повторила она. - Что здесь непонятного?
У неё был голос, похожий на журчание ручьёв в горах Самарии. Глубокий и нежный, он радовал сердце и ласкал уши.
-- А почему гавно?- спросил я.
--А потому что гавно. А у тебя?
Я не знал, что ответить. Что я мог ответить, чёрт бы побрал того, кто сидит там сверху и пишет в книге судеб! Рассказать, что я ночной сторож на стройке? Что я неделями не разговариваю ни с одной живой душой и в последний раз спал с женщиной полтора года назад? Что я хотел бы, чтоб в Иерусалиме было море?
Я ничего не ответил, но спросил.
-У тебя совсем гавно?- спросил я.
-- Совсем. Всё гавно. И дела гавно, и комиксы гавно.
-- А где ты живёшь?
-- На Флорентин.
-- В начале или в конце?
-- Посредине, но ближе к концу. А ты где?
-- На Иехезкеля.
-- Какого Иехезкеля?
-- Пророка Иехезкеля.
-- В начале?
-- Нет, в самом конце. Прямо возле перекрёстка.
-- Какого перекрёстка?
-- Перекрёстка улиц Иехезкеля и Барона Блоха.
Нет никакого сомнения, что в то утро на всей улице Яффо не было женщины красивее её. В Иерусалиме много красивых женщин, но красота красоте рознь,
а её красота была не от мира сего, не от того Иерусалима, который трепетал
за пыльным окном магазина "Стемацкий", а от другого, небесного, золотого. И эта женщина разговаривала со мной, со мной, а не с кем-нибудь другим.
-- А ты одна живёшь или с семьёй?- спросил я.
-- Где?
-- На Флорентин.
-- На Флорентин я живу с мамой.
-- С мамой?
-- Да, с мамой. С моей мамой. А ты?
-- А я живу один.
-- Один?
-- Один.
Она улыбнулась, непонятной, но в то же время очаровывающей улыбкой. Она повернулась ко мне спиной и прошла несколько шагов направо, в сторону полки с поваренными книгами. Я боялся, что она уйдёт, убежит от меня, что наше знакомство закончится, так и не начавшись. Что я опять останусь со своими мыслями про Иерусалим и море, про своё недавнее тридцатитрехлетние и несовершенство человеческой натуры. Меня бросало то в жар, то в холод, хотелось ударить ногой по чему-нибудь твёрдому, по стене, или по двери, или по книжному стеллажу. Я волновался, что, впрочем, обычно для человека, который уже полтора года не спал ни с одной женщиной. Мысли в моей голове напоминали сваленную посредине комнаты кучу белья. Нужны носки, но их не найдёшь. А те, которые находятся, всегда с дыркой на самом видном месте. Мне надо что-то ей сказать, иначе она уйдёт, иначе она убежит и будет разговаривать с другими, с теми, у кого бельё аккуратно разлаженно по полочкам в платяном шкафу.
Я приблизился к ней сзади, близко, близко, я почти дышал в её затылок. Она раскрыла иллюстрированную книгу о приготовлении мясных паштетов. Она вглядывалась в глянцевые фотографии удивительно-изощрённых блюд и улыбалась, то ли блюдам, то ли самой себе.
-Как тебя зовут? - спросил я.
-- Меня?
-- Да. Тебя.
-- А зачем ты спрашиваешь?
-- Я?
-- Ты.
-- А почему мне не спросить?
-- А почему другие не спрашивают?
-- Не знаю.
-- Не знаешь?
-- Не знаю.
-- А зачем ты начал со мной разговаривать, ты тоже не знаешь?
-- Знаю. Мне понравился твой комикс. Чем он, интересно, заканчивается?
-- Тебе понравился комикс? Ты начал разговаривать со мной, потому что тебе понравился комикс? А почему он мой? Он мой, такой же, как и твой.
-- Да, но ты его держала.
-- Что значит я его держала? Допустим, я его держала, и что же? Зачем со мной разговаривать?
-- А почему нет?
-- А почему да? И ты спрашиваешь меня, где я живу, в каком конце, в каком начале, и всё из-за комикса? Ты хочешь ко мне в гости прийти, что ли? И целый час смотришь на меня, как на кусок баранины... На грудь, на ноги, на бёдра. Из-за комикса?
-- Не знаю.
-- Ты ничего не знаешь? Ты вообще ничего не знаешь! С кем ты живёшь....
Она разволновалась, голос её звучал всё громче и всё хриплее. Но глаза оставались совершенно равнодушными.
-- Я спрашиваю, почему ты лез ко мне со своими расспросами. Но ты говоришь, что не знаешь. Мне девятнадцать, а тебе, по виду, сорок минимум. Но ты ничего не знаешь. Может, ты ненормальный?
-- Успокойся, пожалуйста, успокойся.
-- Я спокойна, просто люблю, когда я спрашиваю, а мне отвечают. Но ты не отвечаешь. Ты не знаешь. Зато я знаю. Всё очень просто. Ты хочешь меня в свою кроватку. Ты хочешь меня трахнуть, сорокалетний дядя девятнадцатилетнюю девочку. Тебе наплевать, что я тебе в дочери гожусь, лишь бы трахнуть, а потом хвастаться перед приятелями, что я , дескать, мужчина ещё хоть куда и мне даже девятнадцатилетние не в силах отказать? Ну, отвечай!
-- Что отвечать?
-- Ты опять ничего не знаешь. А я ведь и полицию могу вызвать. И ты мой комикс, с инопланетянами, надолго запомнишь. Года на три-четыре. Сука ты! Я таких типов ненавижу, трусливых пингвинов... Будь я мужчиной, я бы вас давила, как крыс!
-- Ты меня неправильно поняла.
-- Я тебя неправильно поняла? Ты ещё имеешь наглость хамить, убожество. Посмотри на себя в зеркало...Зачем тебе комиксы, ведь ты сам и есть...
-- Успокойся. Я опять повторяю, что ты меня неправильно поняла
-- Закрой рот, лучше по-хорошему закрой. Я его неправильно поняла, вы видели такое... А ты всё правильно понимаешь, да? Не успеешь даже зайти в магазин, как всякая жалкая мутация начинает тебя домогаться...лезть своей нечистой мордочкой за пазуху...Надоело! Ты слышишь меня - мне надоело!
Её красивый красно-розовый рот искривился. Она кричала хриплым, истошным криком, многочисленные посетители "Стемацкого", как по команде, перестали разглядывать книги, журналы и справочники, интересоваться новинками и скидками, сравнивать обложки и переплёты. Все смотрели только на нас, весь мир смотрел на нас, на меня и на неё, стало тихо, совсем тихо, только её хриплый крик резал воздух, ножницами, заставляя дрожать стёкла и лампы под потолком. Грр, грр, хрр...
Время и пространство исчезли. Магазин наполнился теплотой и эта теплота окутала, спеленала меня: сначала кончики пальцев, потом руки, плечи и туловище. Кто-то подошёл ко мне сзади и я явственно услышал слово "чарльз биттер". Потом экран погас. Я потерял сознание.
Количественные изменения иногда переходят в качественные. Качественные, в свою очередь, переходят в количественные. Чаще всего никаких изменений не происходит. Всё остаётся на круги своя. Из праха ты вышел и в прах ты вернёшься. Голым пришёл и голым уходишь. Такова диалектика.
Я потерял сознание и упал на пол. Одно качество перешло в другое качество. Я обладаю слишком живым воображением: стоило мне услышать случайную фразу про "три-четыре года", я сразу же представил тесную зарешёченную камеру с трёхъярусными койками и гнусные физиономии охранников и заключённых. Я не герой и я боюсь; я вижу свои руки, скованные в тяжёлые, промасленные цепи, ноги, все в синяках и в ссадинах от побоев. Тяжёлые кулаки, превращающие мои зубы в мелкое крошево. Я не верю, что страдания имеют какой-нибудь смысл, о, я ненавижу страдания. Я пытаюсь избегать их, но они не пытаются избегать меня. И поэтому мы встречаемся, часто встречаемся...
В Иерусалиме нет моря, но в Иерусалиме есть магазин "Стемацкий", и там покупают книги, журналы, комиксы замечательные люди, отзывчивые и понимающие. Стоило мне потерять сознание, как меня, то есть моё расплющенное на полу тело, окружили человек пятнадцать. Мужчины, женщины, старики и подростки. Среди них были, конечно, и просто любопытные, всё-таки люди валяются в магазинах без сознания не каждый день. Кто-то даже злорадно хихикал - но это меньшинство, никого не представляющее меньшинство. Другие же проявили ко мне самое активнейшее участие: уговаривали продавщицу вызвать машину амбуланса
( та не согласилась), положили мне на лоб кусок туалетной бумаги, смоченный минеральной водой. Кто-то даже пытался щупать пульс. Один мужчина снял со стены вентилятор, и приставил его к моему лицу, чтобы поток воздуха привёл меня в чувство. А вы бы видели, как все радовались, когда я открыл глаза, встал на ноги и пошёл по направлению к входной двери. Смеялись, хлопали в ладоши, как дети, ей-богу, как дети...