Вместо предисловия

     У этой истории есть свои, не обязательно точно совпадающие с фактическими датами, начало и конец. Это зима 1999-2000 годов, когда до ареста автора и героя книги оставалось еще примерно полгода. И 2014-й — год, когда Украина действительно начала меняться, и в одной из самых консервативных систем исполнения наказаний в Европе официально разрешили заключённым пользоваться интернетом и мобильной связью. Пускай последняя была доступна неофициально и раньше.

      Меня с давних пор интересовал один из вечных вопросов — насколько мы вольны выбирать своё будущее, насколько оно неизбежно предписано нам судьбой? Той зимой меня не покидала мысль, что все идёт так, как предписано, и свобода выбора заключается только в том, чтобы из двух зол выбрать меньшее. Милиция, а в широком смысле, конечно, не только милиция, но и вся система, «утрамбовывала почву». Как обычно бывает в таких случаях, некоторые в ответ повели себя порядочно, а некоторые — нормально. Настолько нормально, что это внушало почти физиологическое отвращение. Игорь тогда «попал». У него не было ни единого шанса против системы и в одном он был определённо виноват — очень серьёзно переоценил свои силы, знание законов и вероятную поддержку людей, которых считал близкими. Увы.

      Замысел книги возник давно. Но только в 2015 году Игорь решился изложить свою историю. Думаю, мотивов было несколько. На свободе оставалась куча знакомых людей, близких и не очень, связанных и не связанных с работой и делами. Вероятно, Игорь ощущал, что им всем хочется знать больше, чем было написано в газетах, и главное, знать, как было на «самом деле». Не пересказывать же потом каждому по отдельности! Кроме того, ложь, повторенная многократно в СМИ, не могла не подействовать — слишком многих нужно разубедить в том, что «нет дыма без огня».

      Ещё один, по-моему, самый важный мотив. Эта история не могла случиться просто так. И она не может закончиться просто так. Нельзя просто так вычеркнуть из жизни человека семнадцать лет. Нельзя позволить этому просто «пройти». Попытка рассказать свою историю — также и попытка ответить самому себе на вопрос «как это стало возможным?».

      Мы с автором несколько раз обсуждали, какая форма книги стала бы оптимальной для чтения. Не будучи искушёнными в писательстве, решили, что лучше всего будет написать «как было и есть на самом деле». Обычно читатель ждёт от чтения удовольствия или удовлетворения, новых знаний, всплеска эмоций. Эта книга — сухая, скрупулёзная хроника. Мне всегда казалось, что острее всего чувствуешь и понимаешь те истории про войну, которые написаны языком «окопной правды», без учёта художественных канонов. А эта история, разумеется, про войну.

     Ашот Ванунц,

     вместо редактора—друг и первый читатель.

     

     Глава 1

     РОВД

     

     

     2000 год. Киев. Приближались майские праздники. Обычно я проводил выходные в охотничьем домике на берегу Днепра. И сегодня, 28 апреля, в последний рабочий день перед праздниками, я собирался отправиться туда вместе с Олей и её отцом. Мой водитель Виктор погнал на заправку автомобиль — тюнинговый «Лендкрузер», камуфлированный плёнкой «ORACAL» в белый, зелёный и коричневый цвета, с позолоченным значком «TS» на решётке капота, надписью «Top Service Racing» на задней двери и голубым логотипом «Топ-Сервис», наклеенным на капоте.

     Не дожидаясь Виктора, я попросил Володю, который в то время выполнял функции директора по спорту, отвезти меня на улицу Владимирскую, где мы с Ольгой в то время проживали, и перезвонил Виктору, чтобы он заехал за нами туда. Оле я по телефону сказал, что буду через пятнадцать минут. Затем вместе с Володей вышел из здания офиса на улицу. Я был одет в чёрный костюм «Boss», белую рубашку «Valentino», шёлковый галстук золотистого цвета «Dupont» и туфли «Versace». Свой серебристый «Мерседес» марки 600 класса S4 купе госномер 44444, стоявший перед входом в здание, я перегнал на стоянку за ворота его территории. И мы с Володей на его рабочем автомобиле «Лендровер», принадлежавшем фирме, отправились по Олиному адресу.

     Мы остановились на Т-образном перекрёстке при выезде с улицы Гайдара, на которой располагался офис, на улицу Саксаганского. Для поворота пропускали движущийся транспорт. С левой стороны на этом перекрёстке к бордюру был припаркован автомобиль ГАИ — белый «Форд» с синей полосой и мигалкой на крыше, рядом с которым находились четыре человека.

     Движение было интенсивное, и я предложил Володе повернуть не налево, а направо — по ходу движения. Он включил правый поворот, и в это время гаишники запрыгнули в свою машину. И то ли движение стало менее интенсивным, то ли Володя подумал, что нас собираются остановить для проверки документов, — переключил на левый поворот и повернул налево. Сотрудники ГАИ повыскакивали из машины. Один из них перебежал дорогу и полосатым жезлом остановил наш «Лендровер». Остальные подоспели следом. Гаишник попросил Володю предъявить документы, после чего забрал их себе. Меня также попросили предъявить документы. Я показал удостоверение Советника Президента Украины — у меня его тоже забрали. Кроме того, нас попросили сдать мобильные телефоны (после того, как я попытался позвонить Оле). Мы с Володей подчинились требованиям милиции. Нам сказали, что мы должны проехать с ними. Куда — не уточнили. На вопросы наши не отвечали. Двое сотрудников милиции сели в нашу машину. Володя оставался за рулём, а я — на переднем пассажирском сиденье.

     Милиционер показывал дорогу. Нас сопровождала машина ГАИ. Позже мне стало известно, что нас привезли к Подольскому РОВД. Мне предложили выйти из машины, затем завели в здание и провели по ступенькам вверх. Привели в небольшую комнату с окрашенными стенами, где стояли стол с бежевой полированной столешницей и два стула. Мне приказали сесть на один из них. А за стол уселся ранее незнакомый мне человек. В комнату заходили и другие люди — обменивались взглядами, словами. На меня не реагировали и на мои вопросы не отвечали.

     Я сохранял спокойствие и не расценивал это как недоразумение. Прессинг на предприятие продолжался уже два года. Но всё же я надеялся, что и эта ситуация благополучно разрешится.

     Человек за столом положил перед собой жёлтый лист бумаги и начал задавать мне вопросы, не пояснив ни моего текущего статуса, ни того, в чём, собственно, я обвиняюсь, почему задержан и где нахожусь. Представиться он тоже не посчитал нужным. Я же не настаивал, не шумел и не шёл на конфликтную ситуацию, понимая, что в скором времени всё узнаю. Поэтому спокойно отвечал на вопросы. Они были общего характера: где я работаю, где живу и такое прочее. Я бегло отвечал, демонстрируя своё доброе расположение к собеседнику. Входившие и тут же выходившие люди время от времени бросали на меня взгляды.

     Сохранялась тишина. Через открытое окно в комнате с улицы были слышны разговоры. Мне показалось, что я слышал голоса Оли и её отца, — это добавляло оптимизма: о моём исчезновении уже знают и меня ищут. Присутствующий задавал мне вопросы, ответы на которые он записывал на листе бумаги. Через некоторое время мне предложили поставить подпись. Документ был озаглавлен «Объяснительная». Я ознакомился с текстом и подписал: «С моих слов записано верно, мною прочитано. Шагин И.И.». Документ был составлен на украинском языке.

     В комнате ещё некоторое время сохранялось молчание. Потом я попросил разрешения позвонить домой. Тогда ещё один присутствующий человек сказал мне что-то вроде того, что дома своего я уже не увижу никогда и поэтому нечего туда звонить.

     Через некоторое время меня повели по лестнице этажом ниже и завели в большую комнату. Там был стол, в углу стоял флаг Украины. За столом сидела тучная женщина. Она спросила мою фамилию. Я ответил: «Шагин». И она распорядилась меня увести. Позже я узнал, что это был суд, а женщина была судьёй, и меня приговорили к двенадцати суткам за сопротивление милиции и хулиганство. Меня привели обратно в ту же комнату.

     Часы на стене показывали одиннадцать вечера. Мне было сказано всё вынуть из карманов. Я выложил на стол разрешение на огнестрельное охотничье оружие, ключи от «Мерседеса», две тысячи долларов США, несколько сотен гривен, пластиковые визитные карточки с фотографией президента АОЗТ «Топ-Сервис» и паспорт гражданина Российской Федерации. После этого была составлена опись имущества, которую я подписал. На меня сразу же надели наручники. Руки застегнули за спиной, при этом наручники очень сильно сдавили. Меня сопроводили несколькими этажами ниже — в подвальное помещение, где находились камеры. Там мне расстегнули наручники, обыскали, попросили снять и отдать ремень. Проверив туфли, вынули из них шнурки и вырвали супинаторы. После чего меня завели в камеру, в которой были обшарпанные стены, окрашенные в зелёный цвет, и лавочка шириной сантиметров сорок у стены. Было холодно. Я попытался разместиться на лавочке, чтобы уснуть. Но из-за её небольшой ширины этого не получилось. Тогда я попытался подремать сидя, но сон не шёл. Время тянулось медленно. Примерно через час открылась дверь в камеру.

     Меня вывели из камеры. Дежурный выложил из сейфа на стол мои вещи — шнурки, ремень, галстук. У стола стояли два незнакомых мне человека. Один из них был в серых брюках, жёлто-зелёно-сером пиджаке в мелкую клеточку и светлой рубашке с расстёгнутой верхней пуговицей. Глаза у него были серые, волосы — светло-рыжеватые с сединой. Он был крепкого телосложения, выше среднего роста, было ему около сорока лет. Второго звали Саша (так обращался к нему человек в клетчатом пиджаке). Саше на взгляд было хорошо за пятьдесят. Он был среднего роста, носил серый потёртый костюм и светлую поношенную рубашку. Худощавое телосложение и лицо, усики, ближе к чёрному кудрявые волосы. Саша курил сигарету без фильтра. Он забрал со стола мои вещи, и мне снова сдавили наручниками руки за спиной. Меня провели по коридору, вверх по лестнице и вывели на улицу через входную дверь. Только теперь я смог осмотреться. Мы находились во дворике перед зданием. С левой стороны были железные ворота. Перед ступеньками крыльца стоял автомобиль — белый «Форд Сьерра». Меня посадили на заднее сиденье. Рядом со мной с одного бока сел человек в клетчатом пиджаке, с другого — Саша. Спереди разместились водитель и ещё один человек. Автомобиль выехал за ворота и двинулся по улице. Присутствующие сохраняли молчание, лишь изредка обмениваясь с водителем словами о маршруте движения. Человек в клетчатом пиджаке разговаривал по телефону. Говорил, что забрали. Автомобиль то и дело сворачивал с улиц и переулков во дворы, под колёсами ощущались рытвины и ямы. Тёмные дома, безлюдные пешеходные дорожки с то там, то здесь стоящими автомобилями… Видимо, была уже глубокая ночь. Когда наш автомобиль выезжал на проезжую часть, то другие машины встречались редко.

     Наш «Форд» двигался с большой скоростью. Я не пытался заводить разговоры — только спросил, куда меня везут. Они не ответили. Мне мельком показалось, что мы проехали по набережной Днепра. И через некоторое время автомобиль проехал через ворота сетчатого забора и остановился перед зданием на хорошо освещённой жёлтым светом фонарей площадке. Меня вывели из машины. Большие пальцы на кистях рук от сдавленных наручников не ощущались. Я поднялся по ступенькам, и меня провели за железную дверь в здание. Думаю, что это было новое, строящееся здание РОВД. С правой стороны был холл, на полу которого лежали строительный мусор, электрические кабели, плитка. Слева были пульт дежурного и смотровое стекло. Мы прошли немного вперёд, и меня завели в дверь налево. Передо мной оказалась комната, а справа находились две или три камеры. На полу в комнате также находились стройматериалы. Было ещё несколько стульев, находившихся в хаотичном положении. С меня сняли наручники и завели в среднюю камеру типа «стакан» — примерно метр на метр, с лавочкой у стены. Железная дверь с большим (30 на 30 сантиметров) смотровым окном из оргстекла и решёткой. В этой камере на лавочке я просидел до утра. Сигарет у меня не было, да и вряд ли было бы позволено курить. К тому же я об этом совсем не думал.

     Утром открылась дверь. Меня вывели из камеры и завели в комнату, в которую вошёл также человек высокого роста и плотного телосложения, в серых брюках и серой же рубашке. С улыбкой, похожей на оскал собаки, он направил на меня большую переносную видеокамеру.

     — Фамилия? — спросил он.

     Я заправил рубашку в брюки и ответил:

     — Шагин.

     Через неделю именно эту видеозапись стали показывать по всем телеканалам Украины во время брифингов и пресс-конференций, на которых работники прокуратуры и МВД, начальник милиции г. Киева и его заместители, равно как и прокурор Киева и его заместители, указывая на меня как на руководителя фирмы «Топ-Сервис» и гражданина Российской Федерации, называли меня организатором банды и заказчиком серии резонансных убийств высокопоставленных государственных чиновников. «Видели рекламу “Топ-Сервиса”: “Ой, «Топ-Сервис», ой, «Топ-Сервис», люды тут хороши!”? Так вот, — говорили они. — Этот хороший человек убивал людей!» «Ой, “Топ-Сервис”, ой, “Топ-Сервис”, люды тут хороши. Сдай товары у “Топ-Сервис” и отрымай пулю (гроши)». Впоследствии слова из этой рекламы в немного изменённом виде я неоднократно слышал от сотрудников правоохранительных органов — оперóв, работавших со мной во время проведения следственных действий.

     Меня снова завели в камеру, в которой я находился ещё некоторое время. Мрачные мысли не посещали меня, ибо всё это казалось простым и понятным. А именно — тотальной развёрнутой борьбой государства против компании, в которой я являлся соучредителем и президентом.

     Дверь в камеру снова открылась. Меня вывели из неё и снова застегнули наручниками руки за спиной. В комнате находились дежурный и четверо молодых людей примерно одного возраста — лет до двадцати пяти, — крепкого телосложения, среднего роста, с коротко стриженными тёмными волосами. Одеты они тоже были одинаково: чёрные брюки или джинсы, цветастые рубашки с широкими воротниками и расстёгнутыми верхними пуговицами. Разговаривая между собой, они почему-то пританцовывали. Движения их были дёрганые. На шеях у них были золотые цепи, на кистях рук — браслеты, а на руках — толстые перстни-печатки. Меня вывели на улицу, запихнули в автомобиль — красную «восьмёрку» — на заднее сиденье с одним из молодых людей с каждого бока. Двое сели спереди — водитель и пассажир. Автомобиль двигался туго, низко проседая на ухабах до выезда на дорогу. Потом мы выехали на шоссе. Несколько раз звонил телефон. «Уже выехали, везём», — ответил тот, кто сидел рядом с водителем.

     Машина пересекла осевую, двинулась по направлению от Киева и через некоторое время свернула в лесопосадку, проехав сначала по песчаной, а потом по лесной дороге. Мне приказали вылезти из автомобиля. На деревьях была молодая листва салатового цвета. Свежая зелёная трава колосилась сквозь настил коричневой прошлогодней листвы. Меня завели на несколько десятков метров вглубь леса. Один из присутствующих достал большой чёрный пистолет (скорее, думаю, он принёс его с собой из машины), передёрнул затвор и приставил пистолет к моей голове. Другой сказал, что мне дадут лопату и я буду копать себе могилу. Я ничего не говорил, поскольку не знал, что тут говорить и как на это всё реагировать. Меня беспокоило лишь то, что с меня сваливались туфли и сползали брюки. Я не хотел ни есть, ни пить, ни курить. На тычки и толчки тоже никак не реагировал, ощущая полную апатию к происходящему.

     Через некоторое время меня вновь сопроводили к автомобилю. Машина так же грузно выехала на шоссе и двинулась по направлению к Киеву. Снова звонил телефон. Молодой человек на переднем сиденье отвечал, что скоро, мол, будем. Стояло раннее утро — движение было достаточно интенсивное. Спустя некоторое время после манёвров и проездов через переулки автомобиль подъехал к железным, окрашенным в зелёный цвет воротам, за которыми виднелось серое здание в несколько этажей. Машину пропустили через ворота, и она остановилась у входа. Через некоторое время из здания вышли уже знакомые мне лица: Саша с усиками — Александр Александрович Полищук (так он мне позже представился, сказав, что он уже на пенсии) — и человек в клетчатом пиджаке. Меня провели в здание.

     Как я узнал позже, это был Шевченковский РОВД. В здании был сделан евроремонт. Потолки были подвесные, с галогеновыми лампочками. Стены облицованы деревянными панелями с коричневым шпоном. На полу — линолеум под серый мрамор. Меня повели на второй этаж направо в конец коридора, затем провели в комнату налево. Там было два окна, завешанные белыми жалюзи, опять же подвесные потолки и большой полированный стол под цвет облицованных под дерево стен. Дальше стола — шкафы со стеклянными створками. За столом сидел упитанный человек лет пятидесяти, с чёрными волосами средней длины, в тёмно-сером пиджаке, галстуке и белой рубашке. Меня усадили на стул, стоявший у противоположной стены. Я попросил снять или хотя бы ослабить наручники. Но человек за столом, улыбнувшись, сказал, что мне наручники уже не снимут никогда (передвижение в наручниках на участках пожизненного лишения свободы было отменено спустя 14 лет). Я пытался задавать вопросы: где нахожусь и почему меня сюда привезли, с кем я разговариваю и почему меня держат в наручниках? Однако не получал никаких определённых ответов. Создавалось впечатление, что меня привели лишь для того, чтобы на меня поглазеть. А может быть, испытывали моё терпение, ожидая каких-либо неадекватных действий с моей стороны и первого шага для наступления развязки. Я не помню, в этот ли раз или в другой, человек с усиками ударил меня ладонью по лицу и сказал: «Это для того, чтобы ты проснулся». Очень скоро меня вывели из комнаты, провели по коридору, потом вниз по лестнице и в противоположный край здания — мимо комнаты пульта дежурного и дальше туда, где находились камеры. Первым был «обезьянник», дальше — три камеры для задержанных. Напротив последней располагался туалет с железной дверью, смотровым окном, коричневой обшарпанной плиткой на полу и обшарпанными, крашенными зелёной масляной краской стенами. Туалет типа «параша», напротив двери, на открытом фундаменте-постаменте. С правой стороны, если стоять спиной к двери, находились белый эмалированный умывальник и бронзовый водопроводный кран с железным вентилем. В левом дальнем углу — пластиковое помойное ведро, наполненное обрывками мятой газетной бумаги. Мне сняли наручники и завели в камеру, которая находилась напротив туалета. Света в камере не было, вернее, он поступал через смотровое окно двери и небольшое застеклённое окошко с решёткой в дальнем верхнем углу камеры. Такого освещения было достаточно для того, чтобы видеть предметы и лица. Стены были окрашены тёмно-зелёной краской. На двух стенах буквой Г была прикреплена лавочка из четырёх или пяти окрашенных зелёной краской деревянных брусьев. В камере никого не было. Я подтянул брюки, заправил рубашку и присел на лавочку — размять кисти рук. На запястьях были вмятины и царапины с кровоточащими следами от наручников. Большие пальцы занемели и практически не ощущались. Во рту пересохло. Хотелось есть. На мне были лишь лёгкий костюм и рубашка. Было достаточно прохладно.

     Буквально через пять-десять минут стали слышны голоса, зазвенели ключи, и большая железная дверь в камеру открылась. Дежурный — человек лет двадцати пяти в милицейской форме — приказал мне выйти. С ним был ещё один милиционер. На меня вновь надели наручники. Два милиционера провели меня по коридору, мимо комнаты дежурного на лестницу и на второй этаж. Привели в небольшую комнату, где стоял стол, за которым сидел человек с усиками — Саша, который позже представлялся Александром Александровичем. Вероятно, это имя было вымышленным, как и имена многих других людей, которые «работали» со мной. Александр Александрович распорядился перестегнуть мне наручники, чтобы у меня положение рук было впереди. В комнату вошли ещё несколько человек в штатском. Среди них были тот самый тип в клетчатом пиджаке и рослый мужчина с улыбкой, похожей на оскал собаки. Два милиционера, которые меня привели, вышли из комнаты. Мне сказали сесть на стул, стоявший у стола спинкой к стене. Я присел и боком находился к Александру Александровичу, а лицом и вторым боком — к присутствующим. Сидя, я шевелил пальцами рук, чтобы начали сходить отёки. Александр Александрович, взглянув на моё запястье, сказал мне:

     — У тебя руки в крови.

     Я невольно взглянул на кисти своих рук.

     — Дурака из себя строит, — сказал кто-то.

     Тут же последовал удар нижней частью ладони мне по лицу (для того, чтобы проснулся).

     — Ты убивал людей! — сказал один из присутствующих.

     Александр Александрович Полищук (такую он мне назвал фамилию) сказал, что уже несколько лет работает по «Топ-Сервису» и что его интересует всё, что связано с НДС, который я украл из бюджета, составляющим, как они подсчитали, сотни миллионов гривен. Вопросы посыпались на меня градом. Где мои зарубежные счета, каких депутатов я провёл в парламент Украины, какие у меня отношения с бывшим директором «Топ-Сервиса», а ныне народным депутатом Фиалковским, где его зарубежные счета, какие парламентские фракции и политические объединения я финансирую, с какими руководителями и чиновниками государства, с какими сотрудниками МВД и СБУ я знаком?

     Я сказал, что я советник Президента Украины по экономическим вопросам (член экспертного совета предпринимателей при Президенте Украины) — и сразу же получил удар по лицу (для того, чтобы не врал, — так мне сказали). А позже, хотя есть приказ о моём назначении и даже фотографии с Леонидом Даниловичем Кучмой, некоторые газеты утверждали, что я сам напечатал себе удостоверение. Лишь для того, чтобы избежать дополнительных ударов, вместо сохранения молчания я старался отвечать на вопросы. Однако мои ответы, судя по всему, удовлетворительными не были. К примеру, то, что у меня нет счетов, а занимаюсь я не политическими партиями и их финансированием, а бизнесом. Слово «бизнес» их вообще раздражало. Кто-то начинал напевать: «Ой, “Топ-Сервис”, ой, “Топ-Сервис”, люды тут хороши, сдай товары у “Топ-Сервис” и отрымай пулю». И мне на голову сыпались дополнительные тумаки, которых я старался избегать (шишки от них сохраняются у меня все 16 лет заключения в качестве жировиков на затылке). Полищук даже выдвинул версию (после того, как я сказал, что НДС не воруют, а возмещают при экспорте из бюджета), что этот закон об НДС в парламенте пролоббировал я, — и это было их убеждение. Но некоторые мои ответы их всё же удовлетворили. Например, что я не хочу рассказывать о своих взаимоотношениях с генералом Л.В. Бородичем (он являлся председателем Федерации лётчиков-спортсменов Украины, которую я, являясь начинающим лётчиком-спортсменом, частично финансировал), поскольку он был первым заместителем министра внутренних дел Украины. Или о взаимоотношениях с И.Г. Биласом — мы с ним летали в одном звене, и он был генералом МВД, а также гетманом украинского казачества и депутатом Верховной Рады Украины. Однако в конце концов все вопросы сводились к украденным мною сотням миллионов гривен НДС и местонахождению моих западных счетов. После чего мне снова начали вбивать в голову, что я убивал людей. Наконец я набрался смелости и любопытства и спросил, каких людей я убивал. Мне был назван длинный список: начальник железной дороги Олейник, депутат Щербань, директор валютной биржи (или что-то в этом роде) Гетьман, глава райгосадминистрации Подмогильный, ветврач Пацюк, а также Листьев и Старовойтова (видимо, письменные показания на меня по убийствам Листьева и Старовойтовой были переданы в Российскую Федерацию, ибо женщина-следователь, работавшая по убийству Старовойтовой, позже звонила в Санкт-Петербурге моей маме и спрашивала, как меня можно найти).

     В тот день — видимо, в первый день работы со мной оперóв — меня увели в камеру. Судя по поступавшему в окно камеры свету, был уже вечер. У меня одна щека и скула опухли — видимо, был синяк. В камере уже находился один человек. Он лежал на боку на скамье у стены (короткая палочка буквы Г). Человек был невысокого роста и лежал, свернувшись калачиком. Когда меня завели в камеру, он приподнялся и сел на скамью. Лицо у него было худощавое и небритое. На вид ему было лет сорок. Он был одет в зеленоватую куртку «Танкер Аляска» с капюшоном на голове. Увидев его в куртке, я почувствовал, что было холодно. На улице была уже весна, но помещение было каменное, и стены ещё не прогрелись.

     Человек спросил, кто я такой и что здесь делаю. Я сказал, что не знаю, однако милиционеры утверждают, что я убивал людей. Мой ответ не вызвал у этого человека никакой реакции. Он только сказал, что мне будет лучше, если я буду отвечать на вопросы, — в противном случае меня либо убьют, либо покалечат. После чего лёг на спину на скамью, которая была достаточно широкой, чтобы с его комплекцией можно было расположиться на спине. Я спросил у этого человека, как можно попасть в туалет, чтобы попить воды. Он ответил, что дежурный выводит в туалет по одному один раз вечером и один раз утром.

     В этот день меня на «следственные действия» больше не выводили. В «обезьянник» стали прибывать люди. Были слышны звон ключей, лязганье замков и хлопанье металлических дверей. В соседнюю камеру посадили, судя по голосу, человека среднего возраста, и он пытался выяснить, кто находится в других камерах. Однако дежурный пресекал все разговоры. Громко и весело разговаривала молодая девушка — она, видимо, находилась в «обезьяннике». То ли она говорила с дежурным, то ли сама с собой. Потом её куда-то увели.

     Мой сосед по камере — человек в «аляске» — встал со скамьи и постучал в дверь. У него были с собой сигареты. Он сказал дежурному, что хочет выйти в туалет и там же покурить. Курить было разрешено только в туалете. Дежурный сказал, что через полчаса будет выводить. Я не курил, точнее — бросил курить лет семь назад. И всё же попросил у соседа сигарету. Он сказал мне, что сигареты здесь иметь при себе нельзя, но покурить он мне оставит. Его вывели в туалет. Потом нас поменяли, и он в коридоре передал мне наполовину выкуренную сигарету без фильтра. Я попытался сделать затяжку, но сигарета потухла. Тогда я справил свои нужды и напился воды прямо из крана. Вода имела сильный запах хлорки. Постучав дежурному, попросил у него подкурить сигарету, вернее — окурок. Тот мне не отказал. Я сделал несколько глубоких затяжек, выбросил окурок в туалет и попросил увести меня в камеру. Там я почувствовал, что у меня слегка кружится голова — от поступления никотина. Снял пиджак, свернул его в форме подушки, лёг на лавочку лицом к стене и попытался уснуть. В голове проскакивали разные образы, запечатлённые лица, которые со мной «беседовали». Потом я переключился на свою несостоявшуюся рыбалку в охотничьем домике на Днепре. Протоки с камышом и кустами сирени, бросающие тень на воду, покосившаяся церквушка на островке, оставшаяся после выселения людей и затопления села, черёмуха у протоки и под ней — бобровый дом, стайки рыбок в серебрящейся в утренних лучах воде... Моя дрёма начала переходить в сон.

     Однако спустя некоторое время я почувствовал, как моё тело дрожит от озноба. Проснулся. Было очень холодно. Мой сосед всё так же лежал на лавочке, повернувшись лицом к стене. Я походил по камере, немного согрелся, лёг, накрылся пиджаком и попытался уснуть. Утром снова зазвенели ключи и открылась дверь.

     — Шагин, на выход! — сказал дежурный.

     Меня вывели из камеры, снова надели наручники, застегнув руки за спиной, и повели по уже известному мне маршруту на второй этаж. Завели в незнакомую узкую и вытянутую комнату, в которой также был сделан евроремонт и было одно окно, на котором были жалюзи. Под окном, почти на всю ширину комнаты, стоял стол. В комнате также был обычный коричневый полированный шкаф для одежды с двумя дверными створками. Он занимал место у стены от входной двери и вглубь комнаты. Меня усадили на стул, который стоял спинкой к стене у окна. За столом сидел Полищук. В комнате в основном находились те же лица, но состав постоянно менялся: то кто-то приходил, то кто-то уходил. Я получил пару ударов по лицу — «чтобы проснуться». Потом началась беседа. Новых вопросов не было, но более детально стали раскрываться обстоятельства хищения мною тех многих миллионов гривен НДС. Мне говорили, что им известно, что фирмы, в названии которых есть словосочетание «Топ-Сервис», являлись фиктивными. Что грузы, которые эти фирмы отправляли на экспорт, на самом деле не существовали, и что автомобили и вагоны отправлялись пустыми, а всё это делалось для фиктивного возмещения НДС из бюджета страны. Мои же утверждения, что это ни теоретически, ни практически невозможно, что автомобили имеют водителей, грузы таможили таможенные инспекторы и досматривали перед пломбированием полуприцепа и выдачей документов, что автомобили и вагоны имеют рессоры, по которым видно, идут ли они порожняком или нет, а пункты пропуска на границе имеют весы, опровергались тем, что водители, мол, заинтересованные лица, а таможенные инспекторы и весовщики, как и инспекторы ГАИ на постах, были куплены. И снова мне задавался вопрос: на каких счетах я прячу украденный из бюджета НДС? А дальше всё возвращалось к тому, что я убивал людей, и это вбивалось мне в голову изо дня в день. Также мне говорили, что в ближайшее время предъявят доказательства. Подобного рода допросы проводились и в течение последующего дня, но уже с ударами локтем в основание моей шеи Полищуком и с надеванием на голову полиэтиленового пакета, от чего я терял сознание и приходил в себя лишь после нашатыря.

     Вечером меня увели в камеру, где уже находился другой человек — среднего роста, лет двадцати, упитанный. Волосы у него были почти до плеч — тёмные, возможно, тёмно-коричневые, пышные. Он был в кроссовках, чёрных джинсах и чёрной рубашке. Этот человек сказал мне, что меня тут держат по заказным убийствам.

     Его слова немного облегчили мне сердце, поскольку мой сокамерник уже знал, что я никого не убивал. Ему задавали вопросы о том, как я себя чувствую, о чём говорю и спрашиваю, но ничего конкретного. Только общие вопросы. И мой сокамерник меня попросил, чтобы я не говорил милиционерам, что он меня об этом уведомил, в противном случае он получит пиздюлей. Про себя он сказал, что его крутят за кражу и что против него у них ничего нет. К тому же его скоро выпустят, и он сможет что-нибудь на словах передать от меня на свободу. Я назвал ему телефон Оли и попросил, чтобы он передал ей, где я нахожусь. Сигарет у моего соседа по камере не было, и мы пытались просить их у дежурного. Это был совсем молодой парень — лет двадцати. Он всё время проводил около «обезьянника» в разговорах с молодой девушкой, которая то смеялась, то выкрикивала разные реплики, то начинала что-то напевать. Дежурного очень раздражало то, что мы начинали стучать в дверь, подзывая его к нашей камере. Он сказал, что вообще не дежурный, а водитель генерала и что последний поставил его сюда дежурить на ночь, чтобы подменить кого-то из дежурных. А ещё — что-то вроде того, что он не знает, почему его поставили сюда. И после этого удалялся к девушке в «обезьяннике», которую каждые полчаса водил в туалет. Было видно, как он её проводит по коридорчику. Она была чёрненькая, симпатичная, в ярко-салатовой куртке и джинсах, громко смеялась и возмущалась, что дежурный всё время подсматривает за ней в окошко. А тот говорил ей, что на то он и поставлен, чтобы смотреть. Когда она в очередной раз выходила из туалета, то мой сосед постучал в дверь и позвал её.

     — У тебя есть сигареты? — крикнул он ей.

     Она сказала дежурному:

     — Передай пацанам курить!

     И этот дежурный во время вывода нас в туалет дал нам по одной сигарете с фильтром. Затем весёлый смех девушки прекратился. Видимо, её приехал забрать её парень, поскольку были слышны звук открывшейся решётки и голос молодого человека: «Давай уже, пошли!» Мой сосед сказал, что она, наверное, наркоманка и её приняли с наркотиками, а её парень-бизнесмен, видимо, её выкупил. Весёлый смех девушки и голоса стихли — и снова стало мрачно. Через некоторое время нас по одному вывели в туалет, где я попил воды, покурил и, вернувшись в камеру, разместился на лавочке и попытался уснуть.

     С утра всё повторялось сначала — правда, за исключением того, что в одной из комнат человек с улыбкой, похожей на оскал собаки, и ещё один незнакомый мне мужчина начали убеждать меня дать показания против Фиалковского, который был тогда депутатом Верховной Рады, о его причастности к убийствам, а также против соучредителей фирмы — Демьяненко, Драгунова и других. К этому перечню прибавились ещё Александр Иосифович Злотник, отец Ольги, и И.Г. Билас — депутат Верховной Рады, генерал МВД, лётчик-спортсмен, с которым мы летали в одном звене и иногда вместе отдыхали в охотничьем домике, ловя рыбу. Меня это их предложение не смутило, только возник вопрос: как я могу это сделать, если ничего не знаю об убийствах? На что один из присутствующих сказал, что мне подскажут, как правильно написать. Мне даже было предложено подписать чистые листы, что я категорически отказался делать и получил за это пару ударов кулаком по голове. А через некоторое время меня посетил следователь Алексей Донской. Он начал меня опрашивать в качестве свидетеля — правда, не пояснив, свидетеля по какому делу. Вопросы были очень общего характера: где я работаю, где живу и так далее. Я сказал Донскому, что меня здесь бьют.

     Он сделал круглые глаза и сказал, что больше меня бить не будут. Наручники у меня были перестёгнуты наперёд, и я подписал протокол допроса.

     Через некоторое время меня перевели в другую комнату. Там находились человек с улыбкой, похожей на оскал собаки, и Полищук.

     — Зачем ты обманываешь следователя? Тебя здесь никто не бил! Те, кого били, сейчас не могут держать ручку в руке! — сказал мне Полищук.

     После этого мне были заданы всё те же вопросы: где счета у Фиалковского, где счета у соучредителей, на каких счетах я прячу ворованный НДС?

     Я попытался объяснить, что весь НДС, полученный предприятием, получен по решениям Высшего арбитражного суда, а оригиналы этих решений находятся в бухгалтерии предприятия. Но мои доводы опровергались тем, что я купил судей. А после этого мне снова начали вбивать в голову, что я убивал людей.

     В моём приговоре к пожизненному лишению свободы за попытку подстрекательства к убийству по решениям Высшего арбитражного суда по законному возмещению НДС из госбюджета Украины сказано буквально следующее: «Шагин предъявил суду как свидетельство законной деятельности предприятия решения Высшего арбитражного суда. Но суд первой инстанции не берёт их во внимание, так как Высший арбитражный суд не знал всех обстоятельств». А в мотив инкриминируемого мне преступления положена незаконная деятельность предприятия. Решения Высшего арбитражного суда о законной деятельности предприятия находятся в материалах уголовного дела.

     Допрос продолжался ещё несколько часов, после чего Полищук сказал мне, что у меня будет очная ставка о причастности меня к убийству.

     Через некоторое время меня завели в маленькую комнату этажом ниже. Я был пристёгнут наручниками за левую руку к одному из людей в штатском. На двери этой комнаты висела табличка с надписью «Прокурор». Сопровождавший меня человек усадил меня на стул, а сам сел слева от меня. Моя левая рука была пристёгнута к его правой. Окно находилось с левой стороны от меня, сквозь жалюзи в комнату проникал свет. Кроме этого, на потолке горел светильник из четырёх трубчатых коротких ламп дневного света. Он был прикрыт пластмассовой квадратной ажурной решёткой «под металл». Перед нами стоял светлый коричнево-жёлтый полированный стол. Проход между столом и нашими коленями составлял приблизительно один метр. Под окном у стены спинками к батарее парового отопления стояло несколько стульев с чёрными сиденьями и спинками из кожзаменителя.

     Вслед за нами в комнату вошёл человек лет пятидесяти в чёрных туфлях, серых брюках, светлой рубашке, галстуке и пиджаке с жёлтыми продолговатыми клетками на зелёно-сером в полосочку фоне. На его руке были часы на коричневом кожаном ремешке, с белым циферблатом. Волосы у него были средней длины, седые; лицо продолговатое, заострённое к подбородку, смуглое. Этот человек сел за стол к нам лицом.

     Буквально через несколько минут в комнату зашли ещё двое. Оба были в гражданском. Один из них был сопровождающим, а второй был пристёгнут к нему наручниками, рукой к руке. Первый был в штатском — джинсах и свитере. Второй был похож на бомжа. Даже затруднительно сказать, в чём он был одет, но было видно, что его одежда очень потрёпана и имела серый цвет. Волосы у него были длинные (больше, чем средней длины), грязные, тёмного цвета, лицо небритое. Вид у него был мрачный, но в то же время бодрый. Сопровождающий провёл этого человека вглубь комнаты, и они разместились под окном.

     Прокурор Иванец, не представившись, обратился к «бомжу», указав на меня:

     — Знаете ли Вы этого человека?

     Тот ответил:

     — Нет.

     — Это Игорь Игоревич Шагин, — сказал прокурор Иванец. — А это Лазаренко. Знаете ли Вы Лазаренко? — добавил прокурор, обращаясь ко мне.

     Я ответил, что не знаю этого человека.

     Прокурор, занеся ответы в протокол, зачитал с листа:

     — «Ко мне, Лазаренко по кличке Шапа, на мобильный телефон позвонил Алексей Маркун по кличке Рыжий и сказал, что ему нужно со мной встретиться. При встрече Маркун мне сказал, что Шагин заказал убить человека — ветврача — и что за заказ он заплатил три тысячи долларов, передав при этом листочек с фамилией врача и адресом места его работы. Я прочитал листок, затем сжёг его и пепел развеял по ветру. Через некоторое время я снова встретился с Маркуном, который за выполненный заказ передал мне три тысячи долларов. А также Маркун сказал, что тот человек, ветврач, остался жив и что Шагин будет недоволен».

     — Подтверждаете ли Вы свои показания? — спросил прокурор Иванец у Лазаренко.

     — Да, — ответил тот.

     — Подтверждаете ли Вы, Шагин, показания Лазаренко? — спросил прокурор у меня.

     Я ответил, что не знаю Лазаренко, не был с ним знаком и не имел никаких отношений с указанным ветврачом. А также сказал, что не давал Алексею Маркуну каких-либо указаний на чьё-либо убийство, не обращался с просьбами и не платил за это денег. Были заданы обоюдные вопросы, настаиваем ли мы на своих показаниях. И я, и человек по фамилии Лазаренко ответили утвердительно.

     В протоколе допроса на вопрос «Как Вы можете объяснить, что Лазаренко даёт такие показания?» я ответил, что разного рода провокации против меня и моего предприятия, например аресты грузов и досмотр их на предмет провоза наркотиков и оружия и другие действия, продолжаются уже месяц.

     Эта очная ставка была проведена как свидетель со свидетелем, без адвокатов и не имела юридической силы. Но протокол я подписал.

     Лазаренко увели. Прокурор ещё оставался за столом. Я указал прокурору на синяк на моём лице (была опухоль, и мой сокамерник сказал, что есть синяк). Но Иванец сказал, что он ничего не видит, и распорядился меня увести. Меня завели в ту же комнату на второй этаж, где я находился ранее, и застегнули наручники за спиной. С Полищуком были те же люди в штатском, и вопросы задавались те же — на предмет украденного мною НДС и моих зарубежных счетов. А заканчивалось всё тем, что я убивал людей, и у меня дальше будут очные ставки.

     Спустя некоторое время меня увели в камеру, в которой находился мой сосед. Он лежал на лавочке и смотрел в потолок, не обращая внимания на открывшуюся дверь. Спросил, где я всё это время был, о чём меня спрашивали, чего от меня хотят и кто я такой вообще. Я сказал ему, что была очная ставка. А он мне ответил, что его тоже вызывали, и он знает, что я имею отношение к фирме «Топ-Сервис», что оперативники при нём разговаривали обо мне и что рекламу этой фирмы он видел по телевидению. Обращались мы друг к другу без имени: «привет-привет», «как дела» и так далее.

     Через некоторое время дежурный снова назвал мою фамилию, и меня опять вывели из камеры и завели в маленькую комнату совсем недалеко — в проходе, ведущем к камерам для задержанных, справа от пульта дежурного. Комната была аккуратно облицована полированными светлыми коричнево-жёлтыми панелями. В комнате стоял полированный стол примерно того же цвета. За ним сидел Полищук. На улице уже были сумерки. Полищук распорядился перестегнуть мне наручники наперёд. Меня усадили перед столом на стул, стоявший спинкой к стене. Это, видимо, была комната для свиданий. Полищук достал из-за стола полиэтиленовый пакет, а из него — газетный свёрток. Положил его на стол и развернул. На газете лежали курица, зелёный лук, картошка в мундире, очищенные яйца и хлеб. В Шевченковском РОВД я находился уже 4–5 дней. Всё это время меня не кормили, то есть я ничего не ел. Воду пил из-под крана в туалете два раза в сутки. Полищук сказал, что еду приготовила ему его жена на работу. И ещё — что он не зарабатывает столько, сколько я, а потому не может себе позволить ходить обедать в рестораны. И добавил, что у него есть чеки из ресторанов, в которых за чашечку кофе я платил по пять долларов. Полищук сказал мне, что я могу прямо сейчас поесть.

     Как я узнал позже, такие трюки используют оперативники перед официальным — с участием адвоката и следователя — допросом подозреваемого, которому будет психологически тяжело давать показания об избиениях против людей, из рук которых он ел. А утверждение, что его, подозреваемого, били милиционеры, которые кормят его котлетами, в протоколе будет выглядеть не очень убедительно. Но, конечно, возможно, что это было от чистого сердца. Я сказал Полищуку спасибо и добавил, что здесь есть не буду, но могу взять эту еду с собой в камеру, где есть ещё один человек. Полищук же сказал, что в камеру мне дать ничего не может, и распорядился меня увести.

     Меня увели в камеру, где я рассказал соседу, как мне предлагали поесть, а я сказал, что могу взять только с собой в камеру. На это мой сокамерник ответил, что я совершенно напрасно не поел, ибо его выпустят скоро, а меня — неизвестно когда. Вечером нас также по одному вывели в туалет. Удалось «стрельнуть» по сигарете у дежурного, но я думаю, что по закону существовали нормы довольствия для задержанных (как мне позже стало известно, по шесть сигарет в сутки).

     На следующий день меня также утром вывели из камеры. Поводив по знакомым уже кабинетам и потыкав мне в голову стволом автомата АКСУ-74, который Полищук взял из рук одного из омоновцев, когда мы находились в той же комнате, где он прошлым вечером предлагал мне поесть, Полищук сказал, что у меня сегодня будет встреча с генералом. Через некоторое время меня пристегнули одной рукой к руке Полищука, и мы в сопровождении омоновцев с автоматами вышли на улицу, впихнулись на заднее сиденье автомобиля. С другой стороны со мной сел человек в штатском. А на передних сиденьях разместились водитель и незнакомый мне человек. Наша машина тронулась с места. За нами двинулся милицейский «бобик» с включённой мигалкой. Мы подъехали к большому зданию Московского РОВД, облицованному светлой плиткой. Меня провели в камеру, а из неё — в мрачную тёмную комнату. Руки у меня были скованы за спиной.

     Сейчас невольно приходит в голову первое четверостишие из баллады Анатолия Рыбчинского — скульптора, поэта и художника, хранителя духовного сана, в свои сорок пять лет — бородатого дедушки, с которым я впоследствии содержался в камере СИЗО № 13. Баллада эта у меня не сохранилась, но память об этом человеке живёт в моём сердце и поныне.

     Московский райотдел —

     Волчиная нора.

     Тут правит беспредел,

     Тут волки-мусорá.

     То ли были уже сумерки и для меня так быстро пролетело время, то ли стекло в окне комнаты было окрашено с обратной стороны, то ли на нём были плотные решётки и свет плохо проникал через них. Так или иначе, но комната была очень мрачная, стены были выкрашены зелёной краской и ободраны. Пол — то ли из половой коричневой плитки, то ли крашеный дощатый. Потолок высокий, жёлтый, закопчённый. С потолка на проводе свисал электропатрон, в который была вкручена лампочка мощностью примерно 40 ватт. И сквозь клубы сигаретного дыма лился мутный жёлтый свет. Меня усадили на табурет спиной к столу, который стоял перед окном. В комнате было много незнакомых мне людей, среди которых был армянин среднего роста, коренастый, в пиджаке, брюках и рубашке, с чёрными с сединой коротко стриженными волосами и несколькодневной щетиной на подбородке и щеках. Взгляд у него был лютый. Все курили и смотрели на меня. Я скромно сидел на табурете с застёгнутыми за спиной руками и переводил свой взгляд то на одного, то на другого из присутствующих. Атмосферу разрядил Полищук.

     — И он говорит, что торгует продуктами питания! — сказал он, кивнув в мою сторону.

     — А вагоны идут пустые, автомобили идут пустые, а на заводах, которые ничего не производят, только сдаются фиктивные финансовые отчёты. И потом из бюджета получается НДС, — продолжил Полищук.

     Я не стал возражать по поводу его слов.

     — Что вы там продаёте? Где ваши продукты? Я их никогда не видел! — начал поднимать голос Полищук.

     Он замолчал, и все посмотрели на меня. Я тихо сказал, что все продукты идут на экспорт.

     — Но в магазине по такому-то адресу вы можете купить крем-карамель в жестяной банке производства «Топ-Сервис Молоко», — добавил я.

     У меня было хобби — изобретать и регистрировать новые продукты, в том числе и молочные.

     Полищук мне ответил, что, хотя он знает, что я вру, но он обязательно заедет в магазин и проверит мои слова. В это время в комнату зашёл человек в штатском и сказал, что сейчас здесь будет генерал. Присутствующие стали выходить из комнаты. Остались только я и Полищук.

     В комнату зашёл грузный, со слегка выпирающим животиком человек лет пятидесяти пяти в белой рубашке с коротким рукавом, чёрных брюках и до блеска начищенных чёрных туфлях. Волосы у него были слегка седые, с чёлкой, зачесанной на бок. Лицо широкое со слегка отвисшими щеками, толстые губы, нос с большими ноздрями, глаза серые, смотрящие прямо на меня. Полищук вытянулся в струнку. Я невольно встал с табурета.

     — Сядь! — сказал мне генерал. И добавил: — Снимите с него наручники!

     Полищук снял с меня наручники. Генерал приказал ему выйти из комнаты, а мне — повернуться лицом к столу. Сам же прошёл за стол и сел. Он мне сказал, что он генерал.

     Я спросил:

     — Как Вас зовут?

     Он сказал, что это не важно. И ещё добавил, что всегда отвечает за свои слова и всегда выполняет свои обещания. И что я могу ему верить. Он сказал, что его интересуют денежные суммы НДС, полученные из бюджета, и то, где они находятся. А также показания о причастности к этому народного депутата Фиалковского.

     Я молчал. Генерал сказал, что он может прямо сейчас организовать, чтобы в комнате накрыли стол и чтобы привезли из любого ресторана, который я назову, любую пищу, которую я захочу, и коньяк «Хеннесси».

     — Ты же пьёшь такой коньяк? — спросил генерал.

     И добавил, что мы сможем посидеть и поговорить по душам. И что я получу его покровительство. Я не знал, как правильно реагировать на такое предложение. Сказал, что на все вопросы, на которые мог ответить, я ответил его людям.

     — Разговора у нас не получилось! — сказал генерал, встал из-за стола и вышел из комнаты.

     Зашёл Полищук, и мне снова застегнули руки наручниками. В этот же день в Московском РОВД в этой же комнате у меня была очная ставка с Алексеем Маркуном. Проводил её всё тот же прокурор Иванец. На очной ставке Маркун кивком головы подтверждал зачитываемое прокурором из показаний Маркуна, и всё это фиксировалось в протоколе очной ставки. А именно — что я ему заказал убийство ветврача Пацюка. У Маркуна под глазом был фингал. Он был навеселе, заискивающе вёл себя с милиционерами и быстро попросил его увести.

     — Да, Лёшенька, пойдём! — сказал ему человек в штатском.

     Через некоторое время в комнату завели Константина Старикова. Наручники у него были застёгнуты спереди. Вид у него был измождённый, движения флегматичные. В комнате кроме меня, Старикова и прокурора Иванца было ещё много людей, среди которых — Полищук, а также армянин и человек с оскалом собаки. Армянин, как мне стало позже известно, «работал» со Стариковым. На очной ставке последний также кивком головы подтверждал зачитываемое прокурором Иванцом из его показаний. А именно — что именно ему я заказал ветврача Пацюка за 10 тысяч долларов, Подмогильного, и было названо ещё несколько незнакомых мне фамилий.

     Стариков в глаза не смотрел. Выражение его лица было стыдное и униженное. Ему вложили ручку между мизинцем и безымянным пальцем. И он подписал протокол. Я попросил занести в этот протокол, что не подтверждаю показания Старикова, что с названными лицами не знаком и никогда никаких дел не имел, а также не обращался к Маркуну и Старикову с просьбами убить их и не платил за это деньги.

     Старикова увели.

     — Вот видите, Игорь Игоревич! — сказал прокурор Иванец. — И Маркун, и Стариков говорят, что Вы им заказывали убивать людей!

     — Да, — сказал я, — но только одно и то же преступление в разные времена и за разные деньги: один говорит, что я заказал ему, а другой — что ему.

     — Да, — задумчиво сказал прокурор Иванец, — и скорее всего, один из них врёт, а второй говорит правду.

     И хотя очная ставка проводилась без адвокатов, как свидетель со свидетелем и не имела юридической силы, я аккуратно подписал протокол.

     Прокурор, сложив бумаги в тёмно-малиновую папку на жёлтой металлической молнии, вышел из комнаты. Полищук сказал мне, что он был в магазине по указанному мной адресу и купил там одну банку сгущённого молока «Топ-Сервис Молоко» (Городокского молочно-консервного комбината) и несколько банок крем-карамели с разными наполнителями (маком, грецкими орехами, цукатами и фруктами).

     Впоследствии, находясь в СИЗО, Маркун и Стариков отказались от своих показаний, как отказались все лица, которые указывали, что слышали мою фамилию, обосновывая это тем, что в РОВД и в ИВС находились под постоянным физическим и моральным прессингом сотрудников милиции, которые требовали от них оговаривать в показаниях Шагина, вбивая им в голову и преступления, совершённые Шагиным, и фамилию последнего. И указывали, что Шагин обокрал государство.

     Все протоколы указанных очных ставок и протоколы об отказах от первичных показаний с обоснованием и указанием причин находятся в материалах уголовного дела.

     В этот день из Московского РОВД в Шевченковский меня привезли очень поздно. Город был пустынный, на улице горели фонари. Когда меня завели в камеру, мой сосед уже спал. Проснувшись, сказал, что думал, меня уже больше не привезут: либо увезли в ИВС, либо в СИЗО, либо вообще выпустили. Я лёг на лавочку и сразу уснул.

     На следующий день меня также выводили на допросы. Однако приоритеты изменились. Меня уже никто не спрашивал про счета и ворованный НДС. Мне вбивалось в голову, что я — заказчик убийств. Методы были те же. На меня кричали, меня унижали, обзывали, пинали и стучали по голове. Раз от разу звонил телефон. Звонившего милиционеры между собой называли Панас. «Панаса» я связывал с генералом Опанасенко, который был в то время начальником милиции г. Киева и руководил ходом расследования по делу «Топ-Сервиса». Позже СМИ обвиняли его в том, что он пытался спустить на тормозах расследование убийства Гонгадзе. Перешёл из МВД начальником службы охраны в «Укрнафту». Умер от сердечной недостаточности буквально через несколько месяцев после того, как Европейский суд по правам человека принял решение по мне и по делу «Топ-Сервиса».

     Вечером в той же комнате для свиданий в проходе к камерам рядом с пультом дежурного меня посетил Полищук. Наверное, хотел поговорить со мной по душам. Он сказал, что я правильно сделал, что не стал есть то, что он принёс, а предложил забрать в камеру. И что он думал, что я буду есть. Расспрашивал про мою семью. Сказал, что скоро мне понадобится адвокат, и предложил кандидатуру своего знакомого. И даже попросил оставить мою подпись на память в его записной книжке, что я согласился сделать. Я сказал, что устал, и попросил меня увести. Спросил у Полищука сигарету. Он мне дал несколько штук «Примы» без фильтра, впихнув их в нагрудный карман моего пиджака. Сказал, что предупредит дежурного, чтобы с сигаретами меня пропустили. И распорядился увести меня в камеру.

     На следующее утро худощавый седовласый человек лет шестидесяти, в сером костюме и очках, с журналом и ручкой совершал обход камер. Дверь открылась, человек спросил мою фамилию и фамилию моего сокамерника, и дверь закрылась.

     Я спросил у соседа:

     — Кто это?

     Тот сказал, что ранее общался с этим человеком, — это прокурор по надзору за содержанием. И я могу спросить у него, почему тут нахожусь. Я так и сделал — постучал в дверь и попросил дежурного позвать прокурора. Через некоторое время дверь открылась. За ней стоял прокурор, а рядом с ним был человек, к которому сразу после моего первого приезда в РОВД меня завели в кабинет. Видимо, это был начальник Шевченковского РОВД. Я сказал прокурору, что не знаю, почему я здесь нахожусь. Тот спросил мою фамилию, посмотрел в журнал и сказал, что мне дали двенадцать суток. Потом он попросил меня показать ему мои руки. На запястьях у меня были кровоточащие следы от наручников.

     — Думаете, я не понимаю, почему Шагин здесь находится? — начал он кричать на начальника РОВД. — Чтобы через пятнадцать минут Шагина здесь не было!

     Меня тут же перевели в маленькую комнатку, где Полищук мне сказал то ли со злостью, то ли с улыбкой на лице:

     — Ну, сука, я тебе этого не прощу!

     И буквально сразу же меня вывели на улицу, посадили в УАЗик и, как говорили сопровождающие, по личной команде Опанасенко отвезли в ИВС. В РОВД я находился семь суток; меня не кормили, били и пытались заставить оговорить себя и других.

     Я ничего подобного не подписывал. А все мои мысли были о доме, о рыбалке, о семье…

     Глава 2

     ИВС

     УАЗик проехал через железные ворота и приблизился к окрашенной голубой краской боковой железной двери невзрачного трёхэтажного здания, облицованного бежевой плиткой. Меня высадили из машины и провели внутрь здания, завели в небольшую комнату с правой стороны коридора, где должен был быть произведён мой обыск. В комнате находился человек в милицейской форме — в кителе, рубашке и брюках. Он был худощавый, неприметной наружности, без головного убора, с тёмными сальными волосами средней длины, спадавшими на лоб влево и вправо сосулькообразными чёрными пучками и торчавшими в разные стороны на макушке. Губы у него были сухие, нос сморщенный с красным оттенком, глаза блестящие, взгляд мутный. От него разило перегаром.

     Он приказал мне раздеться, снять с себя все вещи и передать ему. Я выполнил его команду, и вся моя одежда была сложена по левую руку на стоявший перед ним железный стол. Я стоял босыми ногами на резиновом коврике. Он левой рукой со стола стал брать в произвольном порядке мои вещи, проверять карманы, прощупывать швы и передавать обратно мне. Я извинился за грязное нижнее бельё, за рубашку, ставшую серой и пропахшую сигаретным дымом и пóтом, и за свой нагой вид.

     — Ничего, ничего! — добродушно ответил он.

     Через некоторое время мой обыск был окончен, вещи переданы мне, и я быстро оделся. Брюки и пиджак, хоть и были помяты и изрядно испачканы, но всё же сохраняли свою форму. На брюках даже были видны стрелки. Однако костюм как будто стал на несколько размеров больше — висел на мне, как на вешалке.

     Люди (уже не те, которые привезли меня, а другие — надзиратели и контролёры изолятора временного содержания) перевели меня в следующую комнату.

     По размеру она была такая же, как и предыдущая. Стены до половины были выкрашены синей краской. Дальше была побелка. На потолке висела лампочка в стеклянном плафоне. У стены в комнате стоял деревянный стол. На нём — лампа на железной гнущейся гофрированной хромированной ножке и подушечка с краской для снятия отпечатков пальцев. Милиционер — сотрудник ИВС — снял отпечатки моих пальцев с каждой руки и оттиски ладоней. Умывальника в комнате не было — мои руки, ладони и пальцы были чёрного цвета. Внутри здания меня конвоировали без наручников.

     Из комнаты, где у меня сняли отпечатки пальцев, меня повели в камеру. Камеры находились на первом, втором и третьем этажах. Двое дежурных повели меня по коридору за железную решётку. За ней было помещение, в котором располагались камеры. Оно было отгорожено от других кабинетов. Коридор, в котором слева и справа находились камеры, был длиной около 25–30 метров. Потолки были высокие, ширина коридора была около 4–5 метров. На потолке висели лампочки в стеклянных плафонах, светившие тусклым жёлтым светом. В помещении коридора находился надзиратель. Свет был тусклый, и вид у него был неприметный. Меня сопроводили к первой камере с левой стороны, на серой железной двери которой был натрафаречен № 1, и сказали встать лицом к стене с левой стороны от двери, широко расставив ноги.

     Надзиратель ощупал меня снизу доверху, затем ключом открыл дверь в камеру и сказал:

     — Заходи!

     Я сделал шаг вперёд и остановился. Дверь за мной захлопнулась. Передо мной была так называемая «сцена» (она же «подиум») — деревянный настил, в который практически упёрлись мои голени. Проём до пола был зашит досками, к которым снизу крепился плинтус. Под ногами у меня был деревянный пол общей площадью не более половины квадратного метра. С правой стороны был туалет типа «параша» (без унитаза), рядом с парашей находился эмалированный умывальник с железным краном без вентиля. Двери в туалет не было. От настила сцены туалет был отгорожен высоким полустенком, загибавшимся в проход буквой Г. Стены камеры и полустенок туалета были грязно-белого цвета, в мелких пупырышках от набросанного на стены и сверху побеленного цемента. Очевидно, таким способом заключённым препятствовалась возможность что-либо писать на стенах. Потолок был невысокий — до него можно было со сцены достать рукой. Свет в камеру проникал из небольшого зарешёченного железной проволокой окошка, в проёме которого находилась лампочка — судя по свету, не более 60 ватт. Этот же проём служил отдушиной. Кроме того, в камере было окно размером примерно 40 на 70 сантиметров. Но свет через него в камеру не попадал. Снаружи окно было закрыто «баяном» — толстыми железными жалюзи. Потом шла решётка. Со стороны камеры к окну был приварен железный лист, в котором через каждые десять сантиметров были просверлены отверстия не более сантиметра в диаметре. Однако воздух, видимо, через это окно тоже не проходил, ибо в камере была удушающая духота и висел сигаретный дым.

     Под моими ногами были пара ботинок и тапочки.

     — У тебя с прошлым всё в порядке? — прозвучал хрипловатый голос. — Ладно, позже поговорим — я вижу, ты первый раз.

     Человек лет шестидесяти слез с подиума, обул тапочки и постучал кулаком в дверь:

     — Командир, воду включи — человеку руки помыть!

     Видимо, вентиль крана находился за дверью, так как стали слышны шаги и в трубе заурчала вода, которая лилась в умывальник, а из умывальника — по железной трубе в дырку параши. На краю умывальника, на стыке со стеной на сложенной в несколько раз белой тряпочке лежал крохотный кусочек хозяйственного мыла. Я намылил руки — краска отмывалась очень плохо. Но тут вода прекратилась. Раков — так звали одного из двух моих соседей — снова постучал кулаком в дверь.

     — Не выключай, дай человеку руки помыть! — крикнул он.

     Вода снова зажурчала. Я смыл краску и попытался вытереть руки о подкладку полы пиджака. Раков дал мне тряпочку.

     — Снимай ботинки и залезай! — сказал он, скинув тапочки и разместившись в дальнем углу спиной к стене под окном камеры.

     Хотя сама камера была размером не больше обычного туалета — полтора на два метра, — Раков предпочитал не спать возле параши. Я снял туфли и пролез по подиуму, расположившись и опёршись спиной на оконную стену. Слева от меня находился ещё один человек. Он лежал, свернувшись калачиком, к нам спиной; под головой у него был чем-то набитый полиэтиленовый пакет. К оживлению в камере этот человек не проявлял никакого интереса. Возможно, он спал или дремал, а возможно, думал о своём. Раков назвал его Серёгой. Сказал, что Серёгу крутят за разбой. Себя же он назвал Анатолием Степановичем. Ракову было лет шестьдесят, у него были короткие седые волосы на висках и затылке и лысина на макушке. На глазах — очки с прозрачной оправой и дужками, которые он иногда снимал и клал на газетку у стены на подиуме — в ногах, где находились пачка сигарет без фильтра, коробок спичек, тетрадь с голубой шершавой полиэтиленовой обложкой, ручка и карандаш, которым он решал кроссворды, пакетик с зариками (игральными кубиками) и фишками для нард, вылепленными из хлеба, и пепельница, также сделанная из хлеба. На ногах у него были вязаные носки и синие тренировочные штаны из гладкого синтетического материала. В штаны была заправлена зелёная шерстяная вязаная кофта с длинными рукавами, из-под которых выглядывали морщинистые кисти с наколотыми на пальцах перстнями. С низким и хрипловатым тембром голоса и расторопностью речи, он казался тёплым и мудрым человеком, которому сразу хотелось открыть душу и попросить совета. Своё нахождение в ИВС он пояснял, что его привезли из лагеря по старым делам, что из всей своей жизни он отсидел больше тридцати лет и это была его седьмая ходка. Протянув пачку, Раков предложил мне сигарету.

     — Подкуривай быстрее: со спичками напряг! — сказал он.

     Я быстро подкурил, потом он. Я сделал затяжку, и у меня затуманилось в голове.

     — Как тебя зовут? — спросил Раков.

     Я сказал, что Игорь.

     — Игорёк! — повторил он.

     Я сделал ещё пару затяжек — и тут зазвенели ключи и защёлкал замок.

     — Шагин, на выход! — прозвучал голос надзирателя.

     Я быстро слез, надел туфли, потушил сигарету о туалетную стенку, положив её наверх с краю. И тут открылась дверь в камеру. Мне приказали выйти и встать лицом к стене, широко расставив ноги. Присутствовали два контролёра. Тот из них, кто был дежурным на  коридоре, обыскал меня снизу вверх, и с руками за спиной меня повели по коридору, за решётку, по лестнице вверх на второй этаж. Там в противоположной от камер стороне находились следственные кабинеты — небольшие комнаты с одним зарешёченным с улицы окном, крашенными в серый цвет стенами, одним столом и несколькими деревянными стульями. Кабинеты располагались в торце здания. На всю его ширину их было пять или шесть. Меня завели в крайний правый. Там был Полищук и с ним — ещё один человек, в серых брюках и милицейской рубашке, худощавый, с тёмными волосами и лысиной на макушке. По-видимому, это был начальник ИВС. Меня завели в кабинет и сказали сесть на стул. Полищук сидел за столом. Начальник ИВС стоял у окна, с любопытством рассматривал меня и молчал.

     — Ну, как тебе тут? — начал разговор Полищук. — Как в камере? Тебя сокамерники не обижают? Небось себе выбрал самое лучшее место!

     Я сказал, что разместился на свободном. Разговор-монолог Полищука продолжался недолго, так как буквально через несколько минут начальник ИВС сказал, что ему нужно меня уводить.

     — У нас сейчас ужин, — сказал он.

     Меня вывели из комнаты, обыскали и потом ещё раз обыскали перед тем, как завести в камеру. Там находились всё те же лица. Сергей уже не лежал свернувшись калачиком, а сидел на подиуме, оперевшись спиной о стену, противоположную двери, и курил. Я смог разглядеть его лицо. Волосы у него были тёмные, на краях с завитушками, лицо угловатое, заострённое к подбородку. Под глазом у него был чёрно-синий фингал. Я поздоровался, протянул руку, сказав: «Игорь». Сергей, подавшись вперёд и поздоровавшись со мной за руку, назвал своё имя. Раков лежал на левом боку, локтем упёршись в подиум, положив голову на ладонь, и карандашом разгадывал кроссворды.

     — Кто приходил? — спросил он. — Адвокат?

     Я сказал, что был óпер и, видимо, начальник ИВС.

     Раков спросил, как он выглядит, и подтвердил, что это начальник ИВС. Затем он сказал пару добрых слов в адрес начальника — видимо, на случай, если тот меня вызовет и будет спрашивать, что говорит Раков. Сергей поинтересовался, спрашивали ли меня о нём и что он, Сергей, говорит в камере. Вряд ли этот вопрос был задан из любопытства — просто так, чтобы поддержать разговор. Каждый понимал, что там, в кабинете, будет рассказано ровно столько, сколько каждый наговорит на себя в камере. Сергей показывал глазами на Ракова и зажимал язык зубами. То же самое делал и Раков, указывая на Сергея. Я в двух словах рассказал, о чём меня спрашивали в кабинете, умолчав про лучшее место.

     — Такого обидишь! — посмеявшись, сказал Раков.

     Мой рост был под 190 сантиметров, а вес, с учётом потерянных уже, наверное, 10 килограммов, — под 120. Поэтому я себя чувствовал достаточно спокойно. Однако моё спокойствие, видимо, заключалось в том, что у меня ничего не было ни на душе, ни за душой, ни за пазухой...

     Я взял свой окурок с полустенка туалета, но Раков протянул мне целую сигарету, положив мой окурок в кулёчек с табаком. Тут в коридоре загремела тележка с бачками.

     — Баланда приехала! — быстро подскочив с места, сказал Раков и расстелил на подиуме газетный лист.

     Наша камера была под номером 1, и он, видимо, знал, что мы получаем пищу первыми. Раков был уже у двери, когда открылась кормушка, то есть окошко для получения пищи. Он взял и положил на газету три алюминиевые ложки и три куска чёрного хлеба (кирпичика), три алюминиевые миски с пшённой кашей и три алюминиевые же кружки с еле сладким напитком, похожим на яблочный компот. В ИВС кормили хорошо — пищей, которую привозили из милицейской столовой. Поэтому на завтрак можно было увидеть белый хлеб, на обед — борщ с мясом, а на ужин — даже тушёный картофель и копчёную колбасу. Поначалу было поразительно видеть такое в месте, где спички режут лезвием на четыре части вдоль, а табак из окурков перебирают и курят закрученным в газету. Чай в ИВС тоже никогда не давали — только чуть-чуть сладкий компот. Копчёную колбасу я видел только один раз — нарезанную тонкими кусочками и выданную по три кусочка на человека.

     Миски и кружки были поставлены на подиум. Хлеб и ложки находились на газете. Раков полез в свой кулёк, который он клал под голову и где хранил кулёчек с табаком и бычками-окурками, и достал оттуда несколько зубчиков чеснока и луковицу.

     Чеснок он почистил пальцами, луковицу — черенком ложки, разрезал примерно на три равные части и сказал «Кушайте», пожелав приятного аппетита.

     — Приятного, приятного аппетита! — ответили я и сокамерник.

     Я не ел уже семь дней, и нельзя было сказать, что я не хотел есть или сейчас ел без удовольствия. Я ел без особого удовольствия. Раков же смаковал каждую ложку и нахваливал начальника. Мой же организм, видимо, уже переключился на резервное питание. И лишний вес служил мне положительную службу.

     Ужин прошёл быстро. Мы наскоро поели. Раков стряхнул хлебные крошки, чесночные и луковые очистки в туалет и сложил газету вчетверо. Спустя некоторое время дежурный забрал миски, кружки и ложки. Мы выкурили по сигарете. Раков сказал, что он не может заботиться обо всех, поэтому мы сами должны думать, как доставать сигареты.

     — Как с твоих слов получается, что, пока ты на сутках, передачи тебе не разрешены, но если тебя потом оставят здесь, то ты раз в месяц сможешь получать передачи, в которых можно будет передавать спички и сигареты. Также спички и сигареты можно брать у адвоката, но пронести их сюда можно только с разрешения оперóв!

     И без того круглый живот Ракова ещё больше стал под свитером выкатываться вперёд. Раков пояснял, что во время операции врач неправильно сложил ему кишки — и теперь в них накапливаются газы. Раков подошёл к двери, повернулся к ней спиной и издал долгий протяжный звук, выпустив воздух. Для того чтобы дежурные, находящиеся под дверью, лучше слышали все разговоры в камере, по всей плоскости верхней половины двери по направлению в камеру была сделана трапециевидная вдавленность рупором на коридор («намордник», «рыцарь»). Звук прокатился по коридору и раздался эхом в его дальнем углу. Видимо, это была внутренняя позиция Ракова, крик души своим покровителям, который он не мог выразить напрямую.

     Дежурный включил воду, чтобы мы справили свои нужды. Раков повесил газетку на решётку, прикрыв прямой свет лампочки, — и наступила ночь. Я попытался уснуть, положив свёрнутый пиджак под голову и думая о доме.

     Утром я проснулся всё там же — в ИВС, в камере. Дежурный раздал завтрак, включил воду, и буквально через несколько минут в коридоре зазвонил телефон.

     — Шагин, с вещами! — раздался голос дежурного.

     Зазвенели ключи, и защёлкал замок. Меня в наручниках доставили в Московский РОВД, где, переводя из кабинета в кабинет, со мной работали Полищук, человек с оскалом собаки, армянин, а также ещё один человек, по имени Саша — под два метра ростом, лет сорока, с большими ручищами, круглолицый, с кудрявыми светлыми волосами. Он был одет в серые брюки и рубашку с коротким рукавом. Присутствующие, говоря о нём, называли его Лом. По лицу меня уже не били. Стучали кулаком по голове и также содержали меня в наручниках, кричали и вдалбливали мне в голову, что я заказчик убийств. Армянин показал мне газету, в которой на пресс-конференциях прокурор города Ю. Гайсинский и начальник милиции Киева генерал Опанасенко называли меня организатором банды и заказчиком ряда убийств. Прессинг стал больше психологическим, чем физическим. Позже в камере Раков пояснил мне, что с телесными повреждениями меня бы не принял ИВС. Вечером меня привезли в ИВС, и я как раз успел на ужин. Дежурный раздал пищу, и за ужином Раков расспрашивал, куда меня возили. Он также сказал, что к нему приходил адвокат и принёс ему пару пачек сигарет. Сокамерник Сергей утверждал, что его, Сергея, никуда не выводили. Это были все новости в камере на сегодняшний день.

     Назавтра всё повторилось. После завтрака меня вывели из камеры и в наручниках этапировали в Московский райотдел.

     Там сначала армянин, а потом каждый по очереди тыкал мне в нос разные газеты («Сегодня», «Киевские Ведомости», «Факты» и другие), в которых высокопоставленные лица МВД и прокуратуры говорили, что именно я организовал банду и являюсь заказчиком ряда резонансных убийств. Армянин, Лом и другие говорили и повторяли, что в новостях по всем телеканалам рассказывают о совершённых мною преступлениях. В этот же день была предпринята попытка допросить меня в качестве подозреваемого. Я сказал следователю, что без адвоката давать показания не буду. Следователь же сказал, что та статья, которую он мне инкриминирует (ст. 94 — непреднамеренное убийство), не предусматривает обязательного присутствия адвоката. Я повторил, что без адвоката давать показания не буду. Полищук мне ещё раз предложил своего знакомого адвоката. Я сказал, что у меня есть адвокат — Светлана Шапиро.

     — Зачем тебе адвокат? — сказал Полищук. — Ты же невиновен!

     Я сказал ему, что за неделю до того, как меня задержали, были остановлены и разгружены все машины и вагоны, везшие грузы (оборудование по производству соевого молока и другое) «Топ-сервис Восток», где я являлся учредителем и исполнительным директором, по контрактам в адрес российских предприятий по подозрению в перевозке наркотиков и оружия.

     Наркотики и оружие обнаружены не были (как позже сказала представитель Торгово-промышленной палаты, которая была вызвана на обыск, следователь ОБОП уговаривал её написать в акте, что это не соевое оборудование, а металлолом. Она сказала, что написать такого не может, поскольку их же собака отказывается идти в машину из-за сильного запаха сои).

     — Часть грузов уже возвращена! — сказал я Полищуку. — И сейчас Светлана Шапиро занимается возвратом оставшейся части грузов предприятию «Топ-Сервис Восток» и его российским партнёрам.

     За несколько недель до моего задержания Фиалковский, бывший директор ООО «Топ-Сервис», а тогда народный депутат, мне сказал, что сын главы СБУ (тогда народный депутат Деркач) поделился с ним информацией о том, что в ближайшее время на руководимые мной предприятия будет организован прессинг. Мотивы не назывались. На этот случай Фиалковский предложил подписать мне договор с его знакомым адвокатом — Светланой Шапиро. Я так и поступил. На день моего задержания (исчезновения) все грузы предприятию «Топ-Сервис Восток» и его российским партнёрам по решению судов были возвращены. В судах фирму представляли адвокат Светлана Шапиро и начальник таможенного отдела ООО «Топ-Сервис» и таможенный брокер «Топ-Сервис Восток» Светлана Кондратович. Примерно в это же время, за неделю до моего задержания мне позвонил исполнительный директор «Топ-Сервис Большевик Пак», учредителем которого являлось АОЗТ «Топ-Сервис», президентом которого был я, и сказал, что на предприятие, которое изготавливало жестяные банки, твист-крышки и прочее, ворвались люди с автоматами и в масках. Они сделали обыск на предмет изготовления и хранения оружия. Оружие не нашли. Но поломали, повредили и побили много оборудования.

     Я сказал Полищуку, что после возвращения первых грузов, разгруженных МВД на склады Киевской региональной таможни, я даже написал статью в газету «Бизнес» (о чём указал в показаниях), адресованную министру внутренних дел Кравченко под заголовком «Прежде чем требовать соблюдение закона, нужно научиться самим его соблюдать». Полищук сказал мне, что он мои показания не читает и журнал-газету «Бизнес» тоже.

     В этот день в Московском РОВД через открытое окно я услышал голос своей мамы: «Игорёшенька, мы тут, мы с тобой!»

     У меня как будто бы гора упала с плеч. И на душе стало спокойно, легко и тепло.

     Вечером меня снова доставили в ИВС. Раков сказал мне, что к нему приходил адвокат и принёс много разных газет. И в каждой была статья по делу «Топ-Сервиса». И хотя по делу проходило 17 человек и несколько из них обвинялись в подстрекательствах (заказах) к убийствам, каждая статья начиналась со слов «Гражданин Российской Федерации, руководитель “Топ-Cервис” заказал ряд резонансных убийств в Киеве и других городах Украины...» Далее рассказывалось о совершённых мной преступлениях. Всё это печаталось до предъявления мне обвинения и до моего первого допроса по предъявленному мне обвинению, не говоря уже о признании мной вины, которую я никогда не признавал, и не говоря уже о решении суда. В то же время фамилии других фигурантов дела не назывались. Делу придавалась политическая окраска. Позже Полищук мне сказал:

     — Тебя будут судить по нашим законам.

     А через несколько лет после приговора в газетах выходили статьи, что именно это дело позволило оторвать перевешивавшие несколько процентов у пророссийского электората. Разные фильмы, невзирая на решение Европейского суда по правам человека (неисполненное решение), продолжают транслироваться по телеканалам Украины и на сегодняшний день.

     Раков сказал, что он боится подходить к окну вместе со мной, — что туда могут стрелять, — а также, улыбнувшись, сказал, что может уступить мне своё место у стены. Я в ответ улыбнулся и сказал, что в камере мы будем по возрасту и старшинству, а на моих глазах были слёзы. Второй сокамерник смотрел на меня молча.

     На следующее утро меня также доставили в РОВД, где в присутствии адвокатов Светланы Шапиро и Владимира Баулина я был допрошен следователем в качестве подозреваемого. Я ответил на все вопросы следователя, а именно — что я не только не обращался с просьбами к кому-либо кого-либо убить, но даже не знаю названных потерпевших лиц, на которых были совершены покушения, и не имел с ними никаких дел.

     Допрос закончился. Светлана Шапиро, попрощавшись, удалилась. Впоследствии она заболела, сказав Оле, что со всем этим не справится, и от моей защиты отказалась. Позже Светлана Шапиро защищала Януковича.

     Через некоторое время после моего первого допроса в присутствии адвокатов Владимир Тимофеевич остановил машину, чтобы подъехать на следующие следственные действия со мной. Машина подвезла его в обратном направлении — в РОВД, где его несколько часов продержали в «обезьяннике», настоятельно рекомендуя отказаться от моей защиты. Владимир Тимофеевич сказал мне, что не будет обращаться по этому поводу в прокуратуру, ибо сделано это для того, чтобы опросить его как свидетеля и отстранить от дела и от моей защиты, поскольку свидетель по делу не может выступать адвокатом. Мою защиту стал осуществлять Баулин В.Т.

     Владимиру Тимофеевичу на вид было около сорока пяти лет. Он сказал, что договор на мою защиту с ним подписала Ольга Злотник по рекомендации своего отца — Александра Иосифовича Злотника. Добавил, что ранее работал в прокуратуре, а ныне — адвокат по уголовным делам. Владимир Тимофеевич сказал мне, что он тут не для того, чтобы носить мне бутерброды, а чтобы следить за исполнением моих процессуальных прав при расследовании дела. При этом из малиновой папки из кожзаменителя на молнии он достал бутерброд, замотанный в полиэтиленовую плёнку, и пока я ел, Владимир Тимофеевич рассказал, что из Санкт-Петербурга приехали мои мама и сестра и что они вместе с Олей находятся под РОВД и ждут, пока он выйдет. И что все передают, что любят, ждут и молятся за меня. Спрашивают, как я себя чувствую. Я сказал, что немного надуло в ухо, но всё более-менее в порядке. Маме, Оле и Тане я передал, что всех очень люблю.

     — Держись! — сказал Владимир Тимофеевич, пожав мне руку.

     Когда он говорил, то он него немного несло спиртным. Я спросил у Баулина, есть ли у него сигареты. Он достал полупустую пачку «Примы» без фильтра и сказал, что больше у него нет, это последняя. После чего позвал следователя и сказал, что мы закончили. Баулин ушёл, а меня увели в «стакан»-клетку.

     Из РОВД до ужина меня привезли в ИВС. Раков спросил, привёз ли я сигареты. Я сказал, что у адвоката сигарет не оказалось — была полупустая пачка. Раков посмотрел на меня с недоверием. Он сказал, что сегодня тоже был у адвоката и что те, кто проходит со мной по одному делу, признались в убийстве Князева, которого две недели назад расстреляли перед входом городской больницы из автомата. И что сейчас их из разных РОВД свозят сюда. Раков сказал, что Князев был преступным авторитетом, смотревшим за г. Киевом, и некоронованным вором в законе. И что на зонах и тюрьмах Князя им не простят. Их уже ждут.

     — А ты к этому имеешь отношение? — спросил Раков.

     Я сказал, что не имею никакого отношения ни к этому, ни к другим преступлениям.

     Но мне вдруг стало как-то не по себе, а по телу пробежала лёгкая дрожь.

     Заключённые в ИВС между камерами разговаривают и передают информацию по водопроводным трубам, пользуясь тем, что нет вентилей и в трубах нет воды, которую включают с коридора. Эта система связи называется телефоном. Тот, кому нужно поговорить, дует три раза в трубу. А с другой стороны в соседней камере слышен трубный гул. После контрольного слова «Говори» начинается коммуникация. Раков сказал, что сегодня весь день искали меня. Спрашивали, где сидит Шагин.

     Я сказал Ракову, что никого здесь не знаю и общаться ни с кем не буду.

     В камере я и Раков находились вдвоём. Раков сказал, что Сергея, нашего третьего сокамерника, сразу же после меня заказали с вещами. И если до этого времени не привезли — значит, уже не привезут. Или он уже в другой камере.

     Но тут в коридоре хлопнула решётка, послышались шаги и голоса, потом — команда «К стене!» у нашей двери. Зазвенели ключи, щёлкнул замок, и дверь в камеру открылась.

     — Заходи! — сказал голос из-за двери.

     Неожиданно в дверном проёме появилась огромная фигура круглолицего, подстриженного налысо парня. Рост его был под два метра, грудь широкая, накачанная, мощные плечи и рельефные бицепсы. На щеках у него был здоровый румянец, а глаза насмерть перепуганные. На нём были чёрная майка и камуфляжные брюки. Он занял всё пространство прохода (пятачка). Дверь закрылась, щёлкнул замок. Он немного помолчал, потом сказал:

     — Я мусор.

     — Хорошо, что сразу признался. Много наших-то подубасил?— спокойным голосом спросил Раков.

     — Да, было! — сказал парень.

     — Как тебя зовут? — спросил Раков.

     Тот ответил:

     — Олег.

     Раков представился Анатолием. Я сказал, что меня зовут Игорь.

     — А чего тебя сюда кинули? — размышлял вслух Раков.

     Олег сказал, что не знает и что его только что привезли из РОВД, где он провёл три дня.

     — Но я буду делать всё, — быстро добавил он. — Если надо помыть пол — помою, кому надо — постираю.

     — Ну, убираем за собой и стираем мы тут сами! — сказал Раков.

     Меня неожиданно посетила мысль, что это разыгрываемое представление, но испуг в глазах у Олега был настолько реальным, что мои сомнения сразу развеялись. Я сказал ему, что я сам могу ему что-нибудь постирать, и улыбнулся, протянув ему руку.

     — Мы не поздоровались! — сказал я.

     — Здравствуйте! — Олег недоверчиво пожал мне руку.

     — Вы там здоровайтесь, делайте, что хотите, — заулыбавшись, сказал Раков, — а мне нельзя. Ты снимай сапоги, залезай! — продолжил он.

     Олег снял свои военные высокие ботинки с вынутыми шнурками и пролез на подиум в дальний угол. Он был настолько огромен, что даже в сидячем положении его ноги упирались в туалетную стенку.

     — Так сидя и будешь спать! — сказал Раков. — Я думаю, ты тут до понедельника — на выходные. В понедельник появятся те, за кем ты числишься, и тебя определят в камеру. Бывших милиционеров держат отдельно от других заключённых. А сюда тебя посадил начальник, потому что он знает, что тебя тут не тронут. А в другой камере могли бы и убить, — добавил он, видимо, сказав то, что от него требовалось. — Как тебя угораздило-то?

     — Я в сознанке, — ответил Олег. — Бизнеки меня подставили.

      А потом добавил, глянув на меня:

     — Им считается. Я не один по делу — весь наряд ППС, «беркутов».

     — А, ты «беркут»! — сказал Раков.

     Олег запнулся:

     — Мы город патрулировали на синих «Тойотах Лендкрузерах». Вот на одной такой мы ездили. Ну, и у одного бизнека забрали телефон — вернее, он его нам дал сам. А потом написал заявление в милицию. Мы телефоном попользовались, а когда деньги кончились, то мы его выбросили. Когда меня приняли, я говорил, что ничего не знаю. А они мне распечатки показали. А в распечатках я с этого телефона звонил маме домой и девчонке. Я и не знал, что у телефона есть распечатки.

     — Дело понятное, — сказал Раков.

     Я подумал, что Раков и телефона в руках никогда не держал. Олег всё время крутил в руках платочек. Он сказал, что этот платочек ему принесла его девчонка в РОВД.

     — Слушай, иди умойся, — сказал Раков, встал и постучал кулаком по двери: — Дежурный, включи воду!

     Но буквально сразу же дверь открылась. Дежурный, назвав Олега по фамилии, сказал ему собираться с вещами на выход. Олег мгновенно выскочил из камеры.

     — Его бы здесь держать не стали, — пояснил Раков, — просто немного припугнули.

     Это были мои первые выходные в заключении, когда никуда не водят и никто не трогает, за исключением выводов утром на обыск, когда вся камера становится вдоль стены, широко расставив ноги. Дежурные сначала обыскивают камеру, а потом по одному обыскивают заключённых и дают команду по одному заходить в камеру. Если ты подчиняешься, то у тебя проблем нет. Так происходил обыск на первом этаже. А на втором всех выводили в конец коридора, в карцер, в камеру с решёткой вместо двери. При выводе из карцера по одному обыскивали, и по команде ты должен был бежать в камеру. Если ты подчинялся, то проблем у тебя не было. Баня в изоляторе временного содержания была не предусмотрена. На прогулку я попал один раз — через три месяца. По этим и другим нарушениям моих прав человека я даже написал жалобу на имя начальника ИВС, а копию отдал адвокату. Именно эта копия была впоследствии направлена в Европейский суд по правам человека как одно из доказательств плохого ко мне отношения.

     Субботнее утро началось с завтрака. Потом Раков предложил мне поиграть в нарды. Доску в камере иметь было не положено. Однако игровое поле было выскреблено острым предметом прямо на деревянных досках подиума, который был окрашен малиновой краской для пола. И наведено было шариковой ручкой. Игральные кости (кубики, или, как их называют в местах не столь отдалённых, зарики) были сделаны из хлеба, перемешанного с сигаретным пеплом. Дырочки для цифр на зариках были выдавлены спичкой. Потом зарики высушивались, а дырочки закрашивались зубной пастой. Кубики и фишки были сделаны очень аккуратно и были похожи на заводские. Раков любил играть в так называемые «короткие нарды». А я в них играл плохо — поэтому он играл и за себя, и за меня. Сигареты закончились, и мы перешли к курению табака, которого у Ракова из вытрушенных окурков было достаточно. Сначала он крутил мне сигаретки, очень ловко заматывая табак в газетную бумагу и заклеивая краешек бумаги нижней губой или языком при помощи слюны. Я очень быстро научился этому искусству сам, и у меня получалось не хуже, чем у Ракова.

     Я немного рассказал Ракову о себе. Он сказал, что видел мультфильм рекламы «Топ-Сервиса» по телевизору. Я рассказал ему об очных ставках, которые у меня были в РОВД. А также — о том, что я уже был допрошен в качестве подозреваемого. Раков был очень хорошо осведомлён о моём деле из газетных публикаций, а также от своего «адвоката». Он сказал, что тем людям, которые убили Князя (Князева), не поздоровится.

     — А ты какое к ним имеешь отношение?

     Я сказал, что абсолютно никакого, что эти люди — рэкетиры, через которых мы с 1994 года платили дань Макарову.

     — Макар! Я слышал о таком, — сказал Раков. — Он в группировке Фашиста.

     Я сказал, что именно так.

     — Понятно. Теперь они на очных ставках будут говорить всё что угодно только для того, чтобы менты спасли их шкуры. А иначе их порежут за Князька на ремни на лагерях. А тебя они возьмут с собой, чтобы и в тюрьме доить. Но ты держись! Я вижу, ты парень не глупый — всё должно быть в ёлочку, потихонечку разгребёшь.

     В понедельник утром меня доставили в Московский райотдел, где была проведена очная ставка с Вишневским в присутствии прокурора Дручинина, моего адвоката Баулина В.Т. и адвоката-женщины Вишневского.

     На очной ставке Вишневский рассказывал об обстоятельствах совершения им покушения на Подмогильного. А именно — что их, то есть Старикова, Гандрабуру, Маркуна и его, Макаров собрал в комнате на станции техобслуживания. Макаров говорил, что у фирмы «Топ-Сервис», к которой он имеет отношение и откуда получает деньги, средств становится всё меньше и меньше из-за того, что один человек (фамилию его он не называл) мешает этой фирме работать. Потом каждый из присутствующих стал высказывать своё мнение относительно того, как решать вопрос с этим человеком. Кто-то высказался, что его нужно мочить. Так как он, Вишневский, к компании присоединился недавно и должен был себя проявить, то, испытывая такое внешнее и внутреннее давление, он сказал, что сделает это.

     Из протоколов последующих допросов Вишневского:

     «…Позже мне дали пистолет и установили адрес, где проживает Подмогильный. Я выстрелил в Подмогильного, но убивать (добивать) передумал…»

     Как ни пытался прокурор Дручинин привязать мою фамилию к покушению, Вишневский на его вопросы отвечал, что человек, которого он видит перед собой, то есть Шагин, на станции в комнате не был, никаких разговоров в обсуждении убийства Подмогильного не принимал и его фамилия не называлась. Говорилось только, что Подмогильный мешает фирме работать, вследствие чего у них, Макарова и других, денег становится всё меньше и меньше. И хотя я с Вишневским знаком не был и разногласий поэтому у меня с ним не могло быть, я в протоколе написал, что эта очная ставка очень показательна, поскольку, если они и совершали покушение на Подмогильного, с которым я никаких дел не имел и которого лично не знал, то исключительно по собственной инициативе, что и следовало из материалов очной ставки. А деньги, о которых идёт речь, — это не что иное, как дань рэкетирам, которую фирма «Топ-Сервис» (учредители и в частности я) уклонялась платить.

     Протокол очной ставки подписали Дручинин, я и Вишневский, а также Баулин и адвокат Вишневского. Этот протокол есть в материалах уголовного дела.

     После жалобы В.Т. Баулина в ГПУ о том, что в РОВД на меня оказывается физическое и психологическое давление, меня в РОВД более не вывозили, а дальнейшие следственные действия проводились в следственных кабинетах изолятора временного содержания.

     Именно там по утрам, за час до прихода моего адвоката, меня стали посещать Полищук, армянин, человек с улыбкой, похожей на оскал собаки, и Саша по прозвищу Лом.

     Армянин и Лом каждый раз приносили мне газеты, где рассказывалось о совершении мною всё новых и новых преступлений. А каждая статья всё так же начиналась со слов «Гражданин Российской Федерации Шагин И.И…»

     В газетные публикации добавились пресс-конференции Николая Яновича Азарова, который в то время занимал должность начальника Главной государственной налоговой инспекции Украины. Азаров говорил, что у Шагина были непомерные бизнес-аппетиты, и рассказывал о нападении на заместителя начальника налоговой инспекции, которое организовал Шагин, поскольку Калиушко не хотела отдавать ему НДС. Она получила двадцать ножевых ранений в ногу и умерла от потери крови.

     — В преступном мире это «бок», — сказал мне Лом, — ты же уже ботаешь по фене?

     Я смотрел на оперуполномоченного Александра (Ломатьева или как-то так) с недоумением. После чего он протянул мне руку — попрощаться. А когда я протянул свою, то вместо того, чтобы её пожать, он ударил своей ладонью по моей.

     — Так прощается братва! — сказал он мне, после чего вышел из кабинета.

     После того, как я переговорил с адвокатом, меня увели в камеру. Раков тоже побывал у «адвоката» — у него были пачка сигарет и несколько свежих газет, в одной из которых была статья, что именно я заказал убийство родного брата криминального авторитета Савлохова. Буквально в этот день (или на следующий) моей жене Ольге позвонила Мзия, жена Савлохова, и сказала, что они знают, что Игорь к этому отношения не имеет и что Борис (так звали её мужа) знает, кто убил его брата.

     В другой газете Олин папа — украинский композитор Александр Иосифович Злотник — рассказывал, что к нему обратился его друг из МВД и сказал, что якобы Игоря посадили в камеру с бандитами убитого Князева, чтобы те над ним издевались.

     — Он сейчас пиарится, — сказал Раков про Злотника. — Или пускай он даже хочет помочь, но впоследствии из-за таких статей тебя в тюрьме или на лагере зарежут. А тот человек — мент, который на это подбивает твоего тестя (я не был тогда ещё расписан с Олей), — прекрасно об этом знает. Дождись адвоката и передай своему тестю, чтобы он больше так не делал.

     Я так и поступил, а мой адвокат рассказал мне, что Александр Иосифович с Фиалковским и Олей проводили пресс-конференции, где говорили, что знают меня с хорошей стороны и никогда не поверят тому, что печатается про меня в газетах. Владимир Тимофеевич сказал также, что по просьбе Злотника сам Иосиф Кобзон разговаривал обо мне с Кучмой, на что тот ответил:

     — Вы слишком мало знаете!

     В 2004 году были опубликованы так называемые плёнки Мельниченко, где Кучма говорит Кравченко: «Знаю я ту блядь мордату, ёбаный “Топ-Сервис”! Обложить ёго, як трэба, и разорвить!»

     Через несколько дней мне было предъявлено обвинение в организации банды и заказе нескольких убийств (покушений на убийства). Обвинение состояло из одного серого листа, который не содержал ни времени, ни обстоятельств, ни мотивов вменяемых мне преступлений. Под номерами 1, 2, 3 и так далее был просто перечень того, что якобы совершил Шагин. В своих показаниях по существу предъявленного обвинения я указал, что не совершал инкриминируемых мне преступлений, таких как подстрекательство к убийству за денежное вознаграждение, не имел с указанными в обвинении потерпевшими никаких дел и даже не был с ними знаком.

     Относительно эпизода организации банды я дал детальные, последовательные и объёмные показания, что я не только не являюсь организатором наряду с Макаровым и указанными в приговоре лицами, а напротив, являюсь потерпевшим от действий Макарова и указанных лиц, через которых фирма «Топ-Сервис» и я лично, как один из её учредителей, с 1994 года платили Макарову дань.

     Кроме того, я собственноручно поправил в протоколе те места, где следователь Дручинин писал «крыша», а я говорил «дань», а также ответил на вопросы адвоката о применении ко мне пыток и избиений. Однако медосвидетельствование мне так и не было назначено и произведено, хотя шишки от ударов по голове в качестве жировиков находятся у меня на затылке и по сей день.

     В камере я рассказал Ракову, что, когда я говорил следователю слово «дань», то он писал в протоколе «крыша»; я снова говорил «дань», а он снова писал «крыша».

     — Это именно та ситуация, — сказал Раков, — когда одно слово ломает всё дело.

     «А мне — жизнь», — подумал тогда я.

     — Вот и стой на своём: у них против тебя ничего нет.

     Раков в свою очередь рассказал мне, что он сегодня был у адвоката и там через открытое окно подслушал, как в соседней комнате оперативники говорили обо мне. А потом они начали говорить о стартёре в машине, стоявшей под окном, который один из оперóв никак не может поменять. Раков сказал, что зэк в тюрьме должен слушать и запоминать всё, а позднее правильно использовать эту информацию. Поэтому, когда в следующий раз меня вывели на допрос и после ухода адвоката меня посетили оперá, а потом Полищук попросил Сашу-Лома подвезти его, я спросил у Александра Николаевича (так звали Сашу-Лома по имени-отчеству), отремонтировал ли он свой стартёр.

     — Откуда ты знаешь? — спросил он.

     Я ответил, что человек, которого, мол, вы ко мне подсадили, тут вам рассказывает про меня, а мне в камере — про вас.

     — Я к тебе никого не сажал! — сказал Саша-Лом.

     На следующий день я попросил адвоката, чтобы он уходил только после того, как меня уведут в камеру.

     После того как меня приводили после допросов в камеру, кто-то постоянно до отбоя долбил бутылкой (как сказал Раков) в дверную стену. Раков утверждал, что в камере становится невозможно находиться. А от меня идёт жар, как от раскалённой печки. Когда я в этот раз вернулся в камеру, Ракова там уже не было. А меня на следующий день посадили в другую — туда, где было три человека. Правда, потом, пару месяцев спустя я ещё раз встретился с Раковым. Он заехал на один день (в камере было много народу) и написал мне на листочке, что сам попросился ко мне и заверил начальника, что у нас всё в порядке. Он сказал, что я неправильно сделал, что выставил его из камеры, однако он на меня не обижается, ибо знает, что я попал в заключение первый раз. Кроме того, он сказал, что вреда мне никакого не сделал, а, может быть, даже принёс некоторую пользу, и знает, что меня скоро выпустят, потому что судить меня не за что. Ещё он сказал, что сразу сидел с моим приятелем Чопенко, которому, так же, как и мне, дали двенадцать суток и которому он, Раков, подарил красивую пепельницу из хлеба и ещё много чего сделал хорошего. Только сразу об этом мне сказать не мог. А ещё он рассказал, что Наташа — жена Чопенко — носила своему мужу передачи, которые ему разрешили, и что Чопенко написал ему записку на 300 долларов, чтобы Наташа отдала данную сумму предъявителю этой записки. Раков сказал, что его увозят на лагерь, и попросил меня написать ему такую же записку на 300 долларов. Я сказал, что ничего писать не буду, чтобы потом это не оказалось платой за заказ. Однако номер телефона Оли я ему дам и предупрежу адвоката, чтобы она отдала ему деньги. На следующий день Ракова увезли.

     Адвокат теперь уходил только после того, как меня уводили в камеру. Один раз пришёл Полищук и принёс кулёк от моей мамы, в котором были помидоры и что-то ещё из еды, а также летняя рубашка, спортивные брюки, пара носков и нижнее бельё.

     — Вот видишь — я тебе передачи ношу, а ты говоришь, что я тебя бил!

     — Я говорю, как есть, — сказал я, — а передачу могу не брать.

     — Нет-нет, — сказал Полищук, — это от твоей мамы.

     Помидоры были помыты, что-то было завёрнуто в полотенце, вещи были надушены.

     Мне вновь было предъявлено обвинение, к которому были добавлены ещё эпизоды — нанесение телесных повреждений, грабежи, нападения из мести и другие, — которые выглядели ещё более абсурдными, чем покушения на убийства. Я снова в протоколе допроса указал, что с потерпевшими, за исключением Гирныка, с которым я и Демьяненко разговаривали по просьбе Фиалковского, не знаком, никаких конфликтов и общих дел ни с кем из них не имел. А также повторил свои показания: что я являюсь не организатором банды наряду с Макаровым, а потерпевшим от деятельности последнего, которому я платил дань.

     В этот день меня посетил тот самый генерал. Он сказал, что моя позиция ему понятна (ныне с моей позицией совпадает позиция Европейского суда, которым я признан жертвой с выплатой моральной компенсации).

     С этого времени оперá ко мне больше не приходили, и следователи в ИВС меня больше не посещали.

     Камера, в которую меня перевели из камеры № 1, сразу показалась мне большей по размеру. Она находилась с противоположной стороны коридора и была под номером 14. Там была такая же деревянная сцена, такой же туалет-параша, который находился также с правой стороны, такой же маленький пятачок перед сценой с деревянным полом, а также небольшое окно, закрытое железным листом с дырочками для воздуха. Однако в этой камере недавно был сделан ремонт — на стенах и потолке была свежая побелка. А сцена была выкрашена свежей половой краской. За решёткой, в вентиляционном отверстии над дверью, горела лампочка-сотка. Сама камера была светлее и за счёт этого казалась больше.

     Контингент камеры был сформирован в этот же день, и когда меня в неё перевели, там уже находились два человека, которые заехали туда несколько часов назад.

     Один из них сразу представился мне как Фёдор Фёдорович Федун. На вид ему было лет тридцать пять. Волосы у него были тёмные, немного с кудряшками, аккуратно подстриженные. На висках были ровные уголки, на шее — аккуратный кантик. Он был одет в чёрные джинсы, чёрную рубашку и тёмную шерстяную безрукавку, худощав, выше среднего роста. Его начищенные туфли с язычками стояли у стенки в проходе.

     Второго человека звали Дмитрий. Ему было около двадцати пяти лет. Волосы у него были также с завитушками, но значительно светлее, чем у Федуна. Он был среднего роста, плотного телосложения, с румянцем на щеках. Сказал, что его привезли пару дней назад и вот сейчас перевели в эту камеру. Дмитрий был разговорчивый и старался держаться уверенно. Он сказал, что работал водителем у Бродского. И так получилось, что после тяжёлого дня выпил и, вернувшись домой, не нашёл там жены, которую пытался разыскивать у подружек и которая вернулась очень поздно, и от неё пахло спиртным. Он очень любил её и не менее сильно ревновал. Стал разбираться, где и с кем она была. В конце концов жена послала его на три буквы и ушла в ванную комнату. Он же, как говорится, вышел из себя — не понимая, что делает, ворвался в ванную. И прямо там, когда она лежала в воде, несколько раз ударил её кулаком по голове и по лицу. Дмитрий помнит, что бил её не очень сильно, но у неё был проломлен череп и экспертиза показала, что смерть наступила из-за того, что фрагмент кости черепа попал в мозг. Он говорил, что очень любил свою жену и не хотел её убивать, просто из-за того, что был пьяный, не рассчитал силы, но следователь всё перекручивал в преднамеренное убийство.

     Когда Дмитрий спросил Федуна, за что тот находится здесь, Федун ответил, что он лётчик и попал сюда из-за того, что заказал убить командира корабля.

     Через некоторое время открылась дверь и в камеру зашёл ещё один человек. Рост его был около ста восьмидесяти сантиметров, голова грушевидной формы, вытянутой в сосульку, со светлыми, еле видными, стриженными под насадку пять миллиметров, волосами. На щеках и выступавшем вперёд подбородке у него была несколькодневная щетина — такая же светлая, как и волосы.

     Уши у него были большие, слегка оттопыренные, нос свёрнут вправо, а челюсть — влево. Он был катастрофически худой. Грудь у него была впалая, а живот выдувался вперёд из-под зелёной выцветшей футболки с короткими рукавами, на порядок большей нужного ему размера, заправленной в поношенные лагерные брюки из синего материала. С торчащими из-под широких рукавов из худых узких плеч тонкими, как спички, руками он был похож на птеродактиля. На ногах у него были носки и банные тапочки.

     — Олег, — неприятными узкими губами сказал он и протянул вперёд руку, на обратной стороне ладони которой была непонятная синяя наколка, а на среднем и безымянном пальцах — два наколотых размытых перстня.

     Первым ему пожал руку Дмитрий, который старался держаться бодро и уважительно. Потом Федун.

     — Здорово, — сказал он.

     Затем общему мнению подчинился и я.

     Олег Замша сказал, что его привезли из лагеря на раскрутку, и спросил, есть ли в хате курить (хатой заключённые называли камеру). Дмитрий ответил, что пара сигарет есть, но нет спичек. Замша тут же оживился и прилюдно изо рта — то ли из-под языка, то ли из-за оставшихся нескольких жёлтых зубов — достал «мойку» (лезвие, вынутое из бритвенного станка).

     — Командир! — крикнул он, постучав в «рыцарь» двери. — Иди сюда, я кое-чего покажу!

     Открылся глазок. Замша держал перед ним лезвие. Зазвенели ключи, и открылось окошко для выдачи пищи — кормушка.

     — Давай сюда!

     — Я её под плинтусом нашёл, — сказал Замша.

     — Давай сюда! — повторил голос из-за двери.

     — Дай несколько спичек, — тут же зашелестел спичечный коробок, произошёл ченч (то есть обмен), и кормушка закрылась. У Замши в камере сразу стал расти авторитет.

     Федун в основном молчал. Он сказал, что его через трое суток выпустят, что заказное убийство недоказуемое, если нет прямого свидетеля, диктофонной записи или меченных денег, — а значит, у них против него, Федуна, ничего нет. Замша, как опытный в этих делах заключённый, отсидевший не один раз, подтверждал мнение Федуна.

     Когда Федун спросил меня, за что я здесь нахожусь, я ответил, что за кражу — карманную, — за что получил одобрительный кивок головы Замши.

     — Ну да, за кражу! — посмеялся Федун.

     С ним было приятно поговорить, однако он старался общение не поддерживать и сохранял молчание.

     На следующий день, указывая глазами и постукивая кончиками пальцев себе по плечам, Замша выразил мнение, что Фёдор Фёдорович Федун является «курицей» (засланный казачок, тихарь, сексот, стукач), которое сразу поддержал Дмитрий. После чего, взглянув на меня, Замша показал пальцем на дверь. Я не возражал, чтобы в камере стало просторнее, а также чтобы Фёдор Фёдорович Федун поскорее вернулся к своей семье.

     Также «маяками» глаз, губами и потыкиванием в Дмитрия он начал разговор с Федуном с того, что у последнего очень подозрительные имя-отчество — Фёдор Фёдорович, — да и фамилия на Ф также начинается (явно чтобы не забыть в камере). И дело у него очень подозрительное, и на лётчика он не похож, и кантик волос под затылком на шее милицейский. Федун всё выслушал молча. После чего Замша указал ему пальцем на дверь.

     Федун постучался и попросил его забрать. Через некоторое время Федуна забрали. Замша пояснил, что, вероятнее всего, это проштрафившийся мент — óпер или следак, — которому сказали поработать агентом; а может быть, бизнесмен, которого приняли на какой-то мелочи, и теперь он отрабатывает; а может быть, это профессиональный агент, поскольку есть такие, которых выдёргивают со свободы за триста гривен в день.

     У Замши опыт по раскрытию агентов был большой, и в том, что Фёдор Фёдорович Федун — мент, сомнений уже ни у кого не было.

     С этого времени Замша начал расправлять крылья и вести себя если не как вор в законе, которых показывают в фильмах, то как преступный авторитет. К нему стал приходить адвокат, от которого он стал приносить по пачке сигарет и спички. Кроме того, его стали посещать оперá, которые вешали ему изготовленный в лагере пистолет.

     Однажды он принёс в кармане горсть грузинского чая, сказав, что с трудом его выпросил. Вернувшись из следственного кабинета, он выгребал из кармана на газету чай. Также он принёс с собой пластиковую поллитровую бутылку. Сказал, что выклянчил у дежурного по дороге в камеру. Использовав в качестве факела своё единственное серое вафельное полотенце, которое он привёз с собой в полиэтиленовом пакете, Замша варил чай на открытом огне, скрутив полотенце в трубочку и подпалив его как фитиль и нагревая пламенем дно пластиковой бутылки, в которую была налита вода и засыпан чай. Дно становилось закопчённым и чёрным, округляясь от поднимавшейся температуры, и вода потихоньку закипала.

     Вечером, за ужином, он налил по глотку этого чая в кружки мне и Дмитрию. Сам же пил небольшими глотками из бутылки, плотно закручивая пробку.

     Замша не приносил из следственных кабинетов никаких газет и редко спрашивал меня по делу — только тогда, когда я удовлетворял любопытство Дмитрия. Я легко шёл на общение и рассказывал о машинах, о своих полётах за штурвалом самолёта, о рыбалке и подводном плавании, о бизнесе (если что-то интересовало Дмитрия и других приезжающих и уезжающих сокамерников) и о деле — всё, что говорил следователю. Многих удивляла сложившаяся со мной ситуация, и они задавали дополнительные вопросы, на которые я с удовольствием отвечал.

     — Ну, да, — говорил Замша, как будто мысленно продолжая словами: «Так я тебе и поверил».

     В камере то и дело появлялись новые лица, которые надолго не задерживались. Некоторые уезжали в тюрьму (СИЗО), другие возвращались в РОВД, а кого-то, возможно, и вовсе отпускали домой. Правда, о таких, кроме Чопенко, я больше не слышал.

     Однажды открылась дверь в камеру, и на пороге появился дородный здоровяк. Он сказал, что он Удав, а брат у него — Удав-старший. Увидев сначала в лицо, а потом со спины Замшу, он положил руку на голову, сделал большие глаза и помотал головой. Затем посмотрел на меня и Дмитрия. Я улыбнулся. Замша начал держаться от Удава на расстоянии и всячески старался ему угодить.

     Удав в двух словах спросил, кто и за что сидит, затем выразил своё мнение на извечную тему пидарасов и петухов.

     — Пускай делают, что хотят. Дали бы миллион долларов — я сам бы переспал с кем угодно!

     Сказал, что ему шьют грабёж. И что он тут надолго задерживаться не собирается. И что в этом мы ему должны помочь. На что все выразили своё согласие: кто-то кивком головы, а кто-то — молчанием. Он сказал, что мы должны помочь ему сломать ногу. И тогда его увезут в больницу, а оттуда он уже выберется. На что Дмитрий выразил сомнение: сломать ногу вряд ли получится.

     Удав сказал, что сложностей никаких не будет: нужно только выбрать место поудобнее и прыгнуть ему на ногу. И даже если получится только трещина, то этого будет достаточно.

     Тут в разговор включился Замша. Он сказал, что обычно в таких случаях ломают не ногу, а руку. Нижнюю часть её от локтя вниз заматывают широким мокрым вафельным полотенцем и ложатся спать. А когда полотенце высыхает, рука ночью ломается сама. То же самое можно совершить и с горлом, если кто хочет совершить суицид. Однако полотенца в камере не оказалось, и Замша сказал, что есть самый надёжный и проверенный способ косить, — это аппендицит. Нет ничего проще, чем корчиться от боли, держась за левый бок, а когда повезут в больницу, передвигаться, подтаскивая и волоча левую ногу. Удава это устраивало, как, видимо, и Замшу, который хотел поскорее выпроводить его из камеры. Поэтому Удав начал корчиться от боли, протяжно и громко произнося, держась за левый бок: «Ой! Ай!» и делая нам замечания, чтобы мы его не смешили, — от нашего смеха он сам не мог сдержаться.

     Замша пошёл стучать кулаком в дверь и говорить дежурному, что человек умирает. После длительных переговоров и громких стонов Удава действительно забрали. Он вышел из камеры, волоча левую ногу, и зашаркал по коридору. Правда, через несколько часов его вновь привели в камеру. Удав рассказал, что его отвезли в больницу, там его осмотрел врач и сказал, что он косит. А по дороге назад ему дали пизды в два раза больше — за то, что ментам пришлось возить его туда-сюда и за свой счёт покупать бензин.

     Удав был добродушным весельчаком, и с ним было легко общаться. По вечерам он любил играть в балду — это когда ты задумываешь слово, чтобы оно оканчивалось на другом игроке, и называешь первую букву. А игрок пытается выдумать своё слово, чтобы оно заканчивалось на тебе, и называет к твоей названной букве вторую свою. Так мы с Удавом коротали время вечерами, пока Замша и Дмитрий играли в морской бой. Однажды я Удаву первой буквой назвал твёрдый знак. Он долго думал и сказал, что такого слова нет. Потом сказал, что сдаётся. Я пообещал ему, что расскажу потом.

     На следующий день в камеру, где находились я, Дмитрий, Замша и Удав, посадили ещё одного человека. Хлопнула дверь — на пятачке стоял парень лет двадцати пяти в джинсах, рубашке и зелёной кофте с тремя пуговицами под воротничком, среднего телосложения и среднего роста. Лицо у него было круглое, волосы — кудрявые, тёмные. На них виднелась запёкшаяся кровь. Он сказал, что его зовут Руслан.

     — Как же тебя ИВС принял? — спросил Замша у Руслана.

     Тот ответил, что его уже три раза туда-сюда (из РОВД в ИВС) возят и на этот раз за него отдали три бутылки водки оперá из РОВД (не знаю, правда это была или ложь). Руслан пролез на подиум в дальний край камеры, и находиться на подиуме лёжа стало возможно только боком. К тому же был конец мая, на улице стояла аномальная жара, а в камере — невообразимая духота. Сигаретный дым от самокруток резал глаза.

     Руслан рассказал свою историю: что у него трое детей и жена и что в принципе он приличный человек и не собирался совершать никакого преступления. Но когда он подошёл к ларькам купить сигарет себе и конфет детям, то увидел подвыпившего гражданина, который ходил от ларька к ларьку, что-то выбирал и светил (держал открытым) кошельком с бабками.

     Денег была целая пачка. Он покрутился рядом с пассажиром, оглянулся туда-сюда, не удержался и уцепил кошелек. И тут подоспели «беркуты» — как будто они его ждали. Их машина неприметно стояла чуть дальше ларьков, и лишь тогда он понял, что гражданин с бабками был подсадной уткой.

     — Такое может быть, — сказал Замша. — Им нужно сдавать план, и так ловить преступников проще, чем ездить и кого-то разыскивать.

     Было видно, что Руслан очень переживал — то ли из-за содеянного, то ли потому, что вот так по-глупому попался. Он всё время говорил о жене и детях, которые не знают, где их муж и отец сейчас находится, а домой он сегодня не придёт. И на его глазах проступали слёзы. Он продолжил, что его отвезли в РОВД, там дали пару раз по голове — и он написал явку с повинной, что хотел ограбить этого человека. А из РОВД несколько раз возили туда-сюда, потому что его не принимал ИВС. Потом при нём же мент из машины купил несколько бутылок водки, отдал на входе в ИВС — и его приняли.

     Дни и ночи становились жаркими, и в камере теперь можно было находиться лишь в раздетом состоянии. Лампочку в зарешёченной отдушине в камере стали называть солнышком, а газетку, вывешиваемую на решётку перед лампочкой, — тучкой. При наличии пяти человек в камере на подиуме можно было спать только на боку. А чтобы кожа не прилипала к доскам, на них стелили: в ноги — спортивные штаны или брюки, под тело — футболку или рубашку, а под голову — полиэтиленовый кулёк с тем, у кого что было.

     Утром меня в очередной раз посетил адвокат. Он принёс пару бутербродов, которые я теперь мог взять с собой, и пару пачек сигарет. Адвокат сказал, что теперь раз в месяц мне будут разрешены передачи, но только от ближайших родственников, и поэтому Оля (хотя бы поэтому) предлагает узаконить наши отношения. А все документальные дела с разводом мама с Олей уладят сами. Так я и поступил.

     Перед обедом я вернулся в камеру. Замша расстелил на подиуме газету и принялся получать миски с первым и вторым, кружки с компотом, хлеб и ложки. Когда всё это стояло на подиуме, Замша позвал всех к столу. Он отдельно обратился к Руслану, который лежал у стены и о чём-то думал. Тот присел, потом поднялся в полный рост — то ли для того, чтобы выпрямить затёкшие ноги, то ли для того, чтобы спуститься на пятачок и там как-то пристроиться поесть. И… тут же плюхнулся головой вперёд на стол и свалился под сцену. Каша с супом разлетелись по всей камере, а Руслан в проходе, лёжа на спине с согнутыми в коленях ногами, забился в конвульсиях. Падая, он издал не человеческий, а похожий на поросячий визг; его трясло, и из его рта шла пена. Замша сориентировался очень быстро и хладнокровно.

     — Эпилепсия! Ложку давай! — крикнул он.

     Я быстро передал Замше ложку, и он впихнул её Руслану в рот.

     — Иначе язык бы заглотил и задохнулся, — сказал Замша.

     Руслан начал хрипеть, а через некоторое время из-за криков и стука в дверь прибежали дежурные и выволокли его за ноги в коридор.

     — Что же он сразу не сказал, что у него эпилепсия? — сказал Замша.

     Он, Руслан, выглядел так, как будто чем-то болен, и был очень похож на эпилептика.

     — Ну, теперь его точно уже к нам в камеру не посадят! — заверил всех Замша.

     Мы собрали миски и навели на сцене порядок. Когда Замша сдавал посуду, то, когда он подошёл к кормушке, дежурный сказал ему, что наш сокамерник сошёл с ума: когда его вытащили в коридор, он встал и набросился на дежурного. Ему дали пизды — и теперь он сидит в карцере и к нам больше не вернётся.

     Но через некоторое время открылась дверь, и Руслана завели в камеру.

     Дежурный сказал, что его осмотрел врач, что был приступ эпилепсии, а так, в общем, всё в порядке. Руслан начал расспрашивать, где он находится и что тут делает, а когда я пытался проявить к нему сострадание, он набросился на меня с кулаками.

     — Не трогай его, —сказал Замша, — пускай полежит у стенки, отойдёт.

     Через некоторое время Руслан отошёл. Ему объяснили, что он в тюрьме и напомнили, что он до этого рассказывал, — он снова начал вспоминать о жене и детях, и у него на глазах появились слёзы. Я сказал Руслану, что будет лучше, если он напишет заявление на имя начальника ИВС, текст которого я составлю, а сокамерники подпишутся.

     На следующий день заявление было передано начальнику; в тексте содержалась просьба по причине частых приступов эпилепсии перевести Руслана или в больницу, или в тюрьму. Буквально через час Руслана забрали.

     В этот же день Дмитрий был у адвоката, и тот сказал, что Дмитрию скоро будет предъявлено обвинение, а также что его мама сегодня привезла передачу. В этот день в камере был пир: сало, колбаса, свежие помидоры, огурцы… Нельзя сказать, что продукты скрашивали обстановку, но их наличие всё же придавало бодрости и сил. Замша ел и не мог остановиться. В лагере он вряд ли такое видел. И мы не отставали. В камере не было места, где можно было бы хранить продукты, и при такой жаре в течение двух дней они пропадали.

     Дмитрию передали сигареты и спички, поэтому куревом камера была обеспечена впрок. Чай в передачах не принимали — под предлогом, что его негде варить. Я сказал, что и у меня скоро будет передача, и все дружно советовали, что занести мне в список.

     По вечерам Замша любил пересказывать книги — боевики и другие, которые он прочёл, — и это очень нравилось Дмитрию. Замша также был специалистом по гаданию на домино — «сколько дадут». Домино он принёс от адвоката с собой в камеру и спрашивал, сколько дадут, у барабашки, которого он умел вызывать.

     Удава в камере уже не было, Замша сходил к адвокату в тот же день, когда принёс домино, и Удава убрали из камеры. В этот же день его место занял Малыш — худенький и маленький паренёк, которого тоже в скором времени увезли на тюрьму. Транзитный контингент быстро менялся, и за ним нельзя было уследить.

     Гадание на домино о будущем сроке лагерного заключения было несложным. Замша высыпáл кости цифрами вниз. Пустышка означала «ничего», а остальное были сроки до максимального (12 лет), и желающий узнать свою судьбу тянул из общей массы одну пластинку домино. Тянуть можно было только один раз. Но у некоторых появлялось желание переиграть. Хотя Малыш сразу согласился на три года. Он сидел за кражу, был в сознанке, и по этому преступлению максимальный срок был пять лет.

     По домино можно было также узнать, согласился ли человек с обвинением или нет.

     Более точно, говорил Замша, мог предсказать барабашка.

     Замша слепил днём из хлеба пулевидную колбаску, прикрепив к ней нить из носка. Колбаска за день подсохла. Когда на улице темнело и на лампочку вешалась тучка, Замша вызывал барабашку, произнося нехитрое заклинание типа «барабашка, приди», а потом предлагал проверить, насколько барабашка говорит правду.

     Для этого желающий узнать судьбу должен был написать на бумажке несколько женских имён и среди них — имя своей мамы. Потом бумажки выкладывались по кругу, Замша брал в губы кончик нитки — пулька свисала к центру круга, а потом начинала клониться к одному из имён. Если имя совпадало с именем мамы желающего узнать судьбу — значит, барабашка говорил правду. А потом по кругу выкладывались цифры сроков. Несложно было предположить, откуда у Замши брались имена родителей. В моём же случае я говорил Замше, что барабашка говорит неправду, умалчивая «или что-то напутал адвокат».

     Дмитрия я через год встретил в тюрьме (СИЗО-13). Ему дали ровно столько, сколько он предполагал, — двенадцать лет.

     На вопрос Дмитрия о личной жизни Замша рассказывал, что когда-то у него было всё в порядке. Он жил в Киеве. А потом его жена умерла. Его посадили, а ребёнка, девочку, забрали в детский дом. Замша настолько правдиво рассказывал эту историю, называя адрес детдома и имя девочки, что я через адвоката попросил Олю съездить по этому адресу и отвезти ребёнку фруктов. Но адвокат мне сказал, что то ли по этому адресу детдома не оказалось, то ли девочки под такой фамилией там нет. Я сказал об этом Замше — он ответил, что, наверное, ребёнка перевели в другой детский дом.

     В тот вечер Замша лёг спать, а мы с Дмитрием разговаривали очень долго.

     Замша лежал на спине, посапывая во сне, а на глазах у него лежала тряпочка — чтобы свет не попадал в глаза. Показав на спящего у стены Малыша, я сказал Диме, что это «курица», после чего Замша подорвался с места и набросился на меня с кулаками. Буквально тут же в камеру открылась дверь.

     — Командир, всё в порядке! — сказал Замша и попросил его забрать.

     Также он попросил у Димы сигарет, которыми тот добродушно поделился. Я же подарил Замше свой костюм «Boss». Он сказал, что перешьёт его себе в робу. На этом мы попрощались.

     Через несколько дней камеру, то есть всех находившихся в ней заключённых, перевели полным составом на верхний этаж — в камеру № 27. Она была в полтора раза меньше той, в которой мы находились. К тому же эта камера была под крышей, и прямые лучи солнца нагревали покрытую чёрным рубероидом плиту крыши, которая была потолком камеры. К тому времени температура на улице была под 35 градусов. Окно было в полтора раза меньше, и со стороны камеры к нему также был приварен железный лист с дырочками. Было видно, что парашу здесь не убирали, а сцена была грязная — на досках, как нарост, по всей длине был слой человеческого жира (пота), смешанного с волосами, табаком и пеплом. Дмитрий предположил, что в этой камере содержались бомжи-суточники.

     В этот же день меня посетил адвокат.

     Владимир Тимофеевич сказал, что Оля была у прокурора Иванца и сказала ему, что у меня боязнь замкнутого пространства — клаустрофобия. Я действительно говорил Оле, что как-то, проехав в метро, ощутил панику, вызванную лёгким головокружением и боязнью потерять сознание. Но это было очень давно. Адвокат сказал мне, что на днях Оля передаст мне передачу, и я сделал уточнения по списку: у сигарет должны быть отрезаны фильтры, и сигареты должны быть связаны по 20 штук (это был совет сокамерников). По делу мы почти не говорили, поскольку моя позиция была понятна, а Владимир Тимофеевич никогда не делал никаких выводов. Он только говорил, что дело развивается вразрез с нормами уголовно-процессуального кодекса (нарушение презумпции невиновности и другое) и не следует им в этом мешать. А также — то, что по просьбе журналиста он дал по делу свои комментарии газете «Сегодня»: Шагин не выглядит подавленным и даёт объёмные и последовательные показания в обосновании собственной невиновности, и его уже второй месяц держат в ИВС без бани и прогулок на свежем воздухе, хотя имеют право держать только десять дней, и так далее. В конце статьи были комментарии высокопоставленного чиновника МВД: «Шагин находится там, где он и должен находиться».

     Мы попрощались с адвокатом, и меня привели в камеру. Дмитрий и Малыш играли кубиками в покер и предложили к ним присоединиться. Игра заключалась в том, что, бросая пять кубиков, каждый должен выкинуть, например,  «пару» (чтобы на двух из пяти кубиков выпали одинаковые цифры) или «порядок» (то есть 1, 2, 3, 4 и 5), то есть набор примерно таких же комбинаций, как и в карточном покере (карты в тюрьме запрещены). Тот, кто выкинул ряд оговорённых комбинаций первым, — выиграл. Второе место считается по разности сумм цифр в порядках не выброшенных оставшимися двумя или более игроками. Я предложил доиграть круг (партию), отскоблить тапочком и отмыть с мылом сцену, использовав слово «отпидарасить».

     Буквально перед самым концом игры открылась дверь в камеру, и на пятачке в проходе появился парень лет двадцати — упитанный, среднего роста, с аккуратной причёской и пушком на подбородке и щеках. Пальцы и ладони у него были в краске. Малыш постучал в дверь и попросил дежурного включить воду, а зашедший на вопрос «У тебя какая?» сказал, что у него 117-я статья (изнасилование). И в то время, когда Дима сказал новичку «Иди мойся», я Диме сказал, имея в виду сцену:

     — Давай бросай, и сейчас пидарасить будем!

     Я посмотрел на цифры на костях, и тут в камере раздался пронзительный смех — сначала Малыша, а потом Димы. Я взглянул на вошедшего — он был бледный и обмякший, стоял, опёршись спиной на дверь. Тут засмеялся и я, а потом и у новенького появилась на губах улыбка. Получилось действительно смешно — видимо, оперá сказали тому, что по 117-й в камере сразу пидарасят. Это было бы смешно, если бы не было так печально и грустно.

     Зашедшего звали Андрей. Он учился на втором курсе института, был из интеллигентной семьи. В компании, как он сказал, девушка согласилась с ним на секс. А потом написала на него заявление, когда он не согласился отдать три тысячи долларов. Так это или нет, потом установит суд. В камере никто об этом не говорил. У каждого было своё горе.

     В камеру начали прибывать люди, которые не задерживались больше, чем на два-три дня. То ли потом они возвращались в РОВД, а затем в другую камеру, то ли их увозили на тюрьму. Порой в камере находилось по шесть-семь человек — кому-то приходилось пытаться спать в проходе, а кому-то всю ночь сидеть на краю сцены. Последним, кто задержался на несколько недель, был ещё один Андрей — невысокого роста паренёк с юношескими чертами лица и улыбкой в глазах. Его привезли из РОВД, в котором продержали три дня и где ему пришлось взять на себя велосипед «Comanche». Так как в камере был ещё один Андрей, то к этому мы так и обращались — Команче. Как рассказывал Андрей-Команче, его приятель промышлял кражами велосипедов. И Андрей случайно встретил его в двух кварталах от своего двора. Приятель попросил его продать на рынке, что в нескольких сотнях метров, велосипед фирмы «Comanche». Андрей взял велосипед за руль и покатил на рынок. Но буквально за несколько десятков метров от рынка напротив него на проезжей части у бордюра припарковался синий «Лендровер» с беркутовцами. И один из двух молодых парней-милиционеров, вышедших из задних дверей машины, проходя мимо, подошёл к Андрею и взял велосипед за руль. Как сказал Андрей, вероятно, они увидели его из машины, когда он катил велосипед.

     — Твой велосипед? — спросил беркутовец.

     — Да, — ответил Андрей.

     — А почему за руль катишь?

     — Чтобы пешеходов не сбить!

     — А почему у рынка?

     — Мимо проходил.

     — А паспорт есть?

     — Паспорт дома!

     — А где живёшь?

     — Тут, недалеко.

     — А с кем живёшь?

     — С мамой и папой.

     — А кто дома сейчас есть?

     — Мама.

     — Ну, садись, поехали!

     Беркутовец положил велосипед в багажник за задней дверцей, а Андрея усадили на заднее сиденье между двумя милиционерами.

     — Показывай дорогу, — сказал Андрею старший патруля.

     Андрей показал дорогу к дому, и один из милиционеров поднялся с ним на восьмой этаж и позвонил в дверь его квартиры. Однако никто не открыл, а потом вышла соседка и сказала, что мама Андрея ушла в магазин и велела передать ему ключи. Увидев рядом с Андреем милиционера, женщина была в замешательстве, но беркутовец успокоил её, сказав, что всё в порядке. Вопрос установления личности отпал сам собой, и милиционер с Андреем спустились к машине, где второй беркутовец открыл заднюю дверцу, чтобы отдать ему велосипед. Но тут возвращался домой маленький мальчик — сосед Андрея с девятого этажа, — проходя мимо, увидел велосипед, расплакался и сказал: «Дяденька, это мой велосипед!»

     И сказал, что в соседнем дворе незнакомый парень попросил велосипед покататься.

     Сосед-мальчик знал Андрея. Но его не опознал — сказал, что это был не он. А когда Андрея отвезли в РОВД, ему пришлось написать явку и взять велосипед на себя. Он сказал, что если укажет на приятеля, то того примут и раскрутят на сто велосипедов. А ещё ему очень неудобно перед мамой своего соседа — он теперь не сможет смотреть ей в глаза.

     У каждого проходящего через камеры ИВС была своя история, как, наверное, и судьба, о которой так часто любят говорить в тюрьме. Когда я рассказал Команче свою историю, он улыбнулся и сказал: «Выйдешь и напишешь книгу».

     На следующее утро камеру в первый и последний раз за три месяца вывели на прогулку. Прогулочный дворик находился во дворе ИВС. Нас с руками за спиной в сопровождении двух дежурных гуськом провели по бетонной лестнице на первый этаж и на улицу — во дворик. Погода была солнечная. Лица были зелёные, с отросшей щетиной, а у кого и с бородой, но счастливые! Рядом с двориком стояла высокая вишня, ветви которой склонялись над решёткой, над головой, и через решётку на бетонный пол падали уже начинающие созревать «я гады!» (от начальника...)

     На следующее утро Команче заказали на тюрьму, и мы собрали ему кулёк из продуктов, которые я получил за день до этого. Передачи были большой поддержкой для меня и моих сокамерников.

     И каждый раз, когда я получал передачу от Оли или от мамы, несколько слов, написанных на клочке бумаги или переданных на словах адвокатом — «люблю, целую, жду», — были как лучик света во мраке кромешной темноты, как глоток воздуха в удушающей и отравляющей душу пустоте.

     Через несколько дней на тюрьму увезли Дмитрия.

     Потом увезли меня.

     

     

     Глава 3

     СИЗО-13

     Этап из ИВС на тюрьму (СИЗО-13) был один раз в неделю, по средам. Утром пришёл контролёр и назвал мою фамилию:

     — Шагин, с вещами!

     Я сложил в полиэтиленовый пакет зубную щётку, мыло, комплект нижнего белья и носки. В ИВС был разрешён только один комплект сменного белья.

     — Много не бери, — сказал Игорь Мотыль.

     На вид ему было лет сорок пять. Длинный, худосочный, в потёртых тренировочных штанах и футболке. Короткая коричневая кожаная куртка лежала свёрнутая под головой. «Без Родины и без флага», как он о себе говорил, получивший особый режим за третью судимость за кражу и ходивший в лагере в полосатой форме, пока особый режим не был упразднён законом и приравнен к строгому. А ещё он о себе говорил, что прошёл «и Крым, и Рым». На теле у него не было ни одной татуировки, за исключением пяти точек (одна посредине среди четырёх) на обратной стороне ладони, ниже большого пальца, которые он наколол на малолетке и очень об этом сожалел, говоря, что это значит «один в четырёх стенах», и собирался ее свести. Мотыль считал, что наколки на себе носить неэстетично, а кроме того, они напоминают о прошлом, и называл это лагерной дуристикой, которая поддерживается очарованной преступным миром молодёжью и к тому же способствует ментам в твоём розыске и опознании. После семи сроков, начиная с малолетки, и отсиженных в общем двадцати пяти лет в настоящее время он был безработным наркоманом и зарабатывал себе на жизнь мелкими кражами на барахолках и рынках. У одного из них, как он рассказывал, его и приняли с поличным, когда открывал ножницами дверцу «копейки» и забравшим из неё барсетку. Когда он зашел в камеру, то сразу сказал, что не любит все эти «куриные разборки» (раскрытие камерных агентов и так далее), — каждый сам виноват, что в камере на себя наговорил. Мотыль сказал, что он любит рассказывать сокамерникам о своих похождениях, постоянно меняя названия городов и имена корешей. А когда об этом начинают расспрашивать оперá, то он говорит им, что всё это для поднятия в камере собственного авторитета, ибо передавать и носить ему передачи некому, а жить и выживать в тюрьме приходится. После чего на всё время нахождения со мной Мотыль отдался бесконечным рассказам о схемах и тактике воровства на раскладках дрелей и другого, и продажи их за полцены на соседний лоток, покупки на ближней точке на вырученные деньги ширева (наркотика), а в ближайшем магазине — сладостей, и тут же на скамеечке раскумаривался на свежем утреннем воздухе и поедал пирожные. Обычно на этом каждый раз и заканчивались его рассказы.

     Сокамерники убедили меня взять на первое время кольцо колбасы и пластмассовое ведерко мёда. Игорь Мотыль сказал, что с большим пакетом будет проблематично и в «воронке» ехать (ибо там будет набито много народу), и по тюремным коридорам тащиться, пока не определят в камеру. И добавил: то, что нужно, мне и так сразу туда (в тюрьму) передадут.

     — Тем более там вся тюрьма куплена братвой, — продолжил Мотыль, — поэтому за деньги у тебя будет всё, что ты пожелаешь.

     Полученную за несколько дней до этого передачу от Оли я оставил Мотылю и другим соседям. Положил в пакет несколько связочек сигарет с обрезанными фильтрами.

     Дверь в камеру открылась. Я попрощался с сокамерниками, и меня вывели в коридор. Два контролёра провели меня вниз по лестнице на первый этаж, где в той же комнате, тем же человеком, но уже в присутствии двух солдат ВВ (внутренних войск), были проведены личный обыск и досмотр вещей. Потом меня вывели на улицу, где у входа в здание ИВС стоял автозак — пятьдесят третий «газон» с железной будкой. Дверь с правой стороны будки была открыта, и с железного пола дверного проёма была откинута вниз короткая лестница с двумя железными ступеньками. С правой стороны у открытой двери будки зака стоял офицер.

     — Залезай, — скомандовал один из выведших меня из помещения солдат.

     Я взялся за железный поручень у двери и поднялся по железным ступенькам вверх. Железная будка с левой стороны состояла из двух отделений, между которыми была железная же перегородка. В каждое отделение вела дверь из железной решётки. С правой стороны в углу было маленькое помещение с железной дверью и с небольшим решётчатым окошком в ней, рассчитанное на одного человека, — так называемый «стакан». Между «стаканом» и дверью автозака находилась маленькая лавочка, на которой размещались один или два солдата из конвоя. Под лавочкой находился железный оружейный ящик, а перед ней размещалась собака.

     Дверь-решётка в ближнее отделение открылась, и солдат сказал:

     — Заходи!

     Из отделения раздались голоса: «Подвиньтесь!»

     Я пролез вглубь набитого людьми железного отсека, в котором находилось восемь или десять человек (столько же находилось в дальнем). Одни сидели на железных лавочках по двум сторонам, другие — на сумках в проходе, а третьи — у кого-то на коленях. Личные вещи были нагромождены перед ногами солдата, затем сдвигались к дальней решётчатой двери — таким образом освобождалось место для собаки. Лица окружающих были едва различимы. Люди поджались, и я втиснулся на лавочку. Через одного от меня сидел молодой парень, всё время пытавшийся заговорить с конвойным солдатом. ИВС был одной из точек, по которым делала объезд машина, двигаясь на тюрьму. Сначала по очереди объезжались РОВД, чтобы собрать людей на тюрьму.

     — Сейчас ещё заедем заберём двух тёлок, — сказал солдат-конвоир этому парню, — а потом в СИЗО.

     За женщинами автозак заезжал в последнюю очередь. Было около десяти утра, но на улице уже было жарко и солнечные лучи нагревали железную крышу. От светофора до светофора машина двигалась медленно, набирая скорость с характерным на высоком тону жужжанием двигателя и коробки передач. Курить можно было только на ходу. Конвойный требовал, чтобы на остановках при открытой двери все сигареты были потушены. Курящими были почти все, а вот курить почти ни у кого не было.

     Если кто-то спрашивал, то я и другие, у кого были сигареты, угощали ими, передавали в соседний отсек, не забывая и про солдат-конвойных. Последние к заключённым относились лояльно, даже с некоторым состраданием и пониманием.

     Через некоторое время машина подъехала к ещё одному РОВД. Загрузили трёх девочек, две из них разместились на сумках, а одна — которая помоложе (вернее, совсем юная) — стояла у самой двери. Те, которые были постарше, разговаривали с солдатами. Солдаты отвечали, что собака не кусается.

     — Сидеть, Рекс!

     Та, которая помоложе, смотрела в решётчатое окно железной двери; с ней всё время пытался заговорить парень, сидевший у решётчатой двери: откуда она, сколько ей лет, как её зовут и какая у неё статья.

     — Двести двадцать девятая, — отвечала девочка (наркотики).

     — С суда пойдёшь домой, а мне десятку навалят. Светани — подними футболку, давай, ну что тебе стоит!

     Девчонка, смутившись, улыбалась.

     Машина повернула и остановилась. Раздался звук бегущего ролика отъезжающих ворот. Автозак тронулся с места, проехал немного и остановился.

     — Так, тушите сигареты, — сказал солдат, — приехали.

     Через некоторое время зазвенели более тяжёлые ворота — машина заехала в «конверт» и остановилась около приёмной рампы следственного изолятора. Девочек быстро забрали. Собаку вывели из будки зака, и началась выгрузка. По одному арестованные выходили с вещами из машины и размещались в приёмном отсеке — светлом помещении с окрашенными в салатовый цвет стенами. Арестованные размещались вдоль стен перед решёткой, отгораживавшей проход. И после того как ДПНСИ (дежурный помощник начальника следственного изолятора) — высокий худощавый офицер в широкой фуражке и тёмных очках — называл фамилию и названный выходил к решётке и говорил «Я», офицер сравнивал его лицо с фотографией на карточке, пропускал через решётку, и арестованный, поворачивая налево, проходил в коридор, где располагались боксики, в один из которых контролёр закрывал арестованного до последующего обыска.

     Фамилии назывались, и арестованные проходили через дверной проём в решётке. Я оставался последним, и тут со мной произошла заминка. ДПНСИ назвал мою фамилию, а потом спросил, продлевалась ли мне после трёх месяцев санкция.

     — В деле её нету, — сказал офицер и удалился.

     Солдат сказал мне, что, наверное, меня снова повезут в ИВС, ибо тюрьма без санкции не примет. У меня в душе блеснул лучик надежды. Может быть, действительно всё благополучно закончилось, прокурор во всём разобрался и не продлил мне санкцию? Однако через некоторое время конвейер снова двинулся. Видимо, был сделан звонок и было обещано, что мою санкцию подвезут позже. Я прошёл через решётку и в нерешительности повернул налево, оказавшись в длинном коридоре, по одну сторону которого было около десяти дверей, обшитых тонким железом, которое в некоторых местах вздувалось и прогибалось. На уровне человеческого роста в дверях были глазки, прикрываемые где резиновой, а где металлической круглой отодвигающейся пластинкой. На серо-жёлтой грязной дверной краске были натрафаречены большие красные цифры, обозначавшие номера боксиков. Пол коридора был покрыт серо-жёлтой плиткой для пола. Стены светлые; с потолка светили лампочки в стеклянных плафонах. По правой стороне коридора было несколько дверей и один проём типа небольшой комнатки. Там у стены стояла кушетка без спинки с сиденьем из коричневого кожзаменителя, а рядом с ней была покрашенная белой краской дверь с табличкой «Медицинский кабинет». Контролёр — молодой парень в форменных брюках и рубашке — спросил мою фамилию и закрыл меня в один из боксиков.

     В боксике находился парень лет двадцати пяти, чуть ниже среднего роста, с большим лицом, аккуратно подстриженными, немного вьющимися светлыми волосами, одетый в чёрные брюки и светлую рубашку с коротким рукавом, в начищенных туфлях. По сравнению со мной — в туфлях, в верхние две дырки завязанных полоской синей ткани, в синих спортивных штанах и бежево-серой рубашке с коротким рукавом, с длинными волосами, бакенбардами и бородой из редко торчащих в разные стороны десятисантиметровых волос — он выглядел абсолютно приличным человеком. Парень с любопытством разглядывал меня, в то время как я попросил у него спички и закурил сигарету. Но тут дежурный, заглянув в глазок, спросил:

     — Шагин тут?

     Я отозвался, и дверь в боксик открылась. Дежурный провёл меня в медкабинет, где врач задавал мне вопросы: не болен ли я чем-либо, не принимал ли наркотики и так далее. Я был осмотрен с ног до головы, со спины и лица, взвешен (из моих ста двадцати семи килограммов осталось восемьдесят семь с половиной); также был измерен мой рост.

     Всё это было занесено в мою медицинскую карточку. После чего у меня взяли кровь из пальца. И я был снова помещён в тот же боксик, где находился тот же молодой человек.

     — Твоя фамилия Шагин? — спросил он.

     — Да, — ответил я.

     — Всё правильно: слава должна идти впереди человека, — сказал он, улыбнувшись, и протянул руку: — Влад!

     Я ответил ему рукопожатием и представился:

     — Игорь!

     Влад сказал, что в этих боксах долго держать не будут — скоро поведут на обыск; а вот на тех (он имел в виду следующие боксики) можно просидеть до вечера.

     Через некоторое время мы с Владом отправились дальше в конец коридора — на обыск. Влад шёл впереди меня, зная установленную процедуру. Мы зашли в проходную комнату, расположенную верхней палочкой буквы П и соединявшую два коридора.

     По всей длине комнаты располагался железный стол со столешницей из нержавеющей стали. За столом находились два работника СИЗО — шмонщики. Оба были в потёртой форменной одежде — серых рубашках и брюках. Они были примерно одного роста и возраста. Только один был круглый, как колобок, с коротким ёжиком на голове, а другой — худой, с волосами больше средней длины. С другой стороны стола, где находились я и Влад, на плиточном полу лежал редкий деревянный настил, на котором по всей его длине были разложены резиновые коврики.

     — Так, давайте быстрее вещи и пакеты на стол!

     Шмонщики просмотрели наши ботинки, прощупали все швы и карманы в сложенных на столе наших вещах, которые впоследствии вернули нам.

     — Что в кульке? — спросил большой круглый шмонщик.

     — Колбаса и мед, — я достал из кулька содержимое.

     — Колбаса не положена, — добродушно улыбнувшись, сказал большой круглый шмонщик.

     Я сказал, что возьму с собой только мёд, и тоже улыбнулся.

     — Не надо, — сказал шмонщик, — скушаешь в камере.

     Я сказал, что мне завтра передадут. Положив мёд в кулёк, прошёл вместе с Владом вдоль стола, и когда мы повернули налево, перед нами открылся длинный коридор, ведший в обратном направлении, с таким же количеством боксиков по правой стороне, как и в первом. Мы прошли мимо маленького помещения по правую руку шмонщиков. Контролёр в коридоре — длинный высокий парень — закрыл нас в бокс под номером 22. По размеру этот бокс был примерно таким же, как и тот, в котором мы находились с противоположной стороны коридора. В нём были такие же серые стены с цементным набросом, лампочка-сороковка под стеклянным плафоном на потолке и плитчатый пол. Но в отличие от того боксика, где мы с Владом находились вдвоём, этот был заполнен людьми. Самыми разными: и молодыми, и взрослыми — в целом около пятнадцати человек.

     — Мы ещё встретимся, — сказал мне Влад, увидев своих знакомых, и мы пожали друг другу руки.

     Я отошёл к стенке, попросил подкурить сигарету и всё оставшееся время наблюдал за присутствующими, думая о своём. Открылась дверь — контролёр посчитал людей. Видимо, менялась смена и была проведена проверка. Дверь закрылась. Так же захлопали двери в соседних боксиках. Потом всё стихло. Через некоторое время раздались голоса уже, видимо, новой смены и стук заключённых в двери:

     — Командир, давай уже веди на корпуса!

     — Скоро пойдём, — отвечал голос на коридоре.

     Примерно через полчаса открылась дверь, и прапорщик в брюках, рубашке, кителе и фуражке громко сказал:

     — «Кучмовка», «Брежневка», «Столыпинка» — за мной! — И тут же добавил: — Шагин, Петров, Сидоров, Иванов! Тоже за мной!

     На коридоре уже стояли человек двадцать из других боксиков. К ним добавилось ещё человек десять, включая меня, и вся толпа — кто по двое, кто по одному, кто с сумками, кто налегке, кто разговаривая, а кто молча — двинулись вслед за прапорщиком. В конце смежного коридора перед железной дверью, которая вела направо, он притормозил и вставил круглый ключ в круглую замочную скважину, после чего щёлкнул электрозамок. Открыв дверь, прапорщик стал пропускать людей вниз по железной лестнице и вглубь подземного коридора. Дождавшись последнего, он закрыл дверь и, обогнав вереницу людей, двинулся вперёд. В подземном коридоре, больше похожем на туннель, запахло сыростью. Воздух был прохладный, но спёртый. Пол и потолок бетонные, стены побеленные; то там, то здесь к правой стене были прикреплены лампы накаливания, которые бросали жёлтый свет на движущихся людей.

     В конце коридора были такие же железные ступеньки вверх и железная дверь. Прапорщик (он же корпусной) притормозил перед железной дверью и, подождав, пока вереница людей сожмётся, открыл электрозамок железной двери круглым ключом. Вся толпа медленно вывалила на лестничную площадку первого этажа трёхэтажного здания. Кто-то останавливался перед железной дверью, которая вела на первый этаж корпуса, где располагались камеры; кто-то поднимался на свои этажи и так же ждал у железной двери. У корпуснóго был в руках список. Моя фамилия была названа в числе некоторых других новеньких, которым следовало ожидать на лестничной площадке. Через некоторое время через площадку второго этажа я и ещё несколько людей поднялись на третий этаж и присоединились к тем, кто туда поднялся раньше. Корпусной так же открыл железную дверь и люди зашли в коридор, где располагались камеры третьего этажа. Коридор был буквой «П» с в несколько раз удлинённой перемычкой. Фактически это был проходной коридор, соединявший на каждом этаже три здания, три корпуса тюрьмы — «Кучмовку», «Брежневку» и «Столыпинку» («Катька» была отдельно стоящим зданием, находившимся в стороне). «Кучмовка» была в левом крыле П-образного коридора, «Брежневка» — в центральной его части, а «Столыпинка» — в правом крыле этого коридора. По одной из стен коридора «Кучмовки» и «Брежневки» располагались камеры, а по второй — застеклённые и зарешёченные окна. В столыпинской части коридора камеры были как по левой, так и по правой стене. Люди — кто уже знал, где сидит — разбрелись по коридорам, подойдя к своим камерам. Кто-то заглядывал в глазки соседних камер, с кем-то переговаривался или здоровался. Два контролёра закрывали заключённых по своим местам. Камеры были разные — вместимостью от четырнадцати до шестидесяти человек.

     Те, кто не знал своих камер, толпились у двери на этаж. Таких было немного — человек пять-семь. Всю эту группу корпусной провёл в правое крыло П-образного коридора — в столыпинскую его часть. Там находилась каптёрка, где выдавались подушки, матрасы и постельное бельё. Перед каптёркой из вновь прибывших выстроилась небольшая очередь. Матрасы и другое выдавались осуждённым, работавшим на тюрьме, через дверной проём с откинутой поперёк него широкой и гладкой доской. Когда подошла моя очередь, каптёрщик — молодой парень в робе с биркой на куртке, — записывая выдаваемые вещи мне в карточку, громко спросил:

     — Ты милиционер, что ли?

     Все взоры окружающих обратились на меня.

     — Нет, — сказал я.

     — А почему, — он заглянул в карточку, — тебя тогда определили в милицейскую камеру — триста тридцать пятую? В ней сидят мусорá!

     — Не знаю, — ответил я, немного смутившись от полученной информации.

     Окружающих — тех, кто получил матрасы, — стали разводить по коридорам этажа. А меня контролёр повёл в противоположное крыло П-образного коридора, где находилась «Кучмовка», к самой последней камере, на серой железной двери которой белыми цифрами было натрафаречено: «335».

     Контролёр — худенький паренёк лет двадцати — обычным длинным железным ключом открыл замок и отодвинул засов на двери. Дверь открылась, и я зашёл в камеру. Из отдушины в стене, которая находилась над дверью и над моей головой и служила местом для лампочки, спрятанной за решёткой, пробивался еле видный жёлтый свет. В камере был полумрак. Она была примерно два с половиной метра в ширину и четыре с половиной — в длину. Потолки высокие — до трёх с половиной метров. На противоположной двери стене — большое окно, за фрамугой которого была железная решётка из толстых прутьев. А со стороны камеры в железном квадратном каркасе с одной стороны на петлях, а с другой — на скрытых болтах красовалась мелкая сетка наподобие рабицы, плетённая из пятимиллиметровой стальной проволоки и окрашенная в белый цвет. За окном было темно. Справа от меня находилась параша с рыжей плиткой на полу и белой — на полустенке чуть больше метра высотой и двадцать сантиметров шириной, отделявшем туалет от жилого помещения камеры. В предусмотренном месте вместо деревянной двери висела склеенная из пакетов клеёнка, прикреплённая с другой стороны проёма на гвоздик. Рядом торчал обожжённый газетный фитилёк. По левую руку от меня, чуть дальше от двери, в углу возле которой стояли мусорное ведро и веник, был расположен под стеной железный стол сантиметров пятьдесят шириной и под два метра длиной, накрытый двумя разными кусками клеёнки. На столе стояли кружки и другие предметы кухонной утвари. Под крышкой стола были железные отсеки, из которых были видны краешки мисок. Во всю длину перед столом была прикреплена к полу железная лавочка с деревянным верхом сантиметров двадцать шириной. Над столом была кафельная плитка, под столом стояли в ряд коробки с продуктами. Стол упирался в двухъярусную нару. По правой стене было в длину две двухъярусные нары. Под окном что-то вроде тумбочки, на которой стоял маленький, чёрно-белый, с вытянутой антенной телевизор. Нижние нары были завешены простынями по типу шторок. С правой стороны двое верхних нар были пустыми, застеленными старым, по типу армейского, одеялом и газетами. На левой верхней наре спал человек, укрытый таким же одеялом с головой. Камера была шестиместная, но в ней находилось четыре человека.

     Я стоял в проходе с пакетом в руке и матрасом перед собой (даже скорее с подматрасником, немного набитым ватой), замотанной в него такой же подушкой, старым армейским синим одеялом и двумя серыми простынями и наволочкой, глядя по сторонам и перед собой.

     Был уже явно поздний вечер, и люди, находившиеся в камере, спали. Однако после того, как дверь открылась и закрылась, очень медленно в камере стало происходить оживление. На верхней левой наре из-под одеяла высунулась голова. На двух нижних, ближних ко мне, отодвинулись шторки, и с двух сторон на меня смотрели два заспанных лица. Потом отодвинулась шторка на правой нижней наре у окна. Из-за шторки появилось большое, широкое, с обвисшими щеками и толстыми губами лицо с редкими чёрными волосами, грушевидным носом и мешками под глазами. Это был мужчина лет пятидесяти. Он с трудом пытался сесть. Ему мешал огромный шаровидный живот, выдувавшийся из-под белого нижнего белья или пижамы. Все молчали.

     — Ложи матрас на пол, — прохрипел он, — и садись вон туда, на край лавочки.

     Я сразу подумал, что это, вероятно, пахан, и сделал, как он мне сказал.

     — Откуда ты? — прохрипел тот же голос.

     Я сказал, что меня привезли с ИВС.

     — А сколько ты там был?

     Я сказал, что больше трёх месяцев.

     — А что у тебя за статья?

     Я назвал те, которые помнил.

     — А чего сюда? Ты мент?

     — Нет, — ответил я.

     — А может быть ты адвокат?

     — Нет, — сказал я.

     — Ну ладно, — сказал хриплый голос, — поговорим об этом позже. Мы менты, и, хотя мы мусорá, но в тюрьме мы живём по тюремным законам и по понятиям, хотя они у нас немного свои.

     — Поэтому запомни, — продолжил другой, значительно моложе и намного менее упитанный человек, — газетка на решётке лампочки называется тучкой, большая ложка — веслом, маленькая кружка — малышкой. И не называй по-другому, чтобы мы к этому не возвращались. Идёшь в туалет — зажигаешь фитиль, садишься на парашу, включаешь воду и говоришь «не ешьте».

     — Ладно, потом об этом расскажешь, — вмешался хриплый голос, — и всё-таки: почему же тебя сюда посадили? Ты директор фирмы?

     — Да, — сказал я.

     — Юридической?

     — Нет!

     — А какой?

     — «Топ-Сервис».

     — А зовут тебя как?

     Я сказал, что Игорь.

     — А фамилия твоя Шагин?

     — Да, — ответил я.

     — Так, быстро! Ты давай полезай на верхнюю нару, — сказал он тому, кто спал напротив него, — а ты, Море, давай быстро вари чай!

     — Спасибо, — сказал я, — можно, я сразу лягу спать?

     — Как скажешь, — сказал Сергей (так звали этого тучного человека с хриплым голосом).

     Мы попили чаю. Сергей оказался бывшим прокурором одного из районов Киева, отсидевшим в лагере уже пять лет и приехавшим на пересмотр дела.

     «Море» (он служил на море) — двадцатидвухлетний парень — был бывшим таможенником. Двое других ребят — один постарше, другой помладше — были следователем и ППС-ником. Я сказал спасибо за чай, застелил верхнюю нару и лёг спать.

     — Завтра я всё выясню, почему тебя сюда посадили, — сказал Сергей.

     На следующее утро я проснулся от передвижения по камере. Сергей-прокурор и двое тех, что помладше, среднего роста, ещё спали. Море сказал мне шёпотом «доброе утро». Я ответил ему и добавил, что у меня есть мёд и нет кружки. Море сказал, что мёд пригодится, а кружку он мне уступит свою. Набрал в «тромбон» («литряк» — литровую железную кружку) воды и опустил в неё кипятильник.

     — Как тебе в тюрьме? — спросил Море.

     Я сказал, что у них тут нормально.

     Пока закипал литряк, проснулся Сергей. Море и ему предложил чай.

     — Как спалось? — спросил Сергей.

     Я сказал, что первый раз за три месяца выспался. Ребята имели представление об ИВС. Но каждый из них находился там не более двух недель.

     Через некоторое время проснулись и другие два соседа. Сергей включил телевизор. Море сказал, что у них курят у двери, так как Сергей и двое других ребят (Море перечислил их имена) не курят. В СИЗО можно было сигареты с фильтром, и Море угостил меня одной. Однако попить чаю мне не удалось.

     Дежурный постучал ключом по двери и сказал:

     — Шагин, с вещами!

     — С вещами? — переспросил удивлённо Сергей.

     — С вещами! — повторил дежурный.

     Едва я успел свернуть скатку (матрас) и попрощаться с ребятами, как дверь в камеру открылась.

     — Ещё увидимся, — сказал мне Сергей.

     И я вышел на коридор.

     Передо мной было большое окно. Было раннее летнее утро, и первые солнечные лучи падали во двор тюрьмы. Я держал перед собой скатку, а на запястье висел полиэтиленовый пакет, в котором были комплект сменного белья, мыло, зубная паста и зубная щётка. Мёд я оставил Морю.

     Я уже приготовился следовать за дежурным, даже не пытаясь строить предположения, где окажусь на этот раз. Однако дежурный, закрыв ключом 335-ю камеру, подошёл к соседней двери, на которой было натрафаречено «336», отодвинул засов и открыл дверь ключом. Она отворилась, и я зашёл в камеру. Она была аналогична предыдущей. Там было шесть человек, трое из которых уже проснулись и устремили на меня свои взгляды. С левой нижней, находящейся за столом нары поднялся молодой парень. Высокий, здоровый, но немного нескладный в пропорциях. Его плечи казались вровень с шириной таза из-за практически отсутствующей талии. А руки и ноги по длине и толщине непропорциональны длине и толщине его тела с выдающимся вперёд небольшим животом и слегка впалой грудью. У него была большая, непропорциональная плечам голова с короткими тёмными волосами и немного раскосыми глазами.

     — Ну заходи, — сказал он, покачивая головой и смотря на меня с высоты почти двухметрового роста, не дожидаясь, пока я поздороваюсь.

     Я положил скатку на пол и некоторое время оставался стоять в нерешительности. В камере была явно недружелюбная обстановка — если не по отношению ко мне, то между собой. Лица других проснувшихся сокамерников были насупившиеся, а взгляды — хмурые.

     — Откуда ты приехал? — спросил сидевший на правой ближней ко мне нижней наре светловолосый парень.

     Я ответил, что с ИВС.

     — Что ты пиздишь! — сказал он.

     — Да нет, — ответил я, — с ИВС.

     — Я же вижу, что у тебя скатка заправлена, — стал он повышать на меня голос.

     Я ответил, что приехал вчера вечером с ИВС, а сегодня меня сюда перевели из соседней камеры, понимая, что теперь и я попал в курино-агентские дела.

     — А почему ты сразу не сказал, что приехал из соседней камеры? — продолжил наседать на меня светловолосый парень.

     Я ответил, что вопрос был, откуда я приехал, а не откуда меня перевели.

     — Я спросил, откуда тебя перевели! — не отступал светловолосый.

     — Ты спросил, откуда он приехал! — встал на мою сторону высокий неказистый человек с раскосыми глазами.

     Подойдя ближе, он протянул вперёд руку, представившись Студентом. И добавил, что тут приезжают из камер, а не переводят, и что если я первый раз, то мог этого и не знать.

     — Ты был в триста тридцать пятой? — снова переспросил светловолосый парень.

     — Да, ровно одну ночь, — снова ответил я, рассказав историю при выдаче мне скатки об объявлении при всех, что я определён в милицейскую камеру.

     — И что, с утра прямо сюда?

     — Да, — ещё раз сказал я.

     — Ни хуя себе мутят мусорá! — сказал Студент.

     — А какая у тебя статья? — продолжил меня расспрашивать светловолосый.

     Его звали Саша. Я перечислил те статьи, которые помнил.

     — Что-то ты на бандита не похож, — сказал Саша.

     — Я и не говорил, что я бандит. Я и следователю говорю, что я потерпевший, — честно сказал я.

     Александр промолчал — либо приняв сказанное мною за неудачную шутку, либо подумав, что, так далеко отступая, где потерпевший и обиженный — почти одно и то же, теперь я на него нападаю за слова «не похож на бандита». А дальше может быть уже для него неприятный разговор.

     Я оставался сидеть на краю лавочки напротив Сашиной нары, а Саша удалился за шторку, на своё место. Парни с верхних нар разглядывали меня с любопытством. По их местонахождению и поведению было очевидно, что их статус был ниже. Они, спускаясь с нар, быстро управлялись со своими потребностями и делами и снова запрыгивали «на пальму». С дальней правой верхней нары быстро спустился молодой смуглый парень — по внешнему виду араб. Он протянул мне руку и назвал своё имя, которое я ни с первого, ни с последующих двух раз не запомнил. Он был невысокого роста, худенький, опрятной наружности и с открытой улыбкой. Его русский язык был на уровне студента-иностранца, а статья, по которой он находился, была 229 (наркотики). И мне сначала показалось, что я встретил тут первое по-настоящему дружелюбное лицо. Однако, скорее всего, со стороны араба это был просто знак признания сильного. А его дружелюбным видом были высказаны поддержка и уважение — возможно, неискренние, но могущие стать в будущем залогом его безопасности в тюрьме.

     Через некоторое время после того, как араб поднялся на нару, дежурный постучал ключом в дверь, и меня заказали без вещей, в чём было некоторое облегчение, так как теперь у меня было хотя и ненадёжное, но пристанище. Меня и ещё нескольких человек из разных камер повели по коридорам, лестницам и этажам, и через некоторое время я потерялся в направлениях. Тюрьма для меня показалась бесконечным лабиринтом проходов, дверей, лестниц и коридоров. Я и ещё несколько человек выстроились под комнатой, в которой каждому по очереди сняли отпечатки пальцев и ладоней. И когда я снова обнаружил себя на том же этаже, то опять почувствовал некоторое облегчение. Меня завели в камеру, в которой находились те же лица. К тому времени уже проснулся последний. Он сидел на правой дальней наре под окном, рассматривая меня. Это был крепкого телосложения мускулистый парень лет тридцати пяти. Лоб у него был широкий, лицо угловатое и заострялось к подбородку. Наши взгляды встретились, и я, показав ему свои чёрные ладони, сказал:

     — Игорь!

     Его серьёзный хмурый взгляд смягчился, и он ответил:

     — Володя.

     Студент спросил, есть ли у меня мыло. Я ответил, что в пакете.

     — Клади мыльницу на парапет!

     Пока я мыл руки, он мою скатку, чтобы та не лежала на проходе, частично засунул под лавочку. После чего залез в свою сумку и дал мне одноразовый станок.

     — Тебя должны ещё повести фотографировать, а ты похож на попа. Завтра будет баня — там подстрижёшься.

     — А откуда ты знаешь, что он будет тут завтра? — спросил его светловолосый парень Саша.

     Студент замялся.

     — Если будет, — ответил он.

     — Но ты сказал, что он завтра подстрижётся!

     — Слушай, что ты от меня хочешь? — спросил Студент.

     После чего подошёл к двери и сильно постучал в неё кулаком. Потом постучал ещё раз — и через некоторое время открылся глазок.

     — Командир, давай вызывай óпера: у нас один человек лишний!

     В камере сохранялось напряжение, и было видно, что у Александра отношения с окружающими совсем не дружелюбные. Я с трудом сбрил усы и бороду (если, конечно, это можно было назвать усами и бородой) и, ещё раз посмотрев в зацементированное в стене над умывальником зеркало, увидел, что мой внешний вид значительно изменился. Правда, щёки были впалые, а лицо в два раза худее того, которое я знал ранее. Точнее — меньших размеров.

     — Вот теперь похож на человека! — сказал Студент. — Станок оставишь у себя.

     Приближалось время обеда — на коридоре загремели бачки и запахло баландой (супом из кислой капусты и перловой кашей). Когда тачка подъехала к нашей камере, Студент посмотрел на меня и спросил:

     — Берёшь?

     И хотя мне было любопытно узнать, чем тут кормят, по лицам окружающих я понял, что брать баланду — это признак плохого тона, и сказал:

     — Нет.

     В камере по времени кушали кто когда хотел, но каждый кушал в одиночестве и своё. Продукты хранились у кого где: в коробке под столом, в сумке под нарами и так далее. Каждый своим кипятильником грел свою литровую кружку кипятка. И в своей железной или пластмассовой миске запаривал либо вермишель «Мивину», либо сухой картофель или кашу — что у кого было. Если имелись, то нарезáлись колбаса или сало, чистился чеснок или лук — и каждый ел либо у себя на наре, на фанерной дощечке или расстеленном перед собой полиэтиленовом пакете. Или клал ту же досочку на перевёрнутое ведро и ел каждый сидя на своей нижней наре, поставив миску на фанерку перед собой. Зажарка из лука и масла или сала делалась в железной миске на разогнутом в дугу кипятильнике, который клался на кафельный пол, включался и накалялся докрасна.

     Так время протянулось до ужина. Я сидел на лавочке, иногда курил — когда мне оставлял Студент. На протяжении этого времени последний ещё несколько раз бил в дверь, но óпер не появлялся.

     — Во мусорá мутят, — говорил Студент, — обычно óпер приходит сразу.

     Так же прошёл ужин. В камере был телевизор, но он принадлежал Александру, который его не включал. Вечером каждый занимался своими делами: кто писал (может быть, по делу), Студент с Вовой на Вовиной наре играли в нарды. Я оставался сидеть на лавочке.

     Вечером открылась дверь в камеру — корпусной проводил проверку.

     — У нас семь человек, — сказал Студент. — Командир, делай давай что-то.

     — Я знаю, — ответил корпусной.

     Через несколько часов все легли спать. А Сергей — худощавый парень, который спал на верхней наре над Сашей и раз от разу прислуживал ему, — повесил газетку на решётку лампочки.

     — Смотри аккуратно, телевизор не задень! — сказал ему Саша.

     Телевизор был небольшой и висел почти в углу над дверью, оплетённый верёвочками и привязанный за верёвку к решётке отдушины. Как я уже говорил, телевизор был Сашин и располагался в самом удобном для последнего месте.

     В камере стало мрачно. Все разместились по своим нарам, я же продолжал сидеть на лавочке. Время тянулось медленно. За решёткой за окном было уже совсем темно, и только вдалеке в окнах многоэтажки светились огни, так напоминавшие о доме…

     Ближе к полуночи тюрьма начала оживать. Стали слышны отголоски стучания — «два по два» в стены.

     Кто-то крикнул:

     — Опа-па, пять семь (57), ответь!

     А потом разговаривал через окно с этой камерой.

     — Тюрьма-тюрьма, дай погоняло! — прокричал голос.

     — Пидарас! — где-то ответили из камеры.

     — Принимай!

     — Дома, — подтвердил где-то голос.

     И по стене эхом, как мурашки по телу, пробежала мелкая кулачная барабанная дробь. К утру голоса стали стихать, а тюрьма — погружаться в сон. Забрезжил рассвет, и где-то вдалеке стали слышны звуки проезжающих машин. По коридору стал ходить дежурный и заказывать людей из камер на суды. К камере подъехал раздающий сахар и хлеб. С верхней нары, что над Саней, спустился Сергей.

     — Нас семь человек, — сказал он выдающему.

     После чего в пластиковую баночку и в несколько кружек было насыпано шесть порций сахара, а моя порция — на газетку.

     — Хлеб не нужен, — сказал выдающему Сергей.

     Открылась дверь, и прошла проверка — корпусной посчитал спящих людей по головам и ногам. Потом подъехала баланда, которую Сергей отправил словом «Проезжай».

     Потом Сергей слез с нары, намочил тряпку и протёр плиточный пол в камере. Я сказал ему, что помою туалет, и спросил, есть ли щётка. Тот посмотрел на меня с недоверием и сказал, что помоет сам — он за это получает сигареты.

     Через некоторое время камера стала просыпаться и в ней снова наступило заметное оживление. Вместо «доброго утра» Саша сказал Сергею, что тот плохо навёл порядок, отыскав на полу хлебные крошки или что-то вроде того:

     — Вместо сигарет будешь курить хуй, замотанный в газету!

     Были ли там крошки или не было, но Сергей молча слез с нары, намочил тряпку и исправился.

     В этот день всё было примерно так же, как и в предыдущий, за исключением того, что Студент предложил мне поспать на своей наре. Это же предложил мне и Володя. Поскольку Студент был первым, то я разместился на его месте и уснул. Но проспал недолго, ибо дежурный снова заказал меня без вещей. В этот раз меня водили фотографироваться — в профиль и в анфас, держа бирку с номером в руке. Потом была баня, и прапорщик по имени Игорь отвёл всю камеру на второй этаж. В банное помещение вела железная дверь с засовом и глазком. В предбаннике, облицованном половой и кафельной плиткой, у стены были скамейка и вешалка с торчавшими из неё деревянными колышками. Дальше, через дверь, обитую жестью, был вход в баню. Студент о чём-то переговорил с прапорщиком-банщиком Игорем, и меня вывели в соседнее «баландёрское» помещение на подстрижку.

     — Как стричь? — спросил меня маленький худосочный парикмахер с биркой на пиджаке.

     Я сказал, что налысо.

     Баня была также облицована половой и кафельной плиткой — где побитой, а где отколотой по углам. Хотя стояло лето, горячая вода была. Температура её регулировалась одним краном на трубе у стены, и на всех хватало сосков с грушевидными, в мелкую дырочку наконечниками. Саша занял место у стены, остальные же расположились по всей ширине бани. Примерно через двадцать минут прапорщик-банщик постучал ключом по двери и сказал: «Заканчиваем».

     Мы вернулись в камеру, где оставшийся день и следующая ночь прошли для меня так же, как и вчера.

     Утро следующего дня ничем не отличалось от предыдущего, за исключением того, что была суббота и не было слышно голоса дежурного, заказывавшего на суды. Так же Сергеем был получен сахар и наведён порядок в камере. В этот раз я воспользовался нарой Володи и проспал до двенадцати часов. Араб предложил мне спагетти, и в этот раз я не отказался. Араб ел один раз в день. Он дал мне и свой литряк, а кипятильником поделился Александр. Спагетти в передачах, как и другие сыпучие продукты, подлежащие варке, не пропускали, и Араб привёз их из РОВД. Когда я сварил макароны и хотел было достать кипятильник из кружки, Саша удержал мою руку.

     — Смотри, — с серьёзным лицом сказал он.

     И, достав кипятильник, с шипением опустил его в кружку.

     — Понял? Не спеши, дай остыть!

     Я с таким же серьёзным лицом сказал, что понял, и поблагодарил за консультацию.

     То, что я в камере находился седьмым, уже не раздражало, а даже подзадоривало сокамерников. От Студента вовсю сыпались обвинения в адрес мусорóв и их муток. Он говорил, что такого, чтобы дежурные вот так морозились, а óпер третьи сутки не подходил к камере, не просто не видел, а даже не слышал о таком!

     На следующий день я, как и в предыдущий, сходил с ребятами на прогулку. А до этого два дня подряд вынужденно пропустил прогулки по причине вывода меня на снятие отпечатков пальцев и фотографирование.

     Прогульщиком был высоченный молодой прапорщик по прозвищу дядя Стёпа. Дворики для прогулки были на крыше тюрьмы, и туда вела в противоположном конце коридора бетонная лестница, которая соединяла все этажи. Дворики были разных размеров — от небольшого (1,5 на 3 метра) до 5 на 10 метров (в которых гуляли камеры на 50 человек). Дворик был с бетонным полом, набросанным на стены мелкой крошкой цементом и решёткой с сеткой-рабицей над головой. На перегородках находились выходы отдушин из канализационных труб, поэтому в воздухе стоял стойкий запах канализации.

     — Чтобы попасть в большой дворик, нужно заранее договориться и дать пачку сигарет, — сказал Студент.

     В этот раз меня и Студента обедом угостил второй парень, которого тоже звали Сергеем. Он был маленького роста, с округлыми чертами лица и гладкой кожей. А поскольку в камере было два Сергея, этого Студент называл наркоманом. Хотя тот, как он сам говорил, никогда не принимал наркотики. Просто организовал в Киеве небольшую дилерскую сеть по продаже героина. И несколько дилеров, которых он взял на работу, оказались «закамуфлированными» милиционерами — и сейчас те и другие в суде давали показания против него.

     Вечером, часов в шесть, к кормушке (окошко с дверцей в двери камеры для выдачи пищи) кто-то подошёл (на лето кормушки в дверях оставляли открытыми по причине духоты в камерах и неодиночных случаев сердечных приступов с летальным исходом из-за этого; кормушка оставлялась открытой и завешивалась нарезанным снизу вверх полосками полиэтиленовым пакетом). Подошедший слегка побарабанил пальцами по двери. Александр, подскочив с нары, сказал мне отойти подальше от двери и, повернувшись спиной к камере и нагнувшись, засунул в кормушку голову. В таком положении он оставался несколько минут, разговаривая с подошедшим. Но о чём они говорили, слышно не было. Через некоторое время Александр выпрямился и, просунув обе ладони сквозь полиэтиленовые полоски, отошёл от кормушки. В одной руке у него была пластиковая бутылка, которую он поставил за железную трубу ножки скамейки. Другая его ладонь была полна полиэтиленовых свёрточков, разных по толщине, ширине и длине. Это была тюремная почта — записка, сложенная несколько раз, с подписанной на верхней стороне фамилией или кличкой (погонялом, погремухой) адресата и аккуратно запаянная в прозрачный полиэтилен от кулька или целлофановую сигаретную упаковку, и называемая малявой. Несколько записок Александр оставил себе, остальные раздал сокамерникам. Даже его помощнику (шнырю) Сергею досталась одна. Видимо, так было оговорено: если человек, принёсший записки — сотрудник СИЗО или обслуживающий персонал из заключённых, — не зовёт кого-то лично, то всю почту забирает главный в камере, старожил или тот, с кем не боятся общаться приносящие малявы (их называли «ноги»).

     Больше всех записок получил Студент. Остальные по две-три, и каждый углубился в их распечатывание и чтение. Студент весь вечер посвятил написаниям ответов на малявы и запечатыванию их в целлофан при помощи зажигалки.

     Записки в основном начинались со слов «Всем привет, дело такого рода, что в хате нет ни курить, ни заварить» и заканчивались словами «если есть, то пиханите». На что в основном отвечалось: «У нас самих голяк, но если что-то будет, то загоним». Такие малявы в основном шли со строгого режима в следственные камеры первоходов, о которых заботились родные (грели). Но бывали записки и от знакомых, суть которых, правда, в основном сводилась к тому же самому.

     Александр провёл вечер в распивании со своим шнырём Сергеем пластиковой поллитровой бутылки самогона. За день до этого он получил передачу, и сейчас под самогонку у него на фанере импровизированного стола были сало и колбаса, нарезанные тонкими кусочками. Он не отказывал Сергею ни в колбасе, ни в сале, но тот угощался очень осторожно. Потом Александр включил телевизор. Я первый раз за почти четыре месяца увидел светящийся экран! Какие каналы смотреть, Александр выбирал сам. Сначала он посмотрел новости, потом какой-то фильм. Затем выключил телевизор и лёг спать. Перед тем, как задвинуть шторку, он сказал Сергею, своему помощнику, чтобы тот с утра наготовил бутербродов и заварил в пластиковую бутылку чай: Александр с утра ехал на суд.

     Утро следующего дня — понедельника — началось обычно. Всё шло согласно режиму и распорядку дня: завтрак, обед, ужин, вывод на прогулку, баня, отправка в суды и другое. На обязанности подследственных, подъём, отбой, дежурство по камере ни контролёры, ни арестованные внимания не обращали. СИЗО-13 считалось «чёрной» тюрьмой. С другой стороны, подследственные, находившиеся в камере, ещё не были признаны виновными.

     Примерно в пять часов утра раздали сахар, и Александра заказали на суд. Он находился в тюрьме уже пять лет, считался «тяжеловесом», обвинялся в членстве в рокитнянской преступной группировке и в соучастии в убийстве милиционера и, казалось, этим гордился. У него в ближайшее время должен был быть приговор. И он говорил, что уйдёт из зала суда, потому что так считает его адвокат.

     Примерно в полшестого Александра забрали на суд. Вместе с ним заказали и Араба. У того тоже мог быть приговор, и он ушёл из камеры с вещами. «Тяжеловесы» обычно знали, в какой день будет приговор. Их конвейер двигался медленным и размеренным шагом. Иногда на судебный процесс уходило до семи лет. Легкостатейщикам и особенно по 229-й статье (наркотики) могли огласить приговор в тот же день, после прений и последнего слова. Иногда одновременно по нескольким разным делам в одной клетке в зале судебного заседания. Поэтому вещи из следственных камер они забирали с собой, поскольку после решения суда сразу попадали в «осуждёнку». Оттуда они могли либо обжаловать приговор, либо не обжаловать, либо обжаловать уже на лагере. После того, как Араба и Александра увезли на суд, в камере, считая меня, осталось пять человек, а пространства, казалось, стало в десять раз больше.

     День прошёл так же. Я не ждал посещения адвоката. Он посещал меня по средам. И именно по средам брал у начальника следственной группы Штабского разрешение на моё посещение.

     Студента звали Славик.

     Славик Студент и Сергей Наркоман рассказали о положенных продуктах и предметах в передачах, которые были разрешены один раз в месяц — 30 килограммов продуктов и вещи, — но могла быть передача и на того сокамерника, который не получает передачи. Например, таковым являлся он, Студент. От кого доставлялась передача, значения не имело. Правда, при получении нужно было знать фамилию, имя, отчество и адрес передавшего. Разрешено было всё, что не домашнего приготовления, не в жести, не в стекле и не быстропортящееся. Также были запрещены свежие продукты, требующие термического приготовления, и полуфабрикаты, крупы и макаронные изделия, требующие варки (за исключением гречки и риса в пакетиках). Передача сводилась к любым конфетам, шоколаду, сладостям и сдобе, копчёному мясу, курице, салу и колбасам (за исключением варёной колбасы, сосисок и сарделек), мёду, сливочному и подсолнечному маслу, любым фруктам и овощам, за исключением свежей картошки (можно было только варёную в мундире). И вермишель запаривающаяся, и любые запаривающиеся каши, и сухая картошка, сухое молоко, сухофрукты и соль. Ещё можно было сухие супы, приправы и куриные кубики, за исключением молотого перца. Сгущённое и варёное сгущённое молоко — только в пластиковой таре. Рыбные, молочные продукты и яйца были запрещены. Какао, кисель, чай и кофе было можно. Сигареты с фильтром также были разрешены, как и любые сигареты, за исключением папирос. Вместо зажигалок — спички. Медицинская передача — только через медсанчасть. Нижнее бельё и одежда — без ограничений в количестве, как и обувь, но только без супинаторов. Одеяло и постельное бельё — пожалуйста, за исключением пуховых и синтепоновых подушек, поскольку подушки и матрасы выдавались администрацией. Другие отбирались, но у некоторых всё же присутствовали. Предметы личной гигиены (любые), банные принадлежности, стиральный порошок, пластиковые вёдра и тазики, любые миски и чашки, кроме фарфора и стекла. Кухонная посуда, за исключением железных ножей, ложек, вилок и кастрюль. Но вся эта неположенная посуда в следственных камерах присутствовала без ограничений и стояла, если у кого-то была, на виду, за исключением самодельных ножей, «заточек» из сапожных супинаторов или полосок жести, которые клались в определённом месте, например, под клеёнку на столе, и бригадой шмонщиков (тех же самых, что и на приёмке) не трогались.

     За всё остальное нужно было платить.

     Этот день в камере протекал согласно распорядку дня. Утром так же подъехал баландёр с завтраком. И Студент ему прокричал: «Себе на голову!»

     Потом была прогулка, и наша камера гуляла в том же дворике, через стену которого, как пояснил Студент, он разговаривал со смотрящим за этажом. Помня, о чём мне в ИВС говорил Раков, что меня разыскивали из соседних камер, я попросил Славика Студента мою фамилию не называть и не упоминать.

     В этот день мы во дворике гуляли втроём: я, Студент и Сергей Наркоман. Володя и Сергей — Сашин шнырь — остались в камере. Так было можно: на прогулку при желании можно было ходить, а можно — и не ходить. В этот день мы — я и Студент — также по предложению Сергея пообедали за счёт Наркомана. Студент обнял сидевшего у него на наре Сергея за плечо и спросил, что мы будем есть. Все знали, что в ближайшее время я получу передачу. Однако Сергея это не интересовало. Было видно, что он делится от души. И ему, казалось, была более приятна компания Славика Студента, нежели Вовы. С Сергеем, Сашиным помощником-шнырём, Сергей Наркоман не общался и никаких отношений не поддерживал. Казалось, они в камере друг друга не видят. Хотя оба они редко появлялись в камере, точнее — весь день проводили на своих верхних нарах.

     Я сидел на лавочке, когда Студент сказал, что, пока Саши в камере нету, я могу сесть на его постель. Я в душе не был сторонником такого вторжения, однако поступил так, как предложил Студент. Он даже дал своё полотенце — постелить поверх Сашиного одеяла. На мягкой наре сидеть было значительно приятнее, нежели на твёрдом дереве узкой скамейки. Так я просидел до обеда, пока в камеру не открылась дверь и не вошёл Саша. Суд у него в очередной раз отложили, и до обеда он уже был в тюрьме.

     Я быстро встал и уступил Саше его место. Тот посмотрел на меня с укором.

     — Вот, уже и мою нару занял! — сказал он.

     Но Студент как будто ждал этого момента. Он медленно поднял с Сашиного одеяла своё полотенце и сказал:

     — Что ты цепляешься к человеку? Ты, наверное, забыл, что в тюрьме нет ничего твоего! Ты скатку свою должен был с собой забрать, как Араб, который тоже сегодня уехал на суд!

     То, что скатки «тяжеловесов» оставались в камере, было попущением администрации СИЗО: матрасы, одеяла и подушки при выезде на суд должны были сдаваться и вечером выдаваться из каптёрки снова.

     После сказанного Студентом лицо у Александра покраснело, а на лбу выступили вены. Но, чувствуя, что Студента поддерживает вся камера, он промолчал, снял ботинки, помыл руки и залез за шторку.

     Вечером, после ужина, Славик Студент сказал, чтобы я расстелил скатку на наре Араба у окна. До этого он тихонечко шептался о чём-то с дежурным, засунув голову в кормушку.

     Но как только Студент сказал мне положить на нару матрас, тут же из-за шторки появился Александр:

     — Сейчас человек с суда приедет — не трогайте его место!

     Студент молча вытащил из-под лавочки мою полупустую скатку и положил на место Араба.

     — Он уже приехал, — сказал Студент, — я спросил у дежурного: Араб уже в другой камере.

     Я быстро расстелился и лёг на нару. Было приятно теперь иметь не только свою камеру, но и своё спальное место. Весь оставшийся вечер я пролежал на наре, а вся камера занималась своими делами под «пулемётный огонь» включённого на всю катушку Сашиного телевизора.

     Следующий день прошел более-менее спокойно, за исключением того, что у Володи то ли от вчерашнего громко включённого телевизора (а в связи с этим — и плохого сна), то ли после посещения адвокатом стали немного пошаливать нервы. Как начал говорить в камере о себе Володя, он мастер спорта и тренер по кикбоксингу. Как говорил на прогулке Студент, Володя (Полтава) даёт по указанию мусорóв по громкому тогда делу мэра Черкасс Олейника показания, что тот отправлял его вымогать деньги на предвыборную кампанию.

     Сам Володя в камере по делу никогда ничего не рассказывал. Ему начало казаться, что Студент специально дымит ему в глаза, Сергей нарочно маячит и путается у него под ногами, а я, спускаясь с нары, намеренно тыкаю ногами ему в лицо. Я старался на такое реагировать спокойно, поясняя, что ещё не приноровился к верхнему ярусу, и буду предельно внимателен и осторожен. Саша и Серёжа-шнырь Володю не цепляли, поскольку находились в другой части камеры. Но Саша следил за происходящим куда более с надеждой, нежели с любопытством и интересом. И когда в мою сторону при игре в нарды пошли обвинения, что я мухлюю, что, как говорил мне Раков, в тюрьме считается плохими манерами, я не отвечал, чтобы не накалять ситуацию, говорил, что я мог случайно поставить фишку не в то гнездо, и предложил Володе отложить нарды и поиграть в мою игру — игру в реакцию, — что живо заинтересовало Володю, ибо реакция, как он сказал, у него была отменная.

     Правила игры заключались в том, что два игрока становятся или садятся на нару друг напротив друга лицом к лицу и на длину полусогнутых локтей кладут ладони обеих рук на ладони друг друга. Тот игрок, чьи руки ладонями вверх находятся снизу, старается быстро и без предупреждения, как плетью, одной или сразу двумя ладонями ударить по обратным сторонам ладоней противника — по двум рукам сразу, или по той, которая напротив, или по противоположной наискосок руке в то место, где идут хрящики и косточки пальцев. А другой, в свою очередь, должен успеть забрать руку или руки. Если ты хоть чуть-чуть зацепил кисть второго игрока, то ты снова водишь. Если ты промазал и второй игрок успел забрать кисти рук, то водит он. Игра заканчивается, когда один из игроков отказывается играть дальше.

     Сама соль игры заключалась в том, что через некоторое время после прямых попаданий по обратной стороне ладони противника — там, где косточки и хрящики, — вырастал красный холмик с синей шишкой на его вершине. И чем больше становился этот холмик, одно прикосновение к которому приносило острую боль, тем больше замедлялась реакция противника. И если противник не руководствовался первым чувством мести, а сразу подчинялся здравому рассудку, то в любой момент мог отказаться продолжать игру. Таков был уговор.

     Реакция у Володи не была отменной, и каждое прицельное попадание в синюю шишку бугорка заканчивалось прицельным замахиванием его кулака в направлении моей головы. Этому тут же препятствовал Александр, который выполнял функции судьи. В камере было дружное оживление, и все вместе с Володей весело смеялись. Адреналин делал своё дело — у всех было хорошее настроение. А шишки быстро сошли с помощью холодной воды. Вечером все легли спать.

     На следующее утро примерно в девять часов меня заказали к адвокату. В пакете с собой я взял перечень необходимых мне вещей и продуктов, ручку и несколько стандартных листов. Дверь открылась, и я вышел из камеры в коридор. Пока дежурный закрывал замок, я двинулся по коридору за угол, вдоль железных дверей больших камер к выпускной с этажа двери. Перед ней стояло несколько человек: кто с папкой, в брюках, рубашке и туфлях, кто в тапочках, спортивных штанах и футболке, стриженные налысо, с короткими причёсками и уложенными аккуратно волосами. Все направлялись в следственные кабинеты — к адвокатам, следователям на следственные действия, ознакомление с материалами, закрытие дела и другое. Перед дверью стоял низенького роста прапорщик с худыми ногами и несоразмерно большой головой по отношению к туловищу. Брюки на нём были потёртые и неглаженые. А выглаженная рубашка была больше, чем параметры его тела. Голова круглая, с короткими лохматыми волосами и припухшим лицом. На следственку в кабинеты водили два прапорщика: Сергей (по прозвищу Шариков) и Николай. Шариков был неопределённого возраста, Коле же было лет сорок пять; чёрные с сединой волосы доходили до воротника его кителя, спадая с макушки пышной аккуратной копной. Его худая голова заострялась к подбородку, а треугольный нос, словно широкую малярную кисть, завершали пышные, чёрные с сединой усы. Он был невысокого роста и худощавого телосложения. От него, как и от Сергея Шарикова, всегда сильно пахло спиртным, а речь порой была настолько несвязной и шаги — неуверенными, что заключённые помогали ему выговаривать свои фамилии и подниматься по лестницам подземных проходов и этажей. Однако, как поговаривали, Шариков и Николай отличались фотографической памятью и не раз предотвращали попытки заключённых выйти из тюрьмы по поддельному удостоверению следователя или адвоката.

     Группа людей через дверь на лестницу двинулась этажом ниже, и после того, как все заказанные в следственные кабинеты были собраны по этажам, направилась за Шариковым в сторону следственного корпуса, куда из подземного туннеля вела ещё одна железная дверь. За ней был небольшой побелённый тамбур, в котором пахло сыростью, как и в подземном переходе, и в тамбуре — ещё одна большая, обитая жестью и крашеная дверь. За ней с правой стороны был туалет и, начиная с кабинета одного из оперативных работников, слева и справа по коридору шли полтора десятка следственных кабинетов. В конце коридора была лестница, которая вела на второй этаж, где через два её пролета по десять ступенек по типу будки была расположена маленькая комнатка из пластиковых стёкол, в которой находился телефон дежурного по следственке и где обычно находилась высокая, худая и нескладная брюнетка-прапорщица лет тридцати пяти.

     За стеклянной комнатой направо был ещё один коридор, в котором находились следственные кабинеты, кабинеты оперóв и в конце — туалет. Адвокаты и следователи приходили с левой стороны из-за большой решётки и ожидали в деревянных, обитых дерматином креслицах с откидывающимися вверх сиденьями. Если не дать 50 гривен, то можно было до самого вечера ждать свободного следственного кабинета. После того, как адвокат получал кабинет, его направляли либо на этот этаж за комнату дежурной, на котором полы в коридоре были паркетными, либо на первый этаж, где в коридоре и комнатах был линолеум. И в одной из таких комнат, которые были под номерами, адвокат дожидался своего подзащитного.

     Группа людей оставалась на лестнице перед стеклянной будкой дежурной. Шариков пошёл за следующей партией. А Коля-прапорщик с пышными усами-кисточкой начал, стоя у будки, по списку сверху вниз называть фамилии и кабинеты. Услышав свою фамилию и номер кабинета, арестованный либо спускался на этаж ниже, либо делал несколько шагов по ступенькам вверх и поворачивал направо, где в коридоре находил номер названного ему кабинета, в котором его уже ожидал следователь или адвокат. Коля назвал мою фамилию и сказал подниматься наверх. Там, в коридоре я нашёл свой кабинет.

     В кабинете уже был Владимир Тимофеевич — адвокат. Кабинет был примерно два с половиной на три метра, со светлыми, оклеенными обоями стенами, большим, зарешёченным со стороны улицы окном, деревянным паркетом и окрашенным водоэмульсионной краской белым потолком, к которому была прикреплена лампа дневного света. В кабинете стояли полированный под светлое дерево стол и два деревянных, с сиденьями из кожзаменителя стула.

     — Ну, здравствуй, дорогой! — Владимир Тимофеевич протянул мне руку, и мы поздоровались. — Я к тебе в среду не мог приехать в ИВС, а приехал в четверг — тебя уже увезли. Вот, вчера получил у следователя разрешение, и сразу утром — к тебе. Как в камере?

     Я в двух словах рассказал Владимиру Тимофеевичу о камере и о сопутствующих событиях.

     — Это всё, что им остаётся делать, — улыбнулся Владимир Тимофеевич.

     Он раньше работал в Генеральной прокуратуре и немного знал систему изнутри.

     — Никто к тебе не приходил? — спросил он.

     Я ответил, что нет.

     — Без моего присутствия старайся ни с кем не разговаривать. Этих не было? — Владимир Тимофеевич имел в виду оперóв.

     — Нет, — ответил я.

     — Оля завтра собирается приносить передачу. Что передать?

     Я показал Владимиру Тимофеевичу приготовленный список. Он аккуратно переписал всё на листок, а список вернул мне. Я получил слова поддержки и пожелания от мамы и Оли и сказал, чтó передать от меня. И мы с Владимиром Тимофеевичем попрощались.

     — Можете Шагина забирать, — сказал он.

     Владимир Тимофеевич ушёл, а меня закрыли в один из двух боксиков, которые находились перед стеклянным окном будки дежурной. Там было человек пять-семь. Кто сидел на деревянном парапете типа скамейки, кто на этом парапете стоял и пытался выглядывать в закрытое стеклоблоками небольшое окно; кто сидел на корточках, опёршись о стену, и курил. Невысокого роста малолетка что-то громко рассказывал окружающим, а затем у каждого по очереди спрашивал, сколько тому денег надо для полного счастья. Когда очередь дошла до меня, один из присутствующих кивнул на меня и сказал: «Он столько адвокату в день платит, сколько тебе надо для полного счастья».

     Малолетка задумался, и разговор перешёл на другую тему. Через некоторое время голос усатого Коли за дверью сказал: «”Кучмовка”, ”Брежневка ”, ”Столыпинка”».

     Дверь открылась, и я последовал за остальными вниз по лестнице, через первый этаж, подземный туннель и на корпус на третий этаж, в камеру. Когда меня завели в камеру, Саши, Сергея — его шныря — и Володи, как и их вещей и матрасов, в камере не было. Их нары были пустые.

     — Я сегодня тоже был у адвоката, — сказал Студент, — бери свою скатку и перекладывай вниз.

     На коридоре начали уже греметь бачки. Я сказал Студенту и Сергею-Наркоману, что завтра будет передача от Оли. После обеда оставшийся день и вечер прошли за разными разговорами, потом мы легли спать.

     На следующий день после обеда, примерно около трёх часов, на продоле за дверью раздался женский голос. Были слышны голоса заключённых, которые носили передачи. И с грохотом под стену опустились сумки. Открылась кормушка, и тот же женский голос спросил:

     — Шагин здесь?

     — Иди получай передачу, — сказал мне Дедковский.

     Дедковский — это была фамилия Славика Студента. Я подошёл к двери.

     — От кого передача? — спросил тот же женский голос.

     Я назвал Олину фамилию и домашний адрес.

     — Получаем!

     И в камеру «посыпались» разной формы и цвета кульки и пакеты, содержавшие продукты и вещи в количестве значительно большем, чем в списке, который я оговорил. А под конец — домашняя швабра с пластиковой ручкой и большое квадратное серое пластиковое офисное ведро с проваливающейся и самостоятельно возвращающейся на место крышкой.

     — Пригодится, — посмотрев на ведро, сказал Дедковский.

     Я расписался в заявлении передачи (оно было заполнено Олиной рукой), что всё получил по списку, и отдал заявление кабанщице. Так в тюрьме называли прапорщицу, которая выдавала передачи. А сами передачи называли кабанами (иногда даже лепили из хлеба морду кабана, ставили на выступ кормушки и весь день его манили словами «пась, пась, пась»). «Кабана» разбирали: овощи отдельно, сыпучие отдельно, сдобу отдельно, колбасу повыше на решётку, а «центрá» — чай, сигареты, кофе, шоколад и шоколадные конфеты — поглубже в сумку под нары. Хотя воровство случалось редко, ибо в тюрьме, в отличие от свободы, оно называлось крысятничеством и за это могли наказать. Поэтому оно порой трансформировалось в другие изощрённые формы.

     Пока Славик и Сергей разбирали кабана, я присматривался к каждому продукту и каждой вещи, поскольку, хотя переписка и свидания мне были запрещены, предметы умели говорить и без слов. Сергей умело со всем справился, а Славик им руководил. Я же, наоборот, не вмешивался, тем самым стараясь показать, что испытываю определённую степень доверия к окружающим и не собираюсь что-либо припрятывать и есть один (хотя в некоторых случаях правильнее было бы поступать так, как и каждый имел право — своё есть, как хотел). С этой передачи я обзавёлся хорошим спортивным костюмом, кроссовками и парой футболок, кухонным инвентарём и другими предметами быта — и уже чувствовал себя комфортнее. Вечером был шикарный ужин, после чего Студент предложил немного поделиться с окружающими из нуждающихся, как он их называл. Я сказал Славику, что он может со всем, что я получаю (из продуктов, конечно), поступать так, как он хочет, и с любопытством за этим наблюдал.

     Студент расфасовал часть передачи по небольшим кулёчкам, поясняя, что это, например, в туберкулёзную камеру, а это — на больницу. Ко всему он относился вдумчиво, можно сказать, бережно и аккуратно, порой отсыпая чай из пакета, если думал, что насыпал много. Потом углубился в написание и запаивание маляв. Казалось, что он относился к этому очень серьёзно: мог подолгу думать, подбирая подходящие слова. Глядя на Студента, мы, бывало, обменивались взглядами с Серёжей, тот улыбался и продолжал заниматься своими делами. Я же продолжал наблюдение за окружающей средой. Чуть позже пришли «ноги», и Студент, дав «им» пару пачек сигарет, разогнал всё приготовленное по запланированным им камерам. И весь вечер перечитывал малявы со словами «спасибо за грев».

     На следующий день, примерно после 10 утра, меня снова заказали без вещей и в числе других отвели на следственный корпус. Однако на первом этаже следственки, не отводя меня вместе с другими на лестницу к стеклу дежурной, Коля назвал мою фамилию и завёл меня в одну из следственных комнат. Там были светловолосый человек в клетчатом пиджаке и армянин; также через несколько минут к ним присоединился незнакомый мне ранее человек в сером костюме, рубашке и галстуке. Комната по размеру была такая же, как и на втором этаже следственного корпуса. Но более мрачная: стены до середины были выкрашены синей масляной краской, дальше шла водоэмульсионка, пожелтевшая, как и на потолке, от табачного дыма. Линолеум был затёртый, кое-где даже протёртый до дыр. На противоположной стороне от двери было застеклённое окно, со стороны улицы закрытое решёткой. За окном была видна белая стена, поверх которой шли несколько рядов колючей проволоки. За стеной вдалеке виднелись зелёные макушки тополей.

     Под окном стоял стол, за которым сидел светловолосый. Армянин сказал мне сесть на прикреплённую к полу табуретку, перед которой был также закреплён небольшой столик. Вошедший в сером костюме человек стоял с правой стороны от меня у двери.

     — Вот, ты уже похож на бандита, — увидев мою стриженную налысо голову, спортивный костюм и кроссовки, сказал мне светловолосый.

     — Ты тут кое с кем не рассчитался, — продолжил армянин. — Знаешь такого человека по имени Саша? Он тебя достанет и здесь.

     Я сказал, что не знаю, о ком идёт речь. Светловолосый ответил, что он о моих показаниях говорил с Маркуном и тот говорит, что это было давно. Потом светловолосый начал говорить что-то о Князеве, и тут в комнату заглянул Николай.

     — Как долго вы будете? — спросил он у присутствующих.

     Пока все молчали, я попросил Николая, чтобы он увёл меня, так как я устал, и, встав с табуретки, сделал шаг к приоткрытой двери. Когда я выходил в коридор, светловолосый негромко сказал мне в спину: «Ты ещё не так устанешь!»

     Но остановить меня никто не мог. Мне Раков в ИВС сказал, что на СИЗО-13 власть оперóв на меня не распространяется и что по первому требованию меня должны увести. И что, если я не хочу с ними общаться, я должен поступать именно так. С этого дня оперá меня больше не посещали.

     Когда я вернулся в камеру и рассказал об этом Дедковскому, он сказал, что, если бы я спросил, то Коля должен был сказать, куда меня ведут. И если я не хочу разговаривать со следователем, оперáми или адвокатом, то могу просто не выходить из камеры.

     Следующие несколько дней прошли за организацией быта. Студент попросил меня поменяться с ним местами, ибо с моего места — там, где спал раньше Володя и куда я перебрался с верхней нары, — было лучше видно кормушку, за которой он непрестанно следил одним глазом. Также за сигареты каптёрщик (кладовщик) поменял мне полупустую скатку на нормальный матрас. Из двух простыней были сделаны потолок и шторка, а стена закрыта ещё одним одеялом. Так из спального места получилось вполне комфортабельное купе (в вагоне поезда, следующего в неизвестном направлении и с неопределённым местом и временем остановки). Также у каптёрщика были куплены одна половая плитка, которая выполняла роль печки — основы электропечи, алюминиевая миска для приготовления зажарки, две алюминиевые ложки и ножик из заточенного супинатора — отдельно за две пачки сигарет. Спираль для печки была сделана из Серёжиного кипятильника. В отличие от алюминиевого кипятильника, полученного мною в передаче, кипятильник Сергея был медным, и именно медный для данной цели подходил лучше всего. Кипятильник был разогнут и согнут в полудугу. Он ложился на плитку и при включении в розетку нагревался докрасна. На него ставилась алюминиевая миска — и получалось что-то вроде сковородки. Это и были в основном все предметы быта из так называемых запретов, на которые шмонщики при обысках не обращали внимания. А если что-то из этого изымалось, то лишь для того, чтобы снова продать.

     На следующий день за сигареты мы уже гуляли в более просторном дворике, и хотя смены прогульщиков менялись, этот дворик стоил всегда одну пачку фильтровых сигарет.

     Рядом гуляла большая камера (30–40 человек). И Студент через стену разговаривал с кем-то из своих знакомых. В одной из пауз раздался слегка писклявый, тонкий, знакомый голос Араба:

     — Привет, Игорь!

     — Скажи ему «привет», — тихонько сказал Студент.

     — Привет! Ты почему уехал? Приезжай, я буду рад тебя видеть, — сказал я.

     — Спасибо, Игорь! Если смогу — заеду! — ответил Араб.

     У Араба, видимо, суд снова не состоялся, приговора не было и из суда он снова вернулся на следственный корпус. И, возможно, потому, что в шестиместной камере было семь человек (в тюрьме ничего нельзя знать наверняка), а может быть, потому, что, как он говорил, он был в отказе и этому способствовали следователи и оперá, сопровождавшие до приговора дело, его из тройника (все маленькие камеры назывались тройниками) перевели в большую «хату».

     Условия жизни в большой камере не могли сравниться с условиями жизни в тройнике. В камере, где было 30 спальных мест, обычно содержалось 40–50 человек, а иногда и 70. При этом все нижние нары — по двое нар на человека — занимали так называемые блатные или просто крепкие ребята, находящиеся под следствием уже несколько лет, и их помощники. Как правило, это был один смотрящий, который держал и собирал «общак» (сигареты и чай со слёз матерей), а также смотрящий за смотрящим, к которому смотрящий прислушивался либо слушался, который сам не хотел светиться и был крепким и смышлёным парнем, регулярно получающим передачи и имевшим небольшую финансовую поддержку со свободы.

     У смотрящего было несколько бойцов — крепких молодых ребят, — а также несколько шнырей и уборщиков. Смотрящий назначал себе смотрящих: за решёткой («решкой») — конегона, — который (и только он) мог подходить к решётке окна; за кормушкой — который (и только он) мог подходить к кормушке. Он же, смотрящий, ходил к óперу для общего блага камеры. Назначал тех, кто будет писать объяснительную за то, что гонял коней (ночью вся тюрьма оплеталась верёвками, через окно из камеры в камеру натягивались канатики, и по ним и туда и сюда тягали (по «дорогам») малявы, чай, сигареты и другое), и отправится на карцер страдать за общее благо. Обычно такие назначались из наркоманов, которые спали по трое на одной наре на «верхнем этаже», мочились в пластиковую бутылочку (потому что им не разрешалось слезать с нар) и не имели представления, как гонять коней.

     И, конечно, моё сказанное «буду рад тебя видеть» для Араба могло означать нижнее место, частично снятое подозрение, что он «курица», и факт, что его не выломили (выгнали) из камеры, а он либо сам уехал, либо его перевёл оперативник. И на вопрос «почему тебя оттуда перевели?» был простой ответ: «Мутят мусорá, бросают по камерам, так как я в отказе по делюге».

     Я попрощался с Арабом. Он сказал:

     — Давай, Игорь!

     И за добрые слова, и за макароны было отплачено не меньше чем во сто крат.

     Так как в камере не было телевизора, вечер прошёл за разговорами. Студент мне немного рассказал о себе: что он из России (то ли с Дальнего Востока, то ли из Якутии), что он тут гастролёр. И что у него идут суды за несколько квартирных краж.

     Утром следующего дня Студент был у адвоката. К камере подошёл выводящий на следственку Коля и громко сказал:

     — Дедковский, адвокат!

     Дедковский на своих длинных ногах, но короткими, фиксированными шагами заходил по камере. У него была привычка: несколько раз пройти по камере туда-сюда, потом сесть на нару, когда ситуация требовала обдумывания. Дедковский пришёл от адвоката после обеда и больше часа провёл на наре в задумчивости. Потом встал и спросил:

     — Кто есть чего будет?

     И поставил литровую кружку воды. Кипятком можно было залить сухую картошку или запарить «Мивину». Потом он на плитке из кипятильника сделал зажарку из лука и сала, которое было у Сергея, и я, Серёжа и Славик Студент поели. Потом каждый пил чай — по крепости кто какой хотел. Дедковский пил очень крепкий чай, но говорил, что это не «чифир».

     Вечером Дедковскому также принесли малявы. Он занялся их прочтением и написанием ответов. В отличие от других — тех, кто, прочитав, медленно рвал записки на мелкие кусочки и выкидывал в туалет или жёг их над дючкой (параша, туалет), непрочитанные малявы он хранил под подушкой, а прочитанные складывал в большую прозрачную пластмассовую коробку с непрозрачной крышкой. А потом уже, несколько дней спустя делал ревизию и всё ненужное выбрасывал в мусорное ведро.

     Прошла вечерняя проверка, и было слышно, что к камере кто-то подошёл, и Дедковский направился к кормушке. Потом резко развернулся, сделал несколько шагов и сказал мне:

     — Тебя, — как будто позвал меня к телефону.

     Я неуверенно подошёл к кормушке и заглянул за еле качавшиеся от сквозняка полоски полиэтилена. В коридоре было темно, но было видно форменные брюки и низ чёрной куртки из кожзаменителя.

     — Шагин И.И.?

     — Да, — нерешительно сказал я.

     — Руку давай!

     Я протянул в кормушку руку, и пришедший вложил мне в руку записку.

     На свёрнутом листе бумаги в клеточку было написано: «Шагин И.И.». Записка была запаяна в целлофан из-под сигаретной пачки. Дедковский наблюдал за мной. Я присел на свою нару и протянул записку Дедковскому. Я сказал ему, что у меня тут, в тюрьме, нет ни друзей, ни знакомых, а также у меня нет никаких секретов от сокамерников, и поэтому все приходящие мне записки я прошу читать вслух. Дедковский взял записку и снял с неё целлофан. Славик начал читать вслух записку, но потом передал её мне. Текст записки был примерно следующий:

     «Игорёня, привет!

     Понятно, что мы тебя оговорили. Так нужно было (после этого предложения была нарисована маленькая пятиконечная звёздочка). Костик будет всё брать на себя. Но ты понимаешь: нам нужны деньги. С тобой в камере сидит Славик, представляется Студентом, что он из России. Это курица. Будь с ним предельно осторожен.

     Лёха Рыжий».

     Звёздочка в записке, как мне объяснил Дедковский, обозначала слово «мусорá». Но слово «мусорá» в записках не применялось, а ставилась звёздочка — может, ещё и потому, что несущий записку милиционер мог её прочесть и выкинуть. Или она могла попасть в оперчасть — и оперá за «мусорóв» могли спросить серьёзно.

     Пока я читал записку, Дедковский ходил туда-сюда по камере.

     — А кто такой Лёха Рыжий? — спросил он.

     Я рассказал Дедковскому, кто такие, судя из текста записки, Лёха Рыжий и Костик и какие у меня с ними были на свободе взаимоотношения. А также о том, что мне сказал Раков, а именно — что они теперь меня заберут с собой и будут доить в тюрьме.

     Дедковский снова стал туда-сюда ходить по камере.

     — Ты можешь эту записку дать мне? — сказал он.

     Я сказал, что хочу отдать записку адвокату.

     — Я верну, — сказал Дедковский, — я хочу её показать своему адвокату.

     Я взял с Дедковского слово, что он вернёт мне записку, и отдал её ему. На следующий день он спросил у одного из своих знакомых контролёров и сказал, что Лёха Рыжий (Маркун) и Константин (Стариков) сидят на этом же этаже в больших камерах 69 и 64.

     — И что это вполне может быть не случайно, что их разместили поблизости с тобой. Эта записка очень даже неплохая для тебя и твоего адвоката, — сказал Дедковский.

     Я спросил его, не заберут ли её у меня, когда я буду нести эту записку адвокату. Он сказал, что не заберут, и чтобы я записку не прятал, когда понесу на следственку, а просто положил её в кулёк вместе с папкой, ручкой и бумагой. А также добавил, что здесь не обыскивают — только когда возвращаешься от адвоката.

     — А там адвокат пускай заберёт записку с собой, его обыскивать не будут, — сказал мне Дедковский.

     Показав своему адвокату, который снова посетил его на следующий день, Дедковский вернул мне записку.

     Через несколько дней и меня — уже после обеда — заказали к адвокату. Когда я прошёл через ведущую с этажа на лестницу дверь, то на площадке увидел Старикова, которого, видимо, не заметил в коридоре и который вышел раньше меня. Будучи в два раза худощавее, чем прежде, он казался меньшего роста и выглядел как тень. Я и Стариков стояли рядом. Он сказал мне, что теперь всё это кому-то нужно брать на себя и что делать это будет он. А заниматься этим, видимо, с милицией будет Маркун.

     — Маркун об этом с тобой будет говорить, — сказал Стариков.

     Я сказал, что ни с кем ни о чём говорить не буду, и особенно с Маркуном. А также, что если он ничего не совершал, то ничего не следует на себя брать, и особенно по чьей-либо просьбе или совету.

     — Но тогда тебя не выпустят, — сказал Стариков.

     — Ты не думай обо мне, а думай о себе, — сказал я, — и лучше всего просто говори правду.

     Когда я увиделся с Владимиром Тимофеевичем, то отдал ему записку и рассказал о разговоре со Стариковым.

     И когда, после того как Владимир Тимофеевич передал мне бутерброды и пожелания от Оли и мамы, в кабинет заглянул Маркун и сказал, что хочет со мной поговорить в туалете, адвокат сказал, что лучше избегать их и ни о чём не говорить. А потом попросил увести меня и сам убедился в том, чтобы меня закрыли в боксик. Но через пять минут в этот же боксик посадили Маркуна. Он сказал мне, что к нему также приходил адвокат, что мы с ним были в соседних кабинетах и что он уже давно отказался от показаний, поскольку ему сами мусорá сказали сделать это, потому что они поняли, что он пиздит. Однако теперь кому-то нужно это брать на себя, и сделает это Стариков. Потом Маркун спросил, получал ли я от него маляву. Я сказал, что нет.

     Когда меня привели в камеру, я и об этом рассказал Дедковскому, который объяснил мне, что на следственке я не только встречусь с Маркуном, или Стариковым, или со всеми теми, кто проходит по делу, но могут даже на несколько человек-подельников и их адвокатов дать один кабинет, как и следственные действия могут со всеми проходить одновременно и каждый будет из коридора или боксика, где находятся все вместе, вызываться на допрос по одному. И бывает такое, что следователь, при условии, что все в сознанке, оставляет в кабинете подельников, чтобы те оговорили свои роли и уточнили разногласия; или обвиняемого с потерпевшим, чтобы не было разногласий в показаниях, чтобы побыстрее закрыть дело и передать его в суд.

     Поэтому, когда меня через несколько недель вызвал следователь, я в протоколе допроса указал, что, так как мои показания пересказываются теми, кто проходит по делу, которые между собой могут встречаться и общаться, знают мои показания и согласовывают между собой свои, и чтобы избежать последующей возможности меня оговаривать, я подтверждаю все предыдущие свои показания, а следующие буду давать в суде. После того, как я и мой адвокат подписали протокол допроса, меня увели в камеру. А буквально на следующий день — вероятно, как ответ на такую мою позицию — в газетах и по телевидению снова зазвучали пресс-конференции о моей виновности в инкриминируемых мне преступлениях.

     Когда, отдав записку адвокату, я вернулся в камеру, там с Дедковским и Сергеем Наркоманом находился ещё один человек. Он разместился на нижней наре напротив стола. Его звали Вова. Он был низенького роста, с тонкими худыми ногами, в тапочках, носках, шортах до колен, футболке и блейзере, который не снимал в камере. Его наружность вызывала отвращение. Нос у него был асимметричный, губы тонкие, глаза бегали из стороны в сторону, как будто что-то выискивая и высматривая по углам. Сергей, когда не ездил на суды, практически целыми неделями не слезал с нары. Он занимался своими делами и испытывал некоторое безразличие к сокамерникам, но и он на Вову смотрел криво. Дедковский смотрел на Вову с ярко выраженным презрением. А когда тот без определённых причин и повода на прогулке мне сказал, что на лагерях говорят, будто за Князева будет с меня спрос, Славик при взгляде на него стал морщить нос. Однако в разговоры с ним, с какого лагеря он приехал и что делает в следственном корпусе, не вступал.

     Вова весь день в камере проводил лёжа на наре, на прогулке «тасуясь» от стены до стены, либо курил, сидя на лавочке. В камере, за исключением меня, он ни с кем не общался.

     Вове я ни в чём не отказывал: ни в сигаретах, ни в чае, ни в еде, из которой больше всего он предпочитал шоколадные конфеты с чаем. Однако каждый раз создавалось впечатление, что он брал последние конфеты из ящика (картонной коробки под столом), ибо там их больше не оказывалось, на что Дедковский обратил внимание.

     — Как бы мне поесть конфеток, — сказал Дедковский и начал по одному пакету из ящика вынимать сухари, пряники, печенье. Однако шоколадных конфет в ящике не оказалось, точнее — полиэтиленовый пакет с конфетами лежал на втором дне между картонной прокладкой и основанием ящика, и добраться до них можно было только засунув руку под картон.

     — Давай собирай вещи! — сказал Дедковский и, постучав в дверь, крикнул дежурному: — Командир, забирай!

     На следующее утро был шмон. Но Дедковский тем же прошлым вечером отдал заточку для нарезки колбасы и плитку каптёрщику, которые он вернул в тот же день после обыска. Но втроём, прежним составом, камера оставалась недолго. В день обыска, но перед ужином в камеру открылась дверь — со скаткой в руках на пятачке перед дверью стоял подросток, нижнюю половину лица которого закрывал матрас. А в его правой руке, прижатой к матрасу, была полиэтиленовая непрозрачная баночка из-под маргарина «Рама».

     — Ложи скатку на нару! — сказал ему Дедковский. — Откуда ты приехал?

     — С малолетки, — ответил подросток.

     На вид ему было лет четырнадцать — маленький, худой, с детским лицом и слегка двигающимися и пристально смотрящими перед собой глазами, следящими за каждым движением присутствующих.

     — Мыло, зубная щётка, паста есть? — спросил Славик.

     Тот ответил, что нет.

     И Дедковский из так называемого НЗ камеры, который хранился у него в сумке под нарой и не назывался словом «общак», выдал ему мыло, щётку и зубную пасту.

     — А что в банке? — спросил Дедковский.

     — Не покажу! — немного подумав, сказал подросток. — Не имеете права обыскивать! — стал настаивать он.

     — Пацанячий шмон! — серьёзно сказал Славик.

     Было больно смотреть на лицо подростка, когда Дедковский отобрал у него банку, в которой лежал тонкий, как лезвие, обмылок.

     — Я думал, что у тебя там мойка (лезвие бритвы), — сказал Дедковский. — Может, ты себе тут горло собираешься резать в нашей камере! А ты подумал, я увижу мыло?

     — Я и забыл про этот маленький кусочек, у меня действительно нет мыла, — сказал малолетка.

     — Я знаю, чтó тебе там рассказали про взрослый корпус и этот режим... Расслабься, малыш! Чай пить будешь?

     — Буду, — недоверчиво сказал малолетка.

     — Сначала сделай себе что-нибудь поесть, — и Славик объяснил Руслану (так звали этого малыша-подростка), где лежат продукты и как устроены отношения в этой камере.

     В этот день Руслану исполнилось восемнадцать лет, и его из корпуса малолетки перевели на взрослый корпус. И Руслан обедом, для него действительно праздничным, отметил свой день рождения. А человек, который определил Руслана в эту камеру, подумал я, был весьма неплохим. Каждая камера в тюрьме числилась за оперативным работником — по пять-семь камер на одного сотрудника оперчасти, — и перед тем как кого-либо куда-то разместить или перевести, должно было изучаться его личное дело.

     Как рассказал Руслан, под следствием он уже был три месяца — за убийство милиционера, которого, по версии следователя, он задушил подтяжками на кладбище. Руслана арестовали, когда он перелезал со стороны кладбища через забор, чтобы сократить путь домой. В тот же день под диктовку его заставили написать явку с повинной. Однако в тюрьме он от этих показаний отказался. Следователь сказал, что ему дадут десять лет, поскольку преступление было совершено, когда он ещё не достиг совершеннолетия.

     Прошла неделя, и меня снова посетил адвокат. В этот раз после обеда. Я около получаса ждал в боксике, пока адвокату не дали комнату. Комната находилась, согласно номеру, на первом этаже следственки в конце коридора с левой стороны около туалета. Напротив комнаты была дверь в кабинет одного из оперативных работников. И когда он кого-либо из кабинета выпускал, то проходил по коридору, заглядывал и закрывал каждую дверь, следя за тем, чтобы никто не вышел или не выглянул, когда он кого-то выпускает из кабинета.

     Примерно через полчаса в комнату заглянул Коля и спросил, как долго мы будем. Адвокат сказал, что уже уходит, и Коля сказал мне оставаться и ждать около туалета, ибо он сейчас заберёт людей из боксика и поведёт вместе со мной в камеры. Я оставался у туалета, когда между ним и коридором закрылась и хлопнула дверь. Потом она снова открылась — оперативник зашёл в кабинет и закрыл за собой дверь. В коридоре никого не было. Затем открылась большая железная дверь слева от туалета, и прапорщик Сергей (Шариков) провёл за собой из подземного коридора на второй этаж нескольких человек. В коридоре снова никого не было. Потом открылась дверь кабинета, в котором находились мы с адвокатом, и из кабинета вышел человек в чёрных джинсах, туфлях и тёмной рубашке без рукавов. Волосы у него были светлые, лицо опухшее, под глазами — мешки. Неуверенной походкой он направился ко мне. Мы были примерно одинакового роста, и наши глаза встретились.

     — Ты Шагин? Я Лёсик! Я тебе не прощу своего друга Игорька Князя, — сказал он.

     Поскольку с моей стороны никакой реакции не было, он ещё раз повторил эту фразу и спросил, понял ли я. Вид у этого человека был больше пьяный, нежели агрессивный, и поэтому никакой опасности он для меня не представлял.

     — Если тебе кто-то сказал, что я имею отношение к убийству Князева, то тебя вводят в заблуждение, — сказал я.

     — Не ты, — сказал он, — а твои пацаны.

     А потом предложил мне пойти с ним поговорить в кабинет. Поскольку мне не было любопытно общаться с этим человеком, я отправился по коридору на второй этаж и попросил закрыть меня в боксик.

     Лёсик числился на свободе в преступных авторитетах. В тюрьме, как говорили, он находился под следствием за развращение десятилетнего мальчика.

     Когда я в тот день вернулся в камеру, в ней уже был пятый человек. Это был худой, невысокого роста пакистанец, который свободно говорил по-русски. Ему было около тридцати лет, он рассказал, что учился в Киеве, потом тут же в Киеве женился и остался жить. И что он под следствием по статье 140-й («Квартирная кража»): их с приятелем взяли с поличным, и что он в сознанке по делу. А его вторая профессия — специалист по замкам.

     Мне вспомнился случай, как один мой знакомый купил самый современный японский замок. Но его жена случайно забыла ключ со стороны квартиры в замке и захлопнула дверь. Поскольку дверь открыть было невозможно, он хотел вызвать пожарную машину с лестницей и разбить окно на лоджии. Я видел ездившую по городу машину с наклейкой «открываем замки» и номером телефона. И мой секретарь Надежда разыскала этот номер телефона в справочном бюро. Как рассказал Андрей, по вызову приехали два человека — лысые, с морщинистыми лицами и уголовной внешностью. Один из них сказал, что при наличии ключа стоимость работы — 100 долларов, а без ключа — 200. Смотреть не разрешалось. И пока один пилил на кусочки ключ, будто что-то мастеря, второй, как сказал Андрей, отмычкой за минуту открыл дверь.

     В этот день Оля принесла передачу на меня и Дедковского. И весь вечер прошёл за рассказами о вскрытии замков. Пакистанец утверждал, что нет ни одного замка, который бы он не открыл вместе со своим приятелем. Как только выходит новая модель замка, то такой замок сразу же покупается, разбирается и к нему изготавливаются отмычки. Все сокамерники внимательно слушали рассказы Пакистанца. Дедковский сказал, что если бы Пакистанец был квартирным вором, то он про себя такого бы не говорил.

     На следующий день Сергея заказали на суд, а меня — на дурдом. Так называлась психиатрическая больница, где проводилась психиатрическая экспертиза. Утром меня в числе других в «конверте» загрузили в «воронок», и через полчаса автозак подъехал к зданию — к его боковому входу, приспособленному для приёма заключённых. Из зака заключённых переместили в небольшой зарешечённый холл и по одному заводили в кабинет. По времени медпсихкомиссия проходила по-разному. Кого-то заводили и сразу выводили, а кто-то задерживался на две-три минуты. Подошла моя очередь. Офицер назвал мою фамилию и провёл меня до двери в кабинет. Я вошёл — и на меня сразу уставились несколько пар глаз, женских и мужских. Всё произошло так быстро, что я даже не успел разглядеть лица. Передо мной был стол, за столом сидел врач, остальные разместились дальше стола. Врач спросил у меня фамилию и распорядился меня увести.

     В деле, в результатах медицинского психосвидетельствования появилась отметка «здоров, постоянно улыбается».

     Прошедших медосвидетельствование снова доставили в тюрьму, и уже до ужина я был в камере. Там появился ещё один человек, и камера снова превратилась в муравейник. Появление новенького, казалось, в геометрической прогрессии уменьшало пространство.

     Вновь прибывшего тоже звали Сергеем. Он прибыл из большой камеры, чем сразу опустил на себя тень подозрения. Помимо этого, он был моим старым знакомым, точнее — тем разговорчивым парнем, который смущал в машине девушку просьбами засветить. Он сразу сказал Славику, что сидит за мýсоршу — вырвал серёжку из уха у следователя. О том, что потерпевшая была следователем, он узнал позднее. Дедковский сказал Сергею, что он не за мýсора сидит, а что он просто придурок. И запретил тому смотреть в сторону кормушки. На тот момент Оля уже передала нам телевизор и в камере было что смотреть. На лето в камерах снимали окна, и поскольку торец здания корпуса (крыло «Кучмовки»), находился прямо у забора, а третий этаж поднимался над стеной, то из окон третьего этажа можно было свободно разговаривать с родными, чем после посещения адвоката Сергей начал заниматься каждый день. Это ещё больше раздражало в нём Дедковского. Славик посоветовал мне не практиковать подобное, иначе камеру, то есть нас, могут разбросать по разным камерам.

     После обеда Славик ходил к адвокату. А на следующий день, когда все ушли на прогулку, попросил меня остаться в камере. Я предполагал, что за адвокат у Дедковского, но о своих предположениях ему не говорил. Точнее, когда речь заходила о его адвокате, то я говорил Дедковскому, что я, мол, «знаю, что он знает, что я знаю», и дружески обнимал его за плечо. На что Славик смущался и продолжал разговор. Он сказал, что для того, чтобы в камере было всё в порядке, нужно, чтобы я написал записку, по которой его адвокату дадут 500 долларов. И что деньги пойдут ей на зарплату для защиты его в суде. Но помимо этого она займётся его содержанием в камере, где я буду содержаться вместе с ним. Я сказал ему, что не возражаю, чтобы в камере было всё в порядке и чтобы этим занимался его адвокат. Однако добавил, что не хочу связываться с записками, поскольку указанные в них суммы могут потом фигурировать в суде как оплата за очередной заказ. И хотя я понимал, что вряд ли мои недоброжелатели пойдут так далеко, но всё же хотел, чтобы и Дедковский понимал серьёзность моего положения.

     — Ты что, гонишь, папа? — сказал Дедковский.

     Он не называл меня по имени — ему больше нравилось «ты», или «слушай», или «папа». А потом подумал и сказал, что он впишет сумму своей рукой, сам. А я подтвержу её через своего адвоката. И что тот человек, который будет звонить Оле, будет девочка, и что она действительно адвокат и покажет Оле адвокатское удостоверение, и что Оля может с ней встретиться в людном месте и в присутствии знакомых.

     Я Дедковскому в тетради написал:

     «Оля, отдай, пожалуйста, девочке-адвокату…», а сумму написал Дедковский. Я дал ему Ольгин номер телефона. Адвокату я ничего говорить не собирался. А также сказал Дедковскому, что не гарантирую, возьмёт ли Оля трубку, будут ли у неё такие деньги и будет ли она встречаться и отдавать их. И буквально на следующий день Дедковский пошёл на следственку. А ещё через пару дней сказал, что всё в порядке и что Оля деньги отдала. А также добавил, что не хочет меня обманывать, хочет передо мной извиниться, так как к цифре 500 ещё впереди пририсовал единичку.

     А на следующее утро камеру разбросали. Подошёл дежурный и всех заказал — каждого по отдельности, со своими вещами.

     — Папа, я тут ни при чём! — сказал Дедковский.

     По его лицу не было понятно, был ли он смущён или всё знал заранее. И был ли он расстроен. А я расстроен не был. Я уже понял, что в тюрьме заранее ничего знать нельзя, и неизвестно, что может произойти в следующую минуту. Как и по поводу денег. Я находился в тюрьме уже три месяца. И, в том числе от Дедковского, получил свой первый опыт. А за опыт, как и за всё, нужно было платить. И лучше всего деньгами, если они были.

     Я собрался с вещами, которых у меня было уже несколько сумок. Меня перевели этажом ниже в точно такую же камеру, правда, из её окна уже не было видно за забором пешеходной дорожки, а взгляду открывалась белая стена с тремя рядами колючей проволоки над ней. В камере уже находилось четыре человека. Худощавого мужчину лет шестидесяти, среднего роста и с седыми волосами, звали Сергей Николаевич. Он практически всё время проводил на наре, понемногу читал или лежал в раздумьях и о своём деле ничего не говорил. С другой стороны прохода на нижней наре находился Юра — худой черноволосый парень в очках, руки и лицо которого, как и всё тело, были покрыты мелкими и в некоторых местах расчёсанными до крови прыщиками, которые он называл одной из форм дерматита — заболевания, возникшего на нервной почве. Он смазывал особо чесавшиеся места какими-то мазями и кремами и с ног до головы был в зелёнке, которую после паровой бани в двухсотлитровом мусорном пакете ему наносил мелкими точечками Сергей Николаевич. Юра говорил, что паровая баня ему помогает: на некоторое время заживляет раны и снимает зуд.

     По делу Юра говорил много. Также он читал о моём деле в газетах и говорил, что у нас похожие обвинения. Он сказал, что он бизнесмен и был одним из троих соучредителей ночного клуба, о котором, правда, я никогда не слышал. Юра говорил, что это было маленькое заведение только для ограниченного контингента, и поэтому данный клуб не был на слуху. Однажды вечером эти два учредителя были найдены застреленными, и рядом лежал брошенный пистолет. В тот же вечер его знакомого со двора, Сергея, заставили написать явку с повинной, что убийство совершил он за обещание получить от Юры три тысячи долларов, чтобы избавиться от двоих соучредителей. Затем явку заставили написать и его несовершеннолетнего младшего брата, который подтвердил, что при нём Юра высказывал намерения об убийстве. Находясь в тюрьме, они с Сергеем отказались от своих показаний и заявили о невиновности. Юра находился в тюрьме уже два года. Ему и его подельнику Сергею уже запрашивали пожизненное заключение, но дело вернули на доследование.

     По прошествии пяти лет, после трёх запросов пожизненного заключения и трёх возвращений дела на доследование Юру и его подельника Сергея отпустили за недоказанностью. Как рассказывали сотрудники СИЗО, когда их выпускали, то присутствовал следователь, который кричал: «Вы выпускаете убийц!» Как на следственке говорили адвокаты, Юра и Сергей теперь будут находиться под подозрением, пока не будут найдены либо дополнительные доказательства их вины, либо настоящие убийцы, и дело будет закрыто, то есть пройдёт через суд.

     Над Юрой, на втором ярусе было спальное место молодого парня. Ему было двадцать лет, но на вид можно было дать не больше шестнадцати. Звали его Вячеслав. Он был среднего роста, худощавый, но довольно крепкого телосложения. Формы его тела были округлыми, плечи подкачанные, кожа гладкая. Лицо со слегка зеленоватым оттенком, губы толстые, щёки пухленькие с еле заметным румянцем, светлые волосы с чёлкой до глаз, зачесываемой набок. В камере одна нижняя нара была свободная. Как сказал Слава, он предпочитает спать наверху.

     Он также находился в СИЗО уже два года и тоже по заказному убийству, только в роли исполнителя. Сам он был из Киева и учился в мореходном училище (по-моему, нахимовском). Заказчиком по инкриминируемому ему убийству выступал уже сидевший на то время и обладавший авторитетом, если так можно сказать, в криминальных кругах Сергей. А посредником, по версии следователя, был их общий знакомый Владик. И Вячеслав за обещанные три тысячи долларов совершил ножом убийство потерпевшего. Так было написано в обвинительном заключении. Первая явка с повинной была получена милиционерами с Сергея, как говорил Славик, после того, как милиционеры сломали ему вторую ногу. Он показал на своего первого знакомого — Владика. А тот указал на Славика с умыслом, что у того отец был полковником внутреннего отдела МВД. Это не помогло, и все втроём ездили на суды. Уже было последнее слово и запрос Славику пятнадцать лет, пять из которых — крытой строгого режима. Владику дали четырнадцать, Сергею — пожизненное заключение (впоследствии дело два раза возвращали на дополнительное расследование). Славика освободили за недоказанностью из зала суда. С Сергея и Владика сняли убийство, дав им по 7 лет за поджог машины потерпевшего. Сергей до самого приговора ходил с хвостиком на голове. Когда на обыске при приезде в тюрьму шмонщики и оперá изъяли у него ящик сигарет, квалифицируемых как «общак», он вогнал себе в печень супинатор и таким образом вернул сигареты и свою былую репутацию в криминальных кругах.

     Ещё в камере был Стас. Он говорил, что он бухгалтер, на которого повесили растрату. Стас не слезал с нары и целыми днями либо спал, либо что-то писал по своему делу.

     Меня очень тепло и радушно приняли. Из предложенных свободных верхней или нижней нар я выбрал верхнюю. Сказал, что и мне так удобнее. На нижнюю сразу же переместился Стас.

     На следующий день Юра сходил к адвокату — и меня перевели в другую камеру, соседнюю с предыдущей. Она была, можно сказать, пустая, за исключением одного человека, сидящего на наре. Когда я зашёл, он сразу встал, направился ко мне и пожал руку, как будто давно меня знал и ждал. И помог мне занести из коридора вещи.

     Моего нового и пока единственного сокамерника звали Руслан. Фамилия у него была Беспечный. Он был невысокого роста, точнее — ниже среднего. Коренастый, подкачанный и очень подвижный. Волосы у него были тёмные, кудрявые и упругие. Лицо небольшое и смуглое, с отчётливыми, но округлыми чертами, небольшим каплеобразным носом, приплюснутым с кончика и раздутым с боков, и выступающими вперед пухлыми тёмно-малиновыми губами. Лицо его было похоже на сморщенный фрукт. Руслану было тридцать пять лет, он был из Киева и, как он сразу сказал, под следствием был за грабёж. Я сказал ему, что он может пользоваться моей кухонной посудой, мисками, пластиковыми судочками, продуктами питания и телевизором без ограничений. А также, поскольку я ждал на следующий день адвоката, спросил у Руслана его год рождения, чтобы оформить на его фамилию передачу.

     На следующий день после обеда меня посетил адвокат. Кабинет был предоставлен на втором этаже следственного корпуса, и, поскольку в кабинетах курить не разрешалось, мы вышли на перекур в туалет. В то время как мы курили, из кабинки сортира вышел и подошёл к рукомойнику упитанный, среднего возраста человек со светлыми волосами, круглым лицом и выступающими за его контуры щеками и небольшими по сравнению с его лицом узкими глазками. Он поздоровался с моим адвокатом.

     — Вот, кстати, познакомься, Игорь, — сказал Владимир Тимофеевич, — новый начальник следственной группы Игорь Иванович Демидов (начальник следственной группы Штабский ушёл по собственному желанию, но ходили слухи, что его попросили уйти из-за разногласий с прокурором г. Киева Гайсинским по этому делу).

     — Да, надо познакомиться, — сказал Демидов, — как освободитесь, зайдите, пожалуйста, ко мне в кабинет.

     В кабинете я ещё раз поздоровался с Демидовым. И он сказал, что передаёт мне привет от Фиалковского. Мы вернулись в свой кабинет, и через некоторое время адвокат ушёл, а меня увели в камеру.

     Новых людей в камере не прибавилось. Руслан лежал на наре и смотрел телевизор — музыкальный канал «Бис-ТВ». Кроме этого канала, он практически ничего не смотрел, часто пил кофе и очень много курил. Уже была осень, снова поставили окна — и в камере, медленно двигаясь к отдушине под потолком, висел дым. На прогулку, вне зависимости от погоды, мы старались ходить каждый день. Это был, пусть и с запахом канализации, глоток свежего воздуха, ибо в коридоре и в камере при вставленных окнах и закрытой кормушке воздух снова стал тяжёлым и спёртым.

     На прогулке Руслан каждый день занимался спортом. Точнее, он говорил, что на свободе занимался тэквондо, а сейчас ему нужно поддерживать форму. Поэтому на прогулке сначала он почти полностью садился на шпагат, а потом махал ногами с разворота в прыжке, называя эти удары замысловатыми то ли японскими, то ли китайскими словами. В камере он каждый день бил голенью то одной, то другой ноги снизу по доске лавочки, объясняя это тем, что набивает кость. Руслан говорил, что он со мной в камере, чтобы быть моим телохранителем. Я воспринимал это как шутку, а он говорил вполне серьёзно. В Киеве у него остались мама и отчим. А также девушка, о которой он много говорил и которую, судя по всему, очень любил. Настроение у Руслана было изменчивое. Возможно, в приподнятом состоянии духа его держал кофе. Депрессии же его сопровождались меланхоличным настроением и большими слезами, катившимися из глаз. Его беспокоил вопрос: будет ли его девушка ждать и приезжать к нему на свидания после отправки его на лагерь? Руслана посещал адвокат по имени Кирилл. И когда у меня невольно возник вопрос, не начальник ли это оперчасти Кирилл Борисович Бардашевский, Руслан ответил, что это два совершенно разных человека. Его адвокат был влиятельным человеком и мог за 100 долларов раз в месяц на три дня организовывать свидания с его девушкой в комнате для долгосрочных свиданий хозобслуги из заключённых СИЗО. Однако у его родителей, которые оплачивали адвоката, лишних денег на свидания не было. Поэтому, если у меня найдутся деньги ему на свидание, он может принести с этого свидания всё, что я пожелаю, — то есть это входило в стоимость услуги (свидания).

     Из искренней жалости к Руслану и его девушке, а также из крайнего любопытства к фантастическим возможностям его адвоката я дал Руслану телефон Оли. А когда ко мне пришёл адвокат, я попросил Владимира Тимофеевича передать Оле номер телефона Ирины, девушки Руслана. И сказать, что Ирина Оле всё объяснит.

     Когда меня привели в камеру, там уже было два новых человека. Одного из них звали Саша, фамилия его была Лагоша. Ему было двадцать пять, он был из Киева, среднего роста, худощавый. Лицо у него было вытянутой грушевидной формы со впалыми щеками, которые были покрыты полусантиметровой светлой щетиной. Такого же цвета были его волосы, росшие взъерошенной копной.

     Саша Лагоша уже несколько недель находился в следственном изоляторе, куда приехал из ИВС, в котором провёл в общей сложности с РОВД три месяца. В РОВД он написал явку с повинной и, как сказал, был в сознанке по делу. Больше всего Сашу интересовало, сколько ему дадут. Точнее, он предполагал, что пожизненное, однако думал о том, можно ли этого избежать. Сашино преступление заключалось в том, что он грабил с пистолетом пункты обмена валют, которых у него по делу было несколько. И каждый раз обходилось без жертв, поскольку в пункте посетителей не оказывалось, а обменщица сразу отдавала через окно несколько сотен гривен и долларов. При последнем ограблении в пункте оказались трое посетителей, которых, когда кассир отдала ему деньги, он расстрелял.

     Саша Лагоша разместился на верхней наре у окна. И хотя он был компанейским и общительным, чаще всего лежал на наре и думал о чём-то своём. В Киеве у него тоже была девушка.

     Вторым новичком в камере был Сергей — рослый, широкоплечий парень с тёмными вьющимися волосами и выделяющимися скулами. Он то и дело вставлял и вынимал пластмассовый передний зуб, который, как он говорил, ему выбили мячом. Поэтому его прозвище было Сергей Футболист. Ему была предложена нижняя, напротив стола, нара. Он расположил скатку, сидел, попивая мелкими глотками крепкий чай, и постоянно делал комплименты что-то говорившему и рассказывавшему Руслану, повторяя: «Красава, красава». Сергей Футболист был задержан СБУ как один из полдюжины посредников, пытавшихся по цепочке сбыть партию двадцатигривневых поддельных купюр, где под видом продавца и покупателя выступали агенты спецслужб под прикрытием. Сергей Футболист несколько дней пробыл в следственном изоляторе СБУ, а потом его дело было передано в МВД, и он был переведён в СИЗО-13.

     Сергей Футболист получал передачи. У Лагоши со свободы поддержки практически не было, и поэтому эта работа (передачи) на период нахождения нас в одной камере была возложена на Олины хрупкие плечи, умную голову и бесконечное трудолюбие двух маленьких рук. Оля созвонилась и встретилась с девушкой Лагоши, оказала ей посильную материальную и моральную поддержку. Для родственников людей, попавших в тюрьму, первые три месяца были шоком. И совет или предостережение в такой ситуации уже опытного человека и его слова поддержки или сострадания делили и наполовину облегчали этот душевный груз.

     Следователи перестали меня посещать. Мне снова была продлена санкция. А по телеканалам раз от раза продолжались пресс-конференции руководителей прокуратуры и МВД о близившемся успешном окончании дела «Топ-Сервиса», о расследовании и передаче дела в суд. Адвокат приходил ко мне также каждую неделю, а иногда и по два раза в неделю — по вторникам и пятницам. Помимо того, что он приносил слова любви и поддержки от родных, пирожные, конфеты и другие сладости и даже небольшие кусочки сырого мяса от Оли, из которого в камере можно было сварить настоящий суп, Владимир Тимофеевич дарил мне своё душевное тепло и самую настоящую отцовскую любовь. Он был немногословен, называл меня «дорогой» и никогда не делал никаких выводов. И, как мне казалось, с большим интересом следил за развитием событий и движением дела.

     Но помимо прихода адвоката с небольшими лакомствами и новостями от родных и близких людей, сам выход из камеры на следственный корпус был как временное перемещение в другой мир — ближе стоящий к свободе и человеческому обществу, к которому вёл, а точнее, от которого уводил подземный туннель. На следственку приходили гражданские люди, адвокаты и следователи, общественные защитники из родственников осуждённых, секретари и секретарши судов, молоденькие симпатичные девочки, которые ознакамливали обвиняемых с материалами уголовного дела. И если выводные Коля и Шариков знали, что ты либо лучший друг оперчасти, либо, напротив, не посещаешь её, то тебя могли после посещения адвоката не закрывать в бокс. И ты мог подолгу пропадать в кабинетах первого этажа. На следственке женщина в белом фартуке, надетом поверх пальто, продавала горячие пирожки и кофе из столовой СИЗО-13, и если адвокат заплатил ей заранее или у тебя были деньги, обращение которых было запрещено, но которые в том или ином количестве были у многих, ты мог купить пирожков в камеру или угостить своих новых знакомых. А в туалете можно было купить и напитки покрепче (а иной раз и травку) и тут же распивать их в кабинете. Или, если уплачено заранее, забрать в пластиковой или прямо в стеклянной таре в камеру. Конечно, не обходилось и без оперских шмонов, напоминавших хищную рыбу, ворвавшуюся в стаю малька. Но после того, как улов был обретён — молодой адвокат, пытавшийся подзаработать на спиртном, или скинутый в урну «ганджубáс» (травка), — круги на воде возвращались в прежнюю гладь, а обитатели нижнего этажа следственного корпуса — к своим компаниям, интересам и уголовным делам.

     На следственке можно было встретить людей, которые появлялись или не сходили по разным причинам с экранов телевизоров. Например, Бориса Фельдмана — директора и собственника банка «Славянский», которого закрыли, как он говорил, за то, что кто-то из его подчинённых в протоколе допроса упомянул имя Юлии Тимошенко. И который, если ты просил бумагу, из потёртой авоськи сначала доставал полоску туалетной, потом серой, а потом — один или два белых стандартных листа.

     А позже можно было увидеть и саму Юлию Владимировну в потёртых джинсах и белом вязаном свитере с отвёрнутым воротником, курящую и что-то рассказывающую двум малолеткам около туалета. Или большого и улыбающегося, в белых джинсах и белой кофте и чёрного, как гуталин, тянущего руку африканца: «Вы меня должны помнить: я снимался в главной роли в сериале “Кофе с молоком”». А сейчас он был под следствием за торговлю наркотиками.

     На следственке можно было увидеть Федура — адвоката, державшегося отдалённо, в дорогом костюме, задумчивого и с бородой. Который, как говорили, не обещал и не решал ничего. И не выходившего из курилки в потёртых брюках и пиджаке Сапоцинского, который, как считалось, разрешал любой вопрос вплоть до цвета стен в камере.

     На следственке можно было узнать, кто в какой камере находится, кого выпустили, кого посадили и кому сколько дали. А также обсудить последние политические новости, решить вопрос с последующим содержанием в той или иной камере или найти себе адвоката. Жизнь на следственном корпусе била ключом, и каждый заключённый из камер следственного изолятора под тем или иным предлогом старался туда попасть.

     Через несколько дней Руслан сходил к адвокату, сказал, что его девушка созвонилась с Олей и что в ближайшее время он пойдёт с Ирой на свидание. Словам его благодарности мне и Оле не было конца. А из его глаз снова текли слёзы. Видя моё расположение к Сергею Футболисту (тот был цивилизованным человеком, хотя и немного лицемерным; правда, к лицемерию в той или иной степени в тюрьме обращался почти каждый, особенно поначалу), хотя я старался относиться в камере к каждому одинаково и не обделять никого вниманием, и узнав, что Сергей тоже занимался каким-то видом восточных единоборств и тоже знал замысловатые японские названия ударов, Руслан стал навязывать во дворике Сергею спарринги, где, хотя и был ниже ростом, ногами молотил его от души, предлагая вместе в камере тренироваться и вместе набивать мозоли на костях голеней ног об угол доски лавочки. Сергей же от этого уклонялся и старался всё больше и больше держаться от Руслана в стороне.

     Через несколько дней Руслан пошёл на свидание и отсутствовал три дня. Со свидания он вернулся счастливый. И снова на его глазах были слёзы. Он сказал, что его девушка обещала ждать. Кроме того, он принёс две большие клетчатые сумки и сказал, что ему нужно дать несколько пачек сигарет контролёрам, которые ему помогли их донести. Затем начал выкладывать содержимое сумок на нары и выставлять на стол. В сумках были шоколадные конфеты в коробках и шоколад, которые из Санкт-Петербурга поездом передала моя мама, разные консервы, открывавшиеся без ключа, колбаса и мясо в нарезке и целиком в упаковке, разные салатики и домашние продукты, котлеты, домашняя колбаса, жареное мясо и курица-гриль, купленные в магазине домашней пищи, красная рыба — сёмга, горячего и холодного копчения скумбрия. А также белая скатерть, сервиз из стеклянных тарелок и чашек, набор мельхиоровых ложек, вилок и ножей, хрустальные рюмки и фужеры для коньяка, салфетки, кока-кола, бутылка «Хеннесси» и несколько бутылок водки «Союз Виктан».

     Каждый ел и пил, что хотел, а вечером, изрядно выпивший и снова со слезами на глазах, меня к туалету подозвал Руслан и сказал, что он так больше не может и должен мне кое-что сказать.

     — Я мусор, — сказал он.

     — Ну и на здоровье, — сказал я,— большое тебе за всё спасибо!

     На следующее утро Руслан аккуратно сложил в полиэтиленовый пакет все стеклянные бутылки и отдал их с мусором. А посуду, столовые приборы и хрусталь сложил к себе под нару в сумку, которую в этот же день при обыске отшмонали. Руслан не говорил мне, на кого он конкретно работает. Хотя меня это и не интересовало. Руслан рассказал, что он уже осуждённый и должен находиться на лагере, но его попросили остаться и поработать здесь. Он сказал, что сотрудничать начал на свободе, когда его приняли с пистолетом, и человек ему помог. Потом этот человек ещё не раз выручал. И он, Руслан, очень сожалеет, что в этот раз он человека очень подвёл. Но если бы не этот человек, как сказал Руслан, то ему бы дали в суде за вооружённые ограбления, бандитизм и другое не десять лет, а пятнадцать, и ниже уже не могли. Руслан сказал, что пишет на меня бумаги, но ничего такого — только то, что я говорю в камере, — и предложил писать вместе (точнее, он будет писать то, что я скажу). Я ответил, что в этом необходимости нет. Точнее — что он может писать с обвинения либо с моих показаний, которые я готовил для суда, если это ему чем-то поможет, и в которых никакого секрета нет. Однако всё же посоветовал Руслану к этому не прибегать, а получать и собирать информацию стандартным способом, что ставило Руслана в затруднительное положение — по его словам, для того, чтобы не поехать на лагерь, а остаться в СИЗО и сидеть в этой камере, нужно что-то давать. Руслан говорил, что он не сидит конкретно под меня, а пишет на всех. Но как-то со мной поделился, что к нему по мне приезжали из Генеральной прокуратуры. И когда он им сказал, что Шагин ни в чём не виноват, ему ответили: «это не Ваше дело». Было понятно, что если не Руслан будет писать бумаги, это будет делать кто-то другой. Больше к этой теме ни я, ни он не возвращались.

     Меня посетил адвокат, и я передал Оле и маме большое спасибо, сказал, что всё очень понравилось и было очень вкусно. Адвокат, в свою очередь, сказал мне, что день нашей с Олей росписи назначен на 25 октября. За несколько дней до росписи в вещевой передаче, на которую, в отличие от продуктовой, ограничения по весу и количеству (1 раз в месяц) не распространялись, Оля передала мне лакированные туфли с острым носком и с металлической, под цвет платины, круглой брошью сбоку, покрытой алмазной крошкой, смокинг, шёлковую с желтизной кремового отлива рубашку со стоечкой и галстук-бабочку (обычные галстуки в СИЗО были запрещены, а бабочку пропустили). Всё было поглажено, отпарено и находилось на вешалках-плечиках в матерчатом пакете на молнии.

     Утром, в день росписи, вместе с несколькими людьми с этажа меня заказали на следственку. Точнее, меня на роспись, а их на следственку. Я шёл по подземному холодному коридору и смотрел на проплывавшие мимо меня фонари и стены с мокрой побелкой как на часть моей жизни — большого лазерного голографического шоу. Окружающие смотрели на меня, как на главного героя из фильма «Крёстный отец».

     От стеклянной будки следственного корпуса меня повели налево, за железную решётку, откуда приходили адвокаты, но только вверх по лестнице, а потом на этаж административного корпуса СИЗО. И в сопровождении дежурного офицера завели в кабинет начальника СИЗО. Начальник находился там — среднего роста и возраста, плотного телосложения, в кителе с погонами полковника, с овальной головой, широким лбом, оканчивавшимся лысиной на макушке, и редкими, немного вьющимися чёрными волосами на затылке и висках. Своим видом у стола он занимал почти полкабинета. Вторую половину занимали женщина из ЗАГСа и несколько офицеров. У стеночки, почти у самой двери, тихонько стояла Оля. Поверх фиолетового — моего любимого цвета — платья на ней было надето её чёрное лёгонькое осеннее пальтишко, а на маленькой головке, казавшейся несоразмерно большой с её узенькими плечиками, была сделана пышная аккуратная причёска.

     Женщина из ЗАГСа спросила, желаем ли мы быть мужем и женой. Мы расписались в протоколе, который заверил Скоробогач. Никакого шампанского, о котором так любили рассказывать расписывавшиеся в местах заключения, не было. Я подержал Олю, уже свою жену, за ручку и обнял за плечо. На глазах у неё были слёзы счастья. Нам дали постоять так одну минуту, и меня увели в камеру.

     В этот же вечер Лектор — старый, худой, облысевший зек в туфлях, джинсах и джинсовой куртке — передал мне из соседней камеры поллитровую пластиковую бутылку самогонки. Как говорили заключённые, в соседней камере у Лектора работал маленький самогоноваренный завод, и оттуда через дежурных шёл торг. Это проверить было нельзя, но у Лектора в камере кормушка хлопала и не закрывалась ни днём, ни ночью, в то время как остальные уже все были закрыты на осень. И мы отметили торжество. Откуда Лектор узнал, что у меня была свадьба, я не знаю. Вечером за стеной изолятора всё громыхало фейерверками.

     Во время очередного посещения адвоката, которое состоялось буквально на следующий день после нашей с Олей росписи, чтобы придать торжественность нашей встрече и чтобы Владимиру Тимофеевичу было чего рассказать Оле и маме, которая вместе с моей сестрой Танечкой приехала из Санкт-Петербурга и ожидала выхода адвоката из тюрьмы, а также чтобы ещё раз отметить торжественное событие и торжественный день, я надел смокинг. В первую секунду Владимир Тимофеевич, как он сам сказал, меня не узнал.

     — Шикарно выглядишь, дорогой, поздравляю! — и Владимир Тимофеевич пожал мне руку.

     Я получил слова поддержки и любви, шоколадки и пирожные и несколько пачек сигарет «R1», на которые в то время перешёл из-за самого малого содержания никотина и смол, из малиновой папочки из кожзаменителя Владимира Тимофеевича и через первый этаж следственки направился в камеру. Когда я ожидал в курилке прапорщика Николая, чтобы тот меня отвёл на корпус, ко мне подошёл адвокат Сапоцинский и сказал, что за всю свою жизнь он ни разу не видел здесь человека в смокинге. Я это принял как комплимент своей супруге. И действительно, с адвокатом Руслана — Кириллом — и девушкой Руслана — Ириной, — как и с беспечным кредо самого Руслана, и с безграничной Олиной любовью ко мне, чтобы скрасить обстановку и на какое-то время вернуть в мою жизнь человеческий быт, Оля делала чудеса. Если у меня был коньяк в камере, то только «Хеннесси» и только в бутылках. Если вино, то только «Шабли», «Киндзмараули» и «Хванчкара». А шампанское «Дом Периньон», сыр рокфор, белые грибы, чёрная икра, стейки «Тибоун» из ресторана, где недавно Оля работала официанткой, палтус и мочёная брусника в собственном соку в деревянных бочонках. Раскладной столик, который был не в силах забрать даже глава пенитенциарной службы, а на столике — белая скатерть как непримиримый символ протеста моей семьи против зависти и лжи.

     Каждую неделю меня посещал адвокат. Как и Руслан, каждую неделю я ходил к своему адвокату, но нам давали кабинеты на разных этажах. Один раз Руслан принёс со следственки телефон. Он сказал, что телефон ему дал адвокат, чтобы он мог разговаривать с Ириной, и договорился, что у него не будут этот телефон забирать, он будет при нём, а я, если надо, могу с него звонить Оле. Но как ни пытался Руслан с этого телефона набрать номер (да и все сокамерники, включая меня), телефон оказался нерабочим. Объяснить это себе Руслан никак не мог. Потом сказал, что принесёт телефон со свидания, который Ирина купит за несколько десятков долларов на рынке, — старый, но рабочий. И телефонную карточку, которую нужно будет пополнять.

     Со следующего свидания, которое состоялось у Руслана через пару недель, он принёс с собой мобильный телефон и полную сумку стройматериалов для своего проекта. И пока я, Сергей и Лагоша по очереди разговаривали по телефону со своими родными (Олю при первом моём звонке повергло в плач), Руслан по очереди с Сашей Лагошей и Сергеем Футболистом за ночь сделали в камере ремонт, который, как заверил Руслан, был санкционирован его адвокатом Кириллом.

     За одну ночь Руслан и его помощники обклеили все стены в камере, а также полудверцу туалета и изнутри железную дверь вместе с глазком самоклеящимися обоями под ясень, несколько десятков рулонов которых вместе с ножницами Руслан принёс с собой. На решётку окна, на натянутую верёвку на кольцах повесили шторы, потолок покрасили белой водоэмульсионной краской. Вместо лампочки дневного освещения (ночник находился за решёткой отдушины) повесили кухонную деревянную люстру. А на полу, по всей длине прохода, раскатали ковровую дорожку. На следующий день, когда мы всей камерой вернулись с прогулки, все стены были ободраны клочьями, а люстра, шторы и дорожка исчезли. Дежурный на продоле сказал, что прапорщик, который каждый день осуществлял во время прогулки пробивку стен и решётки деревянным молотком, несколько раз ходил и куда-то звонил по местному телефону, прежде чем решиться сделать техосмотр камеры. И хотя его телефон был при нём, у Руслана был шок.

     Адвокат к Руслану не приходил. И по этому поводу тот стал очень переживать. Пытался сам дозвониться ему и просил свою девушку Ирину разыскать Кирилла. Но она с ним также не могла связаться.

     Вместе с тем в камере появился ещё один — пятый — человек. И Серёжа Футболист добродушно переместился на верхнюю нару с левой стороны.

     Прибывшего с другого корпуса тюрьмы — «Катьки» — звали Виктор Привалов. Это был среднего роста, светловолосый, в меру упитанный человек сорока лет, на котором синий спортивный костюм и дутая салатовая куртка смотрелись совсем не к лицу. А тюремный интерьер и обстановка — явно не были средой его обитания, от которой он прятался, накрываясь с головой одеялом и отворачиваясь к стенке.

     Виктор был грамотный и цивилизованный человек. Как он говорил, он был знаком с Фиалковским и заочно знал меня. Имел два высших образования — сельскохозяйственное и экономическое, — до недавнего времени занимал должность министра в Кабинете Министров (как он объяснял, что-то вроде главы администрации в Администрации Президента, только его должность была в Кабинете Министров), часто летал вместе с Кучмой в самолёте в составе делегаций и мог с ним вот так вот, когда начались проблемы, поговорить, чего, однако, не сделал. Имел небольшой кирпичный заводик и сожалел, что этот заводик у него хотят забрать. В СИЗО он находился за попытку получения взятки, но ни окружающим, ни самому себе не мог объяснить, какая в получении взятки может быть попытка. Об обстоятельствах дела он много не рассказывал, говорил лишь, что дело закрыл и у него идёт процесс ознакомления. И добавлял, что его адвокату осталось лишь оговорить окончательную сумму в прокуратуре — 50 тысяч у. е. И тогда следователь ему сразу меняет меру пресечения на подписку, и в суде закрывают дело. Несколько раз Виктор предлагал мне воспользоваться его адвокатом. А когда у меня возникли шуточные нехорошие подозрения и я говорил, что невиновен и буду действовать только по закону, искренне обижался, дружески улыбался и отвечал:

     — Большому кораблю — большое плавание!

     С Виктором мы говорили о политике — он очень внимательно следил за изменениями в стране — и каждый день играли утреннюю партию в шахматы. Как он сам говорил, получал большое удовольствие от моей нестандартной тактики игры, что, с его слов, заставляло его понервничать, а иногда и проигрывать. Мне же, в свою очередь, доставляло удовольствие кормить Виктора борщом из свежего мяса, которое маленькими кусочками и далее от Оли шло через адвоката, а также всеми возможными каналами. И под борщ поить водкой «Союз Виктан», пара бутылок которой всегда была в запасе под нарами в сумке у Руслана.

     Руслан же объяснял свою любовь к водке «Союз-Виктан» тем, что её выпускает его друг Саша Ефремов, с которым, то есть под которого он сидел и которого очень уважает, поскольку тот ставит ногу вверх на шпагат. Он говорил, что это один из братьев преступной крымской группировки Башмаков, которым и принадлежит завод «Союз Виктан». Виктор — это старший брат, а Таня — его жена, что и образовывало «Союз Виктан» (позже я сидел в одной камере с Сашей Ефремовым). Это была его легенда.

     Виктор Привалов, пока окончательно не определился с суммой уплаты, каждый день ходил на следственку знакомиться с делом. С собой он всегда просил конфеты или шоколад — подкармливать девочку, которая у этого же следователя одновременно с ним в кабинете знакомилась с материалами дела. Виктор с этой девочкой были как бы товарищами по несчастью. Как он говорил, у неё была статья «Попытка к бандитизму», которой не могло быть, как и попытки взятки. Взятка или бандитизм либо есть, либо их нет. Девочку звали Сова, ей было девятнадцать лет, из которых два года она уже провела в СИЗО под следствием. Виктор даже как-то попросил меня на неё посмотреть, когда я был у адвоката, а он с Совой, каждый со своим делом, знакомились в соседнем кабинете. Сова была чёрненькая, маленькая, очень симпатичная и почти ещё дитя. На суде, как говорил Виктор, ей светит пятнадцать лет. Сова проходила по делу Шухера — её парня, который везде возил её с собой. В своей компании, которая квалифицировалась как банда, он отличался дерзостью, но никогда не убивал. Ему инкриминировалось, как говорили, порядка семидесяти покушений. И спасти Сову от такого приговора могла только беременность, что искусственным способом по какой-то причине не получалось, а натуральным было практически невозможно. Женский корпус находился отдельно от мужского, и женщин водили отдельно от мужчин. В кабинете всегда был следователь. Адвокаты были государственные, и разрешения им давали в разные дни — видимо, просчитывая возможное развитие ситуации. Спустя некоторое время Сова всё-таки забеременела. По этому поводу в СИЗО была шумная проверка. А проходящие по делу написали, что она забеременела прямо в зале суда в клетке. На вопрос, как такое может быть, они написали, что просто отвернулись.

     Я каждый день разговаривал с Олей и мамой, иногда с Александром Иосифовичем — Олиным папой, который предлагал помочь (если он будет этим заниматься) за деньги разрешить вопрос моего освобождения. Я вежливо отказывался от таких предложений, поясняя, что свою судьбу буду разрешать только по закону. Александр Иосифович же искренне старался быть участным и отправил Олю на банкет, где должно было быть одно из самых, судя по его брифингам и пресс-конференциям, заинтересованных лиц в этом деле — генерал Опанасенко, — «чтобы Оля с ним поговорила».

     Оля с ним там поговорила. Увидев Олю, он встал и громко сказал:

     — Познакомьтесь: сука Шагина!

     А потом Александр Иосифович занимался тем, что выкупал из милиции своего сына, которого посадили за перевозку наркотиков. Однако Александр Иосифович не сдавался, и от него продолжали поступать предложения.

     В сентябре в Киеве состоялся Международный фестиваль искусств «Славянский базар», спонсором которого, по договорённости, ещё за полгода до моего ареста, с президентом фестиваля А. И. Злотником, выступило предприятие «Топ-Сервис». Реклама компании как спонсора не размещалась на фестивале, который транслировался по всем телеканалам Украины, и его заключительная часть проходила на открытой сцене в Киеве на площади Независимости. Представление было зрелищным, и, хотя было холодно, на сцене разместился большой симфонический оркестр, аккомпанировавший артистам. Я и мои сокамерники находились у телевизора. И параллельно я разговаривал по телефону с Олей, которая попросила, чтобы я срочно позвонил её папе. Александр Иосифович находился на сцене за рядом артистов, на которых были направлены камеры, и должен был выйти к зрителям с прощальной заключительной речью.

     Александр Иосифович спросил меня, нужно ли что-то сказать о компании «Топ-Сервис» или обо мне как о президенте компании и, соответственно, спонсоре фестиваля. Соседи находились рядом — смотрели, слушали и наблюдали за происходившим. Я сказал Александру Иосифовичу, что ничего говорить не нужно, просто помахать нам рукой в камеру. Александр Иосифович вышел вперёд, произнёс небольшую прощальную речь и помахал в камеру рукой. Таким образом я и мои соседи по камере получили прощальный привет на соприкосновении противоположных, друг мимо друга проходящих, двух миров, в которых одинаковые слова порой имели свой определённый смысл и повседневное значение, а некоторых обитателей уже разъединяла бездна во времени.

     Время шло, а адвокат к Руслану не приходил, из-за чего тот очень переживал, поскольку снова собирался идти на свидание к своей девушке. Планировал, как будет отмечать Новый год и чтó для этого нужно в камеру принести. Руслан составлял списки и писал пожелания сокамерников, когда к двери подошёл контролёр и сказал, что утром Руслан уезжает на лагерь.

     Руслан был не в себе — он то нервно смеялся, то у него из глаз текли слёзы. Он пил одну чашку кофе за другой, в каждую клал по пять ложек растворимого кофе и не прекращал курить. Он то лежал на наре, то ходил туда-сюда по камере, то стучал дежурному и просил вызвать начальника оперчасти. А когда тот не приходил, Руслан рассказывал присутствующим, что начальник оперчасти обманул его, пообещав оставить в СИЗО, что вымогал у него деньги, пользуясь его привязанностью к Ирине, и даже за деньгами приезжал к ней домой. Что он всё разрешал, а потом присылал с обыском и всё отбирал. Что водку давал, чтобы в камерах развязывать языки. А отозвав меня к туалету, сказал, что в тот день, когда я потерял сознание, начальник оперчасти его, Руслана, руками меня травил.

     Буквально за несколько недель до этого действительно произошёл такой случай. Когда я днём лёг спать, а проснувшись вечером попил компот и отправился в туалет, у меня потемнело в глазах, и я упал на пол. Виктор Привалов и Сергей Футболист оттащили меня на нару. После чего Сергей начал стучать в дверь — вызывать врача. И как он потом рассказывал, Руслан его просто хватал за руки, заслоняя собой дверь и заверяя всех, что он знает: у меня это сейчас пройдёт. Я практически сразу пришёл в себя и лёг спать. Я это ни с чем не связывал, кроме духоты и, возможно, эмоциональной перегрузки. Тем более что пара таких случаев у меня уже в жизни была.

     Руслан продолжал, что теперь он боится за свою жизнь и знает, что его везут на лагерь для того, чтобы убить. Он выразил намерение сейчас же написать заявление в прокуратуру, в котором будет подробно описывать всё содеянное начальником оперчасти, на что окружающие тут же выразили своё одобрение и согласие с его правовыми действиями. Получив всеобщую поддержку, Руслан изложил всё в двух экземплярах на имя Генерального прокурора. В оригинале и копии, которую себе просил Привалов, поскольку там фигурировала и его фамилия. Руслан выразил Привалову своё недоверие и сказал, что отдаст оригинал по проверке утром, который, как он понимает, не дойдёт в ГПУ, ибо его не выпустят из СИЗО, а копию передаст сегодня через своего дежурного ночной смены, через которого обычно передавал информацию своей девушке Ирине. Она отдаст эту копию Оле, что и будет гарантией его безопасности.

     Руслан вечером, заклеив в конверт, отдал копию дежурному. Он переговаривался с ним, засунув голову в кормушку. А оригинал по проверке и сбору заявлений и жалоб отдал корпусному. Телефон Руслан скотчем примотал к ноге, а через некоторое время его с вещами увели и увезли (впоследствии он звонил Оле из лагеря, говорил, что у него всё в порядке, и просил передачу). А через пару дней адвокат мне подтвердил, что Ирина действительно отдала Оле копию. В копии заявления на имя Генпрокурора, которое Руслан огласил в камере, были написаны обстоятельства, при которых Руслан был завербован, его позывной «Саша» (то есть псевдоним) и номер личного дела, которые, с его слов, он должен был указывать в графе «источник сообщает», а также перечень всех злодеяний начальника оперчасти, которые оканчивались на том, что по его просьбе Руслан насыпал мне в чашку таблеток, которые были безвредными, как его заверил начальник оперчасти, и от которых я буду больше говорить. Выпив компот, я потерял сознание, а он с перепугу выбросил оставшиеся таблетки в туалет, испугался и не дал вызвать Сергею врача. На копии заявления стояли фамилия, имя, отчество и подпись Руслана; правда, не было числа. Я не воспользовался этим заявлением ни на следствии, ни в суде, ибо понимал: потом окажется, что это именно я всё выдумал и заставил его написать. И хотя всему были свидетели, сколько ещё таких, как Руслан, находилось со мной!

     С отъездом Руслана и как-то совершенно неожиданно связь с миром, с домом, с Олей и с мамой прекратилась, и, казалось, жизнь стала чёрно-белой, а тюремные стены снова сомкнулись над головой. Но меня так же посещал адвокат. Мы так же по утрам с Витей играли в шахматы. Сергей Футболист тихонько смотрел телевизор. А Лагоша лежал на наре и думал о своём.

     Однажды Виктор пришёл со следственки и сказал, что зашёл попрощаться и что пришлось договариваться, чтобы ему разрешили самому забрать вещи. Виктор сказал, что его адвокат всё уладил и Новый год он будет встречать дома. И хотя на лице у него была радость, а в глазах — слёзы, в этих слезах была грусть. Виктор сказал, что ему трудно с нами расставаться и что он к каждому из нас привык. Мне он ещё раз предложил воспользоваться услугами его адвоката и даже предлагал оставить его, адвоката, телефон. Саше Лагоше, который находился на своей наре, пожал руку, Серёже тоже пожал руку и похлопал его по плечу, пожелав всем скорейшего освобождения. Меня же Виктор обнял, и так, обнявшись, мы простояли несколько секунд. В тюрьме прощания не бывают долгими, а каждый, кто уходит из камеры, быть может, уходит из твоей жизни навсегда. Каждый это понимал, и поэтому мы не смотрели друг другу в глаза. Дверь открылась, и Виктор ушёл, оставив навсегда на моей ладони мягкую прохладу своей салатовой куртки.

     В камере остались я, Лагоша и Сергей Футболист, который перебрался на нару Руслана. На следующий день в камеру разместили ещё одного человека — на полголовы ниже меня и в полтора раза шире в плечах, здоровенного качкá с круглой головой, выразительными глазами с длинными ресницами, с ровно выстриженными короткими и упругими волосами, которые сверху отчётливо подчёркивали узкий лоб.

     — Тарас, — сказал качок, положив скатку и сумку и глядя на присутствующих.

     В тюрьме не было принято сразу здороваться за руку. Сначала каждый рассказывал свою историю. Я лежал на наре на зелёном мягком покрывале, опёршись на локти, под самодельным светильником из электропатрона, лампочки и провода, и писал одно из многочисленных заявлений проверить те или иные обстоятельства по делу, которые и следователем, и прокуратурой так и были оставлены без ответа, и не интересовался новым присутствующим, как и Тарас не обращал внимания на меня. Он нашёл себе собеседника в лице Сергея Футболиста и живо ему рассказывал, какой он лихой парень в группировке Ткача. И получал одобрительное «Красава» от Сергея. Рассказывал, что у них была перестрелка с киселёвскими, где каждый не целясь палил из чего было можно, но убивать никого не собирался. Однако на стороне киселёвских (а может, это были и не киселёвские) было найдено два трупа. Один — со смертельным ранением в голову волчьей картечью, другой — с пулей в животе из ТТ. Хотя сам Тарас стрелял из «макарова». Ни свидетелей, ни оружия найдено не было — его (оружие) забрали с собой. И кто их убил, установить было невозможно.

     — Но мусорá откуда-то точно знали, — сказал Тарас, — что в перестрелке участвовала наша бригада.

     И оперá никого не оставляли в покое. Проводили обыски, ища оружие на квартирах его друзей. Закрывали пацанов из его бригады, которые не успели разъехаться, на трое суток и били как резиновых коней. Потом выпускали и закрывали снова. Не давали никакой жизни. И однажды вечером его пригласил к себе сам Ткач, вполголоса сказал он. И сказал, что двух жмуров придётся кому-то брать на себя, что с оперáми уже всё договорено и осталось определиться кому. Выбор пал на него, так как он был самый молодой и самый здоровый в бригаде. И это, как сказал Ткач, лагерь ему, Тарасу, ещё и прибавит авторитета. А пацаны будут его греть. И что он, Тарас, мог бы от всего отказаться и вывести на чистую воду в суде следователей и оперóв. Требовать эксгумации и новых экспертиз, поскольку у него в явке написано, что он стрелял в двоих из ТТ, который бросил тут же на месте и которого нет. Но он этого сделать не может, потому что пообещал Ткачу.

     Это была его история. А потом совершенно неожиданно разговор перешёл на Шагина. Тарас сказал, что он слышал на боксах, что Шагин сейчас в тюрьме. Что все говорят, что Шагин очень серьёзный и очень богатый человек, но никто не знает, как ему это удалось. И пока Лагоша лежал, улыбаясь в потолок, а я опустил ноги на пол, Сергей Футболист косился на меня и спрашивал, что ещё говорят о Шагине. Тарас сказал, что говорят многое, но он не во всё верит. Потому что он знаком с Шагиным лично.

     — Многообещающий человек! — сказал он и потыкал указательным пальцем вниз, на землю, в пол...

     — Вот Шагин, — не выдержал Футболист.

     Тарас знал, чтó сейчас с ним должны делать. Но его тело надеялось, что его будут бить. Он весь обмяк и, казалось, уменьшался в размерах. Его круглое лицо неожиданно приобрело угловатые формы, проступившие через обвисшую кожу скул и щёк, по которым вверх пробежал румянец, разлившийся красным цветом на мочках и раковинах ушей. А ровная полоса волос, казалось, сползла со лба на глаза.

     — Молодец, — сказал я и протянул ему руку. — Игорь. Вот теперь тебя повезут в РОВД, и, хочешь ты этого или не хочешь, мы будем идти по одному делу.

     Он поздоровался со мной за руку.

     — Простите, пацаны, я всё понимаю, — сказал он.

     И весь вечер просидел молча на койке, опёршись спиной о стену.

     Перед Новым годом меня посетил второй адвокат, вступивший в дело. Елена Павловна была женой Владимира Тимофеевича, а в прошлом — до того, как получила адвокатское удостоверение, — полковником уголовного розыска МВД. И на альтруистических началах уже защищала Людмилу Круть, бухгалтера «Топ-Сервис Восток», и Светлану Кондратович, таможенного брокера этого предприятия и начальника таможенного отдела ООО «Топ-Сервис», которых спустя несколько месяцев после моего ареста закрыли на трое суток в РОВД по подозрению по ещё одному «делу “Топ-Сeрвисa”», но только по экономическому, которое уже расследовалось с 1997 года по подозрению «незаконного хищения НДС по закону». Светлану Кондратович и Людмилу Круть продержали трое суток в камерах, стращали и пугали, требовали, просили и уговаривали в обмен на освобождение и гарантии генерала Опанасенко вступить под программу защиты свидетелей и дать показания в отношении меня. Но то ли у Светланы и Людмилы нечего было сказать на себя и меня, то ли гарантии были не очень убедительными, однако через три дня, ничего не добившись, их отпустили домой. Как потом рассказала Светлана, Людмила по этому поводу не распространялась, — в её собственноручном в конце протокола допроса резюме значилось: она считает, что у следствия нет законных оснований полагать, что руководством ООО «Топ-Сервис Восток», где она являлась бухгалтером, а Шагин — директором, НДС у государства похищен, ибо НДС был добровольно возмещён предприятию государством согласно закону о возмещении НДС при экспорте продукции, и право на его возмещение было подтверждено как актами налоговых проверок, так и судебными решениями высших судебных инстанций.

     Елена Павловна поздравила меня с наступающим Новым годом, передала поздравления и пожелания от мамы и Оли, а также еловую ветку, которую достала из-под свитера. И заверила меня, что в наступающем году я обязательно буду дома.

     Оля передала на меня и на сокамерников праздничные передачи, а через каналы Руслана и Ирины, которые ради этого случая сами вышли на неё, — несколько бутылок спиртного (правда, перелитого в пластиковую упаковку) и большого игрушечного деда-мороза в очках, в красной шапочке с отворотом и белым бубоном и большой белой кудрявой бородой, который от хлопка в ладоши под музыку «jingle bells, jingle bells» начинал шевелить руками и головой и чуть ли не пританцовывать.

     Так мы отметили Новый год. Лагоша лежал на наре и думал о своём, Сергей Футболист и Тарас негромко смотрели телевизор. А я рано лёг спать. Это был мой первый Новый год в тюрьме.

     Утром 1 января 2001 года мы всей камерой вышли на прогулку. Всю ночь шёл снег — почти во всю длину и ширину решётки и железной сетки над головой лежали сугробы, и дворик напоминал грот, в котором редкие солнечные лучи, проникавшие через обвалившийся и осыпавшийся снег, оставляли замысловатые решётчатые тени на обледеневшем и утоптанном снегу на полу. А город, казалось, застыл в ожидании запоздалого новогоднего утра. В соседних двориках были слышны голоса немногочисленных вышедших на прогулку людей. А прапорщик-прогульщик в накинутом на плечи бушлате, открывавший двумя руками перед собой обитую железом дверь, из-под козырька низко посаженной на уши фуражки смотрел на тебя стеклянными глазами. Тюрьма ещё спала после буйной, а для кого-то — тихой и задумчивой новогодней ночи. В СИЗО все отмечают Новый год по-разному: кто с бутылкой шампанского на столе, если позволяют финансы или если устроился в богатом тройнике-камере. В других камерах покупают напитки попроще — водку или самогонку у дежурных. Третьи гонят самогонку сами, заквашивая заранее дрожжи из чёрного кислого тюремного хлеба и бросая их в воду с сахаром и потом договариваясь со шмонщиками, чтобы те не отшмонали бражку, либо висящую и играющую в плотных мусорных пакетах под фуфайками на вешалке, либо стоящую в тазиках с горячей водой в вёдрах под нарами. А кому повезло, и он заранее раздобыл пакетик гранулированных французских дрожжей, у того бражка выигрывалась за сутки. Потом каждый при помощи несложных аппаратов, изготовленных из двадцатилитрового пластикового ведра или пластмассового тазика, в который на четырёх верёвочках подвешивается мисочка, превращает свою бражку в самогон. В таз заливается бражка, кладётся пара кипятильников, и сверху таз накрывается плотным полиэтиленом, который по ободу тазика или ведра крепко обматывается верёвкой-канатиком, и всё это устройство ставится под воду, прямо под кран в умывальник (если помещается), или на парашу в туалет, куда по шлангу — настоящему или склеенному кипятильником из полиэтиленовых пакетов — делается подвод воды. Кипятильники включаются в розетку, бражка кипит, пары спиртов и сивушных масел конденсируются на охлаждаемом с обратной стороны водой полиэтилене, и по его прогибу самогонка стекает в мисочку. Потом устройство бережно разбирается и перезаряжается.

     Кто не хочет возиться с самогонкой, пьёт бражку так. У кого нет ингредиентов или не позволяет здоровье, те пьют крепкий чай под названием чифир, заваривая три спичечных коробка чая на двухсотграммовую чашку. А кто не пьёт спиртное или чифир — просто лёгкий чай. Кто-то всей камерой делает торт из заранее переданных вафельных коржей со свободы и перемазывает их варёной сгущёнкой. Кто-то делает коржи, укладывая кругами печенье и промазывая, прокладывая и проливая всем сладким, что есть. А кто-то не делает торт. Кто-то накрывает праздничный стол, а кто-то нарезает то, что есть. Говорят друг другу поздравления, хлопают по плечам, обнимают, жмут руки и стучат кулаками дробью в стены, или задолго до боя курантов ложатся спать. Но у каждого, я думаю, все мысли и пожелания об одном: плюнуть на всю эту компанию и следующий год провести на свободе или дома.

     С прогулки, немного помёрзнув, мы вернулись в камеру, где не было ни осени, ни весны, ни зимы, ни лета. Времена года в тюрьме различались в основном только температурой воздуха в помещении да стучанием и шелестом дождя за окнами по железным перекладинам и прутьям решётки. По одежде нельзя было с уверенностью сказать, какой сейчас сезон: кто-то ходил в фуфайке и летом, и на прогулку, и в камере. А кто-то — зимой в тренировочных штанах и банных тапочках на следственку.

     Лагоша всё так же лежал на наре, смотря в потолок, или на локте вниз, смотря телевизор, иногда спускаясь сплести канатик из ниток распущенного свитера или носков, подмотать растрепавшуюся изоляцию кипятильника или смастерить новую печку вместо перегоревшей, Футболист и Тарас играли в нарды и смотрели негромко «Бис-TV», а я занимался всё теми же процессуальными делами — написанием жалоб и заявлений, — когда открылась дверь в камеру.

     В камере появилась высокая неказистая фигура с налысо выстриженной головой, в банных тапочках, носках, тренировочных штанах, очень похожих на кальсоны, и грязно-белой тёплой футболке с манжетами и оттянутыми рукавами, выпущенной поверх штанов. В руке у него был полиэтиленовый кулёк. И за ним поломой (уборщик из осуждённых) занес скатку. Дедковский с недоверием из-подо лба осмотрел присутствующих. И его взгляд, миновав Футболиста, сразу же остановился на Тарасе. Потом медленно перешёл на меня, когда я встал с нары, сделал пару шагов вперёд и протянул ему руку.

     — Всё в порядке, Славик, — доброжелательно сказал я.

     — Ну ты и мутишь, папа! — как будто это я перевёл его к нам в камеру.

     И предложил попить чайку.

     Потом он познакомился с присутствующими и компанейски попросил Футболиста переместиться на верхнюю нару — по причине того, что ему приходится очень часто бегать к кормушке. На мой вопросительный взгляд, куда подевались спортивный костюм, кроссовки и полсумки разных вещей, которые дарил ему я и передавала Оля, он ответил, что раздал нуждающимся. Потом окинул ещё раз взглядом камеру:

     — До хуя вас тут!

     И на следующий день — в то время, когда он был на следственке у своего адвоката, — Сергея Футболиста заказали с вещами и забрали из камеры.

     Дедковский сказал, что он в камеру не просился, а его попросил сюда заехать один очень хороший человек, но кто этот человек, он пока сказать не может. Что девочка-адвокат его больше не защищает, и ему очень стыдно, что так всё получилось в прошлый раз. Но она тут ни при чём — её саму подвели. И теперь его защищает другой адвокат. Когда я спросил у Дедковского, не этот ли «хороший человек» и показал ему ксерокопию заявления Руслана, которая к тому времени у меня уже была в камере, Дедковский вдумчиво перечитал эту бумагу и спросил, может ли он эту копию забрать себе. Я сказал, что, конечно, может, поскольку у меня есть ещё копии и оригинал.

     Вместе с Дедковским в камеру снова пошёл поток тюремной почты. А часть наших передач, которые Оля уже передавала на всех сокамерников, в том числе и на качкá Тараса, которого братва обещала греть, но грела не очень, начала уходить на туберкулёзные камеры строгого режима. Дедковский рассказывал, что он сам болел туберкулёзом по прошлой судимости, точнее — во время отбывания наказания в лагере. И после того, как Дедковский сказал, что у него есть сестра Мирослава, которая находится в зоне за кражу, вопрос о его проживании в России отпал сам собой.

     Дедковский рассказал, что эти несколько месяцев он провёл на «Катьке» и сейчас закрывает дело и будет ездить на суды, почему и хотел бы попросить у меня недорогие туфли, брюки, рубашку и куртку. И, видя в моих глазах недоверие уже умудрённого опытом человека, пояснял, что злого умысла меня обманывать, что он родом из России, а здесь на «гастролях», у него не было, ибо он ранее неоднократно судим и не мог ни по закону, ни по тюремным устоям находиться с ранее не судимыми в одной камере, потому не хотел выдавать своё прошлое перед сокамерниками, а также подставлять тех людей из СИЗО, которые разместили его в эту камеру. Поэтому и пришлось выдумывать такую легенду. А в камерах строгого режима, где он должен по закону сейчас находиться, вообще голяк. Но если я буду настаивать, то он может уехать. На чём я не настаивал.

     По делу он тоже от меня ничего не скрывал, однако копию обвинения или обвинительного заключения при себе в камере не имел, поясняя это тем, что он в полной сознанке и они ему просто не нужны. Говорил, что всё дело вместе со следователем в отношении себя состряпал сам, за исключением одного эпизода. К этому эпизоду, пока сто дней находился в РОВД, он взял на себя тридцать квартирных краж; по некоторым из них ему и следователю вместе пришлось выдумывать показания свидетелей, их адреса и фамилии и ставить за них подпись в протоколах, которых (свидетелей) никто разыскивать не будет, а так как он признаёт вину, их показания просто огласят в судебном заседании. Что мог бы вполне, если бы захотел, посадить следователя. Говорил, что если я не верю, то Оля может прийти в суд. И когда я говорил, что она придёт с плакатом «Свободу Славику Дедковскому!», он очень по этому поводу расстраивался. А когда один раз повторил следователю мою присказку «Никогда не известно, кто на кого охотится», следователь у него спросил, не охотится ли Славик на него.

     Что же касается этого одного эпизода, там отпираться было бессмысленно. Он по наводке и слепкам ключей от входной двери и сейфа — простого железного шкафа — очистил квартиру работника СБУ (кстати, вот в этой же грязно-белой футболке с оттянутыми рукавами, которые он использовал как перчатки), забрав из сейфа тридцать тысяч долларов, которые выбросил в окно своему помощнику (помощнице? — на что он сразу возражал), о котором не знают и который по делу не проходит. Перед тем как выйти из квартиры, он посрал в туалете у потерпевшего. А когда выходил, то заметил, что с одного глазка на лестничной клетке бумажка отпала. И потом его опознала по фото бабка-соседка (ранее неоднократно судимого за квартирные кражи) — его объявили в розыск и дома приняли. О долларах эсбэушник не заявлял. Они пошли их менять, но деньги оказались фальшивыми. И потом они их оптом сбыли за 500 долларов. Однако эсбэушник из мести написал, что в квартире пропало обуви его жены на несколько тысяч долларов. Одни только туфли были оценены в 700 баксов. И ему, Дедковскому, по-любому будет пять. Не знаю, насколько это было правдой, но Оля один раз приезжала к нему на суд. А второй раз — к РОВД, куда из СИЗО он ездил на один день и куда Оля привозила ящик сигарет и ящик баночного кофе, чтобы он эти ящики привёз в тюрьму, в камеру. Как рассказывала Оля, он вышел из машины — «воронка» — и отправился своим ходом, без наручников к центральному входу РОВД, который был недалеко от Крещатика. А оттуда позвонил ей на мобильный, вышел, поцеловал её в щёчку и забрал две сумки — клетчатых баула с сигаретами и кофе, — которые на следующий день притащил в камеру. Говорил, что всю ночь просидел в боксах, чертыхался и плевался, что еле дотащил.

     Его сестре Мирославе, как он рассказывал, было двадцать лет. Она принимала наркотики, была ВИЧ-инфицированной и, начиная с малолетки, уже третий раз сидела за кражу. Оля съездила к ней на лагерь, поговорила с начальницей и в следующий раз в качестве спонсорской помощи привезла телевизор и холодильник. Мирослава прошла комиссию условно-досрочного освобождения, и в последующие несколько лет Оля ей давала по триста долларов в месяц на оплату съёмной квартиры и проживание, 10% из которых Мирослава отдавала в церковь — в секту, которую посещала. Вскоре устроилась на работу в подростковый приют. Через несколько лет вышла замуж и родила ребёнка. От церкви издала книгу со своими стихами, в которых за всё благодарила и восхваляла Господа.

     В сентябре 2000 года пропал журналист Гонгадзе, и то здесь, то там в Киеве возникали небольшие акции, обвинявшие в его исчезновении власти. Акции эти освещались СМИ. В то же время прокуратура и МВД делали заявления о том, что им известно, кто причастен к убийству Гонгадзе (предположительно тело которого, по-моему, тогда уже было найдено обезглавленным и прикопанным в лесу под Таращей), а именно — преступные авторитеты Матрос и Циклоп, с которыми Гонгадзе не рассчитался по долгам, но которые ныне уже сами покойные. У одного из них на шее был деревянный амулет, на котором была выцарапана точная карта захоронения Гонгадзе.

     Открылась дверь, и в камеру вошёл парень лет двадцати двух. В руках перед собой он держал скатку. Он был в туфлях с язычками, в голубых, на коленях добела протёртых джинсах, коричневой замшевой куртке с большими и широкими накладными карманами, на бегунках молний которых болтались железные висюльки, а из-под наполовину расстёгнутой сверху куртки виднелся серый свитер с толстым воротником. Вместо головного убора на его голове была шапка из тёмных вьющихся волос, которые ещё сохраняли причёску. А на округлых выпуклых скулах и впавших щеках была редкая тёмная щетина. Его движения были замедленны, а реакция настолько заторможена, что со своим небольшим, но округлым носом и слегка вытянутым вперёд лицом он был похож на медвежонка — его сразу прозвали Балу.

     Молодого человека звали Тарас. И теперь в камере было два Тараса: Тарас-качок и Тарас Балу. Как рассказал последний, он несколько недель провёл на РОВД и ИВС — и вот сейчас его привезли в СИЗО. Тарас рассказал, что его обвиняют в убийстве двух наркоманов, к которым он никакого отношения не имеет. Вернее, он работал охранником на местном рынке, куда его устроил двоюродный брат. И эти два наркомана должны были его брату деньги. Двоюродный брат их вечером привёз на своём автомобиле на рынок — как раз была ночная смена Тараса. Тарас к ним не притронулся, а его двоюродный брат побил их (несильно, как сказал Тарас) монтировкой. И потом приказал Тарасу закрыть их в пустой железный двадцатифутовый контейнер.

     Было холодно, и утром они обнаружили, что эти два наркомана в контейнере, как сказал Тарас, «крякнули». В тот же день двоюродный брат сказал Тарасу вывезти трупы и закопать. Что Тарас и сделал на своей машине, запихнув тела в багажник. Туда же сверху положил лопату и накрыл ковриком. И когда проезжал через пост ГАИ, «у меня чуть не остановилось сердце, — сказал Тарас, — и второй раз я уже такого в жизни пережить бы не смог». Всё обошлось, и он похоронил умерших, как потом позже написал в протоколе допроса.

     Спустя несколько недель или месяц его приняли оперá, чтобы он им показал, куда спрятал трупы. Он сказал, что не знает, откуда они узнали. Возможно, от других охранников, которые что-то видели или слышали. Поиском трупов занимался лично генерал Опанасенко, который высосал пожарными машинами всё болото, рассказывал Тарас, на которое он сначала показал. Они его не били, просто сказали, что знают: трупы спрятал он. Тарас сказал им, что не убивал их, а просто похоронил. Ему поверили, и он показал в лесу место захоронения. И теперь он проходит по делу Гонгадзе, а эти два наркомана — Матрос и Циклоп, — которые, как написал в показаниях его двоюродный брат, рассказали ему до своей смерти, что неделю назад они убили журналиста, который должен был им десять тысяч долларов, и сказали, что на амулете у них помечено место захоронения. Менты в РОВД сделали Тарасу встречу с братом, и последний просил Тараса подтвердить, что он тоже слышал. Тогда ему и Тарасу не дадут пожизненное заключение. Тарас сказал брату, что не хочет в этом участвовать. О разговоре с родственником он рассказывал, но неохотно. Тарас подолгу потом вечерами беседовал с Дедковским — я не знаю о чём. А потом получил от Дедковского по голове. Как Славик сказал сокамерникам в присутствии Тараса:

     — Он знает, за что: чтобы не пиздел!

     У Тараса был разбит нос, и Дедковский дал ему своё полотенце, чтобы тот вытер кровь. На следующий день Тараса Балу заказали с вещами и перевели из камеры.

     Я попросил Елену Павловну передать эту информацию Федуру, в то время адвокату матери и жены Гонгадзе. Федур сказал Елене Павловне, что всё это знает, а также предложил материалы дела по «Топ-Сервису» отправить в Америку. Впоследствии Тараса Балу и его двоюродного брата осудили. Как говорили, его двоюродному брату дали пожизненное заключение, а Тарасу — то ли 15, то ли 12 лет.

     Дедковский со следственки принёс мобильный телефон. Сказал, что телефон будет находиться у него либо в кармане, либо под подушкой. И каждый позвонивший должен либо отдавать телефон ему, либо класть ему под подушку, потому что у него и там при обыске забирать не будут. У меня снова появилась возможность разговаривать с Олей и мамой, а у Оли — доставлять передачи по каналам Дедковского, в том числе по его пожеланиям и просьбам, которые в основном заключались в пятилитровых пластиковых бутылках дешёвого коньяка и водки и лично для него — упаковку замороженных лягушачьих лапок (как он сказал, попробовать). Нередко можно было увидеть, что он поил или похмелял дежурных, подолгу с ними разговаривал, просовывая голову в кормушку. Или проснуться ночью и увидеть, как с ним бухает смена прапоров у него на наре, или на наре у Тараса-качкá, или на раскладном столике.

     Лагоша ещё раз съездил на суд и в камеру уже не вернулся. Пришли забрать его вещи. Он был приговорён к пожизненному заключению и в этот же день переведён на спецпост, который находился на корпусе «Катьки», на пожизненный «бункер» (камеры, в которых находились осуждённые первой инстанцией к пожизненному заключению и оттуда они могли написать кассационную жалобу в Верховный суд). Оттуда редко доходили известия. Один раз корпусной принёс от Лагоши канатик и сказал, что он просит сигарет. С тех пор о Лагоше не было ничего слышно и никаких известий от него не было.

     В знак благодарности за его добро и понимая, что в камере этот дед-мороз долго не продержится, я попросил Дедковского передать этого танцующего под хлопок в ладоши деда-мороза с белой кудрявой бородой, хотя и с запозданием, как подарок этому хорошему человеку. Дедковскому идея понравилась. Он рассказывал, что продемонстрировал, как этот дед-мороз работает. Человек долго расспрашивал, зачем ему это передали, однако подарок всё же принял.

     Через некоторое время всю камеру полным составом — то есть меня, Дедковского и Тараса-качкá — перевели на третий этаж, в камеру № 337, которая была по соседству с той, где я первый раз увидел Дедковского. А из её окна можно было снова видеть (только уже через стекло) дорожку за стеной, по которой ходили гражданские люди, а вдалеке — многоэтажку со светящимися по вечерам окнами квартир. Можно было сказать, что условия содержания были улучшены.

     В тот же вечер к глазку подошёл Сергей-Прокурор, который вернулся со следственки и узнал, что я на этаже. Я не распознал его по голосу, но он мне напомнил о себе. Сказал, что Верховный суд снял ему три года и совсем скоро он будет на свободе. А Море уже дома (правда, когда говорилось, что кто-то дома или пойдёт домой, это звучало и воспринималось как-то отдалённо, отвлечённо и в какой-то степени невероятно, поскольку казалось, что отсюда, из этих подземных переходов, коридорных лабиринтов и камерных стен, выхода нет).

     На свой день рождения и одновременно на День святого Валентина Оля передала праздничную передачу. А через канал Славика — пару бутылок хорошего коньяка и… поющую резиновую рыбу, которая от прикосновения начинала открывать рот и петь, на припеве изгибалась корпусом вбок под прямым углом, а потом снова ложилась плашмя, продолжая петь. И, устроенная на деревянной дощечке, эта рыба несколько недель провисела у нас на стене, доставляя немалое удовольствие шмонщикам и дежурным, пока мы бывали на прогулке.

     Утром я проснулся оттого, что в камере открылась дверь и молоденький голос дежурного сказал:

     — Шагин, без вещей, там с тобой хотят поговорить, одевайся быстрее!

     — На какую следственку?! — смотря на дежурного, подорвался с нары Дедковский. —Сейчас шесть часов утра!

     Несколько месяцев назад, когда я первый раз сидел со Славиком, меня вот так же заказали без вещей, только днём, и сказали, что хотят со мной поговорить. Я вышел из камеры и в небольшом «аппендиксе», выступающем за букву П коридора, увидел упитанного, как будто надутого, и румяного офицера с погонами старшего лейтенанта. Он спросил, я ли Шагин и знаю ли я Коломийца из Ржищева. Я сначала не сориентировался. Но потом понял, что Коломиец — это знакомый Курышко Ивана Ивановича, и сказал, что я Шагин и знаю Коломийца. Лейтенант сказал, что он передаёт привет от Коломийца и тот спрашивает, нужно ли мне что-то передать. Я сказал большое спасибо и что мне ничего не нужно. Меня увели в камеру, где я поделился этим событием с Дедковским, сказав ему, что у меня от него никаких секретов нет.

     Я быстро оделся и отправился к выходу из камеры. Дедковский сказал, что пойдёт со мной. Я пошёл за дежурным, повернул направо в перемычку П-образного коридора, мы прошли мимо выпускной двери на лестницу и по коридору двинулись дальше. Не доходя до конца (до поворота) рядом с каптёркой была большая железная дверь с глазком. Такая же камера по размеру, как на тридцать человек, только без нар, но с парашей и столом, куда собирали людей с этажа перед выездом на суд. Дежурный открыл засов двери, и я зашёл в помещение.

     Было раннее февральское утро, и контуры двух закрытых стеклоблоками и сетчатой решёткой окон выделял шедший с улицы свет прожектора. Любое другое освещение отсутствовало, и в комнате стоял полумрак. А в воздухе — запах аммиака и ржавчины от находившейся в углу параши и стояка канализации, плюс сигаретный дым.

     По периметру комнаты было человек двадцать, расположившихся опёршись спиной на низко опущенные фрамуги накладных сетчатых оконных решёток, и сидевших на длинной лавочке спиной к столу, прикреплённому к полу и занимавшему весь пролёт правой стены до параши. А встретившая меня небольшая группка людей расположилась в метре от входной двери, и на их лица и плечи то ли из глазка, то ли из щели не закрытой за мной до конца двери падал тусклый свет...

     — Это Шагин? — спросил высокий, коротко подстриженный белокурый парень (нос с горбинкой, поломанный ушной хрящ, светлая спортивная куртка на молнии, кроссовки и чёрные штаны), стоявший ко мне чуть развернувшись левым боком и лицом к ответившему: — Да!

     — Ты знаешь этого человека? — не представившись, спросил он у меня.

     Слева от меня стоял Сергей Футболист — в своей чёрной куртке из кожзаменителя, спортивных штанах и туфлях. В его глазах были замешательство и неприкрытый страх. Но он слегка оживился, завидев меня. И оцепенение лица сменила гримаса, похожая на улыбку. За задававшим вопросы стояли ещё несколько человек и пристально смотрели на меня.

     — Да, — ответил я.

     — Он назвался тобой, — продолжил белокурый парень, — вернее, как говорит, озвучил мнение, в котором согласился с тобой, что пассивные пидарасы и активные, точнее, что активные — это тоже петухи, и теперь... — в то время как по периметру комнаты (видимо, из активной половины) пробежало оживление, и взгляды направились на меня, я прервал говорящего:

     — Извините, я не по этим делам и не разбираюсь в петухах.

     Невысокого роста парень, стоявший с правой стороны от меня боком ко мне, на голову которого был накинут капюшон синей спортивной куртки — так, что я не мог видеть профиль его лица, — резко повернулся ко мне:

     — Ты меня знаешь? — спросил он.

     И тут в разговор вмешался Славик, который то ли вошёл позже, то ли всё это время стоял за моей спиной.

     — Если хочешь поговорить о пидарасах — приезжай в камеру! — сказал он парню в капюшоне.

     — Я не по этим делам, — улыбнувшись, сказал парень, — устроили тут хуй знает что! — И протянул мне руку: — Володя.

     — Игорь, — пожав его руку, ответил я.

     — Завтра заеду, — сказал он Дедковскому, и мы (я и Славик) ушли в камеру.

     Дедковский сел на нару и закурил сигарету.

     — Я не думал, папа, — сказал он, не сказав, что он не думал, а я не переспрашивал.

     Дедковский спросил меня, действительно ли я не знаю, с кем поздоровался. Я сказал, что нет.

     Дедковский сказал, что это бандит по кличке Бандит — Володя Прокопенко, правая рука Валерия Ивановича Прыща, лидера прыщовской преступной группировки, которому принадлежат в Киеве Троещинский рынок и в Париже — сеть магазинов на Елисейских полях.

     На следующий день от Вовы Бандита пришла записка, адресованная Дедковскому, что он не может сам решить вопрос о заезде в камеру. И на следующее утро в шесть часов утра с заспанными глазами, но улыбающимся, со своей скаткой, которую следом нёс шнырь, Вова приехал к нам в камеру.

     Володе было около тридцати пяти лет. Он был невысокого роста, худосочного, но мускулистого телосложения. Лицо его было худое, впалое на щеках. А плотная щетина и борода чёрного, как и волосы, цвета придавали его лицу треугольную форму, на котором слегка раскосые и вечно смеющиеся глаза смотрели из-под тёмных бровей если не волчьим, то взглядом матёрого и опытного лиса.

     Володя сказал, что он приехал только на несколько дней, что у него в камере дела. Он сидел в большой камере — на сорок человек. Про Сергея Футболиста он рассказал, что тот заехал в соседнюю большую камеру, к нему там отнеслись хорошо и дали нижнюю нару. А потом, когда в камеру на недельку из тройника купили «Лизу» (по его согласию) и полкамеры «её» (его) тягало, Серёжа отказался на основании того, что те, кто даёт в рот мужчинам или ебёт их в задницу, — те же петухи, или пидарасы, только активные.

     — Ну, сказал бы, что не хочет, и не озвучивал бы своего мнения, так он его стал доказывать, и получилось, — улыбнулся Вова, — что вся камера — пидарасы.

     И он съехал на Шагина. А его — Вову — смотрящий соседней камеры, неплохой парень, попросил по этому поводу поучаствовать в сходняке.

     — А чего участвовать? — улыбнулся Вова. — Тогда-то все промолчали.

     Володя оказался вполне приличным и адекватным человеком, а на мою позицию в отношении петухов, что для меня бандиты (как представители преступного мира со своими понятиями) и пидарасы — одно и то же и будут оставаться такими до тех пор, пока не спросят со своих братков, которым я исправно платил дань, а они в протоколе в РОВД в том числе писали, что меня боялись, отреагировал очень сдержанно. Он сказал, что сам их не любит и никогда от бизнесменов не получал, а выколачивал всё из бандитов, точнее — из тех, кто таковыми себя называл. Через несколько дней Володя вернулся в свою большую камеру.

     В нашей камере всё так же оставалось три человека, а потом подселили четвёртого — невысокого роста парня лет девятнадцати-двадцати, который сразу же разместился на верхней наре и чувствовал себя как дома, пользуясь всеми бытовыми привилегиями тюремной жизни. В камере я и Дедковский старались относиться ко всем поровну и в остальном такое же отношение получали от сокамерников, каждый из которых мог свободно пользоваться продуктами, сигаретами и телефоном, а в ответ вкладывал в бытовую жизнь камеры свой труд. Однако вновь прибывший молодой человек практически ничего не делал. Когда нужно было перемотать кипятильник, он не умел, а когда нужно было разбудить Дедковского в четыре часа дня, то он сам спал. Как-то раз Дедковский, придя со следственки, сразу же направился к наре молодого человека и, стянув его на пол, толкнул к двери.

     — Слышь, иди явки пиши! Ты что обещал оперáм?!

     Я первый раз столкнулся с такими делами в камере и с такими действиями Дедковского. И тут же встал на защиту молодого человека. На что Дедковский твёрдо, ладонью руки усадил меня на нару:

     — Сядь! Я сам во всём разберусь!

     На что молодой человек стал дерзко отвечать, что «мýсора наебать — это святое дело, а наша камера, в которую он заехал, оказалась мусорскóй». На что тут же получил от Дедковского кулаком по голове, а потом ногой пинком в зад — собирать свои вещи.

     — Ты иди наёбывай там кого хочешь, только не за наш счёт!

     Когда молодого человека с вещами увели из камеры, Дедковский рассказал, что этот парень написал явку на несколько угонов и квартирных краж и обещал следователю написать ещё, если тот договорится с местными оперáми и те разместят его в хорошую камеру, где есть телефон, покурить и поесть. Однако следователя он обманул. Я был совершенно согласен с Дедковским и не собирался ещё им и за раскрываемость платить «слезами своей мамы».

     За окном зазвенела капель — наступила весна. Первая моя весна в тюрьме. Весна в заключении — особенно трудное время года. Когда лучи солнца становятся тёплыми, повсюду щебечут и поют птицы, и сердце, кажется, рвётся из груди, а душа — из клетки.

     Весной вся тюрьма оживляется и начинает попахивать краской, лица окружающих становятся более доброжелательными и приветливыми, и нередко с искренними улыбками на губах. Как будто неизбежное пробуждение и воскрешение природы принесёт глобальные изменения и в их жизнь.

     Однако глобальные изменения (по крайней мере для жильцов нашей камеры) не предвиделись. Каждый либо знал свою судьбу на ближайшие пять, десять, пятнадцать лет, либо неотворотно работал неписаный закон «чем дольше сидишь, тем дольше сидеть будешь».

     Дедковский вечером поговорил с дежурным и сказал, что по соседству, через пять-шесть камер, в «Брежневку» в тройник заехал «вор в законе» Спартак. Точнее, как сказал Дедковский, молодой парень, грузин, представляется именем Спартак и называет себя вором в законе. Однако Дедковский очень скептически относился к грузинским ворам — говорил, что эти звания в Грузии продаются и покупаются за ящик апельсинов. Я же о ворах (в законе) вообще не имел никакого представления, поэтому, когда Дедковский через пару дней сказал, что Спартака переведут в нашу камеру, и спросил, не возражаю ли я, то я не возражал. А наоборот, попросил Олю передать бутылку хорошего грузинского коньяка.

     Но в назначенный день Спартак в нашей камере не появился. Дедковский сказал, что в шесть часов утра слушал у двери и слышал, как того заказали с вещами. Но Спартак из камеры не вышел и, как сказал Дедковский, начал вызывать óпера.

     — Наверное, потому, что не знал, куда его посадят, и, может быть, тебе его нужно было пригласить или хотя бы предупредить, — сказал я.

     — Не нужно, — сказал Дедковский, — так как если он вор, то тюрьма — его дом, и он не должен бояться, а должен зайти в любую камеру. А мусорá никогда не будут делать такую провокацию — садить человека намеренно в оби́женку или в петушатню. Особенно если они знают, что он вор. А то, что он не вышел, — это в первую очередь к нашей камере неуважение или боязнь. Потому что корпусной не мог ему не сказать, куда он едет.

     — И воры по тройникам не сидят, — добавил Дедковский.

     И мы вечером распили бутылку «Киндзмараули», бутылку «Хванчкары» и бутылку хорошего грузинского коньяка.

     Нельзя было сказать, что Дедковский душой принадлежал к преступному миру. Скорее, наоборот. Однако он с вдохновением рассказывал, как отсюда двадцать пять лет назад сбежал известный тогда бандит Пуля. А его кумирами были Сонька Золотая Ручка и вор Бриллиант. И каждый имел право восхищаться кем хотел, поклоняться кому хотел, верить во что хотел, думать что хотел, делать что хотел и жить как хотел. Только никому не мешать и не приносить вреда. И, как говорилось, в тюрьме было место для всех мастей и погон.

     В тот день, когда Дедковский приехал из РОВД и привёз (точнее — притащил с собой в сумках) ящик сигарет и ящик растворимого кофе, он сказал, что к нему обратились его старые знакомые, когда узнали, что он сидит со мной, с просьбой им помочь. А именно — помочь купить на их отдел по борьбе с незаконным оборотом наркотиков микроавтобус (не новый, б/у). И я эту просьбу переадресовал Оле. Покупка (точнее, помощь) состоялась — и теперь его старые знакомые раз в неделю начали Славика посещать в тюрьме. У Славика начал водиться «ганджубáс»(трава). А иногда кое-что и покрепче.

     Вечером в камеру открылась дверь, и на пороге со скаткой в руках стоял невысокого роста темноволосый кудрявый загорелый человек сорока пяти-пятидесяти лет, в спортивном костюме, кроссовках и кожаной куртке. Он представился Валентином и сказал, что он депутат Керченского облсовета и что здесь проездом. Валентин был очень культурным и доброжелательным человеком с приятной улыбкой и располагающими к себе манерами поведения. Славик ему сразу уступил свою нижнюю нару. Валентин повторил, что он здесь ненадолго — проездом. Что он был объявлен в розыск и его приняли в аэропорту. Приняли, поскольку ещё не поступили бумаги, что дело уже закрыто. И он не мог спорить и выдавать, что знает это. Но как только его этапируют в Керчь, его там сразу выпустят. В этом разговоре он сразу обратился к присутствующим: не может ли кто помочь ему организовать спецконвой? Видимо, у Валентина уже был опыт нахождения в тюрьме. И он сказал, что может за это заплатить 500 долларов, которые передадут любому человеку в Киеве. Валентин переговорил по телефону со своими родными и был очень благодарен. А Славик сказал, что постарается ему помочь в его вопросе. Валентин был с дороги и, конечно, был голоден — мы ему сразу предложили поесть. Оля как раз в этот день принесла мне передачу, в которой были огромные королевские скумбрии горячего копчения, и я сразу предложил Валентину рыбу. Но, как я ни уговаривал его, тот наотрез отказывался есть рыбу — говорил, что он из Керчи и смотреть на рыбу не может. А когда Валентин покушал, Дедковский предложил ему покурить ганджубáса. На что Валентин ответил отказом, ибо он не только траву — вообще ничего не курил. Дедковский раскурил сигарету с Тарасом-качкóм, которую Славик забивал всегда чистоганом, без примеси табака. А потом Валентин неожиданно сам попросил попробовать рыбки. И съел одну огромную рыбину с мягким, чёрным хлебом. А потом попросил вторую. А когда я предложил третью, он сказал:

     — Всё, спасибо, хорош! Я сам живу на море, но никогда не ел такой хорошей рыбы!

     — Это план хороший! — сказал Дедковский, имея в виду травку.

     И мы дружно и весело весь вечер смеялись.

     На следующий день Дедковский сходил на следственку и сказал, что вопрос улажен. А знакомые Валентина передали в Киеве 500 долларов. Валентина через несколько дней забрали на этап. А потом он позвонил Оле и сказал, что добрался в Керчь. Правда, не в мягком вагоне и не спецконвоем, а на общих основаниях, в «Столыпине». Но всё равно был очень доволен, Оле сказал спасибо за рыбку, а нам передал привет.

     Дедковский не был наркоманом, но при наличии возможности не отказывал себе ни в хорошем настроении, ни в кайфе, что являлось всегда присутствующим в обращении с запретами в тюремной жизни. И мне доставляло немалое удовольствие портить ему настроение или ломать кайф, что я делал исключительно из добрых намерений и от всей души. Я не очень разбирался в наркотических средствах и прекурсорах, но с любопытством смотрел, как Дедковский изготавливает для себя «джеф», например, из ингредиентов, которые приносил со следственки — видимо, от своих старых друзей, но никогда об этом не говорил.

     Он добавлял в мензурку с прозрачной жидкостью марганцовку и грел на лампочке до тех пор, пока не выпадал коричневый осадок, а в воздухе не устанавливался запах миндаля. Потом он через ваточку выбирал прозрачную жидкость в шприц и делал себе укол в вену. После чего лежал несколько минут на спине с закрытыми глазами, ощущая «приход», который описывал как тысячи иголочек, бегущих по всему телу, и потом становится хорошо. И поделился со мной: главное — в этот момент не отвлекаться, не мешать и не трогать. После чего «приход» стал желанным результатом за долгой игрой, которую Славик практически всегда проигрывал. Он мог терпеливо и подолгу ждать, когда я усну, и, когда я уже сопел и похрапывал, в конечном итоге снова не словить «приход». Или подолгу думать и наблюдать, чтобы незаметно спрятать чеки с героином — малюсенькие пакетики из полиэтилена, завязанные ниточкой, — потому что не хотел или боялся их носить на следственку с собой. Которые я обязательно находил и перезаряжал димедролом, сонными шипучими таблетками или анальгином. Славик боялся белый порошок растворять и употреблять внутривенно, потому что могло быть «трухалово» от попадания грязи в кровь, которое, как он рассказывал, вызывало температуру 40, озноб, конвульсии, сведение мышц и судороги, тошноту и понос, а потом, в течение нескольких дней, — очень сильные головные боли. Поэтому он нюхал белый порошок через бумажную трубочку с моего зеркальца. Потом по нескольку раз переспрашивал у Тараса, упали ли у него зрачки (они должны были сузиться в игольчатые точки). А затем ложился на нару и обиженным голосом говорил:

     — Снова ты мутишь, папа!

     По телевизору по всем каналам говорили об аресте мужа Юлии Владимировны Тимошенко — Александра Тимошенко — и его отца. Последнего сразу разместили на корпус малолетки в одну из камер для подростков — там были улучшенные условия содержания, туалет с унитазом, комната с теннисным столом и холодильник в коридоре. Александра Тимошенко разместили на общий корпус в камеру № 237, расположенную прямо под нашей 337-й. Александр стал появляться на следственке в синих спортивных штанах, кроссовках и нетолстой длинной синей синтепоновой куртке со светлыми вставками. Он ходил на следственку и со следственки в компании со всеми (бывали такие случаи, что некоторых арестованных могли водить отдельно, по одному; или по заявлению арестованного, что он боится за свою жизнь; или по настоянию следователя, чтобы он ни с кем не пересекался; или по команде оперчасти, чтобы не пересекались с ним). Его можно было увидеть курившим в туалете на втором этаже или на первом этаже у туалета у железной двери в подземный туннель или в пустом кабинете, ожидающего Шарикова или Колю, ведущих на корпус из боксиков. Саша держался спокойно, был человеком уравновешенным и культурным, всегда поддерживал беседу, но был немногословен. И, как говорили, один раз был пойман начальником оперчасти в кабинете на следственке в компании, распивающим спиртные напитки, после чего Александр и Вова Бандит были доставлены в камеры, а остальные — в карцер. И с появлением Александра Тимошенко у Дедковского сразу появилась идея заселить его к нам в камеру. Славик сказал, что слышал, что Саша компанейский человек: хотя сам не участвует, но поддерживает тюремный ход, может поделиться с нуждающимися сигаретами и чаем. Пишет малявы, на которых подписывается «Саня Тимоха», и с ним должно быть интересно. Но в тот же день пришёл со следственки расстроенный.

     — Это нереально, папа! — сказал он, как будто это мне было нужно.

     Славик сказал, что кроме того, что Александр Тимошенко своеобразный человек, его содержание ещё и под контролем Генеральной прокуратуры. Но идею поближе познакомиться с Сашей Тимошенко не оставил. И пару недель спустя попросил моего одобрения на три хрустальных фужера и бутылку «Хеннесси». И предоставил для этой цели из своих каналов «ноги». Когда «Хеннесси» и три фужера были на «базе», а именно под нарой в его сумке, Дедковский договорился с корпусным, чтобы Тимошенко, с его согласия, и нас разместили на прогулку в один дворик — распить бутылочку коньяка.

     Весна только-только вступала в свои права, небо было пасмурное, а тучи — низкие, и задувал ветер, изредка бросавший на бетонный пол мелкую белую снежную крупу. Саша быстро зашёл во дворик, с серьёзным лицом, применив все меры предосторожности, чтобы никто не увидел. Мы поздоровались: Саша за руку поздоровался со мной, потом со Славиком. Тот из-под куртки достал коробку с плоской бутылкой коньяка. Саша оценил марку и сказал, что ему нужно было бы взять с собой имеющийся раскладной стаканчик, потому что в бутылке дозатор. После чего Дедковский достал из карманов три хрустальных фужера, а Саша — полшоколадки и грузинский мандарин.

     — Ну, когда ты домой, Саня? — спросил его Дедковский, как будто знал его всю жизнь.

     — Статья до пятнадцати, — сказал Александр, — и написали восемьдесят, хотя только двадцать.

     Фраза, над которой потом долго размышлял Дедковский:

     — Надо же такое говорить!

     По телеканалам прокуратура делала заявления, что Александр Тимошенко обвиняется в разворовывании восьмидесяти миллионов долларов США.

     Саша сказал спасибо за приятную компанию и за угощение, и мы разошлись, договорившись увидеться снова.

     Снова мы увиделись через несколько недель, когда прогульщики у себя в шурше (их комнатка среди прогулочных двориков) организовали небольшой ресторанчик, куда уже я пригласил Сашу Тимошенко. Прогульщики жарили шашлыки на мангале на углях из мяса, которое передала Оля. На столе в шурше у них были белая скатерть, большие фарфоровые тарелки, вилки и ножи, винные фужеры и водочные рюмки, а в скрипучем шкафчике за стеклом за шторкою — несколько бутылок водки и хорошего вина. Дедковский для показухи выложил из кармана на стол пару мобильных телефонов. И фотографировал «мыльницей» — фотоаппаратом «Кодак» — меня и Александра за столом. А Саша попросил также и ему сделать фотографии.

     — Тебя тоже Кучма? — спросил Саша. — Ты же был его советником.

     — Думаю, что это ни к политике, ни к Кучме отношения не имеет, — сказал я.

     — Тут всё имеет к нему отношение, — сказал Саша, задумчиво посмотрев на стол, а потом на меня.

     Нас увели по камерам. Фотографии, как сказал Дедковский, на плёнке не получились. Всю смену прогульщиков вместе с их начальником, который сказал, что, если нужно, он принесёт розового слона, уволили. А Сашу Тимошенко за возможность внекамерной связи с Юлией Владимировной, которая по тому же делу или другому поступила на тюрьму, увезли на СИЗО в Житомир, чем расстроили планы Дедковского сделать ресторан во дворике на открытом воздухе и пригласить туда Сашу и его жену.

     Дедковскому пришла малява, и он сказал, что это прогон — оповещение всех, что на тюрьму и на этот этаж в одну из больших камер заехал вор в законе грузин Рамзас, который объявил камеру воровской. А по всей тюрьме написал прогон о своём присутствии, и что делать и что не делать, чем наказывать и чем не наказывать, куда что гнать, что-то в отношении мужиков и другое. Такой же масти, как бизнесмен, не было, а под барыгу я не подпадал, поскольку не торговал ни наркотиками, ни краденым, а когда меня спрашивали, кто я такой по жизни, то я говорил, что человек. И я, и Дедковский решили, что на меня эта малява не распространяется. Славик сказал, что год назад такой же, то есть вор в законе, заехал в камеру к Вове Бандиту и объявил камеру воровской. Но там ему набили голову и выкинули на продол. Дедковский сказал, что это опасно, и что если вор настоящий, то за это могут даже убить. И в тот же вечер (точнее — ближе к двенадцати ночи) Дедковский отправился к вору в гости. На ночь дежурные сдавали ключи от камер корпусному. Я не знаю, был ли это ключ или ключи, но у Дедковского был свой ключ от камеры, по-моему, как вороток, который, если ему нужно было сходить в какую-то камеру, он через кормушку отдавал дежурному. Была ещё магнитная сигнализация на двери, которая, видимо, выводилась на пульт ДПНСИ и подключалась на ночь. Но этот вопрос решался, как говорил Славик, магнитиком. Хождение в гости происходило каждый день на этажах. Вечером выводили из камеры и заводили в другую, а утром, до выезда на суды, до проверки, человек возвращался назад в свою камеру. Дедковский же предпочитал ходить ночью. Видимо, в этом был эффект неожиданности. Мне же ходить было не к кому. А за такой поход в гости сулила красная полоса (то есть «склонен к побегу»), которая наносилась на карточку, и делалась особая отметка в личном деле. На тюрьме после этого ты должен был спать у двери, чтобы дежурный видел тебя в глазок. А на лагере ночью тебя каждые два часа проверяли. А днём каждые два часа ты должен был ходить и отмечаться в штаб. Так говорил Дедковский. Как утром рассказал Славик, он зашёл в воровскую камеру на десять минут. То есть зашёл, а через десять минут вернулся обратно. Дедковский сказал, что с вором разговаривать было невозможно. Тот почти не говорил по-русски, на любой вопрос отвечал, что этого требует воровской закон, а за столом по обе стороны от вора сидели два молодых качкá и подсказывали ему слова.

     У Дедковского под нарой был целый пакет хорошего пахнущего мыла, кремов для рук и даже женских духов «Лесной ландыш» и других, в которых Оля ему добродушно не отказывала. Он по нескольку флаконов с кусочком мыла или тюбиком крема отправлял в разные камеры на женский корпус. А также, как он говорил, двум молодым девочкам, которые сидели на спецпосту-«бункере» и были осуждены на пожизненное заключение, как говорил Дедковский, за то, что тормозили машины, навязывались в лес, убивали водителя, забирали деньги, а тачку поджигали. И один уцелевший их опознал.

     Дедковский подозвал дежурного, дал ему кулёк с конфетами, кремами, шампунями и духами и маляву для Рамзаса, что это грев для женщин на «бункер». Через несколько минут дежурный вернул и маляву, и кулёк. Сказал, что Рамзас отказался что-либо брать. Дедковский сказал мне и Тарасу, что сам грев на «бункер» утром отправит через корпусного. И Сергей-корпусной утром забрал кулёк.

     Через три камеры, в самой первой, с которой начинались камеры корпуса «Брежневки», сидел Василий Фанта. Ему было около тридцати семи лет. Это был среднего роста человек с густыми чёрными кудрявыми аккуратно подстриженными волосами, смуглым лицом и слегка раскосыми с хитринкой глазами. Он был опрятен и культурен. Ходил в чёрных туфлях, серых брюках и короткой кожаной куртке, из-под которой выглядывала либо рубашка, либо свитер. А с собой у него всегда была кожаная папочка. Мы могли на корпусе или на следственке просто поздороваться, обменяться рукопожатиями или несколькими словами. Василий был то ли из Луцка, то ли из Луганска. В СИЗО он находился уже полтора года и ездил на суды. Как он рассказывал, в его офис подбросили бетонный бордюр с тротилом внутри. А в числе другого он обвинялся в организации покушения на Филарета. Может быть, он так шутил. Но в тюрьме его называли Вася-террорист.

     Василий говорил, что отдал очень много денег, чтобы с него сняли обвинения. И согласен по отсиженному, что советовал и мне. Говорил, что в ближайшие несколько месяцев его вопрос должен разрешиться.

     Василий как-то спросил, когда у меня день рождения. Я сказал, что в апреле — 19 числа.

     — Очень хорошо, — сказал Василий.

     И сказал, что у него для меня есть подарок, но отказывался говорить какой. Как-то я пришёл со следственки и зашёл в камеру. Возле стены, у самой двери стояла плетённая из лозы корзина, в которой лежало махровое полотенце, рядом с корзиной — большая бумажная упаковка «Kitekat», а у Дедковского на коленях сидел кот. Точнее, это был трёхмесячный персидский котёнок с невероятно длинной розовой с оттенком кофе с молоком пушистой шерстью, упругими усами, большими глазами и игрушечным кошачьим лицом. А на следующее утро, перед отъездом на суд, к кормушке подошёл Вася Фанта и поздравил меня с днём рождения, до которого оставался ровно месяц, что Васю не смутило — он сказал, что это, наоборот, хорошо, и может так получиться, что мы уже через месяц не увидимся, хотя он мне искренне желает освободиться раньше него. И что кота только вчера привезли из Персии или из Индии самолётом, что родословную он передаст на свободе моей жене. А такие коты должны с раннего возраста привыкать к хозяину. И что кот как раз до дня рождения подрастёт. И что это его подарок мне от всей души и от всего сердца. Я тоже от всей души и от всего сердца поблагодарил Василия.

     В СИЗО нельзя было держать животных, в том числе котов. Я предложил Славику отдать кота на свободу, но Дедковский первый привязался к коту и решил с этим повременить. Я кота на свою койку не пускал, и он спал на одеяле на наре у Дедковского. Как сказал Славик, от кота воняло мочой и в этот же день он искупал его. Купал кота в умывальнике, с шампунем и тёплой водой, специально нагретой для этой цели. И кот стал выглядеть как худая лысая крыса с тонким длинным хвостом. Мы думали, что он уже никогда не станет пушистым. Он весь дрожал, вытягивал лапы, как будто упирался, когда Славик заматывал его в полотенце. И как только котёнок высох, сразу же нассал Славику на постель. Чтобы кота не забрали, Славику приходилось выносить его на прогулку или в коридор во время шмона под курткой, и кот разодрал Славику всю спину. С учётом того, что в камере у всех на одежде и на одеялах был ворс, а пух лез в рот и нос, всё это выглядело как террористический акт.

     Через два дня корпусной и два дежурных втроём, взявшись ладонью и пальцами изнутри и снаружи краёв полусферы, занесли в Васину камеру большой шарообразный стеклянный семидесятилитровый аквариум. С песком на дне, камнями, ракушками, небольшим керамическим зáмком и посаженными вокруг зáмка водорослями. С прозрачной, как слеза, водой и стайкой золотых рыб. К аквариуму прилагались небольшой, на присоске электрический фильтр для воды, компрессор для подачи воздуха и подсветка. А также большой бумажный кулёк с кормом.

     Аквариум поставили вместо телевизора, переместив последний на свободную нару, и подключили электрооборудование. Вася ещё спал. Когда он проснулся и поднял голову, сокамерники Васе сказали, что это ему подарок.

     Это был хороший подарок. Но поскольку в этот день планировался обход администрацией СИЗО камер, который никогда не проводился, или по какой-то иной причине — такой, например, «как к одиннадцати туз», или ещё почему-то, Василий передал аквариум в качестве гуманитарной помощи в оперативную часть, объясняя или не объясняя, где он эту помощь взял.

     Но это было не важно. Ибо теперь тут или после освобождения под «Владимирский централ — ветер северный» Круга или другой шансон, что так любили слушать на воле про тюрьму, Василий мог рассказывать, что только у него в камере и в кабинете у начальника учреждения были аквариумы.

     Василий в тюрьму не вернулся. Через неделю его освободили из зала суда по отсиженному сроку, частично оставив обвинение. А ещё через несколько дней дежурный днём заказал меня без вещей и по коридору сопроводил меня в шуршу (комнатку) каптёрщика. Это была узкая продолговатая комнатка за обитой жестью дверью. С левой стороны был шкаф, который загораживал практически весь проход. А под занавешенным окном, под правой стеной, стоял стол. За ним сидел рыжеволосый, с вьющимися волосами и широким рязанским лицом майор, с широкой грудью и широкими плечами.

     Меня завели.

     — Да, вот ты какой, Шагин! — сказал он.

     И у него был такой суровый взгляд, что я невольно спросил:

     — Бить будете?

     — Тихо! — сказал он. — За дверью слушают.

     И пошёл посмотреть к двери. Потом ударил кулаком по дверце шкафа и сказал:

     — Я согласен на всё, но кота нужно убрать.

     Я вернулся в камеру, рассказал всё и описал приходившего.

     — Это начальник оперчасти Кирилл Борисович Бардашевский, — сказал Дедковский.

     В тот же вечер Славик передал кота своей сестре Мирославе, которая уже освободилась из лагеря по УДО и была дома, точнее — жила на съёмной квартире.

     А ещё через несколько дней меня вызвали на следственку и завели в боксик оперативного отдела, в котором все стены были исписаны «Глухой-курица», «Паша — сука», «Петров — стукач» и так далее. Примерно через час меня завели в кабинет начальника оперчасти. Кабинет был небольшой, в нём был сделан евроремонт и на окнах висели вертикальные, слегка покачивающиеся — видимо, от открытой форточки окна — жалюзи. Вход в кабинет был с торца, и всю стену, противоположную окну, занимали встроенные шкафы. Видимо, кабинет делился на двоих, поскольку в нём было два поставленных буквой Г полированных стола с папками, бумагами и подставками для ручек, на которые с подвесного белого потолка светили галогеновые лампочки.

     За столом под окном сидел в рубашке и галстуке Кирилл Борисович Бардашевский. Я поздоровался, и он мне предложил присесть на офисный стул из хромированных дуг и чёрного кожзаменителя.

     — Какое сегодня число? — спросил он.

     Я сказал, что десятое апреля.

     — Открой шкафчик, — показал он в сторону стеллажа.

     На полке была наполовину отпитая поллитровая бутылка водки с завинчивающейся пробкой. А в полупрозрачном кульке-маечке — несколько маленьких бутербродов из чёрного круглого хлеба с сыром и копчёной колбасой. И два гранёных стограммовых стаканчика.

     — Неси сюда, — сказал Бардашевский.

     И за столом протянул мне две фотографии Кристины — моей дочери, которой в этот день исполнилось три года (следующие фотографии Кристины я увидел через тринадцать лет). Я направился к двери, а майор Бардашевский прошёл вперед меня — очевидно, для того, чтобы повыгонять всех из коридора и закрыть по кабинетам следственки двери.

     — Это не обязательно! — улыбнувшись, остановил его я.

     И отправился по коридору вниз по лестнице на первый этаж — ждать, когда меня уведут на корпус.

     В камере Дедковский попросил меня не называть Бардашевского ни по фамилии, ни по имени, ни по отчеству. Поэтому ему был присвоен псевдоним Звездолёт, который, как потом рассказывал Славик, очень нравился самому Бардашевскому, и, как говорил, очень подходил ему, потому что когда тот шёл развалистой походкой и с согнутыми в локтях широко расставленными руками, то казалось, что он не шёл, а летел, занимая практически всё пространство трёхметрового коридора. Правда, Славик говорил, что Бардашевский не мент, а подводник. И что пришёл он сюда работать с подводной лодки.

     Приближалось 19 апреля — день моего рождения и первый мой день рождения в тюрьме.

     Когда я увидел на следственке Вову Бандита, я предложил ему на мой день рождения заехать в камеру. Я уважал Вову, потому что он единственный, как мне казалось, во всей тюрьме говорил, что он бандит.

     Славик пришёл со следственки и сказал, что Звездолёт сделал мне подарок: он официально разрешил мне иметь в камере небольшую пластмассовую кофеварку, которая будет занесена наряду с телевизором в карточку моих личных вещей.

     18 апреля прокуратура объявила об окончании следствия по делу, и начиная со следующего дня по всем телеканалам страны шли пресс-конференции о моей виновности в ряде совершённых убийств.

     Пришёл адвокат Владимир Тимофеевич, поздравил меня с днём рождения, и я ему рассказал, что сегодня был ознакомлен спецчастью СИЗО-13 с уведомлением прокуратуры г. Киева об окончании следствия и начале процесса ознакомления меня с материалами дела.

     Оля передала праздничную передачу. Такую же, как обычно, только с открыткой, и в качестве подарка — большую модель точной копии спортивного «Мерседеса» с поднимающимися вверх дверями, рулём и поворачивающимися на титановых дисках резиновыми колёсами. Мама из Санкт-Петербурга привезла маленькую хрустальную модельку раритетного «Мерседеса» с позолоченными бамперами, с фианитами и сапфирами вместо фар, которые, если эту модельку ставили в солнечный луч, разбрасывали по всей камере радужные отблески. Дедковский попросил эту модельку себе, поскольку её бы забрали при обыске.

     Володю-Бандита перевели к нам в камеру, и мы — то есть я, Володя, Славик и Тарас — отметили мой день рождения. А то, что Генеральная прокуратура не продлила мне ещё на полгода санкцию и дело в скором времени будет передано в суд, это уже был большой подарок для меня.

     Володя находился с нами в камере уже неделю. И на следующее утро должен был уезжать. Был вечер, и мы ужинали, когда дежурный принёс ему маляву. Володя распечатывал записку, а Дедковский в шутку сказал:

     — У нас в камере записки принято читать вслух.

     Володя улыбнулся, сказал, что у него от друзей секретов нет, и начал вслух читать записку. Она была от Олега по прозвищу Динамо. И текст её примерно был следующий:

     «Возьми как-нибудь у Шагина 100 долларов. 50 оставь себе, а 50 отправь мне».

     — А с чего Динамо решил, что у Шагина в камере есть сто долларов? — сказал Дедковский. — Эту записку либо писал, либо диктовал óпер.

     Но Вова его не слышал. По его лицу, казалось, прошёл нервный тик.

     Вова поверх шрифта записки написал:

     «Ты за кого меня принимаешь? Ты что, с груши упал?»

     Озвучил написанное и так, незапечатанную, записку отдал дежурному для Динамо. Потом мы легли спать.

     В течение недели Оля передала мне кофеварку. Это была небольшая электрическая пластмассовая кофеварка на приготовление одного литра кофе, в отводную воронку которой клался фильтр-пакет, в него засыпался заварной кофе, который потом заваренным стекал в стеклянную колбу с пластмассовой ручкой и в ней, при включённой кофеварке, всегда находился горячим.

     Славик предложил сделать Звездолёту взаимно какой-нибудь на память от меня подарок и предложил отдать модель «Мерседеса». Я ответил, что у Звездолёта уже есть танцующий дед-мороз. А потом предложил сделать Звездолёту на память золотые звёзды на погоны. Эта идея очень понравилась Дедковскому, который сказал, что если будут такие звёзды, он сам их отдаст. Через две недели Оля заказала звёзды в «Ремточмеханики» — госпредприятии на улице Урицкого, занимавшемся изготовлением на заказ разных мелких вещей. Однако я сказал Славику, что звёзды отдавать не надо, а необходимо дать Олин телефон, и если Звездолёт когда-нибудь сочтёт нужным, то вместе с оригиналом заявления Беспечного Руслана этот подарок заберёт, а модель «Мерседеса» я подарю на память Вове Бандиту.

     Время шло, а материалы дела к ознакомлению следствие мне так и не предоставляло, за исключением экспертиз — баллистических, медицинских и других, — которыми были заполнены толстые, по 500 листов, тома, содержащие по 20 одинаковых копий каждой. По делу проходило около двадцати человек, и каждый должен был расписаться на своей копии за ознакомление с экспертизой. А сами тома с экспертизами мне приносили один раз в неделю, и было очевидно, что процесс ознакомления с делом и передача дела в суд умышленно затягиваются следствием.

     У Тараса-качкá санкцию продлили до полугода. А Дедковский снова после доследования начал ездить на суды. Суд два раза возвращал его дело на доследование. Славик говорил, что судья не хочет по таким доказательствам выносить приговор. Но поскольку Дедковский признавал вину и настаивал, то утверждал, что приговор будет:

     — Вы точно, Дедковский, по этому эпизоду признаёте вину? — спрашивала судья.

     — Точно! — отвечал Дедковский.

     Славик говорил, что приговор будет, что ему дадут пять лет и скоро увезут на лагерь.

     Меня ещё два раза вызывал Бардашевский. Однажды вызвал и попросил показать вены на руках. И, как будто прочитав в моих глазах «НЕ ДОЖДЁТЕСЬ!», стал оправдываться, что, хоть он и не врач, однако должен следить и проводить профилактическую работу с подследственными о вреде наркотических средств. А потом спросил, откуда у меня информация о том, что в больнице (СИЗО) украли машину (микроавтобус) с медикаментами, которые передала Оля. Получив ответ, что я не обладаю такой информацией, и немного замявшись, сказал:

     — Ну, я тебе не предлагаю сотрудничать!

     И спросил, есть ли в камере телефон.

     Получив ответ, что, мол, как всегда, у Дедковского в кармане, сказал, что в камере он телефон заберёт, и добавил, что я буду ходить звонить к нему в кабинет. На что я ответил, что не нахожусь ни в наркотической, ни в телефонной зависимости.

     В камере я рассказал Дедковскому о разговоре с Бардашевским, на что его реакция была такой:

     — Звездолёт охуел!

     Видимо, на всякий случай второй телефон — чёрную «Нокию», — который, видимо, был несанкционированным, Дедковский вместе с зарядкой в тот же вечер «отогнал» своим знакомым в одну из камер на этаже.

     Но ни в этот, ни на следующий день оставшийся телефон — «Эриксон» — не забрали. А потом, когда Дедковский пришёл со следственки, он сказал, что телефон будет находиться в камере.

     «Эриксон» был хорошим телефоном, размером как два спичечных коробка и чуть-чуть тоньше спичечного коробка. Из его корпуса выступала толстая трёхсантиметровая антенна. А крышка телефона ниже дисплея откидывалась вниз, освобождая кнопки и образуя микрофон. Связь была устойчивая. Укороченный до трёх сантиметров зарядный шнур и маленькая зарядка. А заряда аккумуляторной батареи хватало на четыре часа, и если экономно, то по нему можно было, не заряжая, разговаривать целую неделю.

     Я проснулся оттого, что дежурный назвал мою фамилию:

     — Шагин, без вещей!

     Я посмотрел на часы — было 8-30 утра. Спросил:

     — Куда?

     — На следственку, — сказал дежурный, — быстрее собирайтесь.

     На следственный корпус меня вели одного. С Колей из коридора мы вышли на лестницу, спустились на первый этаж, через подземный туннель и на следственный корпус. Там через первый этаж по лестнице вверх, мимо будки дежурной из оргстекла, направо по коридору через дверь, направо в смежный небольшой коридор оперативной части и прямо в кабинет к начальнику оперчасти майору Бардашевскому.

     — Ну что, Игорь Игоревич? — не предложив мне присесть, поднявшись с кресла и как бы возвысившись над столом, сказал Бардашевский. — Зачем же Вы так побили (он назвал неизвестную мне фамилию) и второго, который пришёл с ним? Там всё залито кровью — один тут в больнице, а второй в больнице скорой помощи, и ещё не известно, будет ли жить!

     — И меня из-за Вас вызвали из отпуска, — закончил Бардашевский.

     То ли на подсознании, в котором был заключён и сконцентрирован весь мой тюремный опыт, то ли я уже об этом слышал или видел подобное в каком-то фильме, но мои руки со сжатыми кулаками непроизвольно вытянулись вперёд.

     — Посмотрите, — сказал я, — я никого не бил.

     Бардашевский посмотрел на мои кулаки, на которых не было ни одной царапинки, ссадинки или красного пятнышка.

     — Не били? — как будто разочарованно спросил он. — Но дежурный говорит, что он Вас туда выводил. И если не будет очной ставки, мне не поверят — скажут, что я Вас прикрыл. Вы не отказываетесь от очной ставки?

     И совершенно неожиданно меня посетило чувство тревоги, потому что я такое уже видел...

     Бардашевский закрыл меня в боксик, а через некоторое время меня снова завели в кабинет. За столом Бардашевского сидел маленький худенький чёрненький контролёр, который выглядел как подросток, переодетый в форму милиционера. В его глазах был искренний, настоящий испуг, и когда я зашёл в кабинет, он встал. Бардашевский стоял чуть правее спиной к стеллажу (шкафу) рядом со мной.

     — Вы знаете этого человека? — спросил Бардашевский у дежурного.

     — Да, это Шагин, — ответил контролёр.

     — Вы выводили его утром из камеры в бокс?

     — Нет, — ответил дежурный.

     — А кого Вы выводили? — спросил Бардашевский.

     — Шагин был другой, — ответил контролёр.

     — Можете идти, — сказал мне Бардашевский.

     А сам он и контролёр остались в кабинете.

     Когда я вернулся в камеру, Славик и Тарас отмывали от капель крови кроссовки. Кулаки у обоих были сбиты, на косточках — красные потёртости и ссадины.

     — Ты что, назвался моей фамилией? — спросил я у Дедковского.

     — Зачем тебе? Всё же в порядке, папа!

     Тараса в этот же день перевели из камеры.

     Когда меня посетил адвокат и я рассказал ему об очной ставке, Владимир Тимофеевич слегка поморщился и сказал, что это всё хуйня.

     А через некоторое время, когда всё затихло, улеглось и замялось (в тюрьме это происходило очень быстро), Дедковский рассказал, что в тот день утром дежурный его и меня заказал в боксик. Дедковский утверждал, что Шагин — это он, и отправился туда вместе с Тарасом, который сам рвался идти. В боксике, в комнате на этаже для сборов на суды, был сходняк, куда был вызван Динамо и где решалась его судьба. Динаме были предъявлены, как сказал Славик, все его нечистые дела. Славик сказал, что разговор о записке Вове там не поднимался, а самого Вовы Бандита там не было. На мой вопрос, зачем он-то бил, Дедковский сказал, что он никого не бил — там было кому бить. Пару раз ударил слегонца — по-другому не мог.

     — А Динамо, — продолжал Славик, — сам мутил. И против Бардака (он так тоже называл Бардашевского) также: брал у людей деньги, а потом говорил, что его кинули мусорá...

     Славик сказал, что Динамо пролежал несколько недель на наре.

     — А того парня из больницы тоже привезли. Но он в другой камере. Однако если бы кто-то умер, то ничего бы не было. Написали бы, что упал с нары или, когда шёл на прогулку, упал в шахту лифта (в шахту бескабинного лифта, которым баландёр на этажи поднимал бачки). Такое уже было, — сказал Дедковский.

     — То, что Динамо пошёл, молодец! — сказал Славик. — Мог бы не ходить, не выйти из камеры. А то, что он взял с собой левого пассажира, — он мудак, потому что подставил под раздачу невинного человека. А тот дурак, что подписался.

     На мой вопрос, зачем он-то туда пошёл, Славик сказал, что ему нужно было туда идти.

     Шёл первый месяц лета. Снова наступила жара. Дедковский тренировал свои каналы, которые приносили ящик мороженого, проверял, сколько времени несут, давал на это десять минут. Мороженое под тюрьмой отдавала Оля, Мирослава или Вика (девочка, которую Оля фактически нашла на улице спавшей в подъезде на батарее и воспитала) и через десять минут его приносили в камеру. Лишнее Дедковский раздавал в другие камеры на этаже по нескольку пачек.

     Меня также один раз в неделю водили на следственку на ознакомление. Но материалы дела мне всё так же не предоставлялись, за исключением экспертиз. Ознакомление проводили следователи Полежаев и Кóзел. Последний всё время говорил, что он не козёл, а Кóзел. Владимир Тимофеевич пролистывал том, находил полтора-два десятка копий экспертиз для ознакомления Шагину. Я ставил свою подпись, что с каждой ознакомлен, потом расписывался за ознакомление с томом Владимир Тимофеевич и ставил свою подпись — и меня уводили в камеру, где до следующего ознакомления приходилось ждать ещё неделю.

     Я начал писать в прокуратуру жалобы о затягивании дела. Оттуда приходили ответы, что материалы предоставляются согласно графику и как только все обвиняемые будут ознакомлены с материалами дела, в котором больше 100 томов, то дело сразу будет передано в суд.

     Через неделю, 26 июня, меня снова вывели на следственный корпус, где проходило ознакомление, — в один из кабинетов на втором этаже. Однако тома к ознакомлению в этот день мне предоставлены не были. А было предъявлено новое обвинение, спустя уже более двух месяцев с момента оглашения об окончании следствия. Присутствовал мой адвокат, а в воздухе чувствовалась деловая активность: то и дело кто-то заглядывал, хлопали двери. А в соседнем кабинете трещал принтер. И были слышны в коридоре называемые фамилии обвиняемых, проходивших по этому делу. Следователь — лет сорока пяти, выше среднего роста и средней комплекции, с чёрными с сединой завивающимися волосами, в туфлях, чёрном костюме, белой рубашке, галстуке и очках — вручил мне обвинение и пальцем показал, где написать, что я не признаю вину. После чего, заметив улыбку на лице адвоката, переспросил:

     — Ты же не признаёшь вину?

     И уже адвокат переспросил меня, буду ли я давать показания по новому, предъявленному мне обвинению. И подсказал, как правильно сформулировать. После чего я написал:

     «Вину не признаю. Показания в обоснование собственной невиновности буду давать после детального ознакомления с обвинением, которое составляет более пятидесяти листов».

     Владимир Тимофеевич сказал мне, что уже взял разрешение и посетит меня на следующее утро. А я отправился в камеру — ознакамливаться с новым обвинением и готовиться к обоснованию собственной невиновности при даче показаний. Но в тот же день, вечером, когда я сидел на наре и изучал обвинение, открылась кормушка, и спецчастью СИЗО (девушкой, которую называли папкарём, или папкаршей) я был ознакомлен с уведомлением прокуратуры г. Киева, что следствие прекращено и мне снова было объявлено о ст. 218 (ознакомление с материалами дела).

     Само предъявленное мне уже новое обвинение спустя год с лишним с момента моего нахождения под следствием состояло из пятидесяти трёх листов и одиннадцати эпизодов, в котором к «старым» восьми было прибавлено ещё три «новых», в одном из которых у киллера украли пистолет, поэтому он не довёл убийство до конца. Во втором — грабёж, организованный ныне покойным киллером по моему указанию с целью мести или, как было написано, наказать. И в третьем — ошибка в объекте нападения, где следствие выяснило, что, получив от меня указание напасть на одного, киллер организовал и совершил нападение на другого человека. Помимо абсурдности самих преступлений, придуманных мотивов для устранения лиц, с которыми я не был знаком и не имел никаких дел, помимо того, что занимаемые мною должности в указанных предприятиях были выдуманы, а точнее, я был написан руководителем предприятий, к которым отношения не имел, в обвинения, казалось, следователем Демидовым были намеренно внесены противоречия во времени и обстоятельствах. Например: в марте киллер получает команду убить, а в январе-феврале этого же года отслеживает свою жертву. Нападения происходили на тех чиновников, которые отнюдь не препятствуют хозяйственной деятельности, а напротив, по роду своей деятельности ей способствуют. А деньги платились за несовершённые убийства и другое.

     Я несколько раз перечитал обвинение и лёг спать. А по всей стране в вечерних новостях катились пресс-конференции о моей виновности такого масштаба (!), что дело об убийстве Гонгадзе, освещаемое некоторыми СМИ, казалось маленьким и неважным. И даже сбавляющим обороты.

     На место Тараса третьим в камере разместили Сашу. А вскоре Дедковскому пришла из большой камеры записка, что Саша — порядочный и добросовестный арестант, сам для себя зарабатывающий сигареты и чай, занимаясь уборкой в камере и помогая по другим бытовым и хозяйственным вопросам. И Дедковский сразу же определил Сашу на должность, на которой он делал канатики, ремонтировал кипятильники и плитки, запаковывал пакованы-пакетики с парой пачек сигарет и ста граммами чая для обращавшихся к Славику из других камер. Саша был очень скромный человек — светловолосый, невысокого роста парень, всё время тихонько сидевший на наре и занимавшийся своими бытовыми вопросами. Единственное, что Саша попросил, так это пару сумок — заменить свои, старые и истрёпанные. С учётом доставляемых Олей передач запасных сумок в камере было достаточно. И Славик дал Саше несколько клетчатых баулов, на дно которых Саша положил свои вещи и поставил их под нару.

     Саше было позволено самому брать сигареты — белые «Марлборо», — которые для себя у меня просил Дедковский и которые Оля вместе с плитками шоколада, присылаемого из Питера мамой, передавала через каналы Славика (официально в одной передаче было разрешено только тридцать пачек сигарет с вынутой из пачек фольгой и высыпанных навалом вперемешку с пачками в пакет, а шоколад вынимался из фольги и ломался на кубики). Саша следил за порядком, мог приготовить поесть, очень старался помочь и во всём быть полезным.

     На следующее утро меня вывели к адвокату. Я рассказал Владимиру Тимофеевичу об ознакомлении меня в тот же день, 26 июня 2001 года (то есть вчера) спецчастью СИЗО с уведомлением прокуратуры г. Киева о прекращении следственных действий и предъявлении мне к ознакомлению материалов дела согласно ст. 218–220 УПК Украины. Владимир Тимофеевич сказал мне, что таким образом следствие, в частности глава следственной группы следователь Демидов, прерывая, возобновляя и снова прерывая на ознакомление следственные действия, искусственно продлевает мне санкцию содержания под стражей, одновременно лишая меня права давать показания — единственного права на защиту, предусмотренного законом для обвиняемого давать показания в обоснование собственной невиновности.

     Меня снова стали один раз в неделю выводить на ознакомление. Я, в свою очередь, начал писать жалобы и заявления во все инстанции, начиная от прокурора, надзирающего за законностью при расследовании дела, и заканчивая Генеральной прокуратурой и Уполномоченным Верховной Рады Украины по правам человека о том, что следователь Демидов лишил меня права давать показания. А на имя самого следователя направлял заявления с просьбой допросить меня.

     Со всех инстанций я получал только отписки. В даче показаний мне отказывалось. А материалы дела предоставлялись крайне редко, и снова затягивалась передача дела в суд.

     Однажды утром меня также заказали на следственку на ознакомление, и я не нашёл свою рубашку. Шёлковую рубашку, которую намочил и повесил на ночь на натянутый в камере канатик. Утюги были запрещены, и каждый изобретал свои способы гладить вещи. Обычно гладили тромбоном — литровой кружкой, в которую наливали кипяток. У меня были шёлковые рубашки, потому что они отглаживались, высыхая, под собственным весом. Я точно помнил, что вечером повесил рубашку на канатик, однако её там не было. Её не было нигде: ни на быльцах кровати, ни за нарами. Я спросил Славика, но тот не видел. Саша ещё спал. В камеру начала открываться дверь. Я достал из сумки новую рубашку. Совсем новую — в упаковке. Правда, слегка подмятую на складках.

      Когда я пришёл со следственки, Славик сидел на наре и сразу спросил меня, куда я положил телефон. Я сказал, что вчера вечером отдал телефон ему, Славику. А утром я не звонил. Саша ещё спал — он был из тех, кто вёл ночной образ жизни, которым жила бóльшая часть находившихся в тюрьме. Просыпался после обеда. Всю ночь бодрствовал, занимаясь своими или бытовыми делами, смотрел тихонько телевизор, а утром, после получения сахара, около шести часов ложился спать. Славик сказал, что точно помнит, как на ночь он положил телефон на сумку.

     Раньше Славик носил телефон в кармане. А после появления кофеварки, по договорённости Славика, мы, как только открывалась дверь, клали телефон в воронку-бункер кофеварки, куда помещался бумажный фильтр и в него засыпался кофе. Когда использованный одноразовый бумажный фильтр с кофейной заваркой вытаскивали, телефон как раз туда помещался, и отводная воронка-бункер снова становилась на место. Там телефон не трогали. Кофеварка всегда была включена. А в стеклянной колбе с пластмассовой ручкой всегда был кофе для шмонщиков — тех, кто проводил обыск. Зарядное устройство было вклеено в телевизор. Проводки были подмотаны к 220 вольтам. И через расширенный на одно деление проём задней решётки воздушного охлаждения телевизора можно было подключить разъём шнура зарядки.

     В воронке-бункере кофеварки телефона тоже не было. Славик разбудил Сашу и спросил у него, где телефон. Но тот грубо ответил, что не брал и что нечего лазить у него на наре, когда Славик полез к нему под подушку. Славик стал проводить обыск дальше. И нашёл под простынёй аккуратно сложенную мою рубашку, а под матрасом — телефон.

     Я даже не был в недоумении — я просто ничего не понял. Славик же вытащил из-под Сашиной нары два баула и, несмотря на его протесты, начал выкладывать из них вещи. Саша находился с нами в камере уже больше месяца, и Славик выкладывал на нару блоки белого «Мальборо», аккуратно завёрнутые в футболки или по одной пачке в карманах поношенных рубашек, блоки шоколада по десять штук и по одной плитке, все пакетики с напитком «YUPI», что были в камере и которые я три раза заказывал у Оли, думая, что его выпивают. Там были почти всё мыло «Duru» из хозяйственной сумки, мочалки для посуды и вообще почти всё, что «плохо лежало» в камере и чем мы не пользовались. Это и пластмассовые баночки, лишние миски и деревянные ложки, мои шёлковые шорты и несколько новых футболок Дедковского. А на дне одной из сумок в кульке в одном из банных тапочек был припрятан фотоаппарат Дедковского.

     Славик не обращал внимания на протесты Саши и на его угрожающий вид. Он повернулся и просто начал его бить. Сверху вниз по голове и ладонью по лицу. Но тут я сразу остановил Дедковского. Мне в голову пришла одна мысль. Притом очень неожиданно. А потом эта мысль пришла Дедковскому.

     — Ты клептоман? — спросил Дедковский.

     — Да, — ответил Саша, вытирая слёзы и кровь то ли с губы, то ли с разбитого носа. — У меня и в деле так записано.

     — Пидарасы мусорá! — сказал Дедковский. — Должны были предупредить. А те, из большой камеры, просто от него избавились. Иначе могли бы там прибить. Поэтому и написали такую маляву. Может быть, их попросили написать, чтобы отсюда сразу не выломили. Тоже пидарасы! Могли бы предупредить!

     — Ты что, готовился с этим уезжать? — кивнув на выпотрошенные сумки, спросил у Саши Дедковский.

     Саша сказал, что уже три дня подряд отдаёт по проверке заявления на оперативного работника с просьбой перевести его из этой камеры, что практически никогда не практиковалось. Человека могли попросить уехать или он сам мог сказать корпусному, чтобы его забрали из камеры, или мог просто выйти с вещами по проверке. Тогда его закрывали в боксик, и там человек ждал своего размещения в следующую камеру. Теми, кто контактировал с оперáми, обычно использовались другие способы для экстренного перевода или вывода из камеры. Например, выброшенная в мусор записка или отправленная малява, которая доходила в оперчасть. Способов было множество, но о них знали только оперативник и его подопечный. Однако если контакта не было, то можно было написать и заявление. Но всё движение корреспонденции в камеру, если не спали, было видно, что могло повлечь если не к прямому её прочтению, то к поддёвкам «оперу пишешь?» (которые имели двойной смысл: то ли оперу — музыкальное произведение, то ли «оперу» — оперативному работнику СИЗО). Правда, у Саши был неординарный случай...

     — Кто и куда тебя переведёт?! — спросил Дедковский.

     Мы (я и Славик) стали забирать с Сашиной нары каждый свои вещи — сигареты, шоколадки, пакетики «YUPI» и другое — и раскладывать по сумкам и продуктовым коробкам. В кармане одной из Сашиных рубашек была найдена подаренная на мой день рождения зажигалка «Zippo» — бензиновая, железная и безотказная, но не очень практичная вещь в тюрьме. Она лежала на тумбочке возле телевизора. А потом исчезла, и я относил это на счёт шмонщиков. Саша сказал, что ему эта зажигалка очень понравилась. Я ответил, что дарю её ему, но предупредил, что у него её всё равно заберут.

     — Не заберут! — сказал Саша и положил зажигалку в карман.

     Потом он присел на другой край лавочки, около моей нары, и сказал, что хочет у меня попросить... Не дав ему договорить и, думая, что угадал ход его мыслей, я сказал ему, что не надо. Что он здесь ни при чём. И что я на него не сержусь.

     — …чтобы ты мне всё вернул обратно, — закончил Саша.

     — Зачем тебе? — спросил я.

     — У меня такого никогда не было, — сказал он, — я буду этим владеть и буду давать вам пользоваться.

     Через пару дней Дедковский вышел на следственку, а Сашу перевели из камеры.

     — Пускай сами с ним ебутся! — сказал Дедковский. — Его должны лечить, а не садить.

     В камере мы оставались вдвоём. Я продолжал ходить на следственку на ознакомление. Дедковский последний раз приехал с суда. Сказал, что у него был приговор и ему дали пять лет. И добавил, что в тюрьме оставаться не будет, а завтра пойдёт договариваться, чтобы его отправили на лагерь, на Бучу. Как говорил Дедковский, этот лагерь был недалеко от Киева, строгого режима. И был «черный». Обычно под этим словом имели в виду то, что в лагере были в свободном хождении разного рода запреты (телефон, водка, наркотики), отсутствие режима и другое.

     На следующий день Славик вернулся со следственки, сказал, что договорился — его отправят на Бучу. И что его скоро увезут. От себя же, как сказал Славик, он договорился, чтобы мне разрешили в камеру холодильник (только небольшой, размером с тумбочку) и электроплитку. А также, если я хочу, небольшой магнитофон (музыкальный центр) и телевизор с DVD.

     Я говорил Славику, что один из моих знакомых купил и отдал Оле телевизор с DVD, чтобы передать его мне. Но его не приняли. Славик сказал, что это будет разрешено официально и занесено, как и кофеварка, в карточку. Это будет стоить недорого. И никто потом это не заберёт.

     — Заберут! — возразил я.

     — Не заберут, — сказал Славик, — но если заберут, то какая тебе разница, папа? Посидим пару недель до моего отъезда как люди. У Тимошенко Юли холодильник на этаже, а у тебя будет в камере.

     Я не спорил и не возражал Дедковскому. Возможно, он так решил себе и вопрос с Бучей. И мне хотелось сделать ему подарок.

     Телевизор с DVD у Оли был. Оля купила электроплитку, небольшой магнитофон — музыкальный центр — за 50 долларов и нашла (правда, с очень большим трудом — пришлось объехать весь город) холодильник размером с тумбочку. И отдала это всё тому, кому велел передать Дедковский.

     А на следующий день в шесть часов утра это всё было в камере. Холодильник Дедковский разместил вместо мусорного ведра. Он был маленького размера — как мини-бар в гостинице, с облицовкой под дерево. В камере уже был один телевизор, и телевизор с DVD Дедковский разместил на краю стола у нар, а электроплитку — с другого края. А музыкальный центр — «балалайку» — к себе на нару и отправился клацать кнопки на TV с DVD и на магнитофоне, к которым были переданы несколько компакт-дисков с музыкой и фильмами. Я утром, часов в одиннадцать, позвонил Оле и сказал спасибо. Мол, сейчас разбираемся, как всё работает.

     Только я закончил говорить по телефону, как за дверью послышались голоса и клацнул замок. Я быстро отправился к кофеварке — положить в неё телефон. А Славик — к двери. Дверь открылась. Рядом с дежурным стоял корпусной. Он сказал нам выйти на коридор и сопроводил нас в боксик.

     — На хуя? — спросил Дедковский. — Шмон?

     Корпусной сказал, что не знает. Позвонили и сказали закрыть в боксик.

     Мы находились в боксике, и я сказал Дедковскому, что всё заберут.

     — Не заберут, — сказал Славик.

     — Заберут, — сказал я...

     — Я тебе говорю: не заберут, папа!

     Буквально минут через пять-семь нас завели в камеру. Сумки были выдвинуты, а вещи — не тронуты. Телевизора с DVD, электроплитки, холодильника и магнитофона-«балалайки» в камере не было. На столе стояла вытащенная из-под нары Дедковского пятилитровая пластиковая бутылка коньяка. Кофеварка стояла рядом — её не тронули. Дедковский подозвал дежурного и спросил, кто был на шмоне. Дежурный сказал, что не знает, он сам удивился, что корпусной закрыл его в баландёрскую. Дедковский открыл воронку-бункер кофеварки, но телефона там не было.

     — Всё-таки мусорá — пидарасы! — сказал он, глядя на пятилитровую пластиковую бутылку коньяка.

     А через час был ещё один шмон. Нас вывели из камеры и по отдельности обыскали. После чего почти час продержали в боксике. Шмонщики перевернули всю камеру. Все вещи из сумок повытряхивали на нары, а продукты из коробок повыкладывали на пол. Повскрывали подушки и матрасы.

     — Это он хочет, чтобы я сам к нему записался, — сказал Дедковский, — но я не пойду, хорош.

     — Надо было хоть коньяку попить, — добавил Славик.

     При втором обыске коньяк забрали. Кофеварка стояла на столе.

     А через полчаса Славика заказали с вещами. В тюрьме прощания не бывают долгими.

     — Давай, папа, — сказал он.

     И за ним закрылась дверь.

     После того как Дедковского увели и в коридоре стихли шаги, я оставил колбу с кофе на столе, а кофеварку забрал к себе на нару и достал из неё телефон.

     Когда Оля передала кофеварку и когда Дедковский уезжал на суд или был на следственке, а Саша днём спал, я внимательно изучил кофеварку. Она была вся пластмассовая, за исключением основания из привинченной саморезами жестянки, под которую уходил сетевой провод. Кроме того, она имела круглый, плоский, железный, размером как блюдечко, нагревательный элемент, на который ставилась стеклянная колба в форме чайника с пластиковой ручкой, куда из воронки-бункера стекал заваренный кофе. По всей высоте корпуса был отсек для воды. А сверху кофеварки была пластиковая откидная крышка для заливки воды. Казалось, что между дальней стенкой отсека для воды и задней стенкой кофеварки должна быть полость. Однако верх кофеварки полностью состоял из пластика, на котором не было ни винтиков, ни защёлок. И пластик должен был как-то сниматься, чтобы был доступ к патрубкам подачи кипятка. Не найдя ни винтиков, ни защёлок, в один из дней исследования кофеварки я попробовал просто сорвать пластиковый верх пальцами. Края пластика врезались в подушечки пальцев, но потом неожиданно крышка вместе с откидывающейся для доступа к бункеру воды дверцей снялась, словно пластиковая крышка со стеклянной банки, обнажив в том числе и патрубки, уложенные в плоскости под крышкой. Патрубки же поднимались снизу вверх из трубчатого проёма и дальше — по той самой открывшейся полости между дальней стенкой ёмкости для воды и задней стенкой кофеварки. Эта полость была шириной и глубиной в три пальца и чуть тоньше спичечного коробка, куда антенной вниз, которая КАК БУДТО СЛУЧАЙНО проходила дальше в трубчатый проём, заподлицо по верхнему обрезу тютелька в тютельку ставился мобильный телефон «Эриксон». И верхняя крышка кофеварки, как на банку, надевалась снова. Если не обращать внимания на небольшую, режущую, жгучую боль в подушках пальцев, эту операцию (по съёму крышки, помещению телефона и надеванию крышки) можно было провести за несколько секунд. Когда я обнаружил эту полость, то несколько раз примерил телефон и надел крышку кофеварки на место. Поскольку кофеварка имела металлические части, металлоискателем телефон не обнаруживался. И в тот день — в день последних двух обысков, когда Дедковский отправился к двери и находился к ней лицом, — я именно в эту полость под крышкой кофеварки поместил мобильный телефон (а не в оговоренное в ней место — воронку для кофе). Видимо, это и вызвало через час повторный обыск, поскольку при первом в оговоренном месте телефона найдено не было. Не было и уверенности, что он ещё в камере, ибо кто-то из шмонщиков или тех, кто проводил первый обыск, мог его тихонько забрать себе.

     Я достал из кофеварки телефон, позвонил Оле и сказал, что всё, что она передала — холодильник и другое, — забрали. Оля ответила, что в тот же день, когда она отдала эти вещи (технику), она встречалась с Бардашевским и отдала ему золотые звёзды и заявление Беспечного. Но я попросил Олю рассказать подробности позже, когда позвоню вечером.

     В камере я оставался один, и после проверки, которая проходила примерно в 21-00, достал телефон и позвонил Оле. Она рассказала, что после того, как отдала телевизор, холодильник и другое тому человеку, которому ранее отдавала кофеварку и другие вещи, ей позвонил Бардашевский и сказал, что ему сказали, что он может с ней встретиться и забрать заявление Беспечного. У Бардашевского были законные основания встретиться с Олей, поскольку в заявлении шла речь о его агенте. Оля предложила встретиться в ресторане «Uncle Sam», угостила Бардашевского ужином и спиртным. Звёзды он взял, оглянувшись по сторонам и спросив, не снимает ли его камера. Возможно, о звёздах он доложил руководству, а может быть, оставил себе как сувенир. Дедковский рассказывал, что Бардашевскому нравилось слово «звездолёт». А его любимой песней, которой он поздравлял свою супругу с рождением нового сотрудника (как сказал Дедковский, чему Славик случайно стал свидетелем, когда Бардашевский прослушивал своё поздравление по радио), была «ВВС» из кинофильма «Асса».

     Оля отдала заявление Беспечного. Он его прочёл. И когда у Оли на глазах появились слёзы, он сказал, что в основном всё так — и по поводу свиданий, и по поводу другого.

     — Но я его не травил!

     А потом он порвал заявление на мелкие кусочки и положил к себе в карман. И добавил, как будто размышляя вслух, что предателем становятся один раз. Бардашевский предателем не был. Он просто выполнял свой долг. И чуть-чуть зарабатывал на слезах матерей. Перед тем, как встретиться с Бардашевским, Оля заехала в «Ксерокс» и сделала цветную копию заявления, которую отдала Бардашевскому, а оригинал оставила себе.

     Дедковского же я больше никогда не видел. Но несколько раз слышал от него и о нём. Как и обещали, его отправили в лагерь на Бучу, откуда он освободился по УДО (условно-досрочное освобождение) или по амнистии на год раньше. Я помог ему купить вещи, но деньги не были потрачены на них или потрачены только частично. На оставшуюся сумму, как он сам сказал, он организовал банкет на день рождения Сове, которой всё рассказал и которая передавала спасибо и привет.

     Потом на него Оле жаловалась Мирослава — что он то ли проколол, то ли пропил её телефон. А потом Славика понесло по бездорожью, как он сам любил о ком-то говорить. Он получил пять лет за пьяную драку и избиение милиционера, который, слава Богу, как сказала Мирослава, не был при исполнении. Потом ещё пять. А потом умер в лагере от туберкулёза.

     Поговорив с мамой и Олей, я лёг спать. Утром, после проверки, меня заказали с вещами.

     Вещей у меня накопилось уже несколько сумок. Зимняя и летняя одежда, обувь, одеяло и покрывало. Целая сумка пластиковой кухонной посуды, мисочек, баночек и другого, которая не всегда была нужна, но которой всегда не хватало. Ручки, бумага, папки, документы, книги, процессуальные и уголовные кодексы и другое. Полотенца, тряпки, щётки, мочалки, моющие средства, порошки и мыло, вёдра, тазики, метёлки, большое офисное мусорное ведро с открывающейся вниз крышкой и кофеварка, которую, завернув в одеяло, чтобы не разбилась, я положил на дно сумки.

     Пришёл корпусной и сказал, что меня переводят на другой корпус тюрьмы — «Катьку». Так как вещей было много, пришлось вызывать хозработников для их переноски — осуждённых, оставленных в тюрьме после приговора, которые всегда были рады помочь и заработать несколько пачек сигарет. Хозработники несли сумки и матрас, я — сумку с документами и кофеваркой. Корпусной и я с этажа, где я содержался, спустились вниз в подземный туннель и через железную дверь ответвления отправились к корпусу «Катьки». Хозработники с теми вещами, которые были у них, через двор тюрьмы двинулись в том же направлении.

     Корпус «Катьки» находился отдельно от объединённых и соединённых вместе коридорами корпусов «Кучмовки», «Столыпинки» и «Брежневки», в которых в основном и происходило так называемое тюремное движение: хождение в гости, оборот запрещённых вещей (телефонов, водки, наркотиков), выкачка информации и денег оперáми. Этот корпус считался и назывался «северным полюсом». Там находился спецпост в правом крыле трёхэтажного здания — для особо опасных («особо несчастных», как они себя называли): камеры, в основном строгого режима для злостных нарушителей и поддерживающих воровские традиции заключённых, в которых кормушки закрывались на замок, а ключи сдавались ДПНСИ. Также там были осуждёнки. А на первом этаже — так называемом подвальном — находились транзитные камеры, через которые шли люди с лагеря на лагерь. И этапки для осуждённых и ожидающих этап. Также в правом крыле находились карцера, а в левом — «бункер» (пост для пожизненных). В центральной части корпуса находились следственные камеры.

     Выйдя через железную дверь из подземного туннеля, по короткому лестничному пролёту мы поднялись на второй этаж, или на первый после цокольного. Прошли в левую железную дверь, которая также открывалась кодовым ключом. Корпусной пропустил вперёд меня и хозобслугу, которая пришла раньше нас и ожидала у двери с моими вещами. Потом прошёл сам и закрыл за собой дверь, в которой щёлкнул электрозамок. Мы оказались в длинном коридоре, по левой и правой сторонам которого были расположены камеры. Потолки были высокие. Стены коридора на высоту человеческого роста были окрашены синей масляной краской. Дальше шла побелка. Железные двери камер были серыми, бетонный пол — коричневым. С потолка из-под стеклянных плафонов светили лампы накаливания. Корпус «Катьки» был построен очень давно, стены были толстые — и поэтому в коридоре было прохладно. А в свете хорошей освещённости на сколах и отслоениях было видно множество слоев краски, которые придавали углам, косякам дверей, дверным засовам, рельефным выпуклостям и впадинам предметов округлые очертания. Дежурный подошёл к камере с натрафареченным номером 134 и ключом открыл дверь. В камере никого не было.

     Я занёс из коридора сложенные под стеной мои вещи, и дверь камеры за мной закрылась. Помещение камеры было похожим на то, в котором я содержался на «Кучмовке». Однако расположение предметов, стола и нар было несколько другое. Спальных мест было столько же — в два яруса, шесть. По левой стороне было двое двухъярусных нар, оканчивавшихся за метр от двери. С правой стороны были одни двухъярусные нары. За ними шёл маленький столик — 50 сантиметров шириной и такой же длины, — забетонированный в стену. Потом шёл умывальник. А дальше — облицованный светлой плиткой полустенок, отгораживающий жилое помещение от параши, которая также имела небольшую в ширину фанерную полудверь. Камера была на метр шире той, в которой я находился до этого. И между двух нар, под окном, на две третьих длины нар стоял закреплённый к полу железный, с дощатой, много раз крашенной столешницей стол, за которым в нише располагалась батарея, закрытая сетчатой решёткой на скрытых болтах. Выше батареи окно было закрыто такой же сетчатой решёткой. За металлопластиковым окном и основной решёткой с внешней стороны на стене здания были закреплены жалюзи из железного листа, через которые дневной свет в камеру не проходил. Камера имела бетонный, крашенный коричневой краской пол, крашенные на высоту человеческого роста в синий цвет стены, а ещё выше шла побелка. На потолке в стеклянном плафоне светила лампочка-шестидесятка, и её мощности явно не хватало для освещения камеры. Дневное освещение отключалось из коридора. А в отдушине за решёткой на ночь также включался «ночник». Как и в коридоре, хотя заканчивался второй месяц лета — видимо, из-за толщины стен, которые, как говорили, достигали метра, — в камере было прохладно. Я осмотрелся и начал распаковывать вещи. Было около одиннадцати часов утра. Часы в СИЗО разрешены не были. Поговаривали: это для того, чтобы нельзя было организовать и совершить побег. Но время можно было узнать, спросив у контролёра, который нередко отвечал: «Ты куда-то торопишься?» или «На поезд опаздываешь?» Или посмотреть на одном из каналов телевизора.

     В камере никого не было, и я выбрал нижнюю нару с левой стороны. Расстелил там матрас, что было сделать крайне неудобно, поскольку за спиной стоял стол. Но сидеть за столом на наре было удобно. Одну из простыней я подвязал к обратной стороне верхней нары, состоящей из металлических полос, и сделал таким образом потолок, в том числе чтобы ветошь и пыль из матраса, если там кто-то будет спать, не сыпались в глаза. Под стеной натянул плед, который из дома — из Санкт-Петербурга — передала мне мама, и с учётом того, что номер камеры соответствовал номеру квартиры моего домашнего адреса в Санкт-Петербурге, который был записан в личном деле в СИЗО, нара стала выглядеть достаточно жилым помещением. На стол я расстелил клеёнку. Телевизор пришлось подвесить ниже решётки окна. Сумки я задвинул под нару. Кофеварку поставил на маленький, забетонированный в пол столик возле умывальника.

     Помыл пол. Начистил туалет. Включил погромче телевизор. Достал из-под крышки кофеварки телефон. Пригнувшись за полустенком туалета, позвонил Оле и сказал, что я в другой камере. Оля как раз в этот момент сдавала передачу, и я сказал, что, если всё будет в порядке, наберу её позже. А через несколько часов я получил Олину передачу, в которой, помимо стандартного набора, были продукты из магазина «Домашняя кухня». Курица-гриль, блинчики, сырнички и домашняя колбаса — всё то, на что иногда приёмщицы, открывая паспорт, «закрывали глаза». И «Катька» уже не выглядела как спецпост и не казалась таким уж «северным полюсом»... И казалось, что действительно не важно, что происходило, а важно то, как ты к этому относился. А самое главное — как к тебе относились родные и близкие тебе люди, которые тебя любили и ждали на свободе.

     Я не торопясь разложил продукты из передачи: некоторые под стену, под решётку батареи под окном, некоторые под стол, но так, чтобы не мешали ногам. Колбасу подвесил на сетку решётки окна — почему-то так было принято в тюрьме: цеплять колбасу именно туда. Сыпучие продукты положил в сумку. А овощи, фрукты, сдобу, сладости и чай — в коробки под ближайшую к двери нару, для быстрого и удобного доступа. Время подходило к ужину, когда на коридоре щёлкнул замок входной двери, сопровождаемый характерным гудением электромагнита. Потом раздался железный глухой лязг засова, и дверь в камеру открылась. И, как будто две тени, в камеру быстро и тихонько зашли два человека. Поставили сумки на пятачок прохода между умывальником, столом и крайними нарами у двери и вернулись за скатками на коридор. Я поспешил на помощь. Однако их вещи и матрасы уже были в камере. Дверь закрылась, и, не знакомясь и не спрашивая имён, я сказал, что очень хорошо, что они успели к ужину, — всё уже практически на столе. И добавил, что осталось только помыть руки.

     Один из них сказал:

     — Спасибо Вам, я не хочу.

     А другой:

     — Спасибо Вам, я не буду.

     Тот, кто сказал «не хочу», был коренастым, невысокого роста мужчиной в годах, с покрывавшими голову волосами с сединой, длинной щетиной и глубокими бороздами, шедшими с двух сторон от носа к краешкам губ. Кожа его лица была серой, а глаза смотрели с бездонной грустью и, казалось, были наполнены слезами, удерживаемыми то ли волей, то ли отсутствием рядом близкого человека, которому можно было бы излить душу.

     Тот, кто сказал «не буду», был худощавым, выше среднего роста и среднего возраста человеком, к годам которого добавлялись морщины, шедшие рядами от края залысины головы по большому лбу вниз, и редкая белая борода, покрывавшая подбородок и края впалых щёк его чуть розоватого, худого лица. Глаза его были пустыми.

     Я протянул руку — и тот, кто сказал «не хочу», сжав мои пальцы своей крепкой ладонью, представился Палычем. Затем уложил и расстелил свою скатку на противоположной наре от моей с другой стороны стола и сел за стол.

     А тот, кто сказал «не буду», сдавил мою кисть, казалось, своей обессилевшей рукой и представился Рыбчинским Анатолием.

     — Вы поешьте сами, — сказал Палыч, — а я с Вами за компанию посижу.

     — Поешьте, поешьте, — сказал Рыбчинский, обустраивая себе спальное место на ближней к двери верхней наре (там ему, наверное, было удобнее), — а мне нельзя: я уже вторую неделю на голодовке.

     Предполагая предназначение моего присутствия и даже в душе радуясь отведённой мне миссии, я сказал, что из солидарности с ним тоже буду на голодовке, однако Оля, моя супруга, сегодня принесла передачу — различные домашние продукты из магазина «Домашняя кухня», — поэтому я предлагаю всем сегодня поесть, а завтра продолжать голодовку.

     Это ничуть не смутило Рыбчинского. Он сказал, что не просто посидит за компанию, а даже съест кусочек одного из сырников, которые уже были выложены на пластиковой тарелке на столе.

     — Ну прошу Вас! Как Вас по батюшке? Игорь Игоревич, прошу Вас больше меня не уговаривать! — улыбнулся Рыбчинский. — За Ваше здоровье и здоровье Вашей жены!

     Он отломил половину сырничка и оставил её на тарелке, ожидая, когда я закончу выставлять продукты и сяду за стол.

     — Голодовка должна быть голодовкой, — сказал он.

     — Вторую половинку я съем в благодарность Вашей жене! — сказал Палыч. — Как Вашу жену зовут? Оля? И дай Бог здоровья Вашей жене! Я не на голодовке. Но я, честное слово, — Палыч поднёс руку чуть ниже адамова яблока, — не хочу.

     Полагая, что аппетит придёт во время еды, я продолжал выкладывать продукты на стол, когда в коридоре загудел и щёлкнул замок входной двери, кто-то подошёл к кормушке и зазвенели ключи.

     Не знаю: то ли это была случайность, то ли кем-то спланировано, или же так должно было быть. Пришёл Сергей-корпусной и предложил мне спиртное. Я сказал, что нужно два литра водки, причём нужно сейчас. И что дам телефон своей жены и напишу записку, чтобы она рассчиталась. Сергей-корпусной сказал, что телефон он знает, а там ему верят. И достал из-под короткой куртки из чёрного кожзаменителя пластиковую полуторалитровую бутылку из-под воды с водкой.

     — Ну, Игорь Игоревич, так нечестно! — сказал Рыбчинский, увидев водку.

     — Давайте помянем мою жену, — сказал Палыч.

     Палычу — Сергею Павловичу — было пятьдесят пять лет. Полковник в отставке. Уже находясь на пенсии, он работал в военном тире, где проводил обучение военных и всех желающих стрельбе из пистолетов разных моделей. Был в своём деле профессионалом и, как потом рассказывал, мог, «качая маятник», двигаясь с места на место, попадать в цель, стреляя одновременно из двух рук.

     Алла — так звали его супругу — была на три года моложе его. Вместе они прожили более двадцати пяти лет. Детей у них не было. При наличии других родственников Алла, как говорил Палыч, была для него единственным родным и близким человеком.

     Палыч в СИЗО находился уже четыре месяца. Следствие закончилось больше месяца назад. Дело было передано в суд, и уже прошли четыре судебных заседания. Палыч обвинялся в совершении преступления, которое имело все признаки самообороны. Однако при отсутствии адвоката и работе следователя, который явно старался расследовать тяжёлую для себя статью, было квалифицировано как непреднамеренное убийство, грозящее заключением от семи до пятнадцати лет в лагере строгого режима.

     Палыч возвращался со своей супругой домой, когда их по дороге встретил дальний родственник Аллы, который по причине финансовых разногласий в квартирном вопросе преследовал её нецензурной бранью и угрозами.

     — Уйди с дороги! — сказал Палыч.

     Однако тот вытащил нож — штык-нож от автомата Калашникова. Палыч, как военный, владел приёмами рукопашного боя. И когда родственник с ножом двинулся вперёд, Палыч автоматически схватил его за запястье, сделав шаг влево, а другой рукой за локоть — и нож по инерции движения корпуса воткнулся родственнику в живот. Палыч и его супруга тут же вызвали скорую помощь. Но нападавший скончался на месте. На допросе, выслушав показания Палыча о преследовании этим покойным родственником своей жены и при отсутствии адвоката (эта статья не предполагала обязательного присутствия адвоката, и Палыч решил себя защищать сам), вместо вопроса «Защищали ли Вы себя? Или кого Вы защищали?» следователь спросил:

     — Вы защищали свою жену?

     — Да, — сказал Палыч.

     Следователь (или адвокат, которого не было) мог задать ещё вопросы о первой подсознательной реакции при угрозе жизни или инстинкте самосохранения. Однако он ограничился в протоколе Палыча «Да», что он защищал не себя, а свою супругу.

     Из этого следовало, что внимание нападавшего было направлено не на Палыча, а на его супругу, и, будучи военным и владея приёмами рукопашного боя, Палыч мог просто заломать руку или выбить нож, который воткнулся потерпевшему в живот. И поскольку своим «Да», что он защищал жену, Палыч отрицал самооборону, вместо статьи, которая не предусматривала уголовное наказание, Палычу была вменена статья «Непреднамеренное убийство» — от семи до пятнадцати лет по Уголовному кодексу.

     На втором судебном заседании, увидев Палыча в клетке, его жена умерла от сердечного приступа прямо в зале суда. На следующем, как сказал Палыч, судья отклонил его ходатайство разрешить ему присутствовать на похоронах жены. А на последнем заседании его же обвинили и в смерти его супруги, и в том, что он не мог быть на похоронах: «И нечего пенять на других».

     Анатолию Рыбчинскому было сорок лет. Он был, как сам говорил (а позже демонстрировал навыки своего искусства), художником, скульптором, поэтому и (как говорил) имел духовный сан, а в камере с разрешения начальника — рясу и деревянный крест. Правда, в моём присутствии, то есть в камере, рясу и крест он никогда не носил. Был в спортивных штанах, туфлях и зелёном полусвитере с длинными рукавами. Анатолий Рыбчинский сказал, что он двоюродный брат поэта и композитора Юрия Рыбчинского. И множество песен последнего — это его, Анатолия, стихи. А в Уманском парке стоят его скульптуры. Но как только он оказался в тюрьме, брат и племянник Женя — директор «Гала-радио», — как сказал Рыбчинский, сразу его забыли.

     В СИЗО в одной камере с Палычем Рыбчинский находился тоже четыре месяца. В СИЗО его, как он рассказывал, сразу привезли из Московского РОВД. Там продержали две недели в камерах и заставляли подписывать протоколы, согласно которым он якобы совершил нападение и нанёс ножевое ранение одной из своих учениц, которая в день нападения посещала его студию и, как сейчас утверждает следствие, отвергла его любовь. Он же никакие протоколы в РОВД не подписывал, и потерпевшая не говорила и не опознавала, что это он, по словам Рыбчинского. Однако когда его водили на ознакомление с делом, в нём стояли его поддельные подписи. И его голодовка — не что иное, как протест следователю и фабрикации дела.

     Сейчас вспоминается второе четверостишие из его баллады:

     «Здесь…...дело шьют

     ………………………сатаной

     А жёны слёзы льют

     Под серою стеной».

     Не хочется коверкать автора.

     Мы помянули жену Палыча, допили спиртное и доели те продукты из домашней кухни, которые могли быстро испортиться.

     После вечерней проверки я достал из кофеварки мобильный телефон и предложил Палычу позвонить. Он ответил, что ему звонить некуда.

     Анатолий Рыбчинский позвонил на городской своей маме, которая, по его словам, не встаёт с постели и уже несколько месяцев не имела о нём никаких известий. И сказал, что у него всё в порядке. Разговор о голодовке уже не шёл, поскольку мы пришли к общему мнению, что голодать — это всё равно, что Рыбчинский будет помогать следователю своими же руками себя добивать. И было решено, что Анатолий будет есть всё, что передаётся, и набираться сил. Затем я позвонил Оле, рассказал, где нахожусь, и о своих новых сокамерниках. Оля позвонила папе. А тот — Юрию Рыбчинскому, чтобы обрадовать поэта: мол, его брат в хороших руках.

     — У меня нет брата Анатолия! — сказал Юрий Рыбчинский.

     Я продолжал ходить на ознакомление с делом и писать заявления и жалобы в прокуратуру с просьбой допросить меня по вновь предъявленному обвинению (от 26.06.2001), а также — что материалы дела к ознакомлению предоставляются мне крайне редко, они непрошитые, а страницы и томá дела не пронумерованы или пронумерованы карандашом, и в заявлениях указывал: «Полагаю, что это делается для того, чтобы фальсифицировать дело дальше и затягивать его передачу в суд».

     На свои заявления и жалобы я получал из прокуратуры ответы, что я сам отказался давать показания, а также что всё, что я пишу в заявлениях, не соответствует действительности; листы дела и тома пронумерованы, ознакомление происходит согласно графику, а дело в ближайшее время будет отправлено в суд.

     Каждый такой ответ из прокуратуры приносила сотрудница спецчасти СИЗО. Я должен был ознакомиться с ним и написать в ответе внизу, что ознакомлен. И ответ-оригинал подшивался в личное дело. Если было нужно, то ответ могли оставить в камере на сутки, чтобы заключённый, подозреваемый, обвиняемый или осуждённый мог внимательно ознакомиться или переписать ответ, сделав себе копию. Один из таких ответов мне был подписан прокурором отдела прокуратуры Киева Дохно. И поскольку я не смог уловить его суть, то оригинал ответа оставил на сутки себе, ожидая прихода адвоката. На следующий день последний посетил меня. Вместе с Владимиром Тимофеевичем в кабинете находился человек лет сорока пяти, в тёмно-синем костюме, белой рубашке и галстуке. Его тёмные, слегка с сединой пышные волосы были аккуратно подстрижены и уложены, а глаза смотрели пристально и сурово. Этот человек сидел за столом. А Владимир Тимофеевич стоял в левом дальнем углу комнаты у стены.

     Я зашёл и немного опешил, увидев в кабинете с Владимиром Тимофеевичем такого сурового постороннего человека.

     — Вот Игорь, проходи, тебя решили навестить из прокуратуры города Киева.

     — Какие у Вас жалобы? — поздоровавшись и не дав договорить Владимиру Тимофеевичу, обратился ко мне сидящий за столом.

     И поскольку я немного замялся, Владимир Тимофеевич начал говорить про непронумерованные листы и так далее. Тут я понял, что это прокурор и он приехал опрашивать меня по моим жалобам. Я достал из папки ответ, подписанный прокурором Дохно, сказал, что не могу понять суть, и начал читать на украинском языке.

     — Я не могу понять, что Вы читаете! — сказал прокурор. — Дайте мне, тут всё понятно написано.

     И начал читать вслух. Но потом остановился и сказал, что последний абзац зажевал принтер. На что я тут же спросил: читают ли прокуроры свои ответы мне, когда их подписывают? Лицо у прокурора стало красным. А Владимир Тимофеевич отвернулся к стене.

     Прокурор спросил, буду ли я знакомиться с материалами дела. Получив ответ, что буду, вышел в коридор и из соседнего кабинета принёс мне том. Владимир Тимофеевич взял его и показал прокурору, что листы не пронумерованы. Прокурор вышел с томом в коридор и в соседний кабинет. Через открытые двери были слышны несколько тупых и глухих ударов, которым я сразу не придал значения.

     — О, получил томом по голове! — сказал Владимир Тимофеевич.

     Прокурор вернулся в кабинет и сказал, что листы сейчас пронумеруют и том нам принесут. А сам попрощался и ушёл. Через несколько минут следователь Кóзел принёс пронумерованный том. А Владимир Тимофеевич, сдерживая смех, сказал, что это был Дохно.

     Само же так называемое «ознакомление меня с материалами дела», когда, очередными своими заявлениями и жалобами добившись очередного тома, мне приходилось сидеть и самому нумеровать в нём листы, выглядело не как ознакомление меня с делом, а как ознакомление (знакомство) следователями меня с подельниками, членами моей банды.

     Когда меня знакомили в кабинете с томом дела одновременно с Робертом Ружиным (каждого со своим), то он в туалете, куда сразу вышел за мной, сказал, что идёт со мной по одному делу — по эпизоду покушения на Пацюка, к чему никакого отношения не имеет, что ему интересно было со мной познакомиться и что сначала он принял меня за следователя.

     Когда меня знакомили с делом вместе с Рудько, который был в застиранной до просветов между нитями голубой футболке, тренировочных штанах сорокового размера и был на голову ниже следователя, а тот — на голову ниже меня, а по обвинению — одним из членов моей банды, совершившим покушение на Пацюка, то Рудько принял меня за нанятого ему адвоката. Начал мне говорить, что у него болит голова, и объяснять, что в голову его вшита металлическая пластина. И в деле должна быть справка, что он душевнобольной и должен содержаться в психиатрической больнице, а не там, где он содержится сейчас, — в медсанчасти СИЗО.

     Когда меня знакомили вместе с Вишневским (с которым, заходя в кабинет, я разминулся в дверях и которого видел второй раз в жизни, а первый раз на очной ставке в Московском РОВД, когда в присутствии адвокатов к его самообличающим показаниям следователь Дручинин пытался прицепить мою фамилию, а Вишневский подтвердил мою непричастность к покушению на Подмогильного), следователь Кóзел рассказал мне, что Вишневский зашёл в кабинет, попросил его (Кóзела) уступить ему место, отказавшись знакомиться с делом за приставным столиком у стены. После чего, разместившись за столом следователя, достал из стола по одному два выдвижных верхних ящика и выломал из них фанерные днища (заключённые в камерах делали из фанерок полочки, подвязывая их на «решку» (решётку), и другое), засунул их под спортивную куртку за пояс штанов и вышел из кабинета. Кóзел сказал, что, когда Вишневский ломал мебель, он побоялся его остановить, поскольку у Вишневского в деле есть справка, что он болен шизофренией.

     Когда в одном кабинете меня знакомили с делом вместе с Лазаренко, который на очной ставке в РОВД подтверждал, что он слышал мою фамилию как заказчика от Маркуна и которого (Лазаренко) я тогда видел первый раз в жизни, а сейчас второй, он встал и сказал:

     — Игорёня, привет! Это всё бред!

     После этих слов он вышел из кабинета и больше не вернулся.

     Маркун же каждый раз, когда нас в один день знакомили с материалами дела, подкарауливал меня у дверей кабинета, говорил, что те показания, которые он давал, нужны были мусорáм, а потом они сами сказали ему отказаться от них. И что теперь будут нужны деньги — и всё будет бэнч.

     С Маркуном и Стариковым меня в одном кабинете не знакомили.

     Геринков, Гандрабура, Середенко, Моисеенко — по обвинению члены моей банды и исполнители разных преступлений, — когда нас одновременно ознакомляли с делом, принимали меня то за следователя, то за прокурора, то за работника СИЗО.

     Леонида же Трофимова, который по обвинению проходил как заказчик Князева при превышении самообороны и как человек, своими показаниями разоблачивший меня и мою банду, когда нас вместе знакомили с видеоматериалами, я сам принял за следователя. И только после того, как он мне сказал: «Ты что, гонишь?! Я такой же, как и ты!» и мы познакомились, я понял, что мы — я и Леонид — идём по одному делу.

     Я знакомился с материалами дела в СИЗО и продолжал писать заявления и жалобы в прокуратуру с тем, что следователем Демидовым мне отказано в даче показаний, и просил допросить меня по существу предъявленного мне обвинения (от 26.06.2001).

     Владимир Тимофеевич знакомился с делом в прокуратуре, где он мог получить все интересующие его тома, а не те, которые выборочно в СИЗО приносил следователь.

     Один раз в неделю мы встречались с Владимиром Тимофеевичем в СИЗО и он мне рассказывал о собранных следствием доказательствах, находившихся в материалах дела, а именно, что, как указывают в заявлениях в адрес прокуратуры и следователя (которые приобщены к делу и находятся в томах дела) Макаров и Стариков, показания, которые они давали в РОВД на очных ставках со мной в отношении меня как заказчика организованных покушений, были вбиты им в голову после продолжительных пыток и избиений оперáми. И что в деле находятся все медицинские освидетельствования, подтверждающие эти пытки. И что сами показания получены в статусе свидетеля (с предупреждением об уголовной ответственности за отказ от дачи показаний и за дачу ложных показаний, в то время как подозреваемый в преступлении не несёт уголовной ответственности за дачу ложных показаний и может отказаться давать показания) и не могут быть по закону доказательствами по делу. А сами Макаров и Стариков при первой встрече с адвокатами от этих показаний отказались, чему в деле есть подтверждение в протоколах их допросов. А отказ от показаний обосновали при их получении применением к ним пыток и избиений.

     Другие обвиняемые — Середенко, Моисеенко, Гандрабура, Геринков, Лазаренко, Ружин и Рудько, которые по обвинению были членами моей банды, — направляли заявления в органы прокуратуры и следователю (эти заявления тоже сейчас находились в материалах дела), что их без адвокатов в РОВД оперативные работники, проводившие дознание, принуждали указывать в показаниях, что они слышали от других лиц мою фамилию как заказчика преступлений, которую — «Шагин» — они впервые узнали от этих оперативных работников, а на свободе никогда не слышали, меня не видели и со мной не были знакомы.

     И более того, как мне сказал Владимир Тимофеевич, все они, поскольку и им следователем Демидовым было отказано в даче показаний по существу предъявленного обвинения от 26.06.2001, свои показания собственноручно излагали в форме заявлений (что Владимир Тимофеевич мне посоветовал делать также), которые сейчас были приобщены к материалам дела и содержались в его томах. В этих заявлениях они собственноручно писали о своём отношении к тем или иным эпизодам. А обосновывая свою непричастность к участию в банде, которую, согласно обвинению, я организовал вместе с Макаровым, прямо или косвенно свидетельствовали о том, что я являюсь не организатором банды, а напротив, потерпевшим от деятельности Макарова, подтверждая игнорируемые следствием мои первые и единственные показания о собственной невиновности.

     Также Владимир Тимофеевич обращал моё внимание на другие собранные по делу доказательства, в частности по эпизоду убийства Князева, который мне не вменялся, но именно с раскрытия этого преступления по обвинению и заявлениям в СМИ началось разоблачение моей банды. А именно, согласно экспертизам и показаниям свидетеля, Князев был убит перед входными дверями городской больницы г. Киева из автомата, который при первом осмотре места происшествия найден не был. При повторном осмотре были найдены гильзы. А при третьем, ещё через две недели, был найден автомат, который, как писал в своих заявлениях один из обвиняемых по этому эпизоду — Ружин, — туда при нём принёс привязанным на верёвке генерал Опанасенко. Свидетель стрелявшего опознавал как Трофимова. А стрелявшим по делу проходил Рудько.

     Адвокат указал мне и на бесчисленное множество процессуальных нарушений при проведении обысков, опознаний и других следственных действий, способствовавших следствию и главе следственной группы следователю Демидову сфальсифицировать материалы и сфабриковать дело.

     На следственке я встретил Влада — того самого парня, с которым оказался в боксике в день своего перевода из ИВС в СИЗО. Влад на следственке был частым посетителем. В тюрьме, как он рассказывал, находился уже больше двух лет. Был вхож к оперáм, о чём, хотя прямо и не говорил, но старался давать понять. Предлагал разные услуги — от доставки спиртного до нахождения со мной в камере, — где он полностью мог бы обеспечить мой быт. На что я всегда отвечал, что буду находиться с тем, с кем меня разместит администрация, и не хочу создавать себе улучшенные условия содержания, понимая, что если в тюрьме что-то дают, то для того, чтобы это забрать. Однако именно у Влада, если у него было спиртное, я стал брать двухлитровую пластиковую бутылку водки, которую, перед тем как я уходил на следственку, умоляющими глазами просил у меня Палыч и которую Влад, возвращаясь вместе со мной, безопасно доставлял мне до камеры. А потом шёл к себе в камеру (тут же, на «Катьке») или с выводным Колей снова на следственку. Расчёт за спиртное также проводился Олей или Викой с девушкой, которую Влад назвал своим адвокатом. Но, возможно, это была просто его знакомая или жена.

     Поскольку ни я, ни Палыч, ни Рыбчинский не получали и не писали записки (малявы), не передавали по камерам пакованы с сигаретами и чаем и были далеки от тюремного движения, сопровождаемого постоянным хлопаньем кормушки и мельканием по камере, у нас установилась спокойная и тихая обстановка. Днём каждый занимался своими делами: я в форме заявлений писал показания и отправлял их в прокуратуру; Рыбчинский молился, читал Библию и писал стихи; Палыч занимался бытовыми вопросами, на что вызвался сам — ремонтировал кипятильники, готовил еду. Мы вместе завтракали, обедали и ужинали. Смотрели новости и рано ложились спать. Утром все втроём ходили на прогулку. Правда, Палыч без особого желания, но всё же ходил, ибо не мог мне отказать.

     Чтобы попасть во дворики, нужно было пройти в конец коридора и повернуть направо, а перед железной дверью, ведущей в «бункер» — на пост пожизненного заключения, — ещё раз повернуть направо и спуститься по лестнице вниз. Прогулочные дворики на «Катьке» были расположены во дворе тюрьмы. Они были в десять раз больше, чем самые маленькие дворики на «Кучмовке», «Брежневке» и «Столыпинке». Ввиду отсутствия на стенах выходов вентиляции и канализационных стояков воздух был свежий. Полы во двориках были не бетонные, а заасфальтированные. Все дворики были одного размера, так что не нужно было давать сигареты, и поскольку двориков было много, то за сигареты можно было купить лишний час прогулки. А так как дворики были не на крыше — казалось, что чувствовались притяжение Земли и близость к свободе.

     После прогулки Палыч занимался, как обычно, приготовлением пищи: варил гречку или рис в пакетиках, чистил лук, чеснок, резал овощи, копчёное сало, курицу или колбасу.

     Палыч и Рыбчинский передач не получали. Палыч говорил, что у него есть пенсия, но передавать некому. Рыбчинский же шутил, что у него много состоятельных родственников, но все они очень заняты: Женя на радио, Юра на телевидении. И им некогда. Я говорил, что Оля радуется любой возможности передавать мне передачи на моих сокамерников. Таким образом, продуктов в камере было в избытке. Палыч не подпускал нас с Рыбчинским к кухне, которая расположилась на забетонированном в стену около умывальника столике. Было понятно, что Рыбчинский болеет грибком. Он то ли стеснялся обратиться к врачу, то ли просто не знал, как его найти. Всё говорил, что его излечит Бог. Однако под общим давлением, моим и Палыча, по той причине, чтобы инфекция не перекинулась на других, согласился принимать таблетки и использовать мазь, которые вместе с лекарствами для Палыча, в том числе «Алкостоп», через корпусного Сергея я попросил передать Олю.

     Рыбчинский Олю благодарил. Писал ей стихи. Оля передала ему пастель — мелки и карандаши. И, стараясь быть максимально полезным, пока Палыч занимался обедом, он учил меня рисовать, объясняя пропорции лица человека, штрихи и точки, оживляющие глаза, и тени, придающие объём. И по 15–20 минут терпеливо позировал на наре Палыча, с чем последнему приходилось мириться, ибо Палыч, как я уже говорил, не мог мне отказать.

     После обеда Палыч ложился на нару и мог подолгу смотреть на фотографию своей жены. Рыбчинский залезал на второй ярус, читал Библию, молился, что-то записывал. Я уходил на следственку. И день повторялся опять.

     Обыски в камере были регулярно. Один раз даже унесли кофеварку, которую, после того как я вызвал ДПНСИ и обратился к нему по этому поводу с жалобой, вернули — то ли куда-то позвонили, то ли просто убедились, что она вписана в карточку. Я содрал крышку корпуса, к чему ни Палыч, ни Рыбчинский не проявляли никакого любопытства, и убедился, что телефон и укороченный зарядный шнурочек на месте. Ещё один зарядный шнурочек, запасной, был спрятан в маленькой, казалось, неразборной пластиковой баночке-кнопке с заменителем сахара. Телефонные карточки — в такой же вроде бы неразборной маленькой коробочке с ниткой для чистки зубов. Зарядка по спецзаказу была сделана в электробритве «Филипс», откуда был вынут аккумулятор и на это место вклеена плата зарядного устройства, имевшего выход на корпус через установленное гнездо от наушников на место глубоко утопленного болтика. Сам корпус бритвы был склеен и стал неразборным. Бритва была официально доставлена в передаче и вписана в карточку.

     Также в камере находились тапочки, которые Оля заказала мне у обувного мастера. В каждом тапочке было сделано углубление под размер телефона «Эриксон». А сверху, по всей плоскости подошвы, была наклеена резина. Тапочки были доставлены мне в передаче. В камере на правом тапочке на наклеенной резине подошвы был сделан надрез. Изогнув тапочек пополам, при полном изгибе в эту скрытую нишу можно было впихнуть «Эриксон» и с ним выйти во время обыска на коридор.

     Запасной телефон марки «Филипс» (сигарета-слайдер) был заряжен и замотан в пищевую полиэтиленовую плёнку вместе с коротеньким зарядным проводочком к нему (со штекером от наушников) и вставлен в зелёную непрозрачную пластиковую бутылку с шампунем. Бутылка с шампунем открывалась не выкручивающейся пробкой, а клапаном с полукруглой пимпой на крышке. Крышка же не была съёмной. Но её можно было сорвать, а потом установить на место. В горлышке бутылки с одной и с другой стороны на треть корпуса были сделаны надрезы. А поскольку пластик тянулся, то в горлышко можно было впихнуть телефон (в плёнке). И, залив шампунь, крышку намертво посадить на место. Эта бутылка с шампунем всегда рядом с мочалкой стояла на самом видном месте в камере, почти на краю туалетного полустенка-парапета, и всегда бралась мной в баню. И ни разу при обыске не была даже сдвинута с места.

     Третий телефон (второй запасной) всегда находился в тайнике у корпусного Серёги и каждую его смену — день-ночь, два дня выходных, день-ночь — давался нам в камеру. Но поскольку Бардашевский говорил Оле, что «свято место пусто не бывает», вероятно, об этом телефоне знала оперчасть. И, вероятно, кроме подозрений, что в камере есть неконтролируемый телефон, уверенности в этом у начальника оперчасти не было. И, как будто проверяя свои подозрения и не на смене корпусного Сергея, Бардашевский несколько раз звонил Оле и говорил, что через пять минут будет обыск. Получив такую информацию от Оли, я никогда на неё не вёлся, понимая, что за дверью стоят и смотрят в тоненькую щёлку между язычком, закрывающим глазок, и краем отверстия глазка в двери. Напротив, я лежал на наре спокойно. А когда щёлкал замок, не спеша шёл к столику умывальника, быстро всовывал телефон в нишу под крышку корпуса кофеварки и надевал крышку на место. И те, кто проводил обыск, всегда заставали меня моющим руки. После обыска телефон всегда был в кофеварке. А шампунь стоял на парапете, даже если с туалета была отбита плитка, под которой была полость. Таким образом я каждый день мог пожелать Оле и маме спокойной ночи.

     В Киеве, как писали СМИ, началась война за Троещинский рынок — вещевой рынок, который, по газетным публикациям, принадлежал В. И. Прыщику, более известному как Прыщ. И вслед за Вовой-Бандитом в тюрьме появился Сергей Оноприенко (Салоед) — здоровенный рослый спортсмен, — который, как говорили, принадлежал к окружению Прыща. А камеру, в которой он находился, переделали в спортивный зал с гирями, гантелями и штангой из черенка от лопаты и разрешённой к хранению соли. А потом появился Саша Лищенко (Лича) — по разговорам, муж чёрненькой девочки из «Виагры» (первого состава) и финансовый директор Прыща. Я принял его за оперативного работника СИЗО, когда он поздоровался со мной на первом этаже следственки под дверью кабинета оперативников. Он был исключительно культурно одет — в кожаную куртку и костюм. Я с ним разговаривал на «Вы». А Саша улыбался, понимая такое недоразумение. А потом Саша Лича, угощая меня коньяком «Хеннесси» в прогулочном дворике, познакомил меня с директором Троещинского рынка — маленьким худеньким корейцем, у которого в кармане брюк нашли гранату, и он находился в тюрьме по статье 222 (хранение и ношение оружия). Все они были лихими парнями, как говорили в тюрьме. И благодаря их преданности Прыщ всё ещё был на свободе. Но потом, видимо, нашлись другие методы на Валерия Ивановича — так звали Прыща.

     Как-то раз вечером открылась кормушка, и дежурный, сказав, что это из камеры напротив, передал мне кулёк с отрезанной половинкой сырокопчёной колбасы, кусочком голландского сыра, печеньем, парой яблок и апельсином. И впервые получив такое внимание в тюрьме, я с любопытством посмотрел в кормушку. Из кормушки камеры напротив смотрело круглое улыбающееся лицо, которое на чёрно-белом фото я уже видел несколько дней назад по телевизору, а теперь моего нового знакомого. Я поблагодарил Валерия Ивановича и тут же передал ему большущую, в термоупаковке, горячего копчения рыбину (сёмгу), которую в количестве двух штук поездом передала мне из Санкт-Петербурга мама и принёс Сергей-корпусной. А также опилочную игрушечную голову, очень похожую на ту, что я видел в кормушке, и с такой же добродушной улыбкой, как у Прыща, которую передала мне Вика. Если её поливать, то из макушки головы росла трава.

     Я несколько раз видел Валерия Ивановича на следственке. А потом его освободили из зала суда — то ли по отсиженному, то ли из-за отсутствия доказательств. А потом, как и Князева, расстреляли из автомата, и тоже перед лечебным учреждением, только перед зданием госпиталя в г. Киеве.

     Палыч последний раз съездил на суд. У него был приговор. Ему дали семь лет. С тех пор он искал возможность употреблять выпивку каждый день. И, полагая, что его переведут в осуждёнку, попросил меня, чтобы я как-то устроил, чтобы Оля могла получить его пенсию и передать ему деньги сюда в камеру. Чтобы, если он не будет находиться со мной, он себе сам мог покупать «лекарство» (так он называл спиртное). Я сказал, что в получении его пенсии ни времени, ни необходимости нет. И Сергей-корпусной принёс 1000 гривен — свёрток из двадцатигривневых купюр, который Палыч носил в кармане. Говорил, что, поскольку он полковник, то его карманы не обыскивают.

     После каждой выданной в камеру передачи, если была его смена, со спецпоста пожизненных заключённых приходил прапорщик Коля и заботливо просил для девочки Люси, которая была осуждена первой инстанцией к пожизненному заключению и ожидала решения Верховного суда, собрать что-нибудь к чаю, заранее зная, что к чаю будут фрукты, сырки, блинчики и сладкие детские творожки.

     Подошёл дежурный Коля со спецпоста пожизненных заключённых и сказал мне, что один человек (который на спецпосте, но он едет этапом) просил мне передать, что мы с ним знакомы и что он может ко мне обратиться с просьбой сообщить его супруге, что он несколько дней будет в Киеве, а также, если есть немного — и дежурный Коля потёр большой палец об указательный. Теряясь в догадках, но видя серьёзный настрой и отсутствие какой-либо другой информации, я достал из бутылки с шампунем телефон, сказал Коле ПИН-код карточки — 1111 — и что на ней пятьдесят гривен, и вместе с половиной свёртка двадцатигривневых купюр, которые попросил у Палыча, отдал Николаю, сказав, что телефон заряженный и что его возвращать не надо. А также в кульке — немного сыпучих продуктов, сырокопчёной колбасы, чая, кофе и сигарет.

     Через два дня я был на следственке. И ко мне на первом этаже подошёл адвокат — высокий молодой человек, осетин, в чёрном длинном пальто и костюме и с приятной улыбкой. Он поздоровался и попросил меня, если я не возражаю, зайти в кабинет. Он открыл мне дверь, а сам остался в коридоре. В кабинете был Борис Савлохов. Мы поздоровались за руку, Борис поблагодарил меня за помощь. А также сказал, что знает, что у меня всё будет в порядке. И добавил, что также хотел извиниться за казус при первом нашем знакомстве. Я сказал Борису, что ничего не было, пожелал скорейшего возвращения домой, и мы попрощались. Вечером в тот же день Оля мне сказала, что ей позвонила Мзия, жена Бориса, и поблагодарила за то, что смогла поговорить с мужем.

     А позже, неделю спустя, на следственке ко мне ещё раз подошёл адвокат Бориса. И сказал, что может мне помочь. И как бы в подтверждение добавил, что через полгода Верховный суд сбросит Борису три года.

     Я сказал:

     — Спасибо, я справлюсь!

     Мы попрощались. Через полгода Верховный суд сбросил Савлохову три года из семи. А ещё через полгода, перед самым освобождением Борис Савлохов умер в лагере от сердечной недостаточности.

     Когда был следующий шмон, к Палычу залезли в карман и забрали оставшиеся деньги. В этот же день после обеда Палыча заказали к начальнику СИЗО Скоробогачу. И Палыч переживал по поводу того, чтó сказать начальнику относительно денег, которые у него отшмонали. Его увели, а через полчаса подошёл дежурный — за зубной щёткой, полотенцем и мылом. Сообщил, что Палычу дали десять суток и что он уже на карцере. Однако через три дня Палыч вернулся в камеру. Если не сказать, что в весёлом, то в бодром и приподнятом настроении. Он сказал, что в кабинете хозяина поговорил со Скоробогачом по душам, как полковник с полковником. Скоробогач уговаривал его написать, что он нашёл деньги во дворике на прогулке. Но Палыч сказал, что врать не будет. И написал, что это его деньги. И Скоробогач объявил ему десять суток.

     Когда Палыч выходил из кабинета, он сказал, что ему дали за правду. И попрощался. Через трое суток к нему в карцер пришёл Скоробогач. И зачитал постановление об амнистии. Прапорщик-карцерист, принимавший робу и возвращавший одежду, сказал, что за тридцать лет, которые он здесь работает, амнистий в карцере ещё не было.

     Но когда Палыч вернулся из карцера, все его подозрения упали на Рыбчинского, который в тот же день выходил на следственку и 100% не был ни в чём виноват (деньги у Палыча видел сокамерник — маленький, худенький и заехавший на несколько дней в нашу камеру). Но как я ни защищал Рыбчинского, Палыч стал говорить, что «рыба гнила, гнила и сгнила». И с уст Палыча всё чаще и чаще звучало «Ненавижу!»

     — Мне нравится Ваш чёрный юмор, Игорь Игоревич: «сегодня беда прошла стороной, а завтра, быть может, мы встретимся с ней»! — говорил Рыбчинский.

     Рыбчинский сказал, что не может оставаться, собрал вещи и по проверке вышел из камеры. Перед отъездом он взял Библию, закрыл глаза, помолился, открыл на случайной странице и с закрытыми глазами прикоснулся указательным пальцем к случайно выбранному стиху.

     — Смотрите, читайте, Игорь Игоревич, Вас Бог любит!

     Через полгода Рыбчинского отпустили из зала суда. А ещё через несколько лет, как мне стало известно (но, может быть, это не соответствовало действительности), он умер.

     После отъезда Рыбчинского в камеру подсадили третьим человеком Виктора. Ему было тридцать лет. Чуть выше Палыча, крепкого телосложения парень, который сказал, что его привезли из лагеря из Донецка, где он уже отбывал наказание. Что его привезли по делу об убийствах Щербаня и Гетьмана, к которым он отношения не имеет. Но есть некий Вадим Заблоцкий — киллер, россиянин, москвич, причастный ко многим убийствам в Украине. Сейчас он находится в тюрьме СБУ, берёт на себя Щербаня и Гетьмана и грузит его и ещё нескольких людей, которых также привозят из других лагерей.

     Виктор не отказывался от спиртного, и у Палыча появился компаньон. Это обстоятельство сняло с меня дополнительную нагрузку. Я мог покушать и заниматься своими делами. А Палыч и Виктор могли ещё долго сидеть за столом или разговаривать друг с другом, лёжа на нарах, которые Виктор выбрал для себя на бывшем месте Рыбчинского — наверху, на ближней койке к двери. Не желал спать внизу, на самой нижней наре у параши, и не хотел спать наверху над Палычем и надо мной — видимо, полагая, что эти места занимают «личные» шныри.

     Однажды все, и Виктор особенно, изрядно выпили, и каждый находился на своей наре. И Виктор, в дружеской манере и так, как это уже позволяли отношения, завёл разговор, что в камерной системе и особенно в этой камере не может быть такого, чтобы не было человека óпера. А значит, это кто-то из нас троих.

     — Игоря я исключаю, — сказал Виктор, — так как Игорь не может «сидеть» сам под себя.

     — Я только несколько дней назад приехал, — продолжал Виктор, — а Вы, Палыч, оказывается, ещё и полковник!

     — Да, полковник! — дружелюбно ответил Палыч.

     А я, также дружелюбно и шутя, добавил, что в СИЗО уже осуждённые и особенно со строгого режима в лагере со следственными не содержатся. И даже когда их садят, как тут принято, не заходят в камеру, расценивая это как провокацию óпера. Но не успел я, сидя на наре, договорить фразу и уловив боковым взглядом быстрое движение сверху, поймал Виктора в воздухе, который со словами «Я не сука!» подпрыгнул на верхней наре и летел боком на штырь от снятой быльцы. Мои руки смягчили удар. Потом подоспел Палыч, и мы вдвоём уложили Виктора спать. А утром вместе полушутя обсуждали эту историю, глядя на дырку в пробитой коже до самых мышц с контуром трубы у Виктора в правом боку. Как мы ни уговаривали Виктора остаться, он сказал, что по вечерней проверке с вещами выйдет из камеры, поскольку он действительно не знал, что уже осуждённых и особенно прибывших с лагеря не должны содержать в следственных камерах.

     В этот же день Виктор уехал из камеры. А через несколько дней я встретил его на следственке. Он поздоровался, улыбаясь, и сказал, что действительно думал, что мы — я и он — проходим по одному делу (убийства Щербаня и Гетьмана), и поэтому, для разработки, нас и посадили в одну камеру. И ещё — что он читал в газетах, будто заказчиком убийств Гетьмана и Щербаня является Шагин. Однако сейчас ознакомился с материалами дела и увидел, что фамилии Шагина там нет.

     — Зато теперь ты знаешь точно, — сказал я, — что не во всё, что пишут в газетах, нужно верить.

     А через некоторое время по раскрытию убийств Щербаня и Гетьмана Генеральная прокуратура прессе давала комментарии.

     — А как же Шагин? — спросил один журналист.

     — Мы намеренно печатали, — ответил прокурор, — что Шагин причастен к убийству Щербаня и Гетьмана, чтобы настоящие заказчики и организаторы не подозревали, что мы вышли на их след.

     В этот же день на следственке я встретил Влада и, вспомнив умолявший взгляд Палыча, взял для него спиртное. У Палыча было два состояния: либо более-менее нормальное после выпитых через каждый час ста граммов, либо глубокая депрессия с сидением подолгу на наре с опущенными глазами, с фотографией жены в руке. После чего он клал фотографию на стол, говорил: «Ненавижу!» и ложился на нару. А потом всё повторялось вновь.

     Влад спросил меня, было ли у меня свидание с супругой. Я ответил, что не было с того момента, как меня посадили, то есть полтора года назад. И сколько Оля ни обращалась к следователю, он ей в свидании всегда отказывал. Влад же ответил, что может помочь в этом. Но я нашёл повод возразить, сказав, что наслышан о записывании разговоров в комнатах свиданий СИЗО оперативниками. А потом — о прослушивании и просматривании этого материала как фильма.

     Влад сказал, что его девочка-адвокат сама поговорит с Олей и что есть вполне безопасный и даже законный вариант. Для этого должны быть паспорт и любой студенческий билет. Не вдаваясь в подробности, я сказал, что МНЕ не надо. Однако добавил, что его адвокат сам может поговорить с Олей. Когда меня привели в камеру, Палыч сидел за столом и смотрел на фотографию.

     — Ненавижу! — сказал он. — Он же мог сделать так, чтобы этого не было! Он же мог посадить меня к Вам раньше — и тогда Алла, может быть, была бы жива. И не ставить потом у двери табуретку и садить на неё дежурного заглядывать в кормушку! Он меня посадил сюда, чтобы не носить передачи самому! Он что — думал, что я сразу не понял, чего он от меня хотел? Ненавижу!

     Так Палыч разговаривал то ли со мной, то ли с собой, пока я мыл руки и переодевался. А потом выпил сто граммов и, будто желая снять грех с души, сказал, что этот молокосос, Серёжа Старенький (лейтенант, оперативник СИЗО, за которым числилась наша камера), — его родственник (племянник).

     — Я Вам не должен был этого говорить.

     И, видя моё удивление, добавил, что он, Палыч, — можно сказать, и мой родственник, поскольку, когда Оля была ребёнком, он её нянчил и носил на руках.

     — А это я Вам должен был сказать сразу. Он Вас вызовет. Ненавижу! — сказал Палыч.

     Когда я в этот же вечер рассказал Оле обо всём по телефону и назвал ту фамилию, которую сказал назвать Палыч, она долго молчала в трубку, а потом сказала, что это действительно так.

     Но когда Сергей Старенький — молоденький, худенький, чёрненький лейтенант — вызвал меня, беседы у нас не состоялось, поскольку отсутствовал предмет разговора. Я сказал, что в камере всё в порядке, и попросил разрешения идти.

     Через тринадцать лет Сергей Старенький стал главой Пенитенциарной службы Украины. И я всем говорил, что он мой родственник. Однако в этой должности Старенький пробыл недолго: через полгода его сняли из-за побега то ли при конвоировании, то ли из Киевского СИЗО.

     Утром, когда Влад шёл на следственку, он подошёл к двери моей камеры и сказал, что сегодня я увижу Олю.

     Меня, как обычно, после обеда заказали к адвокату. Владимиру Тимофеевичу дали кабинет на первом этаже, и мы с ним переговорили. Владимир Тимофеевич сказал, что сегодня до Оли не дозвонился и она ему не звонила, поэтому он первый раз без сигарет и конфет.

     В кабинет заглянул Влад и сказал, что надо перейти в семнадцатый кабинет (маленький кабинетик перед лестницей на второй этаж).

     — Пойдёмте в другой кабинет, — сказал я Владимиру Тимофеевичу.

     Я вышел в коридор, и адвокат автоматически проследовал за мной. Когда мы вошли в кабинет, Владимир Тимофеевич пошатнулся и прислонился к стене. За столом сидела Оля и знакомила обвиняемого с материалами дела. Владимир Тимофеевич поздоровался с Олей.

     — Ну, я пойду!— сказал он, и мы попрощались.

     Девочка Влада была почти адвокат. Она училась на юрфаке. Студенты в качестве практики от суда ходили в СИЗО — знакомить обвиняемых с материалами дела. Девочка взяла в суд Олю. И по студенческому билету, который у Оли был (только другой специальности), ей выдали том дела. А всю процедуру Оле по дороге объяснила девочка. Оля по паспорту утром прошла в СИЗО, заказала себе кабинет, вызвала («подняла») обвиняемого и знакомила его с материалами дела.

     Я дал обвиняемому сигарет, и он расписался Оле в графике за ознакомление с томом. Нам с Олей пришлось выйти в коридор, поскольку кабинет был отдан для работы адвокату.

     Увидев в коридоре оперативного работника Диму, я попросил его на пятнадцать минут уступить мне свой кабинет, чтобы поговорить с женой.

     — Ты личность легендарная! — сказал Дима и открыл ключом дверь.

     Я сидел на стуле и держал Олю за руку. Она сидела у меня на коленях и молчала. Так мы просидели пятнадцать минут.

     — Ты от меня отвык! — сказала Оля.

     «Откуда может быть в такой маленькой, хрупкой девочке столько мужества, смелости и любви?!» — подумал я.

     В следующий раз я подержал Олю за руку через пять лет.

     Когда в следующий раз меня посетил Владимир Тимофеевич, он предположил, что следователь Кóзел видел Олю в тюрьме. Протест был услышан.

     На следующее утро к камере подошел дежурный и сказал:

     — Шагин, с вещами!

     — Куда? — спросил я.

     — В СБУ, — ответил дежурный, — в СИЗО СБУ.

     

     Глава 4

      СИЗО СБУ

     

     Я собрал вещи и попрощался с Палычем. Как я узнал позже, его в этот же день перевели в осуждёнку, а потом — куда я ему посоветовал: на лагерь в Бучу, где у него было всё более-менее в порядке. И он освободился на полтора года раньше по УДО.

     Электроприборы на этап не принимали — я оставил телевизор и кофеварку на складе СИЗО. Взял квитанцию, чтобы Оля могла забрать их из следственного изолятора.

     С вещами меня сопроводили через подземный проход, боксики, обыск, мимо пульта дежурного — ДПНСИ (где на смене был тот же лейтенант в чёрных очках, который полтора года назад меня принимал) — за решётку и вывели на рампу, в «конверт». Внизу, перед рампой стоял грузовой белый микроавтобус «Фольксваген» с тонированными боковыми водительскими стёклами. Около микроавтобуса — два милиционера в чёрной форме с автоматами (АКСУ).

     Мне сказали спуститься по железной лестнице с рампы. Принимавший меня офицер с несколькими — пятью или шестью — папками моего личного дела в руках спустился за мной. Водитель — высокий, коротко стриженный чернявый молодой человек в гражданке (коричневой кожаной куртке и серых брюках) — открыл мне отъезжающую вбок в микроавтобусе боковую дверь и, попросив пригнуть голову, сопроводил меня внутрь. В салоне по левой стороне было два металлических «стакана» наподобие железных шкафов, выкрашенных в белый цвет, шириной с человеческую фигуру и высотой до потолка микроавтобуса. В дверях «стаканов»-шкафов под самым верхом были сделаны окошки для воздуха, зарешёченные металлической сеткой. «Стаканы» находились друг от друга на расстоянии метра, и двери их открывались навстречу друг другу. С правой стороны салона были пассажирские сиденья (с одной и с другой стороны двери).

     Водитель открыл дверцу ближнего железного «стакана», и я разместился на железной скамейке. После чего железная дверца была закрыта. Было слышно, как в салон залезли и расположились на сиденьях милиционеры, находившиеся около автомобиля с автоматами. Хлопнули две дверцы со стороны водительского и пассажирского сидений — видимо, расположился офицер, который меня принимал. Заработал стартёр, завёлся двигатель. Загудели отъезжающие ворота «конверта». И микроавтобус тронулся. Машина то разгонялась, то притормаживала, то останавливалась — видимо, стояла в пробках и на светофорах. И снова трогалась. Некоторое время микроавтобус двигался на пониженной передаче (видимо, по склону горы) и наконец остановился у выдвижных ворот. Тут же заработал электродвигатель и раздался лязг бегущего по рельсу металлического колеса. Машина снова тронулась и проехала во двор. Открылась боковая дверь автомобиля; через некоторое время зазвенели ключи и открылась металлическая дверца «стакана». Водитель мне сказал: «Выходите!»

     Мои вещи находились в салоне. Два милиционера с автоматами стояли рядом с автомобилем. Офицер, который принимал меня из СИЗО, провёл меня в открытую дверь здания и по нескольким ступенькам лестницы вверх, в коридор первого этажа.

     Коридор был широким, с гладким полом под мраморную крошку. Стены аккуратно покрашены в серый цвет. На покрытом водоэмульсионной краской потолке висели лампы дневного света.

     Я проследовал за офицером налево по коридору. По левой стороне было расположено несколько металлических дверей с небольшими застеклёнными оргстеклом смотровыми окошками. Мы остановились у третьей от лестницы двери. Офицер открыл дверь, сказал «Проходите» и закрыл за мной дверь.

     Я находился в маленькой комнате (примерно два метра на три) с небольшим, под самым потолком, застеклённым и зарешёченным окном на противоположной двери стене. Очевидно, это был боксик — такой же, как и на приёмке перед обыском в СИЗО, только во много раз более комфортный. Аккуратно выкрашенные в серый цвет стены. С гладкого белого потолка светила люминесцентная лампа. На бетонном, под мраморную крошку полированном полу посередине комнаты от двери к противоположной стене лежала ковровая дорожка в метр шириной — красная, немного потёртая, с двумя зелёными полосами по бокам. Под правой стеной стояла кушетка со скосом для подголовника, покрытая коричневым кожзаменителем. В верхний правый угол комнаты была вмонтирована видеокамера.

     В комнате один я находился недолго — буквально через десять минут открылась железная дверь. В комнату зашёл уже другой офицер — молодой, светловолосый, в звании капитана, аккуратно подстриженный. Вид у него был опрятный: китель и брюки поглажены, ботинки начищены до блеска. Говорил он спокойно, негромким голосом и обращался только на «Вы».

     Офицер попросил меня снимать вещи по одной и давать ему. Стоял октябрь, и на мне была болоньевая куртка с множеством карманов. Куртку я передал офицеру — он просмотрел каждый карман и положил её на кушетку. Я остался в спортивном костюме и футболке; офицер попросил меня снять кроссовки. После чего просмотрел каждый из них в отдельности, пытаясь вынуть стельки и прощупывая язычки. Когда он закончил с последним кроссовком, я ему сказал:

     — Я Вас уверяю: у меня ничего нет.

     — Хорошо, — сказал офицер, — одевайтесь и ожидайте.

     И закрыл за собой металлическую дверь.

     Не позднее чем через пять минут дверь снова открылась. Мне сказал выходить и следовать за ним молодой чернявый лейтенант, также в форме сотрудника СБУ, в наглаженном кителе и брюках и начищенных до блеска ботинках.

     Я проследовал за ним по лестнице на третий этаж здания. По ковровой дорожке, лежавшей на паркетном полу, направо, в торец коридора, в светлую, средних размеров проходную комнату, так же, как и в коридоре, с паркетом на полу, с большим, застеклённым, зарешёченным окном и стоявшей под дверной стеной такой же кушеткой, как на первом этаже. Офицер сказал мне выкладывать вещи на кушетку и начал их досмотр. Всё, что не положено было иметь в камере, складывалось в одну из пустых сумок. К неположенным вещам были отнесены миски и ложки — по той причине, что всё это выдавалось при раздаче пищи. Также не была разрешена любая другая кухонная посуда, за исключением пластиковой ёмкости для сахара. В камеру можно было взять чайные пластиковые ложки (несколько штук), железную или пластиковую кружку и один кипятильник. Вещи по сезону, постельное бельё, своё одеяло, банные принадлежности, аксессуары для письма: ручки, бумагу, папочки и другое. Зубную щётку, пасту, мыло.

     — Личные медикаменты будут храниться у врача, — сказал офицер, — и при необходимости будут Вам выданы.

     Портящиеся продукты в холодильнике. Сладости — конфеты, печенье и другое— можно было иметь в камере.

     — Все неразрешённые и ненужные вещи будут храниться на складе, — сказал офицер.

     Он досмотрел баночку с цукрозитом и передал её мне, чтобы я положил её в сумку с вещами, которую возьму с собой в камеру. Я открыл баночку, сняв кнопку, и отдал офицеру шнурочек от мобильного телефона.

     — Так, давай бери, что тебе ещё нужно, — улыбнулся офицер, — и пойдём.

     Коробочка с ниточкой для зубов лежала у меня в сумочке с зубной щёткой и пастой, а телефонные карточки я из неё достал, поломал и выкинул в СИЗО.

     Взяв в руки две сумки, я проследовал за офицером. Мы пошли в обратном направлении и через деревянную застеклённую дверь прошли в ту часть коридора, где располагались камеры — около десяти по левой стороне с окрашенными в серый цвет железными дверями. На дверях камер, так же как и в СИЗО, были натрафаречены номера. Глазок на каждой двери с закрывавшим его язычком был расположен на прямоугольной (10 на 30 сантиметров), под цвет двери металлической пластине, которая на петлях поднималась вверх, при необходимости открывая смотровое окно в камеру. Как только мы прошли за застеклённую дверь и оказались в коридоре, из-за стола, стоявшего в середине коридора под правой стеной, поднялась девушка лет тридцати пяти, симпатичная, в камуфляже, с короткими светлыми волосами. Офицер подошёл к самой первой камере, и девушка-контролёр ключом открыла дверь.

     Только я вошёл в камеру, как тут же невысокого роста, коротко подстриженный, в камуфляже прапорщик лет тридцати, которого в коридоре не было, занёс за мной скатку (матрас, одеяло и подушку), которую положил на стоящую под стеной слева от меня металлическую кровать.

     — Располагайтесь, — сказал офицер.

     И после того, как прапорщик покинул камеру, закрыл металлическую дверь.

     Размер камеры по площади был примерно четыре на четыре метра. Пол паркетный. Стены на две третьих в высоту выкрашены серой масляной краской. Выше и на потолке была водоэмульсионка. Потолок был белый, ровный и гладкий, без жёлтых пятен, подтёков и трещин. С него светили две 100-ваттные лампочки, находившиеся под стеклом плафонов. В камере было два окна со снятыми застеклёнными фрамугами на летне-осенний сезон. В проёмах окон были толстые, из квадратной арматуры, металлические решётки. Но уличный свет из окон не шёл, поскольку окна с наружной стены здания были закрыты металлическими щитами из оцинкованной кровельной жести, оставляющими лишь узкие щели у подоконников, как и по всему периметру окна, для попадания в камеру воздуха. Под потолком над каждым из двух окон шёл карниз, из-под которого свисала на каждом окне коротенькая (50–70 сантиметров), собранная волнами и с рюшечками жёлтая занавесочка, придававшая камере атмосферу жилого помещения. Помещение было больше похоже не на камеру тюремного изолятора, а на комнату в дешёвой гостинице.

     В комнате были три железные, окрашенные в белый цвет металлические кровати. Они не были прикреплены к полу и по форме напоминали пляжные лежаки, но чуть больше их габаритов. Также в комнате было три табуретки и три тумбочки светло-серого цвета. И на стене у двери — вешалка для одежды.

     Как только я вошёл в камеру, с двух кроватей, которые находились под правой и левой стенами изголовьем у окон и на которых были матрасы, одеяла и подушки, с лицами, сияющими от радости, поднялись два сокамерника. Они поздоровались и попрощались с офицером и прапорщиком и сейчас, казалось, ожидали, пока закроется дверь, чтобы броситься в мои объятия. Судя по тишине в коридорах и на улице, в СИЗО СБУ полностью отсутствовала межкамерная связь — и новый человек в камере означал новое общение, новую информацию и новую жизнь. Дверь закрылась. Соседи помогли мне поставить на пол сумки и протянули вперёд с широко раскрытыми ладонями руки приветствия.

     Моего соседа, который спал под левой стеной у окна, а сейчас стоял с левой стороны от меня, звали Иван Мирославович. Второй сосед, находившийся справа, представился Георгием, а для простоты — Гогой. Познакомившись, мы пожали друг другу руки.

     Ивану Мирославовичу на вид было около пятидесяти лет. Ничем не приметный, среднего роста и телосложения человек. Правда, очень учтивый и почтительный. С тёмными короткими волосами и болезненным, неимоверно печальным и таким же хитрым лицом. Он подбирал слова и разговаривал на русско-украинском суржике.

     Гоге-Георгию было около шестидесяти. Он был грузин, среднего роста и плотного телосложения. С большим животом, массивной грудью и широкими плечами. Его лицо, казалось, в меньших размерах и пропорциях повторяло контуры его фигуры выше торса: массивный подбородок и большой, с горбинкой, нос, из ноздрей торчали седые волосы. Широкие скулы и широко раздавшийся лоб со спадавшими на него редкими прядями вьющихся седых волос, из-под которого сурово смотрели тёмные, большие, добрые и немного весёлые глаза с длинными ресницами. На его щеках была несколькодневная седая щетина, которая по лицу спускалась вниз и по подбородку к шее. На нём были белая майка, которая на груди открывала пряди густых седых волос, банные тапочки и чёрные тренировочные штаны с хлястиками под пятку.

     Пока Иван Мирославович, миновав мои протесты, отправился застилать и заправлять мою койку, которая находилась сразу за его койкой, у левой стены, Гога стал помогать мне выкладывать, раскладывать и развешивать на вешалку вещи из сумки.

     Как только всё было закончено и я присел на кровать, то ещё раз осмотрел камеру. В левом углу дверной стены под потолком находилась видеокамера, которая была встроена в тёмное треугольное стекло или размещена за ним. А ниже на метр, наискосок в углу был закреплён белый сливной бачок параши, на которую я сразу не обратил внимания. От бачка шла труба в дючку, вниз. Дючка находилась на невысоком бетонном подиуме и была закрыта деревянной крышкой. И так как отсутствовал полустенок, отгораживающий туалет от жилого помещения, создавалось впечатление, что туалета в камере нет. Рядом с таким образом скрытым и не мешающим обзору из глазка туалетом находился эмалированный умывальник. Таков, вместе с кроватями и тумбочками, был весь интерьер камеры.

     Пока я сидел на койке и собирался с мыслями, открылась кормушка, и Иван Мирославович сказал, что приехал обед.

     Иван Мирославович начал получать нержавеющие мисочки с первым и вторым, хлеб. А также дал кружки под компот. Был слышен голос пожилой женщины:

     — Не нужно ли что-то принести из холодильника или что-то порезать?

     Иван Мирославович попросил порезать сало, которое у него было завёрнуто в газету и которое, как он сказал, он утром взял из холодильника. Обед был вкусным — ничуть не хуже домашнего приготовления: суп, каша, хлеб и компот.

     После обеда вся посуда — алюминиевые ложки и вилки и нержавеющие тарелки — была помыта (хотя это было, как объяснил Иван Мирославович, необязательно) и сдана той же пожилой женщине, которая для сбора посуды примерно через полчаса возвращалась с тележкой. Иван Мирославович рассказал, что женщина, которая раздаёт пищу, — вольнонаёмный работник со свободы. И она же эту пищу готовит — поэтому так вкусно. А поскольку у него была открытая язва, врач лечил и прописал ему диету — и специально для него эта женщина теперь готовит по утрам гречневую кашу с молоком и другие нежирные и неострые блюда. За что он очень благодарен начальнику учреждения — полковнику Виталию Фёдоровичу Петруне, который, как сказал Иван Мирославович, предоставив такое лечение, отношение и питание, фактически спас ему жизнь. Правда, себе, как и другим, Иван Мирославович в сале и чесноке не отказывал. Сказал, что чуть-чуть можно.

     День после обеда прошёл быстро — в расспросах меня о СИЗО-13 и рассказах о СИЗО СБУ. Иван Мирославович в СИЗО СБУ находился уже семь месяцев. Он знал, что девочку, которая дежурила на коридоре, зовут Валя, что она в звании прапорщика и жена одного из сотрудников СИЗО. А завтра на смене будет девочка Ира. Она тоже прапорщик и жена одного из работников СИЗО СБУ. Что невысокого прапорщика, который заносил мой матрас, зовут Женя. И что этот Женя — родственник начальника СИЗО Петруни В.Ф. Как сказал Иван Мирославович, в СИЗО СБУ работают только родственники и родственники родственников. Сам же Виталий Фёдорович — очень хороший начальник, и именно благодаря ему здесь такой порядок, питание и медицинское обслуживание. Что полковнику Петруне почти девяносто лет, тридцать из которых он возглавляет СИЗО СБУ. Что он настолько лояльный к заключённым, что у него тридцать лет никто не был в карцере. И что об этом любит говорить и сам Петруня.

     А в соседней камере сидит Жора Янев — как писали газеты, лидер белоцерковской преступной группировки, которого месяц назад сюда привезли из СИЗО-13. И каждое утро во время проверки он разговаривает с офицером матом. После того, как офицер выходит из камеры, Жора каждый раз после него моет пол с горячей водой и порошком. И через дверь кричит на весь коридор:

     — Мусорá поганые!

     Но Виталий Фёдорович ему только говорит:

     — Жора, ругаться матом некрасиво, я Вас всё равно не посажу в карцер.

     На вопросы, как там в СИЗО-13, я ограничивался ответами, что плохое питание, маленькие и душные камеры и прочее. Но было видно, что если не Иван Мирославович, то Гога уж точно предпочёл бы находиться там, а не здесь.

     Потом был ужин: овсяная каша, хлеб, сладкий чай.

     Ни Иван Мирославович, ни Гога не скрывали ничего о своих уголовных делах.

     Гога был арестован СБУ во время попытки сбыть несколько тысяч фальшивых долларов. Ему уже было предъявлено обвинение за хранение и сбыт фальшивых денег, и его дело должно было быть скоро передано в суд. А Ивану Мирославовичу было предъявлено обвинение в контрабанде. И у него уже было несколько судебных заседаний. По существу обвинения, Иван Мирославович занимался тем, что возил из Польши кухонную мебель, кухонные уголки и другое в разобранном виде в грузовом микроавтобусе. Груз затаможивал в Польше на вымышленную, не существующую в Украине фирму. Когда автомобиль пересекал границу, его номер и перевозимый груз заносились в компьютер, а водителю выдавалась провозная ведомость, по которой он в течение трёх дней должен был доставить груз на Киевскую региональную таможню для растаможивания и уплаты пошлины и НДС. Когда автомобиль добирался до Киева, из городского пункта пропуска приезжал таможенник. Получал от Ивана Мирославовича половину суммы акциза и НДС, положенных к уплате, забирал документы, снимал с авто пломбу, возвращался на пункт пропуска и удалял из компьютера груз и номер автомобиля. Получалось, что Иван Мирославович никогда груз из Польши не завозил, а приобретал его в Украине у той же несуществующей фирмы, печать которой у него была вырезана. Последний раз для своей сделки он заказал автомобиль побольше — десятитонный КамАЗ. Однако водитель в Киеве отказался снять таможенную пломбу. И обо всём этом узнала СБУ. Таможенник из пункта пропуска находился сейчас в соседней камере, а водитель проходил свидетелем. На протяжении всего оставшегося времени нахождения меня с ним Иван Мирославович расспрашивал моё мнение: сколько ему дадут с учётом его явки с повинной и полным сотрудничеством со следствием? А также о моих взаимоотношениях с таможней, о знакомствах с таможенниками, об известных мне схемах завоза и вывоза продукции и получения НДС. На что я отвечал, что предприятие, которым я руководил, импортом не занималось, а при экспорте получало НДС согласно «Закону об НДС», актов налоговых проверок и решений Высшего арбитражного суда.

     В СИЗО СБУ отбой был в десять часов вечера. И сменивший девушку Валю дежурный переключил из коридора дневной свет в камере на ночной. Перед отбоем, нажав кнопку на стене, Иван Мирославович вызвал дежурного и попросил у него корвалол. Дал свою кружку, чтобы накапали ему пятьдесят капель. Как пояснил Иван Мирославович, тут корвалол дают без ограничений. И что корвалол способствует хорошему сну.

     Я лёг спать и утром проснулся вместе со всеми. Умылся, почистил зубы. Потом был завтрак: вермишель с молоком, хлеб, чай. Затем была проверка — в камеру зашёл офицер и спросил, есть ли письменные или устные заявления и жалобы, а также желающие записаться к начальнику на приём.

     Примерно через час была прогулка. Дежурный офицер спросил, кто из камеры желает гулять. На прогулку пошли я и Гога. Иван Мирославович остался в камере. Дежурная Ирина — высокая дородная девушка, прапорщица в камуфляже, с выкрашенными в красный цвет ногтями, такого же цвета помадой на губах, румянами на щеках и белыми волосами, завязанными сзади в хвостик, — открыла дверь камеры. И мы — я и Гога, — за офицером, и за нами прапорщик (дежурный смены) проследовали по лестнице с третьего на второй этаж и в боковую железную дверь, ведущую к дворикам. Прогулочные дворики СИЗО СБУ находились на втором этаже примыкавшего к основному корпусу изолятора двухэтажного здания. Восемь железных дверей двориков — по четыре с каждой стороны — находились по обеим сторонам тупикового коридора. Нас завели в ближайшую дверь направо.

     Дворик был примерно три на три метра с сеткой-рабицей и решёткой над головой. Пол асфальтированный. Посредине дворика стояла из нескольких жёрдочек на бетонных тумбах крашенная в синий цвет деревянная скамейка. Стены были серые, покрытые мелкой цементной крошкой. В углу дворика была труба с чёрным козырьком большой видеокамеры. Часть дворика была накрыта от дождя шифером. С другой стороны над двориком был мостик надзирателя, по всей длине (также от дождя) накрытый навесом.

     Гога во дворике был немногословен. О себе почти не рассказывал — только то, что знает, что получит семь лет. Мы подышали свежим воздухом, и нас увели в камеру.

     В этот же день прапорщик Женя отвёл меня в комнату — такую же камеру, только в два раза меньше по размеру, — где снял мои отпечатки пальцев и ладоней. Я вернулся в камеру, помыл руки, и меня вывели снова. На этот раз, такой же доброжелательный и улыбающийся, как и прапорщик Женя, меня осмотрел врач в белом халате, задавая вопросы о моём самочувствии и состоянии здоровья. Я заверил врача, что со мной всё в порядке.

     Потом был обед. После него Иван Мирославович с Гогой играли в шашки, а я читал имевшиеся в камере газеты.

     На следующий день после утра дежурный сказал мне, что ко мне пришёл адвокат. Я вышел из камеры и встал лицом к стене. Офицер проверил мои карманы и, не обнаружив ничего запретного и недозволенного, сказал «хорошо». Впоследствии я обратил внимание, что слово «хорошо» звучало от каждого офицера и прапорщика, проводивших личный обыск или досмотр.

     Я двинулся по ковровой дорожке вдоль дверей камер за офицером по коридору. Было тихо, и под ногами под ковровой дорожкой было слышно лёгкое поскрипывание паркета.

     Перед тем как завернуть за угол, потому что коридор поворачивал налево, офицер несколько раз щёлкнул пальцами, возможно, предупреждая таким образом двигающегося навстречу сопровождающего за углом, чтобы тот своему заключённому дал команду «лицом к стене» и тот так ожидал, пока мы не пройдём. Эхо щелчков затихло в тишине коридора.

     Мы повернули за угол и двинулись дальше — и в конце коридора, расходившегося налево и направо, перед нами был ряд филенчатых деревянных дверей. Офицер сопроводил меня к крайней справа. Я вошёл в комнату.

     В комнате перед открытым окном стоял адвокат, из окна доносились смех и весёлые крики детей. Комната была обшита шпонированными жёлтыми панелями. На полу был паркет. Потолок был аккуратно побелён. На нём была лампа дневного света, она была выключена. В комнате стояли стол и два стула. Я поздоровался с Владимиром Тимофеевичем и подошёл к окну. За ним была не тюремная решётка, а ажурная, кованая, чем-то похожая своими изгибами и завиточками на стиль рококо или барокко. Внизу, под окнами, был детский садик, и в нём гуляли несколько групп детей. Какая-то девочка сидела на скамейке и смотрела на окна изолятора СБУ. Стояли первые дни октября. Погода была тёплая и солнечная, но на листве уже появилась желтизна. Здание было на горе. И вдалеке — видимо, над Днепром — висела белая пелена.

     Мы переговорили с Владимиром Тимофеевичем. Я рассказал адвокату о том, как обстоят дела в камере. Владимир Тимофеевич сказал, что, когда он брал разрешение на посещение у Демидова, то тот сказал, что я уже тут. Владимир Тимофеевич сказал также, что я тут не один: со мной за компанию привезли обвиняемого по этому же делу Гандрабуру.

     Кроме того, Владимир Тимофеевич спросил, не посещали ли меня следователи или ещё кто-либо из сотрудников правоохранительных органов. Я сказал, что нет и что я буду продолжать писать заявления с просьбой предоставлять мне материалы дела к ознакомлению, а также допросить меня по обвинению. Я получил пожелания и приветы от Оли и мамы, брата Жени и сестры Тани, что все меня любят и ждут. Владимир Тимофеевич сказал, что Оля завтра планирует сдавать передачу. И спросил, есть ли у меня какие пожелания. Я сказал, что пожеланий никаких нет — всё как обычно. Мы попрощались.

     На следующий день Оля принесла передачу. В СИЗО СБУ передачи также были разрешены один раз в месяц. Иван Мирославович взял на себя функции заведующего хозяйством. Некоторые продукты были оставлены в камере, другие сданы в холодильник.

     В пятницу после обеда был обход. Присутствовали врач, начальник спецчасти, а также начальник СИЗО полковник Петруня.

     Виталию Фёдоровичу Петруне на первый взгляд было не более шестидесяти пяти лет. Он был среднего роста, худощавый, одет в гражданскую одежду — чёрный костюм, туфли, голубую рубашку и синий галстук. На его круглой, небольшой, полысевшей голове вокруг залысины на макушке было несколько прядей седых волос, зачёсанных назад. Лицо у него было гладкое, с неглубокими морщинами. Глаза его смотрели, казалось, как через стекло, сквозь тебя. А когда он с тобой разговаривал, казалось, что он разговаривает не только с тобой, но и одновременно со всеми.

     Виталий Фёдорович спросил, есть ли вопросы, жалобы и заявления. Все дружно ответили, что нет. А Иван Мирославович от себя и за всех поблагодарил Петруню сразу за всё:

     — Спасибо Вам, Виталий Фёдорович!

     Потом задавал вопросы врач. В частности, спрашивал о самочувствии Ивана Мирославовича. Тот поблагодарил его, и дверь в камеру закрылась.

     Затем была библиотека, книги из которой по заявкам выдавал тот же прапорщик Женя. Иван Мирославович посоветовал мне взять одну книгу. И когда прапорщик Женя мне эту книгу выдал и кормушка закрылась, Иван Мирославович взял книгу у меня из рук, открыл потёртую салатовую обложку и достал из бумажного карманчика библиотечный вкладыш, на котором сегодняшним числом последней была написана моя фамилия. Он перевернул вкладыш — на лицевой стороне в числе первых строчек за датой «1972» была написана фамилия Черновил (диссидент, борец за свободу Украины, депутат Верховной Рады, погибший в автокатастрофе в 1999 году). Иван Мирославович сказал, что это именно то, что он хотел мне показать, посоветовав эту книгу.

     Суббота и воскресенье прошли за разговорами и чтением газет, которые были получены в библиотеке (правда, недельной давности). Я готовил на понедельник жалобы и заявления в прокуратуру по тем же своим текущим вопросам по делу, о предоставлении к ознакомлению материалов дела и получении от меня показаний. Письменные жалобы и заявления в прокуратуру и иные инстанции забирали утром по будним дням во время проверки.

     В понедельник был банный день. Банное помещение находилось на первом этаже, куда всю камеру вниз по лестнице сопроводил офицер. В банном помещении были деревянные шкафчики для одежды. А в банной комнате — несколько разделённых между собой стенками душевых кабинок. Всё было облицовано белой плиткой, на полу лежали резиновые коврики. После бани прапорщик Женя забрал все необходимые вещи в прачечную (в камерах СИЗО СБУ вещи не стирались и не сушились). И перед ужином вернул все вещи в выстиранном, выглаженном и, при необходимости, отбелённом и накрахмаленном состоянии.

     На следующий день, когда я и Гога пришли с прогулки, Иван Мирославович сказал, что он ходил к начальнику — попросить узнать, когда у него следующее судебное заседание. Точнее, он писал по этому вопросу заявление, а Петруня его вызвал, при нём позвонил в суд и узнал, что заседание будет на следующей неделе, в четверг.

     Как всегда после прогулки Гога предложил попить чаю. В камере имелся большой пятилитровый эмалированный чайник — инвентарь администрации. Но мы им не пользовались, так как кипятильником (одним или двумя) в нём долго нагревалась вода. Каждый кипятил воду и заваривал чай в своей кружке. И пока Гога занимался тем, что переставлял кипятильник на тумбочке из кружки в кружку, открылась дверь и в камеру зашёл молодой парень в кроссовках, чёрных джинсах, белой футболке и надетой поверх футболки расстёгнутой короткой серой болоньевой куртке.

     — Принимайте, — сказал прапорщик Женя, занеся за ним скатку и, вернувшись в коридор, ещё одну железную кровать.

     Молодой человек и уже наш четвёртый сокамерник — невысокого роста худенький парень, почти мальчуган — поставил на пол полиэтиленовый пакет и дружественно пожал всем руки.

     С его губ не сходила улыбка. Он старался вести себя бодро и весело — по-взрослому. Начал разговор:

     — Ого, вы все такие огромные, а я такой маленький!

     Но в его глазах был недетский испуг.

     — О, и тут видеокамера! Мама, куда я попал!

     — Снимай куртку, присаживайся, — сказал Гога. — Чай пить будешь?

     — Сначала присаживайся! — с озорным тоном в голосе сказал молодой человек-мальчуган.

     — Так, не балуйся, — строгим голосом, но с улыбкой на лице ответил Гога, — а то точно будешь спать у меня на наре! Твою кровать ставить некуда. Где твоя кружка?

     — Вот, в пакете, — ответил парень, — тут же полотенце вафельное и мыло. Здесь выдали.

     Парнишку звали Рудик — Рудольф. Он был евреем, гражданином США — выходцем с Украины. И (благодаря успешной операции СБУ) одним из звеньев наркотрафика. Несколько дней назад его вместе с приятелем, который находился в соседней камере, арестовали в аэропорту Борисполя во время прохождения досмотра багажа и паспортного контроля на рейс в США. В его туфлях-мокасинах и в обуви его приятеля в каждой подошве было обнаружено по четверти килограмма героина.

     Гога налил Рудику чай. А Иван Мирославович достал из кулька печенье и конфеты — из запасов, которые передала Оля. И пока я лез в сумку за запасной щёткой и пастой, Гога поставил стоявшую посреди камеры на боку кровать, которую занёс прапорщик Женя, из вертикального положения в горизонтальное между своей кроватью и кроватью Ивана Мирославовича и разложил на ней матрас.

     — Будешь спать рядом со мной! — сказал он Рудику.

     — Я тебя боюсь! — снова с игривым тоном в голосе ответил Рудольф.

     Потом был обед. Рудольф рассказал, что в Киеве у него бабушка. А остальная его семья — мама, папа и он — десять лет назад, когда ему было двенадцать лет, переехала в Америку на постоянное место жительства. Там взяли в кредит большой кирпичный частный дом. Мама и папа пошли работать. А Рудольфа устроили в местную школу, где он и познакомился со своим приятелем, находившимся сейчас в камере по соседству, и где в основном учились дети эмигрантов из бывшего Советского Союза — такие же, как и он, русскоговорящие.

     Когда Рудольф окончил школу, ему, как и всем, понадобились собственные деньги. В основном на траву, как он рассказывал. Он искал разные способы заработка: подрабатывал в строительной фирме, обшивал гипсокартоном стены, пёк пиццу и так далее. А год назад его приятель, которого нанял ещё один выходец из Украины, предложил летать с ним в Киев (вместе или по отдельности) и привозить оттуда за 500 долларов за рейс вещи, начинённые контрабандой. Он ТОЧНО не знал, что это наркотики: как ему сказал друг, возможно, наркота, но не взрывчатка и не оружие. Он понимал, что это наркотики, как сказал Рудольф, но если бы знал точно, то не смог бы пройти таможню. И был сам немало удивлён, когда в его мокасинах оказалось полкило героина. Всего за год он слетал более пятнадцати раз. И это были не только ботинки, но и дезодоранты, женская парфюмерия, косметика. Обо всём этом он рассказал следователю. Рудольф понимал, что летать пятнадцать раз в год из Америки к бабушке в Киев может показаться подозрительным. Но очень были нужны деньги.

     После аэропорта Рудика и его приятеля отвезли в суд. А потом сюда, в СИЗО СБУ. Здесь с ним разговаривал следователь. Сказал ему, что его друг даёт против него показания: мол, он, Рудик, организатор. Тогда Рудольф рассказал следователю, что это не так, и обо всех своих предыдущих поездках. Однако на протокол ничего не говорил. Сказал, что показания будет давать только в присутствии адвоката. На следующий день его посетил адвокат, предоставленный консульством США. И Рудик в присутствии адвоката дал показания по нескольким эпизодам. Правда, написал, будто точно не знал, что это было в вещах и в последний раз в мокасинах. Потом у него была очная ставка с другом в присутствии двух адвокатов. И на ней Рудик повторил свои показания. Его всё это время — три дня — содержали в одиночной камере. Ему казалось, что на него падают стены. О таком ощущении он и сказал врачу, когда его водили на медосмотр. Сегодня утром в камеру к нему открылась дверь. И начальник — человек в костюме — сказал, что, если он не будет возражать, его разместят в многоместной камере.

     Снова был обед. А потом ужин. А потом снова прогулка.

     На следующий день меня посетил следователь Кóзел, с томом дела к ознакомлению:

     — А чего это Вас сюда привезли, Игорь Игоревич?

     — Говорят, не только меня, но и Гандрабуру! — ответил я. — Но здесь лучше, чем в СИЗО-13.

     И я рассказал следователю Кóзелу об условиях содержания, о питании и отношении в изоляторе СБУ. Ознакомился с томом, расписался в графике. Следователь Кóзел нажал на стенке кнопку — и меня увели в камеру. В камере была та же атмосфера: шашки, газеты, книжки, разговоры. За исключением того, что Рудик стал медленно впадать в депрессию. Сначала он перестал шутить, потом ходить по камере. Потом лежал на наре и стал говорить, что ему кажется, что на него падают стены. Далее был ужин. Ему не хотелось есть. Потом был отбой. Он долго не мог уснуть. А утром он говорил, что ему всю ночь снились кошмары.

     Сразу после проверки Рудика повели к врачу. Иван Мирославович сразу стал мне объяснять, что дежурные в глазки и в видеокамеру очень внимательно следят за состоянием здоровья Рудика и, видимо, сообщили врачу, что у него началась депрессия.

     Через десять минут Рудика привели обратно. В руке у него было несколько белых таблеток, две из которых он должен был выпить сейчас, а две — перед обедом. А после обеда дежурный выдаст ему ещё. Рудик сказал, что врач уже давал ему такие таблетки, когда он сидел в одиночной камере. К вечеру парень заметно оживился — снова начал шутить и ходить по камере. А Гоге сказал, что тот слишком близко придвинул его койку к своей.

     В конце недели, перед самыми выходными Рудика посетил американский посол.

     — К консулу пойдёшь? — подозвав Рудика к окошку двери, спросил у него дежурный.

     Дежурные разговаривали с Рудиком на «ты». Видимо, таково было указание.

     Рудик от консула вернулся счастливый. По его словам, консул сообщил ему, что консульство связалось с его родителями и его папа с мамой вылетают из Америки сюда. Также консул расспрашивал его о питании и содержании, и не бьют ли его здесь. Рудик ответил ему, что всё в порядке и что он не знал, что именно было в мокасинах. Консул же объяснил Рудику, что не может помочь ему с уголовным делом. Будет суд, а они будут следить за его законностью. И если Рудика осудят, он может попросить отбывать наказание в Америке. Когда консул спросил Рудика, что тому принести, он попросил американский флаг.

     Весь вечер и последующие выходные Рудика захлёстывали эмоции — вероятно, под действием антидепрессантов. Помимо того, что он шутил, смеялся и носился по камере, не оставляя в покое ни Гогу, ни Ивана Мирославовича (а когда те ему говорили «Иди вон к Игорю», тот, кивая на меня, отвечал, что «он слишком большой»), он ещё начал прыгать, скакать и танцевать перед видеокамерой, размахивая игрушечным американским флажком, который, как он сказал, консул дал ему на первое время; качал руками над головой и строил из двух пальцев знак победы, который на пике эмоций всегда заканчивался разворотом кисти и подгибанием указательного пальца, на что несколько раз дежурные каждой смены, сидевшие перед мониторами пульта видеонаблюдения, приходили, открывали дверь и просили Рудика угомониться. На что тот отвечал «всё, всё, всё, всё, всё», садился или ложился на кровать — и через несколько часов всё повторялось опять.

     В понедельник доктор прописал Рудольфу другой курс лечения. Однако я его результатов не увидел: сразу после ужина меня заказали с вещами на перевод в другую камеру. Больше всех переживал и расстроился Иван Мирославович — у него даже появились на глазах слёзы. Он жал мне руку и говорил, что мы ещё обязательно увидимся. Гоге я оставил все запасы чая, рассчитывая на следующую передачу. Рудольф приглашал меня в Америку. Я попрощался с ребятами, и офицер сказал мне выходить на коридор.

     Я понёс вещи, а прапорщик Женя — матрас. Меня разместили в камере через несколько дверей. Она была в два раза меньше, чем предыдущая. Всё остальное — и паркет, и цвет стен, и туалет, и занавесочка только на одном окне и тоже без застеклённой фрамуги — полностью соответствовало расположению и интерьеру помещения, в котором я находился раньше.

     В камере под левой и правой стенами стояли две кровати. Посредине, под окном — тумбочка. Между кроватями был проход чуть шире метра. Прапорщик Женя с левой стороны на свободную койку положил мой матрас и вышел на коридор. Я поставил сумки на пол, и дверь закрылась.

     На правой наре, на коричневом в клеточку одеяле, застеленном поверх матраса, поджав под себя ноги и оперевшись спиной о стену, сидел человек, который, после того как встал и поздоровался с работниками изолятора, снова сел на койку и всё оставшееся время не опускал ног на пол — видимо, чтобы не мешать движению в проходе.

     Сейчас он неторопливо и пыхтя слез на пол, нащупав короткими ногами тапочки и заглядывая на них через большой круглый живот, пока надевал. На нём были коричневая потёртая шерстяная кофта и синие спортивные штаны с белыми лампасами. И со своим круглым животом, таким же круглым лицом и торчащими на голове коротко стриженными волосами он был похож на ёжика. А из-за большого сплющенного носа — на свиноёжика.

     Казалось, он некоторое время раздумывал, протянуть ли руку, как бы сомневаясь, пожмут её или нет. Потом всё-таки решился. И представился:

     — Миша, Гогось.

     А потом сразу спросил, есть ли у меня чай. И когда услышал, что нет (очевидно, не поверив), начал объяснять, что он не местный, с лагеря, и что его сюда привезли на раскрутку. А когда я повернулся спиной, чтобы застелить нару, сразу замолчал, как будто услышав «Продолжать не надо...»

     Я застелил кровать, объяснил Гогосю, что чай будет с передачей через несколько дней, сказал, что он может пользоваться любыми моими продуктами, часть из которых лежит в холодильнике, а другая часть — в сумке в камере, и занялся написанием заявлений и жалоб по делу в органы прокуратуры. Мы мало разговаривали, и я рано лёг спать, поскольку переезд из камеры в камеру утомителен, как смена квартиры, а смена сокамерников — как смена места работы. Иногда я спал крепко, а иногда мне снились сны, и были они настолько реальными, что, казалось, ты осознанно принимал в них участие и в то же время подсознательно понимал, что это сон, поскольку утром, открывая глаза, всегда знал, где находишься.

     Этой ночью мне снилась птица, бившаяся о стекло, — годовалая сова, которую в свете фары ночью мой водитель накрыл курткой, и она сутки жила у меня в квартире, и всю ночь летала по комнате, ударяясь о предметы. А утром моя первая супруга Светлана с водителем отвезли сову на то же место и выпустили на волю. Я слышал удары и ощущал на лице ветер бьющихся крыльев. Когда я открыл глаза, Гогось тащил живого голубя от окна к туалету и по дороге крутил ему шею. На кроватях и на паркетном полу валялись перья. Гогось снял деревянную крышку туалета и над дыркой дючки начал ощипывать голубя. Но буквально через несколько минут открылась кормушка, и дежурный офицер сказал:

     — Так, Гогось! Чтобы мы не открывали дверь, давайте голубя сюда! Мы всё видели.

     Гогось отдал голубя, и кормушка закрылась. После чего он стал собирать по всей камере перья.

     Я сказал Гогосю «доброе утро». Тот пожелал мне доброго утра в ответ и сказал, что его засекли, когда он нёс голубя. Когда он его ощипывал, видно не было — туда не достаёт видеокамера, потому что расположена в углу сверху. А отдал он голубя, чтобы не делали обыск, ибо в чайнике у него уже лежат два ощипанных.

     — Дежурные тоже люди, — сказал Гогось.

     И что они не сидят всё утро у мониторов видеокамер, не отходя.

     Он встаёт рано, и самое удачное время для ловли голубей, которых он каждый день подкармливает, чтобы они прилетали на окно, — с шести до семи утра. Он этим промышляет уже несколько месяцев, так как тут кормят хорошо, но мяса практически нет.

     Поделившись своими технологиями лова, Гогось рассказал, что из-за железного намордника на окне он не может видеть голубей. Но он слышит, когда они прилетают и садятся на край оконного проёма. А иногда через щель, которая оставлена на краю железного листа для прохода воздуха (но в каждой камере по-разному), он может видеть их лапки.

     В щель он просовывает из сплетённого канатика петлю и расправляет её карандашиком на нижней части бетонного проёма окна. А потом туда же карандашиком пропихивает хлеб. Он не стоит у окна, чтобы не отпугивать голубей и не привлекать внимание дежурных. Пропускает край верёвочки к своей наре. Лежит на наре, держит рукой верёвочку и внимательно слушает. Когда прилетают голуби, дёргает за петлю и, если голубь попался, тянет его в камеру.

     Гогось сказал, что он профессионал в этом деле. А на лагере, откуда он приехал (с Бучи, но вряд ли это было так), ни один голубь даже не пролетает над территорией лагеря. А котов водят гулять на ошейниках и откармливают в птичьих клетках, чтобы потом на день рождения или на Новый год съесть.

     На обед Гогось сварил голубей. И хотя у меня не было цели препятствовать в их ловле (следуя правилу, что каждый тут может делать всё, что хочет, только не приносить вред другим (голуби не считались), и понимая, что чем больше Гогось будет заниматься голубями, тем меньше будет заниматься мной), я сказал Гогосю, что, если он договорится с начальником, чтобы моей супруге разрешили тут передавать на него передачи (в СИЗО СБУ можно было передавать только на родственников), то в камере еды, в том числе и мясного, будет достаточно.

     Гогось сказал, что этот вопрос он разрешит, поскольку у него хорошие отношения с начальником. И когда я на следующий день пришёл с ознакомления, Гогось сказал, что он был у Петруни. И теперь Оля может приносить передачи на него. А так как на этой неделе Оля оформляла передачу на меня, мы решили, что на него через две недели.

     Ко мне также один раз в неделю с томом дела приходил следователь. И один раз в неделю меня посещал адвокат. К Гогосю следователь приходил дважды в неделю. Я сказал сокамернику, что меня не интересует его дело, и не рассказывал о своём. Поэтому разговоры велись в основном о тех, с кем он находился в камере до меня.

     Гогось рассказывал, что некоторое время содержался со Шкилём (одним из участников и соорганизаторов демонстрации и акции протеста против власти Кучмы) и его молодыми сподручными — 18–20-летними ребятами из Киева и Западной Украины, — которых всех в составе одиннадцати человек вместе со Шкилём несколько месяцев назад закрыли сюда, в СИЗО СБУ, а неделю назад перевезли в СИЗО-13.

     Шкиль и тут организовывал протесты, голодовки, перекрикивания между окон и даже попытки с малявами гонять коней.

     — Сейчас гоняют в СИЗО коней, — сказал Гогось, — там их по камерам бьют и отовсюду ломят. Таких нигде не любят (не знаю, откуда у него была такая информация).

     Но когда Петруня (о чём якобы Гогосю сказал сам Петруня) разрешил в передаче Шкилю курицу-гриль (которая была не положена) и попросил бороться не здесь, а в суде, Шкиль сразу сказал своим ребятам прекратить. А на Гогося написал жалобу и выставил его из камеры — как сказал Гогось, «видимо, не хотел делиться курицей».

     Потом он сидел ещё с несколькими соратниками Шкиля, которых называл колхозниками. Говорил, что они не то что в политике ничего не понимают — даже писать не могут! Что он помогал им составлять заявления и жалобы. И что самый умный среди них был Руслан, в отношении которого расследовалось, что они со Шкилём хотели снять автобус с ручника и с горки пустить в толпу.

     — Разве такое нормальный человек будет делать?! — возмущался Гогось. — И разве такое могло прийти в голову этим детям?

     Шкиля и других судили в кинотеатре «Загреб». Его соратникам дали от двух до семи лет лагерей разных режимов. Шкиль приговора избежал, поскольку был выбран в Верховную Раду по списку БЮТ (Блок Юлии Тимошенко). Через несколько лет он по пьяни совершил несколько аварий. А когда в следующий раз (то есть через один раз) не прошёл в Верховную Раду — как писали газеты, уехал за границу.

     Оля принесла мне передачу. Там был и чай, и достаточно мясного. Но Гогось и так перестал ловить голубей, поскольку с началом зимнего сезона, который начался с 15 октября, в камерах поставили окна. Ещё через две недели Оля передала передачу на него. Но перед тем, как выдать ему передачу, меня перевели в другую камеру.

     Камера была таких же размеров, с таким же расположением предметов и интерьером, как и та, в которой я был до этого. Моим новым сокамерником стал Евгений — парень лет двадцати-двадцати двух, упитанный, среднего роста, в синих джинсах и байковой красной клетчатой рубашке с длинными рукавами, из-под расстёгнутой верхней пуговицы которой виделся краешек белого воротничка футболки. С румяными пухленькими щеками, красными губами, чёрными бровями и тёмными кудрявыми волосами. Я сразу же подумал, что это приятель Рудольфа, вместе с которым его арестовали в аэропорту в Борисполе. Так и оказалось. Женя сказал, что он американец, еврей, что его родители десять лет назад вместе с ним уехали в Америку. Я сказал Жене, что неделю сидел в камере вместе с Рудольфом и что знаю от последнего причины нахождения их — Жени и Рудольфа — здесь. Женя очень искренне и открыто, хотя видел меня первый раз в жизни, очень добродушно сказал, что о Рудольфе даже слышать не хочет. И, улыбнувшись, назвал его кретином. Мол, помимо эпизода с мокасинами он рассказал ещё восемь. И всё это подтверждал на очной ставке, выставляя Женю организатором. Но Женя ничего не подтверждал. А адвокат сказал ему, что за эти эпизоды судить не будут, поскольку никаких доказательств нет.

     Впоследствии Женя рассказал, что по делу у них идут четыре человека: Рудольф, он, девочка, которая просидела тут три дня и сейчас на подписке, и организатор всего этого — такой же эмигрант, еврей, которого выманили из Америки при помощи этой девочки и который теперь тоже находится тут, в изоляторе СБУ.

     Женя рассказал, чтó организатор предложил ему, а он — Рудольфу; что у организатора было ещё несколько человек курьеров, но в деле их нет. Что девочка — это знакомая организатора, которая тоже несколько раз летала курьером. Но в основном тут, в Киеве, в Борисполе, на квартире её бабушки был сделан перевалочный пункт. Эта девочка встречала курьеров из Ливана. Приводила их на квартиру, где они оставляли обувь и другие вещи, в которых был спрятан героин. А потом этот героин переправлялся в Америку, в том числе Рудольфом и им, Женей. В Ливане, прямо в магазине запечатанный в обувь и в другие предметы, героин стоил 1000–1500 долларов за килограмм. В Америке по 0,1 грамма через сеть распространителей организатор продавал 1 кг за 300 тысяч долларов. Организатору двадцать лет, сказал Женя. У него в Америке свой частный дом и большая коллекция оружия, которую он недавно пополнил автоматом Калашникова за 10 тысяч долларов. Он повёлся и приехал сюда — и теперь всё это потерял. И поскольку некому будет выплачивать за дом, то этот дом отберут.

     Я рассказал Жене о Гогосе и о ловле голубей. Тот ответил, что сидел с Гогосем два дня — как только его, Женю, сюда привезли.

     — Отвратная личность! — сказал Женя.

     Женя проявил любопытство, за что и почему я здесь нахожусь. Я рассказал ему о вменяемых мне преступлениях и показал обвинение.

     Женя сказал, что самое абсурдное вовсе не то, что я не знаю потерпевших. Следователь может допускать, что знаю. И не то, что сначала отслеживали, а потом я заказывал. Следователь может допускать, что сначала отслеживали, а потом я решал, что делать. Абсурдное, по версии следователя, то, сказал Женя, что ни один мой заказ не выполнен, а после его невыполнения я всегда платил деньги как за выполненную работу. А по эпизоду, там, где киллер по дороге потерял пистолет и передумал убивать, у Жени возник вопрос: почему тогда киллер не попросил новый пистолет?

     Женя сказал, что такие дела в Америке не проходят, даже если кому-то очень надо устранить политического или бизнес-конкурента. Или если идёт такая реклама по телевидению — создать в обществе негативный образ, например, негра.

     — Афроамериканца, — поправился Женя. — За негра там могут оштрафовать или даже посадить.

     Женя рассказал, что недавно в Америке приговорили к пожизненному заключению Готти — лидера одного из преступных кланов, которого обвиняли в двадцати заказных убийствах. Но помимо того, что его самого преданного человека — киллера — ФБР уговорило под программой защиты свидетелей дать показания против своего шефа, так как этого было для суда недостаточно, ибо можно сказать всё что угодно, оно ещё передало в суд аудиозапись, в которой Готти даёт указание убить, и киллер эту аудиозапись в суде подтвердил.

     Правда позднее был фильм, продолжал Женя, в котором киллер очень сожалел о предательстве, находясь под чужим именем и где-то в другой стране. И говорил, что ждать, пока тебя найдут и убьют, — это не жизнь. ФБР всегда использует, а потом выдаёт наёмных убийц, сказал Женя, под предлогом, что произошла утечка информации и так далее (через некоторое время киллера нашли и убили, а несколько лет спустя Готти умер в федеральной тюрьме).

     — Был бы ты главарём группировки — вряд ли бы на тебя давали показания, — сказал Женя, — тебя бы боялись.

     Я сказал Жене, что те, кто меня оговорил, уже отказались от своих показаний. Написали, что сделали это по требованию работников милиции. Я рассказал Жене, что эти люди — рэкетиры, которым я, как бизнесмен, платил дань. А меня следствие сейчас пытается представить как организатора их банды.

     — Не надо было отказываться, надо было платить дальше! — улыбнулся Женя. — Сигалу от рэкета, который попросил 20% от доходов от его фильмов, как писали газеты, пришлось уехать и прятаться в Италии.

     — А каждый ресторан в Америке, беспокоящийся за свою репутацию, платит дань, —продолжал Женя, — только это в форме оплаты за вывоз мусора. Мальчики в костюмах предлагают услугу по уборке мусора. И если ты говоришь, что можешь найти дешевле, то вечером получаешь очередь из автомата по стёклам. Кто пойдёт в ресторан, у которого нелады с мафией, чтобы получить шальную пулю?

     — Как с ней ни борются, — завершил Женя, — но в Америке мафия бессмертна. А что говорить тут?

     О себе Женя рассказывал, что доучивался в той же школе, что и Рудольф, только в старшем классе, и окончил школу на год раньше. Так же, как и Рудольф, он имел страсть к траве — курил её, как сигареты. Но любил и крэк. Говорил, что для употребления последнего продаются специальные фарфоровые люльки, наподобие курительных трубок, только очень маленькие. А принцип курения заключается в том, что в люльку кладётся кристалл крэка (маленький белый камешек) и нагревается снизу зажигалкой, а дым вдыхается носом. Но крэк, говорил Женя, пробовал очень редко, так как тот стоит очень дорого — 50–70 долларов на один раз вдохнуть. Когда я спросил у Жени, какие после этого ощущения, он подумал, а потом ответил:

     — Вдохнул — и сразу ещё хочется! — и на его лице появилась довольная улыбка.

     Нужны были деньги на траву и на крэк, и Женя работал в негритянских кварталах. Там мало кто хочет работать, поэтому заработок там больше, сказал Женя.

     Долгое время работал в фотоателье фотографом. Работа была очень простая, поскольку негры всегда фотографируются в двух позах. Первая — сидя на корточках, в одной руке пистолет, а на полу перед левой или правой рукой разложены деньги — стодолларовые банкноты. А вторая поза — с ладонью, положенной на здоровенную задницу негритянки. И чем больше задница, тем круче негр.

     — У негритянок вообще красота ценится не по лицу, а по размеру задницы, — добавил Женя.

     В фотоателье можно было заработать сто — сто пятьдесят долларов в день, поскольку негры не брали сдачу.

     — На два раза вдохнуть крэк! — улыбнулся Женя.

     Потом, когда ателье закрылось, Женя работал в ломбарде. Большинство негров в этих кварталах, говорил Женя, сидят на наркотиках, и поэтому им бывают срочно нужны деньги. Настолько срочно, что они могут заложить часы или кольцо в десять раз дешевле их стоимости. А потом не выкупить. Полиция же в Америке не имеет права делать контрольные закупки. Например, сдавать в ломбард вещь заведомо дёшево, а потом прослеживать, за сколько она была продана и сколько было уплачено налогов. Это считается провокацией, и судья сразу отклонит такое дело.

     — И полиция, — сказал Женя, — в негритянских кварталах бывает очень редко. Практически туда не заезжает. Негры живут там, как в резервациях. Делают что хотят, живут как хотят. И даже если друг друга убивают, то убийства расследуются формально и редко доходят до суда. Но если негр убьёт белого человека, да ещё и там, где живут белые, и если в конкретном штате нет смертной казни, то за одного убитого он сразу получит пожизненное. И будет отбывать его в федеральной тюрьме. А там такой режим, как на каторге. В федеральную тюрьму попадают только за терроризм, убийства и торговлю наркотиками. Последнюю в Америке доказать практически невозможно, так как один берёт деньги, а другой, на следующей улице, показывает, где лежит «чек» (доза), и они друг друга не знают.

     — Но если меня осудят, — сказал Женя, — и я попрошу передать меня в Америку, то меня будут содержать там в федеральной тюрьме. Поэтому наказание я буду отбывать здесь. А потом вернусь в США и буду там считаться несудимым. Потому что приговоры других стран в США не признают.

     Один раз Женю навещал консул. Но Женя сказал, что визиты его номинальные и что консул ничем не может помочь.

     У Жени были родственники в Киеве — он получал передачи. А в передачах — газеты и журналы. Женя был начитанным, и с ним было интересно поговорить. Любил поэзию, а меня подбивал писать стихи, которые правил на свой лад.

     Камера стылая, в углу камеры

     Лязг железной двери.

     Мой сокамерник хуже барина,

     В голове моей вши.

     Это ему нравилось начало оды «СИЗО СБУ». Видимо, соответствовало режиму, его состоянию души и ситуации, в которой он оказался.

     Но ода не получила продолжения, поскольку через две недели и незадолго до Нового года меня перевели в другую камеру. (Жене и Рудольфу дали по семь лет, организатору — двенадцать, девочке — условно. Женя и Рудольф отбывали наказание в Украине и освободились через пять лет по УДО.)

     Новая камера снова была двухместной, но в ней стояли три кровати. Две — по левой и правой стенкам под окном. А одна для большего количества свободного места поставлена на бок, под левой стенкой у двери. В этот раз и вещи, и матрас я переносил сам. Мой новый сокамерник помог занести мне их с коридора.

     Моего нового сокамерника звали Тарас. Он сказал, что только что отсюда уехал Гогось, с которым он просидел две недели. А потом записался к Петруне и попросил, чтобы Гогося убрали. Помимо того, что этот Гогось свинья, после того как у него закончилась передача (довольно-таки неплохая, добавил Тарас), он научился без ручки открывать окно (ручки были сняты) и начал с улицы в камеру таскать голубей.

     — Вся постель у меня была в хлебных крошках, — сказал Тарас, — пол в перьях, а в камере по утрам постоянный сквозняк. Меня просквозило, и я обо всём этом рассказал Петруне.

     Я сказал Тарасу, что сидел с Гогосем и что передачу ему принесла моя жена.

     Тарас сказал, что он так и понял, поскольку Гогось говорил ему, что находился в одной камере со мной. И что он, Тарас, слышал обо мне по телевидению. И что я совершенно не такой, каким меня рисуют.

     Тарасу — Тарасу Фёдоровичу Бублику — было больше пятидесяти лет. Это был высокий, статный мужчина с угловатым лицом и поседевшими волосами. Он был военным — в звании полковника химико-инженерных войск. Подрывник, прошёл Афганистан, служил там до самого вывода войск. Рассказывал, что привёз оттуда мушкет — трофейный. Что мясо там добывали, привязывая на верёвку буханку хлеба, и с пастбища тащили на минное поле — за ней и шла корова. А с мухами боролись, делая бертолетову соль, только более активную (Тарас сказал, что рецепт не может мне сказать, потому что это тайна, а он давал присягу), раствором пропитывался сахар. И мелкими крупицами, ещё влажным выкладывался на предметы. Когда крупицы подсыхали, от мухи на подлёте оставались только крылья.

     После Афганистана Тарас Бублик был переведён в ГДР и прослужил там до самого вывода войск.

     Мы с Тарасом договорились, что будем на «ты». Как мне рассказал Тарас, ему сказали, что возрастов тут нет, и привилегий для возраста — тоже. И если я буду называть его на «Вы», то он будет обращаться ко мне так же.

     Тарас находился в СИЗО СБУ уже три месяца, до этого же он был на подписке о невыезде и ему инкриминировалась статья «Измена родине». По версии следствия, Тарас, находясь в ГДР, был завербован. И начиная с ГДР и впоследствии с Украины снабжал западную разведку секретной информацией. А именно — секретными документами о современных видах отечественного оружия, которые он перефотографировал фотоаппаратом «Кодак», сейчас приобщённым к делу, и к нему десять новых, магазинных фотоплёнок и портфель с потайным карманом, который тоже являлся вещественным доказательством. А кроме того, доказательством были счёт в немецком банке, номер которого назвал сам Тарас, и выписка со счёта на сумму три тысячи евро. По версии следствия, эти деньги поступили от иностранных спецслужб.

     Как рассказывал Тарас, агентом спецслужб был его знакомый немец, который предложил Тарасу вместе с ним подурить свою разведывательную организацию. На департамент разведки выделялись деньги. Их нужно было осваивать, объяснил ему знакомый, и на этом можно было заработать. Знакомый сказал, что не нужна никакая секретная информация. Да и Тарас, как он сказал, к ней доступа не имел. Подходят копии учебных пособий к артиллерийскому оружию, сказал ему знакомый. Книги, рассказывая, добавил Тарас, в их части в ГДР были в свободном обращении — при желании их можно было купить на местном немецком рынке. И поскольку такой информации было много, его знакомый сам выбирал, какая в тот или иной момент пройдёт за ценную. И клал на счёт Тараса небольшие суммы в бундесмарках.

     Когда войска из ГДР вывели, эта работа по надувательству немецкой разведки, как сказал Тарас, прекратилась. Однако связь с этим человеком у него осталась. У Тараса в Германии жила дочка. Она вышла там замуж. И это был знакомый её мужа.

     Через некоторое время, когда Тарас уже работал в штабе в Мариуполе, в Украине, и был в Германии в гостях у дочери, его знакомый предложил возобновить их деятельность и передал ему кожаный портфель с потайным карманом.

     Тарас не рассказывал, что он продолжал заниматься передачей документов, он только сказал, что каким-то образом это стало известно следствию. Следователь сказал, что он будет на подписке, если продолжит сотрудничать, и получит условно. Как сказал Тарас, он практически сам против себя состряпал дело, где, за исключением портфеля, всё остальное было его фантазиями, в обмен на то, чтобы к этому делу не пришили его дочь и жену. Фотоаппарат «Кодак» — это был его личный фотоаппарат для домашних фото, а плёнки куплены в магазине. А версию, что он в секретном кармане выносил из штаба документы, перефотографировал, а плёнки оставлял в условленном месте, он выдумал сам. Это нужно было следователю, как сказал Тарас, и он на это пошёл в обмен на условный срок и безопасность своих дочери и жены. Но следователь Тараса обманул: когда было предъявлено окончательное обвинение и началось ознакомление, он изменил подписку о невыезде на содержание под стражей.

     — Из тебя немецкая разведка сделала искусственного агента, — сказал я Тарасу, — а потом информацию о тебе выменяла на какую-то нужную им информацию или на агента у себя.

     — Я об этом не подумал, — сказал Тарас, — но если бы у меня было украинское гражданство, я был бы изменником Родины. А так в паспорте у меня нет никакого гражданства. Значит, я шпион.

     — От которого отказалась немецкая разведка, — улыбнувшись, сказал я.

     Тарас улыбнулся, но лицо у него было очень грустное.

     Приближались новогодние и рождественские праздники. За неделю до 31 декабря Петруня сделал обход по камерам. Сказал, что не будет возражать, если адвокаты что-нибудь туда (он имел в виду следственные кабинеты) принесут своим подзащитным. И что в передачах разрешает ветви-лапы ёлки, серпантин, дождик, но только не стеклянные шары.

     Меня посетил Владимир Тимофеевич, и я передал ему слова Петруни, который не возражает, что адвокаты что-нибудь принесут своим подзащитным...

     Владимир Тимофеевич посмотрел на меня с недоверием, а потом, покивав головой, улыбнулся.

     Также я сказал, что в передаче Виталий Фёдорович разрешил ветви-лапы ёлки, серпантин, дождик, «но только не стеклянные шары».

     В следующий раз Владимир Тимофеевич посетил меня за день до Нового года. Он передал мне поздравление от мамы и Оли, к которым присоединился и сам, а от себя ещё добавил, что надеется и желает мне освобождения в будущем году. А также, что как только в прошлый раз от меня вышел, сразу позвонил Оле и сказал, что в передаче будет можно ветви ёлки, «но только не стеклянные шары». И принёс газету «Сегодня», в которой была статья, что я нахожусь в СИЗО СБУ, об условиях содержания в СИЗО СБУ и что можно в передаче, «но только не стеклянные шары».

     — Да, — задумчиво повторил Владимир Тимофеевич, — но только не стеклянные шары!

     Новый год я и Тарас встречали вместе. Оля передала нам праздничную передачу — такую же, как обычно, только с новогодними аксессуарами и открытками.

     В камеру выдали телевизор, который Оля передала раньше, но он некоторое время находился на техническом досмотре.

     31 декабря вечером Тарас тихонечко смотрел телевизор. А я, поздравив про себя всех родных и близких, в десять часов вечера лёг спать. Мне снился сон, в котором всё громыхало и рвалось. А наутро в семь часов в камеру пришёл Виталий Фёдорович Петруня. Он улыбался и говорил слегка заплетающимся языком:

     — Признайтесь, Игорь Игоревич, это ведь был салют в Вашу честь? Я бы мог дать команду их всех поймать. Но я этого делать не стал. Они чуть не сожгли мне СИЗО.

     — Виталий Фёдорович, я в десять часов вечера спал, — сказал я.

     Виталий Фёдорович улыбнулся и поздравил меня и Тараса с Новым годом (моя мама с 31 декабря на 1 января была под СИЗО СБУ).

     После Нового года (2002), через несколько дней, в первых числах января к нам в камеру посадили третьего человека — Сергея Пяткова. Среднего роста, лет двадцати двух-двадцати трёх, худощавый, с вытянутым лицом и тёмными, слегка вьющимися волосами. Он был одет в кроссовки, чёрные джинсы, рубашку и свитер. На левую руку у него была накинута сложенная чёрная болоньевая куртка с большим капюшоном. В другой руке он держал полиэтиленовый пакет с рекламой магазина «Продмэкс». Прапорщик Женя занёс матрас. Я поставил на ножки третью, прислонённую к стене кровать.

     Пятков сказал, что в СИЗО СБУ находится уже две недели. Что сидел один, а теперь его разместили с нами в камеру. Что сам он с Троещины, из Киева. Что у него квартирные кражи. А когда я улыбнулся и спросил, можно ли почитать его обвинение, предложив почитать своё, он сказал, что его обвинение находится у адвоката.

     В пакете у Пяткова находились мыло, зубная щётка, паста, белое вафельное полотенце (видимо, выданное здесь), комплект застиранного нижнего белья — всё, что он выложил на кровать. А также толстая тетрадь, несколько ручек и полиэтиленовый кулёк с сосульками (конфетами) без фантиков, кулёк сушек и несколько подвявших яблок. По поводу продуктов Пятков сказал, что это — остатки передачи, которую неделю назад ему передал адвокат. И предложил угощаться.

     Пока мы находились втроём, Пятков бóльшую часть времени лежал на кровати под одеялом, отвернувшись к стенке. Говорил, что спит. И лишь перед ужином, проверяя, так это или нет, Тарас несколько раз будил его. Тот тёр кулаками глаза, потягивался, говорил «спасибо» за то, что не дали ему проспать ужин.

     Я относился к Пяткову открыто и доброжелательно. Тарас же, напротив, испытывал к нему глубокое недоверие.

     Поскольку мы ходили на прогулки все вместе и остаться вдвоём в камере было бы подозрительно, днём, когда Пятков спал, Тарас тихо сказал мне, что я не должен ему, Пяткову, доверять. Что тот ничего о себе не рассказывает и что у Гогося в сумке был такой же кулёк «Продмэкс», в котором в пакете были точно такие же слипшиеся леденцы. И что, когда закончилась моя передача, Гогось несколько раз доставал этот пакет со дна сумки и отламывал несколько леденцов в пластиковую баночку.

     — Видимо, у них один адвокат, и передачи он им покупает в одном магазине, — сказал Тарас.

     На следующий день Пятков ходил к следователю, и Тараса в этот же день перевели из камеры.

     Пятков перебрался на кровать Тараса и, пока я занимался английским языком, он сказал, что уже выспался и теперь целыми днями смотрел телевизор.

     Самым любимым занятием Пяткова было спорить и играть в морской бой, на что он меня непрестанно подбивал. Ценой спора, в котором он любыми способами старался доказывать свою правоту, была съеденная луковица. И пару раз мне приходилось начинать есть луковицу, после чего Пятков с довольным видом говорил:

     — Всё, не надо!

     Один раз Пятков спросил у меня, какова, по моему мнению, длина футбольного поля. И хотя я никогда не увлекался футболом, высказал свое предположение: «ну, сто метров, но не больше ста десяти».

     — Я думаю, пятьсот, — сказал Пятков.

     — Пятьсот — это нереально много, — сказал я.

     — Не менее четырёхсот, — сказал Пятков.

     — Давай так, — продолжил Сергей, — если меньше ста пятидесяти — ты выиграл, если больше ста пятидесяти — выиграл я. Спорим?

     Я сказал, что на луковицу спорить не буду.

     — Тогда выбирай, на что, — сказал Пятков.

     Я сказал:

     — На автомобиль «Жигули» девятой модели.

     — Новый или старый? — переспросил Пятков.

     Я сказал, что новый.

     — Я знаю, что ты отдашь, — сказал Пятков.

     И мы друг другу пожали руки. Следующую неделю Пятков посвятил всё время тому, чтобы выяснить, какой длины футбольное поле. Он начал со следующего утра, на проверке.

     Но дежурный офицер не смог ему ничего ответить, а врач промолчал. Потом он щёлкал телеканалами на экране телевизора в программах «Спорт», находя отрывки футбольных матчей, и показывал, какие малюсенькие игроки, когда футбольное поле снимают сверху. Однако я сказал, что это не аргумент.

     Потом он ходил к следователю, и тот ему сказал, что бывают поля 90 метров в длину, а бывают 105.

     — Но это слишком мало — как детская песочница! — сказал Пятков. — К тому же поверить мусору — себя обмануть, — подытожил он.

     На следующий день показывали соревнования легкоатлетов — то ли запись, а то ли прямую трансляцию на закрытом стадионе. Диктор сказал, что забег на несколько километров по кругу длиной в 400 метров. В середине круга находилось футбольное поле.

     Я сказал Пяткову, что если бы длина футбольного поля была 150 метров, а ширина — половину длины, то есть 75 метров, и если бы атлеты бегали не по кругу, а по периметру такого поля, то тогда это было бы 150 + 150 + 75 + 75 = 450 метров. А диктор сказал, что длина круга (вокруг поля) 400 метров. Значит, длина поля меньше 150 метров.

     Пятков подумал и согласился.

     — Как будешь отдавать? — спросил я Сергея.

     — Я не знаю, но я отдам, — сказал Пятков, — ты же луковицу ел.

     Пятков говорил, что у него есть дочка, ей три года. И я сказал, что автомобиль — это мой подарок ей на совершеннолетие. Пятков сказал, что так и будет, и пожал мне руку.

     После этого мы больше не спорили. Но зато стали в два раза чаще играть в морской бой.

     Морской бой — детская игра, в которой на листочке или в тетрадке в клеточку рисуется поле 10 на 10 клеточек. На поле — пять корабликов размером в одну клеточку. С одной стороны квадрата — цифры от 1 до 10. С другой — первые десять букв алфавита, за исключением буквы Ё, чтобы не путаться. Образуется некая координатная сетка. И «стреляется». Например: А5 — если попал в кораблик, то стреляешь ещё раз, а если нет, то противник стреляет тебе «в тетрадь».

     Я обратил внимание, что после каждой партии Пятков не сразу кладёт тетрадь, а рисует следующее поле для игры. А иногда размышляет и ручкой как будто что-то отмечает на поле. Когда Пятков был у адвоката (он ходил то один, то два раза в неделю, то к адвокату, то к следователю), я подсмотрел в тетрадь: на поле были еле заметные пять точек. Я сделал предположение, что это места, где Пятков будет рисовать корабли. И в следующий раз проверил, специально «стреляя» мимо, а потом попадая — «стреляя» в отмеченное место. И когда после очередной партии я увидел, что Пятков заранее наметил корабли, я не играл с ним до тех пор, пока он не пошёл к следователю и я не подсмотрел его поле. А после следователя, вечером он сам мне предложил поиграть, и я очень нехотя согласился.

     Я стрелял первый и выбил подряд все пять его кораблей. А потом молча продолжил заниматься английским. Пятков некоторое время смотрел в тетрадь, а потом сказал:

     — У меня такое в игре первый раз.

     — Это ещё не всё, — не отрывая глаз от книги, сказал я Серёже.

     А потом посмотрел на него и добавил, что знаю, что у него нет ни следователя, ни дела, ни адвоката, что он приехал сюда с лагеря и что он ходит и пишет на меня доносы, которые начинаются со слов «источник сообщает». И дружественно ему улыбнулся.

     — Ты подсмотрел, куда я поставил точки! — улыбнувшись, сказал Серёжа. — У меня действительно нет ни следователя, ни адвоката, — продолжил он, — óпер ко мне приезжает. А дело есть, иначе бы меня не смогли вывезти с лагеря, с Мартусовки. По их просьбе (он имел в виду своих покровителей) кто-то написал о моей причастности к квартирным кражам — прокурор дал мне санкцию на два месяца, моя причастность не подтвердилась, и дело закроют.

     — И я не пишу «источник сообщает», — продолжал Сергей, — стиль изложения вольный. И я ставлю свою подпись и число и несу ответственность за каждое слово. Но на тебя мне написать нечего.

     — А по обвинению я бы и писать не стал — там ерунда. Сначала убили, а потом заказал, — сказал Пятков, видимо, иронизируя над версией следователя «сначала отслеживали, а потом заказывал».

     — Ко мне приехали в лагерь и предложили посидеть с тобой. Мне осталось до конца срока немного, я отказывался, но меня очень попросили. Это добровольно. Немного рассказали о тебе: сказали, что ты нормальный, адекватный человек, то есть не головорез. С такими я не сижу — отказываюсь.

     — Я им сразу сказал, что легенда с квартирными кражами не пройдёт, — меня сразу раскусят, — продолжал Сергей. — Но кто приезжал, как ни проси, я тебе говорить не буду. Это уже моё. Да и какая тебе разница кто.

     — Никакой! — сказал я.

     — А по поводу пакетов и леденцов Тарас подметил чётко, — сказал Серёжа, — я тогда не спал и подслушал ваш разговор. Моя зарплата — четыреста гривен в месяц. Но двести, по нашей обоюдной договорённости, óпер забирает себе, только это между нами, — добавил Сергей. — Может купить передачу, а может положить на лицевой счёт. А передачи он покупает здесь, через дорогу, в магазине «Продмэкс», чтобы далеко не таскать. Я, кстати, ему об этом сказал и Тараса попросил убрать из камеры. Меня могут, если я попрошу, забрать из камеры прямо сейчас. Или мы можем посидеть вместе до моего отъезда. Какая разница, ты же уже знаешь. И у нас всё в порядке. А не будет меня — будет кто-то другой.

     Я сказал Пяткову, что нет никакой разницы и что всё действительно в порядке, он просто делает свою работу. Но долго я и Сергей вместе не сидели. Через несколько дней его заказали с вещами. Может быть, перевели в другую камеру. Я дал Сергею с собой чаю, сигарет и немного еды. А также Олин телефон. Сказал, что, может быть, когда-нибудь ещё встретимся.

     В этот же день ко мне подселили нового сокамерника. Он сам занёс в камеру матрас. А потом вернулся (видимо, в соседнюю камеру) и принёс потёртую клетчатую сумку.

     — Туголуков, всё забрал? — спросил офицер.

     — Да, — ответил мой новый сокамерник.

     И дежурный закрыл дверь.

     Туголукова звали Женя. Он был низенького роста, щуплый, маленький, в старых потрёпанных кроссовках, потёртых чёрных джинсах и вязаном синем свитере с высоким воротником. Из сумки он достал и повесил на вешалку чёрную джинсовую куртку (явно на несколько размеров больше) с подшитой серой байковой подкладкой. В ящик тумбочки выложил мыльницу, зубную щётку и пасту под названием «Лесная». В тумбочку на полку он положил в прозрачном полиэтиленовом пакете чай (мелкий, светлый — видимо, грузинский) и железную кружку. На тумбочку со своей стороны поставил прозрачный пластиковый стакан — то ли из-под супа «Мивина» с содранной этикеткой, то ли ещё из-под чего-то — с потёртой крышечкой «Сметана» и леденцами без фантиков внутри.

     Потом сел на нару и посмотрел на меня, как бы предлагая начать разговор. Будто в соответствии с его фамилией, его лицо было похоже на слегка вялую и подсохшую луковицу — желтоватое, молодое, но морщинистое, с бесцветными губами и еле заметными светлыми ресницами и бровями. Он был подстрижен коротко — можно сказать, налысо. На голове из-под русых волос просматривалась желтоватая кожа. Возможно, это был почти сошедший лагерный загар.

     Я не сохранял молчание, ожидая, пока Туголуков что-то произнесёт. Я сказал ему, что мой адвокат предупредил, что меня разместят с ним, что он приехал с лагеря, что санкцию ему выдал прокурор. Что ни следователя, ни адвоката у него нет — его посещает óпер. И что этому óперу он будет писать обо мне бумаги в вольном стиле, и за свою работу будет получать 400 гривен в месяц. Из них 200 — на лицевой счёт или на передачу. А вторую половину óпер будет забирать себе. Что обо всём этом мне рассказал адвокат. А адвокату — начальник óпера. И что он, Туголуков, может всё это рассказать óперу, когда тот его посетит.

     Я сказал всё это сокамернику и продолжил читать учебник английского языка.

     Туголуков всё внимательно выслушал, ничего не возражал и предложил попить чайку. А потом пошёл тусоваться — ходить в проходе туда-сюда от двери до середины камеры. Вечером я пожелал Туголукову спокойной ночи и лёг спать.

     Когда я утром проснулся, Туголуков сидел на наре. Он сказал, что всю ночь не спал, а думал, что он сюда приехал не писать на меня бумаги, а отдохнуть от лагеря, посидеть, покурить, попить чаю и поесть, что ему всё равно, чтó в этих бумагах будет написано и что эти бумаги мы сможем писать вместе. Но если он скажет всё, что я вчера сказал, óперу, то его сразу отсадят. Чего бы он очень не хотел. Туголуков объяснил, что писать можно всё что угодно, но только чтобы более-менее соответствовало действительности. Он сказал, что будет делать пометки к себе в тетрадь, а там, в кабинете, — излагать на бумагу. И мы начали писать.

     Мы писали о том, как я начал в Ленинграде заниматься бизнесом. О том, как попал в Украину. Как стал учредителем ООО «Топ-Сервис». А потом — как стал президентом АОЗТ «Топ-Сервис». Как на фирму в 1993 году наехали рэкетиры во главе с Макаровым. Как предприятие постоянно пребывало под прессингом МВД. Об арестах грузовиков. О погроме на заводе «Топ-Сервис Большевик Пак» лицами в милицейской форме. Мы писали о том, как генерал Опанасенко, начальник милиции города Киева, обманул генерала Бородича — тогда первого замминистра внутренних дел, — что якобы вместо своего домашнего адреса на улице Пушкинской я сказал адрес Филарета (патриарха православной церкви) и тем самым воспрепятствовал обыску, о чём мне рассказывал сам Л. В. Бородич. Писали о моём задержании, о том, как меня ночью судили, а потом подряд 7 дней били в РОВД.

     О Бардашевском — Звездолёте — мы не писали ничего. Он был мне симпатичен. Наверное, потому, что я был лётчиком. А он был подводником, позже óпером. Любил песню «ВВС» и, может быть, мечтал быть лётчиком.

     Один раз я пришёл от адвоката, и Туголуков меня спросил, что говорит адвокат. Я сфантазировал, что адвокат говорит, будто генерала Корниенко снимают с моего дела. Туголуков сказал, что это тоже нужно написать. А когда он в другой раз вернулся от óпера, то сказал, что тот спросил его:

     — Ты помнишь, что ты писал о Корниенко? Так это мой начальник бывший. Я тогда ему сказал. Он сказал, что это всё пиздёж. Я пришёл к нему утром, на следующий день. Его перевели в другой отдел. Он забирал из кабинета свои вещи и сказал: «Вот блядь!»

     С Туголуковым я находился чуть меньше трёх недель. И за день до дня рождения Оли — 11 февраля — утром меня снова разместили с Гогосем.

     Гогось сразу вспомнил передачу. Сказал, что думал сначала не брать, но дежурные назад не понесут. Потом думал поделиться со мной. Но дежурные тут не носят. После обеда Гогось пошёл к адвокату. Вернувшись, сразу завёл разговор обо мне и моём деле. Сказал, что за моим делом стоит генерал Опанасенко.

     — Знаешь такого? — спросил он.

     И сказал, что он очень хорошо знает.

     — Это не тот ли, кто тебе на половину твоей зарплаты покупает передачи? — спросил я.

     Гогось надулся — казалось, что он сейчас лопнет.

     — Да, тот! — выпалил он. — Твой крёстный отец, тот, кто тебя окрестил в тюрьму.

     — Это он мне сегодня просил передать? — сказал я.

     Мне показалось, что он сейчас на меня бросится.

     — Хочешь, мы его закажем? — спросил Гогось. — У меня есть люди. Заплати мне десять тысяч долларов.

     И он бросился, только не на меня, а к двери. Сначала стал жать на кнопку, а потом — стучать кулаком в кормушку.

     — Рассаживайте нас! — сказал он дежурному. — Мы сейчас тут головы друг другу табуретками поразбиваем.

     Но дежурный совершенно неожиданно ответил:

     — Хоть поубивайте друг друга — никто вас рассаживать не будет.

     — Я кишки сейчас себе выпущу! — крикнул Гогось вдогонку дежурному.

     Я сохранял молчание, и Гогось неожиданно сдулся. Он снова стал маленьким свиноёжиком с коротенькими ножками.

     — Слушай, — сказал он, — нам не нужно ссориться: я не хотел с тобой второй раз сидеть, меня заставили. Я первый раз в СИЗО СБУ слышал «хоть поубивайте друг друга». Но мы за ними не числимся. У них камеры МВД арендует. Я объявлю голодовку, и нас завтра рассадят.

     Утром он написал заявление на голодовку. Через час его забрали из камеры — я остался один. В тот же день перед обедом я получил передачу от Оли. А в передаче к Олиному дню рождения — дополнительно тортик и свежую голубику. И открыточку к приближающемуся Дню святого Валентина.

     Коробочку с голубикой я предложил дежурной Ире.

     — Скушайте сами, — улыбнулась прапорщица. — Это же Вам жена передала.

     — Я скушаю тортик, а это еда для девочек, — сказал я.

     Ира взяла коробочку. А после обеда меня перевели к Тарасу Бублику. Тарас сказал, что он несколько раз ходил к Петруне и просил последнего снова разместить его со мной. Я рассказал Тарасу про Пяткова и про Туголукова. И про то, как я сегодня утром разъехался с Гогосем. И про то, что Гогось мне сказал, будто тут камеры арендует МВД.

     — Тогда всё понятно, — сказал Тарас, — почему меня с тобой не садили. Сейчас у начальника появилась возможность, потому что по одному содержать нельзя.

     Я сказал Тарасу, что рад видеть его снова. Что у Оли сегодня день рождения. И что ей ко всему ещё разрешили передать мне кремовый тортик. Предложил попить чаю. Тарас просил передать Оле спасибо, поздравления и самые добрые пожелания. Но казалось, он кушал тортик без сильного аппетита. Тарас сказал, что буквально через неделю после того, как мы разъехались, его осудили. Было два подряд судебных заседания, а потом приговор.

     Тарас сказал, что на суде он отказался от всех данных ранее показаний. Объяснил мотивы и то, как он вместе со следователем фабриковал против себя дело. Военный судья выслушал его внимательно, задавал ему вопросы. И Тарас был уверен, что его не осудят, ибо в отношении него не было никаких доказательств.

     — Как и самого установленного факта, — сказал Тарас, — что я кому-либо передавал информацию.

     Но судья его выслушал, прокурор запросил двенадцать. А судья ему дал семь лет.

     — За измену родине семь лет не дают, — сказал я.

     — Я это понимаю, — сказал Тарас.

     И рассказал, что две недели назад направил в военный суд кассационную жалобу и будет ждать окончательного решения. А уже с лагеря писать в Европейский суд. Что ему жена передала «Конвенцию о защите прав человека и основных свобод» и необходимые формуляры для написания европейской жалобы. Тарас спросил, как у меня идут дела по делу. Я ответил, что практически каждый день пишу в прокуратуру заявления и жалобы о том, что материалы дела к ознакомлению предоставляются крайне редко и что следователь так и не взял у меня показания по предъявленному обвинению.

     В тот же день, ближе к вечеру, меня посетил адвокат. Сказал, что Оля ожидает его под СИЗО и спрашивает, всё ли мне понравилось в передаче. Я через Владимира Тимофеевича поблагодарил её за всё. А также передал поздравления с днём рождения и самые добрые пожелания от меня и моего сокамерника Тараса. И поздравил с наступающим Днём святого Валентина.

     Мы с Владимиром Тимофеевичем переговорили по делу. Он сказал, что продолжает знакомиться в прокуратуре, но что не всегда есть тома, которые ему нужны. Я же сказал, что продолжаю писать жалобы по поводу затягивания ознакомления и показаний.

     — Увидимся через неделю, — сказал Владимир Тимофеевич и пожал мне руку.

     Но увиделись мы на следующий день. Утром следующего дня меня вывели в следственный кабинет. Там находились начальник следственной группы Демидов и мой адвокат. Оба поздоровались со мной.

     — Может быть, хотите переговорить с Игорем Игоревичем? — спросил Демидов у Владимира Тимофеевича.

     — Нет-нет, продолжайте, — сказал начальнику следственной группы адвокат. — Игорь, тебе сейчас будет перепредъявлено обвинение.

     — Новое? — спросил я.

     — Сейчас увидим, — улыбнулся Владимир Тимофеевич.

     Демидов вручил мне обвинение. Оно по содержанию было идентичным предыдущему. Только напечатанное в два раза меньшим шрифтом — как будто из-за экономии бумаги. В обвинении я написал, что не признаю вину и буду давать показания собственноручно. На протяжении этого и последующих двух дней по три-четыре часа в день я излагал свои показания о своей непричастности к эпизоду организации банды наряду с Макаровым. И о том, что я сам являюсь потерпевшим от деятельности Макарова и его подчинённых. Я писал обстоятельно о том, как рэкетиры во главе с Макаровым появились в офисе ООО «Топ-Сервис» и как впоследствии складывались мои отношения с Макаровым и указанными в обвинении его людьми — Маркуном и Стариковым.

     Но через два дня, 15 февраля 2002 года, следователь Демидов прервал мой допрос вопросом:

     — Вы будете давать показания по существу предъявленного обвинения?

     В ответ на письменный вопрос Демидова я написал в протоколе, что, как только закончу давать показания в обоснование своей невиновности по эпизоду организации мной банды с Макаровым, а именно — что я сам являюсь потерпевшим от его деятельности, — я перейду к письменным показаниям в обоснование своей невиновности по каждому эпизоду в отдельности.

     Но, ознакомившись с тридцатью листами моих показаний, следователь Демидов написал, что мои показания не имеют отношения к делу и что мои действия в изложении показаний направлены не на дачу их, а на затягивание следствия. И в этот же день, уже третий раз за период следствия лишил меня единственного права на защиту, предусмотренного законом для обвиняемого, — защищаться от предъявленного обвинения своими показаниями в обоснование собственной невиновности, — прервав постановлением об окончании следствия следственные действия. И в этот же день администрацией СИЗО СБУ и уже третий раз за два с половиной года с момента нахождения меня под стражей я был ознакомлен с уведомлением прокуратуры города Киева о предъявлении мне материалов дела к ознакомлению (ст.218—220 УПК Украины 1960 года).

     В камере я снова приступил к написанию жалоб и заявлений в прокуратуру о том, что следователь Демидов в очередной и уже третий раз лишил меня права в обоснование собственной невиновности давать показания по существу предъявленного мне обвинения. А по всем телеканалам на протяжении последующих нескольких недель снова зазвучали пресс-конференции и брифинги высокопоставленных лиц прокуратуры города Киева, и уже с непосредственным участием следователя по особо важным делам, главы следственной группы Демидова, который до какого-либо решения суда и невзирая на непризнание мной вины и обоснованное отрицание причастности к каким-либо преступлениям, помимо того, что рассказывал о моей полной виновности в предъявленном мне обвинении, делал заявление, что одно только участие его в этом деле угрожает жизни всех членов его семьи, в том числе новорождённого ребёнка.

     Константин Стогний же — журналист, телеведущий и рупор МВД Украины — по всем каналам показывал двухчасовой фильм, в котором рассказывал о моей причастности к ряду убийств. И что, по оценкам специалистов, уставной фонд руководимого мной предприятия «Топ-Сервис» составлял 100 миллионов долларов. Фильм заканчивался так: «Но такие воры не нужны украинскому государству!»

     В начале марта Тарасу принесли решение Верховного суда. Его приговор был оставлен без изменений. Прочитав постановление, которое состояло из двух страничек и содержало результативную часть приговора — вывод, что суд первой инстанции осудил его правильно, и заключительную фразу, что «решение обжалованию не подлежит», — Тарас поник головой. Казалось, что он пал духом. Снова сказал, что будет писать жалобу в Европейский суд, что это — единственная надежда на справедливость. И очень усердно начал заполнять формуляры. Однако в его словах не стало чувствоваться веры в то, что он говорил. Скорее всего, он произносил их для себя. Как будто зализывал ими раны на душе. А то, что он делал, — так выставлял защиту на приговор от окружающих. В его глазах пропадало отражение из сердца огонька, с которым можно было бы идти и бороться дальше, в том числе за свою справедливость. Я же всегда считал Тараса хорошим человеком, немного недооценившим практичность немецкой разведки и безопасность отечественной государственной системы. И всегда старался ему помочь: витаминами в качестве дополнительного питания, ручками, бумагой и словами поддержки. Я говорил Тарасу, что семь — это не двенадцать и что он через четыре года будет дома. И уедет вместе с женой к дочери в Германию. От этого на душе у Тараса становилось заметно радостнее.

     Меня посетил Владимир Тимофеевич и сказал, что он ознакомился со всеми показаниями обвиняемых, точнее — с тем, кто что успел написать во время последнего (13 февраля — месяц назад) предъявления обвинения. И что все, прямо или косвенно, подтвердили мои первоначальные и единственные показания, в которых в свою защиту я засвидетельствовал, что являюсь не организатором банды наряду с Макаровым, а потерпевшим от его деятельности, которому, как бизнесмен, я был вынужден платить дань.

     Также Владимир Тимофеевич сказал, что он ознакомился с показаниями учредителей фирмы «Топ-Сервис» Драгунова и Демьяненко, о которых я писал, что они присутствовали во время «наезда» и знали об уплате дани. Владимир Тимофеевич сказал, что Драгунов и Демьяненко не подтвердили мои показания. А вот учредитель «Топ-Сервиса» А. С. Долинный, о котором я писал, что он мог и не знать, их подтвердил.

     — Что очень хорошо, — сказал Владимир Тимофеевич, — так как это свидетельствует об отсутствии какого-либо сговора между тобой и Долинным. А в деле есть показания случайных свидетелей, — продолжал адвокат, — которые опровергают показания Демьяненко и, наоборот, подтверждают, что он знал об уплате денег Макарову и его людям и сам их платил. Если это не дань, тогда следствие должно разобраться, что это за деньги, которые платил Демьяненко, — улыбнулся Владимир Тимофеевич.

     Через неделю он посетил меня снова и спросил, приносили ли мне тома к ознакомлению. Я ответил, что нет. Владимир Тимофеевич рассказал, что в прокуратуре он встретил адвоката одного из обвиняемых и что она ему сказала, будто все обвиняемые по этому делу — те, кто находится в СИЗО-13, — отказались от дальнейшего ознакомления с материалами. Знакомиться с ними будут в суде.

     Я спросил у Владимира Тимофеевича о правовых последствиях такого действия. Он сказал, что это разумно, ибо следствие теперь не сможет, затягивая ознакомление, затягивать передачу дела в суд.

     — А ознакомиться можно и в суде, — сказал Владимир Тимофеевич. — Пока все не ознакомятся, процесс не начнётся.

     Поэтому, когда в следующий раз ко мне пришёл следователь Кóзел с одним томом дела, в графике ознакомления я написал, что, поскольку мне тома предоставляются крайне редко, я вынужден отказаться от дальнейшего ознакомления.

     Также через следователя Кóзела передал следователю Демидову заявление о причинах отказа.

     На следующий день утром написал идентичное заявление в прокуратуру, где просил передать дело в суд. Через две недели администрацией СИЗО СБУ я был ознакомлен с постановлением, в котором то ли случайно, то ли намеренно был перепутан номер дела. Согласно этому постановлению, прокурор подписал обвинительное заключение и дело передано в Апелляционный суд города Киева.

     За неделю до этого Тараса увезли на лагерь. А меня разместили с другим сокамерником.

     Глава 5

     СУД

     За неделю до того, как меня уведомили, что дело передано в суд, и после отъезда Тараса на лагерь меня разместили с новым сокамерником — Сергеем Кудиновым. В этот же день Кудинов сказал мне, что знает меня ещё со свободы. И более того: что я не заплатил ему на свободе обещанные 500 долларов за установку спутниковой антенны в квартире на Красноармейской улице.

     Для меня такое заявление нового сокамерника стало настолько неожиданным! Однако я действительно арендовал квартиру на Красноармейской улице и устанавливал антенну, в связи с чем попросил Кудинова поподробнее рассказать о неуплате денег за работу. Сказал, что сейчас же попрошу супругу рассчитаться с ним. Кудинов же ответил, что я ему заплатил, но не всю сумму — из полутора тысяч долларов только тысячу, — причём недоплатил не я, а мой водитель. Кудинов сказал, что они с приятелем занимались установкой спутниковых антенн и давали в газету рекламу «100 каналов спутникового телевидения». Мой водитель позвонил по этой рекламе и сказал, что ему нужна такая антенна, уточнив при этом, что он мой водитель.

     — После чего подъехал по указанному адресу, заплатил тысячу долларов предоплаты и отвёз нас на квартиру, — продолжал Кудинов, — где нужно было поставить антенну. Когда работа была сделана, а провозились мы шесть часов, — дальше он называл меня на «Вы», — водитель позвонил Вам, и Вы приехали проверить работу тюнера. Пощёлкали каналы, посчитали программы. Оказалось, что их только шестьдесят. Больше настроить было невозможно, — сказал Кудинов. — Вы положили пульт на стеклянный столик, сказали, что только шестьдесят, и ушли.

     — Но я не собирался недоплачивать вам пятьсот долларов, — сказал я. — Скорее всего, водитель их присвоил себе по причине недостачи на тюнере сорока каналов из ста рекламируемых.

     — Можно сказать, что мы виноваты сами, но там больше настроить было нельзя, — сказал Кудинов. — Я сразу подумал, что это всё водитель. Но как связаться с Вами, я не знал. А вообще я знаю Вас… тебя, — поправился Кудинов, — с хорошей стороны. — Я парашютист, — сказал он. — И прыгаю на Чайке (аэродром под Киевом). А Вы… ты там летал на самолётах и спонсировал сборную Украины по пилотажу. Об этом говорили все, и говорили о тебе с хорошей стороны. А когда тебя посадили, все стали говорить по-разному: кто хорошо, кто плохо.

     — А ты что тут делаешь? — спросил я Кудинова. Мне было не менее удивительно видеть его рядом со мной.

     Хотя, чем больше я находился в тюрьме, тем меньше меня всё удивляло. Перед самым переводом меня из СИЗО-13 в СИЗО СБУ дежурный принёс мне в камеру записку. Это была именно записка, а не малява, то есть не запечатанный в целлофан в несколько раз сложенный тетрадный лист, 1/2 или 1/4 его, а стандартный, сложенный пополам. Письмо начиналось со слов: «Уважаемый Игорь Игоревич!» И далее — по тексту: мол, пишет Вам Ваш сотрудник рядом через дверь с Вами с осуждёнки. Что он работал у меня на предприятии «Топ-Сервис Большевик Пак» оператором лакировочно-литографической линии «Крупп» по лакировке и литографии жести. Получал хорошую зарплату (400 долларов), параллельно учился в институте на втором курсе. И что как-то получил от меня замечание за то, что в цеху на работе читал книжку. Но это был учебник — он готовился к экзаменам. Он написал в письме, кто взял его на работу, что входило в его обязанности и все тонкости производства, — не было никакого сомнения, что это действительно мой сотрудник. И что он очень благодарен мне. А дальше он написал, что он сирота, что у него, никого нету, кроме сестры, которая сейчас сидит на лагере. И что он сам был дважды судим. После того, как последний раз освободился, устроился на работу в «Топ-Сервис Большевик-Пак» и пошёл учиться в институт. Но через два года его старый знакомый просто-напросто упомянул в показаниях его фамилию. И этого было достаточно, чтобы ему дали семь лет. «Вы не подумайте, Игорь Игоревич, что мне что-то от Вас нужно. Вы и так для меня много сделали. Но мне не к кому обратиться. И если у Вас есть полотенце, пара кусков мыла, пара паст и щётка, передайте мне, пожалуйста. Это мне на лагерь...», — написал он.

     Кудинов сказал, что в СИЗО СБУ его закрыли месяц назад. Что они с товарищами на радиорынке открыли магазин (точнее — ларёк) радиозапчастей и осуществляли туда поставки. Радиодетали в основном покупали на радиорынке в Москве и возили в Киев ручной кладью, поездом.

     В этот раз в командировку отправили его. Ему нужно было привезти из Москвы магнетроны. Это такие лампы-триоды, частично в магнитной оболочке-катушке. Они используются в радиолокационных станциях для обстрела целей направленным потоком СВЧ-излучения, а также для снятия отражённого сигнала локатором.

     Именно такие магнетроны стоят в РЛС «Кольчуга», в продаже которых в Ирак после плёнок Мельниченко обвиняют Кучму.

     — В Москве я купил эти магнетроны очень дёшево, — продолжал Кудинов. — Так как у них вышел срок годности. За десять процентов от стоимости: они стоят полторы тысячи долларов, а я купил двадцать штук по сто пятьдесят. И вёз поездом в Киев. На радиорынок.

     — Кто же их покупает? — спросил я.

     — Не знаю, — ответил Кудинов. — Но спросом пользуются.

     Как рассказал Кудинов, в поезде Москва — Киев он заплатил проводнице за перегруз, поскольку каждый магнетрон весил 5 кг и был упакован в пенопластовую коробку. И в сумках их поставил на полку в купе. Поезд ночью прошёл таможню, и в купе никто не заходил. Он дал проводнице 100 гривен, чтобы не тащить магнетроны через вокзал, а забрать машиной в депо. Но когда приехал забирать, там уже были сотрудники СБУ, которые сказали ему написать объяснительную, где он взял магнетроны, — и их конфисковали.

     Кудинов начал писать жалобы в прокуратуру, чтобы ему вернули магнетроны. И против него возбудили уголовное дело о контрабанде. Его вызвали в СБУ, где угрожали статьёй «Торговля и ввоз в Украину запрещённых видов оружия», ибо магнетроны — часть военных радиолокационных систем «Кольчуга». Он написал, что он этого не знал, что он их из Москвы вёз поездом на радиорынок, и с перепугу признал свою вину в контрабанде. Но, как ему сказал адвокат, которого ему наняли его друзья и который его один раз посещал, контрабанда — это скрытый от таможни провоз грузов. А он их в купе на полке вёз открыто. И изъяли у него их не потому, что это военное оружие, а чтобы СБУ списало себе деньги из бюджета, так как они на развитие получают треть от стоимости контрабандного товара, а каждый магнетрон эксперт оценил в 1500 долларов.

     — Но адвокат сказал, — продолжал Кудинов, — что, поскольку я признал свою вину, мне могут дать срок. Хотя я гражданин России и следователь не мог меня допрашивать на украинском языке. А адвокату я тоже что-то не очень доверяю. Он говорит, что будем бороться в суде.

     — У меня есть план, — сказал я Кудинову. — Я выступлю твоим адвокатом, за зарплату суммы моей задолженности — 500 долларов.

     Кудинов внимательно выслушал меня. Я сказал ему, что он сегодня же должен написать заявление в Генеральную прокуратуру о том, что он — гражданин РФ — не понимает украинского языка. Точнее, плохо понимает. А его допрашивали на украинском. Если у него следователь не возьмёт показания на русском, а в деле будет такое заявление, то суд не возьмёт дело к рассмотрению, а сразу вернёт тому же следователю на доследование.

     — А так как следователю это не надо, через несколько дней после того, как ты напишешь заявление, он придёт и допросит тебя на русском. Ты всё напишешь как есть, и это не будет отличаться от твоих первых показаний, которые написаны следователем на украинском. Когда он спросит тебя, признаёшь ли ты вину или нет, ты скажешь «нет». Когда он спросит тебя, признавал ты раньше вину или нет, ты скажешь «нет». Когда он покажет тебе твой первый протокол допроса, ты напишешь, что признавал, но не вину, а то, что совершил «умысни» действия. Потому что украинское слово «умысни» перевёл как «уместные» (честно и открыто вёз товар через границу). А не «умысни» — «умышленные», как тебе потом объяснили сокамерники. А потом уже следователь пускай твоё дело передаёт в суд. А адвокат тебя защищает. А ты стой на своём.

     На следующий день меня посетила следователь МВД по экономическим делам, с тем чтобы допросить по экономическому делу, возбуждённому не против меня, как пояснила мне следователь, а по факту хищения из бюджета НДС предприятием, которым я руководил. Поскольку я и мой адвокат в попытке допросить в качестве свидетеля увидели действия, направленные на лишение меня права на защиту (свидетель предупреждается об уголовной ответственности за отказ от дачи показаний, а подозреваемый имеет право отказаться от дачи показаний и не несёт ответственности за дачу ложных показаний), я отказался давать показания.

     — Вот пускай предъявляют обвинение, — сказал мне Владимир Тимофеевич, когда следователь ушла и мы остались в кабинете вдвоём, — тогда можно давать показания. Им сейчас не показания нужно брать, а думать, как уголовное дело (первое) пропихивать через суд.

     Владимир Тимофеевич ушёл, а через пару дней меня посетили оперативные работники МВД, точнее — отдела по борьбе с экономическими преступлениями. Что конкретно они от меня хотели, было неясно, ибо один всё время злобно повторял: «Да хватит с ним говорить!», а второй — по-доброму: «Вам нужно сейчас думать, Игорь Игоревич, как не получить ПЖ». И я попросил, чтобы меня увели в камеру. А ещё через день меня посетили представители МВД из отдела по борьбе с организованной преступностью. Я попросил их представиться — один назвался полковником Фурманом. Другой — полковником Корейбой. Не расслышав, записывая на листе бумаги, я переспросил: «Корейка?»

     — Корейба, — раздражённо ответил тот, кто сидел за столом.

     Второй стоял у окна и практически всё время молчал. Корейба сказал, что его прислал поговорить со мной генерал Опанасенко.

     — Это тот, кто в РОВД давал команду меня бить? — спросил я.

     — Да слышишь, ты! — стал повышать на меня голос Корейба. Потом перешёл на украинский: — Пэтро Мыкытовыч дуже порядна людына. А тебе я ещё сделаю, — снова перешёл на русский.

     — Хватит, хватит, — говорил ему Фурман.

     Я нажал на кнопку — в кабинет заглянул дежурный. Я попросил меня увести.

     Утром я отправил заявление в прокуратуру с просьбой оградить меня от посещений представителей МВД, а также описал предмет разговора и указал фамилии приходивших, и что расцениваю их приход как психологическое давление на меня перед судом. А на начальника СИЗО СБУ написал заявление, чтобы без присутствия адвоката ко мне никого не пускали. Позже я получил ответ из прокуратуры, что беседа Фурмана и Корейбы, по результатам проверки, проходила со мной в установленном законом порядке. (А потом Владимир Тимофеевич показывал в деле разрешение, которое Фурману и Корейбе на моё посещение-свидание выдал следователь Демидов за несколько дней до передачи дела в суд. Моей жене Демидов в свиданиях отказывал. Также в деле была объяснительная от Фурмана и Корейбы, которые написали, что приходили ко мне, чтобы расспросить о новых преступлениях. «Ты говоришь, что тех не совершал, — улыбнулся тогда Владимир Тимофеевич, — а они пришли расспрашивать о новых».) Адвокат сказал, что теперь, когда дело передано в суд, без разрешения судьи меня никто посещать не будет. На конец марта было назначено распорядительное судебное заседание Апелляционного суда г. Киева, на котором под председательствованием судьи Лясковской должен был решиться вопрос, будет ли дело принято к слушанию. Хотя по закону присутствие подсудимых на распорядительном заседании было не обязательно, я изъявил желание присутствовать и направил по этому поводу ходатайство в суд.

     Моего сокамерника Сергея Кудинова по его заявлению в прокуратуру дать показания на русском языке посетил следователь. Как сказал Кудинов, его (Кудинова) при даче первых показаний ввело в заблуждение толкование слова «умысни» — не как «умышленные», а как «уместные» действия. И следователь долго и вопросительно, по словам Кудинова, смотрел на его адвоката. Сергей сказал, что все свои показания на русском языке изложил в протоколе собственноручно. Написал, как открыто вёз в ручной клади магнетроны через границу, никакой контрабанды не совершал. И как следователь воспользовался его незнанием украинского языка, чтобы получить в протоколе подпись о признании им вины в совершении контрабанды. Кудинов сказал, что следователь, перечитывая его показания, несколько раз говорил: «Да как же!» А потом ушёл в плохом настроении.

     У Кудинова было высшее техническое образование, к тому же он немного знал английский язык и с удовольствием мне помогал в занятиях. Всё свободное время — а это было почти всё время нахождения меня в камере — я учил слова, изучал правила, понемногу читал английские книжки.

     В Апелляционном суде г. Киева в марте состоялось распорядительное заседание суда, на которое были приглашены только адвокаты. Как сказал мне посетивший меня на следующий день Владимир Тимофеевич, никого из обвиняемых — тех, кто писал ходатайства доставить их в суд, — не доставили. На распорядительном заседании адвокаты заявляли, что дело не может быть назначено к слушанию из-за массы процессуальных нарушений на следствии, в том числе лишения следователем права давать показания, о чём говорил и Владимир Тимофеевич. Также мой адвокат ходатайствовал о закрытии в отношении меня дела ввиду отсутствия доказательств и об освобождении меня из-под стражи. «Понятно, что тебя никто освобождать не будет, но так надо», — сказал Владимир Тимофеевич. Все заявления и ходатайства были проигнорированы, а дело председательствующей судьей Лясковской было назначено к слушанию. Местом последнего был определён не один из залов Апелляционного суда г. Киева, а находящийся на окраине Киева кинотеатр «Загреб», в котором только что закончился процесс по делу Шкиля и который Апелляционный суд г. Киева арендовал у городских властей для большей возможности сделать процесс по делу «Топ-Сервиса» гласным и публичным.

     После предварительного заседания и принятия судьёй Лясковской дела к слушанию мне в числе других подсудимых из Апелляционного суда г. Киева было направлено и вручено под подпись спецчастью СИЗО СБУ обвинительное заключение.

     Обвинительное заключение представляло собой копию обвинения с приведёнными ниже под каждым эпизодом доказательствами, состоящими из выдержек из показаний свидетелей, ссылок на документы и другого; при этом фамилия Шагина в показаниях свидетелей отсутствовала. Во всех показаниях, выборочно приведённых следователем о ведении переговоров или возникших конфликтах, присутствовала фамилия Фиалковского — учредителя ООО «Топ-Сервис», бывшего директора ООО «Топ-Сервис» и действующего народного депутата Верховной Рады Украины, — после чего непременно следовал вывод, что у Шагина возник преступный умысел «наказать» или устранить того или иного человека, как будто в защиту интересов Фиалковского. И для реализации этого умысла Шагин обращался к Макарову, с которым организовал банду, и к членам этой банды Старикову и Маркуну. В то же время следователем Демидовым Фиалковский ни по одному эпизоду допрошен не был, чтобы подтвердить или опровергнуть показания свидетелей. А по поводу рэкета в показаниях написал следующее: «Об угрозах со стороны каких-либо лиц в отношении Шагина и других руководителей и учредителей “Топ–Сервисa” мне ничего не известно, и я никогда не слышал о подобных ситуациях, хотя, конечно, мог просто об этом не знать. О случаях вымогательства денежных средств у Шагина и других мне не известно. Хотя это не означает, что такого не было...» (А потом, как бы оправдываясь, предложил встретиться и сказал моей жене: «Как же я расскажу о рэкете, я же народный депутат!») Создавалось впечатление, что обвинительное заключение написано не Шагину, а Фиалковскому, где следователю Демидову, например, на доследовании оставалось только в некоторых местах заменить фамилию Шагин на фамилию Фиалковский. И, видимо, по этой причине и с этого времени Фиалковский, как соучредитель предприятия, имея влияние на других соучредителей, начал закладывать и распродавать активы (акции, заводы) предприятия АОЗТ «Топ-Сервис», где я являлся соучредителем и президентом компании.

     На конец марта было назначено первое судебное заседание. В отличие от СИЗО № 13, из СИЗО СБУ на суд позволялось ездить в галстуке, с ремнём и ручными часами. Оля передала мне костюм, несколько новых белых рубашек, галстук и туфли. А также, поскольку на улице было ещё холодно, кожаное меховое полупальто и кожаную же, на меху, шапку. Вещи в камеру на хранение не выдавались, а находились на складе, в шкафу, и в день суда, наглаженные и накрахмаленные прапорщиком Женей, были выданы мне в камеру. Петруня говорил, что «пока нет решения суда — вы все для меня невиновные. И пока содержитесь у меня, имеете право на суд ездить как люди». Я переоделся, и за мной приехал автозак («воронок»).

     Меня и Гандрабуру из СИЗО СБУ в суд — в кинотеатр «Загреб» — доставили последними. Нас везли в одной машине и завели в зал, когда тринадцать остальных подсудимых по делу уже привезли из СИЗО-13. Мы ехали в разных отсеках. Первым из машины вывели Гандрабуру. Потом конвойный дал команду выходить мне. Машина была припаркована боковой дверью будки к чёрному входу в кинотеатр. С двух сторон лаяли собаки. Я спрыгнул на тротуар, мне застегнули за спиной наручники, и солдаты слева и справа, придерживая меня за предплечья, по лестнице сопроводили меня в клетку, которая была смонтирована сбоку от сцены кинотеатра. Я подал через решётку руки, и с меня сняли наручники.

     В клетке были две деревянные скамейки, на каждой из которых сидели по шесть-семь человек. Были Стариков и Маркун, которые приезжали в офис от Макарова за данью. Были те лица, с которыми меня познакомили во время проведения ознакомления с делом в одном кабинете. И были неизвестные мне лица. Все они сейчас были подсудимыми, по обвинительному заключению — члены моей банды, которую я организовал с Макаровым. Самого Макарова в клетке не было — он находился в розыске и был выделен в отдельное делопроизводство. С правой стороны от клетки находился зал кинотеатра, на первых рядах кресел которого сидели несколько десятков человек — очевидно, родственники и знакомые подсудимых. С краю, в сторонке я разглядел Олю. Перед клеткой были поставлены несколько столов, за которыми сидели адвокаты. С противоположной стороны прохода, перед креслами, стоял круглый пластмассовый белый стол — такой, как используют в кафе на улицах, — за которым сидел прокурор Соляник, молодой черноволосый парень в форме прокурора. Перед ним на столе лежали документы.

     Рядом со столиком прокурора был столик секретаря, за которым сидела молоденькая девочка и что-то писала. С левой стороны от клетки поднималась сцена, на которой было несколько поставленных один за одним в ряд столов, а за ними стулья — места для судей и судебных заседателей — «кивал», как их называли в тюрьме (мною и другими подсудимыми после передачи дела в суд, согласно праву, предусмотренному процессуальным кодексом, были поданы на имя председателя Апелляционного суда г. Киева заявления о рассмотрении дела не единолично одним судьёй, а коллегиально, составом из двух судей).

     — Встать, суд идёт! — почти срывающимся на крик голосом сказал секретарь.

     Все поднялись, и с противоположной от сцены стороны, из входа в зал двинулась процессия из двух судей — судьи Лясковской и судьи-мужчины — в мантиях (я судей в мантиях видел два раза, и это был первый) и троих судебных заседателей: двух пожилых женщин и одного пожилого тучного мужчины, прихрамывающего и с палочкой. В кинотеатре было холодно. Мужчина был в куртке, а женщины — в пальто.

     Лясковская начала с того, что «мы», сказала она, должны работать очень быстро, так как срок аренды кинотеатра ограничен. Потом перешла к тому, что от подсудимых поступили ходатайства (она перечислила фамилии, в том числе и мою) на ознакомление с материалами дела. Она их удовлетворила. Сказала, что материалы дела будут приноситься подсудимым в СИЗО. Потом спросила, есть ли ещё ходатайства. Адвокаты начали заявлять ходатайства об освобождении своих подзащитных из-под стражи.

     — Так, давайте это потом, — сказала она и спросила: — Что ещё?

     Один из подсудимых попросил включить в зале отопление.

     — Нам тоже холодно, — ответила Лясковская.

     Другой попросил оборудовать для подсудимых хотя бы биотуалет, ибо нет вообще никакого.

     — Разберёмся, — ответила Лясковская.

     Потом спросила, у кого нет адвокатов, и сказала, что адвокаты будут назначены судом. Назначила судебное заседание через две недели, оно начнётся с оглашения прокурором обвинительного заключения, а потом будет определён порядок исследования доказательств. И объявила судебное заседание закрытым.

     Родственники и знакомые подсудимых пытались подойти к клетке, просили передать бутерброды, пакеты с едой, но их оттеснили конвойные солдаты. Через клетку разрешалось разговаривать только адвокатам со своими подзащитными. Владимир Тимофеевич сказал, что завтра посетит меня в СИЗО СБУ. Я попрощался с ним. Потом помахал рукой Оле, которая выглядывала из-за спин адвокатов, солдат и родственников, и сказал ей, что люблю её. Оля с Владимиром Тимофеевичем стали уходить. Владимир Тимофеевич прошёл вперед. Оля ещё много раз оглядывалась и махала рукой. Потом долго стояла перед выходом из зала и махала рукой, пока всех родственников и адвокатов не вывели из зала.

     На следующий день в СИЗО СБУ меня посетил Владимир Тимофеевич. Он рассказал мне, что для того, чтобы придать значимость процессу, киевская милиция взяла кинотеатр в кольцо. А на каждой дороге, ведущей к кинотеатру, через каждые 200–300 метров были выставлены в ряд три мобильных поста — автомобиль и несколько милиционеров на каждом из постов. Владимир Тимофеевич, хотя и с улыбкой, но серьёзно сказал, что сам с трудом пробрался в кинотеатр. Несколько раз проверяли документы. И что на то же самое жаловались и другие адвокаты. Я рассказал Владимиру Тимофеевичу, что автозак, возивший меня из СИЗО СБУ и обратно, двигался без остановки по зелёному коридору, и каждую минуту впереди и сзади был слышен вой включающихся сирен машин сопровождения, а по всем вечерним новостям говорили о начавшемся процессе над «бандой-предприятием “Топ–Сервис” и его руководителем Шагиным». Владимир Тимофеевич сказал, что видел это. Мы переговорили о необходимых последующих действиях, связанных с моей защитой. Адвокат сказал, что в первую очередь мне следует подать ходатайство о приобщении к делу 25 томов, содержащих в заявлениях и жалобах показания обвиняемых, которые следователь Демидов не направил в суд и которые, судя из ранее полученного ответа из прокуратуры г. Киева, находятся в следственном отделе в качестве вещественных доказательств. И ходатайствовать об ознакомлении с этими материалами. А также об аудиозаписи техническими средствами всего судебного процесса. Кроме того, Владимир Тимофеевич сказал, что вряд ли следующее заседание будет через две недели, как назначила Лясковская, ибо у половины подсудимых нет адвокатов, и будет очень сложно найти тех, кто в роли предоставленного государством адвоката согласится работать за две гривны в час.

     В этот же день Кудинова утром увезли на суд, и он не вернулся. Прапорщик Женя забрал матрас и оставшиеся в камере его вещи. Впоследствии Кудинов позвонил Оле и сказал, что его выпустили из зала суда.

     Меня несколько дней содержали в одиночестве. Вечером шёл фильм «Особенности национальной охоты», и сюжет об уснувшем на водном мотоцикле генерале напомнил, что у меня в вещах на складе есть «шипучки» — сонные таблетки. Меня не беспокоило расстройство сна, но сонные таблетки были очень хорошим средством для сокамерников, которые, например, ни с того ни с сего за беспокоящей мыслью начинали туда-сюда бегать в проходе между кроватями по камере или до глубокой ночи подбивали на разговоры. В этом случае я предлагал выпить по кружке шипучки, что приводило к расслабляющему эффекту, утешая беспокоящие мысли или разгорячённое воображение. После чего утром каждый был выспавшимся и в хорошем настроении.

     И в связи с моими поездками на суд я решил попробовать забрать эти таблетки в камеру.

     Утром на обходе я рассказал врачу об имеющихся таблетках и спросил о возможности мне их выдать. Врач ничего не ответил, но сделал себе пометку в тетрадь. А после обеда подошёл к кормушке к камере:

     — Когда у Вас это началось? — спросил он. — Назовите точный день.

     Я сказал, что ничего не началось, предполагая, что мой вымысел о начавшейся бессоннице впоследствии будет фигурировать в качестве основного доказательства по делу о моей виновности. И в совокупности, помня, как недавно из СИЗО СБУ меня возили на флюорографию в городскую больницу, когда в микроавтобус с этим же врачом со мной сели шесть автоматчиков, а потом отпустили меня одного ходить среди мирных граждан по этажам больницы, и на обратном пути врач меня спросил, мол, как у Вас на душе, и я ответил, что всё в порядке, и врач сказал, главное, чтобы за душой камня не было, — я придумал врачу ответить, что сонные таблетки мне были нужны, потому что я подумал, что у них пройдёт срок годности и что их следовало бы употребить. Сказал при этом, что со сном у меня всё в порядке, и решил с ним больше не разговаривать.

     — Хорошо, — сказал врач и ушёл.

     Через несколько дней меня разместили с новым сокамерником — Александром Ефремовым. Несколько месяцев назад его из СИЗО-13 перевели в СИЗО СБУ. Саша слышал мою фамилию из СМИ и в СИЗО-13. Я сказал, что тоже с ним заочно знаком. Что мне Руслан Беспечный, его сокамерник в СИЗО-13, который с ним, Ефремовым, сидел полтора года назад, рассказывал, что Саша — один из братьев Башмаков и имеет отношение к «Союз-Виктан», и что он пьёт только эту водку. Ефремов посмеялся, сказал, что он спортсмен и водку вообще не пьёт. А всю водку в камере пил Беспечный, и что он, Ефремов, её специально для него и покупал — чтобы голова не соображала, что писать. А потом про группировку Башмаков и про «Союз-Виктан» ему рассказывал. Саша сказал, что единственная правда во всём этом — что он, как и Башмаки, из Крыма. Но к Башмакам он никакого отношения не имеет. Он бизнесмен.

     — Но у каждого — свой бизнес, — добавил Ефремов.

     Саша немного рассказал о своём деле — по обвинительному заключению (он уже ездил на суды): что его дело заказное, чтобы дискредитировать Рабиновича (который сегодня, в 2016 году, является членом депутатской фракции Политической партии «Оппозиционный блок» в Верховной Раде Украины восьмого созыва). Ефремов утверждал, что у него в обвинительном заключении написано, что Рабинович ему и его приятелю заказал убить одного бизнесмена, чтобы тот не купил себе телеканал, который хотел, согласно обвинению, приобрести Рабинович. Однако бизнесмен остался жив — отделался тяжкими телесными повреждениями. И по указанию МВД опознал его и его приятеля и написал, что за телеканал в нападении подозревает Рабиновича. Ефремов сказал, что Рабиновича следователи никогда не спрашивали об этом. А он никогда показаний на того не давал. Но следователь сделал такой вывод, будто ему заказал Рабинович. И последний сейчас на свободе, а он, Ефремов, в тюрьме.

     — Надо было мне, как у тебя, дать показания на Рабиновича, — улыбнулся Ефремов, — а потом отказаться: пускай бы Рабинович доказывал, что ни я, ни он не виноваты! А этот эпизод они прицепили ещё к одному — к тому, что было, но не так, как написано в обвинении.

     Саша рассказал, что по второму эпизоду они приехали к бизнесмену за своими деньгами. Тот достал пистолет, Ефремов перехватил его руку. И бизнесмен три раза выстрелил себе в ногу, а потом выпрыгнул в окно. Я переспросил:

     — С какого этажа?

     Ефремов сказал, что с первого. Я сказал Саше, что эта версия не очень убедительная для следствия, поэтому, видимо, они и написали всё наоборот: что бизнесмену три раза прострелили ногу и выбросили его в окно. Ефремов же сказал, что версии могут быть какие угодно.

     — Тебе же тоже написали, что ты приехал в Киев и, никого тут не зная, организовал банду из ранее судимых уголовников. А ты говоришь, что занимался бизнесом и платил им дань. Ты написал, что дань. А тебе написали, что ты так финансировал группировку. Версии могут быть разные, — продолжал Ефремов. — Но всему нужны доказательства. А я вообще ничего не писал, адвокат ознакомился с делом и сказал: говори на суде так, так и так. И я всё делаю, как мне говорит адвокат.

     По удовлетворённому моему ходатайству с теми материалами дела, с которыми я недоознакомился на следствии, в СИЗО СБУ стал приходить ознакамливать меня один из секретарей суда — Паша.

     Ему было на вид около 22 лет. Рослый, плотного телосложения белокурый парень в серых джинсах, рубашке и свитере, который в первый же день моего посещения с томом дела сказал, что своей основной задачей видит носить не дело, а шоколадки, приветы и записки от моей жены. И если я дам ему телефон моей супруги, которую — он знает — зовут Оля, то он будет это с радостью делать и навещать меня хоть каждый день, кроме суббот и воскресений; он даже был бы рад в выходные дни, и что он том дела на выходные может брать домой. Правда, он уже узнавал: ни в субботу, ни в воскресенье его сюда не пустят. Я дал Паше Олин телефон, сказал, что записки не нужно, что он всё от Оли может передавать на словах. И что больше, чем четыре раза в неделю, меня посещать не надо.

     Пашу действительно не очень интересовало дело. Как-то раз меня привели в кабинет — он сидел за столом и нумеровал листы. Паша поздоровался со мной за руку и продолжил заниматься этой работой. Потом он несколько раз туда-сюда листал том, проверяя нумерацию, и, выяснив, что пропустил один лист, некоторое время ломал голову, что же делать. Потом он аккуратно этот лист вырвал.

     — Тут нет Вашей фамилии, Игорь Игоревич, — сказал он. Потом: — О, блин, тут же видеокамера! — и посмотрел на потолок, в угол комнаты. Потом порвал лист на коленях на мелкие кусочки и высыпал их к себе в карман. Потом ещё некоторое время доставал между сшитыми листами обрывки вырванного. Потом нажал на кнопку, вызвал дежурного, чтобы тот со мной посидел, пока я читаю дело, и отправился в туалет — очевидно, выкинуть из кармана в унитаз кусочки листа. Через несколько минут вернулся с мокрыми руками, как будто оправил свои нужды. И, когда дежурный ушёл, сказал:

     — Все.

     И как ни в чем не бывало перешёл на беседу по интересующим его темам: бизнес, политика и возможность найти интересную работу.

     Зато к Олиным поручениям Паша относился очень внимательно. Никогда не заходил в СИЗО СБУ, пока не встретится с Олей. Всегда её дожидался и очень внимательно слушал, что мне передать. «У Оли всё в порядке — передаёт, что целует и любит». А по приходе в СИЗО либо выкладывал в ящик стола, либо по счёту доставал при мне из карманов шоколадки, проверяя каждый карман со словами: «Всё, ничего не забыл». После чего я всегда убеждал Пашу съесть бóльшую часть принесённых им сладостей.

     19 апреля меня посетил адвокат и поздравил меня от себя, от мамы и Оли с днём рождения. Владимир Тимофеевич сказал, что Оля сегодня попытается сдать передачу, но не уверена, примут или нет, ибо по графику у меня передача только через неделю. Я попросил Владимира Тимофеевича передать Оле, чтобы ни в коем случае не старалась сегодня передавать, что я и мой сосед по камере получаем передачи, и запасов у нас хватит ещё на несколько недель.

     Закончился ужин; я и Ефремов смотрели новости. И совершенно неожиданно открылась дверь в камеру, и Женя с ещё одним прапорщиком на носилках занесли торт — метровой длины бисквитно-кремовый трёхмачтовый корабль с алыми сахарными парусами. Саша ничего не сказал. Он просто молча наблюдал.

     — Давайте табуретки, — сказал Женя. — Мы же не будем так стоять и держать.

     Я поставил под носилки две табуретки. Сказал Жене и второму прапорщику спасибо и попросил оставить нам только половину. Прапорщик Женя сказал, что он именно для этого и взял с собой нож. Я попросил передать слова благодарности Виталию Фёдоровичу Петруне, и прапорщики с носилками и второй половиной торта вышли из камеры. Саша сказал, что он не думал, что в СИЗО СБУ такое возможно. Мы попили чаю с тортом. А после девяти часов вечера на улице громыхал салют.

     Следующее судебное заседание состоялось после майских праздников. Судье удалось подсудимым, у которых не было защитника, назначить адвокатов от государства. Был рассмотрен вопрос, «на каком языке будет вестись процесс», и все подсудимые заявили, что на русском, — и прокурор начал читать обвинительное заключение. Было видно, что ранее он не держал обвинительное заключение в руках: путал числа, фамилии, пропускал слова и целые абзацы. И когда в клетке и по залу катился смех, судья его останавливала и раздражённо говорила:

     — Соберитесь, прокурор!

     А вместо словосочетания «предприятия “Топ-Сервис”» он беспрестанно читал «банда предприятий “Топ-Сервис”». И уже через некоторое время в зале перестали обращать внимание на его оговорки и смеяться.

     Прокурору Солянику было двадцать четыре года. Он был переведён из прокуратуры г. Харькова в прокуратуру г. Киева и назначен прокурором на это дело. Возможно, это был его первый судебный процесс. Среди адвокатов, подсудимых и секретарей суда за прокурором Соляником основательно закрепилось второе имя — «Му-му». Также был второй прокурор, но за весь судебный процесс он в суд пришёл один раз на один час и ушёл.

     Судья объявила обеденный перерыв, и подсудимые стали просить её разрешить их родственникам передать в клетку пакеты с бутербродами. Лясковская сказала, что написала письмо начальнику СИЗО-13, чтобы тот организовал доставку в суд питания (баланды). И что указание начальнику конвоя разрешить что-либо передавать в клетку она дать не может.

     Тогда организацию питания подсудимым в свои руки взял Леонид Трофимов и «пошёл» договариваться с начальником конвоя. Леонид подозвал его к клетке и сказал, что если тот не будет брать у родителей подсудимых бутерброды, проверять и передавать их в клетку, то солдаты начальника конвоя будут его, Леонида Трофимова, на каждое судебное заседание и после каждого судебного заседания на руках носить из машины и в машину. Что он, Леонид, не сдвинется с этого места, потому что у него болит нога. Начальник конвоя, прапорщик Саша, посмотрел на Леонида Трофимова, понял, что он будет делать то, что говорит и что имеет в виду, и разрешил через солдат родственникам подсудимых передавать в клетку бутерброды.

     Пять судебных заседаний подряд прокурор читал обвинительное заключение, которое состояло из 270 листов. На следующее судебное заседание был назначен вопрос об установлении порядка исследования доказательств.

     Но суд снова не состоялся. Меня, как и других подсудимых, доставили в зал, где я первым делом подал ходатайство о звуковой записи процесса техническими средствами. Данная норма по ходатайству участников процесса была предусмотрена недавними изменениями в УПК, и судья не могла отказать в удовлетворении моего ходатайства, которое также поддержали подсудимые и их адвокаты (если бы это ходатайство подал не я, то подали бы его они).

     — Шагин, может быть, обойдёмся без звуковой записи? — сказала судья Лясковская. — Тут протокол ведётся, и адвокаты, и я присутствую. И никто никого не собирается обманывать.

     Лясковская смотрела на меня, и мне надо было что-то ответить. Я сказал:

     — Ваша честь, это Вы такая добрая, хорошая и честная, но судьи бывают разные.

     По занятым первым трём рядам в зале прокатился негромкий смех.

     А Светлана Кондратович, сидевшая во втором ряду, сымитировала хлопанье в ладоши.

     — Цыплят по осени считают, — ответила мне судья Лясковская. — А если Ваши болельщики не будут соблюдать порядок и тишину, — она посмотрела в сторону Кондратович, — то я их удалю из зала.

     — Я настаиваю на проведении аудиозаписи, — сказал я.

     — Я поняла, — ответила судья Лясковская, после чего объявила перерыв до тех пор, пока зал не оборудуют техническими средствами: клетку для подсудимых, столы адвокатов, судебных заседателей и судей — микрофонами, а стол секретаря — компьютером с устройством для записи дисков (DVD).

     В СИЗО СБУ я больше не содержался в одной камере с Сашей Ефремовым. Не потому, что два медведя в одной берлоге не сидят или гусь свинье не товарищ, как иногда в тюрьме мотивировались разъезды, а потому, что я курил, а Саша — нет, и ему это действительно доставляло определённые неудобства. Я написал на имя В.Ф. Петруни заявление, чтобы меня отсадили от Ефремова, а также ходатайство с просьбой содержать меня по собственному желанию одного в камере. Петруня моё ходатайство удовлетворил. Но на обходе сказал, что один я буду содержаться недолго, ибо по требованию Европы и «Конвенции о защите прав человека и основных свобод» СИЗО СБУ расформировывают. Будут существовать следственные изоляторы, которые подчинены Министерству юстиции. На обходе Петруня сказал мне, что меня, как и других подследственных, содержащихся тут, могут увезти в любой день. Но если я хочу ускорить процесс, то мне нужно подать соответствующее ходатайство на имя судьи. Я сказал Виталию Фёдоровичу, что мне у него лучше, чем в СИЗО № 13. Петруня ответил, что меня не выгоняет, но ему, как начальнику, хотелось бы, чтобы всех побыстрее увезли.

     Поэтому на следующее судебное заседание я подготовил на имя Лясковской два ходатайства. Первое — о приобщении 25 томов (с показаниями в заявлениях и жалобах обвиняемых, которые находились в следственном отделе прокуратуры как вещественные доказательства) к делу и ознакомление с ними. И второе — о переводе меня из СИЗО СБУ в СИЗО № 13. Ходатайства я заявлял устно, но рукописные копии отдавал секретарю для приобщения к материалам дела.

     Зал был оборудован техническими средствами, и следующее судебное заседание началось как раз в тот день, который назначила Лясковская. Клетка и столы были оборудованы микрофонами, на столе секретаря стоял компьютер.

     — Теперь они могут слушать, о чём говорят в клетке, — один подсудимый кивнул на окошки под потолком для проектора, в которых горел свет и, казалось, двигались люди.

     Лясковская проверила наличие адвокатов и объявила судебное заседание открытым. На вопрос судьи, есть ли у участников процесса ходатайства, я заявил ходатайство о приобщении находящихся в прокуратуре 25 томов с заявлениями и жалобами обвиняемых к материалам судебного следствия. Лясковская спросила мнение всех участников процесса — прокурора, подсудимых и адвокатов, которые поддержали моё ходатайство, — и удовлетворила его. Потом спросила: «Всё, Шагин?» Я сказал, что нет, и заявил ходатайство о переводе меня из СИЗО СБУ в СИЗО №13.

     — Как мёд, так ложками! — сказала мне Лясковская и удовлетворила ходатайство.

     Потом такое же ходатайство она удовлетворила Гандрабуре. Потом обвиняемые начали подавать ходатайства об ознакомлении со всеми 25 томами дела. Она удовлетворила эти ходатайства, в том числе и моё, и объявила судебное заседание закрытым.

     В СИЗО СБУ я находился ещё несколько дней. Потом дежурный заказал меня с вещами. Меня сопроводили на первый этаж, в боксик, куда прапорщик Женя принёс со склада мои сумки. Я расписался в ведомости, что всё в наличии и претензий не имею, и попрощался с прапорщиком Женей. Потом в боксик зашёл Петруня. Он попрощался со мной за руку и пожелал благополучия. Я в ответ пожелал Петруне крепкого здоровья и поблагодарил его за человеческое отношение. Петруня сказал, что это его работа, которую он любит. Я ещё раз сказал спасибо, и Виталий Фёдорович вышел из помещения боксика.

     Потом зашёл водитель микроавтобуса — того самого, который вёз меня из СИЗО № 13 в СИЗО СБУ. Пока Женя выносил из боксика мои сумки, водитель (он представился Сергеем) пожал мне руку и пожелал, чтобы у меня всё сложилось благополучно. Потом улыбнулся и сказал, что прапорщица, которую я угостил голубикой, — это его супруга.

     — Мне неудобно Вас, Игорь Игоревич, везти в «стакане» — я бы мог Вас посадить на пассажирское сиденье рядом с собой, — сказал Сергей.

     Потом сделал паузу и посмотрел на меня, и уже что-то хотел добавить, например по поводу инструкций или что-то другое, чётко следуя указанию начальника, но я оборвал его словами, что поеду в «стакане», и поблагодарил за доброе ко мне отношение.

     В машине, в железном «стакане», я ехал один. Не было милиционеров в чёрной форме с автоматами в качестве сопровождения. И второй железный «стакан» был пустой.

     Двигатель работал без нагрузки — очевидно, двигаясь под горку и останавливаясь практически на каждом светофоре. Я невольно обращал внимание на каждый звук, поскольку за время нахождения в заключении моими глазами стали уши. Машина притормозила, повернула налево, через некоторое время направо и вскоре остановилась. Загудели отодвигающиеся ворота. Машина проехала и остановилась снова. Уже другим, брякающим звуком с играющими листами металлической обшивки зазвенели отъезжающие ворота «конверта». Машина проехала, встала, хлопнула водительская дверь, отъехала боковая дверь микроавтобуса. Через некоторое время зазвенели ключи и открылась железная дверь «стакана». Я вылез из него, вышел на улицу и по боковой железной лестнице поднялся на рампу, на которой уже стояли три мои сумки. Взяв их, я пошёл за открытую железную дверь приёмного пункта следственного изолятора № 13 и остановился перед железной решёткой, поставив сумки на пол.

     — Шагин, — улыбнулся ДПНСИ и распорядился провести меня в боксик.

     Туда несколько раз заходили работники СИЗО № 13 — прапорщики, офицеры — всё знакомые, но уже подзабытые лица. Здоровались, спрашивали, как у меня дела. Я попросил передать ДПНСИ, чтобы меня поскорее определили в камеру. Через некоторое время открылась дверь, и я с сумками отправился на обыск. Ни меня, ни сумки никто не обыскивал. Шмонщики — те же лица — улыбались, здоровались.

     — Давай, проходи уже, — сказал круглый, толстый шмонщик с мелким ёжиком на голове.

     Я пронёс сумки через комнату обыска, и меня закрыли в боксик, где находилось уже несколько человек. Потом пришёл знакомый корпусной с корпусов «Кучмовки», «Брежневки» и «Столыпинки» и меня и еще нескольких человек, которых я попросил донести мне вещи, забрал на корпуса. Я снова шёл по подземному прохладному сырому коридору.

     Меня определили в камеру № 7, которая находилась на первом этаже «Брежневки». И было очень тождественно. Суд — кинотеатр «Загреб». Тюрьма — камера № 7. Загребский бульвар, дом 7 — мой санкт-петербургский домашний адрес. Очевидно, оперативная часть не спала и внимательно следила за мной и за ходом процесса и сообщала о своём присутствии. Я зашёл в камеру. Это был «тройник» на четыре койки. Две двухъярусные кровати, стоявшие буквой Г, у стены — полутораметровой длины стол, скамейка; за столом, то есть сбоку, — полустенок туалета (параши); практически отсутствие прохода между скамейкой и нарами. На окне со снятыми окнами за решёткой металлический лист — «баян» — в виде жалюзи. Свет с улицы не проходил. С потолка светила лампочка-«шестидесятка». Камера была мрачная и очень тесная. Единственное её преимущество было в том, что она была прохладная. Было начало июля, и на улице было около тридцати градусов.

     В камере находились два молодых парня. Они живо помогли мне разобрать вещи. Один из них добродушно предложил свою нижнюю нару. Этим предложением я охотно воспользовался, поскольку на стене камеры был выступ, и верхняя нара под окном была короткой. Не успел я разложить вещи, как открылась дверь. Перед входом в камеру стоял заключённый из обслуги, представившийся плотником, — он пришёл сделать в камере полочки. Я был удивлён такому предложению, но мои соседи сказали, что полочки пригодятся.

     Моих сокамерников звали Дмитрий и Геннадий. Дмитрию было около двадцати лет. Геннадий чуть постарше — невысокого роста, щупленький, светловолосый, рязанской внешности. Дмитрий — выше среднего роста, упитанный, с ярко выраженными еврейскими чертами лица. Пока мы знакомились, вернулся плотник, принеся с собой три сделанные наспех полутораметровые книжные полки из ДСП и дрель. Он подцепил полки одну над одной над столом. Они были мало применимы ввиду небольшой ширины, но, так как они были покрыты шпоном, камера приобрела вид жилого помещения. У меня не было запаса сигарет, поэтому я попросил плотника немного подождать с оплатой. Но потом, видя, что он рослый парень, предложил ему вместо сигарет взять новые осенние туфли, которые были мне маловаты и которые я планировал кому-нибудь отдать. Плотник примерил туфли — они оказались ему как раз. Он взял их и ушёл.

     Дмитрий и Геннадий сказали мне, что их перевели в эту камеру за несколько часов до того, как подселили меня. Дима рассказал, что у него квартирные кражи, несколько эпизодов, по которым явку с повинной его заставили написать в РОВД. А прошлая судимость, год назад, у него была за хулиганку — дали условно. Гена же сказал, что у него грабёж группой лиц: окружили компанией, забрали деньги и часы. Сейчас трое из его приятелей в тюрьме, один на подписке и один в розыске. Дима сказал, что он на тюрьме два месяца, Гена — больше, чем полгода.

     Телевизора в камере не было, но я пока не стал брать со склада свой. У меня начались суды, и я решил, что телевизор мне будет мешать. К тому же фактически его было некуда поставить.

     На следующий день меня посетил адвокат.

     — О, ты уже тут! — сказал Владимир Тимофеевич. — Быстро тебя перевезли!

     Я рассказал адвокату, что Петруня был заинтересован, чтобы всех быстрее увезли. И что, как говорил Петруня, этот изолятор (в Киеве на Батыевой горе) и другие изоляторы СБУ по Украине по требованию Европы должны быть закрыты (изолятор СБУ в Киеве на 2015 год всё ещё работал).

     Владимир Тимофеевич сказал, что, как бы там ни хотела Лясковская, дело раньше осени рассматриваться не будет. Многие ещё не ознакомились до конца с делом и новыми томами, некоторые адвокаты ушли в отпуск, а кто-то ввиду болезни или по другим причинам оставил должность государственного защитника.

     — Ну кто захочет работать за две гривны в час? — сказал Владимир Тимофеевич. Он спросил, что передать Оле, какие пожелания на передачу. И ушёл.

     Вечером, после ужина, за дверью зазвенели ключи и открылась кормушка. Я выглянул и увидел улыбающееся лицо корпусного Серёжи. Он сказал, что моя кормушка на замке и на ночь опечатывается. А камера под особым контролем. И что он будет подходить только, когда сможет. В коридоре загудел и щёлкнул электрозамок. Сергей сказал, что он подойдёт завтра после отбоя, и быстро закрыл кормушку.

     На следующий день меня вывели на следственку. В кабинете на втором этаже с томом дела меня ждал Паша. Он принёс полные карманы шоколадок и сказал, что передачу Оля будет передавать завтра. Я полистал том, с которым я и адвокат знакомились ранее, до предъявления третьего (15 февраля 2002 года) обвинения, и сейчас этот том был расшит и дополнен новыми материалами, обвинением и показаниями одного из подсудимых (Середенко Ю.), и обнаружил, что в ранних его показаниях некоторые строчки были зарисованы ручкой, между словами явно добавлены запятые. А в протоколах опознаний по фотографиям под последними появились подписанные фамилии. Позднее такое стало встречаться чуть ли не в каждом томе дела. И я обратил на это внимание Владимира Тимофеевича. Он сказал, что в прокуратуре сделали копии всех нужных нам документов.

     Вечером, после проверки, как и говорил, пришёл корпусной Сергей. Он тихонько, чтобы не слышали в соседней камере, открыл и снял навесной замочек с кормушки и открыл её. Разговаривал шёпотом. Он сказал, что несколько месяцев назад ему были срочно нужны деньги — он позвонил Оле и одолжил у неё 500 долларов. После чего из-под куртки кителя, из-за пазухи достал нешелестящий чёрный пакет размером с книгу и через кормушку дал его мне.

     — Вот расчёт, — сказал он. — Очень хорошая; сорок за стакан, двадцать ещё за мной.

     Немного озадаченный и таким отношением Сергея к своим финансовым обязательствам (у меня не было сомнений, что Сергей мог у Оли одолжить такие деньги и Оля с радостью бы дала такую сумму, не думая о возврате, учитывая, сколько он для меня и для неё сделал, каждый раз звонил перед сменой, не нужно ли чего отнести, приходил на встречу раньше назначенного времени и всегда был очень культурен и уважителен), и такой формой расчёта, и, учитывая, что мне еще не раз придётся обратиться к нему, я сказал Сергею, что не нужно ничего отдавать, что он много для меня сделал и что я с благодарностью дарю ему эти деньги. Но Сергей пакет обратно не взял. Сейчас он держал кормушку немного приоткрытой и тихонько разговаривал через образовавшуюся щель.

     — Тогда мы в расчёте, — сказал он. После чего пообещал, что позвонит Оле, узнает, нужно ли что принести, и на следующую его смену подойдёт. И закрыл кормушку.

     У меня сразу возникло предположение по поводу такого огромного количества «настроения» (так ещё называли траву), что вот прямо сейчас сюда ворвётся начальник оперчасти с обыском. Потом я исключил такой вариант, ибо корпусного Сергея считал одним из самых его доверенных лиц, и глупо было бы думать по-другому, сказал себе я. Тем более совершенно точно, хотя мы и говорили тихо, сокамерники слышали наш разговор. И один человек из них был определённо человеком начальника оперчасти. И вряд ли бы кто поверил, что я приехал из изолятора СБУ и в первый же день в камере устроил склад марихуаны. Я пришёл к мнению, что Сергей одолжил — взял деньги у Оли, — полагая, что меня уже сюда не привезут. А потом, видя, что он ещё будет встречаться с Олей и его заработок может составлять больше, чем 500 долларов в месяц (занос спиртного стоил цену спиртного: если дорогие марки, то дешевле; занос телефона, который могли отшманывать каждый день, — 100 долларов, продуктов — 30–50% от стоимости, большим объемом — дешевле), решил рассчитаться и таким образом избавиться от части, быть может, залежалого товара.

     Дима пересел на лавочку у стола, а я присел на Димину нару и достал из чёрного полиэтиленового пакета газетный свёрток. Гена наблюдал с верхней нары, находившейся над моей. В газете было два ряда по шесть тугих полиэтиленовых свёртков, каждый размером примерно с биллиардный шар. Я взял пластиковый нож с острым кончиком и пилообразной режущей частью и начал высыпать содержимое свёртков в кулёк. Сокамерники смотрели на то, что я делаю, молча, не отрывая глаз. После того, как я опустошил каждый свёрток, объём в чёрном пакете увеличился в два раза. А в воздухе появился сладковатый запах, чем-то похожий на запах сохнущего сена. Обёртки от свёртков (полиэтилен от пакетов «маечка») я за несколько раз слил в дючку.

     — Покурим? — не отрывая глаз от пакета, сказал Дима.

     — Курите, если хотите, — я отдал Диме пакет. — А утром это придётся слить в туалет, ибо это не моё и вполне может оказаться милицейской провокацией.

     Я пробовал ранее, по предложению сокамерников, каннабис в СИЗО №13. Но «трава» на меня действовала не более чем как слабая сонная таблетка. И, наблюдая за тем, как у сокамерников поднималось настроение, я относил это большей частью на нахождение под мнением и подыгрывание общей компании. В то же время у меня сложилось мнение, что курение конопли более безвредно, чем курение сигарет. Я никогда в тюрьме не видел курящих коноплю как сигареты, одну за одной. А потом — кашляющих, как будто готовы вот-вот выплюнуть лёгкие.

     Гена слез с нары, а Дима, как профессионал, крутя и надавливая между пальцев сигарету, вытрусил из неё табак. Потом быстро, с ладони, так же покручивая сигарету, начал в неё засовывать траву, каждый раз утрамбовывая, постукивая фильтром о ноготь большого пальца левой руки. Потом свернул бумажный кончик сигареты фитильком. Быстро вынул зубами фильтр. Из спичечного коробка сделал «гильзу» — трубочку из плотной бумаги — и вставил её на место фильтра.

     — Взрывай, — протянул он сигарету Гене.

     Гена подкурил сигарету и сделал одну глубокую затяжку. А потом, не выпуская дыма, напрягся и начал как будто в себе лёгкими давить воздух. Потом медленно выпустил дым. Потом перевернул сигарету, взял её полностью в рот, губами обжал фильтр и начал дуть, а Дима — вдыхать в себя струйку идущего из фильтра дыма и так же лёгкими сжимать дым, пока у него не покраснело лицо. Потом с шумом, как будто не выдержав внутреннего давления, выпустил из себя дым. И начал смеяться. От всей этой картины, от закрытой на замок кормушки и печати, поставленной сверху, и пакета с травой величиной с полподушки в камере мне тоже стало смешно.

     Утром конопля в дючку выброшена не была. Скурив вечером пару сигарет, Дима рассказал, что со мной в камеру его определила подруга его мамы — кабанщица (женщина-прапорщица, которая разносила передачи). И что он уже знал, до того, как меня привезли, что он будет сидеть со мной. Его вызвал начальник оперчасти и проинструктировал, что его интересуют две вещи: есть ли в камере мобильный телефон и кто из контролёров подходит к кормушке, а всё остальное его не интересует.

     Дима сказал, что он оставит траву себе и будет хранить у себя в сумке. Единственное, что я посоветовал ему, — это не хранить пакет у себя в сумке, а его содержимое пересыпать в большую пластиковую баклажку и поставить на полку. Если баклажку заберут на шмоне или во время досмотра и пробивки камеры деревянным молотком, то будет считаться, что «солома» (так ещё называли марихуану) ушла туда, откуда пришла. И у меня, как и у Димы, были все ответы на вопросы начальника оперчасти. В камеру принёс его подчинённый. А забрал себе его агент.

     Но банку ни на шмоне, ни во время досмотра и пробивки камеры никто не тронул. Было замечено, что из неё несколько раз было отсыпано, но сама банка оставалась на месте. Правда, её содержимое продержалось недолго. Выяснилось, что Дима и Гена — большие любители и специалисты по курению каннабиса. Они каждый раз демонстрировали новые способы, куря марихуану как сигареты. Они курили по-цыгански, тоненькой струйкой вдувая дым изо рта друг другу, и говорили, что этот способ для экономии. Они курили через длинные, склеенные из стандартного листа бумажные мундштуки, говоря, что так автоматически подсачивается через щели между фильтром-«гильзой» и мундштуком воздух, а дым в лёгкие из-за длины мундштука поступает холодным — для лучшего усваивания. А потом через этот же мундштук курили паровозиком. Один другому говорил: «принимай», брал сигарету угольком в рот, обжимал губами фильтр и мундштук и дул. Другой в воздухе губами ловил струйку дыма и тянул с воздухом её в себя, раздувался, как мяч, и становился красный, как помидор. Потом махал рукой, обозначая таким образом «хорош дуть», и сжимал губы. И сидел так на наре несколько десятков секунд. А потом с шумом выпускал дым из себя. Они курили через кулачок, также дуя в сигарету со стороны уголька и ловко пуская дым друг другу в рот по фалангам двух пальцев сложенного кулака и между двух косточек. Потом они перешли к более совершенным способам курения марихуаны и из пластиковой поллитровой бутылки сделали приспособление, которое назвали «сухой бульбулятор». Бутылка была сплющена посередине и согнута буквой П. Сбоку днища сигаретой была проплавлена маленькая дырочка. Пробка была скручена, и в горлышко вставлена воронка из цельной фольги, в которой было проколото несколько дырочек. Как в курительную трубку, в воронку клался каннабис. Поджигался и сквозь внутреннюю полость бутылки, которая от дыма становилась цвета молока, через дырочку дым тянулся в легкие.

     Поскольку такое курение уже приносило малый эффект, для улучшения действия следующим был применён «мокрый бульбулятор» или, как ещё называл этот метод курения Дима, «акваланг». У двухлитровой пластиковой бутылки было отрезано днище. В горлышко также была вставлена воронка из цельной фольги с несколькими дырочками, а в воронку положена трава. В ведро была набрана вода, и в эту воду была погружена бутылка по самое горлышко. Зажигалкой подожжена конопля, находившаяся в горлышке в воронке из фольги с дырочками, и в это время бутылка не спеша поднималась из воды почти до самых краёв обреза днища. При поднимании бутылки образующийся вакуум всасывал в бутылку дым. Потом у «аквалангиста» начиналось «погружение». Из лёгких выдыхался воздух. Фольга с пеплом из горлышка бутылки вынималась. Горлышко — загубник акваланга — вставлялось в рот. И нагибанием головы и корпуса тела бутылка снова погружалась в воду (в стоявшее на лавочке ведро). Вода выдавливала дым, и он одновременно с погружением бутылки втягивался в лёгкие.

     Поскольку и это тоже через пару дней, как сказал Дима, «не пёрло», следующим был применен метод «космонавта». «Запуск в космос» осуществлялся следующим образом: из большого пятидесятилитрового мусорного пакета был сделан гермошлем. «Космонавт» ложился на нару и надевал раскрытый большущий пакет себе на голову, обжимая его края руками вокруг горла для воспрепятствия попадания «космического вакуума». А со стартовой площадки паровозиком, одна сигарета за другой оператором старта (помощником) в гермошлем (в пакет) через патрубок (мундштук обратной стороной) подавался воздух (задувался дым) — и таким образом происходил «запуск космонавта в космос». После чего «космонавт», надышавшись, снимал кулёк и некоторое время без движения лежал на наре. Как он сам потом рассказывал, летал, парил в космосе, в космическом пространстве.

     Несколько раз с передачами мне, Диме и Гене, которые все выпали на одну неделю, но на разные дни, приходила прапорщица — «кабанщица». Она спрашивала у Димы, как у него самочувствие. Он говорил, что хорошее.

     Но космический метод тоже очень быстро себя исчерпал. В кульке было слишком много дыма, а потом — в камере. Организмы быстро адаптировались к новым («космическим») условиям, и, как говорили ребята, их уже вообще не пёрло.

     Меня же ещё с прошлого содержания в СИЗО № 13 до отъезда в СИЗО СБУ уже не пёрли «Хеннесси», «Киндзмараули», «Хванчкара», «Дом Периньон» и «Шабли», поэтому, чтобы поддержать компанию, я сконструировал для себя маленький самогонный аппаратик. Он состоял из пятилитровой и пятисотграммовой пластиковых баночек. Пятисотграммовая на разогнутых скрепках-крючочках подвешивалась внутрь пятилитровой. Заливалась брага. Вставлялся кипятильник. Сверху аппарат обвязывался полиэтиленом и ставился в раковину под струю воды. Поскольку брага делалась из сахара, подогретой минеральной воды и дорогих гранулированных кондитерских французских дрожжей (если болтать в двухлитровой бутылке, она выигрывалась меньше чем за сутки) и если было не лениться каждые 30 секунд после нагревания включать и выключать из розетки кипятильник, поддерживая температуру браги чуть больше 75 градусов, можно сказать, что аппарат гнал почти чистый медицинский спирт (первак). Продукт (горилка) был дешёвый, чистый, собственного производства, можно сказать, родной и возвращал меня в мыслях к деду Кубряку, в охотничий домик, на берег и в плавни Днепра.

     Возможно, подражая или беря с меня пример, а возможно, курение марихуаны всеми возможными способами уже приносило тот же эффект, как и после дыма обычной соломы, в конце концов ребята отказались от курения и попробовали перейти на внутреннее употребление (как сказал Дима, к «селянскому» способу). И Дима же, как специалист, выступил технологом по изготовлению, как он сказал, зелья. Оставшаяся четверть пятилитровой баклажки марихуаны прямо в этой же баклажке была залита один к двум десятью стаканами (пятью пластиковыми четырёхсотграммовыми кружками) молока (приготовленного из сухого молока 25% жирности). Полученной смеси из молока, мелко рубленных листьев, семечек и шишек было дано 2 часа настояться. А потом «компот» — «молочный кисель», как ещё называл своё зелье Дима, — кипятильником (который потом пришлось выбросить из-за образовавшейся на нём плотной подгорелой коричневой корки) несколько часов варился и помешивался из стороны в сторону. Из огромного любопытства я вызвался первым попробовать на вкус зелье. Поскольку при варении несколько раз добавлялась вода, зелье имело жидкую консистенцию и коричневый подгорелый цвет. Оно всё ещё имело сладковатый молочный запах, дополненный то ли запахом навоза, то ли прелых листьев и чем-то отдалённо напоминающий запах, идущий с фермы, расположенной недалеко от силосной ямы, только в несколько раз выразительнее и сильнее. «Молочный кисель» был резкого ядовито-горького вкуса и приносил моментально отрезвляющий эффект. Чтобы остудить приготовленный напиток, Гена заткнул тряпкой сток, набрал в раковину воды и поставил в неё баклажку. Но после того, как «компот» остыл, первым его пить инициативу проявлять не стал. И поскольку он не был технологом, инициатива перешла к Дмитрию.

     Дима налил себе полкружки «компота», как он сказал, «с ягодками», доложив две ложки осадка. И совершенно не морщась, залпом то ли выпил, то ли проглотил напиток. Когда горечь во рту прошла, он расплылся в улыбке и даже начал изображать ожидаемый эффект — посмеиваться и пошатываться. Но потом, как он сам сказал, его что-то начало мутить и подташнивать. И по его выражению лица и глотательным движениям было видно, что он несколько раз сдерживал комок, поднимавшийся из желудка к горлу. Но всё же то ли здравый рассудок, то ли организм победил — он отправился к дючке и долго произносил там изрыгивающие звуки. Как объяснил, вернувшись с красными глазами и красным лицом, что «ходил запугивать водяного». А потом сел на нару и сказал:

     — Всё. Я на свободе накуриться не мог. А тут накурился на всю жизнь!

     Услужив в этом случае, исправительная система продемонстрировала свою исключительную эффективность.

     Оставшийся навар из конопли, через неделю после того, как 12 стаканов марихуаны попали в камеру, был слит в туалет. Были тщательно уничтожены все следы курения. Из углов выметены гильзы. Бульбулятор был поломан на мелкие кусочки и выкинут в дючку. А пластиковая пятилитровая квадратная баклажка вместе с мусором (совпало как раз на смену корпусного Серёжи, который утром ходил по камерам и делал проверку) выставлена за дверь.

     Камера проветрилась, и в ней снова установился привычный запах мокрых окурков и мочи, который смешивался с запахом кислой баланды во время обеда и ужина, приходившим из коридора.

     Баландёром был Максим — маленький рыжий паренёк, которого весь этаж считал личным и самым преданным агентом-стукачом начальника оперчасти. И я, чтобы поддержать Макса, покупал у него, а он, чтобы поддержать свою легенду и репутацию, продавал мне за сигареты два раза в неделю помидоры и цветы — как сам говорил мне и, очевидно, всем, из личной теплицы начальника СИЗО.

     Макс пару раз приносил малявы от Маркуна, которые я просил Диму читать (как и раньше) вслух, в камере.

     Маркун писал, чтобы я ни в коем случае не верил Максу, что он — рыжая шельма (Маркун сам был ярко-рыжим, и в тюрьме его называли либо «рыжим», либо (редко) «солнышком»). Он писал, что переехал на «мой» этаж, поскольку чувствует, что сюда сместился центр. (А не на запах, как думал я, ибо корпусной Сергей вполне мог обойти все «центровые» камеры Киевского централа (так ещё называли СИЗО-13) и сказать, что весь запас «настроения» (так называли коноплю) находится в камере № 7. А почти все центровые камеры — видимо, благодаря тому, что МВД продолжало рекламировать «Топ-Сервис», а они, которых, по обвинению, я организовал в банду, обвинялись в убийстве, как говорили в тюрьме, почти вора в законе и смотрящего за Киевом Князева, — были заняты Маркуном и другими проходящими по этому делу. И они — Маркун и другие — чувствовали себя там, по-видимому, довольно-таки неплохо. И не казалось, что по крайней мере тут, в СИЗО, кто-то их собирается резать на ремни.) Маркун писал, что в камере, где он находится, почти сорок человек, и дал понять, что почти все — его шныри. Но, так как почти никто из них не получает передачи, если мне надо, я могу для себя передачи загонять на них — они часть оставят себе, а остальное он пиханёт мне. А также, что Маркун может хранить у себя мой мобильный телефон и по первому требованию через дежурного передавать мне.

     Все ответы на малявы я Маркуну передавал на словах через Макса. Не желая быть как-то связанным с Маркуном, не говоря уже о чём-то общем, и в то же время не желая пренебрегать откровенно заботливым его отношением ко мне, которое, видимо, состояло в получении какой-то доли с предполагаемых передач, я предложил Максу, обращавшемуся ко мне то за чаем, то за сигаретами, то за мучным или сладким, самому разрешать все эти вопросы через сокамерников Маркуна. Он пару раз приносил фамилии, и Вика передавала на них стандартный набор продуктов. Оговорённую часть Макс забирал себе. Но, как позже сказал Маркун, никаких передач не было.

     По поводу телефона я через Максима передал, что в камере телефона не имею, поскольку в этом нет необходимости. В то же время вопрос с мобильным телефоном в камере был разрешён очень просто и без всякого обмана агентом (Димой) начальника оперчасти. В камере телефона не было, то есть он там не хранился. Телефон «Эриксон» и шнурок зарядки (который потом был укорочен до двух сантиметров и ко второму концу которого был присоединён пальчиковый разъём для стереонаушников, так как бритва «Филипс», внутри которой была сделана зарядка, всё ещё оставалась у меня) были принесены корпусным Сергеем в одном из кульков с продуктами (конфетами и шоколадками от мамы из Санкт-Петербурга), которые он никогда не развязывал, так как скотч оставался целым, и находились в мятой пачке из-под сигарет с фильтром (куда «Эриксон», обёрнутый в пищевую полиэтиленовую плёнку, помещался тютелька в тютельку), лежащей на улице под стеной СИЗО (то ли в траве, то ли на земле, то ли на асфальте — понять было невозможно). К телефону — к полиэтилену со стороны антенны — подвязывалась тонкая (0,012) рыболовная кевларовая нить (нить была очень тонкая, очень прочная и серого цвета — из моих запасов). И на этой нити в окно, в пачке сигарет, через щель между «баяном» (железный лист с дырками в виде жалюзи, крепящийся на окно со стороны внешней стены) и стеной (камера была на первом этаже) спускался, а фактически выбрасывался на землю в два или три часа ночи (после того, как все поговорят).

     На улице телефон лежал весь день, до десяти-одиннадцати часов вечера. А потом быстро за нить снова затягивался в камеру. Со стороны улицы нить явно была незаметна. Пачка с телефона ни разу не слетала и раз в несколько дней менялась на новую. А мусор на улице либо плохо убирался хозработниками, либо пачка из-под сигарет лежала в неприметном месте. Нить же была привязана с краю к одной из железных полос «баяна» и замазана грязью. Пальцем нащупывалась, когда нужно было достать телефон. Шмонщики, хоть и лазили по окну железными крючками, ища трещины или полости, в которых, например, могли бы быть спрятаны деньги, но до места крепления нити и самой нити никогда не доставали. И, видимо, потому, что не имели к этому цели (вряд ли бы кто хранил дорогой аппарат лежащим в сигаретной пачке под окном на земле). Второй аппарат — «контролируемый» — за плату, как и раньше, приносил Сергей-корпусной (день, ночь, два дня выходных), и я мог всегда пожелать спокойной ночи Оле и маме.

     Меня раз в неделю посещал адвокат, и три раза в неделю с томами дела приходил секретарь суда Паша. Он всегда старался прийти с утра, чтобы потом днём быть свободным, и получал кабинет на втором этаже. Паша уходил в 12 часов, и в камеру я всегда возвращался до обеда. Один раз Паша пришел в три часа, и, закончив знакомиться, я спустился на первый этаж и около туалета, ожидая Колю (прапорщика), чтобы в числе других он меня забрал на корпус в камеру, встретил Леонида Трофимова. Он был в спортивном костюме и кроссовках — как и ездил в суд. С того момента, как следователь Кóзел знакомил нас вместе с материалами дела, а я принял Леонида за следователя, — так мы и познакомились, Леонид значительно прибавил в весе, раскачался и выглядел похорошевшим и отдохнувшим. (Маркун как-то сказал мне, когда нас одновременно вели к адвокатам, что у Леонида настолько хорошо дела, что его раз в неделю посещает генерал Опанасенко, которому, как сказал Маркун, Лёня пообещал подтвердить всё, что нужно в суде, и спрашивает: «Ничего тебе, Лёнечка, не надо и чем помочь?» (чем как будто Лёня сам поделился с Маркуном). И что Лёня в своих просьбах не стесняется, и каждый вечер приходит врач из больницы и ставит ему капельницу с «джефом» — эфедрином — отдохнуть и побалдеть. Я как-то об этом, о «джефе», сказал значительно позже Леониду. Он довольно улыбнулся своей очаровательной улыбкой и сказал: «Вот это ты делаешь!»)

     — Что ты там пропадаешь? — сказал мне Леонид, очевидно, имея в виду производимое Пашей ознакомление меня с делом. — Давай к нам.

     Как ходили по тюрьме слухи, «Топ-Сервис» (лица, проходящие по так называемому делу «Топ-Сервиса») замолодил (не знаю, что имелось в виду) всех секретарш суда (приносивших дело на ознакомление) и собирался на них жениться. Слухи передавались заключёнными и дежурными. А распространялись, видимо, Маркуном, который также по пути к адвокатам мне сказал, что собирается расписываться с секретаршей (высокой, большой, пышной грузинкой, у которой папа — директор строительной компании, как сказал Маркун), и спрашивал меня о процедуре, так как мы с Олей расписывались в СИЗО.

     — Пойдем в кабинет, — сказал Леонид, — чего тут стоять.

     Мы зашли в кабинет. В кабинете, что-то укладывая в пакет, стояла стройная, худенькая, почти хрупкая и очень милая девочка. Она была одета в облегающие голубые джинсы и чуть светлее голубую блузку. Её золотистые волосы были распущены. Глаза большие и немного раскосые. И когда наши взгляды встретились, на её лице появилась открытая, широкая, обворожительная улыбка.

     — Светка, секретарша, — кивнул на девочку Леонид. — Ну, всё, давай, иди.

     Он подошёл к ней и поцеловал в губы. Она не отводила от меня глаз. Света в одну руку взяла пакет, в другую — том дела, прошла мимо меня и выпорхнула из кабинета в коридор.

     Только мы подкурили сигареты, как в кабинет заглянул прапорщик Коля:

     — Так, всё, заканчиваем курить, выходим, выходим.

     Мы двинулись к двери, потом вышли в коридор, где уже собралось несколько десятков человек. Коля открыл одну, потом другую железную дверь, и процессия медленно по подземному коридору двинулась в сторону «Кучмовки». Леонид задержался сзади, с кем-то разговаривая, с кем-то здороваясь, — он уже ранее был и в тюрьме, и на зоне. И в СИЗО у него были разные знакомые. А я прошёл вперёд. Как в кабинете в двух словах рассказал Леонид, он был на два года младше меня, сейчас ему было почти тридцать (мне почти тридцать два). И из своих тридцати он уже отсидел десять. Как он сказал, он был с Князевым (я объяснил Лёне, что никогда раньше не слышал этой фамилии, но это неважно, сказал он). Лёня сказал, что он стоял на «воротах» (дверях) в кабаке, что Князев туда его оформил (устроил). Один «пассажир» (клиент) не рассчитался, и они повезли его за деньгами. И Леониду прицепили 144-ю (вымогательство) и за нехуй дали двенадцать, из которых Лёня отсидел десять и вышел по помиловке Президента. И, как он сказал, через семь месяцев заехал опять.

     После выхода из подземного туннеля на первом этаже, перед входом на первый этаж корпуса мы с Леонидом снова встретились и попрощались. Он отправился по лестнице на второй этаж. Прапорщик Коля открыл дверь на первый этаж и я пошёл к камере.

     В камере Гена дремал на верхней наре под окном. А Дима со своей нижней нары перебрался с матрасом на незанятую верхнюю поближе к свету и, лёжа животом на подушке с согнутыми в коленях ногами стопами вверх, что-то писал.

     Когда меня завели в камеру, он оторвался от работы. Вид у него был грустный и немного задумчивый. Он сказал, что к нему сегодня приходили следователь и адвокат на ознакомление и одновременно на закрытие дела (дело состояло из одного тома — четыре квартирные кражи). И что адвокат со следователем и с одним из местных оперóв (из СИЗО) — одним знакомым следователя — насели на него, чтобы он вечером сегодня написал свои показания, то есть заполнил протокол допроса задним числом. По его явке с повинной, как сказал Дима, следователь предъявил ему обвинение. А допросить забыл. Точнее — откладывал, откладывал: то адвоката не было, то у следователя времени не было. Санкция закончилась, и теперь протокол допроса, чтобы обвинительное заключение подписал прокурор, нужно делать задним числом. И они все втроём, как сказал Дима, по этому поводу на него насели. И он им пообещал, что всё собственноручно, то, что он писал в явке с повинной, в протокол допроса напишет в камере. И завтра утром, в одиннадцать часов, его вызовет тюремный óпер, который в кабинете был со следователем и адвокатом. И Дима ему должен отдать заполненный протокол. А óпер этот протокол — так они договорились — подвезёт в следственный отдел РОВД, где старший следователь (так как его следователь в это время будет на следственных действиях по другому делу) подошьёт этот протокол в том дела и вместе с делом понесёт обвинительное заключение на подпись к прокурору. Чтобы всё успеть, сказал Дима, они так в кабинете договорились и его следователь и адвокат поставили свои подписи в чистый протокол (Дима показал мне протокол). И очень просили его всё аккуратно заполнить и подписать, чтобы у них всё срослось и ничего не сорвалось, прокурор подписал обвинительное заключение и дело пошло в суд. Дима сказал, что он сразу хотел отказаться от явки с повинной и написать, что его заставили, ибо в явке два эпизода его, а два — не его, почему и для чего он их и взял на себя. И что он понимает, что, скорее всего, они отвалятся на суде, если он на суде пойдёт в отказ, а два, скорее всего, останутся. Но если отказываться — нужно отказываться от всего и сейчас. Однако оказалось, что адвокат, которого посоветовали его маме, на их стороне. А у следователя в тюрьме свой óпер. И если он не будет заполнять протокол или просто его выкинет, то он понимает (и ему так дали понять), что ему тут жизни не дадут. Намекнули, что из этой камеры (от Шагина) поедет в большую (к Маркуну, вероятно). Поэтому у Димы выражение лица было грустное и немного задумчивое. И он на меня смотрел, как будто я мог ему чем-то помочь.

     Дима был мне симпатичен. В общих чертах, наверное, потому, что в нём присутствовали интеллект и некая смелость, были порядочность и понимание грани, за которой находится предательство — вред ближнему человеку, то есть людям, с которыми он был сейчас рядом. А ещё — покладистость и добродушность характера. И в то же время если не дерзость, то безжалостное отношение к себе при получении от жизни удовольствий, похуизм, граничащий, как мне виделось, с безрассудством в отношениях с милицией, которая сейчас, казалось, загнала его в угол.

     Я поподробнее расспросил Диму о его жизни и о его деле. Он сказал, что рос без отца. Что он у мамы один ребёнок и что его мама очень любит и за него очень переживает. Что первый раз, чуть больше года назад, ему дали условно за кражу, как самому младшему. А его двум старшим приятелям, которые его и втянули, как сказал Дима, одному — три, а другому — пять лет.

     Потом мама устроила Диму в фирму Бакая «Нафтогаз» — госпредприятие. И он там не только числился, но и работал почти год. Выполнял разные поручения, отвозил документы и другое для работников фирмы. Дима сказал, что даже оперá, которые его били (по кражам), его об этом расспрашивали. А один óпер ему сказал, что если он (Дима) что-то расскажет про Бакая, то он, óпер, поспособствует, чтобы Диме снова дали условно. Как мне сказал Дима, он по роду своей работы ничего определённого о Бакае не знал, но вопрос был задан так, что как будто ему подскажут, что рассказать, а потом и написать.

     — Но я наотрез отказался, — сказал Дима.

     — Ну, ладно, — сказал óпер. — Тогда забудь об этом.

     Они его били, вешали на лом — и он признался в двух кражах. А потом ему стали говорить, что это твоё и это тоже твоё, — и он взял на себя ещё две, чтобы потом сразу от всего отказаться.

     — Так как по одной из них, — сказал Дима, — у меня стопроцентное алиби.

     Я сказал Диме, что могу попытаться ему помочь, но это для него может оказаться медвежьей услугой. Дима меня выслушал внимательно.

     Я сказал Диме, что, если бы я был на его месте и решил бы бороться, я бы поступил сейчас следующим образом. Я бы прямо сейчас, сегодня, написал заявление на имя Генерального прокурора. Изложил всё подробно в отношении Бакая, то есть как против Бакая оперá принуждали его к сотрудничеству (что я это именно так воспринял). А так как я отказался — избиениями заставили взять на себя четыре кражи (поскольку я уже был ранее судим за кражу), сфабриковав против меня дело. Или чтобы замести следы о таком предложении (кому я там, в лагере, буду об этом рассказывать, и кто мне поверит?).

     А в подтверждение всего приобщил бы (вписал, что приобщаю) и отправил бы вместе с заявлением в прокуратуру этот чистый бланк-формуляр протокола, в который ты, по требованию следователя и адвоката (тюремного óпера сюда вмешивать не стоит), должен был сегодня прямо в камере по фиктивной явке вписать показания и на котором уже стоят (задним числом) число и подпись твоего адвоката. И утром, по проверке, отдал бы это заявление с двумя чистыми листами бланка протокола для отправки в Генпрокуратуру — в спецчасть (СИЗО). Тюремный óпер, друг следователя, продолжил я, не пойдёт на то, чтобы в спецчасти (СИЗО) забрать твоё заявление на Генерального прокурора.

     — Он максимум тебя вызовет и об этом попросит. А потом, если ты не согласишься, переведёт тебя из этой камеры в большую. И будет перед своим другом (следователем) «чист».

     — Прокурор при таких обстоятельствах вряд ли подпишет обвинительное заключение и сразу вернёт дело на доследование. Но нужно будет через суд тебе продлевать санкцию.

     — И вот, когда тебя повезут на суд, ты на суде скажешь исходящий номер, который тебе даст спецчасть, твоего заявления и покажешь копию, которую сделаешь сейчас, — и 99% тебе санкцию судья не продлит. А также дело, возможно, закроют. Но после того, как и в хвост и в гриву отымеют и следователя, и оперóв, когда ты будешь на свободе, они начнут за тобой лютую и кровавую охоту. И если ты не прекратишь свою преступную деятельность и не перестанешь общаться со своими друзьями, тебя сделают так же красиво, как ты сделал ментов. И дадут тебе (а за меньшее они тебя закрывать не будут, а будут терпеливо ждать) пятнадцать лет.

     Дима внимательно и молча меня выслушал. Потом сказал, что он будет бороться и сделает так, как сделал бы я. Вечером он написал заявление в Генпрокуратуру и подклеил к нему чистые бланки протокола допроса с подписями его адвоката и следователя. И утром, на проверке, отдал для отправки в спецчасть. Около половины десятого утра его вызвал óпер. Через полчаса Диму привели обратно. Он сказал óперу, что заявление забирать не будет, и пригрозил, что ещё и на него напишет. Через час Диму заказали с вещами. Впоследствии, при выдаче мне передачи, прапорщица-кабанщица сказала мне, что Дима на свободе. Она сказала также, что Димина мама хочет меня поблагодарить, кое-что мне передать. Я написал прапорщице-кабанщице Олин телефон и сказал, что предупрежу Олю. Димина мама позвонила Оле, и они встретились. Как сказала Оля, Димина мама говорила много добрых слов в мой адрес. И что всё получилось, как я и говорил — его выпустили с суда. Суд не продлил санкцию. Димина мама испекла и передала мне пирог. А Олю приглашала в салон, где она работала парикмахершей.

     Через год, вспомнив о Диме, я спросил у прапорщицы-кабанщицы, как у того дела.

     — Уже всё, — сказала она. — В осуждёнке. Прокурор запросил пятнадцать — дали двенадцать. — И с грустью улыбнулась: — Вы ему уже больше не поможете.

     Мне сразу пришла мысль в голову о медвежьей услуге. А потом я подумал, что, может быть, теперь Дима должен до тошноты наесться зоной и «босяцкой» жизнью.

     Утром на ознакомлении меня посетил Паша. Он сказал, что больше ко мне приходить не будет, что теперь с делом меня будет знакомить секретарь Лясковской Света. Я не стал расспрашивать Пашу о причинах таких изменений. Но, с учётом того, что по обвинительному заключению Леонид раскрыл мою банду и теперь, как говорил Маркун, менты делают всё, чтобы ублажить Лёню, чтобы тот подтвердил свои показания в суде, а Светлана была девушкой, с которой Леонид демонстрировал окружающим явно больше чем дружеские отношения, и с учётом того, что Светлана была секретарём судьи, председательствующей по делу, я воспринял эту новость настороженно. Но вечером погладил «тромбоном» (литровой железной кружкой с кипятком) брюки, намочил и повесил на самодельную, из скрученной газеты, вешалку шёлковую белую рубашку, чтобы она, высыхая, отвиселась и на ней расправились складки. И на следующее утро ожидал прихода Светланы.

     В полдесятого утром меня заказал на следственку прапорщик Коля. Я положил в папку, в которой на всякий случай у меня были стандартные листы, ручка и тетрадь и которую я брал с собой на ознакомление, шоколадку. Дверь открылась, и я вышел в коридор. С верхних этажей арестованные уже ожидали у входной двери в подземный проход. Прапорщик Коля доставил всех на следственку к лестнице на второй этаж. Из стеклянного «скворечника», пульта дежурного по следственке вышла высокая, худая, широкоплечая, чем-то напоминающая длинную доску, с краёв соструганную под конус, девушка-прапорщица почти двухметрового роста или около этого, брюнетка с короткой стрижкой в форменной юбке чуть выше колен и форменной серо-зелёной рубашке — Нина.

     — Шагин, первый кабинет, — сказала она.

     И я, поднявшись по лестнице, прошёл к первому кабинету и открыл дверь. И замер в нерешительности. У стола стояла в длинных чёрных кожаных сапогах, хотя ещё только была середина сентября, в чулках телесного цвета, в чёрной, можно сказать, облегающей кожаной юбке и в чёрном кожаном пиджаке, из-под которого проглядывала белая то ли блузка, то ли рубашка, девушка лет двадцати пяти, может быть, чуть старше. На её лице был скромный, но эффектный макияж. Её волосы были смолисто-чёрного блестящего цвета — под цвет одежды, — завязанные сзади в длинный пышный хвост.

     — Игорь Игоревич? — она сделала паузу и, видя мою реакцию, что это я. — Проходите, пожалуйста.

     Потом она сняла пиджак и, как бы соблюдая дистанцию, поменяв улыбку на более серьёзное, но доброе выражение лица, продолжила, что она следователь по особо важным делам отдела по борьбе с экономическими преступлениями при МВД и пришла меня допросить по экономическому делу. При виде её одеяния первая мысль, которая у меня закралась — что это ярко выраженная чекистка по внешнему облику и состоянию души.

     — По какому экономическому делу? — спросил я, пристально посмотрев на неё.

     — Ну, по экономическому делу, которое возбуждено по факту хищения должностными лицами предприятий «Топ-Сервис» и, в частности, «Топ-Сервис Восток», денег, НДС из государственного бюджета, — под моим взглядом немного смутившись, сказала она.

     И тут у меня закралось предположение, что эта девочка — может, её прислали или она так решила сама, — пришла меня очаровать. Я спросил:

     — В качестве свидетеля?

     Не отводя от меня своих карих глаз, она сказала:

     — Да.

     — Я буду давать показания, — сказал я, — только если Вы не возражаете, собственноручно, в форме ответов на задаваемые мне вопросы. И, пожалуйста, чтобы я себе записал, скажите мне, пожалуйста, Вашу фамилию, имя и отчество и полностью Ваш служебный статус.

     И, сев за стол, достал из папки свою ручку и тетрадь.

     Видя такое моё полное желание на кооперацию со следствием, девушка продиктовала мне свои ФИО, должность — следователь по особо важным делам, и другое. А потом положила передо мной уже с заполненной шапкой протокол, где я как свидетель предупреждаюсь об уголовной ответственности за отказ от дачи показаний и за дачу ложных показаний, чтобы я написал, что желаю давать показания собственноручно, а потом письменно начал отвечать на вопросы.

     — Позвольте мне спросить, — сказал я. — Я буду допрашиваться как директор ООО «Топ-Сервис Восток»?

     — Да, — немного подумав, сказала она.

     Я взял ручку и начал писать в протоколе, что предупреждён следователем об уголовной ответственности за отказ от дачи показаний и за дачу ложных показаний как свидетель по делу о хищении должностными лицами ООО «Топ-Сервис Восток» НДС из госбюджета и что уведомлён, что я буду допрашиваться как директор ООО «Топ-Сервис Восток» и что таким способом, мошенническим образом, заведомо об этом зная и пренебрегая всеми нормами УПК, Конституции и «Конвенции о защите прав человека», следователем по особо важным делам и так далее была цинично предпринята попытка лишить меня единственного моего права на защиту. В конце я добавил, что написано собственноручно и мною прочитано, и расписался.

     — Вот мои показания по делу, — и отдал протокол ей.

     Она взяла протокол, прочитала и… начала плакать. У неё глаза буквально взорвались горькими слезами, а тушь потекла по щекам. Она положила протокол на стол, закрыла лицо руками и отвернулась. Потом отошла в угол комнаты и, стоя спиной ко мне, вытерла глаза. Потом повернулась, но слёзы всё ещё продолжали катиться по щекам.

     — Что Вы наделали! — дрожащим голосом сказала она. — Я не говорила Вам такого, я не собиралась Вас лишать права на защиту! Как я этот протокол отдам… — и она назвала какую-то фамилию.

     И, не зная, как реагировать и не собираясь никак реагировать, я сидел за столом и сохранял молчание. От этого у девушки-следователя текли слёзы ещё больше и больше.

     Потом она взяла протокол и быстро вышла из кабинета. А через несколько минут вернулась обратно с высоким, крупного телосложения молодым человеком в костюме, рубашке и галстуке. Видимо, с её напарником — следователем, у которого либо она должна была консультироваться по вопросам, либо он должен был продолжить допрос, когда я начну давать показания.

     Он держал в руке протокол, а она снова начала захлёбываться слезами:

     — Я такого не говорила, я такого не говорила!

     — Вы зачем девушку обидели? — сказал мне молодой человек.

     Но я терпеливо продолжал сохранять молчание.

     — Уведите его, — крикнул в коридор молодой человек. В кабинет заглянула дежурная по следственке, прапорщица Нина. — Он девушку обидел.

     — Выходите, — сказала мне прапорщица Нина, с презрением сжимая губы так, что стали видны все её морщины под тональным кремом на постаревшем лице, и смотря на меня злобно со своей почти двухметровой высоты.

     Я вышел в коридор. И прапорщик Коля закрыл меня в боксик.

     До обеда я вернулся в камеру, а после обеда меня снова заказали на следственку. Я с нетерпением ожидал Владимира Тимофеевича, чтобы рассказать ему о результатах новой предпринятой попытки допросить меня по экономическому делу. И, вырвав из тетради листок с фамилией и должностью следователя, посетившей меня сегодня утром, положил его в карман моей повседневной бежевой фланелевой рубашки. После выхода из подземного туннеля на первый этаж следственки прапорщик Коля, посмотрев в листочек бумажки, назвал несколько фамилий и номера кабинетов, и среди них «Шагин, 23». Я быстро зашёл в кабинет и остановился. За столом сидела Света и, как будто не замечая меня, что-то выискивала в стоявшем на её коленях полиэтиленовом пакете.

     — Здравствуйте, — поздоровался я.

     — Привет, — сказала она и, поставив кулёк на пол, подвинула вперёд том, лежавший на столе.

     — Это мне? — спросил я.

     — Да, — сказала она.

     — А где Леонид? — спросил я, всё ещё думая, что он вышел в туалет или поговорить с кем-то из своих знакомых в следственном комитете.

     — Он знакомился сегодня утром. Паша его знакомил, — сказала Света, смотря немного в сторону от меня. — А я у Лясковской на сегодня взяла разрешение знакомить тебя.

     — А потом кто будет меня знакомить? — спросил я.

     — Если ты не возражаешь, я могу тебя знакомить, — сказала Света.

     — А Леонида? — спросил я.

     — Там найдётся кому его знакомить, — сказала Света.

     Я взял том дела, отошёл от стола и сел за столик для ознакомления. Я пролистал том и увидел, что с ним уже знакомился.

     — Я уже знакомился с этим томом, — сказал я.

     — Да? — спросила Света и посмотрела в лежащий на столе график, в котором за каждый том я ставил свою подпись. — Действительно. А какой том завтра принести?

     Я не заметил, как за разговорами пролетели два часа. В кабинет заглянул прапорщик Коля и уже с трудом двигающимся языком сказал:

     — Так, всё, заканчиваем, заканчиваем.

     На следующий день меня посетил адвокат. Я рассказал Владимиру Тимофеевичу о предпринятой вчера попытке меня допросить и чем всё это закончилось.

     — А как же она этот протокол понесёт начальнику? Что же она хотела? — улыбнувшись, сказал Владимир Тимофеевич.

     — А где этот протокол? — спросил я.

     — Откуда же я знаю! Выкинут! — сказал Владимир Тимофеевич.

     — Как выкинут? — спросил я.

     — Вот так, возьмут и выкинут!

     Я сказал Владимиру Тимофеевичу, что вчера после обеда меня с делом приходила знакомить Света, секретарь Лясковской. У адвоката выражение лица немного поменялось — как будто он поморщился внутри себя. Потом снова стало обычным, ничего не выражающим.

     — Я знаю Свету, — сказал Владимир Тимофеевич. — Когда я сегодня брал разрешение, она предложила в следующий раз, чтобы я не приезжал в суд и не ждал Лясковскую, подписывать для меня разрешение и оставлять в СИЗО. И оставила свой телефон.

     После того, как отсадили Диму, в камеру снова подселили третьего человека. Его звали Алексей. Он был примерно такого же возраста, как и Гена, примерно такого же телосложения и роста и даже находился под следствием по такому же преступлению — грабёж. Он составил Гене хорошую компанию при распитии спиртного и провождении времени. У Алексея была при себе колода тюремных самодельных карт. Эти карты не были похожи на настоящие, и даже было непонятно, что на них нарисовано, только посвящённый знал, где валет, где дама, где король, где туз. А поскольку в тюрьме карты считались самым большим запретом (водка, наркотики, телефоны хотя и были прописаны в законе как запрещённые предметы, но при их изъятии никаких правовых последствий не наступало, так как ни водки, ни телефонов, ни наркотиков в тюрьме просто не могло быть), заключённые использовали такие тюремные карты (в том числе и для игры под интерес) — вроде бы карты, а вроде как бы и нет. И теперь Алексей и Гена, подведя в купе освещение, сделав его из лампочки, патрона и провода, проводили вечера за игрой. А я в камере себя чувствовал как будто один, что было вполне удобно. И терялся в догадках: кто же в камере сейчас агент? Так как сам я был уверен, что моё содержание без представителя начальника оперчасти рядом не может быть.

     Я не скрывал от Алексея телефон (да и в камере невозможно было что-либо скрыть) и давал ему позвонить. Но теперь мне пришлось поближе познакомиться со смотрящим одной из больших камер на этаже, которого я часто встречал на следственке. И за две пачки сигарет (одна — вечером, другая — утром, что было также неудобно, поскольку мне приходилось просыпаться в полпятого при раздаче хлеба и сахара) отдавать ему на хранение утром через дежурного или хлебореза, когда как получалось, что ещё стоило пачку сигарет, а вечером при раздаче ужина брать обратно завёрнутый в газету и завязанный в два полиэтиленовых пакета кусок хозяйственного мыла «Duru».

     Смотрящий был уверен, что это телефон, и даже предложил мне за дополнительную плату (пачка сигарет) «найти торпедоносца», который будет «агрегат» (так ещё секретно называли телефон для дополнительной безопасности) весь день носить в себе — в прямой кишке. Я сказал, что в этом необходимости нет, ибо «вещь» в мыле и вряд ли её найдут.

     — А если уйдёт, — сказал я, — хуй с ним, будет новая.

     «Эриксон» я всё так же хранил за окном камеры, под стеной. Наловчившись, очень быстро доставал его за нить и выбрасывал обратно. И очень надеялся, что, сам пользуясь телефоном, Гена не будет делиться секретом с новым сокамерником.

     Чтобы побыстрее начать судебный процесс, Лясковская как могла торопила ознакомление. Светлана посещала меня три-четыре раза в неделю. Пашу не стало видно. Лёню знакомила девочка Ирина, заимствованная у другого судьи. Для других подсудимых были выделены Оксана и Ватрушка. И Наталья Александровна — тоже секретарь, проработавшая в суде тридцать лет, — которой всё время доставались Рудько, Ружин и Лазаренко. К Маркуну всё так же приходила грузинка. А Вишневского знакомил Витя — секретарь-оператор аудиозаписи, который сидел за компьютером в суде. Он был худенький, низенького роста, в поношенных кроссовках и чёрной куртке из кожзаменителя, всегда лохматый и с заспанными глазами. Я был уверен, что он наркоман.

     Светлана приносила следующий том, и я его пролистывал, выискивая заявления и жалобы обвиняемых (а ныне — подсудимых), в которых в качестве показаний по предъявленному обвинению или по обстоятельствам их задержания или допроса ими называлась моя фамилия. Например, «...за несколько дней до нашего задержания нас собрал Макаров: Маркуна, меня и Старикова. И в случае ареста предупредил не упоминать его фамилию, а валить всё на Шагина. Я лично Шагина не знал, но от Макарова слышал, что Макаров в начале 90-х с грузинами прибил фирму “Топ-Сервис” и что Шагин — это тот, кто платит Макарову дань. Когда я в РОВД оперативным работникам называл фамилию Макаров, меня и слушать не хотели. Когда я говорил фамилию Шагин, меня переставали бить. При том, что было без разницы, что я напишу или подтвержу следователю. Главное, чтобы была фамилия Шагин…», — писал Гандрабура.

     «В РОВД меня били и заставляли давать показания на Шагина. Когда я говорил, что мне нечего сказать, меня снова били. Говорили, что Шагин — вор, и обокрал государство на сотни миллионов гривен, что они знают, что Шагин заказывал мне убийства, и вбивали мне в голову обстоятельства, что они знают, что было именно так, подвешивали меня на лом и по множеству раз повторяли мне: Шагин, Шагин, Шагин...», — писал Стариков в заявлениях.

     Я выискивал в томах заявления и жалобы, в которых упоминалась моя фамилия, и номера листов тома записывал к себе в тетрадь, чтобы потом на суде задавать подсудимым дополнительные вопросы по этим заявлениям и жалобам.

     По нескольку раз в кабинет заходили другие девочки-секретарши. То грузинка — высокая девушка с широкими бёдрами и большим бюстом, в серых брюках и серой блузке. Она была симпатичная, но с её греческими чертами лица немного дисгармонировал большой, загнутый дугой нос. Она двигалась большими шагами и держалась, казалось, как-то обособленно и высокомерно.

     Ватрушка тоже была симпатичная девочка. Но её красоту немного портили то ли слишком толстый слой, то ли слишком яркий цвет помады и немного мрачная одежда — чёрная юбка и тёмная блузка, — которыми она старалась скрыть свой излишний вес.

     Ирочка была хорошенькой, но держалась внешне непримечательной девочкой и заходила очень редко.

     Чаще всего заходила Оксана — девочка невысокого роста, с пухленьким, детским, почти ангельским лицом и круглым животом (можно было сначала подумать, что она беременная), которой Света всё время говорила: «Иди уже к своему Гандрабуре». А когда Оксана выходила и дверь закрывалась, добавляла: «Ходит тут, пасёт».

     Девочки заходили под разными предлогами: то попросить у Светы что-нибудь из косметики, то спросить, как она сегодня поедет домой, но всегда украдкой бросали взгляд на меня. Среди них, в своих голубых джинсах и голубой блузке, всегда с прямой осанкой, порхающей походкой и игриво меняющейся мимикой из открытой добродушной улыбки в презренный гнев, для меня Светлана была королевой, проезжающей в фургоне кареты, на которую я смотрел, как с края леса, из-за приставного столика в углу для ознакомления. Для них же — эталон для подражания, образец изящества и красоты. Я расписывался за очередной том и, чтобы мне не сидеть полчаса или час в маленьком задымлённом боксике, в который с трудом помещалось пять человек, уходил на первый этаж, где меня непременно поджидал Маркун, говоривший со своей ехидной улыбкой, что его тётя упирается лбом в стену и рукой за ручку держит дверь. Или где я встречал Гандрабуру, объяснявшего «рулю» (так еще называли смотрящих), что ему снова загнали «нифеля» (так называли три раза вываренные листья чая), а ему нужны кроссовки. Увидев меня, он предлагал мне конфеты, которые, как он говорил, для её же пользы, выгреб у Оксаны из сумочки. А потом делился со мной, что выяснил, что ей двадцать лет, а её мужу — шестьдесят, что он — мент, полковник на пенсии. И что она ему рассказывала, что самое их любимое занятие дома — это накупить и наготовить еды. Есть лёжа на диване и пересматривать фильмы из программы «Криминал», которых у них собрана большая видеотека. А поскольку она выглядит как ребёнок, а муж в три раза её старше и ему нравится такое времяпровождение, он думает, что её муж — педофил и маньяк. «Вот видишь, с кем мне приходится работать?» — а потом, снова подловив какого-либо смотрящего, помощника смотрящего или смотрящего за смотрящим, продолжал разрешать свой вопрос о кроссовках. Когда появлялся прапорщик Коля, то Маркун, Гандрабура и другие быстро расходились по кабинетам — переждать, иногда своим присутствием приводя в замешательство следователя или работающего адвоката. А я старался быстрее уйти в камеру — в самую глубину леса.

     На конец октября было назначено следующее судебное заседание. И подсудимые в количестве пятнадцати человек были доставлены в суд (в кинотеатр) и размещены в клетку. Лясковская проверила наличие адвокатов и, недосчитавшись по назначению, взывая к профессиональной этике и чувству долга, попросила присутствующих защитников, выступавших от адвокатских контор, переговорить с начальством для выделения с каждой по одному адвокату на должность государственного защитника нуждающимся в этом подсудимым. Таких оказалась половина. И один адвокат сразу предложил свою дочь, которая только-только закончила институт и получила удостоверение адвоката, и мужа своей дочери, который сможет её подменять в случае необходимости. Лясковская сказала брать с этого адвоката пример. Потом объявила, что доознакамливаться с делом подсудимые будут во время процесса. В дни перерывов секретари суда будут также приносить тома в СИЗО. А кто хочет во время текущего эпизода — может во время обеда брать том читать в клетку. Отложила суд на неделю до разрешения вопроса с государственными защитниками. И объявила судебное заседание закрытым.

     Два последующих дня меня посещала Света. На следующий день меня вывели раньше — до того, как она пришла в кабинет. Открылась дверь, и Света быстро прошла мимо меня, достала из пакета том, поставила пакет на пол. Села за стол. И на её лице был гнев.

     — Гренадер написал, что у нас с тобой был секс.

     — Какой...? — хотел спросить я «Гренадер».

     — Оральный, — ответила Света.

     — Когда? — автоматически я начал искать алиби, отматывая время на несколько лет назад, полагая, что это новый свидетель по делу со стороны прокуратуры хочет дискредитировать меня в глазах Лясковской и всего суда.

     — Вчера, — ответила Света.

     — Где? — уточнил я.

     — Тут, — ответила она.

     — Кто это — Гренадер? — и меня начали посещать очень тёмные мысли.

     — Нина, — ответила Света.

     — У неё есть мотив, — сказал я, вспоминая, как дежурная по следственке прапорщица Нина смотрела на меня, когда ей сказали и показали, что я довёл до слёз следователя по особо важным делам.

     — Да, — сказала Света, — она мне завидует.

     — Такого не может быть, — сказал я. — Этого бы не выпустил начальник СИЗО Скоробогач.

     — Он сам на главу Апелляционного суда отправил её рапорт. Я видела этот рапорт.

     — И что теперь? — спросил я.

     — Меня повысили, теперь я — помощник председателя Апелляционного суда.

     — А почему ты плачешь? — спросил я.

     — Потому что меня переведут на новую работу и больше я тебя не увижу, — Света посмотрела на меня.

     И если существуют на свете доброта и любовь, то сейчас они были сконцентрированы в её глазах.

     В пятницу, на следующий день, состоялось следующее судебное заседание. И Свету никто не снял с дела. Она так же продолжала сидеть за протоколом, за столом секретаря, и не сводила с меня глаз.

     Все адвокаты, в том числе по назначению, были в сборе. И суд приступил к определению порядка исследования доказательств. Мною было заявлено ходатайство, которое поддержали мой адвокат, другие подсудимые и адвокаты, — что дело должно начать рассматриваться с эпизода организации мной банды с Макаровым, а потом уже каждый эпизод в отдельности.

     Прокурор не поддержал моё ходатайство, а заявил, что дело должно рассматриваться с первого эпизода: нанесение тяжких телесных повреждений заместителю начальника налоговой инспекции Калиушко Т.В., повлёкших её смерть, а уже потом — всё остальное, как сказал прокурор.

     Лясковская отклонила моё ходатайство и удовлетворила ходатайство прокурора. И таким образом с самого начала слушанья я был лишён права на защиту — давать показания об отношениях с подсудимыми в клетке, по обвинительному заключению — членами моей банды, и задавать мне вопросы участниками процесса и моим адвокатом по этим показаниям (отношениям).

     Лёня в этот день держался от меня в стороне. А когда нас привезли в СИЗО и уже вели в камеры, он мне в туннеле сказал:

     — Ну, ты делаешь!

     — Что? — спросил я.

     — Светку, — Лёня сделал паузу, — повысил. Все об этом говорят. Я знаю, — сказал Лёня, — это пристрелочный выстрел.

     Я посмотрел в его глаза, и тут же в моих глазах недоумение сменилось любовью. И если на свете существует мужская любовь, то она была с первого взгляда.

     Через два дня, в понедельник, состоялось следующее судебное слушание, и меня в числе других подсудимых доставили в клетку кинотеатра-суда.

     Ранее, на одном из судебных заседаний, когда разрешался вопрос о коллегиальном или единоличном слушании судьёй дела согласно процедуре, подсудимые уже заявили о своей виновности или невиновности. Тринадцать человек вину не признали, Геринков признал частично, Вишневского три раза судья спрашивала, признаёт он вину или нет, и он три раза отвечал: «Я не желаю с Вами разговаривать». Всё оставшееся время он молчал. Впоследствии, не видя возможности задавать ему вопросы, участники процесса оставили его в покое. А Лясковская нашла повод удалить его из зала до конца судебного слушания. В соответствии с установленным Лясковской порядком исследования доказательств суд начал рассматривать первый эпизод — нанесение тяжких телесных повреждений, повлёкших смерть, заместителю начальника налоговой инспекции Тамаре Калиушко.

     Лясковская смотрела на подсудимых, и кто-то в клетке сделал предположение, что она сама попросилась на это дело. Маркун же, который всё и про всех знал, сказал, что она отказывалась, ссылаясь на то, что была специалистом по экономическим делам.

     Геринков по обвинительному заключению являлся исполнителем по этому преступлению, которое за 1000 долларов в 1997 году заказал ему, по версии прокуратуры, член моей банды Совенко, ныне уже четыре года покойный. А я, согласно версии прокуратуры, как организатор банды, заказал Совенко временно отстранить Калиушко от выполнения служебных обязанностей.

     Мотив в обвинительном заключении, в том числе на это преступление, был расписан мне так, что даже с десятого раза прочтения было трудно разобраться, о чём идет речь. А именно — что к возникновению у меня умысла на временное устранение трудоспособности Калиушко явились такие основания, как:

     – значительные суммы безосновательного возмещения НДС, в связи с чем госказначейство Жовтневого района г. Киева не имело возможности к своевременному возмещению НДС, размер которого постоянно увеличивался;

     – как следствие этого — «возникновение препятствий по беспрепятственному возмещению НДС и по другим вопросам»;

     – решение Калиушко об организации проверки одного из поставщиков продукции МЧП «Стар Блюз», о чём мне якобы «стало известно от не установленного следствием лица»;

     – и, наконец, осознание мной того, что Калиушко станет известно о том, что МЧП «Стар Блюз» предпринимательской деятельности не ведёт, а предприятие «Невский ветер» в Российской Федерации, в адрес которого ООО «Топ-Сервис» экспортировало продукты питания, являлось фиктивным, то есть не существовало.

     Поэтому такая принципиальная позиция Калиушко, угрожавшая моей незаконной деятельности как фактического руководителя сети предприятий «Топ-Сервис», и явилась основной причиной возникновения у меня умысла на «временное устранение трудоспособности потерпевшей».

     А сами формулировки обстоятельств и обоснований, например «узнал от не установленного следствием лица» или «возникновение препятствий по беспрепятственному возмещению налога на добавленную стоимость», казалось, были вымышлены, чтобы подчеркнуть абсурдность придуманных мне мотивов.

     Маркун тихонько с задней скамейки хихикал, говоря, что когда судья — молдаванка (как делились секретари суда, Лясковская была молдаванкой и, видимо, из-за пышных чёрных вьющихся волос они ее называли «молдавский пудель»), а адвокат — еврей (Маркун делился, что его адвокат — еврей), прокурор на таком судебном процессе обычно получает пятнадцать лет.

     У меня же, даже после того, когда мне по этому эпизоду во время его слушания судьёй было отказано в даче показаний, а мой адвокат автоматически, как и другие участники процесса, был лишён права задавать мне вопросы по моим показаниям, в которых я хотел сообщить суду, что в деле отсутствуют какие-либо материалы о существовании группы предприятий «Топ-Сервис», что в указанный период времени я не являлся ни руководителем, ни учредителем ООО «Топ-Сервис», чему есть подтверждающие документы, что я не был знаком с Калиушко и никогда даже не слышал о её деятельности, не говоря уже о том, что не давал указания покойному Совенко на временное устранение её трудоспособности, и даже после того, как я заявил отвод судье по вышеуказанным обстоятельствам лишения меня права на защиту и она отвод отклонила — всё-таки в сердце у меня неумолимо горел огонёк надежды, что, как специалист по экономическим делам, Лясковская разберётся в абсурдности предъявленных мне обвинений и вынесет мне оправдательный приговор.

     Первым был допрошен Геринков. Он сказал, что не состоял в моей банде и даже не знал о существовании такой банды. Преступление совершил по предложению Совенко за денежное вознаграждение. (Геринков был привезён с лагеря, в котором он отбывал наказание. И, уже находясь в лагере, подтвердил свою причастность к этому преступлению.) Он сказал, что преступление он совершил ножом, который ему дал Совенко. Что он не знал, что Калиушко была женщина и что она работала в налоговой инспекции. Что он вообще не знал, на кого должен напасть и причинить телесные повреждения, и Совенко показал ему, на кого, перед самым преступлением и подтолкнул «давай». Калиушко начала отбиваться сумкой, и он нанёс ей несколько ножевых ранений в бедро, сколько — не помнит (по заключению медэкспертизы — 17 ножевых колото-резаных непроникающих ранений в верхнюю часть бедра). Калиушко начала кричать и звать на помощь. Он и Совенко скрылись с места преступления. По дороге Геринков вернул нож Совенко. На все уточняющие вопросы прокурора и судьи он отвечал «не помню». И когда единственный раз за весь процесс мужчина — судебный заседатель, хромой с палочкой, — повышая голос, стал задавать Геринкову вопросы, тот ответил:

     — Да, тут помню, а тут не помню, — и сел на место.

     Следующим допрашивали Старикова, который сказал, что знал о готовившемся нападении со слов Совенко, то есть не о нападении, а о том, что будут проведены какие-то действия по отношению к Калиушко: пригрозить, припугнуть за то, что Калиушко взяла за разрешение вопроса деньги, как сказал ему Совенко, и вымогает ещё. Но конкретно он ничего не знал. Он привёз Совенко и Геринкова на место преступления, а потом увёз. Впоследствии он от Совенко узнал, что Калиушко умерла. То есть Совенко так ему пригрозил, чтобы тот молчал. Стариков был так напуган и потрясён случившимся, что на следующий день узнал через справочное бюро адрес родственника Калиушко и сделал на его имя почтовый перевод — инкогнито, как сказал Стариков, — на похороны Калиушко. На вопросы прокурора Стариков ответил, что никогда не слышал о заинтересованности Шагина в совершённом преступлении, что оперативные работники в РОВД заставляли его называть следователю фамилию Шагин, и только после этого его переставали бить, о чём он писал в заявлениях и показаниях, когда его перевели в СИЗО. И что он подтверждает все свои ранее данные показания только в той части, которые совпадают с его показаниями, данными в суде. У участников процесса больше не было вопросов к Старикову, и он сел на место.

     Когда допрашивали Маркуна, тот подтвердил показания Старикова о заинтересованности Совенко. А также — что знал от Совенко и Макарова, что они купили Калиушко квартиру и что та хочет ещё. И что он даже об этом в начале следствия говорил следователю, называя фамилию Шагин вместо фамилии Макаров, который ему сказал делать так на случай задержания и что от него, Маркуна, и требовали избиениями в РОВД сотрудники милиции. И предъявил суду медсвидетельство о побоях в РОВД. На вопросы прокурора Маркун ответил, что никогда от Совенко и других не слышал о заинтересованности Шагина в совершении нападения на Калиушко. И что подтверждает показания, которые он давал на следствии, только в той части, в которой они совпадают с данными показаниями им в суде.

     Потом суд перешёл к допросу Гандрабуры. Тот сообщил, что в 1997 году к нему, поскольку он в том числе был знаком с компьютерной техникой, обратились его знакомые — Совенко и Макаров — с просьбой установить адрес (домашний) налогового работника Калиушко Т.В., которая, с их слов, наложила большой штраф на их фирму и попросила квартиру, которую ей то ли фирма, то ли они купили. А потом Калиушко стала требовать ещё. И они хотели подъехать к ней домой переговорить. Совенко сказал Гандрабуре адрес места работы Калиушко, кабинет и как она выглядит. Гандрабура узнал через компьютерную программу адрес Калиушко. От места работы проследил её путь домой и убедился, что адрес верный. Передал адрес Макарову и Совенко. Получил за проделанную работу от них денежное вознаграждение (и с тех пор стал для них выполнять подобные поручения). Потом Макаров и Совенко пригрозили ему, что Калиушко умерла и что он должен молчать. В РОВД били и требовали оговаривать Шагина о его причастности к каким только возможно преступлениям. Шагина он лично не знал и никогда не слышал ни от кого о его заинтересованности в каких-либо преступлениях, в том числе и в отношении Калиушко. Гандрабура говорил, что подтверждает показания на следствии только в той части, которая совпадает с его показаниями, данными в суде.

     Во время допроса Геринкова, Старикова, Маркуна и Гандрабуры в зале была тишина. Как только судья Лясковская объявила перерыв до завтра, как сказала, что не рассчитывала, что так быстро пройдёт допрос Маркуна и других и не вызывала на сегодня свидетелей, секретарь сказала встать и судьи с заседателями вышли из зала, среди присутствующих стали слышны разговоры. А с пятого или шестого ряда с центра поднялись несколько человек в пальто, кожаных куртках, костюмах и галстуках со знакомыми с ТВ лицами депутатов Верховной Рады оппозиционных партий и фракций. Некоторые смотрели на меня, и я поздоровался кивком головы. Но то ли моё приветствие не было замечено, то ли проигнорировано, ибо через некоторое время они отвели от меня взгляды. А потом стали выбираться из прохода между рядами кресел. Я попрощался с Владимиром Тимофеевичем до завтра и помахал рукой Оле.

     На следующий день на судебное заседание прокурор принёс видеодвойку — телевизор со встроенным видеомагнитофоном — и разместил её на своём круглом белом летнем кофейном столике, за которым сидел во время слушания дела и который в зале кинотеатра суда выглядел не по сезону, поскольку все участники процесса и посетители были в осенних пальто и куртках. И с этого телевизора, размер экрана которого не превышал 30 см по диагонали, суду, находящемуся на сцене на удалении больше чем десяти метров, и подсудимым и их адвокатам, которые были ещё дальше и, как и члены суда, смотрели на светящееся пятно кинескопа под углом 45®, в то время как находившиеся в зале вообще были лишены такой возможности, и в том числе как контролирующий орган по «Конвенции о защите прав человека» за судом и отправлением правосудия, видели только часть боковой и часть задней стенки телевизора — демонстрировал присутствующим видеозапись на предварительном следствии следственных действий, обращая внимание окружающих и в частности суд на то, что Гандрабура, Стариков и Маркун добровольно давали показания, обличая друг друга и свидетельствуя, что при организации и нападении на Калиушко действовали как члены единой устойчивой банды. И что сами говорили, что кроме Совенко, который выступал заказчиком (какие-либо показания которого вообще отсутствовали, поскольку он был покойным), осознавали, что нападение нужно было Шагину.

     В свою очередь, подсудимые Маркун, Стариков и Гандрабура обращали внимание присутствующих, прокурора и суда, что на видеозаписи следственных действий кроме следователей присутствуют оперá, которые, как они говорили, их били. А на их лицах и под глазами видны ссадины и синяки. Лясковская щурила глаза, как будто находясь на ночном сеансе в вагончике видеозала, и с крайнего в заднем ряду стула пыталась что-то рассмотреть.

     — Гражданин прокурор, поднесите к судье поближе телевизор! — выкрикивал Маркун.

     — Я вижу, вижу, что мне нужно. Сядьте, Маркун, — отвечала судья.

     — Да ей всё похуй! — говорил в клетке Маркун.

     — Тише ты! — отвечал ему Трофимов.

     — Ты что, не видишь, что ей похуй? — говорил Маркун.

     — Да вижу, вижу, — отвечал ему Леонид, давя в себе смех и выпуская наружу только сопение и свист, чем заражал присутствующих рядом и заставлял оглядываться адвокатов.

     Потом прокурор задавал вопросы Маркуну, на которые тот отвечал, что подтверждает только те показания, данные им на следствии, которые совпадают с показаниями, данными им в суде. И прокурор продолжал подолгу, промахиваясь, мотать туда-сюда кассету, выискивая запланированные для просмотра места, чем раздражал судью и окружающих.

     Поскольку дошла очередь до исследования и подтверждения в суде моего мотива, как было написано в обвинительном заключении — на временное устранение трудоспособности Калиушко, что само собой не являлось уголовно наказуемым действием или преступлением (например, подпоить), даже если бы я знал Калиушко и желал временного невыхода её на работу, прокурором на судебное заседание был вызван ряд свидетелей обвинения, из совокупности показаний которых должно было следовать, что я, являясь руководителем группы предприятий «Топ-Сервис», узнал от неустановленного следствием лица, что Калиушко дала указание провести встречную проверку ООО «Топ-Сервис» г. Киев и МЧП «Стар Блюз» г. Черновцы, и стал осознавать, что Калиушко станет известно, что МЧП «Стар Блюз» предпринимательскую деятельность не ведёт (правда, что конкретно под этим понималось, в обвинительном заключении указано не было, но, возможно то, что фирма существовала только документально в органах регистрации, имела счёт в банке и печать в кармане у директора, но не сдавала отчёты и не платила налоги, хотя откуда мне стало об этом известно, в обвинительном заключении указано не было) и вследствие этого могут возникнуть препятствия, как было написано, по беспрепятственному возмещению НДС из государственного бюджета ООО «Топ-Сервис» при экспорте продукции, купленной у МЧП «Стар Блюз» и проданной ООО «Невский ветер» (РФ) (которое, как было написано в обвинительном заключении, тоже являлось фиктивным предприятием, правда, не было указано, какое отношение Калиушко как замначальника украинской налоговой инспекции имеет к деятельности предприятия в России), и что такая её принципиальная позиция может угрожать моей незаконной деятельности (правда, не было написано, какой незаконной деятельности и какая принципиальная позиция), и др. (что «др.», было уже непонятно).

     Первым был вызван свидетель Писаренко — молодой человек лет двадцати пяти, в туфлях, брюках и чёрной кожаной куртке. Судья проверила его паспорт, и прокурор приступил к его допросу. Писаренко подтвердил показания, данные им на предварительном следствии: что знает меня, знаком был со мной через Фиалковского. Одним из направлений его бизнеса было то, что он возглавлял юридическую фирму и оказывал мне документальные услуги, связанные с перерегистрацией уставных документов, и так далее. Другим направлением, которым он стал заниматься после знакомства с Фиалковским, была торговля продуктами питания. Чтобы разделить сферы бизнеса, он в Черновцах, откуда был родом, зарегистрировал МЧП «Стар Блюз», работал по всей Украине, в том числе в Киеве, покупал и продавал с небольшой наценкой продукты питания ООО «Топ-Сервис». Директором ООО «Топ-Сервис» был Фиалковский, с которым он заключил контракты. В налоговую инспекцию г. Черновцы отвозил или отправлял отчёты. Платил налоги, претензий от контролирующих органов не было, и от Фиалковского за качество поставляемой продукции претензий тоже не было.

     Потом прокурор задавал ему вопросы: как и куда поставлялась продукция, где подписывались контракты. Писаренко отвечал, что в офисе ООО «Топ-Сервис», в одном из помещений по адресу: г. Киев, Гайдара, 6. Контракты и дополнительные соглашения к ним подписывали он и Фиалковский, а после этого ставились печати. Продукция поставлялась автомобильным транспортом туда, куда было необходимо Фиалковскому: либо в Киев, на Петровку — железнодорожную станцию, где перегружалась в вагоны, — либо к зданию, где находился офис ООО «Топ-Сервис» по адресу: Гайдара, 6.

     Потом прокурор начал у него спрашивать, какая была продукция и присутствовал ли он при выгрузке, загрузке и перегрузке этой продукции. Писаренко отвечал, что были консервы в стеклянных и железных банках, сахар в мешках и другое и что весь ассортимент при необходимости можно увидеть в накладных, счёт-фактурах и других документах. Иногда он присутствовал на выгрузках и загрузках, а иногда присутствовал водитель. На некоторые вопросы, к примеру каких заводов была продукция или какие были модели грузового транспорта, директор фирмы «Стар Блюз» отвечал «не припоминаю, нужно смотреть фитосанитарные сертификаты или товарно-транспортные накладные», добавляя, что с интересующего периода времени прошло более пяти лет. На некоторые вопросы, такие как сколько банок было в ящиках той или иной продукции или сколько ящиков помещалось в машину, отвечал «прошло много времени — не припоминаю». Прокурор тут же поглядывал на Лясковскую, а та начинала перешёптываться через отклонявшегося назад второго судью, который всегда молчал, не задавал никаких вопросов и, казалось, не проявлял никакого интереса к слушанию дела, с одной из народных заседателей. А потом все дружно смотрели на Писаренко, у которого на лице появлялась тень недоумения — видимо, от непонимания, чего от него хотят, выясняя, сколько банок в коробках и сколько коробок в машинах.

     Меня же посетила догадка, что за написанным в обвинительном заключении мне в мотиве нападения на Калиушко «МЧП “Стар Блюз” предпринимательской деятельности не вело» крылась не неуплата налогов и не сдача отчётов, а так завуалированно выстроена линия обвинения, что «Стар Блюз» под видом продукции продавал ООО «Топ-Сервис» воздух, который ООО «Топ-Сервис» отправлял на экспорт в Россию в «Невский ветер» и получал НДС (о чём в РОВД мне говорил Полищук как о выработанной мною схеме, согласно которой я украл из бюджета Украины 100 миллионов долларов, производя на заводах и торгуя воздухом (правда, в чём у него появились сомнения, когда он в магазине купил несколько жестяных банок молочной продукции «Топ-Сервис Молоко»), а Стогний в своей программе говорил, что такие воры не нужны Украинскому государству).

     А через поглядывание Му-му на судью, обращая её внимание на фразу «не припоминаю» (сколько банок в коробках и сколько коробок в машинах на допросе директора МЧП «Стар Блюз» Писаренко), второй прокурор, который никогда не посещал судебные заседания, видимо, являясь мыслящим центром обвинения, старался повлиять на её внутреннее убеждение, что всё было именно так, которым — внутренним убеждением — по нормам процессуального законодательства должен руководствоваться судья при оценке доказательств и вынесении приговоров. А судья заручалась поддержкой судебного заседателя — как говорили, её лучшей подруги, с которой она провела не одно судебное рассмотрение для вынесения уже заранее запланированного решения по этому делу. Я же рассчитывал на здравый смысл и закон и внимательно следил за ходом процесса.

     Следующим свидетелем обвинения прокурором был вызван Старостин И.А., работавший в тот период старшим налоговым ревизором-контролёром ГНА Жовтневого района г. Киева.

     Старостин в судебном заседании пояснил, что по указанию руководства дважды проводил проверки обоснованности возмещения НДС ООО «Топ-Сервис» в 1997 году. По заданию Калиушко им был подготовлен и направлен запрос в ГНИ г. Черновцы о проведении встречной проверки МЧП «Стар Блюз». Ответа на запрос он не видел, и о результатах его исполнения ему неизвестно. Директором ООО «Топ-Сервис» в то время был Фиалковский.

     Ознакомившись в зале судебного заседания со справкой проверки МЧП «Стар Блюз», поступившей из Черновицкой ГНИ, он пояснил: исходя из этой справки можно сделать вывод, что МЧП «Стар Блюз» осуществляло хозяйственную деятельность. Он сказал, что о том, работает или не работает предприятие, нельзя судить только по количественным показателям. Если предприятие сдает отчёты — значит, оно осуществляет деятельность.

     На вопрос прокурора, знает ли он Шагина, Старостин посмотрел в клетку. Я, поздоровавшись, кивнул головой вниз, и он так быстро начал мотать головой, что судья сказала: «Хватит, хватит». Судья спросила, есть ли ещё вопросы к свидетелю, и отпустила Старостина из зала.

     Свидетель Котельников в судебном заседании пояснил, что в начале 1997 года по заданию Калиушко он проводил проверку обоснованности возмещения НДС ООО «Топ-Сервис» за экспортированную продукцию. По результатам проверки им был составлен акт, являющийся основанием возмещения НДС. Директором ООО «Топ-Сервис» в тот период был Фиалковский. Со мной он не знаком и никогда не встречался, ответил он прокурору.

     Ознакомившись в зале судебного заседания со справкой ГНИ г. Черновцы о проверке МЧП «Стар Блюз», пояснил, что, исходя из письма Черновицкой ГНИ, МЧП «Стар Блюз» фактически существовало, платило налоги, и ООО «Топ-Сервис» ответственности за деятельность этого предприятия нести не должно. По законодательству того периода наличие этого письма не давало оснований для отказа в возмещении НДС, поскольку данных о том, что МЧП «Стар Блюз» не ведёт коммерческой деятельности, нет. Из письма ГНИ видно, что фирма зарегистрирована и платит минимальные налоги.

     — Вы считаете, это налоги? — Лясковская чуть не подпрыгнула со стула.

     Либо, не увидев, что это полностью согласуется с линией обвинения, по которой малое частное предприятие «Стар Блюз» торговало воздухом, а соответственно, с большим предложением этого товара на рынке приходилось делать минимальную наценку, а с неё получался минимальный налог, либо автоматически, так как была специалистом по экономическим делам, переключилась и уже судила не меня за бандитизм, а Писаренко за неуплату налогов, точнее, что мало, который, согласно справке из Черновицкой ГНИ, с миллиона гривен оборота оплатил 13 гривен.

     Что касается сумм налогов, ответил Котельников, то по законодательству того периода торговые организации платили налоги по разнице между покупкой и продажей. Даже при огромных оборотах показатели могли быть малыми — предприятие делало минимальную наценку. Поэтому, чтобы сделать какие-либо выводы, продолжил Котельников, необходимо выяснить объёмы закупок, продажи, размеры наценок и прочее, что не было сделано ни следствием, ни судом.

     Отвечая на конкретные вопросы участников процесса, связанные с реальным значением и возможными правовыми последствиями для решения вопроса об обоснованности возмещения НДС ООО «Топ Сервис», результатов проверки МЧП «Стар Блюз», проведённой по инициативе Калиушко, свидетель Котельников, в частности, пояснил буквально следующее: «…прямо не было указано, что предприятие ”Стар Блюз“ не существует и прямой ответственности “Топ-Сервиса” нет. Это должно быть доказано в судебном порядке…»

     «В письме обстоятельств, останавливающих возмещение НДС, не было. Предприятие было зарегистрировано, платило налоги с наценки…»

     Ещё раз осмотрев справку из ГНИ г. Черновцы: «…предприятие уплачивало 13 гривен с разницы между продажной и покупной ценой. Считалось оборотным предприятием. На этот момент при больших оборотах предприятие уплачивало НДС с минимальной наценки, и чтобы знать, сколько всего уплачено, нужно знать поставщиков “Стар Блюз”…»

     С поставщиками «Стар Блюз» было сложнее. Никто не был найден, допрошен и вызван в суд. Видимо, потому что там, где заканчивалась деятельность Писаренко, начиналась теневая экономика государства. И множество частных лиц, либо являясь директорами фирм-однодневок, либо работая через такие конвертационные фирмы, покупая продукцию в колхозах за нал или по бартерным схемам, либо работая с заводами на давальческих условиях, уходили таким образом от сдачи отчётов и уплаты налогов.

     Но какое к этому я имею отношение, видимо, мне ещё предстояло узнать.

     На один день был сделан перерыв, и следующее заседание было назначено на пятницу. Четыре дня подряд судебных процессов истощали психику и утомляли организм физически. Из камеры забирали в пять часов утра, потом около часа держали в одной из больших клеток на этапке, откуда в СИЗО-13 шла загрузка в автозаки («воронки») для доставки подсудимых в суды, а осуждённых или транзитчиков — до столыпинских вагонов или автотранспортом в лагеря. После загрузки в автозак везли минут сорок до кинотеатра «Загреб» на заседание, которое обычно было назначено на девять часов утра. Выгрузка из автомобиля пятнадцати человек и доставка каждого в клетку в наручниках занимали ещё полчаса — процесс начинался в 9:30 и заканчивался около 17 часов. Потом также по одному загрузка подсудимых в машину. Час до выгрузки в СИЗО и 2–3 часа в боксиках. В камеру я заходил в десять часов вечера. Если можно так сказать, по арестантским традициям для уехавших на суд оставшиеся в камере готовили ужин. Я возвращался с суда, ужинал и ложился спать. Четверг был выходной, и я мог поспать подольше, поговорить с Олей и мамой по телефону и, пока сокамерники проводили время за нардами или картами, завесившись шторкой в купе, погладить «тромбоном» с кипятком брюки, пиджак и белую рубашку. И пораньше лечь спать.

     Судебный процесс в пятницу (если так можно было назвать действие, происходившее в кинотеатре «Загреб»), начался с того, что судья огласила письма двух вызванных свидетелей обвинения (сотрудников ГНИ г. Черновцы) — Скорейко и Пономарёвой, — что они не могут явиться в судебное заседание ввиду болезни и финансовых проблем и подтверждают показания, данные ими на предварительном следствии.

     Лясковской, по просьбе прокурора, были оглашены показания свидетелей Скорейко и Пономарёвой, из которых следовало, что отчёты о деятельности МЧП «Стар Блюз» директор этого предприятия регулярно направлял в налоговую инспекцию по почте или привозил сам. Поскольку изложенные обстоятельства в оглашённых показаниях двух свидетелей не имели ни прямого, ни косвенного отношения ко мне, а свидетельствовали только о том, что МЧП «Стар Блюз» — поставщик ООО «Топ-Сервис», — законно осуществляло хозяйственную деятельность, ни я, ни мой адвокат не настаивали на вызове и допросе этих свидетелей в суде.

     Следующим был допрошен ещё один заявленный прокурором свидетель — сотрудница ГНА Жовтневого района г. Киева Мовчан.

     Из её показаний следовало, что в то время законодательством не была урегулирована проверка цепочек поставщиков предприятий-экспортёров. Проверки обоснованности возмещения НДС ООО «Топ-Сервис» проводили почти все инспекторы отдела. Для этого выбирали самых грамотных работников. Старались менять их.

     Прокурором, а потом судьёй Лясковской было задано ещё несколько вопросов свидетелю Мовчан, как будто в суде изучалась хозяйственная деятельность предприятия ООО «Топ-Сервис», а не обстоятельства организации мною банды и совершения этой бандой преступлений. И свидетель Мовчан ответила, что возмещение НДС ООО «Топ-Сервис» как экспортёру происходило в рамках действующего законодательства. Председательствующая Лясковская отпустила свидетеля и объявила обеденный перерыв.

     Оля привезла полный пакет гамбургеров и отдала его начальнику конвоя, чтобы тот передал в клетку. Владимир Тимофеевич отправился к ларьку через дорогу — выпить кофе с бутербродом и снять психологическое напряжение. Лясковская в числе других членов суда поднималась со стула, когда к ней подошёл сидевший с краю на одном из последних рядов зала кинотеатра невысокого роста щупленький молодой парень с фотоаппаратом в руках, с большим профессиональным объективом и пристроенной к фотоаппаратуре вспышкой. Представившись фотокорреспондентом, он попросил у судьи разрешения сфотографировать подсудимых в клетке.

     — Фотографируйте, если они не возражают, — сказала Лясковская и, задержавшись на сцене, в то время как другие члены суда покидали свои места, с интересом начала наблюдать за разворачивавшимся действием.

     Когда фоторепортёр двинулся к клетке, подсудимые начали отворачиваться и размещаться к нему задом, а из-за их спин, с заднего ряда, где устроились Трофимов, Маркун, Вишневский (который к тому времени ещё не был удалён Лясковской из зала), Моисеенко, Середенко и Геринков, начали раздаваться реплики: «пошёл вон отсюда», «засунь фотоаппарат себе в жопу», а так как фоторепортёр сохранял молчание — более резкие выкрикивания: «дай спокойно поесть, пидарас» и недовольная нецензурная брань.

     В отличие от других подсудимых в клетке, которые посещали процесс кто в фуфайке с шапкой, надвинутой на глаза, кто в спортивном костюме, кто в джинсах и куртке, на мне всегда были костюм (чёрные брюки и пиджак), белая рубашка и галстук, который, хотя и был не положен в тюрьме, мне удавалось через шмон тайно проносить туда-сюда. В кармане моего чемоданчика-портфеля шмонщики его просто не замечали, как неотъемлемый атрибут моей жизни.

     И в то время как другие подсудимые отворачивались, фоторепортёр (или это был журналист) посмотрел на меня. Его лицо было открытое и доброжелательное. Я подошёл к краю клетки — конвойные солдаты расступились и позволили сделать ему несколько снимков. Он улыбнулся, и я занял ещё несколько поз для него на выбор. С его лица не сходила улыбка, и он, явно подыгрывая мне, стал изображать папарацци, немного приседая и отводя спину назад, как бы выбирая более удобные ракурсы для съёмки.

     Лясковская стояла на сцене в оцепенении, а когда действие уже подходило к концу, вроде как не сдержавшись, начала выкрикивать:

     — Смотрите, да он ещё и позирует!

     Выходившие из зала адвокаты и посетители оглядывались на неё. А репортёр быстро убрал фотоаппарат и ушёл, как будто опасаясь, что у него сейчас отберут плёнку.

     Скоро все участники процесса и слушатели покинули зал. Оля — последней. И у меня было время, чтобы съесть пару гамбургеров и выпить кофе, который в термосе (тоже неположенном) из СИЗО привёз один из подсудимых.

     Народ в клетке был разный по возрасту — от 23 (Ружин) до 50 лет (Середенко), из разных городов (Макеевка, Житомир, Донецк, Киев, Санкт-Петербург). С разным образованием. У кого-то ПТУ, в том числе у меня, у Старикова, Маркуна и некоторых других — высшее (физкультурный институт), а у одного из подсудимых — два высших, одно из которых военное. Несудимые, судимые, много раз судимые… И разного социального статуса. От безработного Моисеенко, который, по обвинительному заключению в том числе, в одной из квартир украл три куриных яйца и алюминиевую кастрюлю с борщом, до, по тому же обвинительному заключению, руководителя группы компаний «Топ-Сервис» (по масштабам ТВ-рекламы занимавшей второе место после «Кока-Колы») и, судя по заявлениям в СМИ, укравшего всё остальное — я и члены моей банды. И хотя сидящие на одном конце скамейки на свободе не знали сидящих с другого края, а в тюрьме, находясь два года под следствием, никто друг с другом не общался, сейчас проходящие по одному делу, казалось, проявляли так называемую арестантскую солидарность — зэковскую взаимовыручку. Каждый друг другу старался чем-то помочь. Леонид подарил мне голубенькую подушечку с рюшечками, которую ему сшили девочки из женского корпуса тюрьмы, чтобы было удобнее сидеть на лавочке или железной скамейке в машине, но которой, как он сам, улыбаясь, говорил, из-за цвета ему было пользоваться не положено. Маркун предлагал в кармане туда-сюда, через шмон, носить мой галстук. Геринков — «Мивину» или гречку на обед. А ещё один из заключённых — компот. И сейчас, после приёма пищи, пока конвойные солдаты по одному выводили подсудимых в туалет или на перекур, остальные сидели на скамейках и общались, как будто давно между собой знакомы.

     Адвокаты были в сборе. Подсудимые — на своих местах. Прокурор — за своим кафетерным столиком. Секретарь объявила: «Встать, суд идёт». И Лясковская продолжила процесс.

     Во второй половине дня судьёй по просьбе прокурора, видимо, как доказательство моей вины по рассматриваемому эпизоду Калиушко, были оглашены письма Фиалковского в ГНИ Жовтневого района г. Киева, и на основании этих писем — копии актов тематических проверок обоснованности возмещения из бюджета НДС ООО «Топ Сервис», которые свидетельствовали как раз о том, что именно Фиалковский, а не я, в тот период был директором предприятия ООО «Топ-Сервис». И что в ходе таких проверок не было выявлено каких-либо нарушений, ставящих под сомнение правомерность возмещения НДС ООО «Топ-Сервис». А также — видимо, как доказательство того, что я узнал от не установленного следствием лица о действиях Калиушко, — письма Фиалковского в ГНИ г. Киева. Но из показаний свидетеля Стефанюка, начальника ГНИ Жовтневого района г. Киева, который не явился в суд и показания которого были оглашены, следовало лишь то, что директор ООО «Топ-Сервис» Фиалковский обращался с письмами в ГНИ г. Киева в случаях нарушений сроков рассмотрения деклараций о возмещении НДС, в связи с чем районная инспекция получала предупреждения вышестоящих организаций о недопустимости нарушений требований закона в этой части.

     — Всё, — сказала Лясковская и распустила участников процесса до понедельника.

     В этот раз возвращение в СИЗО заняло в несколько раз больше времени. Машина по дороге к следственному изолятору заглохла. Было слышно, как водитель заводил двигатель стартёром, пока не сел аккумулятор. Потом ручкой. Потом солдаты пробовали толкнуть машину, но фургон был слишком тяжёлый. Двое конвоиров снова разместились в будке на своих местах. На вопросы заключённых «Что там?» и «Когда поедем?» отвечали, что вызвали другой автозак.

     Через некоторое время стало слышно, что подъехала машина, которая пыталась завести автозак с заключёнными с буксира, а потом медленно потащила фургон в сторону СИЗО.

     Пятница от любых других рабочих дней недели в СИЗО ничем не отличалась. При возвращении с суда такое же длительное содержание в боксике, прохождение через обыск, более длительное содержание в боксике после обыска и попадание в камеру после проверки около 22 часов.

     В отличие от предварительного следствия, при выезде на суды выходные стали резко отличаться от будней. Но пролетали они так быстро, что не замечались, и в понедельник утром меня снова заказали на суд.

     В суде уже были допрошены все обвиняемые по эпизоду причинения тяжких телесных повреждений Калиушко.

     Стариков, который сказал, что знал о готовящемся нападении со слов Совенко, то есть о том, что будут проведены какие-то действия по отношению к Калиушко: пригрозить, припугнуть за то, что Калиушко взяла за разрешение вопроса деньги, как сказал ему Совенко, и вымогает ещё. И он подвёз Геринкова и Совенко к дому Калиушко (где и было совершено преступление), а потом увёз.

     Маркун, который подтвердил показания Старикова о заинтересованности Совенко, а также, что знал от Совенко и Макарова, что они купили квартиру Калиушко и что «та хочет ещё».

     Гандрабура, который сообщил суду, что в 1997 году к нему обращались Совенко и Макаров с просьбой установить домашний адрес Калиушко, которая, с их слов, наложила большой штраф на их фирму. Попросила квартиру, которую ей то ли фирма, то ли они купили, а потом «стала требовать ещё».

     Геринков, который сказал, что преступление совершил по предложению Совенко за денежное вознаграждение — нанёс ей несколько ножевых ранений (сколько, не помнит) в бедро. И вместе с Совенко на ожидавшем автомобиле скрылся с места преступления.

     Допрошены все обвиняемые — все, кроме Совенко, который, по обвинительному заключению и показаниям в суде Геринкова, был заказчиком ему и организатором преступления нанесения тяжких телесных повреждений Калиушко и который ныне являлся покойным. И за исключением меня, по версии обвинения являющегося заинтересованным лицом во временном устранении трудоспособности Калиушко и обратившегося с этой просьбой к Совенко.

     И в суде были допрошены все свидетели в подтверждение мотива, по которому я с такой просьбой обратился к Совенко, строящегося на том, что, как руководитель группы компаний «Топ-Сервис», я осознавал, что Калиушко может стать известно по результатам проверки, о чём я был осведомлён неустановленным следствием лицом, что поставщик ООО «Топ-Сервис» — МЧП «Стар Блюз» — хозяйственной деятельности не осуществляет, и это может поставить под сомнение обоснованность возмещения ООО «Топ-Сервис» НДС.

     В числе допрошенных — свидетель Писаренко, подтвердивший, что в указанный период времени он был директором МЧП «Стар Блюз», продавал продукты питания предприятию ООО «Топ-Сервис», директором которого был Фиалковский, и с Фиалковским он заключал договоры на поставку продукции.

     Свидетель Старостин, который сообщил, что в тот период работал старшим ревизором-контролёром ГНИ. Проверял обоснованность возмещения НДС ООО «Топ-Сервис». По заданию Калиушко делал запрос в ГНИ г. Черновцы о встречной проверке ООО «Топ-Сервис» и МЧП «Стар Блюз» и что директором ООО «Топ Сервис» был Фиалковский.

     Свидетель Котельников, из показаний которого следовало, что по заданию Калиушко он проводил проверку обоснованности возмещения НДС ООО «Топ-Сервис» за экспорт продукции. По результатам проверки им был составлен акт, являющийся основанием для возмещения НДС ООО «Топ-Сервис», директором которого был Фиалковский. Со мной он не знаком.

     Допрошены все свидетели, кроме самого Фиалковского (как в суде, так и на предварительном следствии), который ныне являлся народным депутатом Украины. И суд перешёл к оглашению экспертиз и допросу свидетелей нападения.

     Свидетелей самого нападения не было — были опрошены свидетели, которые обнаружили Калиушко. Один из них сказал, что кровь шла из тамбура квартиры, а это не согласовывалось с показаниями Геринкова, который указал, что напал на Калиушко на лестничной клетке. Но свидетель мог ошибаться. И также Лясковской были оглашены показания соседки, которая не смогла явиться в суд и прислала письмо, что подтверждает свои показания, данные на предварительном следствии: когда ей позвонили в дверь квартиры и она увидела Калиушко, лежавшую в крови, то она подумала, что у неё проблемы по женской части, о чём ранее потерпевшая ей рассказывала. И вызвала скорую помощь, которая приехала со значительной задержкой. И, как было указано в оглашённой судмедэкспертизе, Калиушко умерла от потери крови по причине несвоевременного оказания медицинской помощи.

     Последним был допрошен сын Калиушко. На вопросы Лясковской он сообщил, что его мама никогда не рассказывала о каких-либо угрозах, поступавших ей со стороны кого-либо в связи с её профессиональной деятельностью как замначальника налоговой инспекции Жовтневого района г. Киева. Что рекламу предприятия «Топ-Сервис» по телевизору он видел. И что мама говорила, будто это предприятие обслуживается у неё в инспекции, однако о каких-либо проблемах с этим предприятием не высказывалась.

     Возможно, из любопытства, а может быть, потому, что данные показания на предварительном следствии Маркуном и Гандрабурой о мотивах нападения на Калиушко, связанных с покупкой ей квартиры, в этой части совпадали с их показаниями в суде, для опровержения этих показаний Лясковская спросила у сына Калиушко, известно ли ему что-нибудь о покупке матерью квартиры незадолго до нападения. Свидетель ответил, что да: его мама незадолго до нападения купила ещё одну квартиру на той же лестничной площадке, рядом с квартирой, в которой они жили.

     После допроса сына Калиушко Лясковская распустила участников процесса и назначила следующее слушание на следующий день — завтра, во вторник, в девять часов утра.

     В то время как участники процесса расходились, а адвокаты прощались со своими подзащитными, один из адвокатов попросил передать газету подсудимому, которого он защищал. Тот попрощался со своим адвокатом, посмотрел на титульный лист и передал газету мне.

     На четверть газетного титульного листа была моя фотография в клетке. В костюме, белой рубашке и галстуке. Один из тех снимков, сделанных фоторепортёром два дня назад. И крупным шрифтом заголовок на ширину листа: «Аль Капоне с интеллигентной улыбкой». В статье в двух словах рассказывалось о сути дела. О значимости для правовой системы этого процесса. О беспрецедентных мерах безопасности, принятых МВД для его обеспечения. Было сказано о высоком профессионализме судьи и взято интервью у Лясковской. В конце статьи — видимо, как подтверждение моей вины — было написано: «Шагин довольно свободно в клетке общается со своими обидчиками» (видимо, по информации, полученной от МВД, прокуратуры или судьи по моим показаниям, которые я всё ещё был лишён возможности дать в суде, по моим взаимоотношениям с некоторыми подсудимыми в клетке как бизнесмена с рэкетирами). И комментарии моего адвоката: «Они уже два с половиной года в СИЗО и вместе ездят на суды».

     Я попросил разрешения оставить газету себе, чтобы показать адвокату.

     Следующим рассматривался эпизод нападения на Доскоча и Тютюна. В обвинительном заключении было написано буквально следующее:

     «В конце 1997 года Фиалковский обратился к Доскочу и Тютюну для конвертации крупной суммы валюты в размере 500 тысяч долларов. И в связи с тем, что валюта поступила на несколько дней позже обещанного, у Шагина, как у компаньона Фиалковского и фактического руководителя предприятий, имеющих в названии словосочетание “Топ-Сервис”, возник умысел наказать Доскоча и Тютюна за несвоевременное поступление валюты, и для реализации своего преступного умысла организатор банды Шагин обратился к одному из её членов — Совенко…»

     Поскольку и по этому эпизоду я был снова лишён Лясковской права давать показания, в которых хотел сказать, что помимо того, что я не являлся компаньоном Фиалковского и руководителем предприятий, имевших в названии словосочетание «Топ-Сервис», которых по Украине могли быть тысячи, а был руководителем конкретной фирмы, ООО «Топ-Сервис Восток», и президентом АОЗТ «Топ-Сервис», я не знал ни Доскоча, ни Тютюна, ни о каких-либо отношениях с ними Фиалковского, и не обращался к Совенко с просьбой их наказывать. И добавить, что сама формулировка «в связи с тем, что валюта поступила на несколько дней позже» выбрана следователем, чтобы показать меня бессердечным дельцом, ставившим рамки, за которыми будет следовать наказание. И поскольку каких-либо показаний Совенко по этим обстоятельствам не было, так как он был покойный, суд приступил к допросу Старикова, который, по версии следствия, был соорганизатором этого преступления вместе с Совенко. Но Стариков был краток, на чём всё время настаивала Лясковская, спрашивая у подсудимых, знакомы ли они с сестрой таланта. И сказал, что он никакого отношения к нападению на Доскоча и Тютюна не имеет. И подтверждает только те показания, данные им на предварительном следствии, которые совпадают с его показаниями в суде, чем сразу оградил себя от вопросов прокурора по его первичным показаниям, в которых он принимал участие во всём и везде.

     К Старикову вопросов больше не было, и суд перешёл к допросу Маркуна.

     Но как только Маркун начал давать показания, Лясковская громко сделала замечание одному из посетителей: «Уберите микрофон, я знаю, что Вы записываете!» — сказала она. «Я это делаю по просьбе адвоката Шагина», — ответил посетитель. Так как это выглядело больше глупой шуткой, нежели провокацией, Владимир Тимофеевич поднял голову, посмотрел в сторону посетителя и продолжил заниматься своим делом (в самой записи необходимости не было, так как процесс записывался на лазерные диски и при желании любой адвокат мог взять их копии или иметь у себя в кармане записывающее устройство, что не противоречило закону). Инцидент, казалось, был исчерпан, и Лясковская продолжила судебное следствие.

     Маркун снова повторил свои показания, в которых сообщил, что участия в нападении на Доскоча и Тютюна не принимал.

     И следующим был допрошен Гандрабура. Он сказал, что от Макарова уже в 1999 году ему стало известно о нападении и ограблении Доскоча и Тютюна. Ранее, в 1997 году, он подвозил на автомобиле Совенко и Макарова к банку на проспекте Победы в г. Киеве, куда Макаров заходил. Выйдя из банка, в его присутствии Макаров рассказывал Совенко, что был у человека, который занимается конвертацией валюты и всегда имеет при себе много наличных денег. В начале 1998 года он по заданию Макарова по телефонному номеру установил домашний адрес Тютюна, о чём сообщил Совенко, и только позднее от последнего ему стало известно, что на Тютюна было совершено нападение.

     Следующим был допрошен Геринков, обвинявшийся в нападении на Тютюна. Геринков признал факт нападения и пояснил, что совершил это по предложению Совенко. Последний на месте показал ему потерпевшего. Нанёс несколько ударов, в том числе удар ножом в ногу, и завладел деньгами и драгоценностями Тютюна. По договорённости с Совенко он передал ему драгоценности, а деньги оставил себе. Во время нападения вместе с ним был знакомый Совенко — некий Андрей, которого он ранее не знал.

     Показания Макарова, как и он сам, отсутствовали. Макаров находился в розыске. Фиалковский ныне был народным депутатом. На предварительном следствии его никто не допрашивал о взаимоотношениях с Доскочом и Тютюном. Лясковская удовлетворила моё ходатайство о вызове Фиалковского в суд, но он не являлся.

     Поскольку потерпевшего Тютюна в суд было вызвать невозможно ввиду неизвестности его местонахождения, после обеда судом было принято решение об оглашении его показаний, данных в ходе досудебного следствия. В них он сообщал, что 9 января 1998 года возле его дома на него напали двое неизвестных, избили, завладели деньгами и личными вещами, в том числе золотыми украшениями. Один из нападавших нанёс ему удар ножом в ногу. В процессе нападения также один из нападавших угрожал ему пистолетом, который ему удалось вырвать из рук и выстрелить. После чего они скрылись. В этих показаниях, а также в показаниях, данных им ранее в качестве свидетеля, также оглашённых в суде, Тютюн ничего не указывал о каких-либо сделках по конвертации валюты ООО «Топ-Сервис» либо с Фиалковским лично.

     На следующий день судебное заседание началось с допроса потерпевшего Доскоча. Тот пояснил, что в 1997 году он вместе с Тютюном занимался регистрацией иностранного банка в Украине. Арендовали помещение в ПАО «Банк “Украинский капитал”», зампредседателя правления которого был Радянский. Оказывали консультационные услуги компании «Топ-Сервис». По поводу конвертации валюты в сумме 500 тысяч долларов к ним обращался Фиалковский, который приходил в банк с человеком по имени Вадим. Но так как в его показаниях на предварительном следствии, которые лежали перед Лясковской в томе дела на столе, фигурировал не Вадим, а Игорь, судья сразу же переспросила Доскоча:

     — Вы хотели сказать «Игорь»?

     — Да, — ответил Доскоч, — я ошибся, — и продолжил давать показания.

     Он сказал, что Фиалковский требовал ускорить процесс конвертации, высказывал недовольство в связи с задержкой поступления валюты. От Фиалковского или приходившего вместе с ним в банк Игоря (Макарова тоже звали Игорем) он слышал мою фамилию, поэтому решил, что я их шеф. Фиалковский, или Игорь, сказал: «Шагину это не понравится». Через несколько дней на него было совершено нападение — двое неизвестных отобрали у него пакет с 50 тысячами гривен.

     Поскольку показания, данные на предварительном следствии и в суде Доскочом, отличались от показаний, данных им в милиции, куда он обратился по факту ограбления, судья спросила его о причинах таких отличий. Доскоч пояснил, что сначала он не связывал ограбление с Фиалковским и фирмой «Топ-Сервис», поэтому в своих первых показаниях он об этом не говорил. Потом же, два года спустя, когда к нему обратились оперативные работники и он узнал, что задержаны причастные к ограблению, он вспомнил и дополнил свои показания обстоятельствами о посещении его и Тютюна Фиалковским по поводу конвертации валюты и другого, о чём он рассказал в судебном заседании.

     — Есть ли вопросы к Доскочу? — спросила судья.

     Ни у прокурора, ни у участников процесса вопросов не было, и, когда судья уже собиралась отпускать Доскоча, я сказал, что у меня есть вопрос.

     Глядя из-под очков, с еле видимой улыбкой, в которой было написано: «Что Вы ещё хотите? Уже и так всё понятно!», спрятанной за сжатыми губами и углубившимися краешками рта, Лясковская сказала:

     — Спрашивайте, Шагин!

     — Какое у Вас образование? — спросил я Доскоча.

     — Отклоняю вопрос, — ответила Лясковская. — Есть ли ещё вопросы?

     — Да, — сказал я.

     — Спрашивайте, Шагин, — сказала судья.

     — Есть ли у Вас финансовое образование?

     — Ответьте Шагину, Доскоч, — сказала судья.

     — Нет, — ответил Доскоч.

     — Что ещё, Шагин? — спросила судья.

     — А какое у Вас образование? — спросил я.

     — Ответьте, Доскоч, — сказала судья.

     — Учитель младших классов, — ответил Доскоч.

     Судья посмотрела на меня, как будто давая мне слово.

     — А по каким вопросам, Доскоч, Вы консультировали Фиалковского?

     — Свидетеля зовут Дмитрий Николаевич. Отвечайте, Доскоч! — сказала Лясковская.

     — По финансовым.

     Судья посмотрела на меня.

     — И Вам хватало образования или Вы заканчивали какие-то дополнительные курсы?

     — Нет, — ответил Доскоч. — Я помогал Тютюну.

     — И Вы же помогали Тютюну в регистрации представительства иностранного банка?

     — Вопрос снимается, — сказала Лясковская.

     — На момент, когда к Вам и Тютюну обратился Фиалковский для конвертации валюты, представительство иностранного банка уже было зарегистрировано?

     — Нет, — ответил Доскоч.

     — А у иностранного банка, представительство которого Вы регистрировали («Помогал», — уточнил Доскоч), был договор аренды помещения с банком «Украинский капитал»? — спросила Лясковская.

     — Мы пока работали без договоров, — ответил судье Доскоч.

     — Продолжайте, Шагин, — сказала судья.

     — А если представительство иностранного банка у вас ещё не было зарегистрировано, как вы собирались конвертировать для фирмы валюту?

     — Тютюн был посредником, — ответил Доскоч. — А валюту должен был конвертировать Радянский, банк «Украинский капитал».

     — А тогда какое Вы отношение имели к конвертации валюты? — продолжил я.

     — Я был гарантом сделки, — ответил Доскоч.

     Прокурор хотел задать вопрос: «Как Вы с образованием учителя младших классов гарантировали сделку на сумму 500 тысяч долларов?», но судья его оборвала.

     — Спрашивайте, Шагин, — сказала она.

     — Сумма была ровно пятьсот тысяч долларов?

     — Да, — ответил Доскоч.

     — А Вы видели платёжные документы?

     — Нет, — ответил он.

     — Значит, это Ваше предположение, что пятьсот?

     — Да, — ответил Доскоч.

     — И, значит, Вы не видели фирму в платёжных документах?

     — Нет, — ответил Доскоч.

     — Значит, то, что валюта для фирмы «Топ-Сервис», — это Ваше предположение?

     — Нет… да, — ответил Доскоч.

     — Что «нет»? Что «да», Доскоч? Помедленнее, Шагин, Вы говорите очень быстро, — вмешалась судья.

     — Я говорю быстро, потому что я быстро думаю, — подсказывал с задней скамейки Стариков.

     — Я всё пишу, Ваша честь, — сказала Света. Она ловила каждое моё слово и не отводила от меня глаз.

     — Вы занимались обналичкой?

     — Да, — ответил Доскоч.

     — То есть фиктивным предпринимательством?

     — Да… нет, — ответил Доскоч.

     — Оперативные работники, которые к Вам приходили и сообщили, что задержаны причастные к Вашему ограблению, знали, что Вы занимаетесь обналичкой?

     — Да, — ответил Доскоч.

     — И что это незаконно?

     — Что незаконно? — сказала Лясковская. — Я снимаю вопрос.

     — Вас попросили дать такие показания о конвертации для «Топ-Сервиса» валюты и указать, что Вы слышали мою фамилию, оперативные работники?

     — Нет, — сделав на секунду паузу и, казалось, слегка кивнув головой, сказал Доскоч.

     Он был в джемпере и брюках, но за счёт покосившегося плеча рукава и задранного нижнего края кофты выглядел немного растрёпанным.

     — Те деньги, которые у Вас отобрали, — это Ваши деньги: пятьдесят тысяч гривен?

     — Да… то есть нет, — сказал Доскоч.

     — Тютюна?

     — Да, — сказал Доскоч.

     — Или это Ваше предположение?

     — Да, — сказал Доскоч.

     — Можно ли сказать, что все Ваши показания Вы даёте на предположениях?

     — Да, на предположениях, — сказал Доскоч. — Я больше не буду отвечать на вопросы Шагина.

     — На каких предположениях?! — выкрикнула судья (по нормам УПК показания, даваемые на предположениях, не могли являться доказательствами).

     — Занесите в протокол! — сказал я.

     — Мы всё пишем, Шагин! — сказала судья. — Ещё вопросы? — Глядя из-под очков с еле видимой улыбкой, в которой было написано «что Вы ещё хотите, уже и так всё понятно», спрятанной за сжатыми губами и углубившимися краешками рта.

     Я сказал, что вопросов нет.

     — Идите, Доскоч, — сказала судья.

     — Если бы я знал, чтó тут, я бы не согласился, — сделав едва заметную паузу, — сюда приходить. — сказал Доскоч. Затем поправил на себе одежду и направился к выходу.

     — А если Вы ещё такое будете делать со свидетелем…

     — Какое, Ваша честь? — спросил я.

     — Садитесь, Шагин, — сказала Лясковская.

     Тишина начала наполняться звуками — казалось, зал кинотеатра выдохнул и вдохнул воздух. И Лясковская отпустила участников процесса на обед.

     После обеда на судебное заседание был приглашён зампредседателя правления банка «Украинский капитал» Радянский.

     Радянский пояснил, что не помнит, чтобы Тютюн рекомендовал ему какое-либо юридическое лицо для обмена крупной суммы денег на валюту. Фирма «Топ-Сервис» никогда не была клиентом банка «Украинский капитал», и в своей банковской деятельности он никогда не слышал об этой фирме. Узнал о ней, а также о фамилиях Шагин и Фиалковский из СМИ.

     В деле не было ни одного документа, которым или которыми можно было бы опровергнуть показания Радянского, что банк «Украинский капитал» никогда не занимался конвертацией валюты для ООО «Топ-Сервис». Ни платёжек, ни договоров, ни других финансовых бумаг. Очевидно, потому, что таких документов просто не существовало. Как и я никогда не слышал от Фиалковского, что в руководимом им предприятии ООО «Топ-Сервис» счёт находился в банке «Украинский капитал». Счёт предприятия ООО «Топ-Сервис» находился в УкрСоцБанке. И с 1990 года ООО «Топ-Сервис» не меняло банк обслуживания.

     А Доскоч давал показания, угодные правоохранительным органам. «Правокарательным», как их ещё называли подсудимые в клетке в своих показаниях. Какое бы из ведомств этих структур ни стояло за фабрикацией дела.

     И в показаниях Доскоча чётко прослеживалась линия криминалистов-фантастов. Если ООО «Топ-Сервис» под видом продукции экспортировало воздух, чтобы получить из бюджета НДС, то за этот воздух должна была приходить в валюте проплата, что через показания Доскоча, видимо, и хотели фабриканты этого дела показать суду.

     С начала 1990-х годов и врачи, и инженеры, и учителя младших классов — люди так называемых «умственных профессий» — нашли себе место в секторе теневой экономики. Создавали и содержали так называемые «говнянки» — фирмы-однодневки. Регистрировали предприятие, открывали в банке счёт или покупали по газете уже готовую фирму, в которой на доотчётный период становились директором. Получали предоплату за товары или услуги от предприятия, которому нужно было обналичить деньги (в основном это были госпредприятия, дерибанившие бюджетные средства).

     Эту предоплату, каких бы она ни была крупных размеров, по договорённости с банком снимали со счёта, один к одному, под, например, командировочные или зарплату — под то, на что разрешалось снимать наличные. И за минусом 2, 3, 5% наличные возвращали директору фирмы, сделавшему по безналу перечисление и чистую накладную с печатью, куда бы он мог вписать тот вид услуг, на который потратил деньги, который ему удобен.

     Так работали фирмы-обналички. Видимо, тем и занимались Доскоч с Тютюном и банком «Украинский капитал», в котором для удобства обналичивания и выдачи денег клиенту снимался офис без договора, под предлогом регистрации в будущем представительства иностранного банка.

     Обналичка являлась фиктивным предпринимательством и квалифицировалась как неуплата налогов.

     Фирма-однодневка существовала несколько месяцев, а потом директор увольнял сам себя, выбрасывая документы. На вопрос налоговой, если такой возникал, был ответ, что учредители его с должности директора сняли. И налоговые службы шли искать учредителей по их адресам. А те могли и не знать, что на их ФИО зарегистрирована фирма. Или отказываться от подписи.

     И за такую деятельность могли если не посадить, то устроить множество проблем. Возбудить уголовное дело, проводить обыски, допросы и другое.

     И Доскоч мог в обмен, чтобы его оставили в покое, дать любые нужные показания. Или чтобы ему беспрепятственно позволили заниматься своей обналичкой дальше.

     А его ограбление вполне могло было инсценировано им самим, в котором таким образом были уведены деньги Тютюна или клиента. Самим или с компаньонами.

     Фактом доказательства ограбления было его обращение в милицию. И вряд ли сам Тютюн или директор фирмы, разоривший таким образом бюджет, пошёл бы сам на себя писать заявление, что деньги были его предприятия и он их так отправил на «конверт».

     Всё это судья-профессионал по экономическим делам должна была видеть. Но вопрос оставался в том, захочет ли это видеть судья.

     Лясковская закрыла том дела, лежавший перед ней на столе, и распустила участников процесса, объявив перерыв до следующего судебного заседания.

     С начала судебного следствия прошло уже больше полугода. И за этот период времени было рассмотрено три эпизода из десяти, не включая эпизодов убийства Хвацкого и покушение на убийство и убийство Князева, которые мне не вменялись, но были объединены этим делом, как совершённые членами моей банды. Хотя и это было нарушение, так как организатор банды по закону отвечал за все преступления, совершённые членами этой банды.

     Тома дела были забиты материалами, которые, по сути, можно было сказать, ни о чём не свидетельствовали. Протоколами, что на месте преступления были обнаружены след и волос, — след кинолога, а волос собаки. Экспертизами, что бурые пятна на одежде были краской, а не соком, как утверждал арестованный. Процессуальными документами обысков жилых помещений, которые проводились громко, но халатно. Как говорил один подсудимый в клетке, исчезли украшения его жены, а на антресолях, потому что туда не заглядывали, не увидели патроны и нарезное охотничье ружьё, которое ему на временное хранение от детей дал сосед, пока не купит сейф. И другими материалами, которые Лясковская во многих случаях оглашала, зачитывая только название документа, перелистывая на следующий: «так, и здесь ничего нет». Но и такое оглашение требовало времени. В томах содержались показания свидетелей, которые ничего не видели, ничего не слышали и по тем или иным причинам не хотели являться в суд. Но, как отнесённые следствием к доказательствам, их показания также должны были оглашаться. Само дело состояло более чем из 150 томов. Но материалов, которые можно было бы отнести к доказательствам, без оценки, являются ли они таковыми, на пятнадцать человек подсудимых набиралось не более полутома. Видимо, это был очередной трюк следствия — давать в СМИ информацию, что дело состоит из более чем 100 томов, и опрошенных — более тысячи свидетелей.

     На майские праздники был сделан перерыв, и следующее судебное заседание началось с эпизода о нападении на Халтурину.

     В обвинительном заключении о мотиве совершения мною данного преступления было сказано буквально следующее:

     «Отдел тарифов и стоимости Киевской региональной таможни, который возглавляла Халтурина, осуществлял проверки по вопросам правильности применения ставок определения таможенной стоимости товаров и других предметов, сертификатов происхождения, начисления и уплаты налога. Шагину, как фактическому руководителю предприятий, в наименовании которых было словосочетание “Топ-Сервис”, была известна принципиальная позиция Халтуриной к этим проверкам…»

     И далее:

     «…поскольку данные относительно всех зарубежных партнёров в договорах, заключённых связанными хозяйственными обществами, которые в своём наименовании имели словосочетание “Топ-Сервис”, не соответствует действительности, и их заключение преследовало не деятельность в рамках закона, а незаконное возмещение НДС из бюджета, Шагин осознавал, что Халтурина при определении таможенной стоимости товара будет действовать в интересах государства, а также может выявить несоответствие действительности данных, которые указаны в соглашениях. Это, в свою очередь, препятствовало бы таможенному оформлению товара и поставило под угрозу возмещение НДС. Поэтому у него, как организатора и члена банды, возник преступный умысел на причинение ей телесных повреждений с целью запугивания её и временного устранения от исполнения служебных обязанностей…»

     Я снова был лишён Лясковской своего права давать показания в собственную защиту, в которых, как и раньше, я хотел сказать, что не являюсь руководителем всех предприятий со словосочетанием «Топ-Сервис», а был руководителем ООО «Топ-Сервис Восток» и президентом АОЗТ «Топ-Сервис». А кроме этого — что не понимаю, о каких данных всех зарубежных партнёров идёт речь и о каком несоответствии этих данных. А также, что не знал Халтурину лично и никогда не слышал о её профессиональной деятельности.

     Суд приступил к допросу подсудимого Старикова, к которому, по версии следствия, как к занявшему место руководителя банды после смерти Совенко, я, как организатор банды, обратился со своим умыслом. Только из обвинительного заключения было непонятно, что это было: просьба или заказ.

     Стариков сказал суду, что я никогда не обращался к нему с просьбами или заказами на устранение кого-либо или причинение телесных повреждений. Поскольку в первоначальных показаниях Старикова, которые, как он сообщил суду, он давал под пытками, писал под диктовку, а подтверждал под угрозами, не было данных, что я обращался к нему с умыслом, просьбой или заказом на причинение телесных повреждений, прокурор, давая понять суду, что Стариков давал показания добровольно, спросил у него, как тот может это объяснить. Стариков ответил, что объяснить он это может тем, что в деле также нет данных, что он по моему заказу организовал убийства Гетьмана и Щербаня, а также Листьева, по которым им были написаны явки с повинной.

     Поскольку у прокурора к Старикову вопросов больше не было, как не было вопросов и у других участников процесса, суд перешёл к допросу Гандрабуры.

     Гандрабура в своих показаниях пояснил, что в указанный период времени по просьбе Макарова для его знакомых, которые занимались привозом из-за рубежа и продажей в Украине импортных автомобилей, через специальную компьютерную программу установил адрес Халтуриной. И что больше по этому эпизоду он ничего не может добавить.

     Поэтому прокурор попросил суд огласить его первоначальные показания. «Какие из них?» — спросила судья, ибо показаний было много, они были разные и, можно сказать, на любой выбор. Прокурор начал смотреть свои записи. «Тогда давайте по порядку» — сказала судья.

     В первых показаниях в объяснительной Гандрабура сообщил, что он отрицает свою причастность в нападении на Халтурину.

     Прокурор посмотрел на Гандрабуру и, видимо, хотел спросить, почему тогда в суде он признаёт причастность. Но Гандрабура, не дожидаясь вопроса прокурора, сказал, что он и сейчас отрицает свою причастность к нападению на Халтурину.

     Во вторых показаниях — как свидетель — Гандрабура объяснил, что Стариков был директором автостанции, которая занималась ремонтом и продажей американских автомобилей и реализацией к ним автозапчастей, которые завозились и растаможивались через Киевскую региональную таможню, и что нападение на Халтурину нужно было Старикову.

     Не дожидаясь вопроса прокурора, Гандрабура сказал, что это он сделал такой вывод, поскольку посчитал, что Старикова можно отнести к знакомым Макарова. Прокурор посмотрел на Старикова, и Гандрабура сказал, что сейчас он так не считает. То есть адрес он устанавливал для знакомых Макарова, но последний не говорил, для кого именно. Стариков ответил прокурору, что не для него. И Маркун тут же начал мотать головой, смотря на прокурора. А Трофимов, сидя на скамейке, выставил большой палец кулака в сторону Вишневского, как будто предполагая, что сейчас прокурор будет опрашивать всех по очереди: не для него ли Макаров обращался к Гандрабуре за установлением адреса Халтуриной?

     — Так, дальше, — сказала Лясковская и огласила показания Гандрабуры, которые он давал в присутствии адвоката в РОВД в качестве подозреваемого, где он утверждал, что понимал: нападение на Халтурину нужно было «Топ-Сервису» и Шагину, которого лично он не знал, но неоднократно от Старикова и Маркуна слышал его фамилию как директора «Топ-Сервиса». Судья сделала себе пометку.

     Гандрабура, снова не дожидаясь вопроса прокурора, сказал, что в соседней комнате сидели оперá, которые его били. А в деле находятся медицинские справки о побоях. На вопрос прокурора, знал ли он, какого «Топ-Сервиса» директор, судья начала выдыхать, сжав губы. А Гандрабура сказал, что в суде узнал. «Как там?» — он посмотрел на меня.

     — Так, дальше, — сказала Лясковская, видимо, упреждая вопросы прокурора к Старикову и Маркуну. И огласила четвёртые показания Гандрабуры в СИЗО-13 в присутствии адвоката. Что он для знакомых Макарова устанавливал адрес Халтуриной, но ранее вместо фамилии Макаров, как ему сказал делать последний, называл фамилию Шагин.

     Прокурор начал задавать вопросы Гандрабуре, а судья сказала:

     — Так, давайте сформулируем покороче, Гандрабура. Вы поддерживаете все показания, данные на следствии, которые совпадают с Вашими показаниями в суде, так?

     — Да, — ответил Гандрабура, — что я не принимал участия в организации нападения на Халтурину, а по просьбе Макарова, для его знакомых, установил её домашний адрес.

     Лясковская посмотрела на секретаря, которая склонилась над протоколом, закончила писать и подняла голову. После чего судья объявила обеденный перерыв.

     Поскольку нападавшими на Халтурину числились два не установленных следствием лица, которые, по версии обвинения, по указанию Старикова нанесли ей два колотых ножевых ранения в область поясницы и скрылись с места преступления, и, соответственно, они не могли быть вызваны в суд для дачи показаний о мотивах и обстоятельствах нападения, а свидетели в этот день в подтверждение моего мотива вызваны не были — суд приступил к оглашению других доказательств по этому эпизоду — экспортных контрактов, таможенных деклараций, дополнительных соглашений и счёт-фактур предприятия ООО «Топ-Сервис», из которых ничего не следовало, кроме того, что предприятие вело хоздеятельность и отправляло грузы на экспорт.

     Но при ознакомлении с делом я и мой адвокат обратили внимание, что документы на оформление партии груза, первоначально на таможне следовавшие пакет за пакетом, были подшиты в том дела вперемешку — к примеру, экспортному контракту с допсоглашением не соответствовала таможенная декларация или отсутствовала справка об индикативной стоимости товара. Или отсутствовал корешок об оплате таможенного сбора.

     Закончив оглашение в пять часов вечера, Лясковская объявила перерыв до девяти утра следующего дня.

     Следующее судебное заседание началось без задержки, за исключением того, что свидетель обвинения не явился или опаздывал, и Лясковская монотонно продолжала оглашать документы, подлежавшие оглашению. Холод сменился прохладой, прохлада — духотой. Прокурор поменял форму на гражданскую одежду — джинсы и рубашку — и сидел за белым, круглым кофейным столиком, то облокотившись на локоть, то откинувшись назад с вытянутыми под столом вперёд ногами.

     Члены суда также перешли на летнюю форму одежды. Женщины — судебные заседатели — облачились в летние платья. Мужчины — судья и третий заседатель — в рубашки с коротким рукавом. Лясковская надевала то брюки и блузку, то юбку и фланельку, то длинное цветастое платье с кушаком, широкими рукавами и бантом. И, как отметили некоторые подсудимые в клетке, поглядывавшие на видневшиеся из-под стола её ноги, в свои сорок лет выглядела довольно привлекательно.

     — Пойдите посмотрите, не пришёл ли свидетель, — сказала судья секретарю, и та направилась к выходу из зала.

     Через некоторое время она вернулась с громоздким, немного неуклюжим мужчиной лет сорока пяти или пятидесяти, в белой рубашке и чёрных брюках, с заметно полысевшей головой.

     — Давайте Ваш паспорт, — сказала ему Лясковская.

     Но мужчина, казалось, её не слышал. Он молча осмотрелся по сторонам, а потом впритык уставился на прокурора, который сейчас подобрал ноги, и под его взглядом медленно выпрямил осанку. А потом громким, грозным голосом, почти срывающимся на рёв, не отводя глаз от прокурора, медленно произнёс:

     — Это кто? Я вас спрашиваю: кто это? — и стал оглядывать сидящих за столом на сцене членов суда. — А кто Вы? — посмотрел он на Лясковскую, которая отодвинулась на стуле назад то ли для того, чтобы встать, то ли потому, что инстинктивно сохраняла безопасную дистанцию. И как только приготовилась ему что-то сказать, он быстро отвёл от неё взгляд, повернувшись корпусом груди к клетке. И таким же голосом, срывающимся на рёв, с расстановкой произнёс:

     — Где Шагин?

     Я встал со своего места, подошёл вплотную к решётке, поздоровался и сказал, что Шагин — это я.

     И мужчину, что называется, начало типать. Он начал говорить, но было видно, что у него нарушилась артикуляция.

     — Меня, полковника, боевого офицера, восемнадцать часов продержали в прокуратуре, трясли передо мной наручниками и рассказывали, что он, — он кивнул на меня, — поставил меня на мою должность!

     — Так, успокойтесь, свидетель, — сказала ему Лясковская. Но он, казалось, её не слышал. Молча осмотрел зал и присутствующих. А потом спросил у Лясковской:

     — Кто Вы? А это кто? — посмотрел на заседателей. А потом снова на прокурора: — Кто это?

     — Я сейчас распоряжусь Вас вывести из зала! — стала поднимать голос Лясковская.

     — Это что — суд? — мужчина её не слышал.

     — Да он меня не слышит! — сказала Лясковская.

     — А это что — прокурор? Вы хоть оденьтесь, как прокурор! А Вы, что ли, судья?

     — Что Вы себе позволяете?

     Но Лясковская недоговорила фразу — мужчину начало трясти. На лбу у него выступил пот, который он вытирал тыльной стороной ладони.

     — Пожалуйста, успокойтесь, свидетель, — сказала Лясковская. Потом, добавив для окружающих: — Да он же болен!

     — Да, у меня контузия, — сказал мужчина и продолжил вытирать пот (начальник Киевской региональной таможни был «афганцем», и практически все руководящие должности его ведомства занимали его друзья или знакомые по военной службе).

     — Так, успокоились? Давайте паспорт. Ярамцев?

     — Да, — ответил свидетель и протянул Лясковской паспорт.

     Свидетель Ярамцев в судебном заседании пояснил, что после ранения Халтуриной он временно исполнял её обязанности — начальника отдела платежей Киевской региональной таможни. В этот период следственными органами была проведена выемка документов, относящихся к работе отдела, однако без его участия.

     Ознакомившись в зале судебного заседания с отдельными документами, которые ранее были изъяты на КРТ, Ярамцев пояснил:

     — Когда мне показывали в прокуратуре эти документы, их было больше — видны следы степлера. Кто и зачем их вырвал, не знаю… предъявленные документы перетасованы… к некоторым справкам нет данных о стоимости и других документов. Кто-то поработал с архивом. Не может быть, чтобы при подписании справок к ним не был приложен весь необходимый пакет документов. Одна из версий, о которой мне говорили в прокуратуре, — это Халтурину подрезали для того, чтобы на её место поставить меня и через меня провести какую-то партию товара. Почему тогда следствие не поднимало документы за периоды, предшествующие её ранению и после, за период деятельности «Топ-Сервис», а только за период временного исполнения мною обязанностей начальника отдела? Ещё раз подчеркиваю, что приобщённые к делу документы пересортированы. Многие отсутствуют, изъяты. Кто-то с ними провёл определённую работу.

     У участников процесса к Ярамцеву вопросов не оказалось. На мой вопрос он ответил, что работа инспекторов с брокерами происходила бесконтактным образом. Оформление грузов могло состояться только после проверки инспектором полного комплекта документов. На работу инспекторов начальник отдела тарифов и стоимостей, кем являлась Халтурина, не влиял.

     Лясковская посмотрела на меня, как будто поморщила нос от моей некомпетентности в том, что судом не рассматривается вопрос об оформлении таможенными инспекторами грузов и прямое влияние Халтуриной на оформление грузов. Шёл вопрос о её принципиальной позиции при определении таможенной стоимости товара.

     Но тогда возникал вопрос: каким же воздухом под видом товара для фиктивного возмещения НДС торговало ООО «Топ-Сервис«, покупая этот товар-воздух у не осуществляющей хоздеятельность «Стар Блюз» и продавая несуществующей фирме «Невский ветер»?

     Значит, всё-таки грузы были? И сейчас стоял вопрос об определении их таможенной стоимости. Экономические дела — это был конёк Лясковской, и мне ничего не оставалось, как только сделать смущённый вид собственной некомпетентности и сесть на место.

     — Всё, — то ли спросила, то ли сказала Лясковская, положив две руки на том дела, и отпустила Ярамцева.

     После Ярамцева было допрошено ещё три свидетеля: Кондратович, Бондарь и Гришина.

     Кондратович возглавляла таможенный отдел в ООО «Топ-Сервис», Бондарь и Гришина являлись таможенными брокерами этого отдела.

     Кондратович пояснила суду, что Бондарь занималась таможенным оформлением железнодорожных грузов, а Гришина — грузами, перевозимыми автомобильным транспортом. И что у её подчинённых каких-либо проблем с оформлением грузов на Киевской региональной таможне не было.

     Бондарь и Гришина пояснили суду о том, что перед тем, как готовить документы для оформления того или иного товара на экспорт, по компьютерной программе «таможня» смотрели на текущий период таможенную стоимость того или иного товара, которая у отправляемых грузов ООО «Топ-Сервис» была выше установленной ценовой планки.

     С Халтуриной Бондарь и Гришина знакомы не были, как и с другими работниками её отдела.

     Контракт и счёт-фактура на отправляемую партию товара передавались в окошко, и если цена товара в документах не была ниже его таможенной стоимости, то отдел тарифов и цен выдавал справку, необходимую для последующего оформления грузов и оплаты 0,15% таможенного сбора с оформляемой партии товара.

     На следующее заседание была вызвана сама Халтурина.

     Она отдала Лясковской паспорт, и судья спросила её, знает ли она кого-нибудь из подсудимых в клетке. Халтурина оглядела находящихся в клетке и сказала, что не знает.

     После этого она рассказала о своих обязанностях начальника отдела тарифов и стоимостей, в которые входили контроль и общее руководство отделом. С таможенными брокерами фирм (это были если не десятки тысяч, то тысячи фирм, оформляющих грузы на КРТ) работали её подчинённые, функции которых заключались в том, чтобы сравнивать цену в экспортном контракте, допсоглашении, счёт-фактуре с ценой, установленной в таблице. И если цена товара в контракте была не ниже цены товара в таблице, то выдавалась справка для последующего оформления грузов и оплаты 0,15% таможенного сбора.

     После этого Лясковской было предложено Халтуриной рассказать об обстоятельствах нападения на неё. Но как только та начала говорить, с заднего ряда в клетке послышались шум, приглушённые голоса, а потом голос: «Да, аккуратней ты!» и сопение Трофимова, давящего смех, и общее ёрзание тел. Подсудимые Маркун и Моисеенко делили коноплю. Лясковская прервала Халтурину и посмотрела на подсудимых. Но те, как говорится, уже были как зайчики — робкие и чуткие под её взглядом. Лясковская осматривала подсудимых, и Трофимов выставил большой палец кулака правой руки, лежавшей на его колене, в сторону рядом сидящего Вишневского, который почти дремал, опустив подбородок на грудь.

     — Встаньте, Вишневский, — сказала Лясковская, и Маркун слегка подтолкнул его локтем в бок. Маркун всегда старался быть полезным, в том числе и Лясковской, которая, например, обращаясь к начальнику конвоя с просьбой вовремя закончить обед или не опоздать с доставкой подсудимых на следующее слушание, смотрела на Маркуна, как будто обращаясь к нему для организации этого вопроса.

     Вишневский встал и спросил:

     — Что?

     — Я удаляю Вас из зала до конца слушания, — сказала ему Лясковская.

     Начальник конвоя двинулся к двери в клетку — надеть на руки Вишневского наручники и вывести его в машину, где тот ожидал бы окончания суда. Вишневский встал со скамейки, забрал подушечку и, двинувшись к решётке двери клетки подать руки для наручников, громко сказал, не отрывая глаз от пола:

     — Тогда пошла ты на хуй!

     — Что Вы сказали, Вишневский? — спросила Лясковская.

     — Что слышала! — так же, не отрывая глаз от пола, но уже находясь спиной, подав руки через решётку клетки для наручников, сказал Вишневский. Его вывели из зала, и Лясковская, сделав вид, как будто покрутила пальцем у виска, сказала Халтуриной:

     — Продолжайте.

     Халтурина сказала, что, находясь на лестничной площадке, перед тем как открыть дверь, почувствовала два толчка в область поясницы. Находясь уже в квартире, она обнаружила кровь. И её муж вызвал скорую помощь. Нападавших она не видела.

     Далее Халтурина отвечала на вопросы прокурора. Она пояснила, что никаких конфликтных ситуаций в тот период не было. Она не помнит, чтобы кто-то обращался к ней с проблемными вопросами определения таможенной стоимости. Если бы такие вопросы и возникали, то они решались бы в рабочем порядке. Компания «Топ-Сервис» ей известна. Брокерские обязанности в пользу данного предприятия в этот период исполняла бывший работник отдела стоимости КРТ Гришина, которая знала порядок работы, и никаких нарушений, связанных с деятельностью фирмы «Топ-Сервис», не допускалось.

     Потом были оглашены показания Халтуриной на предварительном следствии по этому делу. И показания за два года до этого, данные ею после нападения.

     «В 1998 году наш отдел проводил операции с ООО “Топ–Сервис” о стоимости продуктов питания, отправляемых на экспорт. Фамилию Шагин слышу впервые. Конфликтных ситуаций с предприятием “Топ Сервис” у меня не возникало…»

     «От представителей “Топ-Сервисa” угроз в мой адрес не поступало. Споров и конфликтов не было. Фамилии Шагин и Фиалковский мне не известны. Их не знала…»

     «В адрес сотрудников нашего отдела поступали угрозы, но это было при определении таможенной стоимости при импорте товаров. Всегда были недовольные высокой ценой при начислении акцизов…»

     После этого участникам процесса было предложено задавать Халтуриной вопросы. Я сказал, что у меня есть вопросы.

     — Спрашивайте, Шагин, — сказала Лясковская.

     Я спросил у Халтуриной, входило ли в обязанности её отдела проверять существование зарубежных фирм, куда осуществлялся экспорт.

     Вопрос, очевидно, был настолько глупый, что Лясковская, посмотрев на меня, открыто поморщила нос. Но вопрос не сняла.

     — Мы не могли этим заниматься — у нас полномочий таких не было и механизмов тоже, — ответила Халтурина.

     — Мог ли Ваш отдел влиять на ценовую политику экспортных предприятий? — спросил я.

     Лясковская к тому, что поморщила нос, сделала ещё и круглые глаза. Однако вопрос не сняла.

     — Никоим образом, — ответила Халтурина.

     — Тогда можно ли сделать вывод из всего Вами сказанного в суде, — спросил я, — что, в отличие от оформления импорта, где таможенная стоимость определяла сумму НДС и акциза, подлежащего оплате на ввозимый товар, при экспорте продукции служила только для начисления с этой установленной стоимости формального платежа, кассового сбора 0,15% за услуги работы таможни? А отдел тарифов и цен никак не мог повлиять на условия и исполнение экспортных договоров.

     Лясковская сделала круглые глаза, сморщила нос, открыла рот, и лоб её покрылся морщинами.

     — Сядьте, Шагин, — сказала она. — Вы ничего не понимаете. — И протянула Халтуриной паспорт.

     — Шагин говорит всё правильно, — сказала Халтурина, взяла паспорт и вышла из зала.

     Лясковская посмотрела вверх на окошки в зале кинотеатра, где должен был располагаться проектор. И на сегодня распустила судебный процесс.

     Задуманное обвинение было понятно: где был несуществующий товар, покупаемый ООО «Топ-Сервис» у не ведущей хоздеятельность «Стар Блюз» и продаваемый для фиктивного возмещения НДС на экспорт несуществующей российской фирме «Невский ветер», и где была конвертация валюты для фиктивной оплаты контрактов, там непременно должна была быть таможня с её работником, препятствующим этой схеме, на которого совершено нападение.

     Фактически же из заключительной фразы потерпевшей Халтуриной «Шагин говорит всё правильно» следовало то, что отдел, который возглавляла Халтурина, в частности по экспорту продукции ООО «Топ-Сервис», занимался только тем, что контролировал правильность начисления 0,15% таможенного сбора, равного примерно 50 долларов с машины товара, чтобы эта сумма не оказалась меньше на ручки, резинки, карандаши и другие необходимые аксессуары для работников, таможенных инспекторов и работы таможни. При импорте же продукции ситуация обстояла по-другому, поскольку на ценовую планку таможенной стоимости за исключением 0,15% таможенного сбора впоследствии начислялись НДС и акциз, который мог доходить до 100% и больше на отдельные группы товаров. Поэтому компании, занимающиеся импортом, и частные лица были заинтересованы в как можно наинизшей планке таможенной стоимости. Потому и поступали угрозы сотрудникам отдела, о чём говорила Халтурина. И, возможно, это была месть клиента, которому за купленный подержанный «Мерседес» пришлось, например, заплатить ещё две его стоимости.

     Хотя показания Гандрабуры в суде относительно установления места жительства Халтуриной для знакомых Макарова, занимавшихся завозом импортных авто, также вполне могли быть им выдуманы, поскольку изо всех ранее данных им показаний — правдивых, частично правдивых и вымышленных по требованию работников МВД — ему сейчас приходилось подбирать и строить одну более или менее прямую линию, чтобы одни показания не опровергали другие. То есть он мог и не устанавливать адрес Халтуриной, а это ему навязали в начале следствия. Так же, как к одной квартирной краже ещё девять, когда отказываться возможно только от восьми при случайном совпадении способа проникновения в квартиру.

     А эпизод Халтуриной, совершённый не установленными следствием лицами, мог быть и банальным ограблением, ныне квалифицированным как нападение, не состоявшимся по какой-либо из причин или сокрытым потерпевшей стороной от следствия, поскольку работа при определении таможенной стоимости на импорт была денежной...

     Но сейчас, судя по поведению Лясковской, было понятно, что как профессионал по экономическим делам она этого не видит. Или, поглядывая на окошки проектора, делает вид, демонстрирует, что не видит. Как было на самом деле, мне, видимо, ещё предстояло узнать.

     На обратном пути в СИЗО Трофимов не оставлял меня в покое с тем, как он по технике убрал с суда Вишневского.

     — Нахуя?! — спросил я.

     Потому что впереди был эпизод Подмогильного, и его показания могли иметь существенное значение, если, конечно, Вишневский не передумает не разговаривать ни с кем.

     — Нахуя он тебе нужен? — сказал Лёня. — Всё и так понятно.

     Понятно было многое — и мне, и адвокатам, и присутствующим в зале. И в каждом судебном заседании открывались всё новые и новые факты, свидетельствующие о фабрикации уголовного дела. Понятно было многое. Но только не было понятно, каким будет приговор.

     На следующее утро подсудимых доставили в зал. Лясковская проверила наличие адвокатов. Но вместо того, чтобы огласить рассмотрение следующего эпизода, которым в порядке очерёдности было покушение на убийство Подмогильного, она приступила к оглашению постановления суда.

     — Поскольку судебное слушание, — начала зачитывать Лясковская, — постоянно посещает человек, который, согласно его словам, по поручению гражданина Шагина записывал на магнитофонную ленту слушание, эта личность не реагировала на неоднократные замечания председательствующей судьи в отношении этого, более того, этот человек имеет при себе пистолет…

     Лясковская читала очень быстро, как будто пытаясь убежать от собственной совести. А фразу «по поручению гражданина Шагина» почти проглотила. Я сидел молча и впитывал каждое слово. Подсудимые и адвокаты оглядывали зал, в котором, кроме десяти вооружённых охранников и небольшого количества родственников подсудимых, постоянно посещавших процесс, никого не было.

     — …суд, принимая во внимание количество и тяжесть обвинений, — продолжала Лясковская, — с целью избежания разглашения показаний свидетелей, жертв и потерпевших и для того, чтобы сохранить безопасность участников процесса, в соответствии с рекомендациями параграфа 6 резолюции № 10 Пленума Верховного Суда Украины от 18 июня 1999 года «О применении закона “О государственной защите судей, работников судов и правоохранительных органов и участников судебного процесса”», статьи 7 и статьи 16 Закона Украины «Об обеспечении безопасности лиц, принимающих участие в уголовном судопроизводстве» решил, — Лясковская ещё ускорила темп, почти зажевав последнюю фразу, — проводить слушания по уголовному делу против Шагина И.И. и других без посторонних.

     Даже в постановлении суда значилось «против Шагина и других», как будто эти «другие» были виртуальными безликими существами.

     Судья дочитала постановление и попросила слушателей удалиться из зала. Как ни странно, присутствующие в зале сохраняли спокойствие. Не было шума восклицаний и выкриков — как будто тишиной выражая презрение к происходящему, посетители начали медленно выходить из зала. Оля ещё некоторое время стояла и махала рукой, пока охранник не закрыл занавес прохода.

     Судя по их лицам, подсудимые в клетке восприняли это как уже состоявшийся приговор.

     — Ты видишь, что происходит? Вот точно так же меня судили и в прошлый раз, — сказал Леонид, пыхтя и широко открывая глаза, поглядывая на своего адвоката, как будто показывая ей своим внешним видом, что всё ещё решает, на чьей он стороне. Как говорил Маркун, адвокат Трофимову был предоставлен лично генералом Опанасенко.

     Пока посетители выходили из зала, ко мне подошёл Владимир Тимофеевич и сказал, что нужно будет заявлять отвод судье. И чтобы я ходатайствовал об объявлении перерыва для подготовки заявления об отводе.

     Когда слушатели покинули зал, мною было заявлено такое ходатайство, и его поддержали все участники процесса, кроме прокурора. Лясковская сделала перерыв на один день.

     Когда адвокаты уходили из зала, Марина — толстая женщина лет тридцати — подошла к клетке, негромко сказала Леониду, что всё будет хорошо, также сказала «иди сюда, мой дорогой», поцеловала через решётку его в щёчку, улыбаясь, сделала несколько шагов назад и помахала рукой. И направилась к выходу из зала. Маркун говорил, что Марина — любовница генерала Опанасенко.

     На следующий день меня посетил адвокат, и я в камере подготовил заявление об отводе Лясковской.

     Суть заявления заключалась в том, что, так как по нормам УПК закрытый суд может проводиться только по делам об изнасилованиях или в которых рассматриваются дела, составляющие государственную тайну, а закрыв суд от посетителей, Лясковская нарушила «Конвенцию о защите прав человека», по которой присутствующие на слушаниях являются контролирующим органом для отправления правосудия, то на этом основании я заявляю судье отвод.

     Также я написал жалобу по этому поводу на имя председателя Апелляционного суда г. Киева.

     А также — заявления в прокуратуру, МВД и СБУ с просьбой установить и допросить неустановленное лицо, которое якобы по моему указанию записывало судебный процесс и имело при себе пистолет. Утром следующего дня, перед выездом на суд я отдал жалобу и заявление корпусному для отправки спецчастью СИЗО в указанные органы.

     В начале судебного заседания, на которое подсудимые ехали без особого энтузиазма, помимо того, что лишённые справедливости процесса, состоящей в его открытости для посетителей, но ещё и возможности, не имея свиданий, видеть своих родных и близких в кинотеатре, в зале суда я огласил заявление об отводе Лясковской и передал его для приобщения к материалам судебного следствия. Лясковская выслушала отвод. Суд в полном составе удалился в совещательную комнату, которая, видимо, находилась в фойе кинотеатра. Через несколько минут члены суда, судьи и судебные заседатели вернулись в зал, по пути продолжая разговаривать о чём-то своём. Заняли на сцене свои места. Лясковская огласила решение о том, что не принимает отвод на основании его необоснованности, и продолжила судебный процесс уже в закрытом слушании с исследованием доказательств по следующему эпизоду — покушению на убийство Подмогильного.

     Мотив, побудивший меня к совершению этого преступления, в обвинительном заключении был изложен буквально следующим образом:

     — Требование главы Жовтневой районной государственной администрации о перерегистрации ООО «Топ-Сервис» в другой район и несогласие с этим директора этой компании Фиалковского.

     — Нежелание руководства ООО «Топ-Сервис» исполнять договорённости с главой Жовтневой РГА об отчислении в её адрес части возмещённого НДС.

     — Регистрация Шагиным ЗАО «Топ-Сервис Большевик Пак» в Жовтневом районе с целью избежать оснований для перерегистрации ООО «Топ-Сервис» и исполнения ранее достигнутого соглашения о предоставлении ООО «Топ-Сервис» РГА Жовтневого района беспроцентной ссуды на социальные нужды района.

     — Негативное отношение Подмогильного к регистрации ЗАО «Топ-Сервис Большевик Пак» и недовольство действиями директора завода «Большевик» Решетова, сдавшего в аренду цех № 10 этому предприятию, что могло оставить без работы рабочих завода.

     — Требования Подмогильного к начальнику налоговой инспекции Жовтневого района при возмещении ООО «Топ-Сервис» НДС проверять всю цепочку поставщиков.

     — Создание Подмогильным своими действиями препятствий сети предприятий «Топ-Сервис», которую возглавлял Шагин.

     В связи с чем у последнего возник умысел на убийство Подмогильного, которое он поручил организовать руководителю банды Старикову.

     Помимо того, что мотив был написан запутанно, он был написан настолько многосложно, что создавалось впечатление, будто это сделано в надежде, что хоть что-то как-то случайно найдёт подтверждение.

     Сам же мотив, если бы он существовал, доказывал бы незаконную деятельность самого Подмогильного, связанную по меньшей мере с вымогательством и препятствованием предпринимательской деятельности. Поэтому радовало то, что, доказывая свою невиновность, Подмогильный будет подтверждать отсутствие у меня мотива на его убийство.

     Я снова был лишён Лясковской права давать показания в свою защиту во время рассмотрения вменяемого мне очередного преступления, в которых я хотел сказать, что никогда не связывал должность главы районной державной администрации с фамилией и именем Подмогильного. С последним я не был знаком и никогда не слышал о его, в том числе какой-либо профессиональной, деятельности. Не занимался регистрацией ЗАО «Топ-Сервис Большевик Пак» и не руководил сетью предприятий «Топ-Сервис», документы существования которой в деле отсутствовали. И, соответственно, мой адвокат и другие участники процесса были лишены возможности задавать мне вопросы по моим показаниям.

     Такой порядок исследования доказательств «шиворот-навыворот» от норм УПК, возможно, судьёй Лясковской, а может быть, и теми, кто находился выше, в проекторской зала кинотеатра, был задуман не случайно.

     Это могло позволить оградить всех участников процесса, в том числе и прокурора, от случайной возможности, задавая мне вопросы, положить ещё больше доказательств моей невиновности и свидетельств фабрикации дела в протокол.

     А помимо этого прилюдно чесать дворового пса — правда, это уже происходило на заднем дворе — на предмет блох против шерсти, который — кто как не он — покрал всех курей, в надежде, что он не сдержится и цапнет за руку, показав свое истинное волчье лицо. И после этого с чистой совестью и незапятнанной честью отправить его на живодёрню.

     Минуя меня, по версии следствия — главного виновного в покушении на убийство Подмогильного, его заказчика, — суд приступил к допросу Старикова.

     Стариков сообщил суду, что он не имеет отношения к покушению на убийство Подмогильного. Что Шагин не предлагал ему убивать Подмогильного и не платил за убийство деньги. Сам он Подмогильного не знал. Когда Макаров в период конца 1998-го — начала 1999-го года отправлял его в офис фирмы «Топ-Сервис» к Шагину за данью, — Лясковская взяла ручку, и Стариков поправился, — что в здании на Гайдара, 6, то конкретно, какой фирмы «Топ-Сервис» там был офис, он не знал. Уплачивая дань, Шагин говорил, что сумма не вся, а меньше, поскольку глава Жовтневой администрации поставил вопрос о переводе фирмы в другой район. И поэтому все счета закрыты. Но так это или нет, он не знал. Он деньги не считал — отдавал Макарову. Макаров говорил, что сам выяснит у Вовочки (так он называл Фиалковского), так это или нет. Что он, Стариков, не связывал главу Жовтневой администрации с человеком по фамилии Подмогильный.

     Поскольку показания Старикова в суде по смыслу совпадали с моими первыми и единственными показаниями, видимо, для опровержения моих показаний и показаний Старикова в суде прокурор приступил к оглашению показаний Старикова, данных им на следствии, то есть до его допросов в СИЗО в присутствии адвоката, поскольку показания, данные им в СИЗО в присутствии адвоката, совпадали с его показаниями в суде.

     Из протокола допроса свидетеля Старикова от 3 мая 2000 года по эпизоду покушения на убийство Подмогильного:

     «В середине февраля 1999 года Шагин предложил передать запечатанный конверт Маркуну, а затем передумал и попросил передать Маркуну, чтобы тот подъехал к нему в офис, а мне предложил уехать отдохнуть в Чехию. Когда вернулся, то узнал от Маркуна и Гандрабуры, что нужно найти исполнителя убийства Подмогильного…

     …при мне Маркун и Гандрабура несколько раз вели разговоры по организации убийства Подмогильного…

     …мне позвонил или Маркун, или Гандрабура, и сообщил, что задание выполнено. При встрече на СТО рассказали об обстоятельствах…

     …на следующий день узнали, что Подмогильный остался жив. Далее с промежутками времени Шагин дал мне за убийство Подмогильного 10 тысяч долларов… Расчёт со мной деньгами производился у Шагина на фирме…»

     Прокурор спросил у Старикова, как он может объяснить эти показания. Стариков сказал, что именно это ему вбивали в голову на протяжении двенадцати суток в Московском РОВД, подвешивали на лом, выламывали пальцы, о чём он уже раньше давал показания суду. Он подтверждал следователю в присутствии оперóв то, что от него хотели сотрудники милиции.

     Прокурор попросил огласить очную ставку Шагина — Старикова от 4 мая 2000 года (в качестве свидетелей), проводимую прокурором Иванцом с его протокола допроса или явки с повинной, когда Стариков подтверждал зачитываемое прокурором кивком головы.

     На вопрос следователя (прокурора Иванца) об обстоятельствах, связанных с убийством Подмогильного, Стариков пояснил:

     «В начале февраля 1999 года мне позвонил Шагин, и мы встретились с ним на фирме. В ходе разговора Шагин предложил мне убить Подмогильного, так как последний мешает ему работать. Шагин передал мне вырезку из газеты с фото Подмогильного. Срок совершения убийства Шагин не называл. Я поехал на Оранжерейную на СТО, где рассказал Маркуну и Гандрабуре о разговоре с Шагиным. Сказал им, что тот заказал убить Подмогильного.

     Со слов Шагина, я какого-либо участия принимать в этом не должен. Вопросом, где лучше совершить убийство, занимался Гандрабура. Через несколько дней я отпросился у Шагина уехать в Чехию...

     …По приезде из Чехии я узнал от Маркуна об оплате за выполнение заказа на убийство Подмогильного — обещал заплатить 20 тысяч долларов…

     …В день покушения на убийство Подмогильного — 13 апреля 1999 года, — узнав от Маркуна и Гандрабуры подробности совершения покушения, поехал на “Топ-Сервис”, где всё рассказал Шагину…

     …В этот же день была оплата… Шагин вручил пачку денег по 100 долларов. С ними уехал на СТО. Об исполнителях я Шагину не говорил…

     …На следующий день вечером встретился с Маркуном, от него узнал, что у него была встреча с Шагиным, от которого узнал, что Подмогильный остался жив. Шагин ему сказал, что работа не сделана, а деньги уплачены…»

     Вторые показания Старикова от первых в числе другого отличались тем, что теперь не Маркун получил от меня заказ на убийство Подмогильного, а он, Стариков. И не за 10 тысяч долларов, как он говорил (давал показания) раньше, а уже за 20. И расчёт был не частично, как он писал до этого, а сразу полностью.

     На вопрос прокурора, откуда такие показания, Стариков ответил, что перед очной ставкой с Шагиным оперативные работники завели его в одну комнату с Маркуном, чтобы не было путаницы в показаниях, согласовать, «как садить», сказал Стариков, Шагина. Прокурор попросил огласить третьи показания Старикова, данные им в ИВС, в присутствии адвоката. Судья несколько раз перелистывала том, переспрашивала у прокурора номера листов. А потом сказала, что листы этого протокола допроса вырваны, развернув том и показав присутствующим, видимо, остатки корешков от вырванных страниц с боков нитей прошивки (как будто присутствующие с этого расстояния могли что-то видеть). А также добавила, что с этого места том перенумерован: старая карандашная нумерация стёрта, а поверх неё написана новая (ни один том, как этого требовал закон, не был пронумерован ручкой).

     — Вот где собака порылась, — с ехидным лицом громко сказал из клетки Маркун, вероятно, демонстрируя окружающим доброе расположение к нему Лясковской.

     — Мы знаем, Маркун, кто там порылся, — скорчив гримасу, сказала ему Лясковская.

     После этого она спросила у адвокатов, были ли листы. Владимир Тимофеевич — видимо, опасаясь, что сейчас кто-нибудь встанет и скажет, что вырвал листы по его, Владимира Тимофеевича, поручению, — посмотрел свои записи и сказал Лясковской, что, когда он знакомился с делом, протокол допроса Старикова, о котором идёт речь, в деле был, и именно под той нумерацией страниц, о которой говорит прокурор. Это также подтвердили и другие адвокаты. Лясковская сделала перерыв на один день и распустила участников процесса.

     На следующий день дежурный от Маркуна (который, видимо, был у адвоката или в кабинетах оперативников — что за ним если не водилось, то замечалось, когда он вдруг из ниоткуда появлялся в коридоре следственного корпуса, выводной Коля раздражённо говорил выглядывавшим из кабинетов «закройте дверь», а Маркун, увидев знакомое лицо, расплываясь в улыбке и застенчиво опуская глаза, добавлял «я по своим делам») передал мне газету, в которой снова была статья с комментариями работников прокуратуры о ходе судебного следствия, и уже как об установленном факте о совершённых мной преступлениях, заканчивающаяся словами «…подсудимые в клетке…», как будто намекая на меня, так как более ни о каких подсудимых в статье не шла речь, «…ещё не один раз заставят понервничать судью…»

     В начале следующего судебного заседания я огласил заявление и копию для приобщения к протоколу о том, что журналисты и работники прокуратуры разглашают данные судебного следствия, а инцидент с вырванными из тома листами связываю именно с действиями прокурора и прокурорских работников, любыми способами старающимися — не мытьём, так катаньем — повлиять и склонить мнение суда на свою сторону.

     — Шагин, мы не можем влиять на журналистов, — сказала Лясковская.

     А прокурор тут же заявил ходатайство о приобщении вместо вырванных листов оригинала протокола допроса Старикова в ИВС в присутствии адвоката ксерокопии этого протокола. И все участники процесса вместе со Стариковым поддержали это ходатайство.

     Лясковская взяла у прокурора листы и сказала, что на будущее всех предупреждает: в прокуратуре имеется полная копия дела.

     После чего прокурор попросил огласить протокол допроса Старикова в ИВС в присутствии адвоката.

     Протокол допроса содержал его показания о том, что он подтверждает все ранее данные им показания о том, что все преступления ему заказывал Шагин.

     На вопрос прокурора, как Стариков может это объяснить, тот ответил, что он в ИВС делал то, что от него хотели оперативные работники. А адвокат был ими же навязан его жене, от которого по приезде в СИЗО он сразу отказался и дал показания, которые полностью совпадают с его показаниями в суде.

     Можно было к этому ещё добавить, что, по обвинительному заключению, не все преступления Старикову заказал Шагин. По убийству Хвацкого был другой заказчик. Но защита Старикова, видимо, подразумевала, что это видит судья.

     Поскольку к Старикову больше вопросов не было, суд приступил к допросу Гандрабуры, который сообщил, что по просьбе Макарова устанавливал домашний адрес Подмогильного. И что всё остальное — то, что присутствует в его протоколах допросов на предварительном следствии за исключением его показаний в СИЗО в присутствии адвоката, которые полностью совпадают с его показаниями в суде, — ему навязали разными способами сотрудники милиции. Как и то, что он на «БМВ» чёрного цвета привёз Вишневского на место преступления, потом увёз его с места преступления, во время движения по мосту сбавил скорость и с правого ряда через боковое окно пассажира выкинул в Днепр пистолет. А «БМВ» вместе со Стариковым и Маркуном разобрал на запчасти, а корпус распилил на куски (ни пистолета в Днепре, ни кусков распиленного «БМВ» обнаружено не было).

     Прокурор попросил суд огласить показания Гандрабуры, данные им 7 мая 2000 года, в качестве подозреваемого в РОВД:

     «Как-то в конце 1998 года Стариков сказал, что был в офисе Шагина. Тот дал ему визитки одного человека и попросил установить его точное место жительства. На визитке значилось “Подмогильный”, имя-отчество не помню, рабочий телефон, должность — глава администрации Жовтневого района. Это была ксерокопия визитки на большом стандартном листе…

     …по поводу того, что Подмогильный остался жив, нам претензий никто не предъявлял…»

     Не дожидаясь вопроса прокурора, Гандрабура сказал, что он действовал по наущению Макарова, как уже объяснял суду, валить всё на Шагина. И именно то, чего от него хотели сотрудники милиции. Но они же после этого допроса ему предъявляли претензии, что он всё перепутал. Там, где он должен был сказать «вырезка из газеты с фото Подмогильного», он сказал «визитка», а там, где «были претензии со стороны Шагина из-за того, что Подмогильный остался жив» — сказал «никто не предъявлял».

     И суд приступил к допросу Маркуна. Тот в своих показаниях пояснил, что он ездил по поручению проверять адрес Подмогильного и выяснил, что по этому адресу Подмогильный уже давно не проживает, о чём сообщил Макарову. И что по этому эпизоду больше добавить ничего не может. Что он не принимал участия в убийстве Подмогильного. И что ему до ареста не было известно о какой-либо заинтересованности в этом преступлении Шагина.

     После этого суд перешёл к оглашению показаний Маркуна, данных им на предварительном следствии до его допросов в СИЗО в присутствии адвоката, показания на которых полностью совпадали с его показаниями в суде.

     Из протокола допроса свидетеля Маркуна от 4 мая 2000 года:

     «Подмогильного я лично не знаю, никогда его не видел и не знал о том, на какой работе был Подмогильный и какую должность занимал…

     …В феврале-марте 1999 года Стариков передал Гандрабуре информацию о том, что поступил заказ на Подмогильного… я не присутствовал при том, как Стариков передавал эту информацию Гандрабуре, а просто знаю, что происходило именно таким образом…

     …Я знаю, что убийство Подмогильного заказывал Шагин, — я это знаю со слов Старикова или же Гандрабуры…

     …Я никогда не присутствовал при разговоре, когда бы Шагин вёл разговор о Подмогильном. И за что именно Шагин заказал убийство Подмогильного, я не знаю…»

     Прокурор посмотрел на Маркуна.

     — Я же уже объяснял: от меня хотели слышать «Шагин», и я говорил: «Шагин», — сказал Маркун.

     При воспроизведении обстановки и обстоятельств события преступления от 5 мая 2000 года Маркун пояснил, что ему известно, что Подмогильного заказал Шагин.

     Из протокола допроса Маркуна в качестве обвиняемого от 15 мая 2000 года по эпизоду покушения на Подмогильного:

     «Мне конкретно не говорилось, кто заказывал преступление, но подсознательно я понимал, что заказ исходит от Шагина…»

     Поскольку у прокурора по этим двум протоколам допроса вопросов к Маркуну не оказалось, прокурор попросил огласить показания Маркуна в качестве обвиняемого от 12 июня 2000 года:

     «Фиалковский имеет отношение к причастности к заказу на убийство Подмогильного. В то время, когда Шагин через Старикова заказал убийство Подмогильного, исполнение также затягивалось и в то время я приезжал в офис Шагина, где встретил Фиалковского. Он спросил меня, что делается по последнему вопросу. Для себя я понял, что имелся в виду заказ на убийство Подмогильного, поскольку он поступил за одну неделю до этого. Фиалковский также говорил, что надо побыстрее решать этот вопрос, потому что этот человек «сильно наступает на пятки» и мешает работать. В ходе этого разговора не называлась фамилия ”Подмогильный”. Для меня, Шагина и самого Фиалковского было понятно, что речь идёт о заказе на убийство Подмогильного...»

     Прокурор посмотрел на Маркуна:

     — Вы тут говорили, что Фиалковский… — прокурор не договорил.

     — Мне сказал следователь, что хватит уже на Шагина, нам нужно на Фиалковского, — ответил Маркун.

     Прокурор попросил огласить показания Маркуна в качестве обвиняемого от 13 сентября 2000 года, в которых Маркун отказался от ранее данных показаний, в том числе о причастности Фиалковского к убийству Подмогильного, мотивируя отказ применением физического воздействия со стороны работников милиции.

     — А это… — хотел продолжить прокурор.

     — Ко мне пришёл следователь и сказал, что Фиалковский свои вопросы уже решил.

     После этого Лясковская, перевернув несколько страниц, сказала:

     — Ну, в этих показаниях он уже говорит то же самое, что говорит в суде.

     Закрыла том и отпустила участников процесса на обеденный перерыв.

     После обеда, так как ещё ранее Вишневский отказался разговаривать с судьёй, а потом за неуважительное отношение к суду был удалён до конца судебного процесса, Лясковской ничего не оставалось, как только огласить его показания, данные им на предварительном следствии в качестве подозреваемого. А прокурору — показать участникам процесса видеосъёмку с места преступления, на которой Вишневский рассказывал и показывал, как он стрелял в Подмогильного.

     Какие-либо другие показания Вишневского в деле отсутствовали, поскольку после перевода Вишневского из РОВД в СИЗО-13 (в ИВС он не был), он сразу отказался разговаривать со следователями и, соответственно, давать показания и подписывать какие-либо процессуальные документы.

     Сначала прокурор на видеодвойке продемонстрировал воспроизведение с места преступления. На видеозаписи Вишневский был с палочкой — хромал на одну ногу. Возможно, от методов убеждения, а возможно, просто упал при задержании или до этого.

     Он показал подъезд, куда зашёл для совершения убийства. А потом, используя макет пистолета, как он стрелял, точно копируя способ стрельбы из фильма «Неуловимые мстители», когда дуло револьвера кладут на левую руку. И произнёс звук «пуф!»

     Он сказал, что выстрелил в потерпевшего один раз. И, не желая его смерти (видимо, имелось в виду то, что не сделал контрольный выстрел), ушёл с места преступления. В оговорённом месте сел в машину «БМВ», на которой, как и привёз, Гандрабура увёз его от дома, где жил потерпевший. Пистолет оставил в машине.

     В оглашённых показаниях об обстоятельствах организации убийства Вишневский рассказал, что он, Стариков, Макаров, Маркун и Гандрабура находились в комнате директора станции техобслуживания «Юнайтед-Моторс» и обсуждали, что делать с человеком, который мешает работать бизнесмену по кличке Толстый и его фирме, с которой, как понимал Вишневский, Макаров имеет какую-то выгоду. И отчего, как говорил Макаров, у них — Старикова, Маркуна и Гандрабуры — денег всё меньше и меньше. Высказывались разные мнения. Кто-то предложил, что нужно «мочить». Так как он в компанию ребят вошёл недавно и должен был себя зарекомендовать, он вызвался, что «мочить» будет он, за что ему было обещано то ли Стариковым, то ли Маркуном, то ли Макаровым, то ли Гандрабурой 3000 долларов.

     А также был оглашён протокол моей очной ставки с Вишневским, на которой он подтвердил, что Шагин не присутствовал при данном разговоре и о какой-либо заинтересованности в убийстве Подмогильного человека по фамилии Шагин не говорилось.

     Было очевидно, что у участников процесса множество вопросов к Вишневскому по его показаниям. Кто, например, предложил «мочить»? И какие ещё предлагались в обсуждении меры воздействия? И вообще, имели ли эти обстоятельства место? Потому что, судя из воспроизведения Вишневского с места преступления, если, конечно, Вишневский не строил из себя дурака, кося под справку в деле, что он болен шизофренией, он не то что не стрелял — он не знал, как пользоваться пистолетом!

     Но вопросы задавать было некому. И судья спросила, подтверждают ли Маркун, Стариков и Гандрабура показания Вишневского. На что подсудимые ответили, что нет.

     Лясковская объявила перерыв до девяти завтрашнего утра.

     На следующий день суд начался по расписанию. Секретарь сказала, что в холле уже ожидает свидетель.

     — Так давайте его сразу допросим, чтобы не задерживать человека, а потом уже рассмотрим, если у кого есть какие-либо заявления и ходатайства, — сказала Лясковская и отправила секретаря за свидетелем.

     В зал вошёл невысокого роста человек лет сорока, в синих джинсах и светлой, с длинным рукавом и карманами на металлических кнопках рубашке.

     Лясковская попросила у свидетеля паспорт. Он назвал свою фамилию.

     — Так, кого Вы знаете из подсудимых в клетке? — спросила судья.

     — Можно подойти поближе? — сказал свидетель.

     — Этого, этого, — он сказал, — этого, этого, этого. Этого, этого, этого и этого.

     Он опознал всех, кроме меня и ещё четырёх человек из четырнадцати, добавив: «Остальных я могу просто не помнить».

     Поскольку из присутствующих в клетке мало кто между собой был знаком на свободе, а по обвинительному заключению эти люди проходили по разным эпизодам преступлений, в том числе отрицая своё участие в банде, то было понятно, что это подставной свидетель со стороны прокуратуры, который своими показаниями должен был связать подсудимых в клетке в одну устойчивую группировку.

     Между подсудимыми в клетке стали слышны голоса: «что это за хуйня» и «что это он пиздит», а также всем уже известное кряхтение и сопение Трофимова и его шёпот в сторону Маркуна: «Лёха, это уже всё».

     — Подойдите сюда, свидетель, — сказала Лясковская. — Что Вы можете рассказать о тех, кого Вы знаете? — И взяла ручку.

     — Да, собственно, ничего, — сказал свидетель.

     — А откуда же Вы их знаете?

     — Да я, собственно, их не знаю. Я с ними знаком.

     — А где Вы с ними познакомились?

     — Мы не знакомились… — свидетель не договорил.

     Лясковская немного подняла тон голоса:

     — Ну, Вы же должны были с ними состоять в каких-то отношениях, если Вы с ними знакомы?

     — Да, в официальных, — ответил свидетель.

     — Вы что, работаете в паспортном столе? — сделала предположение Лясковская.

     — Нет, в ГАИ. Мой пост на Подоле. У меня фотографическая память, — ответил свидетель.

     — Я по Подолу никогда не ездил, — сказал кто-то из клетки.

     Свидетель посмотрел в сторону подсудимых. Другой голос негромко сказал: «Тихо ты!» — возможно, Гандрабуры, который, может быть, опасался, что он сейчас его опознает на чёрном «БМВ».

     — А почему Вы сюда пришли? Покажите повестку, — сказала Лясковская. — Вы проходите свидетелем по делу?

     — Да, по ДТП.

     — Вот тут написано, что Вам в районный суд, и номер дела другой. Почему Вы сюда пришли?

     — Я спрашивал, где суд, и меня отправили сюда.

     — Так, всё ясно, в следующий раз не путайте, — сказала Лясковская, как будто делая ответственным свидетеля перед присутствующими за потраченное их время и внимание.

     Она отдала свидетелю паспорт и он покинул зал.

     После этого Лясковская рассмотрела несколько ходатайств подсудимых и адвокатов. Рудько ходатайствовал о назначении ему лечения.

     — Я не начальник СИЗО, — сказала ему Лясковская.

     Один из адвокатов просил предоставить ему отпуск.

     — Так, давайте с отпусками подождём, — сказала Лясковская.

     В фойе кинотеатра стали прибывать свидетели, и секретарь стала их по одному заводить в зал.

     Были допрошены соседи потерпевшего по лестничной клетке, которые ничего не слышали, а то, что на их соседа было совершено покушение, узнали из газет. И были опрошены свидетели по этажу, один из которых слышал с улицы хлопок, похожий на взрыв петарды. Был опрошен свидетель, который видел импортную машину чёрного цвета в соседнем дворе, но номер не запомнил. И ещё несколько свидетелей, которые видели человека, идущего к дому с белым кульком, в котором, по версии обвинения, у Вишневского был пистолет. Но никто из свидетелей на следствии не опознал Вишневского. Видимо, поэтому судебному следствию не мешало то, что Вишневского в зале не было.

     Секретарь завела в зал следующего свидетеля — женщину лет сорока. Она была вся в слезах, и можно было подумать, что у неё истерика. Её руки дрожали, и, казалось, что её знобит. Не успела она подойти к первому ряду кресел, перед которым было место для опроса свидетелей, как стала повторять, глядя в сторону Лясковской:

     — Я не видела цвета шапочки. Они меня заставляют сказать, что синий, — она оглянулась назад, видимо, в сторону входа в кинотеатр. — Но я не видела цвета шапочки.

     Лясковская попросила у свидетеля паспорт. И секретарь усадила её на одно из кресел в переднем ряду, которые всегда должны были оставаться свободными, отгораживая слушателей от участников процесса, если бы были слушатели. Точнее, если бы они не были удалены.

     — Успокойтесь, пожалуйста, — сказала Лясковская. — Никто Вас тут заставлять не будет.

     У Вишневского в показаниях было, что он был в синем блейзере. У свидетеля в показаниях — что она цвет шапочки не разглядела. И за отсутствием других доказательств и хотя бы одного опознавшего Вишневского, цвет шапочки был бы основной обличающей уликой при условии, что свидетель подтвердила бы это.

     Свидетель успокоилась, подтвердила свои показания, данные на предварительном следствии, что, находясь на кухне в своей квартире на пятом этаже, видела человека, вышедшего из подъезда, в тёмном спортивном костюме и шапочке. Но цвет не разглядела.

     После допроса свидетеля, поскольку ещё оставалось время, Лясковская огласила следующие материалы дела. Среди них — психмедосвидетельствование Гандрабуры, на котором ему врачом был задан вопрос, считает ли он себя нормальным человеком. На что Гандрабура ответил: «А Вы считаете это нормальным — убивать людей?» И его записку, изъятую в СИЗО СБУ, когда он шёл к своему адвокату: «Мамочка, не переживай. Мы немного поиграли в гангстеров». Под взглядами Лясковской Гандрабура сказал, что врач задавал ему глупые вопросы. А запиской он так успокаивал маму, видя, что он ничего никому не докажет, чтобы её не обнадёживать.

     Поскольку были исследованы все имевшиеся доказательства организации и совершения данного преступления, суд приступил к исследованию мотива, по которому, по версии обвинения, я заказал Старикову организовать убийство Подмогильного.

     И первым свидетелем в суд был вызван потерпевший Подмогильный.

     Он зашёл в зал грозной походкой и сразу стал всматриваться в лица подсудимых в клетке. Под его ищущим, пристальным, перемещающимся взглядом я встал и сказал, что Шагин — это я. Он некоторое время смотрел на меня, и я сел на место. Потом он дал Лясковской паспорт. Судья выпрямилась, сделала миловидное лицо. А её глаза через окуляры очков засветились почтением и уважением.

     Лясковская задала вопрос, знает ли он кого-нибудь из подсудимых в клетке. И Подмогильный ответил, что нет.

     После этого по вопросам, связанным с его требованиями о перерегистрации ООО «Топ-Сервис» в другом районе г. Киева и оказании этим предприятием финансовой помощи Жовтневому району, Подмогильный суду пояснил:

     — Фиалковскому было сказано, что им нужно находиться на территории нашего района, чтобы пополнялась казна для поддержания образования, здравоохранения. Фиалковский предложил оказывать помощь району, и согласно договорам на счета внебюджетных фондов стали поступать средства. Я не мог повлиять на ООО «Топ-Сервис» в части перерегистрации.

     По вопросам, связанным с регистрацией ЗАО «Топ-Сервис Большевик Пак», и его отношению к этому Подмогильный пояснил:

     — В конце 1998 года к нам в район подошли материалы для регистрации ЗАО «Топ-Сервис Большевик Пак», но, учитывая, что было нарушение уставных документов в части доли ОАО «Большевик», нами было отказано в регистрации. Позже нам предоставили договор аренды, и мы зарегистрировали предприятие...

     …Когда предприятие стало функционировать, меня приглашали посмотреть, но в первый раз я сам поехал посмотреть десятый цех. Это было до покушения…

     …мне производство показал Решетов. Он сказал, что идёт демонтаж оборудования. Я высказал мнение, что нельзя было лишать работы людей, поскольку было много цехов без оборудования, которое было действующим, — там работало человек сто пятьдесят. Решетов сказал, что целесообразно сдавать этот цех в аренду, и люди, работающие в цеху, будут работать и как в нём, так и в других…

     …После покушения по предложению Фиалковского был на заводе; производство было неплохое. Мы не могли требовать перерегистрации, поскольку предприятие действовало законно…

     И, отвечая на уточняющие вопросы участников судебного процесса по этому делу, Подмогильный пояснил:

     — По демонтажу оборудования я просто сделал замечание — сказал Решетову, как сделать разумнее. После покушения, в мае-июне 1999 года я с Фиалковским и Долгополовым ездил на ЗАО «Топ-Сервис Большевик Пак» по инициативе Фиалковского. Цех работал, и часть людей с завода работали, и никаких замечаний у меня уже не было…

     По вопросам, связанным с возмещением НДС ООО «Топ-Сервис», Подмогильный пояснил:

     — В 1997 году, когда мы проводили заседание рабочей группы и ГНИ докладывала о мобилизации денег, разговор шёл и о мобилизации НДС. В перечень попало около десяти предприятий, в том числе и «Топ-Сервис», который по возмещению занимал первое место. У нас претензий не было, но я дал поручение разобраться в деятельности этих предприятий: сколько они уплатили налогов…

     …Если казначейство делало законный возврат НДС, я не имею права давать этому оценку, но нарушения по возврату НДС мне не известны…

     ...Если проверка проходила, то возврат НДС — законная акция…

     ...Была информация, что имелись сомнения по поставщикам и проводили более подробную проверку, и если она проводилась, НДС возмещался. До меня эти сведения о результатах не доходили. Говорили, что до пятого поставщика проверяли, что всё законно и НДС возмещается…

     …Если бы в ходе проверки выяснилось, что что-то при возврате НДС незаконно, я принимал бы действия. Так и было. Закрывались счета, но не у фирмы «Топ-Сервис»...

     Подмогильный закончил давать показания и отвечать на вопросы участников процесса, и вменяемый мне мотив на совершение заказа на убийство Подмогильного не подтвердился.

     У участников процесса к Подмогильному вопросов больше не было. Тогда он спросил:

     — Можно ли задать вопрос Шагину?

     — Да, задавайте, пожалуйста, — сказала Лясковская.

     — Шагин, скажите: зачем Вы меня заказали? — Вопрос был совершенно резонный.

     Я ответил:

     — Я Вас не заказывал.

     — А почему тогда Вас в этом обвиняют?

     Вероятно, можно было бы промолчать или сказать, что это недоразумение (мне тогда было 33 года), но я ответил:

     — Читайте плёнки Мельниченко (на которых Президент говорил министру внутренних дел: «Знаю я ту блядь мордату, ёбаный “Топ-Сервис”. Обложить ёго як трэба и разорвить». И которые Мельниченко в части этих записей уже предлагал мне купить через адвокатов за 50 тысяч долларов).

     — Будем читать, — сказал Подмогильный (как говорили, он был другом Кучмы, и в СМИ сообщалось, что дело находится под контролем Президента).

     — Есть ли ещё вопросы? — спросила Лясковская.

     Я сказал, что у меня есть вопрос, и Владимир Тимофеевич заёрзал на стуле.

     Возможно, из простого любопытства, а может быть, я чувствовал, что нужно спросить. И спросил у Подмогильного:

     — А почему Вы решили, что я Вас заказал?

     У Владимира Тимофеевича на спине пиджака появились складки, как будто он морщился: «зачем?»

     Подмогильный, немного подумав, ответил:

     — Мне так показалось. — И добавил: — Когда я знакомился с материалами дела.

     — Вам материалы дела предъявлялись к ознакомлению после того, как прокуратура в СМИ объявила заказчиком по Вашему убийству Шагина? Да или нет? — спросил я.

     — Когда была статья 218, — ответил Подмогильный.

     — Мне материалы дела предъявлялись к ознакомлению, когда была статья 218, — продиктовала Лясковская секретарю.

     — Ещё вопросы, Шагин? — спросила она.

     Я сказал, что вопросов больше нет.

     Лясковская вернула Подмогильному паспорт. Так же учтиво сказала ему: «Спасибо Вам, до свидания». И Подмогильный направился к выходу из зала.

     После того как Подмогильный покинул зал, судья огласила ещё часть материалов уголовного дела, среди которых — протокол осмотра места преступления, на котором ничего обнаружено не было, а также заключение судмедэксперта, в котором значилось, что пулевым ранением Подмогильному были причинены тяжкие телесные повреждения — повреждения нижней челюсти и голосовых связок.

     Поскольку на этот день свидетелей больше вызвано не было, Лясковская после обеда распустила участников процесса и, так как четверг каждой недели был выбран выходным днём для возможности работы адвокатов с документами, назначила следующее судебное заседание на пятницу.

     Стоял июль. Температура воздуха поднималась выше тридцати пяти градусов, и в будке автомобиля становилось как в духовке. Однако начальник конвоя шёл навстречу и давал команду перегнать автомобиль после выгрузки в тень. Поэтому температура внутри железного салона больше 50 ®С не поднималась.

     Я попал в камеру до 16 часов. У меня был свободный вечер до отбоя и целый выходной день впереди.

     Каждый раз, приезжая с суда, я проводил некоторое время на наре, лёжа на спине с закрытыми глазами и ладонями рук под головой, как будто впитывая в себя события прошедшего дня. Всё было чисто, прозрачно и, как правило, без всякого осадка.

     Но сегодня, от того, как ёрзал и двигал мышцами на спине Владимир Тимофеевич, когда я задавал Подмогильному вопросы, как смотрел на меня Подмогильный и какой походкой он вышел из зала, у меня осталось что-то неприятное на душе. Как будто осталось чувство, что я обидел человека, который и так уже пострадал от бандитской пули. И покушение на убийство которого сейчас вешали на меня. И вместо того, чтобы ответить, что это недоразумение, я сказал «читайте плёнки Мельниченко» (майора СБУ, который несколько лет записывал разговоры в кабинете Президента).

     Закинув под голову руки, я лежал с таким чувством и с такими мыслями, когда зазвенели ключи, щёлкнул замок, отодвинулся засов и в камеру открылась дверь.

     Молоденький офицер из режимного отдела, стоявший рядом с дежурным, сказал всем выйти из камеры в коридор. Такие случаи бывали и раньше — когда работники оперчасти или режимного отдела шли в камеру по наводке за запрещённым предметом. Чаще всего за мобильным телефоном, когда уже точно было известно его местонахождение или что он прямо сейчас в пользовании. В этот момент, например, находившийся в камере агент надевал на себя определённого цвета футболку или блейзер козырьком в обратную сторону (за этим в камере тоже очень внимательно следили) либо выставлял любой другой оговорённый предмет, который можно было увидеть из коридора в глазок.

     В камере телефона не было и у меня связанного с этим чувства тревоги — тоже.

     Я, Алексей и Гена вышли в коридор. Офицер зашёл в камеру и через некоторое время позвал дежурного. Потом нас снова завели в камеру.

     В камере было выдвинуто несколько сумок. А на моей наре завёрнут матрас. Подушки лежали не на своих местах, как будто был проведён поверхностный обыск. Такое бывало: если после обыска ничего не пропало, то могло появиться. Можно было найти, например, у себя в сумке пару бутылок водки, если у кого-то из твоих знакомых в тюрьме день рождения. Или кто-то ушёл из зала суда и таким образом со свободы передал привет. Правда, у меня таких случаев не бывало. Со свободы те, кого бы я мог назвать своими знакомыми, пока мне не встречались. А в тюрьме близких знакомств, чтобы пить за чьё-либо здоровье, я старался не заводить.

     Пока соседи проверяли свои вещи, я проверил ниточку от телефона. Она была на месте. Электробритва с зарядным устройством — тоже.

     — Карты ушли, — сказал Алексей явно без сожаления, ибо в тюрьме такие карты можно было купить за несколько пачек сигарет.

     «Ну, ушли — так ушли, — подумал я. — Правда, зачем им понадобились карты Алексея, которые он хранил в подушке и которые за прошедшие полгода не трогали?»

     В этот вечер я не разговаривал по телефону, и аппарат оставался лежать на том же месте — у стены за окном.

     Возможно, приход офицера с изъятием у соседа карт был отвлекающим манёвром. И обыск мог быть ещё впереди, что иногда случалось и после двенадцати, и после двух часов ночи.

     Ночь прошла тихо. Я пораньше лёг спать и хорошо выспался, настроившись в спокойной обстановке провести выходной день и собраться с мыслями перед назначенным на завтра очередным заседанием суда.

     В десять часов утра дежурный заказал меня без вещей. Я не ожидал прихода адвоката. Возможно, это была Света с одним из последних томов жалоб и заявлений, с которым я ещё недоознакомился или забыл расписаться в графике. Я надел брюки и рубашку. Дежурный открыл дверь, и я вышел в коридор.

     Но на этот раз меня вели одного. Хотя такое бывало и раньше — когда, например, партию увели, а Николай возвращался ещё за кем-нибудь, чтобы адвокат или следователь не ждал, когда соберут следующий комплект заключённых по этажам.

     Когда прапорщик Коля привёл меня на следственный корпус, номер кабинета мне не назвали, а к нам присоединился офицер, и меня через решётчатую дверь у комнаты с пультом дежурного по следственке повели направо, по лестнице вверх, на третий этаж — в административный корпус, куда два года назад меня водили на роспись.

     И в тот же кабинет начальника СИЗО.

     В сопровождении офицера я зашёл в кабинет и представился.

     — Семь суток, — сказал мне Скоробогач.

     Я не сразу понял, что это — семь суток. Но потом до меня дошло: семь суток карцера. Я не спорил, не спрашивал за что, зная, какая может быть реакция. А попросил разрешения идти. Я вышел в коридор и какое-то время стоял лицом к стене. Рядом со мной стоял прапорщик Коля. Через некоторое время из кабинета вышел офицер, который меня сопровождал, и в руках у него, как я понял, было постановление о назначении мне карцера. В СИЗО-13 не было принято брать объяснительную. В рапорте дежурный писал: «Объяснительную писать отказался». В постановлении о назначении наказания, выговора или карцера работник спецчасти, который должен был ознакомить заключённого с постановлением, писал: «От подписи отказался».

     Я спросил у офицера, за что мне дали карцер.

     — У тебя карты нашли, — сказал мне помощник ДПНСИ.

     Думать можно было на сокамерника Алексея, который, пока я был в суде, положил мне под матрас колоду и сообщил об этом оперативнику или режимнику (или на кого он там работал). Или просто забыл там колоду, сунув её, например, туда, когда открылась дверь и я приехал с суда. И, разговорившись со мной, не переложил её к себе в наволочку.

     Или режимник, молодой офицер, знал или не знал, что у Алексея карты, но нашёл их у меня под матрасом и позвал дежурного с коридора это засвидетельствовать.

     Или, например, ему позвонили и сказали, что Шагин прячет свои карты у Алексея в подушке, и чтобы он их забрал с составлением материалов на нарушение. Или что это просто недоразумение, на чём я и остановился, пока Коля вёл меня в сторону «Катьки», как тут говорили — «на карцера».

     Николай передал меня корпусному — прапорщику Паше, — который повёл меня через коридор первого этажа спецпоста правого крыла «Катьки», где были транзитные камеры и бани. И в самый его край, за угол, где находились 10 камер карцеров.

     На карцерах, как говорили, всё время был один и тот же дежурный — Витя. Маленький худой прапорщик лет шестидесяти, которого называли «дед». Поговаривали, что он по полгода не выходит из тюрьмы, а живёт в своей шурше, расположившейся за кладовой, где хранились матрасы и куда сдавались личные вещи заключённых, отбывавших сутки, и выдавалась коричневая роба с надписью «карцер» на спине.

     Прапорщик Витя-дед выдал мне робу в обмен на мои брюки, туфли и рубашку. Роба представляла собой выцветшую, поношенную, рваную спецодежду. Брюки с трудом сходились у меня на животе. А их штанины не закрывали носки. И выдал тапочки с верхом из крест-накрест расположенных полос из кожзаменителя на тонкой резиновой подошве.

     Прапорщик Паша сказал, что он сходит в мою камеру и принесёт мне полотенце, мыло, зубную пасту и щётку — словом, то, что было положено иметь в карцере.

     После того как меня переодели в карцерную робу, меня завели в камеру карцера. Это было помещение примерно 2,5 на 2,5 м, с зарешёченным небольшим окном под потолком, бетонным полом, парашей, умывальником, вода в котором включалась с коридора, железной нарой, на день сложенной и пристёгнутой к стене, небольшим железным столиком, торчавшим из стены, и железной табуреткой на одной ножке, забетонированной в пол так, что на ней с трудом можно было сидеть и едва разместиться. Оставалось возможным либо лежать на бетонном полу, либо весь день находиться на ногах. Плюс ко всему от подъёма до отбоя в карцере играла музыка — одна из FM-радиостанций. Заключённые требовали положенное по закону радио, и оно было включено на такую громкость, что нельзя было услышать собственный голос.

     Кто-то — дежурный или баландёр — постучал в дверь и крикнул: «Обед». Предполагая, какое тут питание, я решил воздержаться. Также в карцере нельзя было курить и иметь при себе спички и сигареты.

     Вечером, за пять минут до отбоя, который был в 21:30, открылась дверь и меня вывели для получения на ночь матраса, подушки и одеяла. А дежурный по этажу в присутствии офицера — ДПНСИ — осмотрел помещение карцера на предмет запрещённых вещей и отстегнул от стены нару в горизонтальное положение.

     Я получил матрас, больше напоминавший грязный, зашитый и почти пустой мешок, такую же подушку и две трети одеяла. Зашёл в камеру карцера, разместился на отстёгнутой наре и уснул.

     Хотя было лето, в помещении карцера было прохладно, поскольку это был полуподвальный, цокольный этаж.

     Утром я проснулся раньше подъёма. Потом открылась дверь, и я сдал матрас, подушку и одеяло. А дежурный в присутствии офицера обыскал помещение и пристегнул нару к стене. Включилась музыка. Баландёр предложил хлеб, сахар, кипяток, кашу, из которых я взял кипяток и сахар (пластиковую ложку и кружку мне принесли вместе с полотенцем, мылом, зубной пастой и щёткой).

     Примерно через полчаса меня заказали на суд, вывели из камеры карцера, поменяли робу и тапочки на мои брюки, рубашку и туфли. Я переоделся, и меня отвели на боксики — ожидать отправку в суд в числе других. К этому по закону мне была положена ещё и баня.

     Баня предоставлялась заключённым раз в неделю, в том числе при нахождении в карцере и сразу после отбывания суток и освобождения из карцера. Поскольку из карцера я ездил на суды, баня мне была положена перед каждым выездом.

     Я направился в баню, после чего дежурный закрыл меня в бокс. А через некоторое время корпусной через подземный туннель перевёл меня в одну из клеток этапки, куда с разных корпусов прибывали подсудимые и откуда летом происходили отправки на суды. С течением времени стали приводить подсудимых — и клетки начали заполняться. Я попросил корпусного принести из камеры мой портфель, в котором, помимо тетради и ручек, находились галстук и пара комплектов новых белых рубашек.

     Содержание в карцере среди самих заключённых считалось если не престижем, то свидетельством арестантской порядочности. И многие пытались попасть туда сами, провоцируя администрацию, для поднятия собственного авторитета. Но администрация это понимала и туда их не сажала. А других сама администрация закрывала туда для организации легенды так называемой арестантской порядочности.

     Подсудимые, проходившие со мной по делу, или те, по делу с которыми проходил я, здоровались, крепко жали мне руку, предлагали бутерброды, кофе… — что у кого было. Через некоторое время всех четырнадцать человек доставили в кинотеатр, в суд, и Лясковская продолжила слушание дела.

     Но в этот день — в пятницу — судебное заседание не состоялось: отсутствовал один из адвокатов. В течение часа секретарь несколько раз звонила ему на мобильный, но телефон был выключен. Лясковской ничего не оставалось делать, как отпустить участников процесса до понедельника. Как позже потом объяснил адвокат, ему пришлось срочно везти ребёнка в больницу.

     Подсудимых снова доставили в СИЗО. Меня разместили в отдельный боксик, и через некоторое время корпусной сопроводил меня в карцер. Прогулка уже закончилась, обед прошёл, и я оставшийся день и время после ужина, на который взял кружку кипятка, провёл, то сидя на железной табуретке, то передвигаясь из угла в угол под орущую музыку радиостанции. Вечером, по отбою я также получил то, что называлось матрасом, подушкой и одеялом. Дежурный отстегнул от стены нару, и я лёг спать.

     На следующий день утром меня вывели на прогулку. Прогульщик дал мне две сигареты и черкаш с несколькими спичками, завёрнутые в целлофановую плёнку. Видимо, это и был «грев», собираемый смотрящими и теми, кто называл себя представителями блатного мира, для карцеров — как говорилось, «на яму».

     Погода была хорошая, и час прогулки пролетел очень быстро. Всё оставшееся время до отбоя я снова провёл то сидя на железном верху табуретки, то тусуясь из стороны в сторону на ногах. Так же прошёл и следующий день — воскресенье.

     Вечером открылась кормушка, и дежурный мне сказал: «Слушай, возьми поешь — тут хорошо кормят». Нельзя сказать, что я был голодный. Наоборот, считал, что несколько дней поста пойдут мне на пользу. Но из уважения к проявленной заботе дежурного я взял баланду. На карцере баландой оказалась тушёная картошка с мясом. По отбою я лёг спать. Утром в понедельник меня снова заказали на суд.

     На понедельник и вторник в суд был вызван ряд свидетелей в подтверждение или опровержение показаний потерпевшего Подмогильного, который уже был опрошен в суде и засвидетельствовал отсутствие вменяемого мне мотива на его убийство. Но потерпевший, как, возможно, считало обвинение, мог говорить и неправду.

     Первой была опрошена свидетель Воропаева. Она пояснила суду, что вопросами возмещения НДС она непосредственно не занималась, поскольку эти вопросы относились к компетенции ГНИ, госказначейства и финотдела. Какой деятельностью занималось предприятие «Топ-Сервис», ей неизвестно. Из сотрудников этой компании она знала только Долгополова, да и то потому, что он был депутатом Жовтневого райсовета. Возмещение НДС непосредственно на бюджет района не влияло, разве что косвенно, поскольку каждый год плановые показатели и нормативы отчислений в районный бюджет базировались на основании показателей предыдущего года. На тот период в районе существовала задолженность по выплате зарплат и пенсий, однако возмещение НДС фирме «Топ-Сервис» на выплаты социальных платежей не влияло.

     В течение года предприятием «Топ-Сервис» перечислялись средства в два фонда района. Она к этим договорам отношения не имела. Никакого неудовольствия деятельностью этого предприятия руководством Жовтневой РГА не высказывалось.

     Следующим был допрошен свидетель Тишенко. Он показал, что в 1998–1999 годах занимал должность первого заместителя главы Жовтневой РГА.

     По вопросам, связанным с возмещением НДС и отношениями руководства РГА с компанией «Топ-Сервис», он пояснил следующее:

     — На заседаниях комиссии по наполнению бюджета рассматривались вопросы, связанные с возмещением НДС. Хоть мы за госбюджет не отвечали, но всегда следили за его наполнением. Возмещение НДС влияло на репутацию руководителя района…

     — Впервые о «Топ-Сервисе» узнал из рекламы по телевидению в 1997–1998 годах, потом в приёмной видел человека с «Топ-Сервиса». Потом услышал о «Топ-Сервисе» на заседании комиссии, Подмогильный говорил, что «Топ-Сервис» зарегистрирован у нас, а толку от него нет…

     — Подмогильный говорил, что «Топ-Сервис», руководитель его Фиалковский, частично делает взнос на развитие района. Это прозвучало на заседании комиссии. Но по всем этим вопросам я был не в курсе дела, так как мне хватало дел по своим направлениям…

     — Возмещение НДС на баланс бюджета района не влияло. Глава РГА не мог влиять на процедуру возмещения НДС, поскольку это было бы противозаконным. О регистрации, создании и деятельности ЗАО «Топ-Сервис Большевик Пак» мне ничего не известно…

     Свидетель Федоренко пояснил, что кроме компании «Топ-Сервис» на территории Жовтневого района было зарегистрировано более 5 тысяч предприятий. Возмещение НДС происходило по заключениям ГНИ. Казначейством осуществлялось только техническое оформление. Возмещение НДС влияло на уменьшение консолидированного бюджета района. Но это никак не сказывалось на районном бюджете. Случаев незаконного возмещения НДС в районе не было.

     Свидетель Яценко, на тот период начальник ГНИ в Жовтневом районе, также пояснил, что в районе было зарегистрировано около 6 тысяч субъектов предпринимательской деятельности. На местный бюджет возмещение НДС никак не влияет. А о влиянии возмещения НДС на консолидированный бюджет района он судить не берётся, поскольку во всех случаях НДС возмещается только после поступления валюты за экспортируемый товар. Сумма возмещённого НДС состоит из многих источников. Нельзя однозначно утверждать, что сумма уплаченного НДС должна совпадать с требуемой суммой возмещённого НДС.

     Последним по эпизоду Подмогильного был допрошен свидетель Решетов, бывший директор ОАО «Большевик». Решетов сказал, что порядка 50 коммерческих структур арендовали производственные площади завода. На момент сдачи в аренду цеха № 10 предприятию ЗАО «Топ-Сервис Большевик Пак» со стороны Подмогильного никаких претензий не было. Он только высказал своё недовольство, узнав о вывозе из цеха монтажных плит в связи с демонтажем оборудования. Когда линия была уже запущена, все рабочие цеха были задействованы на этом производстве и обеспечены работой. На то время свободных цехов на заводе не было. А цех № 10 был вспомогательным и уже давно потерял своё первоначальное назначение. До сдачи в аренду этот цех был нерентабельным и своей продукции не выпускал. Подмогильный никогда не говорил ему, чтобы он не сдавал в аренду этот цех.

     На вопрос Лясковской, знает ли он Шагина и рассказывал ли он, Решетов, ему о разговорах с Подмогильным, Решетов ответил:

     — Шагина знаю. Нет, не рассказывал. Это не уровень Шагина.

     — А что Вы можете сказать о Шагине? — спросила Лясковская.

     — Шагин — руководитель высокого ранга, — ответил Решетов.

     И по её виду могло показаться, что Лясковскую внутри передёрнуло. Некоторое время судья сохраняла молчание. И, видимо, воспользовавшись паузой, Решетов спросил:

     — Могу ли я идти?

     — Так, — сказала Лясковская, — есть вопросы к свидетелю?

     Вопросов не было, и судья отдала Решетову паспорт. И после того, как Решетов покинул зал, огласила последний документ по этому эпизоду. Договоры о предоставлении ООО «Топ-Сервис» Жовтневой РГА беспроцентной ссуды на общую сумму 689 тысяч гривен, подписанные с одной стороны Фиалковским (в одном случае — Драгуновым) и с другой — Подмогильным.

     И в судебном заседании было ещё раз подтверждено отсутствие у меня вменяемого мне обвинением мотива к убийству Подмогильного.

     Как и то, что ООО «Топ-Сервис» вело законную хозяйственную деятельность (и ещё занималось благотворительностью).

     Единственный документ в деле, который остался неоглашённым, — это первый протокол допроса Подмогильного сразу после совершения на него покушения, но на его оглашении в зале суда никто не настаивал.

     В этом протоколе Подмогильный высказывал предположительные мотивы совершения на него покушения. Но нигде не звучало ООО «Топ-Сервис» и ЗАО «Топ-Сервис Большевик Пак», НДС или беспроцентные бессрочные ссуды ООО «Топ-Сервис» Жовтневому району. А среди множества подозреваемых Подмогильным ни разу не называлась фамилия Шагин.

     А об обстоятельствах покушения, предшествовавших в день покушения событиях, глава районной администрации сообщил следующее:

     «Мы закончили заседание районной рады и потом отмечали. И нормально бухнули. Потом поехали к одному ларьку добавлять. Потом добавляли у другого, за стойкой. А потом я сказал водителю Ване везти меня домой. Выходя из машины перед подъездом, дипломат я не взял. Случайно оставил в салоне…»

     На вопрос следователя, что было в дипломате, Подмогильный ответил: «30 тысяч долларов».

     Потом Подмогильный привёл свидетеля, что эти деньги Подмогильный у него одолжил для покупки машины. Которую, правда, он так и не купил. Как написал в следующих показаниях, передумал, а деньги вернул.

     После рассмотрения всех материалов в судебном заседании было если не доказано, так как любое доказательство невиновности в нормах нарушения презумпции невиновности подлежит сомнению, то очевидно и понятно, что я не имею никакого отношения к покушению на убийство Подмогильного.

     Но это также было ясно и тем, кто фабриковал это дело. И поскольку из песни слов не выкинешь, как и из материалов дела показаний Вишневского, которого, ввиду его болезни шизофренией, было, видимо, трудно склонить перед следователем подтверждать нужное из-за риска, например, что он всё равно сделает по-своему и ещё что-нибудь назло, то, быть может, решили всё оставить как есть.

     Единственное, на что мог повлиять адвокат, предоставленный ему МВД, так это убедить Вишневского в обмен на срок вместо пожизненного заключения просто отказаться в суде разговаривать с судьёй (как впоследствии и произошло) на тот случай, если он вдруг возьмёт, например, и вспомнит, что ему сказали забрать дипломат, которого, как он потом разглядел, у Подмогильного не оказалось.

     А чтобы «впихнуть невпихуемое», как тут любили выражаться, и спрятать то, что скрыть невозможно, было принято это самое поставить на самое видное место. А эпизод Подмогильного, в том числе в СМИ, сделать гвоздём программы. Но видела ли это судья?

     Среда и четверг были назначены выходными, и я это время досиживал в карцере. В среду меня посетил адвокат. И был удивлён моему внешнему виду.

     Только при выезде из карцера за пределы СИЗО выдавалась личная одежда. Внутри тюрьмы все перемещения, в том числе и к адвокату, были в карцерной робе.

     — За что хоть? — спросил Владимир Тимофеевич.

     — Написано, что за карты, — сказал я.

     — Понятно, — сказал Владимир Тимофеевич.

     Перед уходом адвокат спросил, что необходимо передать. Я сказал, что завтра, после обеда, в передаче мне нужно банное полотенце — толстое, махровое, тёмное и, по возможности, размером со штору.

     В карцере что маленькое полотенце, что большое считалось полотенцем. Так же, как пустая матрасовка — матрасом. И полотенце можно было использовать в качестве подстилки на бетонный пол, чтобы весь день не находиться на ногах.

     А после окончания семи суток меня могли сутки продержать в камере и снова закрыть в карцер.

     Время освобождения из карцера соответствовало минутам, указанным в постановлении. И как только по радио зазвучали двенадцатичасовые новости, открылась дверь. Я сдал робу, получил свою одежду и сказал прапорщику-«деду» до свидания, почему-то уверенный, что мы ещё не раз встретимся.

     Я проследовал по коридору за корпусным, представляя, как сейчас вернусь в камеру, получу передачу, поем и лягу спать. Всё-таки семь суток на ногах вместе с выездами на суды были утомительными.

     Мы вышли за дверь цокольного этажа, поднялись по половине пролёта лестницы. Но корпусной не открыл дверь, ведущую в подземный туннель, чтобы сопроводить меня к стыку корпусов «Кучмовки», «Брежневки» и «Столыпинки», а открыл железную дверь в том же крыле на первый этаж.

     — Ты теперь в сто двадцать третьей, — сказал корпусной.

     На этом, первом, этаже правого крыла «Катьки» были расположены камеры осуждёнки, строгого режима и усиленного режима для злостных нарушителей режима содержания. И 123-я считалась одной из них, рассчитанной на 18 человек.

     — Как быть с моими вещами, которые остались на том корпусе, в камере? — спросил я.

     — Ту хату вчера разбросали, — сказал корпусной. — В камере никого нету, только твои вещи, и я сейчас скажу, чтобы их сложили в сумки и привезли сюда.

     — Я могу сам собрать свои вещи, — сказал я.

     — Сказано сделать так, — ответил прапорщик.

     Видимо, цель такого решения заключалась в поисках телефона, чтобы я его, если он у меня был (а в том, что был, видимо, сомнений не было), не спихнул какому-нибудь контролёру во время переезда из одной камеры в другую, с одного на другой корпус. А потом забрал обратно.

     Ходили разговоры, что сам начальник оперчасти в том случае, если был уверен, что в камере телефон, собственными руками отбивал всю плитку в туалете (например, чтобы добавить ещё сутки карцера). Но в камере телефона не было. И, понимая, что может считываться моя реакция, я настаивать не стал. А попросил побыстрее принести мои вещи, чтобы я мог переодеться.

     Корпусной открыл дверь, и я зашёл в камеру. Она была светлая, и в два больших зарешёченных окна светило солнце. И напротив его лучей повернувшиеся в мою сторону лица казались ещё более мрачными.

     Люди разговаривали между собой, но не было слышно ни одного русского слова.

     С левой стороны расположились представители Кавказа разных возрастов и национальностей. Кто стоял, кто сидел на нарах и играл в нарды, кто курил на лавочке спиной к большому длинному столу, разделявшему камеру напополам. На верхнем ярусе, видимо, их шныри или те, кому не хватило места снизу. Людей было больше, чем нар. В общей сложности человек пятнадцать. Такое бывало, что из пяти нижних нар, находящихся впритык друг к другу делали десять спальных мест. Спали боком, но внизу.

     Дальние, крайние двойные нижние нары — видимо, смотрящего, — были пустые.

     С правой стороны нар было в два раза меньше, так как часть камеры занимали умывальник и туалет. И не удивительно, что представители так называемого блатного мира ютились с другой стороны.

     Нижняя и верхняя нары у туалета были свободные. На двойных двухъярусных нарах под правым окном я увидел выглядывавшее славянское лицо. Рядом с ним был татарин. Славянское лицо показалось мне знакомым. Подельник Славика из Нахимовского училища — Владислав.

     Я прошёл к нему и поздоровался. Кто-то на телевизоре добавил громкость музыки — видимо, специально приглушённой, когда в камеру стала открываться дверь. Владик был искренне рад меня видеть. Как он сказал, что сначала не поверил своим глазам, увидев тут Шагина! Но как только мы поздоровались, сразу, как говорилось, «выпал на шифр», что я тут делаю. Да ещё после карцера. То, что меня посадили в карцер, — это было событие в тюрьме! Тут считалось, что у Шагина всё куплено и в этом отношении он не пробиваемый.

     — Смотрящий тут Петруха, из полтавской бригады, — сказал Владик. — Сейчас он на суде. Но, как я понял, он собирается отсюда сваливать. Я тут сам две недели. Но мне руль не нужен. Я ему сказал, что «общак» не возьму. Тайсон тоже, если что помочь, но в эти дела лезть не хочет.

     Татарин замотал головой, и я поздоровался с ним за руку.

     — Вон, пускай ищет кого-нибудь из тех, — продолжил Владик и кивнул в сторону представителей Кавказа. — Он перед ними прогибается. Чуть ли не жопу лижет. А их всё сюда последнюю неделю садят и садят. Я столько чёрных и на свободе в одном месте не видел. Мы тут с Тайсоном пока в меньшинстве, и нас не трогают. Но если что начнётся, — он посмотрел на меня, — останется только резать.

     И я невольно посмотрел за стол на противоположную сторону камеры.

     — Смотри сам, — сказал Владик. — Мы с тобой до талого.

     Имелось в виду «пхнём». И Тайсон — так звали татарина — закивал головой.

     Тут щёлкнул замок двери, и кто-то снова приглушил музыку.

     — Видишь, ещё кого-то садят, — сказал Владик.

     Дверь открылась — это был корпусной. И тут же подъехала тележка с моими вещами в сумках. Кладовщик и с ним помощник из хозобслуги начали заносить сумки в камеру. А следом пришла кабанщица с носильщиками, и к сумкам добавились ещё четыре с продуктами. Я дал сигареты. Дверь закрылась, и музыка снова сделалась громче.

     Тайсона Владик попросил перелечь на соседнюю нару, которая оставалась свободной.

     — Нигде такого нет, что это место у параши. Это тут они уже навернули, — Владик посмотрел на противоположную сторону камеры.

     — Да мне хоть на парашу, — сказал Тайсон. Он был настроен очень воинственно.

     Владик предложил мне свою нару у окна. Но я, сославшись на то, что там дует, занял бывшее место Тайсона. А Тайсон разместился на койке рядом со мной через проход.

     Закончив раскладывать вещи, я собрался себе что-нибудь приготовить. А ребят попросил ни в чём себе не отказывать. Владик сказал, что уже обедал. А Тайсон — что приготовит всё сам на себя и на меня.

     В то время как Тайсон занимался приготовлением пищи, в камеру открылась дверь, и из суда вернулся Петруха. Он зашёл в камеру и сразу направился ко мне, как будто мы были знакомы. На вид ему было лет тридцать пять — сорок, под два метра ростом и весом около 160 кг. Боров с круглым животом, надутыми щеками и лысиной на макушке. Он сказал, обращаясь то ли ко мне, то ли к Владику, что весь день просидел на боксах, а его подельников даже не подняли из камер («поднять» означало «вывести» по фене, наверное. И в деле даже встречались заявления следователей к главе следственной группы или прокурору «прошу Вас дать разрешение на поднятие Шагина») — что-то произошло с машиной. У Петрухи из стороны в сторону бегали глаза, и было понятно, на каких боксах он провёл весь день.

     Когда еда была готова — сварен рис, порезана колбаса, хлеб и овощи, — я обратил внимание на то, что стол разделён на три части. С правой стороны лежала тканая скатерть, посредине — клеёнка, с левого края была крашеная дощатая столешница. Очевидно, для блатных, мужиков и петухов. Петухов в камере не было, но место для них было оставлено.

     Тайсон сел посередине. А я переставил свои тарелки на край стола на деревянную столешницу. Сел с левой стороны от него и начал есть.

     — А что ты там ешь, садись сюда, вот, с моей стороны, — сказал Петруха.

     — Мне здесь удобно, — сказал я.

     — Но ты, наверное, не знаешь, — вроде как давая мне свал, что по незнанке не считается, — у нас тут котловая хата.

     — И что, это место для петухов? А для душевных петухов где места? — спросил я.

     Петруха не понял и продолжил смотреть на меня.

     — Для отрицалова, — сказал я, с левой стороны все были «отрицалово», и их взгляды были направлены то на меня, то на Петруху, а кое-кто уже начал вставать с нар или делал вид, что начал вставать.

     — От первых показаний, — продолжил я, — явочники-хуявочники.

     Петруха не показывал никому своё обвинительное заключение, и это было его право. Но прежде, чем определять места, ему бы следовало это сделать хотя бы на тот случай, что, может быть, найдётся более достойный на эту роль представитель так называемого блатного мира. И копия его обвинительного заключения от его подельника могла находиться у меня в сумке. А моё нежелание есть на месте Петрухи — на тканой скатерти, где, наверное, ели уже все, — возможно, было потому, что как раз то место я считал петушиным. А Петруху — рулём гарема.

     Петруха так и не назвал место для душевных пидарасов, а ушёл к себе на нару.

     А ко мне подошёл парень лет двадцати, ярко выраженный чеченец. Мы поздоровались за руку, и он представился: «Аслан». В отличие от всех остальных, он ел у себя на наре, потому что там ему было удобнее.

     — Слушай, мне нужно отсюда уезжать, — перед отбоем, когда я расстилал нару, сказал мне Владик. — Как ты нарядил Петруху, так скоро на том же месте у тебя окажусь и я.

     — Но ты же не называешь себя блатным или смотрящим. А показания можно выбить из любого. И из меня бы выбили, если бы мне было что на себя сказать или, выгораживая себя, валить на другого.

     Я лёг спать. На следующий день, когда я приехал с суда, Петрухи в камере уже не было, а роль смотрящего перешла к Аслану.

     В этот день в суде рассматривался эпизод убийства Хвацкого, заказчиком которого по обвинительному заключению выступал Ляшенко. Это был тот самый эпизод, опровергавший показания Старикова в исчезнувшем из дела протоколе, которые он не поддерживал, что все убийства ему заказывал Шагин.

     Рассмотрение этого эпизода началось с того, что Ляшенко дал в суде показания, что он знал Хвацкого, занимаясь финансовой деятельностью, связанной с заработком на разницах курсов валют, и получал у него консультации. Он собирался развивать отношения с Хвацким, и, так как последний был гражданином Израиля и в Украине о нём было мало что известно, он искал людей, которые бы могли о человеке — в частности, о Хвацком — собрать информацию.

     Его родственник Демьяненко, один из учредителей ООО «Топ-Сервис», познакомил его со Стариковым, который сказал, что может такую информацию собрать за 500 долларов в неделю. Точнее, Старикова Демьяненко представил Ляшенко как директора станции техобслуживания американских автомобилей, на которой Ляшенко ремонтировал свой «Форд Мустанг». И в процессе развития отношений Стариков сказал, что может оказать такую услугу.

     Через некоторое время Ляшенко узнал от Старикова, что Хвацкий имеет в Киеве две квартиры, что он предположительно гомосексуалист и имеет двух любовников. И адреса фирм и банков, которые он посещает, и частных квартир.

     А потом Хвацкого убили, и Стариков стал требовать у Ляшенко 10 тысяч долларов как отступную за то, что как будто тот его подставил, то есть его людей, которые занимались сбором информации, и теперь к ним могут быть вопросы от правоохранительных органов, чтобы уладить этот вопрос с милицией.

     Чтобы быстрее развязаться от Старикова и от этой неприятной ситуации, Ляшенко отдал ему деньги.

     Примерно такие показания Ляшенко давал в различных вариациях, но неизменные по сути на всём периоде следствия.

     Стариков же в первых показаниях на следствии сообщил, что убийство Хвацкого за 10 тысяч долларов ему заказал Ляшенко.

     Во вторых, что все убийства ему заказывал Шагин.

     И в третьих он подтверждал показания Ляшенко, только ссылался на то, что действовал по поручению Макарова, в отношениях с которым состоял как начальник и подчинённый. И тот занимался организацией сбора информации через своих милиционеров. А также отправлял его к Ляшенко за отступной после убийства Хвацкого, о чём Макаров сказал, что узнал от МВД. У прокурора к Ляшенко был вопрос: почему он с такой просьбой обратился к Старикову, директору автостанции техобслуживания, а, например, не к какому-то сыскному агентству?

     Ляшенко ответил, что Стариков не раз указывал, что у них хорошая служба безопасности и связи в МВД, когда встал вопрос оставлять его дорогой автомобиль на станции. И ему было удобно, что Стариков может оказать такую услугу. Так как с сыскного агентства информация могла попасть к Хвацкому, как это бывает, что его пробивают. И это могло бы отразиться негативно на отношении Хвацкого к нему. То есть ему так было удобно.

     На вопрос прокурора, почему он не обратился в милицию с вымогательством у него 10 тысяч долларов, Ляшенко ответил, что не хотел связываться с милицией и навлекать на себя подозрение. Посчитал, что лучше отдать деньги и забыть, но потом пожалел, что так не сделал, поскольку впоследствии Макаров не раз требовал и брал у него деньги для улаживания вопроса с милицией о снятии с его людей подозрений.

     На вопрос прокурора к Старикову, что он давал показания, что его били, чтобы он оговаривал Шагина, а он дал показания против Ляшенко, Стариков ответил, что ему говорили, какие показания на Шагина, а какие — на Ляшенко.

     На вопрос прокурора, почему он потом написал, что все убийства ему заказывал Шагин, Стариков ответил, что уже забыл, кто чего ему заказывал, как от него хотели оперативные работники, и в ИВС в присутствии ими навязанного адвоката написал, что всё ему заказывал Шагин. А потом в СИЗО в присутствии адвоката, нанятого через знакомых его родственниками, он дал те показания, которые сейчас он подтверждает в суде: что ни Шагин, ни Ляшенко ему убийств не заказывали.

     Далее суд перешёл к допросу Середенко и Моисеенко, которым вменялось исполнение убийства Хвацкого.

     Середенко в суде сказал, что по поручению Макарова, которому он был должен деньги за ремонт автомобиля «БМВ», отрабатывая, в том числе несколько раз подвозил Моисеенко по адресам, которые указывал Макаров, для отслеживания одного бизнесмена, чем занимался Моисеенко. Середенко отрицал, что что-либо знал о совершении убийства, и отрицал своё участие в убийстве.

     Моисеенко в суде сказал, что он по указанию Макарова отслеживал Хвацкого. Установил, что тот — гомосексуалист. Он, Моисеенко, сидел на дереве, заглядывая в окно. Имеет несколько любовников. А также — что Хвацкий носит при себе крупные суммы денег, которые он заносит и выносит из квартиры в полиэтиленовых пакетах. Он видел через просвет жалюзи, как деньги пересчитываются за кухонным столом. Всю собранную информацию он передавал Макарову. Какого-либо участия в убийстве Хвацкого он не принимал. При задержании всё это рассказал милиции. Но его побоями заставили признаться в убийстве, оговорить себя, Середенко и Старикова, при этом уменьшая роль Макарова, о котором они просто не хотели слышать, что они планировали убийство Хвацкого на станции техобслуживания и дали ему для этой цели пистолет. Как только он попал в СИЗО из РОВД и ИВС, он дал следователю те показания, которые подтверждает в суде.

     В этот же день были опрошены два свидетеля убийства Хвацкого.

     Совершеннолетний молодой человек, которому тогда было 14, — он давал показания, что, сидя в подъезде на батарее в момент убийства, видел стрелявшего. Но описывал не схожего человека с Моисеенко и не опознал его в суде.

     А также свидетель, который видел покушавшегося при первой неудачной попытке убить Хвацкого, при которой, по версии следствия, у Моисеенко заклинило пистолет. Сидя в клетке, Моисеенко назвал его «пидарасом».

     В зал зашёл культурный, с длинными, вьющимися, аккуратно уложенными волосами молодой человек в джинсах, рубашке и с серёжкой в ухе. И на вопрос, этот ли человек пытался убить Хвацкого при первой попытке (и судья попросила встать Моисеенко), свидетель сказал, что нет.

     Поскольку из показаний свидетеля следовало, что он видел удалявшегося человека от Хвацкого, а со слов Хвацкого узнал, что это был, видимо, душевнобольной человек, который направил на него пистолет, а потом начал корчить рожи и большими прыжками скрылся из вида, что соответствовало показаниям Моисеенко на видеовоспроизведении, прокурор спросил, как Моисеенко это может объяснить. Моисеенко объяснил, что милиция заставляла его корчить рожи и разыгрывать из себя идиота.

     Мотив убийства Хвацкого был написан в обвинении Ляшенко как из неприязненных отношений.

     На месте преступления были изъяты 300 тысяч долларов, которые на следующий день исчезли из оружейной комнаты Московского РОВД. Из оглашённых объяснительных сотрудников милиции по этому поводу один написал, что сдавал, второй написал, что не принимал.

     Учитывая, что, только зная заранее, что Стариков занимался заказными убийствами, Ляшенко мог обратиться к нему по этому поводу (если, конечно, Стариков не рассказывал всем подряд о своём занятии, а Ляшенко к любому встречному не обращался с заказами на убийство), Демьяненко должно было быть предъявлено обвинение, так как только от него Ляшенко мог знать о таком роде деятельности Старикова.

     Но Демьяненко обвинение предъявлено не было, что подтверждало правдивость показаний Ляшенко. Однако если бы обвинение в заказе убийства Хвацкого с Ляшенко было снято, то это бы ещё раз доказывало правдивость моих показаний о занятии Макарова и его людей рэкетом, вымогательством и в частности шантажом.

     Обратное указывало бы на то, что не только Шагин делал заказы Старикову, но и другие, в частности Ляшенко. И Ляшенко находился в тюрьме, а эпизод Хвацкого — не в отдельном делопроизводстве, чтобы нельзя было утверждать, что дело сфабриковано в отношении Шагина или в отношении Шагина сфабриковано. Почему Демьяненко находился на свободе, видимо, ещё предстояло узнать.

     Субботу и воскресенье я провёл, привыкая к условиям жизни в новой камере. Камера считалась «котловой», в которую со всех сторон из разных камер тюрьмы шёл «общак» (чай, сигареты) и в которой шёл тюремный «движь», как, улыбаясь, говорил Аслан, разгонялся дальше при помощи верёвочных «канатных дорог» через окно и решётку вниз в транзит, в транзитную камеру, где на сутки-двое до следующего этапа останавливались осуждённые, перемещаемые с одного лагеря в другой, и «ногами» через контролёров, в сторону карцера и «бункера» пожизненного заключения.

     Аслану был двадцать один год. По национальности он был чеченец, родом из Грозного и жил там же. Полгода назад он приехал в Киев к своему товарищу, учившемуся в институте. В корпусах общежития завязалась потасовка между арабами и чеченцами, в которой участвовало около сотни человек. В результате один араб был убит, а другой порезан ножом. И Аслан по этому обвинению находился в тюрьме. Никаких признательных показаний он не давал. Каких-либо свидетелей не было, за исключением одного араба, который написал, что видел нож у Аслана, когда тот был повёрнут к нему спиной. Как говорил Аслан, судья открыто предлагала ему семь лет в обмен на признание вины. Но он утверждал о собственной невиновности.

     Аслан ранее не был судим. Никакого отношения к преступному миру не имел. Но по характеру был лидер и, видимо, поэтому заключёнными с левой половины камеры, называющими себя «босотой», выбран на роль «руля». Правой его рукой был Саид, тоже чеченец — ростом на голову выше и на девять лет старше. И они вдвоём неплохо контролировали обстановку в камере. Я с Асланом сразу обсудил: «У вас свой движ, а у меня свой движ. И наши движи не пересекаются». Аслан понял, почему я здесь, и мы договорились ничего не делать ни во вред, ни на пользу милиции.

     Бóльшая часть камеры была передана в моё распоряжение. Я, в свою очередь, Аслану ни в чём не отказывал — ни в сигаретах, ни в чае, ни в продуктах, — к чему он относился очень скромно.

     Аслан говорил, что он плохо относится к русским. Что они убили почти всю его семью, когда бомбили Грозный. Что прятались в подвале и грелись возле буржуйки. Он говорил, что не имеет в виду меня. А просто к русским. Говорил, что хочет, чтобы Чечня была свободной. И соглашался, что все богатые чеченцы живут в Москве. После этого мы друг другу улыбались. И он говорил: «Ну, ладно. Я пошёл делать движь».

     «Движь» у Аслана и Саида был свой. В тюрьме было ещё несколько чеченцев, и они друг друга держались. Помогали друг другу, переписывались по тюремной почте.

     Аслан делал всю работу, которую, как считалось, подобало делать смотрящему в камере.

     Когда заходил разговор о «воровской жизни», он улыбался и поддерживал меня, что, как и я, поддерживает воровские традиции частично. Людям помогать надо, а воровать нельзя. Он себя называл «мужиком». Я себя называл «барыгой». И вся «босота» начинала меня разубеждать, что это не так, высказывая мне, что барыга — это тот, кто торгует краденым или продаёт наркотики. Аслан улыбался и говорил, что он пошёл делать «тюремный движь», доставая из отсека стола бульбулятор. А Саид приглашал меня присоединиться. Я же шёл делать свой «движ» — читать обвинительное заключение перед рассмотрением следующих эпизодов Гирныка и Олейника.

     В обвинительном заключении в мотив причинения телесных повреждений Гирныку и Олейнику было положено наличие хозяйственного спора между двумя самостоятельными субъектами хозяйственной деятельности — ООО «Рико» и ООО «Линда» — и написано буквально следующее:

     «Для согласования спорных вопросов Гирнык и Олейник в конце февраля 1999 г. встретились с Шагиным в помещении ООО “Топ-Сервис” на ул. Гайдара, 6 в г. Киеве. Шагин отказался обеспечить возмещение долга ООО “Линда”, настаивал на получении ООО “Рико” мазута и пригрозил при помощи судебного решения довести до банкротства ООО “Рико”, а также предупредил о возможных других негативных последствиях…»

     «Чтобы продемонстрировать свои возможности влияния на Гирныка и заставить его отказаться от решений спора в суде, у Шагина возник преступный умысел на причинение ему перед встречей телесных повреждений…»

     «Чтобы принудить Олейника прекратить активную деятельность в интересах ООО “Рико” перед рассмотрением дела в арбитражном суде, назначенном на 18 мая 1999 года, у Шагина в мае 1999 года возник преступный умысел на причинение Олейнику телесных повреждений…»

     «И с заказом на причинение Гирныку и Олейнику телесных повреждений Шагин обратился к Макарову…»

     Я снова попросил Лясковскую позволить мне реализовать своё право на дачу показаний в свою защиту, в которых я хотел сказать, что не имею никакого отношения ни к ООО «Рико», ни к ООО «Линда», не принимал участия в их хозяйственных спорах и в их хозяйственной деятельности и не обращался к Макарову по поводу причинения Гирныку и Олейнику телесных повреждений. Что вообще какие-либо показания Макарова в деле отсутствуют, как и сам Макаров, и на следствии, и в суде.

     И что я и Демьяненко встречались с Гирныком и людьми, присутствующими с ним, по просьбе Фиалковского без назначения с моей и Демьяненко стороны и Гирныка встречи. И только потому, что в кабинете у Фиалковского последний попросил меня и Демьяненко поговорить и выслушать Гирныка и тех, кто с ним будет присутствовать, так как Гирнык ожидает встречи с Фиалковским в вестибюле, а последнего, как он сказал, срочно вызвали в Верховную Раду. И содержание разговора передать Фиалковскому по его возвращению. И где я с Гирныком и познакомился и рекомендовал ему все спорные вопросы решать через суд. И всем присутствующим, если в их числе был Олейник, которого я не помню ни по фамилии, ни наглядно.

     Всё это в свою защиту в своих показаниях я хотел сказать суду, но судья мне сказала:

     — Сядьте, Шагин. Вам ещё будет дано слово.

     И начала допрос с Рудько, который по обвинительному заключению совершил нападение на Олейника.

     — Встаньте, Рудько. — сказала Лясковская. — Что Вы можете сказать о причинении телесных повреждений Олейнику?

     Рудько встал и начал смотреть на судью.

     — Вы обвиняетесь в этом преступлении. Вы совершали нападение на Олейника? — спросила Рудько Лясковская.

     — Я три раза писал заявление на начальника СИЗО, но меня так и не лечат, — сказал Рудько.

     — Нападение на Олейника Вы совершали? — ещё раз спросила Лясковская.

     — Нет, — кто-то подсказал Рудько из присутствующих в клетке.

     — Нет, — ответил Рудько.

     «Я нападение на Олейника не совершал», — продиктовала секретарю судья.

     — Что Вы можете сказать о нападении на Олейника, или что Вам известно о нападении на Олейника? — поправилась судья.

     — Ничего, — кто-то подсказал в клетке. И Рудько оглянулся, как будто желая переспросить.

     — Так, кто там, Моисеенко? Рудько сам знает, что ему отвечать. Сейчас отправитесь за Вишневским.

     — Я ничего не сделал, Ваша честь, — сказал Моисеенко.

     — Сядьте, Моисеенко. Отвечайте, Рудько. Что Вам известно о нападении на Олейника?

      — Ничего, — сказал Рудько.

     «Мне ничего не известно о нападении на Олейника», — продиктовала секретарю судья.

     — Есть вопросы к Рудько? — Лясковская посмотрела на прокурора.

     — Да, Ваша честь, — сказал Соляник. И попросил огласить показания Рудько, данные им на предварительном следствии.

     Из показаний следовало, что Рудько по предложению Ружина, который сообщил ему, что это нужно Шагину, за 500 долларов совершил нападение на Олейника в подъезде его дома. Нанёс удары в разные части тела, после чего Олейник убежал вверх по лестнице. А Рудько вышел из подъезда и скрылся с места преступления.

     — Вы давали такие показания? — спросил прокурор. И Рудько замотал головой.

     — Это Ваша подпись? Покажите ему, — сказала Лясковская.

     Секретарь поднесла к клетке том дела. И Рудько сначала закивал, а потом замотал головой.

     — Ещё вопросы? — сказала Лясковская.

     Адвокат у Рудько в суде был государственный, предоставленный ему бесплатно одной из юридических контор за символическую плату из бюджета — две гривны в час. Она получила от Рудько конкретные ответы, что его били на предварительном следствии. Что подписи его. Он подписывал, что ему говорили. И не помнит, что подписывал. И что ему не было предоставлено никакого адвоката.

     После этого суд перешел к допросу Ружина, который в первичных показаниях написал, что слышал мою фамилию от Лазаренко и получил от него 500 долларов, которые после исполнения заказа на причинение телесных повреждений Олейнику передал Рудько.

     Ружин сказал, что не подтверждает показания, данные им на предварительном следствии, как подписанные по просьбе милиции. Он начал объяснять, как это было, но судья ему сказала:

     — Так, Ружин, давайте покороче — мы уже много раз слышали, как это было.

     Он сказал, что подтверждает только те показания, которые он дал в СИЗО в присутствии адвоката, что непричастен к нападению на Олейника. И никогда до задержания не слышал фамилию Шагин. И узнал её от сотрудников МВД и генерала Опанасенко, который, пока Ружин был на подписке по обвинению в соучастии в убийстве Князева и до заключения его под стражу, обещал Ружину своё покровительство и даже для его нужд предоставлял в пользование свой личный автомобиль с водителем. И пока Ружин называл имя и номер и описывал водителя, Лясковская зевала, корчила лицо, морщила нос и, отворачиваясь, разговаривала с «заседательницей».

     Лазаренко, который, по версии обвинения, заказал нападение на Олейника Ружину, а Ружин — Рудько, и в первичных показаниях, которые он не поддерживал, также слышал мою фамилию, дал показания в суде о своей непричастности к совершению нападения на Олейника и что он мою фамилию узнал от сотрудников МВД во время его задержания и нахождения в РОВД по убийству Князева.

     Но к этому добавил, что за несколько месяцев до его ареста Макаров предложил ему за денежное вознаграждение, на что тот согласился из-за тяжёлого материального положения, взять на себя в случае необходимости несколько эпизодов преступлений и найти к ним соучастников, что Лазаренко предложил Ружину, об обстоятельствах совершения которых Макаров рассказал Лазаренко в подробностях. В том числе об эпизоде на ул. Красноармейской — как он уже потом узнал, где произошло нападение на Олейника. И дал за это два раза по 500 долларов. Лазаренко взял деньги, заранее зная, что этого делать не будет. Но в РОВД сотрудники милиции стали выбивать из него по этим преступлениям явки.

     — Да, Ружин? — спросила Лясковская.

     И Ружин неуверенно кивнул головой.

     Позиция Лазаренко или его рассказ был настолько абсурдным, что Лясковская заулыбалась во весь ряд своих маленьких желтоватых зубов, спросив:

     — Так кто же был Макаров?

     Кто-то в клетке подсказал:

     — Режиссёр.

     – Я знаю, кто тут режиссёр, — сказала Лясковская.

     После оглашения показаний Лазаренко, которые он не поддерживал и из которых следовало, что ему нападение на Олейника заказал Маркун (Лазаренко — Ружину, а Ружин — Рудько), и так как в материалах дела каких-либо показаний Маркуна по этому поводу не было, Лясковская попросила Маркуна дать показания по эпизоду Олейника. И, видимо, в том числе чтобы от Маркуна услышать, что его об этом не спрашивали. Но Маркун ответил, что с ним оперативные работники и следователи оговаривали вопрос о получении им заказа на Олейника от Старикова. Но, как он понял, от этой версии они отказались из-за слишком длинного круга посредников.

     — Или просто забыли, — добавил Маркун.

     И до прихода потерпевшего Олейника в суд, который был вызван на после обеда, Лясковская объявила обеденный перерыв. Обеденный перерыв в клетке проходил всегда одинаково. Начконвоя, прапорщик Саша, приносил несколько пакетов от родственников и один с гамбургерами. Витя-наркоман — секретарь суда и оператор звукозаписи — вынимал из компьютера диск записи судебного заседания и ставил на воспроизведение «Перекрёсток семи дорог» Макаревича. Диск, который он взял у Оли как мой любимый.

     Каждый ел, что хотел. Маркун на заднем ряду разливал когда вино, когда водку, когда текилу. Кому нужно было давать показания, тот отказывался или пил. Когда Лясковская смотрела в сторону Маркуна или Моисеенко и говорила: «Так он же пьян!», ответ был: «Ваша честь, у меня грипп». И судья продолжала судебное заседание.

     Прапорщик Саша сказал:

     — Так, закончили обеденный перерыв.

     — Встать, суд идёт, — сказала секретарь.

     И через некоторое время в зал был приглашён потерпевший Олейник.

     Лясковская попросила у потерпевшего паспорт и спросила, знает ли он Шагина, попросив меня встать.

     — Да, — ответил Олейник.

     — Расскажите: как Вы с ним познакомились? — продолжила Лясковская.

     Олейник начал с того, что он являлся учредителем ООО «Рико» и узнал от директора этого предприятия Гирныка по поводу неплатежей за поставку продукции со стороны ООО «Линда». Для урегулирования этого вопроса он приезжал в офис компании ООО «Топ-Сервис», с тем чтобы встретиться с Фиалковским. Но последний, которого он и Гирнык встретили в вестибюле, собирался куда-то уезжать и порекомендовал им встретиться по интересующим их вопросам с Шагиным.

     — Кем Вы знали Шагина? — спросила Лясковская.

     — Президентом «Топ-Сервиса», — ответил Олейник. — На нас раньше вышел Курышко с предложением о сотрудничестве — и нам, и «Топ-Сервису» было выгодно иметь такое сотрудничество. Мы занимались производством и продажей стеклобанки. А «Топ-Сервис» — производством твист-офф крышки. И я, Гирнык и Курышко, вице-президент «Топ-Сервиса», встречались на заводе «Топ-Сервис Большевик Пак». И наметили планы для реализации совместных дальнейших действий. И там же от Курышко я узнал, что президентом, руководителем «Топ-Сервиса» является Шагин, с которым я, Гирнык и Курышко впоследствии должны были встретиться.

     — Что Вы можете сказать об отношении Шагина к договорам между ООО «Линда» и ООО «Рико»?

     — Я не пошёл бы ни на какие сделки, если бы гарантии Шагина не были подтверждены официальным гарантийным письмом ООО «Топ-Сервис», гарантировавшим выполнение обязательств ООО «Линда». О чём мы и говорили с Шагиным. И Шагин спросил, какую продукцию мы можем взять в счёт платежей. А потом сказал, чтобы мы обращались в суд.

     — Что было дальше? — спросила Лясковская.

     — Некоторое время спустя — примерно через полгода — я готовил документы в апелляционную инстанцию, так как в первой инстанции мы суд ООО «Линда» проиграли, и за несколько недель до суда за мной в подъезд зашёл человек, который показался мне подозрительным, ибо раньше среди жильцов нашего подъезда я его не видел. У меня был с собой портфель с документами по суду, на который он посмотрел, и я его спросил: «Что тебе надо?» Он сказал, что ему ничего не надо. И ни с того ни с сего ударил меня по лицу. Завязалась драка, в которой я применил несколько приёмов дзюдо. И хотя нападавший был выше меня, шире в плечах и весом под сто килограммов, — находящиеся в клетке и адвокаты, сидевшие под прямым углом к клетке, невольно посмотрели на Рудько, который был на голову ниже Олейника, по комплекции в два раза меньше и весил не более пятидесяти пяти килограммов, — мне удалось его выгнать из подъезда, и я его преследовал на другую сторону улицы, через трамвайные пути, пока он не скрылся. После этого я отправился в милицию, где написал, что в нападении подозреваю «Топ-Сервис», потому что до этого было нападение на Гирныка.

     — Есть ли вопросы к Олейнику? — спросила Лясковская.

     — Вам встречу назначил Фиалковский? — спросил я.

     — Мы — я и Гирнык — заранее связались с ним через секретаря.

     — Кто-то кроме Фиалковского должен был присутствовать на встрече?

     — Я не знаю; о встрече договаривался Гирнык.

     — Когда Фиалковский встретил Вас и Гирныка в вестибюле и порекомендовал поговорить с Шагиным, кто-то ещё присутствовал, кроме Шагина, — и Лясковская, посмотрев на меня, что-то начала шептать заседательнице, — на встрече?

     — Да, Андрей Алексеевич.

     — Я с Вами о чём-то разговаривал?

     — Нет, — ответил Олейник.

     — То есть Вы сидели и слушали, когда я и Демьяненко, Андрей Алексеевич, — уточнил я, — разговаривали с Гирныком?

     — Да, — ответил Олейник.

     — Я Вам лично давал когда-либо какие-либо гарантии от себя?

     — Нет, — ответил Олейник.

     — Курышко представил меня президентом, руководителем какой формы собственности предприятия «Топ-Сервис»?

     — Просто «Топ-Сервис».

     — Вы знали о существовании предприятий с названием «Топ-Сервис» разных форм собственности или видели уставные документы этих предприятий?

     — Нет, — ответил Олейник.

     — Значит, то, что я руководитель ООО «Топ-Сервис», которое давало Вам гарантийное письмо, — это Ваше предположение?

     — Да, — ответил Олейник.

     Я сказал, что у меня вопросов больше нет.

     После этого Владимир Тимофеевич спросил:

     — Были ли какие-либо угрозы, высказываемые Вам или Гирныку Шагиным?

     — Шагин говорил обращаться в суд. Как таковых угроз не было. Всё проходило мирно.

     Владимир Тимофеевич закончил опрос потерпевшего, и Лясковская попросила Олейника подойти к клетке.

     — Есть ли нападавший на Вас среди подсудимых? — спросила Лясковская Олейника.

     Олейник продолжительное время передвигался вдоль клетки, вглядываясь в лица. Стало складываться впечатление, будто он делает вид, что очень хочет, но не может опознать преступника. И пальцы некоторых подсудимых невольно выставились в сторону друг друга или соседа. Он задержался у всегда дремавшего или делавшего вид, что дремавшего, сидевшего с правой стороны через одного от меня анаболического качкá, проходившего по эпизоду Князева, который сидел спиной к торцу клетки с её противоположного края от Рудько и даже был ниже его ростом, что делало форму его тела почти квадратной.

     Жора открыл глаза.

     — Да иди ты! — шлёпнул он меня по запястью левой руки, мирно лежавшей на правой руке, как будто это я навлёк на него подозрения.

     Олейник посмотрел в сторону Лясковской и замотал головой.

     «Потерпевший не смог опознать нападавшего», — продиктовала судья секретарю; вроде как «нет» и «не смог» было одно и то же.

     После этого судья продемонстрировала Олейнику гарантийное письмо в материалах дела, и он подтвердил, что об этом гарантийном письме в его показаниях и шла речь.

     Лясковская огласила письмо, из которого следовало, что ООО «Топ-Сервис» гарантирует выполнение обязательств со стороны ООО «Линда» согласно договору № 56 от 11 июня 1998 года. Письмо было подписано директором предприятия ООО «Топ-Сервис» Драгуновым В.В.

     Из-за отсутствия в зале суда Вишневского, который обвинялся в нападении по заказу Макарова, а Макаров — по полученному заказу от меня на Гирныка, и поскольку Макаров находился в розыске и по этой причине не мог быть допрошен ни на следствии, ни в суде, я был лишён права давать показания, а Вишневский и вовсе отказался разговаривать с судьёй и был Лясковской удалён до конца суда из зала судебного заседания кинотеатра «Загреб», суд перешёл к оглашению по этому эпизоду его показаний, полученных от него или данных им на предварительном следствии.

     Из которых следовало, что, получив от Макарова задание подобрать на разборку для угона автомобиль, он, Вишневский, высматривал по городу подходящую машину, и на стоянке около одного офисного здания к нему прицепился прохожий с вопросом, что он тут ходит и высматривает и не автомобиль ли он хочет угнать, и с требованием убираться отсюда. Так как прохожий вёл себя нагло и не оставлял Вишневского в покое, он дал прохожему по морде и после этого покинул автостоянку.

     И на после обеда (время до которого Лясковская заполнила оглашением процессуальных документов и в частности протоколов опознаний по фотографиям (чёрно-белым, 3 × 4 см), что следствием, видимо, намеренно не проводилось вживую, как это предусмотрено законом при наличии подозреваемых, ввиду, вероятно, того, чтобы склонить на свою сторону потерпевшего, спрятав таким образом, например, рост или цвет глаз опознаваемого, на которых Олейник не опознавал Рудько, а Гирнык опознавал Вишневского) был вызван потерпевший Гирнык.

     Гирнык каким-то образом попал в зал суда до окончания обеденного перерыва и разместился на одном из кресел переднего ряда. Он посмотрел в сторону клетки, и я с ним поздоровался. Увидев меня, он улыбнулся и подсел поближе. Я спросил, как у него дела. Он сказал: «Да более или менее всё в порядке».

     — Вы, — он посмотрел в сторону подсудимых и сделал круговое движение головой, как будто хотел сказать «в отличие» или «на фоне их», — хорошо выглядите. — И провёл рукой сверху вниз по лацкану своего плаща.

     Подсудимые стали кидать на него косые взгляды. А Трофимов спросил меня: «Кто это?» И я перевёл разговор с Гирныком на производство его компанией новой продукции. Гирнык сказал, что больше в «Рико» не работает, и что-то хотел добавить еще. Но секретарь громко произнесла: «Встать, суд идёт». И когда члены суда заняли свои места и судья, вопросительно посмотрев на начальника конвоя, увидела у клетки постороннего человека, он ответил, что он — Гирнык.

     — Что Вы там делаете? — раздражённо сказала Лясковская. — Идите сюда, давайте Ваш паспорт.

     — Кого Вы знаете из подсудимых?

     — Шагина, Игоря Игоревича, — ответил Гирнык.

     И после этого Гирнык начал давать показания.

     Он объяснил суду, что, когда утром подъехал к офису, закрыл машину и отправился к входу в здание, увидел, что на стоянке крутится подозрительный «тип», и решил его прогнать. Но этот человек ни с того ни с сего набросился на него с кулаками и нанёс ему удар по лицу.

     После этого он поехал ко мне, ранее уже встречавшись со мной в связи со спорными вопросами, связанными с погашением задолженности ООО «Линда» за поставленную этому обществу продукцию — стеклобанку. Встретиться по этому вопросу со мной ему порекомендовал директор ООО «Линда» Арабаджи, пояснив, что не может полностью рассчитаться за поставленную продукцию, поскольку предприятие, которым руководил я, не рассчиталось с ООО «Линда» по имевшемуся договору.

     Придя ко мне после нападения на него, и когда я обратил внимание на повреждение на его лице, он в шутку ответил, что его побил «Топ-Сервис».

     После того как Гирнык закончил давать показания, Лясковская у него спросила:

     — Кто был Шагин? Ну, кто он был? — как будто подбодрила его судья.

     — Я понимал, что вокруг «Топ-Сервиса» есть много фирм, и всеми руководит Шагин.

     И Лясковская сделала себе пометку.

     — Ещё вопросы?

     — Вы кого-то подозревали в нападении на Вас? — спросил прокурор.

     — Я сразу предположил, что нападение было организовано фирмой «Топ-Сервис».

     — На чём были основаны Ваши подозрения? — продолжил прокурор.

     — Мои подозрения были основаны на том, что на меня напали перед первым заседанием арбитражного суда, а на Олейника — перед вторым.

     — Шагин Вам как-то угрожал при встрече?

     — У нас с Шагиным разговоры проходили нормально. Я никогда не чувствовал, что он мне как-то угрожает. Как таковых прямых угроз в мой адрес не было. Были разговоры, что на меня подадут в арбитражный суд. Шагин при разговорах говорил, что потратит миллион, но нашу фирму обанкротит.

     — Ещё вопросы? — сказала Лясковская.

     Я сказал, что у меня есть вопросы.

     — Когда Вы сказали, что у Вас возникли подозрения, — обратился я к Гирныку, — что на Вас напал «Топ-Сервис», после того, как на Вас напали перед первым заседанием, а на Олейника — перед вторым, Вы имели в виду заседания в разных инстанциях арбитражного суда: первой и апелляционной?

     — Да, — уточнил Гирнык.

     — Сколько времени прошло между этими нападениями?

     — Три-четыре месяца, — ответил Гирнык.

     — И сначала напали на Вас, а потом на Олейника?

     — Да, — ответил Гирнык.

     — Вы сразу обратились в милицию после нападения?

     — Да, в тот же день, — ответил Гирнык.

     — И Вы после нападения на Вас сообщили милиции о Ваших подозрениях, что на Вас напал «Топ-Сервис», потому что, как Вы сейчас сказали в суде, что Ваши подозрения на «Топ-Сервис» основаны на том, что на Вас напали перед первым заседанием, а на Олейника — перед вторым?

     Гирнык замолчал, как будто не понимая вопрос.

     — Вы можете ответить на вопрос Шагина? — спросила судья. — Вы не понимаете вопроса?

     Гирнык задвигал — то ли закивал, то ли замотал — головой. И Лясковская продиктовала секретарю: «Я не могу ответить на вопрос Шагина, потому что не понимаю вопрос».

     — Дальше, — сказала судья и посмотрела на меня.

     — Скажите, — продолжил я. — Вы в своих показаниях указали, что со мной Вам предложил встретиться директор ООО «Линда» Арабаджи по имевшемуся долгу перед ООО «Рико»? Присутствовал ли на встрече Олейник?

     — Да, — ответил Гирнык, — мы были вместе.

     — Тогда как Вы можете объяснить, что Олейник утверждает, будто встреча была назначена им и Вами с Фиалковским? А из-за невозможности присутствовать, встретив Вас, он порекомендовал поговорить со мной.

     — Да, — ответил Гирнык, — с Фиалковским познакомились, когда началась работа по договорам. Он же назначил встречу в офисе. Я знаю, что он бывший руководитель фирмы «Топ-Сервис».

     — Шагин, — и Лясковская начала шептать заседательнице, — подписывал с Вами какие-либо договора? — продолжил я задавать вопросы Гирныку.

     — Нет, — ответил Гирнык.

     — Вы видели уставные документы каких-либо предприятий, в названии которых есть словосочетание «Топ-Сервис»?

     — Нет, — ответил Гирнык.

     — Значит, это Ваше предположение, что всем руководил Шагин?

     — Я чувствовал это.

     Лицо Гирныка начало краснеть, а губы — искривляться.

     — Скажите: когда Вы были с Олейником на встрече, ещё, кроме меня, кто-то присутствовал?

     — Да. Андрей, отчество не помню.

     — В чём он был одет?

     Лясковская посмотрела на меня, морща нос.

     — В свитере и джинсах.

     — А директор фирмы «Линда» в чём ходил?

     Лясковская уже открыла рот, чтобы снять вопрос.

     — В брюках и свитере, — ответил Гирнык.

     — Не чувствуете ли Вы, что Шагин тут всем руководит потому, что он в костюме, белой рубашке и галстуке?

     Гирнык хотел что-то ответить, но Лясковская его перебила:

     — Смотрите, да у него раздвоение личности! — повернув голову в мою сторону, сказала Лясковская. — Шагин, вопрос снимается.

     — Скажите, Гирнык, Пётр Алексеевич, после того, как Вас побили и Вы поехали ко мне, Вы договаривались со мной о встрече?

     — Нет, я позвонил секретарю, и она сказала, что Вы у себя.

     — И Вы приехали пошутить, как Вы сказали, что Вас побил «Топ-Сервис»?

     — Я приехал поговорить об оплате долга «Линдой».

     — Вы видели документы, что предприятие, которым я руковожу, должно «Линде»?

     — Нет, так мне говорил Арабаджи.

     — И после того, Вы говорите, как Вас побили, Вы не поехали в милицию, а поехали ко мне поговорить об оплате долга «Линдой»?

     — В милицию я поехал потом.

     — А чем закончилась встреча?

     — Я помню, что Вы мне дали бутылку коньяка «Хеннесси», которая у Вас стояла в шкафу.

     — И после этого Вы поехали в милицию сообщить, что на Вас напал «Топ-Сервис»?!

     — Сообщить о преступлении, Шагин, — подсказала Гирныку Лясковская. — Повежливее, Шагин. Ещё есть вопросы?

     — Скажите, Пётр Алексеевич: Вы встречались на заводе «Топ-Сервис Большевик Пак» с Иваном Ивановичем Курышко?

     — Да, — ответил Гирнык.

     — И Вы знали от Курышко, что руководитель этого предприятия — Шагин?

     — Да, — ответил Гирнык.

     — И этому предприятию было выгодно с Вами сотрудничать?

     — Да, я считаю, что очень даже выгодно, поскольку мы производили банку, а это предприятие — крышку к банке. И были большие перспективы.

     — И Вы утверждаете, что я, Шагин, сказал Вам, что потрачу миллион, чтобы Вас, Вашу фирму обанкротить?

     У Гирныка губы снова стали искривляться, а глаза блестеть.

     — Скажите, Гирнык, — не дожидаясь ответа, продолжил я. — Вас проинструктировали, какие давать показания, перед входом в кинотеатр?

     — Я сам знаю, что говорить, — негнущимися губами ответил Гирнык.

     «Меня никто не инструктировал перед входом в кинотеатр, какие давать показания», — продиктовала секретарю судья.

     — А ещё, — сказал Гирнык, — если Вы будете со мной в таком тоне разговаривать, я сейчас скажу, такое скажу… Не тяните меня за язык, Игорь Игоревич, — и Гирнык начал щурить глаза.

     — Скажите, пожалуйста, — сказал я.

     — Вы мне ещё бензин предлагали, мазут и дизтопливо.

     — Ещё вопросы, Шагин? — и Лясковская положила ручку.

     Я сказал, что у меня больше нет вопросов.

     — Ни у кого вопросов нет? — и после этого Лясковская предложила Гирныку в клетке опознать нападавшего.

     Гирнык сказал, что «его» в клетке нет.

     — Вот видите, — сказала Лясковская. — Вишневского как раз нет. Вы свободны, Пётр Алексеевич. — И она отдала Гирныку паспорт.

     На следующий день судебное заседание началось с того, что я зачитал отвод судье на том основании, что, лишив меня права давать показания, а моего адвоката — автоматически в мою защиту задавать вопросы (в частности Гирныку) по моим показаниям, судья мои обращения в отношении себя в третьем лице, когда мне фактически приходилось выскакивать из клетки на место своего защитника, расценила как раздвоение личности — одну из форм шизофрении, на что указала участникам процесса, что явно свидетельствует о предвзятом отношении ко мне со стороны Лясковской. Суд удалился в совещательную комнату. Лясковская отвод не приняла, и в зал был приглашён свидетель Морозов.

     Свидетель Морозов сказал, что в тот период он работал менеджером в «Рико», что встречался со мной для обсуждения вопросов, связанных с поставками в адрес ООО «Линда» стеклобанки. О занимаемой мной должности ему неизвестно. Но, исходя из характера, содержания и круга обсуждаемых нами вопросов, он считал, что я отношусь к разряду специалистов, поскольку я обсуждал только вопросы, относящиеся к ассортименту и дизайну продукции, и никаких руководящих функций при этом не осуществлял.

     — Утром на работу приехал Гирнык. Губа разбита — сказал, что его побили, подрались, как он говорил. О своих подозрениях Гирнык не высказывался… С Гирныком поехали на «Топ-Сервис»: встреча была назначена на десять часов. И Гирнык, и Шагин просто посмеялись, и всё.

     — Ну, а как Вы для себя охарактеризовали произошедшее? — спросила Лясковская у Морозова. — Человек утром пришёл на работу с разбитой губой.

     — Гирнык — конфликтный человек. Он рассказывал, что у него такое бывало и раньше.

     — Драчун? — посмотрела из-под очков на Морозова Лясковская.

     — Ну, можно сказать и так.

     Следующим был допрошен Арабаджи. Он пояснил суду, что являлся директором ООО «Линда». Его предприятие занималось давальческим сырьём, предоставляло на заводы сельскохозяйственную продукцию, тару, оплачивало услуги консервации, а также продавало готовую продукцию. Что неисполнение обязательств ООО «Линда» перед ООО «Рико» было связано с тем, что ООО «Топ-Сервис» своевременно не рассчиталось с ООО «Линда» за поставленную продукцию. В переговорах по этому поводу принимал участие и я, о чём он узнал от Гирныка, но никогда не говорил тому, что предприятие, которым руководил я — ООО «Топ-Сервис Восток» — и которое также имело договорные отношения с ООО «Линда», не рассчиталось с последним за поставленную продукцию.

     Что он знает Морозова, которого приводил ко мне для обсуждения дизайна банки, в которой впоследствии ООО «Линда» будет поставлять продукцию ООО «Топ-Сервис Восток».

     На мой вопрос, руководил ли я когда-нибудь его предприятием или вмешивался в руководство, Арабаджи, хотя по выражению его лица казалось, что вопрос для него был немного странный, ответил, что он являлся директором и одним из соучредителей ООО «Линда» и своим предприятием руководил сам.

     Вопросов к свидетелю у участников процесса больше не было, и, когда Арабаджи покинул зал, зашёл охранник и что-то передал Лясковской.

     — Вот, Олейник передал визитную карточку, — сказала Лясковская, — которую ему дал Шагин, и тут на фотографии Шагин и указана должность: президент ООО «Топ-Сервис». Это Ваша визитная карточка? — и секретарь принесла мне пластиковую карту с фотографией.

     — Да, — сказал я. — Это старая визитка 1994–1995 года. Тут и по фотографии видно, и телефон другой.

     Лясковская ещё что-то хотела спросить, но тут Владимир Тимофеевич с раздражением в голосе сказал:

     — Протестую. Ваша честь! Вы не можете задавать Шагину вопросы, так как он ещё не был опрошен по существу предъявленного обвинения.

     — Он уже ответил, — сказала Лясковская.

     Владимир Тимофеевич повернулся ко мне и сказал, что я могу отказаться отвечать на вопросы, пока не дам суду показания.

     Лясковская несколько раз давала секретарю указания вызвать в суд Фиалковского. Но поскольку тот имел депутатский мандат и, соответственно, неприкосновенность, судья не могла с места работы с милицией обеспечить его привод в судебное заседание. По повестке же с места его жительства пришёл ответ, что он неделю назад выписался из квартиры. А из его показаний, данных им или взятых у него на предварительном следствии, следовало только то, что он ничего не помнит по обстоятельствам в рассматриваемых эпизодах.

     Но Лясковская могла с приводом вызвать в судебное заседание Демьяненко, который, очевидно, также уклонялся от суда. Однако она ограничилась оглашением его показаний на предварительном следствии, в которых он указал, что ему ничего не известно о каких-либо спорных вопросах между ООО «Рико» и ООО «Линда» и что Фиалковский к нему никогда не обращался для их урегулирования.

     Лясковская закончила зачитывать протокол допроса, и Владимир Тимофеевич попросил судью огласить показания Демьяненко, данные им за год до предварительного следствия — сразу после того, как Гирнык и Олейник со своими подозрениями обратились в милицию, в которых Демьяненко сообщил, что в конце 1998 — начале 1999 года к нему обратился Фиалковский с просьбой разобраться с проблемой платежей между ООО «Рико» и «Линда». Свою просьбу Фиалковский объяснил ему тем, что, являясь народным депутатом Украины, он не может заниматься коммерческой деятельностью. И далее в этих же показаниях Демьяненко пояснил об обстоятельствах, связанных с урегулированием спорных отношений.

     На следствии он поменял свои показания на руку либо Фиалковскому, либо следствию. Или и тому и другому.

     По эпизодам нападения на Олейника и Гирныка не было ни одного свидетеля нападения — в центре города, на людной улице, среди бела дня.

     И было если не очевидно, то предположимо, что на Олейника никто не нападал. Почему даже по фотографии, что в этом случае, при наличии в клетке в суде живого нападавшего, само собой разумело подсказку следствия, он всё равно не смог или не захотел опознать подозреваемого. Чтобы потом, может быть, не оказаться на его месте, если что-то пойдёт не так или по иному плану.

     Это в том числе подтверждали и коренные разногласия в показаниях Олейника и Рудько, когда один гнал другого вверх по лестнице, а другой того в обратном направлении на улицу и через трамвайные пути. И которые после работы оперативников могло устранить следствие, имея пластилинового Рудько. Но, вероятно, не стало — чтобы показать, что он сам, если и без адвоката, добровольно давал показания.

     А потёртость у Олейника на лице могла быть не чем иным, как имитацией телесных повреждений, с которыми он обратился в милицию, как с дополнительным средством давления (поговаривали, что «Рико» состоит из бывших сотрудников правоохранительных органов) если не в суде, то перед судом, на руководство ООО «Линда» и на ООО «Топ-Сервис», которое дало гарантийное письмо и учредителем которого был Фиалковский. То же самое вполне могло быть и в случае Гирныка. За исключением того, что по фотографии он опознавал нападавшего. А в суде мог и не опознать, чем, может быть, и подстраховалась судья, не доставив Вишневского в зал. Или Вишневский этот эпизод брал на себя, потому что, как говорил Маркун, в день задержания он был на «кумаре» (болевой постнаркотический синдром). И получил от оперативников дозу. Однако ввиду своей шизофрении всё равно сделал назло, предоставив следствию вместо оговорённого другой, свой мотив нападения.

     Или в этом эпизоде в случае Вишневского нашло подтверждение, что «Киев — большая деревня», как было принято говорить. А в случае Гирныка, как было признано считать, кто ищет себе на мягкое место приключений, тот всегда их найдёт.

     Как и в абсурдности позиции Лазаренко, когда Макаров был теперь не только бандитом, рэкетиром, а ещё и сценаристом, режиссёром собственного дела, предлагая Лазаренко ещё до задержания, чтобы он брал на себя преступления, может быть, и не было ничего абсурдного. А за такие показания в суде адвокат (государственный) Лазаренко выменял что-нибудь для своего подзащитного и его друга Ружина. Лагерь, например, или обещание, что им, может быть, не дадут ПЖ (то есть ПЗ (пожизненное заключение), — без «М» в ПМЖ, и ещё что-нибудь для себя.

     Предполагать можно было всё что угодно.

     Ясно было только то, что я не имел к этим преступлениям никакого отношения.

     Понятно, что меня ставят на место Фиалковского.

     И очевидно, что на данном этапе судебного следствия (если, конечно, Гирнык, Олейник, Шагин, Демьяненко, Арабаджи, Фиалковский и Морозов не были в преступном заговоре по хищению из бюджета НДС, в котором «Рико» не поставляло банку ООО «Линда», а ООО «Линда» не поставляло готовую продукцию ООО «Топ-Сервис», а просто обменивались документами-воздухом) обвинение стало само себя опровергать.

     И если этого не видела Лясковская, и если этого не видел Соляник, то это видели те, кто вёл в суде эту линию обвинения.

     Следующее судебное заседание, которое должно было начаться с допроса подсудимых по следующему из оставшихся пяти эпизодов, началось с того, что сторона обвинения ходатайствовала о приобщении еще двадцати пяти томов к материалам уголовного дела и судебного следствия.

     Суть зачитанного прокурором ходатайства заключалась в том, что данные материалы являются копиями материалов из хозяйственного уголовного дела, возбуждённого против руководителей предприятий ООО «Топ-Сервис», «Топ-Сервис Трейдинг», «Топ-Сервис Восток» и других предприятий, как было сказано в ходатайстве, со словосочетанием «Топ-Сервис» и связанных с ними структур по факту незаконного возмещения этими предприятиями из бюджета НДС. И обвинение просит приобщить эти материалы как дополнительные доказательства по рассматриваемому делу.

     Лясковская выслушала прокурора и спросила мнение других участников процесса по заявленному прокурором ходатайству.

     Владимир Тимофеевич поднял руку и сказал, что он просит ходатайство отклонить.

     — Согласно нормам УПК, — продолжил он, — материалы уголовного дела, по которому не принято судебного решения, не говоря уже о том, что не было предъявлено обвинение, не могут являться доказательствами по другому делу. Тем более, — добавил он, — из ходатайства прокурора не ясно, доказательствами чего и по каким эпизодам эти материалы являются.

     Лясковская выслушала моего адвоката, потом мнение других участников процесса, в том числе моё, и их защитников, единогласно поддержавших Баулина, один из которых добавил, что в практике судопроизводства отсутствует такой термин, как «дополнительные доказательства», а есть просто «доказательства», и удовлетворила ходатайство прокурора о приобщении двадцати пяти томов. А потом — ходатайства подсудимых и их адвокатов на ознакомление с этими томами. Но дальше судебный процесс в этот день не двинулся. Один из защитников сказал, что он получил СМС и срочно по семейным обстоятельствам вынужден покинуть зал судебного заседания.

     — Уже Новый год на носу, — сказала Лясковская и распустила участников процесса до пятницы.

     Прямо над камерой, в которой я находился, разместился Жора Янев — по разговорам среди заключённых, лидер белоцерковской преступной группировки, обвинявшейся в пятистах эпизодах ограблений и сейчас ездящей всем составом из двенадцати человек на суды.

     Ходили рассказы, что члены этой банды, как квалифицировала их действия прокуратура, специализировались на дальнобойщиках: устраивали засады перед инсценированными авариями на трассе, выставляли голосовать девочек и после этого заворачивали фуру в лес. Залезали в кабину к водителю с обрезом во время движения. И ради развлечения выгружали из машин мешки с сахаром и колёсные покрышки на ходу.

     Жоре было под шестьдесят. Он ранее был судим. Сам Жора в оппозиционных газетах называл себя политическим узником. Ездил на суды в любое время года в тапочках, голубых кальсонах и чёрной футболке с красным черепом. И плюс ко всему славился радикальными методами защиты. Поговаривали, что во время ознакомления якобы исчезла треть листов из томов дела. И когда было принято решение Жору и подсудимых, проходящих с ним по делу, знакомить в клетке в суде, они поровну разделили пять выданных томов на всех и съели в знак протеста на ограничение человеческих условий ознакомления.

     Было так или нет, но Жора имел авторитет среди строгого режима — считался человеком конкретным и очень серьёзным. И я у Жоры хранил свой новый телефон — закруглённый со всех сторон маленький «Самсунг». Тайсон сказал мне, что он Жоре написал, что это очень ответственно и что тот ему отписал, что носит сам. Телефон, которым пользовался я, носил Тайсон. Я поговорил с мамой и Олей, почитал обвинительное заключение по следующему эпизоду и пораньше лёг спать.

     Но в пятницу суд не состоялся. Меня в числе других подсудимых вывели на боксики приёмки. Туда в осеннее время с клеток этапки снова переместилась отправка в суды. И перед самой загрузкой в автозак начальник конвоя отказался доставлять в суд Маркуна. Хотя тот утверждал, что у него грипп, начальник конвоя отправил Маркуна в медкабинет и получил заключение, что в крови Маркуна содержится алкоголь.

     Без одного из подсудимых суд состояться не мог — и меня вернули в камеру.

     В пятницу к нам подсадили ещё четверых человек: одного грузина, двух армян и одного молдаванина. Количество людей в камере стало в полтора раза превышать количество спальных мест.

     С армянами я быстро нашёл общий язык. Это были взрослые люди. Один — аварийщик, который ждал решения суда. Второй шёл этапом по депортации в Армению. Я сказал, что они очень похожи на двух моих знакомых — Лёву и Аршака. И предложил им одно на двоих нижнее спальное место. Сказал, что я, Тайсон и Владик разместимся на двух. На что те согласились. Однако Тайсону третьим спать не пришлось. Он сказал, что ему уже давно все похуй. И переместился на верхнюю нару, которая всегда оставалась свободной, потому что со стороны туалета её нельзя было прикрыть занавеской.

     Грузину было тридцать. Он сказал, что он «по краже в отказэ».

     — От делюги или от показаний? — спросил я.

     — Ты смотрящий? — прохрипел он почти шёпотом.

     — Телевизор, — ответил я.

     Он что-то ещё хотел сказать или спросить.

     — Иди сюда, — появился из купе Аслан, с улыбкой на лице, по которой никогда нельзя было сказать, улыбается он или скалится.

     В воскресенье до обеда Тайсон и Владик перегоняли бражку. А во время ужина я поддержал их компанию. Вечером, перед судом, я снова пораньше лёг спать. Утром Тайсон сказал мне, что Владик поедет на карцер: вчера он вызвал ДПНСИ, а когда тот пришёл и открыл кормушку узнать, в чём дело, показал ему хуй...

     В понедельник меня в числе других вывели в боксики. Но загрузка в автозак затягивалась. Трофимов сказал, что не может ехать: у него или грипп, или отравление, его знобит и тошнит. И попросил начальника конвоя отправить его в медкабинет для заключения врача. Но тот ответил, что у него распоряжение судьи — всех доставлять в суд. Трофимов сказал, что отказывается ехать, потом посмотрел на меня, как будто решив, что я сделал вывод, что он всю ночь принимал джеф и сейчас у него передоз, и сказал, что поедет. По дороге он сплёвывал в любезно предоставленный Маркуном кулёк.

     В суде он попросил вызвать врача, и секретарь вызвала скорую помощь. Приехала бригада из двух медиков — фельдшера и медсестры. Конвой вывел Леонида из клетки в наручниках, застёгнутых спереди.

     Фельдшер померил Трофимову давление и сказал «здоров», что прозвучало как «косит».

     Трофимов не сводил с него глаз.

     — Покажи язык, — сказал фельдшер.

     Трофимов со всего размаха ударил фельдшера головой в подбородок. Тот упал на пятую точку. Казалось, во всём чувствовалось напряжение. Леонида завели в клетку, и Лясковская продолжила слушание дела.

     Следующим в порядке рассмотрения был эпизод нападения на Рыбака (Рошку) и покушения на убийство Кучерова.

     Причиной возникновения у меня умысла к нападению на Рошку и убийство Кучерова в обвинительном заключении явилось то, что первый активно противодействовал созданию ЗАО «Топ-Сервис Молоко» на базе Городокского молочно-консервного комбината, а второй принимал меры для ликвидации задолженности этого предприятия перед ООО «Интерсервис» и АОЗТ «Интергаз», которым он руководил.

     Нападение на Рыбака в обвинительном заключении объяснялось тем, что лица, совершившие это преступление, ошибочно приняли его за Рошку.

     Мне снова не дали слова, в котором в свою защиту я хотел сказать, что не знаю ни Рыбака, ни Рошку, никогда не слышал о какой-либо их деятельности, не являюсь руководителем ЗАО «Топ-Сервис Молоко» и не занимался созданием этого предприятия. И не обращался к Старикову с нападением на Рошку и заказом на убийство Кучерова.

     Суд сразу приступил к допросу Старикова. Тот дал показания, что не причастен к этим преступлениям и что Шагин к нему не обращался с заказом на их совершение.

     У участников процесса к Старикову вопросов не было. И прокурор попросил огласить его показания, данные им до его допроса в СИЗО — до показаний, которые совпадали с его показаниями в суде.

     В так называемых первичных показаниях Старикова отсутствовала какая-либо информация, что он принимал участие в нападении на Рыбака (Рошку).

     А также отсутствовала информация, к кому Стариков обращался с заказом на убийство Кучерова после того, как получил от меня заказ.

     На вопрос прокурора, как Стариков может объяснить такое отношение следователей к тому, как он говорит, что им было нужно, чтобы он оговаривал Шагина и других, тот ответил, что ничего не будет объяснять за следователей, а ходатайствует об их вызове в суд, чтобы они объяснили, откуда они брали информацию, когда писали («сочиняли», — поправился Стариков) ему обвинение.

     — А Вы, господин прокурор…

     — Гражданин, — поправил его Соляник.

     — …невнимательно слушали, когда я давал показания. Я говорил, что оперативные работники заставляли меня то, что им было нужно, подтверждать следователям. А такие показания как раз свидетельствуют, что я не мог запомнить всё, что они от меня хотели.

     — Повнимательнее, прокурор, — сказала Солянику судья, как будто обращая его внимание на ровность шва, в то время как белый цвет нити был разумеющимся дизайном на чёрной материи.

     — Вы подавали ходатайство о вызове следователей в суд? — спросила Старикова Лясковская.

     — Да, — ответил Стариков, — и следователей, и оперативных работников, но у меня есть не все фамилии.

     — У меня есть все фамилии, — сказал Маркун.

     — Так, давайте повременим с этими ходатайствами, — сказала Лясковская. — После рассмотрения эпизодов всех вызовем: и следователей, и сотрудников милиции. — И, получив согласие подсудимых, продолжила слушание.

     Следующими были допрошены Середенко и Моисеенко, которые, по версии следствия, изложенной в обвинительном заключении, по их первичным показаниям, когда «первичным», когда «вторичным», отвергая в первых показаниях свою причастность, признавая вину во вторых и меняя третьи на первые, обвинялись в покушении на Кучерова.

     Середенко сказал, что, как он уже рассказывал, был в материальной зависимости за долг по ремонту его автомобиля перед Макаровым и в счёт отработки долга два раза возил Моисеенко в Хмельницкий, причём второй раз с Моисеенко находился ещё один человек, имени которого он не знает. Он подвозил Моисеенко и этого человека к банку по указанному ими адресу. И недалеко на стоянке, в оговорённом месте ожидал их возвращения. Таким образом он отработал из долга перед Макаровым два раза по пятьсот долларов.

     На вопросы прокурора Середенко ответил, что подтверждает свои показания на предварительном следствии только в той части, в которой они совпадают с его показаниями в суде. И что на предварительном следствии с ним работал лично генерал Опанасенко, который говорил, что ему нужно посадить Шагина — человека, о котором Середенко никогда не слышал. И, находясь во власти генерала, способствовал этому.

     Генерал, по предварительной договорённости с ним, организовал ему поездку из ИВС в Хмельницкий, для воспроизведения, в одном купе «столыпина» вместе с Моисеенко и вместе с ним же — содержание в СИЗО в Хмельницком в одной камере для детальных согласований их показаний. А следователи возили ему передачи от родственников из Киева, о чём свидетельствуют, как сказал Середенко, их подписи в заявлениях на передачи.

     — Так что, следователи делали хорошо или плохо, Середенко? — спросила Лясковская.

     — Сначала хорошо, потом плохо, — подсказал кто-то из клетки.

     — Понятно, — сказала Лясковская.

     Как только он попал в СИЗО-13, закончил Середенко, он сразу изменил свои показания и писал заявления в Генпрокуратуру о действиях указанного генерала. Эти заявления в деле есть, но они остались без реагирования — Середенко по ним никто не допрашивал.

     У прокурора вопросов больше не было. И назначенный адвокат Середенко, молоденькая девочка, подняла руку и сказала, что у неё есть вопрос к Юрию Ивановичу (так она называла своего подзащитного).

     – Скажите, пожалуйста, — робким голосом начала она, — у Вас были с собой средства защиты?

     Видимо, она подразумевала пистолет, но старалась быть максимально корректной со своим подзащитным.

     — Он вину не признаёт, — сказала Лясковская, как рявкнула, широко открыв рот.

     – Ну, может быть, газовый, — сказал кто-то из адвокатов. Лясковская сморщила нос в сторону адвоката.

     – Не было, — ответил Середенко.

     – У меня средств защиты с собой не было, — продиктовала Лясковская секретарю. И округлёнными глазами, склонив голову на бок, продолжала смотреть на девочку.

     – У меня вопросов больше нет, — сказала девочка-адвокат.

     И суд перешел к допросу Моисеенко. Он начал давать показания, что два раза с Середенко ездил в Хмельницкий по заданию Макарова, который его нанял работать на станции и для которого он выполнял разные поручения.

     Лясковская поджала губы и начала кивать головой, глядя на Моисеенко.

     В первый раз, продолжал Моисеенко, Макаров дал ему визитку бизнесмена, с которым нужно было «жёстко поговорить». Как сказал Моисеенко, по долгам за газ или за бензин. Он точно не помнит, так как слушал невнимательно, потому что решил, что разговаривать с бизнесменом не будет. А скажет, что поговорил и возьмёт обещанные Макаровым 500 долларов.

     И когда Середенко отвёз его по указанному адресу, он зашёл в офис и спросил секретаря, где директор. Она показала его кабинет. Он, Моисеенко, заглянул в кабинет (возможно, там был Кучеров) на тот случай, если Макаров будет его расспрашивать. Сказал Макарову, что переговорил и получил  500 долларов.

     В следующий раз, примерно через две недели, Макаров отправил в Хмельницкий вместе с ним и Середенко некоего Васю, который должен был припугнуть бизнесмена, а Моисеенко — ему того показать. Он увидел автомобиль этого бизнесмена на автостоянке, когда вышел из своей машины. И Вася отправился на автостоянку — дожидаться, когда «банкир» (так они называли бизнесмена) вернётся. Вернувшись, Вася сказал, что разбил в машине стекло.

     — Чем? — спросила Лясковская.

     — Наверное, камнем, — ответил Моисеенко.

     — Вы камень в руке, у… как Вы говорите… Васи видели? — спросил адвокат Моисеенко, муж той самой девочки, также назначенный.

     — Нет, — ответил Моисеенко.

     И вместе с Середенко и Васей вернулись в Киев, закончил он давать показания.

     После этого прокурор попросил огласить показания Моисеенко, в которых тот рассказывал, что ездил в Хмельницкий по поручению Старикова. Сначала — чтобы установить, как выглядит бизнесмен. Он по визитной карточке нашёл его офис, который находился в банке. Спросил у секретаря, где директор. Та показала ему кабинет. Он заглянул в кабинет, увидел Кучерова и вернулся в Киев.

     И две недели спустя Стариков дал ему команду убить Кучерова. Они приехали в Хмельницкий. Он дождался, пока Кучеров сядет в автомобиль, выстрелил в него через боковое стекло и выбросил через забор пистолет. И они уехали в Киев.

     — Как Вы можете объяснить такие показания? — спросил Моисеенко прокурор.

     — Я рассказал милиции обо всех моих отношениях с Макаровым. И о поездке в Хмельницкий, где бизнесмену разбили стекло. Они при мне звонили и сказали: им приятно, что я их не обманываю. Потому что такое было, и дело закрыто за хулиганство. После этого они меня начали бить, чтобы я сознавался, что ездил убить Кучерова.

     — И что, Вы сознались? — спросила Лясковская.

     — Я сказал так, как от меня хотели, а потом в СИЗО отказался.

     — А как Вы можете объяснить, что Вы на воспроизведении показывали, где Вы в лесу, по дороге, пристреливали пистолет? — спросил прокурор.

     — Я показывал, где Вася выходил поссать, когда они спрашивали, останавливались ли где по дороге. А они решили сделать так, будто я там пристреливал пистолет.

     — А как Вы можете объяснить, что в дереве, на которое они Вам, как Вы говорите, сказали указать, когда делали так, что Вы пристреливали, не нашли пуль?

     — Они сказали: то, что я промахнулся, как раз будет подтверждать то, что я не стрелял в Кучерова, когда тот стоял у машины, а стрелял, когда он сел и закрыл дверь, через стекло. Я уже говорил: они делали из меня идиота!

     — И, как Вы говорите, у Васи Вы видели пистолет? — и Лясковская из-под очков посмотрела на прокурора, как будто хотела сказать: «Что ты ведёшься на всякую хуйню? Что тут непонятного, кто из кого идиотов делает!»

     — Да, он что-то прятал за пазухой, — ответил прокурору Моисеенко.

     — Кирпич? — спросила Лясковская.

     — Вы не видели? — спросил адвокат.

     — Нет, — ответил Моисеенко.

     Вопросов больше не было, и судья сказала Моисеенко садиться на место.

     — Правда сама льётся, — сказал он.

     — Мы видим, — сказала Лясковская и объявила перерыв.

     На этот день в суд был вызван потерпевший Кучеров. Но он не пришёл и не прислал письмо о причинах своего отсутствия.

     И после обеда суд приступил к допросу Гандрабуры, который, по версии обвинения, совершил нападение на Рыбака, приняв его за Рошку.

     Гандрабура сказал, что по поручению Макарова отвозил одного из его знакомых в Хмельницкий.

     — Васю? — переспросила Лясковская.

     Он сказал, что имени не помнит, а как выглядит, может описать, переговорить о возврате денег с гаишником, у которого вместо растаможки брали на машину номера и техпаспорт. И он деньги взял, а машину не оформил.

     Они сначала подъехали в городскую ГАИ, куда его пассажир ходил. Потом — по домашнему адресу, который у них имелся. Пассажир ушёл и отсутствовал около часа. Затем вернулся, сказав, что деньги забрал, и они уехали в Киев. Позже, на следствии, он узнал, что фамилия этого гаишника Рыбак и ему причинили огнестрельное ранение ягодицы.

     Вопросов к Гандрабуре не было, и прокурор попросил огласить его показания, данные на предварительном следствии, в которых тот рассказывал, что он и Стариков ездили в Хмельницкий установить человека по данным: серая или синяя «ауди» 80-й или 100-й модели, за рулём кавказец, то есть смуглый — эти данные, насколько ему известно, Старикову дал Шагин с поручением припугнуть этого человека. Они случайно встретили эту машину в городе и проводили её до дома. Остались в Хмельницком на один день. Вечером Гандрабура дождался водителя «ауди» в подъезде и прострелил ему ягодицу. После этого уехали в Киев.

     — Как Вы можете объяснить эти показания? — спросил прокурор.

     — А как можно устанавливать человека в миллионном городе по данным: синяя или серая «ауди», 80 или 100, за рулём кавказец?

     — Гандрабура, вопросы здесь задают Вам, — сказала Лясковская.

     — Как Вы можете объяснить такие показания? — спросил прокурор.

     — Я могу объяснить, что меня били, заставляли оговаривать себя и других и писать «Шагин».

     — А как Вы объясните, что на воспроизведении, показав, как Вы стреляли с правой, Вы сказали, что можете стрелять и с левой руки, когда Вас об этом не спрашивали?

     «Потому что я — идиот», — едва слышно, как сам себе, отвернув в сторону голову, сказал Жора.

     — Показать, — ответил Гандрабура.

     — А они сказали: «как Вы показали, будет достаточно»? — и Лясковская посмотрела на Гандрабуру.

     — Они ничего не сказали.

     — Понятно. Ещё вопросы к Гандрабуре?

     Вопросов к Гандрабуре не было, и Лясковская предложила огласить показания свидетелей, которые или не явились в суд, или прислали письма, что не могут приехать по тем или иным обстоятельствам.

     Свидетелей покушения на Кучерова как «хулиганства» (следствие переквалифицировало преступление) и свидетелей нападения на Рыбака, по ошибке в объекте нападения (как следствие квалифицировало нападение на Рошку), не было.

     И суд перешёл к изучению мотивов, по версии обвинения побудивших меня на обращение к Старикову для совершения этих преступлений.

     Первыми были оглашены показания директора Городокского молочно-консервного комбината Галки, из которых следовало, что завод производил молочную продукцию и работал со множеством юридических и физических лиц по закупке сырья, необходимых комплектующих для оборудования, горюче-смазочных материалов, электричества и газа, и перед многими предприятиями и, в частности, перед ООО «Интер Сервис» и АОЗТ «Интергаз» существовали задолженности, которые погашались с поступлений за проданную продукцию. Все спорные вопросы решались через суд.

     На вопрос о регистрации ЗАО «Топ-Сервис Молоко» Галка ответил, что он этим не занимался. Ему предложил Земсков частью активов завода войти в создаваемое им предприятие. Но этот вопрос должен был решаться на акционерном собрании. Из оглашённых показаний Земскова следовало, что он выступил инициатором создания ЗАО «Топ-Сервис Молоко». Рекламная марка «Топ–Сервис» была широко разрекламирована, и он со своим предложением о создании ЗАО «Топ-Сервис Молоко» встретился с Галкой, а потом с Фиалковским, учредителем ООО «Топ-Сервис», и со мной, как соучредителем и руководителем АОЗТ «Топ-Сервис».

     И после того, как было достигнуто принципиальное согласие всех сторон и проведено акционерное собрание пайщиков Городокского МКК (проголосовавших двумя третями голосов «за»), было создано предприятие ЗАО «Топ-Сервис Молоко» с тремя учредителями в равных долях, юридическими лицами: Городокский молочно-консервный комбинат, который свою часть внес активами завода, линиями, цехами и другим, а ООО «Топ-Сервис» и АОЗТ «Топ-Сервис» — деньгами. И он возглавил ЗАО «Топ-Сервис Молоко».

     На вопрос следователя Земсков ответил, что он не знаком ни с Кучеровым, ни с Рошкой, и никогда не слышал о какой-либо их деятельности.

     После оглашения ряда документов суд сделал перерыв «до завтра».

     На следующий день в суд не явились ни потерпевший Кучеров, ни Рошка, ни Рыбак, на которого, по версии следствия, по ошибке вместо Рошки было совершено нападение. И Лясковская, вместо того чтобы доставить лиц со статусом «потерпевший» в принудительном порядке, как этого требовал закон, в суд для дачи показаний, ограничилась оглашением данных ими показаний на предварительном следствии.

     Сразу после покушения, по факту разбитого стекла в его машине из огнестрельного оружия (хулиганство, как было квалифицировано преступление) Кучеров дал показания, что никого не подозревает и что видел нападавшего боковым зрением — худощавого человека невысокого роста, в куртке и шапочке.

     На досудебном следствии, после того как преступление из хулиганства было переквалифицировано в покушение на убийство, Кучеров, поясняя свои действия по погашению задолженности Городокского молочно-консервного комбината, в частности, показал, что кроме предприятий «Интергаз» и «Интерсервис», руководимых им, и «Промальп», руководимого Рошкой, претензии по погашению задолженности к Городокскому комбинату предъявляло ещё 47 юридических и около 2 тысяч физических лиц.

     «Из руководителей “Топ-Сервиса” мне лично никто не угрожал, конфликтов с ними не было, но в октябре 1998 года видел конфликт Фиалковского с директором “Промальп” Рошкой. Лично я с Фиалковским не общался и с другими сотрудниками “Топ-Сервис” также…»

     А на вопрос следователя Кóзела ответил: «Считаю, что мотив к моему физическому устранению у “Топ-Сервиса” был, ибо моя деятельность противоречила его интересам и могла помешать реализации их незаконных планов».

     Моисеенко, которого обвиняли в покушении на убийство Кучерова и который был в два раза по комплекции и сложению больше человека, которого потерпевший видел, как он сказал, боковым зрением, Кучеров не опознал.

     Из оглашённых показаний потерпевшего Рошки на досудебном следствии следовало только то, что Фиалковский препятствовал ему в вывозе с территории Городокского комбината продукции на основании исполнительной надписи нотариуса.

     А из показаний потерпевшего Рыбака, на которого, по версии следствия, вместо Рошки по ошибке было совершено нападение (на полгода раньше конфликта Рошки с Фиалковским, о котором в показаниях указали Рошка и Кучеров), что на лестнице подъезда он увидел незнакомого человека, который, как он сказал, ни с того ни с сего выстрелил ему в заднюю часть.

     И больше чем через два года, на досудебном следствии он, как было указано в протоколе опознания, по фотографиям опознал по силуэту Гандрабуру.

     Из показаний же супруги Рыбака, оглашённых в суде, следовало, что за день до нападения на её мужа, который работал в ГАИ, ему позвонил неизвестный и сказал, что, если тот не вернёт деньги, ему «прострелят задницу».

     И всем, у кого не были завязаны глаза, было видно, что эпизоды за уши притягивались к делу. А показания потерпевших — за языки к мотивам Фиалковского, которые теперь вменялись с преступлениями мне в вину.

     В пятницу с суда я прибыл до ужина. Владик после отсиженных пятнадцати суток карцера уже находился в камере. А после 23-00 был обыск — всех около двух часов продержали в боксике.

     Владик стал разбираться с контролёром: что это, мол, как он сказал, за хуйня?

     — Не знаю, — ответил ему молодой сержант.

     — Привыкай, тюрьма, — сказал тридцатилетний грузин, сидевший на корточках спиной к стене, своим хриплым голосом. И Владик, ничего не ответив, отошёл в противоположный угол помещения.

     При выводе из камеры никого не досматривали, не пробивали карманы, не прощупывали, не прозванивали.

     При возвращении у каждого из почти тридцати человек (столько находилось в камере) вещи были высыпаны из сумок — у кого на нары, у кого на пол, вперемешку свои-чужие, за исключением вещей Владика, которые оставались под нарой, в сумках, и моих, которые были аккуратно выложены на койку. Владик мне сразу сказал, что это против него провокация.

     Грузин посмотрел на нетронутые вещи — мои и Владика, — и я, улыбнувшись, сказал ему:

     — Привыкай, тюрьма.

     Он шутку понял, изобразил улыбку и сменил хрип на голос: «Будем привыкать».

     На следующий день в камеру подселили одного пакистанца и двадцатипятилетнего грузина невысокого роста, с длинными волосами с боков, закрывавшими половину ушей, и дугообразным носом такого размера, что его голова и в фас, и в профиль казалась одинаково круглой.

     Он сразу же спросил: «Где смотрящий?» И назвался Махо.

     — Макакó, — повторил Аслан. И после этого его всегда так называл, поясняя, что только так может выговаривать его имя, ссылаясь на неразработанность связок в разнице произношения звуков грузинского и чеченского языков.

     Махо сразу же спросил у Аслана, сколько человек в камере поддерживают воровские традиции.

     — Я не считал, — улыбнулся Аслан, показав два ряда своих зубов.

     Он опросил всех, за исключением Аслана, поскольку, видимо, считалось, что смотрящий поддерживает автоматически. И каждый в камере, в том числе Владик и Тайсон, сказали, что поддерживают. Я — что частично.

     — Как частично? — спросил Махо и добавил, что он сегодня будет отдыхать, а завтра я должен буду ему объяснить.

     Владик лёг на нару и отвернулся к стенке к проходу у окна. А Аслан, наблюдавший за разговором, пошёл в купе.

     В субботу вечером Тайсон выгнал самогонку. Но Владик пить отказался, и я поддержал компанию Тайсона.

     Ночью меня разбудил Владик и сказал, что хочет попросить у меня пару блоков «Мальборо». Что он переписывался с босотой из транзита, который забит до отказа, и туда заехали два очень серьёзных человека. И показал маляву, которая пришла, как он сказал, на его имя с просьбой подогнать сигареты и чай. Владик сказал, что чай и сигареты он взял у Аслана с «общака». А по-личному хочет от себя и, если я не возражаю, от меня передать пару блоков «Мальборо».

     Я сказал, что от меня не надо, а от себя — пожалуйста, но потом получится, что ты грел всяких чертей, так как, по моему мнению, приличные не пишут по камерам собрать их в дорогу.

     — Не говори так, — сказал мне Влад. — Это серьёзные люди. Вот, читай: «… мы прошли большой треугольник, сейчас идём на Житомир. Пиханите сигарет, чая и, если что братве передать, на крытую, через неделю будем там...»

     — А что такое «большой треугольник»? — спросил я.

     — Харьков, Днепр, Киев, — ответил Влад. — Самые красные тюрьмы и лагеря.

     — Ну, да, конечно, — сказал я. — Мы сейчас в самой красной тюрьме.

     — Здесь расслабляют, а там крепят! На хуй оно тебе надо?! Я говорю — это серьёзные люди.

     Я подумал, что мне это точно не надо. Дал два блока «Мальборо» и пошёл спать.

     Утром у Влада настроение было ещё хуже вчерашнего. Он сказал, что всю ночь не спал, и показал мне маляву, в которой в знак благодарности за два блока «Мальборо» от него по-личному было написано: «Что у тебя может быть личного в тюрьме? Как ты после этого можешь называться бродягой?»

     — Ну вот, черти тебя по-чертовски и отблагодарили, — сказал я.

     На обед Владик что-либо есть отказался — сказал, что нет аппетита. А после того как перед ужином Махо проснулся, сходил в туалет и в спортивной куртке и трусах сел на нару Тайсона, поставил пятку на край застеленного простынёй матраса и, вычищая грязь между пальцев ног, стал выяснять, что значит «частично».

     — Помогать нужно, воровать нельзя, — ответил я.

     — Почему нельзя?

     — Это может оказаться воровской «общак».

     И когда я спросил, кем он хочет стать, он ответил, что вором в законе. И на мой вопрос, почему ему это нужно, продолжая вычищать грязь между пальцами, пояснил: для того, чтобы разрешать спорные вопросы между бизнесменами и получать с этого свой процент. Влад извинился и ушёл в туалет и находился там до тех пор, пока я не ответил на все вопросы Махо и тот не покинул купе. Вернувшись, Влад сказал, что уезжает из камеры и что я и Тайсон можем подумать, что это предательство. Но он не может уже терпеть. Он либо всё время будет сидеть в карцере, либо кого-нибудь убьёт.

     Перед проверкой он объявил присутствующим в камере, что уезжает. Что уверен в том, что последний шмон — это провокация против него, и он не хочет, чтобы из-за него страдали люди. И по проверке с вещами вышел из камеры.

     В понедельник утром меня заказали на суд.

     Но судебное слушание началось не с рассмотрения следующего эпизода — покушения на жизнь Склярова, — а с того, что в клетке начал вешаться Рудько.

     Судья спросила, есть ли ходатайства. Рудько достал из кармана капроновый шнур. Надел петлю себе на голову, второй конец перекинул через прут верха клетки и начал тянуть с такой силой, что его лицо покраснело, голова склонилась набок, а шея, казалось, вытянулась.

     Всё же было сомнительно, можно было так повеситься или нет. И какое-то время присутствующие в клетке и в зале наблюдали за Рудько.

     Тишину прервала Лясковская:

     — Смотрите, он сейчас повесится! — сказала она. — Сделайте что-нибудь!

     Маркун вскочил со скамейки, отобрал у Рудько свободный конец верёвки, вынул его голову из петли и убрал верёвку к себе в пакет.

     — Спасибо, Маркун, — сказала Лясковская. — Что Вы хотели? — спросила она Рудько.

     И когда тот начал отвечать, что его не лечат, удалила его из зала до конца судебного процесса.

     После этого суд приступил к изучению эпизода Склярова, мотивом на убийство которого, как было указано в обвинительном заключении, для меня послужила возникшая конфликтная ситуация в процессе совместной деятельности между ООО «Топ-Сервис» и Береславской пищевкусовой фабрикой. Как было написано, причиной стали: разногласия во взаиморасчётах; позиция Фиалковского, способствовавшего привлечению к уголовной ответственности и аресту директора Береславской ПВФ Бацанюка и назначению на эту должность Будаша; занижение оценки имущества фабрики, переданного ООО «Топ-Сервис»; активная деятельность Склярова по отстранению Будаша от руководства фабрикой. И с заказом на совершение этого преступления за денежное вознаграждение, по версии обвинения, я обратился к Маркуну.

     И, снова минуя мой допрос, судья предложила дать показания Маркуну. Тот вину не признал — сказал, что я к нему не обращался для совершения убийства Склярова. А также — очевидно, упреждая вопросы прокурора об отсутствии его каких-либо показаний в деле по этому эпизоду, как свидетельство его добровольного выбора, какие показания давать, а какие нет, — добавил, что к нему на следствии ни следователи, ни оперативные работники не обращались с требованием писать что-то о Склярове.

     — А Вы сами не стали? — спросила судья.

     — Чтобы писать, надо знать, что писать, — ответил Маркун.

     — Я понимаю, — сказала Лясковская и приступила к допросу Лазаренко, к которому, по версии следствия, после того как получил заказ от меня, Маркун обратился для совершения преступления.

     Лазаренко сказал, что он не знает, кто такой Скляров, и не принимал участие в его убийстве.

     — Макаров Вам не предлагал это преступление брать на себя? — спросила Лясковская.

     — Нет, — ответил Лазаренко. — По этому преступлению я и Ружин сочиняли показания вместе со следователем Кóзелом и Донским в одном кабинете.

     — И что Вы там насочиняли? — спросила судья.

     — Нужно было сделать так, что мы ездили в Херсон убивать Склярова, а потом передумали из-за того, что у нас из тайника украли пистолет.

     — Но в одних показаниях Вы писали: «из-за того, что он хороший человек и у него двое детей». В других, — и Лясковская огласила показания, — из-за того, что Вам нужны были деньги и Вы решили продать пистолет.

     — Я ничего не писал, — ответил Лазаренко. — Писали Кóзел и Донской. А я предоставлял версии.

     — То есть можно сказать — чтобы записать в протокол, — что Вы вместе со следователями расследовали преступление и предоставляли разные версии?

     — Мне и Ружину так генерал Опанасенко предложил съездить отдохнуть в Херсон. И помочь следователям сочинить преступление — покушение на Склярова.

     — И вы съездили, отдохнули и помогли?

     — Да.

     — Чтобы потом сесть в тюрьму?

     — Генерал Опанасенко сказал, что мы не сядем в тюрьму, потому что самого преступления не было. Он сказал, что это ему нужно против депутата.

     — Он Вам сказал, против какого?

     — Меня не посвящали.

     — Понятно, — ответила Лясковская.

     Следующим был допрошен Ружин, который также дал показания, что со следователем Кóзелом и Донским, с которым вместе учился в музыкальной школе и с этого времени у него с ним сложились дружеские отношения, по предложению Опанасенко согласился помочь «сочинить» эпизод покушения на убийство Склярова. Вопросов к Ружину и Лазаренко со стороны участников процесса больше не было.

     Рудько, как обвиняемый в совершении покушения на убийство Склярова, из-за отсутствия его в зале не мог быть допрошен, и его показания на предварительном следствии по причине отсутствия таковых не могли быть оглашены в суде.

     Адвокат Ружина попросил Лясковскую обратить внимание на то, что в надзорном делопроизводстве (в количестве одного тома, случайно приобщённого к делу вместе с двадцатью пятью томами заявлений и жалоб) содержится запрос не являющегося участником следственной группы генерала Опанасенко в МВД Херсона о возможных конфликтных ситуациях, связанных с Херсонской ПВФ и обращений по этому поводу в милицию.

     А также — что протоколы допросов Лазаренко и Ружина в Херсоне подписаны не следователем Кóзелом и Донским, которые, как говорят подсудимые, проводили «так называемые» — уточнил адвокат, — допросы, а главой следственной группы Штабским, который в этот же день и в это же время, согласно протоколам допросов Моисеенко и Середенко и его подписям на них, проводил следственные действия в Хмельницком, за 700 км от Херсона, и не мог одновременно принимать участие в двух следственных действиях.

     — Я вижу, — сказала судья.

     На следующий день потерпевший Скляров и вызванные свидетели по этому эпизоду в суд не явились, и Лясковская, как будто уже по установленным ею нормам, ограничилась оглашением из материалов досудебного следствия их показаний, которые по нормам, установленным законом, должны были быть проверены и подтверждены в суде.

     Из показаний Будаша на предварительном следствии следовало, что на должность Береславской ПВФ он был назначен собранием акционеров фабрики по рекомендации главы районной администрации и уволился по собственному желанию, так как нашёл более подходящее место работы.

     Свидетель Яковлев, помощник народного депутата Фиалковского, на досудебном следствии пояснил, что из руководителей и сотрудников ООО «Топ-Сервис» он знает только Фиалковского. Ему известно, что в октябре 1998 года компания «Топ-Сервис» финансировала закупки Береславской ПВФ продукции, материалов и такое прочее. О том, что в 1998 году по неизвестным ему причинам между Береславской ПВФ и ООО «Топ-Сервис» возник конфликт, ему известно только то, что бухгалтеру фирмы «Топ-Сервис» не дали возможности провести сверку документов на Береславской ПВФ, поскольку директор фабрики Бацанюк скрывался во время сверки, а главный бухгалтер без его ведома не предоставляла никаких документов для сверки. В связи с этим он предлагал Бацанюку выяснить все спорные отношения с руководством ООО «Топ-Сервис» в процессе переговоров.

     Свидетель Бацанюк на предварительном следствии дал показания, что он познакомился со мной через Фиалковского и при встречах со мной обсуждал только вопросы, относящиеся к ассортименту продукции фабрики. О том, что ряд названных им фирм, с которыми фабрика заключала договоры, подконтрольны или зависимы от компании «Топ-Сервис», он сделал вывод из того, что о фактах заключения и содержания таких договоров были разговоры при встречах.

     На вопросы следователя Кóзела он ответил, что ему известно, что лично я, Фиалковский и Яковлев пытались договориться об урегулировании конфликта, приезжали в офис Склярова. И что от Склярова ему известно, будто в его адрес поступали угрозы.

     Потерпевший Скляров на досудебном следствии дал показания, что со мной его познакомил Фиалковский примерно через год после урегулирования конфликта с Береславской ПВФ. Что мы дважды встречались. Во время этих встреч обсуждали возможность совместной деятельности, не имевшей никакого отношения к деятельности Береславской ПВФ.

     По вопросам, связанным с назначением на должность директора фабрики Будаша, он встречался с Фиалковским наедине или с участием Яковлева. Что ему никогда не поступали угрозы. И что я никогда не был в его офисе.

     Свидетелей самого события преступления — приготовления к убийству Склярова — не было. Но помпезность, с которой, судя по видеозаписи, в Херсоне проходило воспроизведение, образ ведения следственных действий и то, что Береславская фабрика находилась в избирательном округе народного депутата Фиалковского, как и сам факт, что этот эпизод не был снят на следствии по причине отсутствия события преступления, которое с отсутствием мотивов и доказательств опять вменялось мне в вину, могло свидетельствовать о вымысле эпизода.

     В среду ввиду болезни в суд не пришёл один из адвокатов. По телефону сообщил, что он лежит с высокой температурой и точно не сможет присутствовать в пятницу. Судебное слушание было перенесено на понедельник.

     В четверг был обход. И Махо уехал на карцер. Он отказался встать с нары, когда представители администрации зашли в камеру, мотивировав это не тем, что он «отрицалово» к режиму содержания, а тем, что у него болит нога. Его тут же забрали с вещами. Он спросил «куда?», когда, прихрамывая, выходил из камеры.

     — На больницу — лечить ногу, — сказал первый зам по режиму содержания. Дверь закрылась, и Аслан спародировал тюремную присказку: «Блатнэ жыття нэ лэгкэ, алэ цикавэ» — что-то вроде интересного.

     Около шести часов утра на следующий день был обыск. Вечером до этого, после проверки, Тайсон затягивал от Жоры телефон. И чехол — полотняный мешочек, подвязанный к верёвке, — зацепился за спирали колючей проволоки, идущей между окнами пролётов этажей. Пока Тайсон и Жора (или кто там стоял у него на «дороге») пытались его сорвать, дёргая туда-сюда, это привлекло внимание дежурной смены. Или, возможно, тот, кто находился на вышке, позвонил наряду, у которого на вооружении был длинный шест с крючком.

     За окном слышались голоса. Потом смех. Каждый тянул в свою сторону. И конец с края Тайсона оторвался. Через пару часов Жора написал, что затянул аппарат в камеру. Но сразу же был обыск. Телефон не нашли. Но Жора думает, что теперь обыск будет у нас. И утром действительно был шмон — очевидно, вызванный неповиновением администрации отдать пойманную вещь, что бы это ни было.

     Вечером — возможно, случайно, а возможно, контролёру дали указание посматривать в глазок, — в то время как Аслан откручивал имевшейся от ключа головкой накладную решётку на окне, что он делал каждый вечер, чтобы открыть решётку, приоткрыть раму и натянуть канатики, контролёр увидел это, открыл кормушку, подозвал его и спросил:

     — Ты, вот ты — что ты там делал? Твоя фамилия?

     Аслан что-то ему сказал на чеченском, и кормушка закрылась.

     Утром на следующий день Аслана заказали без вещей. Он вернулся через десять минут.

     — Где был? — спросил Тайсон.

     — Получил пизды, — сказал Аслан, потирая бока. Рассказал, что его завели в баландёрскую и втроём отпиздили за то, что он послал контролёра на хуй.

     Я предложил Аслану написать заявление на имя начальника СИЗО с просьбой снять побои. На тот случай, если его будут сажать на карцер, чтобы попытаться избежать последнего как двойного наказания.

     Аслан так и сделал. И когда я в понедельник вернулся с суда (снова несостоявшегося), он рассказал, что был у хозяина. Что дежурные написали на него рапорт, однако в связи с тем, что было заявление о телесных повреждениях, которое, как он понял, лежало перед начальником на столе, Скоробогач спросил его, что он сказал дежурному.

     Он ответил, что сказал по-чеченски «воздухом дышу», что он не курит и по вечерам подходит к окну подышать воздухом.

     Аслан сказал, что Скоробогач ответил:

     — Если бы в камере были люди, ты бы спал под нарами, — и распорядился его увести.

     Во вторник утром меня снова заказали на суд.

     Эпизод покушения на Пацюка был последним из вменяемых мне эпизодов. И в мотив в обвинительном заключении на совершение мной этого преступления было положено утверждение, что, поскольку действиями заместителя главы ветслужбы Украины Пацюка, связанными с запретом на ввоз в Украину из-за рубежа партии мяса, была создана реальная угроза причинения существенного вреда связанным предприятиям, в наименовании которых было словосочетание «Топ-Сервис», входящих в единую сеть, у меня созрел преступный умысел на его убийство, с реализацией которого я и обратился к Старикову.

     Судья в этот раз поворотом головы в сторону Старикова прервала мою просьбу дать показания о непричастности к покушению на убийство Пацюка и в обоснование отсутствия мотива сообщить, что предприятия, которыми я руководил, не импортировали мясо в Украину.

     Стариков подтвердил суду, что не получал от меня указаний, в том числе за денежное вознаграждение, совершить это преступление. И суд перешёл к оглашению его показаний, данных им на предварительном следствии до его допроса в СИЗО, на котором он отрицал мою и свою причастность. Из показаний Старикова в РОВД следовало, что я в апреле 1999 года обратился к нему за денежное вознаграждение в сумме 10 тысяч долларов совершить убийство Пацюка. И он с этим предложением обратился к Лазаренко, от которого ему несколько дней спустя стало известно о совершении этого преступления, и сообщил мне о выполненном заказе, получив оговорённую сумму.

     На вопрос прокурора, откуда появились такие показания, Стариков ответил, что он несколько раз суду пояснял их происхождение.

     — Повторять не нужно, — сказала судья, — мы слышали.

     А также Стариков сказал, что он хочет добавить: до ареста он не был знаком с Лазаренко. Никогда его не видел, даже наглядно. И никогда о нём не слышал. И, соответственно, не обращался к нему для совершения преступления.

     И суд перешёл к допросу Лазаренко, который сообщил, что не принимал участия в совершении покушения на убийство Пацюка. И не был знаком со Стариковым.

     Прокурор попросил огласить показания Лазаренко на предварительном следствии, в которых Лазаренко сообщил, что с заказом за 3 тысячи долларов убить Пацюка к нему обратился Маркун — по той причине, что этот ветврач не даёт завозить фирме «Топ-Сервис» мясо и ставит «палки в колёса Шагину». Маркун дал данные Пацюка: как он выглядит и где работает. И после того, как Рудько с участием Ружина было совершено это преступление, при совершении которого Пацюк остался жив (согласно медэкспертизе, Пацюку было причинено два пулевых ранения в область щеки из переделанного под мелкокалиберный патрон газового пистолета), Маркун не дал обещанные деньги. Сказал, что из-за того, что Пацюк остался жив, у фирмы, завозившей мясо, стало больше проблем, чем было.

     — Вам это преступление предлагал брать на себя Макаров? — спросила Лясковская.

     — Макаров упоминал об этом преступлении, — ответил Лазаренко. — Какие давать показания, со мной в РОВД в комнате согласовывал Маркун.

     — Вы совершали это преступление?

     — Нет, — ответил Лазаренко.

     После этого был допрошен Ружин. Он отрицал своё соучастие в покушении на Пацюка и сообщил, что признательные показания на предварительном следствии, как уже говорил ранее, давал по просьбе генерала Опанасенко. А пистолет, который после совершения преступления, по его показаниям, он забрал у Рудько и выкинул в озеро под Киевом, при нём в озеро кинул генерал Опанасенко. А на воспроизведении Ружин показал то место.

     Рудько был доставлен в суд по своему заявлению, в котором (очевидно, по настоянию адвоката) он попросил прощения у судьи за своё поведение, — и Лясковская ему позволила принимать участие в дальнейшем процессе.

     Рудько в совершении покушения на убийство Пацюка вину не признал. На вопрос судьи, совершал ли он это преступление, замотал головой.

     Были оглашены его показания с предварительного следствия в РОВД и нахождения его в ИВС, в которых он сообщал, что по предложению Ружина выстрелил Пацюку в голову два раза. Последний выстрел — как контрольный. После чего скрылся с места преступления и вернул Ружину пистолет. И на воспроизведении продемонстрировал способ совершения преступления.

     Рудько не смог объяснить суду, откуда такие показания. Его адвокат попросила Лясковскую обратить внимание на то, что они были получены без адвоката.

     Маркун, который по эпизоду Пацюка был допрошен последним, дал показания, что, как он уже ранее сообщал на следствии в СИЗО, в апреле 1999 года Макаров отправил его ко мне за деньгами, потому что не смог дозвониться до Старикова.

     — Шагин сказал, что денег у него нет, — продолжил Маркун. — Макаров снова отправил меня к Шагину, чтобы тот взял или одолжил деньги у Фиалковского. Шагин сказал, что у Фиалковского тоже нету, что он все деньги вложил в мясо, а мясо арестовали. Макаров при мне звонил Фиалковскому. Тот был за границей. Потом Макаров меня снова отправил к Шагину — выяснить, кто его арестовал. Шагин сказал: насколько ему известно, глава ветеринарной службы, но точно он не знает. Данную информацию я передал Макарову, — закончил давать показания Маркун.

     — И Вы так ездили весь день туда-сюда, от Макарова к Шагину и от Шагина к Макарову? — спросил Маркуна прокурор.

     — Да, — ответил тот, — я работал у Макарова водителем и выполнял его поручения.

     На вопрос прокурора, откуда в деле его показания о том, что Шагин ему заказал за три тысячи долларов убийство Пацюка, а он заказал Лазаренко, Маркун ответил, что уже рассказывал ранее, что всё писал по указанию милиции и следователей. Сначала нужно было, чтобы он дал показания, что Шагин ему заказывал Пацюка за три тысячи долларов, сказал Маркун. И чтобы он подтвердил это Шагину на очной ставке. Потом нужно было, чтобы он отказался от этих показаний. И чтобы за десять тысяч долларов Шагин заказал Пацюка Старикову.

     — И я по этому поводу инструктировал Старикова в кабинете, — сказал Маркун.

     — А как Вы запоминали столько информации? Инструктировали Старикова. А до этого — Лазаренко. У Вас были какие-то записи? Или тетрадь — там, где Вы записывали пожелания работников милиции? — и Лясковская посмотрела на Маркуна.

     — Тетрадь была, — ответил Маркун, — но на стене висела схема.

     — Какая схема, Маркун? — спросила Лясковская.

     — Схема с фотографиями и на ней стрелочками: кто кому что заказывал. И я с этой схемы переписывал к себе в тетрадь.

     — А Вы, Стариков, видели схему? — спросила Лясковская.

     — Да, она висела на стене. Самая верхняя фотография была Шагина.

     Как было записано в протоколе опознания, Пацюк не мог с уверенностью опознать Рудько (и не мог опознать, и не мог в этом отказать следствию).

     И, за исключением переделанного под мелкокалиберный патрон газового пистолета, по одним показаниям, который для убийства Пацюка Ружин купил у не установленного следствием лица, а по другим — что этот пистолет при нём кинул в озеро генерал Опанасенко и Ружин указал место, ни свидетельств, ни свидетелей покушения на Пацюка не было.

     Но если предположить, не принимая во внимание версию в обвинительном заключении, что заказчиком по этому преступлению являлся не я, а Маркун (вне зависимости от того, какими мотивами он руководствовался или что руководствовало им), то была понятна его заинтересованность, при способствовании следствия, сначала в показаниях сделать меня заказчиком, уменьшая свою роль до посредника, а потом и вовсе избежать ответственности, перекладывая роль посредника на Старикова.

     И заинтересованность в этом следствия, чтобы в суде не выглядело, будто при строгой иерархии банды и её организованности Шагин делал без разбора заказы всем подряд.

     И, может быть, поэтому или потому, чего, казалось, он так старательно избегал на следствии — не попасть в заказчики и не потянуть за эту самую белую нить на себя всё дело, — перед рассмотрением этого эпизода Маркун (на всякий случай) поменял (или ему поменяли) адвоката.

     В этот день суд закончил допрос всех (кроме меня) подсудимых по эпизоду Пацюка. И на следующий день были вызваны потерпевшие и свидетели для подтверждения мне мотива.

     В обоснование мне мотива в совершении покушения на Пацюка первым в суде был допрошен свидетель Антонов.

     На вопрос судьи Лясковской, знает ли он меня, Антонов ответил, что знает, как руководителя ООО «Топ Сервис-Восток» — одного из предприятий, находящихся в здании по адресу: Гайдара, 6. И что это предприятие в числе других находится у него на юридическом обслуживании.

     — Что Вы можете пояснить по поводу задержания ветеринарной службой мяса, ввозимого в адрес фирмы «Кремень»? — сказала Лясковская.

     Антонов ответил, что к нему обратился народный депутат Верховной Рады Фиалковский с просьбой помочь директору фирмы «Кремень» разобраться в ситуации с департаментом ветеринарной службы, который, как впоследствии он узнал из документов, дал разрешение на пропуск пяти машин мяса в Украину, которые были доставлены в Киев и выгружены на хладокомбинат. А следующие три машины представителем департамента ветеринарной службы были задержаны без всяких на то оснований.

     На что им был подготовлен иск в суд. Впоследствии департамент ветеринарной службы отозвал свой запрет. Но мясо было арестовано в связи с покушением на Пацюка. Антонов сказал, что по документам он работал с Фиалковским и Аникиенко.

     Следующим был допрошен глава ветеринарного департамента Вербицкий. Он пояснил, что ему известна ситуация с задержанием на границе партии мяса, идущей в адрес фирмы «Кремень». Этим вопросом занимался один из его заместителей — Пацюк. Насколько ему было известно, задержание было связано с нехваткой сопровождающих документов. Документы были привезены, и партия мяса была пропущена.

     После главы ветеринарного департамента Вербицкого был допрошен свидетель Белоус.

     Свидетель Белоус в судебном заседании пояснил, что о причинах задержания партии мяса на таможенном посту «Ягодин» ему ничего не известно. В этот период он работал в другом отделе, и в его обязанности не входили вопросы, связанные с разрешением этой проблемы. Ему известно только то, что задержанная партия мяса после переработки должна была поступить фирме «Топ-Сервис» в виде консервов. Лясковская сделала себе пометку.

     Поскольку в материалах дела никаких данных по этому поводу не было, я спросил у свидетеля Белоуса, откуда ему известно, что партия мяса после переработки должна была поступить фирме «Топ-Сервис», и видел ли он какие-либо подтверждающие документы.

     — Я узнал об этом после покушения на Пацюка. Откуда — не помню. Документов не видел, — ответил Белоус.

     — Может быть… — я посмотрел в сторону фойе.

     — Свидетель не помнит, Вы записали? — Лясковская перевела с меня взгляд на секретаря, потом снова на меня. — Что Вы хотели спросить, Шагин?

     Я сказал, что у меня вопросов нет.

     На после обеда были вызваны директор фирмы «Кремень» Аникиенко и потерпевший Пацюк.

     Пока суд ожидал их прихода, Лясковская оглашала контракты, инвойсы, грузовые таможенные декларации, ветеринарные сертификаты и другие документы, изъятые на таможне, в Торгово-промышленной палате, других госструктурах и инстанциях и из бухгалтерии фирмы «Кремень», сейчас находящиеся в деле как доказательство моей вины. При этом не содержавших ни моей подписи, ни упоминаний обо мне.

     И даже газетную статью о задержании мяса, идущего в адрес фирмы «Кремень», под заголовком «М'ясо з'їли пацюки» (украинское слово «пацюки»  означает «крысы»).

     — Это случайно не Шагин автор статьи? — сказал Сафронов, новый адвокат Маркуна, посещавший судебные заседания с разборным биллиардным кием в чехле (как утверждал Маркун, стоимостью 7 тысяч долларов), потому что после суда он всегда шёл на тренировку.

     Лясковская расценила реплику Сафронова как «детский шар» и сморщила в его сторону нос. В зал заглянул охранник. Секретарь вышла и вернулась со свидетелем Аникиенко.

     Аникиенко подтвердил данные им показания на предварительном следствии — что он работал в «Топ-Сервис Системс» под руководством Долинного. На должность директора фирмы «Кремень» был назначен по рекомендации Фиалковского или Демьяненко, точно не помнит. Данное назначение было для него хорошим приработком. Консультировал его Фиалковский. Юридическое обслуживание осуществлял Антонов. Таможенное сопровождение — брокеры ООО «Топ-Сервис» Присяжнюк и Бондарь. Мясо поступало как давальческое сырьё. Должно было идти на заводы на переработку, а потом, в качестве консервов, — в адрес российского предприятия, контракт с которым был заключён по рекомендации Фиалковского. После покушения на Пацюка его, Аникиенко, арестовали. Он дал показания, и через три дня его отпустили.

     На вопрос Лясковской, кто имеет больший авторитет как руководитель — Шагин или Фиалковский, — Аникиенко ответил, что он не работал под руководством Шагина и Фиалковского и поэтому не знает.

     — Где работал Шагин? — спросила Лясковская.

     — Мне не известно. Знаю только, что Шагин — директор одного из предприятий, в наименовании которого есть словосочетание «Топ-Сервис».

     — Шагин принимал какое-либо участие в заключении контрактов руководимого Вами предприятия «Кремень» или в разрешении спорных вопросов с департаментом ветеринарной службы? — спросил Владимир Тимофеевич свидетеля Аникиенко.

     — Нет, — ответил тот. — По заключению контрактов и работе «Кремня» и спорным вопросам с ветеринарным департаментом я общался и консультировался с Фиалковским и Антоновым. Шагина я знаю только наглядно.

     Потерпевший Пацюк в суд не явился. А на следующий день прислал письмо, что не может присутствовать по состоянию здоровья. Что он находится на стационарном лечении (судя по числу, указанному на приложенной медсправке, начавшемся в день направления ему повестки) и не знает, сколько это лечение продлится. Поддерживает все свои показания, данные на предварительном следствии. Просит провести судебное заседание без него.

     И Лясковской, как будто она ожидала не потерпевшего, а поступление этого письма в качестве отмашки, были бегло оглашены его показания, из которых следовало, что отдел ветеринарного департамента, который он возглавлял, занимался выдачей разрешений на ввоз в Украину мяса и мясопродуктов.

     Что по вопросам разрешения на ввоз блочного мяса к нему обращался представитель фирмы «Кремень», и на пять машин с мясом был выдан сертификат, являющийся основанием для пропуска их через границу. В середине апреля ему позвонил генерал Опанасенко и сказал: мясо для фирмы «Кремень» не пропускать. В адрес главы ветеринарного департамента Вербицкого начали поступать звонки из Верховной Рады и запросы народного депутата Украины Ткачука и лидера «Партии зеленых» — народного депутата Кононова. Примерно через неделю позвонил генерал Опанасенко (он помнит, что до этого к нему в кабинет заглянул незнакомый человек, посмотрел на него и закрыл дверь) и сказал, чтобы он, Пацюк, не выходил из здания департамента, так как на него будет покушение, и ему будет предоставлена охрана. Прошло несколько часов, но охрана ему предоставлена не была — и он покинул работу.

     На следующий день, утром, когда он шёл на автобусную остановку, к нему приблизился неизвестный. Пацюк услышал хлопок и от болевого шока упал на гравиевую дорожку. Он понял, что в него выстрелили. Потом услышал еще один хлопок и почувствовал боль в области щеки. Неизвестный скрылся. Пацюк встал, вернулся домой и вызвал милицию.

     — Так, на сегодня всё, — сказала Лясковская. — До понедельника, не задерживайтесь.

     Субботнее утро началось с того, что камера, в которой я находился, отказалась поддержать голодовку, объявленную новым смотрящим за этажом. По официальной версии — что их щемят мусорá, как было написано в маляве. По неофициальной — как говорили мусорá, — у них в хате оперá отшмонали мобилу.

     В пятницу вечером я приехал с суда, и Аслан показал мне записку, в которой было написано: «Пацаны, просим поддержать, щемят мусорá, рвут хату каждый день».

     В маляве не писалось, что поддержать нужно голодовку, потому что за слово «голодовка» писавший мог сразу поехать на карцер. Малява была подписана: «Шкет».

     Я приехал, как всегда, поздно вечером. Аслан показал мне записку. Он сказал, что уже опросил всех в камере. И было принято решение поддержать. Но он должен спросить и моё мнение.

     Я сказал, что я срал на Шкета и на голодовку.

     В СИЗО голодовкой назывался отказ брать утром сахар и хлеб. При этом личные продукты употреблялись без ограничения. Теми, у кого они были…

     — Я поддержу голодовку, — сказал я, — если продукты будут выставлены за дверь.

     — А я ничего выставлять не буду, — сказал Тайсон. — Сахар и хлеб я и так не беру. Мне передают свой. Но моя мама тут ни при чём. Даже если у кого-то рвут хату мусорá. Тем более все знают, что у них забрали мобилу.

     — Тогда я тоже сраль, — сказал Аслан.

     Подозвал дежурного и вернул ему маляву.

     А утром, при раздаче сахара, когда хлеборез громко спросил: «Берём?», Аслан так же громко переспросил у контролёра, выставили ли из камер продукты. И когда контролер сказал, что не понял, а потом — что нет, ответственный в камере получил сахар. А за нашей камерой следующая получила сахар, а потом следующая. И голодовка у Шкета не состоялась.

     — Шкет, — улыбнулся Аслан.

     — Теперь ты, — улыбнулся я, — смотрящий за этажом.

     — Да-а, Шкет, — закачал головой Аслан.

     Вечером того же дня в камере был бокс. Неделей ранее заехал прибывший из Донецка. С лагеря строго режима — как он пояснил, для дачи свидетельских показаний по делу Александрова (то ли политика, то ли предпринимателя, обвинявшегося в заказе избиения журналиста, умершего от причинённых травм). И против которого прибывший должен был сейчас свидетельствовать, как он не скрывал, что вспомнил, что, когда он работал в охране, то слышал о заинтересованности «этого зажравшегося бобра» в совершении этого преступления.

     «Бобрами» в тюрьме называли всех тех, кто не относил себя к тюремным мастям и у кого социальный статус был чуть выше, чем «закурить, заварить и зажевать».

     На вопрос, как там в Донецке, он ответил:

     — Как и везде на лагерях у строгачей. Последний хуй без соли доедают.

     Было очевидно, что в обмен на помощь следствию он попросил разместить его не в камеру к «своему» строгому режиму, а на «дачу» показаний — туда, где и контингент попроще, и камеры на передачи побогаче, к первоходам. И оперá его разместили.

     Сам он был скользкий и мутный тип. Тайсон его сразу невзлюбил. И приспособленец, и лицемер. О себе говорил: «зоновская привычка: люблю в разговоре тянуть на пидараса».

     — Тянешь, — говорил ему Тайсон.

     — За метлу тянуть, — поправлялся он (на тюремном слэнге-фене «метлой» называли язык). И отводил глаза.

     В этот вечер он получил у Аслана должность смотрящего за порядком, которую сам себе и выдумал (как он сказал, потому, что в камере бардак).

     — Смотри, если хочешь, — сказал Аслан, — только внимательно. — И улыбнулся своей улыбкой.

     И донецкий тут же с этой должностью решил самоутвердиться.

     — Смотрите сюда, — он поднял со стенного столика пластиковый ножик, который, чтобы был всегда под рукой приоткрывать дверной глазок, там лежал с краю у уголка.

     — Смотрите сюда, — повторился он. — Если хоть кто-то ещё раз оставит неубранную вещь, — он смотрел на верхний ярус (на «пальму»), очевидно, ставя в расчёт, что именно оттуда могла появиться такая кухонная утварь, но говорил всей камере, — она полетит за этим ножиком.

     Он бросил ножик в мусорное ведро и добавил: «Бандерлоги».

     Тайсон едва сдержался, но должность смотрящего за порядком была официальной. И приехавший должен был исправно выполнять свои обязанности.

     — А почему ты выкинул ножик? Ты его покупал? Или он тебе заходил в передаче? Этот ножик передала мне жена (что так и было). А ты его выкинул, — сказал я.

     И пока он соображал, как реагировать на такой расклад, Тайсон спросил: «Ты его туда ложил?» И начал его бить.

     Тайсоном его называли не потому, что занимался боксом, а потому, что скулами, губами, лысой головой и глазами он был похож на знаменитого боксёра. Однако Тайсон не был хрупким парнем. И хотя, казалось, соперник был выше, он в два счёта повыбивал из него весь воздух. А вечером выставил его из камеры с вещами и фингалами.

     Когда дежурный спросил: «Что случилось?», Тайсон сказал выходившему:

     — Не говори, что упал с нары, а говори, что в камере, где ты был, бляди.

     — Так и буду говорить, — в ответ произнёс тот.

     Дверь закрылась.

     — Фу, — сказал Тайсон, — теперь он так и будет говорить.

     — Да, — сказал Аслан. — Теперь он будет сидеть по тройникам, и они там будут друг другу говорить.

     Мотив покушения на убийство Князева и само убийство Князева в обвинительном заключении были представлены как конфликт в преступной группировке, назревший между её лидером Князевым и одним из её членов — Трофимовым, освободившимся из заключения, — а также неким Новиковым. Которые, в свою очередь, и заказали Князева. В случае покушения, по версии следствия, — Новиков заказал одному из членов группировки — Котенко. И тот по не зависящим от него причинам не смог совершить убийство. А в случае убийства — Трофимов заказал Маркуну (как было написано, зная, что тот — член банды Шагина и занимается заказными убийствами). Маркун поручил убить Князева Лазаренко. А тот — Ружину и Рудько. И последний, по версии обвинения, совершил это преступление из самодельного автомата, причинив Князеву 40 пулевых ранений из двух обойм, повлёкших его смерть.

     Однако Трофимову в обвинительном заключении это преступление было квалифицировано как заказ убийства при превышении самообороны (статья «убийство при превышении самообороны» в Уголовном кодексе предусматривала до двух лет лишения свободы. А такой статьи, как «заказ убийства при превышении самообороны», в Уголовном кодексе не было).

     И суд приступил к рассмотрению последних двух эпизодов по делу.

     Первым опросили Новикова, который отрицал свою причастность к покушению и пояснил, что знал, что со стороны Князева поступали угрозы в адрес Трофимова в форме высказываний, о чем он сообщил Трофимову, и что тот даже скрывался от Князева в другом городе. Такие же показания он давал на предварительном следствии. Котенко в суде сообщил, что Новиков не обращался к нему с поручением или заказом совершить убийство Князева, что следовало и из его первоначальных показаний, оглашённых в суде.

     Следующим был допрошен Лазаренко.

     Лазаренко дал показания, что он, по указанию Макарова, подвозил к указанному месту в кафе, где, по обвинительному заключению, должно было быть совершено убийство незнакомого ему человека. И больше ничего по этому поводу пояснить не может.

     — Какого человека? — спросила Лясковская.

     — Просто человека, — ответил ей Лазаренко.

     Были оглашены его показания, из которых следовало, что в его и Трофимова присутствии, сказав, что это его человек, Новиков приказал Котенко убить Князева. А ему — отвезти Котенко к кафе, где должен был находиться Князев. И привезти его обратно после совершения убийства.

     — Вы подтверждаете эти показания? — спросила Лясковская Лазаренко.

     — Нет, — ответил он.

     — А как Вы можете объяснить их происхождение?

     — Мне рассказал Макаров, зачем я отвозил этого человека, а я рассказал следователям. А они записали в протоколе такие показания и сделали протокол опознания по фотографиям, который сказали мне подписать.

     — Вы знали Котенко ранее?

     — Нет, — ответил Лазаренко.

     — Вы этого незнакомого человека отвозили к кафе? Встаньте, Котенко, — сказала Лясковская.

     — Я не знаю, — ответил Лазаренко.

     — Вы его видели — человека?

     — Нет, — ответил Лазаренко.

     — А как же Вы его подвозили?

     — Дверь открылась, и он сел на заднее сиденье.

     — Ну, Вы же должны были повернуться и убедиться, что пассажир у Вас в салоне, прежде чем начать движение?

     — Я повернулся.

     — И его Вы не видели?

     — Нет.

     — Он что — был в шапке-невидимке?

     — Нет, — ответил Лазаренко.

     — Ну, Вы же говорите, что его не видели. Или его не было в машине, когда Вы повернулись?

     — Был.

     — И Вы его не видели?

     — Не видел.

     — Когда он там был?

     — Да, — ответил Лазаренко.

     — Как такое может быть, Лазаренко?

     — Потому что он тоже повернулся посмотреть в заднее стекло.

     — То есть Вы не видели его лица?

     — Да, — ответил Лазаренко.

     — Лазаренко! Давайте показания нормально!

     — Как нормально? — ответил Лазаренко. — Я даю как могу.

     — Нормально, — сказал ему в клетке Маркун.

     — Вот Вам Маркун и объяснит, как нормально. Вопросы есть к Лазаренко?

     Вопросов не было.

     — Час — обеденный перерыв. Маркун, объясните Лазаренко, как давать показания.

     — Ваша честь, — негромко сказал я.

     И Лясковская, уловив, посмотрела на меня. А потом снова на Маркуна:

     — Только культурно, пожалуйста, Маркун.

     И суд покинул зал.

     После обеда по эпизоду убийства Князева первым был допрошен Маркун. Он дал показания, что к убийству Князева отношения не имеет, что ему от Трофимова было известно, будто Князев тому угрожает. И Маркун посоветовал Трофимову уехать из города, а он тем временем поможет уладить этот вопрос. И поговорит с Макаровым, который знаком с Князевым. А потом Трофимов вернётся. Он хотел помочь Трофимову, чтобы эта ситуация разрешилась мирным путём. А об убийстве Князева узнал из газет. И никакого отношения к этому не имеет.

     — Скажите, Маркун: Вы всегда всем помогаете или только когда Вас просят?

     — Стараюсь всегда, — ответил Маркун.

     — Ходите по улицам и помогаете?

     — По улицам не хожу.

     — Вот такой вот у нас помощник, — сказала Лясковская.

     Были оглашены показания Маркуна на предварительном следствии до его допроса в СИЗО (показания всех подсудимых, данные ими в следственном изоляторе, полностью совпадали с их показаниями в суде) и оглашена очная ставка Трофимова и Маркуна, на которой Трофимов сказал, что он рассказал о конфликте с Князевым Маркуну, а тот ответил, что сам уладит вопрос.

     — Как уладит?

     — Да как-нибудь, и что это будет стоить мне семь тысяч долларов, — был ответ Трофимова следователю. — Я сказал, что после того, как вопрос будет улажен, отдам Маркуну свой автомобиль, а позже — ещё четыре тысячи долларов. И Маркун сказал мне уехать из города.

     На очной ставке Маркун подтвердил показания Трофимова, добавив, что тот заказал убить Князева за 7 тысяч долларов, то есть за автомобиль и позже — ещё 4 тысячи долларов.

     — Кому заказал?

     — Вообще заказал найти исполнителя, — таков был ответ Маркуна следователю.

     А он этот заказ передал Лазаренко за ту же сумму, а также то, как выглядит Князев и где его можно увидеть. И знает, что убийство Князева совершили те же люди, что и покушение на Пацюка.

     После того как Князев был убит, он позвонил Трофимову и сказал, что тот может вернуться в город. И в качестве оплаты получил от него автомобиль, который передал Лазаренко.

     Трофимов не подтвердил эти показания, и в протоколе очной ставки каждый настаивал на своём.

     — Как Вы можете объяснить эти показания? — спросила Лясковская Маркуна.

     — Перед очной ставкой нас завели в кабинет в РОВД, и мы договорились, что будем стоять каждый на своём. Я должен был загрузить, оговорить Трофимова. А он сказал, что будет стоять на своём. Я сразу сказал оперативным работникам о Макарове. «Макаров тут не нужен», — сказали они. Я сделал всё, как мне говорили милиционеры. То, что я буду говорить на Трофимова, а он — это отрицать, их это устраивало. И мы перед следователями на очной ставке разыграли весь этот цирк.

     — В котором вы были… — и Лясковская посмотрела на Моисеенко.

     — Актёрами, — сказал Маркун.

     — Ясно, — сказала Лясковская.

     Следующим был допрошен Лазаренко. Он сказал, что также не имеет отношения к убийству Князева и что Маркун не обращался к нему для совершения этого преступления.

     Были оглашены показания Лазаренко и очная ставка его и Маркуна, на которой Лазаренко подтвердил показания Маркуна, что к нему для убийства Князева за денежное вознаграждение обратился именно Маркун. А он переадресовал этот заказ Ружину и Рудько.

     «Что значит “переадресовал”? — спросил следователь. — «Переадресовал как поступивший не по адресу». — «А автомобиль Вы получили?» — «Я договорился купить автомобиль у Маркуна, а деньги за него передать Ружину».

     — Откуда эти показания, Лазаренко? — спросила Лясковская.

     — Нас с Маркуном завели в одну комнату, чтобы мы оговорили до мелочей, что говорить, то есть подтверждать перед следователями.

     — Цирк продолжается, да, Лазаренко?

     — Театр, Ваша честь.

     — А автомобиль?

     — Автомобиль я купил у Маркуна для себя, но деньги ещё не отдал.

     — Маркун…

     — Деньги я должен был отдать Макарову как благодарность.

     — От кого?

     — За решённый вопрос.

     Из показаний Ружина в суде следовало, что он не принимал участия в убийстве Князева. Суть его первичных показаний («вторичных» в данном случае, в первичных он вину не признавал) была такой: он купил автомат на рынке у незнакомого человека, показал Рудько, как пользоваться и как менять магазины, сказал, что, по требованию заказчика, в Князева должно быть выпущено два магазина, привёз Рудько на место преступления — к больнице, — рассказал, как выглядит Князев, и, когда Рудько находился перед входом в здание горбольницы, увидев, как подъехал Князев и вышел с охранником из своей машины, сделал ему рукой знак. Он слышал выстрелы, видел, куда Рудько выкинул автомат, и на воспроизведении показал это место. Рудько объяснил всё это тем, что эти показания он давал «по истории», оговорённой с Опанасенко, который впоследствии принёс на указанное место привязанный на верёвке автомат.

     После этого был допрошен Рудько. На вопрос, что он может пояснить по эпизоду убийства Князева, замотал головой.

     — Ничего? — сказала Лясковская.

     — Ничего, — повторил Рудько, продолжая мотать головой.

     Были оглашены его показания: что на место преступления его привез Ружин, дал автомат, до этого научив, как им пользоваться. Он увидел знак, который Ружин сделал ему рукой. И когда Князев с охранником стояли перед входом в больницу к нему спиной, сказал Князеву: «Добрый вечер». И после того, как тот повернулся, выпустил в него два магазина.

     — Вы давали такие показания? — спросила Лясковская.

     Рудько замотал головой.

     — У Вас был адвокат? — спросила адвокат Рудько.

     — Нет, — также ответил он.

     Был объявлен перерыв до пятницы. В пятницу суд приступил к допросу последнего обвиняемого в убийстве Князева по последнему эпизоду дела.

     Утром в зале кинотеатра появилась адвокат Трофимова — Марина, — со слов Маркуна, предоставленная ему МВД и к тому же любовница Опанасенко. Она была одета в лайковый коричневый плащ, который, казалось, должен скрыть недостатки её объёмной фигуры. Бант платка прятал её двойной подбородок. Искусственный румянец на её пухлых щеках уводил взгляд от непомерно маленького носа к непропорционально большим губам. А большие очки с прозрачной оправой, казалось, присутствовали на её лице только для того, чтобы придать ему форму.

     — Лёнечка, привет! — сказала она, помахав ему рукой в клетку, и села за стол.

     — Все в сборе? — спросила Лясковская. — Так, встаньте, Трофимов, слушаем Вас.

     Трофимов через начальника конвоя передал Лясковской несколько листов.

     — Это мои показания, — сказал он. — Ваша честь, огласите их, пожалуйста, и приобщите к протоколу.

     Из оглашённых показаний Трофимова следовало, что в конце 1999 года он освободился из лагеря и стал поддерживать отношения с Князевым, который помогал ему, когда Трофимов находился в заключении. Но через некоторое время их отношения с Князевым стали натянутыми. Стал накаляться конфликт. Князев стал требовать от Трофимова «собачьей исполнительности и преданности», намекая и прямо указывая ему на то, что содержал его в заключении.

     Он перестал общаться с Князевым. Когда Трофимов ему перезвонил, спросив разрешения забрать некоторые вещи, тот ответил: «Я с пустым телефоном не разговариваю».

     — Ты что, угрожаешь меня убить? — переспросил он Князева.

     — Понимай, как хочешь, — ответил тот. — Я с пустым телефоном не разговариваю.

     Помимо этого, Новиков не раз рассказывал ему о грубых высказываниях в его адрес, в которых Князев указывал на то, что Трофимов — пустое место. О чём тот рассказал Маркуну, которого в то время считал серьёзным человеком, имевшим отношение к Славику Фашисту. Маркун ездил на дорогих машинах, держал при себе крупные суммы наличных денег.

     Маркун сказал, что уладит этот вопрос за денежное вознаграждение, и предложил Трофимову уехать из города. Через некоторое время позвонил и сказал, что Трофимов может возвращаться. В Киеве он узнал, что Князев убит.

     Несколько дней спустя его арестовали и путём пыток и избиений, справки и медзаключения о которых он прилагает к показаниям, стали требовать от него признания в убийстве Князева, которое он якобы совершил.

     Он отрицал свою причастность. Его неделю продержали в РОВД, потом перевели в ИВС, где у него была очная ставка с Шандраком, телохранителем Князева. И Шандрак опознал его как стрелявшего в Князева. Он слышал, как Трофимов сказал: «Добрый вечер». Князев повернулся с ним поздороваться. И Трофимов расстрелял его из автомата. Шандраку в это время удалось скрыться. Он опознал Трофимова по голосу, внешнему виду и большой комплекции. Сказал, что ошибиться не мог.

     После чего сотрудниками МВД Трофимову была предложена сделка. В обмен на нужные показания, которые сейчас находились в деле и которые он сейчас не подтверждал, его освобождают.

     Находясь на свободе, он по поручению сотрудников МВД (Марука и других) завозил деньги родственникам подозреваемых. В частности, жёнам Лазаренко и Ружина, о чём получил с обеих расписки, которые передавал этим сотрудникам МВД.

     Кроме того, выполнял другие поручения, связанные с розыском и доставкой свидетелей в прокуратуру.

     В это время он стал находиться в розыске как подозреваемый в убийстве Князева. В случае задержания он должен был давать телефонный номер генерала Опанасенко, который у него всегда находился при себе. А через год после окончания следствия его задержали и посадили в следственный изолятор.

     Адвокат Трофимова сидела за столом, листая журнал.

     После этого были оглашены показания Трофимова на предварительном следствии, которые, по своей сути, отличались только тем, что в них было указано, что Трофимов слышал от Маркуна, что тот занимается заказными убийствами для фирмы «Топ-Сервис». И что недавно им было организовано покушение на врача, который остался жив после двух пулевых ранений в голову.

     — Вы подтверждаете эти показания, Трофимов? — спросила Лясковская.

     — Я подтверждаю только те показания, которые совпадают с моими показаниями в суде. Я уже объяснил, откуда эти показания, — сказал Леонид.

     — Маркун, Вы подтверждаете данные в суде показания Трофимова?

     — Да, Ваша честь, за исключением того, что я имел отношение к Фашисту. Трофимов меня с кем-то путает. Я работал водителем у Макарова.

     Адвокат Марина продолжала листать журнал, не проявляя никакого интереса к свидетельству подзащитного.

     Суд приступил к оглашению показаний свидетелей, не явившихся или не вызванных в суд, которые рассказывали о конфликте Князева и Трофимова и, когда следователь спрашивал: «Как найти Трофимова?», ответ был: «Он внизу, под прокуратурой, в машине; он меня привёз; сказал, что Вы хотели меня видеть; ждёт, когда я выйду».

     — Цирк продолжается, — негромко позволил себе реплику Маркун. А Лазаренко добавил:

     — Театр.

     Лясковская посмотрела на Маркуна и сморщила лицо, будто что-то хотела сказать. А потом продолжила оглашать показания свидетелей.

     Затем — протокол осмотра места происшествия, когда на следующий день после убийства не были найдены ни гильзы, ни автомат. Гильзы обнаружили через несколько дней. А автомат — спустя несколько недель.

     И показания Шандрака, в которых тот утверждал, что стрелял именно Трофимов.

     — Есть вопросы к подсудимым? — спросила Лясковская.

     Ни у прокурора, ни у адвокатов вопросов не было.

     — До понедельника, — сказала судья.

     Адвокат Трофимова встала, сложила журнал и повернулась вполоборота к клетке.

     — Лёнечка, пока, — помахав рукой, сказала она и вышла из зала.

     Перед судебным заседанием Леонид сказал мне, что прослушал процесс и поставит последнюю точку.

     На обратном пути он сказал, что не мог бы поступить иначе.

     И можно было только предполагать, чтó руководило им на тот момент. Быть может, ответное чувство в бескорыстной мужской любви, написанной в моих глазах на его «пристрелочный выстрел». Или холодный расчёт, требующий оплаты. Или понимание отсутствия в кодексе такой статьи, как «заказное убийство при превышении самообороны», по которой должны были квалифицироваться его действия в обмен на подтверждение показаний и освобождение из зала суда. Или сохранение репутации в преступной среде. Или убеждённость в собственной невиновности и в оправдательном приговоре, или «отрицалово» всего того, что шло против его воли. Или потому, что секретарь Света сидела за столом, и он не мог поступить иначе. Как и можно было только предполагать, кто и из каких мотивов убил Князева.

     За исключением показаний Шандрака при признанном стопроцентном алиби Трофимова, по убийству Князева не было ни одного свидетеля события преступления.

     А автомат, как и пистолет, с помощью которого было совершено покушение на убийство Пацюка, по версии следствия, был приобретён у не установленного следствием лица.

     Только при покушении на Пацюка газовый пистолет, переделанный под мелкокалиберный патрон, с третьего выстрела дал осечку — и пули причинили потерпевшему лёгкие телесные повреждения, не пробив мягкие ткани лица.

     Автомат без сбоя выстрелил два магазина. И все сорок пуль были в теле у преступного авторитета (как говорили, почти вора в законе и смотрящего за г. Киевом) Князева.

     Суббота и воскресенье прошли в обстановке, типичной для тюремного быта.

     «Лясим-Трясим», «жила-была» на стороне босяцкой части камеры.

     Тайсон и Аслан сворачивали на столе пакованы для отправки в транзит и по нескольку сигарет, чиркаш и спички, замотанные в полиэтилен, для передачи на карцер.

     Я занимался английским. Иногда кто-нибудь с серьёзным лицом подходил, спрашивал, что читаю и нет ли у меня «Архипелага ГУЛаг» или чего-нибудь в этом роде. Разговор не завязывался, и подошедший уходил. Чтобы поддержать беседу, я спросил у пакистанца: действительно ли у них в магазинах продаётся обувь, начинённая героином?

     — Да, — сказал он. — И сбыт на экспорт налажен. И производство почти легально.

     — А как производят? — спросил я.

     — Я точно не знаю, но сложнее, чем ширку.

     — А ширку? — спросил я.

     И тут камера оживилась.

     То ли следя за разговором и услышав интересную тему, то ли среагировав на слово «ширка», представители блатного мира подходили и делились опытом. Серьёзное выражение на их лицах сменялось довольным и весёлым. И в скором времени почти все собрались около моей нары в дружественной интересной беседе.

     Тайсон громко выдохнул воздух и поглядел на меня.

     — Фух! — как будто замаялся паковать кульки. Мои глаза встретились с глазами Аслана, и на его лице появилась улыбка.

     Следующее судебное заседание состоялось без отлагательств. Адвокат Трофимова, Марина, в тот же день, попрощавшись с ним, отказалась его защищать. Предусмотрев это, Леонид нанял нового адвоката.

     Были допрошены трое сотрудников милиции, проводившие допросы Трофимова в РОВД и в ИВС. Они отрицали применение к нему пыток. А резаные раны на его голове и наложенные швы, о чём свидетельствовало медзаключение, объясняли тем, что он пытался выпрыгнуть в окно. А все показания давал добровольно. Также они отрицали предложенную ими сделку о его освобождении в обмен на нужные показания, о которой свидетельствовал Трофимов.

     Следующим был допрошен начальник ИВС. Он сказал, что помнит Трофимова — с ним в ИВС проводились следственные действия. И всё происходило в рамках закона, без применения психологического и физического воздействия.

     В деле находилось постановление о розыске Трофимова, датированное следующим днём после того, как с ним были проведены следственные действия в ИВС, и судья задала вопрос начальнику ИВС:

     — Как Трофимов покинул изолятор временного содержания?

     — Как, как, — ответил начальник ИВС, — сам ушёл.

     — Ясно, — сказала Лясковская.

     Последним был допрошен старший следователь по особо важным делам, возглавлявший следственную группу на досудебном следствии до назначения Демидова, — Штабский.

     Он дал показания, что возглавлял следственную группу с момента расследования убийства Князева первые полгода.

     Штабский подтвердил, что выносил постановление о розыске Трофимова после того, как его не оказалось в ИВС. Он ответил на вопрос судьи, что все подозреваемые по делу давали показания добровольно.

     — Ваша честь, — сказал адвокат Лазаренко.

     — Я помню, — сказала Лясковская. — Скажите, пожалуйста, — она ещё раз обратилась к Штабскому, — это Ваша подпись на протоколе допроса?

     И она показала Штабскому протокол допроса Моисеенко и Середенко в Хмельницком.

     — Да, — ответил он. — Это моя подпись.

     — А это Ваша подпись? — и Лясковская показала Штабскому протокол допроса Ружина и Лазаренко в тот же день и в то же время в Херсоне.

     — Да, — ответил Штабский.

     — Вы проводили эти следственные действия?

     — Нет, — ответил он.

     — А как Вы можете объяснить, откуда Ваши подписи на протоколах?

     — Я не знаю. Объяснить не могу, — ответил Штабский.

     — Скажите, пожалуйста, — сказала судья, — видели ли Вы схему, на которой, как говорят подсудимые, были фотографии и стрелками расписано, кто совершал и кто кому заказывал преступления. Была ли такая схема?

     — Да, — ответил Штабский. — Эта схема поступила нам в прокуратуру из СБУ. За несколько месяцев до убийства Князева.

     До конца недели суд опросил оставшихся по эпизоду свидетелей. Жену Ружина и жену Лазаренко, которые подтвердили, что получали от Трофимова деньги и давали расписки о полученных суммах. А также всех членов следственной группы. Те в суде утверждали, что все следственные действия происходили в рамках действующего законодательства. А побои у задержанных, засвидетельствованные медзаключениями, относили на их сопротивление при задержании по подозрению.

     Поскольку ни один из подозреваемых не был задержан по подозрению, а каждый был осужден на 12–15 суток за непристойное поведение, сопротивление милиции, нецензурную брань и такое прочее почти в один день в разных частях Киева, и поскольку содержащиеся на сутках по нормам УПК в это время не могли допрашиваться в статусе свидетелей или подозреваемых, Лясковская спрашивала у следователей, было ли им известно, что лица, с которыми они проводили следственные действия, находились под административным арестом. Каждый следователь отвечал «нет». Считал, что они задержаны как подозреваемые или вызваны в РОВД по повестке.

     — Как подозреваемые на пятнадцать суток? — спрашивала Лясковская (подозреваемый мог быть задержан на 72 часа).

     — Наше дело было допросить, — отвечали следователи.

     Подсудимые ходатайствовали о вызове в суд генерала Опанасенко. Но он не являлся.

     — Так, — сказала Лясковская, — в понедельник будет допрашиваться Шагин. Шагин, Вы слышали?

     — Да, — сказал я.

     В субботу и воскресенье я ещё раз прочитал обвинительное заключение, пересмотрел сделанные во время ознакомления адвокатом ксерокопии протоколов моих допросов в первые дни следствия по разным обстоятельствам и постарался вывести линию, в которой заранее ответить на предполагаемые вопросы прокурора.

     По нормам УПК не был установлен порядок дачи показаний. Подсудимый имел право без ограничений изложить суду всё, что, по его мнению, относится к делу. Всё, что могло быть сказано в его защиту при совершённом преступлении. Или, напротив, свидетельствовало о его невиновности.

     После того как мне было дано слово, я сказал, что не признаю вину ни по одному из вменяемых мне эпизодов. А также в организации банды. И в первую очередь буду последовательно давать показания о взаимоотношениях с Макаровым и его людьми. А также — о моей роли в руководимых мною предприятиях в обоснование того, что я не являюсь руководителем группы предприятий «Топ-Сервис».

     Я начал с того, что родился и жил в Ленинграде. В 1988 году закончил ПТУ по профессии «регулировщик радиоэлектронной аппаратуры». С этого времени проходил службу в армии в г. Пскове, где перед демобилизацией познакомился со Светланой Кузмич. Она была родом с Украины и работала по распределению в детской больнице. Через полгода после окончания службы я и Светлана расписались, у нас была свадьба на её родине — в селе Городец Владимирецкого района Ровенской области.

     После армии я работал в НИИ «Домен» по специальности. Но через полгода уволился и занялся предпринимательством. Это был 1991 год.

     Из Пскова я привозил в Ленинград вяленую рыбу и развозил по ресторанам. Кроме того, содержал торговые точки перед станциями метро по продаже указанной продукции. Параллельно занимался продажей товаров народного потребления на вещевых рынках. Всё это осуществлял как коммерческий агент предприятия «Контраст», в котором был официально оформлен и платил процент от прибыли.

     У меня в личном пользовании был автомобиль «Таврия». И раз в месяц мы со Светланой посещали её родителей на Украине.

     Во время этих поездок я стал искать покупателей на товары народного потребления, производимые в Ленинграде. И через некоторое время я стал заниматься поставками тюля с Ленинградской гардинно-кружевной фабрики и других товаров на торговые базы Ровенской области.

     Однажды в моём автомобиле растянулся ремень генератора. Отец моей жены посоветовал мне съездить в Киев на рынок автозапчастей. И параллельно я решил поискать в Киеве покупателей на предлагаемую мной продукцию. Останавливался в гостинице «Экспресс».

     Через некоторое время клиентами на предлагаемую мной продукцию были универмаги и магазины г. Киева, в которые раз в месяц я осуществлял поставки.

     Однажды мой автомобиль, находившийся на стоянке перед гостиницей «Экспресс», не заводился. И мне помог завести машину Олег Чернявский, у которого была такая же «Таврия». Он сказал, что обратил внимание, что на моей машине ленинградские (точнее, уже санкт-петербургские) номера — СР.

     Олег сказал, что он — коммерческий директор ООО «Топ-Сервис», и пригласил меня в офис, находившийся по адресу: Гайдара, 6 — в одной из комнат фабрики театральных реквизитов.

     Там я познакомился с Сергеем Поповым, Андреем Демьяненко, Игорем Фроловым и Игорем Янковским, учредителями ООО «Топ-Сервис», являвшегося тогда одним из официальных дистрибьютеров фирмы IBM («АйБиЭм»).

     И несколько месяцев спустя я стал продавать поставляемые товары из Санкт-Петербурга через ООО «Топ-Сервис», и торговля товарами народного потребления стала у ООО «Топ-Сервис» вторым направлением.

     Спустя полгода Олег Чернявский и ещё несколько учредителей вышли из компании, организовав отдельное предприятие. Попов был назначен директором, а мне предложили сделать учредительный взнос в ООО «Топ-Сервис». Вскоре в учредители ООО «Топ-Сервис» было предложено вступить Долинному, который работал на предприятии переводчиком с английского и немецкого языков. И он стал развивать направление по представительству немецких предприятий «Дэйтакарт» и «Галеншуц», изготавливавших оборудование для производства пластиковых карточек разных типов и систем контроля доступа. А ещё через некоторое время в учредители вступил Фиалковский, который был другом Демьяненко. Каждый из семи учредителей — Фиалковский, Долинный, Демьяненко, Попов, Фролов, Янковский и я — имели равные доли, примерно по 15% в уставном фонде ООО «Топ-Сервис».

     Я стал бывать в Киеве чаще. А позже постоянно жил с супругой на съёмной квартире. Теперь раз в месяц либо на машине, либо на поезде я ездил в Санкт-Петербург.

     Однажды, возвращаясь из Санкт-Петербурга в Киев, в купе я познакомился с человеком по имени Александр Суренович.

     Он рассказывал, что направляется в Киев с деловой поездкой как коммерческий агент санкт-петербургской фирмы «Амбар».

     Александр Суренович вёл себя несколько скованно, и я решил, что он имеет при себе крупную сумму денег — вероятно, для закупки товара. И на подъезде к Киеву, узнав, что он собирается остановиться в гостинице, я предложил ему посетить офис фирмы «Топ-Сервис» и оставить там деньги в сейфе. Показав свой паспорт, что я также являюсь жителем Санкт-Петербурга и одним из учредителей ООО «Топ-Сервис», офис которого находится в нескольких сотнях метров от вокзала.

     Александр Суренович так и поступил, и из офиса уведомил своего начальника Ашота Рафаеловича, которому по моему предложению дал мой санкт-петербургский домашний адрес и номер телефона. И впоследствии фирма ООО «Топ-Сервис» стала представлять интересы фирмы «Амбар» по закупкам продуктов питания.

     Для достижения большего доверия к нашему предприятию со стороны наших новых партнёров, средствами которых для закупки продуктов питания мы оперировали, Попов предложил назначить меня президентом ООО «Топ-Сервис». Эта должность была представительской. Директором-руководителем «Топ-Сервиса» оставался Попов.

     Через некоторое время офис нашего предприятия посетил директор санкт-петербургской фирмы «Амбар», и у нас сложились дружеские отношения.

     А некоторое время спустя Ашот посетил наш офис с человеком по имени Араик, представив его как своего знакомого.

     И после этого Араик стал приходить один-два раза в неделю, а потом чуть ли не каждый день. Стал расспрашивать, как у нас идут дела, и вникать в работу предприятия, что, конечно, доставляло определённый дискомфорт.

     Но поскольку его привёл наш друг и партнёр, мы с присутствием Араика мирились. И, полагая, что этого требуют наши отношения с руководством фирмы «Амбар», мы от него ничего не скрывали о деятельности предприятия.

     Однажды, уходя, Араик оставил мне написанный на полоске бумаги номер телефона и сказал, что, если будет бандитский наезд на нашу фирму, чтобы я ему сразу позвонил или дал пришедшим телефон — и он уладит этот вопрос.

     Шёл 1993 год. Я рассказал об этом Попову. Мы не восприняли сказанное Араиком серьёзно, то есть что может быть открытый наезд, поскольку такого с нами ранее не случалось. Однако телефон оставили, будучи наслышаны рассказов о рэкете и обкладывании предприятий данью. А такое поведение Араика отнесли на заботу со стороны наших новых партнёров о нашей и своей финансовой безопасности.

     На следующее утро, когда я находился у лифта в холле, то увидел, как к зданию подъехали несколько автомобилей разных моделей. Я задержался у окна. Один из автомобилей был белый, спортивный. Из него вышел человек в белом кожаном плаще и чёрных очках и направился в здание. Через некоторое время он уже был в холле, поднявшись на второй этаж по лестнице. За ним зашли ещё несколько человек спортивного вида, причём один из них — с удивительно неприятным лицом. Тот, который был в кожаном плаще, подошёл ко мне и спросил, как найти Шагина. Я сказал, что Шагин — это я. Он сказал, что хочет со мной поговорить, и я с ним отошёл в противоположный конец коридора к окну. Он сказал, что они пришли охранять наших жён и детей, а также сотрудников фирмы. «С кем вы работаете?» — спросил он. Я интуитивно понял, что это бандитский наезд, и протянул ему телефон Араика. Он ответил, что такого не знает, и спросил, откуда тут можно позвонить. Я сходил в комнату офиса, где находились Попов и другие учредители (они уже были оповещены о произошедшем событии), и вернулся с трубкой радиотелефона. Парень в кожаном плаще позвонил.

     — А, Арик, это ты? Это Макар, — сказал он.

     После чего сказал, что всё в порядке. Что он его знает не как Араика, а как Арика, и что тот скоро приедет. И что ему нужна будет комната для переговоров. Я сходил в офис и спросил у Демьяненко (его мама была директором фабрики, в здании которой ООО «Топ-Сервис» снимало комнату для офиса), есть ли на этаже свободное помещение. А также успокоил Попова и учредителей фирмы, что всё должно быть в порядке. Что приехавшие дозвонились Араику, и он скоро приедет. Демьяненко принёс ключ от комнаты в конце коридора, и я открыл им помещение, куда зашли приехавшие дожидаться Араика. Через некоторое время тот приехал, и я его проводил в эту комнату. Минут через двадцать он вернулся и сказал, что вопрос улажен, но мы должны рассмотреть вопрос об оплате ему 300 долларов в месяц, поскольку выяснилось, что наша фирма ни под кем не находилась, — и теперь такие наезды будут продолжаться. И мы всё равно будем вынуждены платить — если не ему, то кому-то другому — за нашу безопасность. Он уходил от слов «дань» или «крыша». Я сказал, что мы подумаем. Он сказал, чтобы мы думали недолго, ибо может получиться, что его может не оказаться рядом. А за 300 долларов — это по дружбе. И из этих денег он себе ничего не будет брать, а будет их все отдавать своим знакомым — авторитетным, как он сказал, людям — за нашу безопасность. Араик ушёл, а Попов сразу высказал предположение, что он и организовал этот бандитский наезд, чтобы заставить нас платить дань.

     Я давал показания. Лясковская сидела за столом и, прикрывая рот рукой, зевала. Или делала вид, что зевала.

     Я позвонил Ашоту в Санкт-Петербург и рассказал о наших подозрениях. Тот сказал, что знает Араика как порядочного человека. И если Араик избавил фирму от бандитского наезда, то я могу давать ему по 300 долларов в месяц. А вычитать это из денег «Амбара».

     Я сказал об этом Попову, и, поскольку мы ничего не теряли, мы так и поступили, и впоследствии отдавали Араику по 300 долларов в месяц из денег, которые в наличных долларах посредством курьеров поездом поступали к нам из Санкт-Петербурга на закупку продуктов питания. Поступавшие суммы были солидными — больше 150 тысяч в неделю. 300 долларов в месяц по сравнению с ними казались мизерной суммой. И мы понимали, что наши санкт-петербургские партнёры беспокоятся за свою финансовую безопасность.

     С этого времени присутствие Араика стало более навязчивым. Теперь для получения дополнительных денег он выбрал тактику одалживания по 100–200 долларов, о которых, как правило, забывал.

     Во время отсутствия Араика стал появляться Макар — как мы впоследствии узнали, Игорь Макаров. Он объяснял, что они с Араиком находятся в одной структуре, которой теперь принадлежит наша фирма, но поскольку у структуры фирм много, то получилось, что он случайно, не зная того, встретился с Араиком в нашем офисе. Спрашивал, есть ли какие-то проблемы с Араиком. Я сказал Макарову, что помимо того, что мы платим тому оговорённую сумму в 300 долларов в месяц, он наодалживал у меня и Попова ещё три тысячи и не думает отдавать. В следующий раз Макаров приехал с Араиком и провёл очную ставку между им и мной, на которой я подтвердил сумму долга. Вечером позвонил Араик и сказал, что хочет со мной встретиться. При встрече он выглядел подавленным, сказал, что я плохо с ним поступил. Что получилось так: он сделал, как он сказал, работу, а деньги Макарову, который является его старшим (так он сказал), не отдал. Что его объявили «крысой» и поставили на счётчик. И если он до утра не вернёт Макарову деньги, то у него будут большие проблемы. Что, по их законам, его могут даже убить. Что Макаров — жестокий человек и ничего не прощает. И попросил у меня одолжить ему три тысячи долларов для возврата Макарову. Я отказал, понимая, что с его стороны это может быть очередной обман для получения денег.

     С этого момента Араика я больше не видел. А за данью ко мне или к Попову стал приезжать Макаров. А вместе с ним — Валера Циклаури и Гоча (тот самый человек с удивительно неприятным лицом). Ашот сказал мне, что он видел этих людей в компании Араика: Макарова, Циклаури и Гочу. И особенно ему запомнился Гоча (он был похож на Кинг-Конга — с большим животом и приплюснутой головой, так что его глаза, казалось, раздвинулись на ещё одно расстояние между собой), в том числе тем, что, когда он ему на фотографии показывал своих родителей, то говорил: «Это — мой мам, а это — мой пап».

     Их присутствие стало таким же частым и навязчивым. А сумма дани росла. Спорить с ними было тяжело. И через некоторое время мы уже платили полторы тысячи долларов в месяц. Мы пытались противостоять увеличению суммы — и перед офисом появлялись несколько автомобилей, а в здании — незнакомые люди спортивного вида. После исчезновения Араика  я более не говорил с нашими российскими партнёрами о ситуации с рэкетирами — ввиду того, что от Араика как от проблемы я избавился сам и получил ещё бóльшую проблему.

     Макаров, Циклаури и Гоча стали посещать наше предприятие практически каждый день. А из сауны на первом этаже, которую мы арендовали на фабрике, сделали для себя офис.

     Лясковская сидела и зевала. Другие участники процесса, в том числе прокурор, казалось, слушали.

     Попов собрался уезжать на ПМЖ в Канаду, продолжил я, и на учредительном собрании директором-руководителем ООО «Топ-Сервис» был назначен Фиалковский.

     В это время — конец 1996 года — сумма дани возросла до 7,5 тысяч долларов в месяц. Макаров требовал 20% от дохода нашей компании. Ровно столько, он говорил, платят другие фирмы в городе. Но нам удавалось укрывать доход значительно бóльший. Помимо поступления денежных средств из РФ на закупку товара мы привлекали частные инвестиции, брали под проценты деньги, сумма которых достигала миллиона долларов. И закупаемый на эти деньги товар также отправляли на реализацию нашим партнёрам.

     Макаров начал посещать наше предприятие со своими знакомыми — как он говорил, его «старшими».

     Один раз он пришёл с человеком по имени Коля, которому показывал наш офис как свой и его. Почти на каждом пальце у Коли был перстень, на шее — золотая цепь, а в руке — большой мобильный телефон «Моторола». Коля всё время молчал и кивал головой. Макаров говорил, что Коля в прошлом борец — чемпион то ли Украины, то ли мира. Сама же их структура, как говорил Макаров, принадлежит авторитету по имени Рыбка. Что они «плотно работают с мусорáми» и через них решают любые вопросы. И даже демонстрировал свои возможности, приезжая к офису с двумя милиционерами, которые оставались у его машины как охранники, когда он заходил в здание.

     — Обратите внимание, Ваша честь, — сказала адвокат Ляшенко, очевидно, указывая на соответствие в этой части моих показаний и показаний Ляшенко ещё на первоначальном этапе следствия. Хотя ни он, ни я ранее друг друга не знали.

     — Потом зададите вопросы, — сказала Лясковская, как будто у адвоката Ляшенко ко мне были вопросы.

     Фиалковский предложил поставить в сауну подслушивающее устройство, чтобы прямо из кабинета мы могли слушать, о чём говорят рэкетиры. Он привёл своего знакомого — Олега Лущевского, — который, как сказал Фиалковский, по своему образованию был радиотехником. За 300 долларов было установлено подслушивающее устройство, и мы могли прямо из кабинета слушать, о чём говорят рэкетиры.

     Рэкетиры приводили в сауну проституток. Иногда устраивали разборки с бизнесменами. Много говорили о нас. Как стало понятно из разговоров, они о нашем бизнесе знали гораздо больше, чем мы предполагали.

     Они знали, каким образом привозятся из России деньги. И в первую очередь мы решили отойти от закупок за наличные, а перейти на безнал, бартер и встречные поставки.

     Они знали, что мы развиваем направления «Галеншуц» и «Дейтакарт».

     В это время отдел Долинного стал заключать контракты по продаже систем контроля доступа в гордирекцию Национального банка Украины и другие государственные структуры, на поставку оборудования МВД для изготовления пластиковых удостоверений личности и другого.

     Они говорили о внедрении в нашу фирму людей в качестве водителей. И мы приняли эту информацию во внимание.

     Макаров говорил, что знает, что у нас лавэ (денег) море. И что нас надо больше щемить. В это слово мы вкладывали смысл «оказывать на нас давление разными способами, чтобы получать из нас больше и больше денег».

     Через некоторое время в сауне произошёл потоп. Рэкетиры перестали её посещать, и доступ к информации прекратился.

     Спустя месяц-два исчез Гоча. Макаров стал приходить с Циклаури. Потом перестал появляться и Циклаури. Макаров стал нас посещать с человеком по имени Сергей. Этого Сергея я раньше видел на станции техобслуживания, где Макаров посоветовал недорого отремонтировать мой автомобиль «Альфа-Ромео», который я к тому времени приобрёл. Макаров говорил, что это его станция. Не уточняя, его или под ним. А Совенко — так была фамилия Сергея — его человек. Машину после аварии мне сделали, но она то не заводилась, то троил двигатель. И Совенко предложил её у меня купить с денег, вычтенных из суммы дани по его договорённости с Макаровым. Я Совенко машину отдал. Но вычета так и не произошло. Наоборот, Макаров сказал, что на сходке воров решили, что наша фирма должна платить больше. Снова стали появляться перед зданием автомобили с бритоголовыми парнями. Очевидно, это было связано с тем, что ООО «Топ-Сервис» уже заняло весь второй этаж в здании и происходил ремонт с облицовкой стен мрамором, пола гранитом, установкой лифтов фирмы «Отис», аквариумов с морскими рыбами по всей длине коридора и хрустальной люстрой в фойе.

     Трудно было одновременно скрывать доход нашего предприятия и создавать респектабельный вид помещения. И дань возросла до 10 тысяч долларов в месяц.

     Лясковская закрыла глаза.

     Помимо этого, как нам казалось, Макаров изобретал разные способы для получения с нас дополнительных денег. По его предложению я купил у его знакомых «Опель Монтеррей», который впоследствии оказался ворованным.

     С перебитыми номерами оказался и купленный шестисотый «Мерседес» (не новый), который был возвращён его знакомым, но деньги обратно отданы не были. И не зачтены, как обещалось, в оплату налога рэкетирам.

     Бизнесмен, которого привёл Макаров, продал мне земельный участок. Деньги были отданы, участок — не оформлен.

     Купленный «Паджеро» также оказался в угоне, был на следующий день остановлен и поставлен на штрафплощадку. Когда Совенко пришёл за деньгами, чтобы выкупить автомобиль, я сказал, что мне машина не нужна. Создавалось впечатление, что Макаров со своими друзьями из милиции, с которыми, с его слов, он решал вопросы, делают на нашей фирме помимо дани ещё и небольшой «бизнес».

     Макаров даже пытался обыграть нас в карты. По его предложению мы играли с ним в преферанс. Но Демьяненко подметил, что тот мухлюет, подтасовывая прикуп. И, скооперировавшись против него, на одну руку Фиалковский, я и Демьяненко отыграли у Макарова часть дани. Но в расчёт он привёз машину для цветного копирования. Из-за невозможности купить расходные материалы она осталась невостребованной.

     ООО «Топ-Сервис» (отдел Долинного) заключило контракты с МВД на поставку оборудования по производству пластиковых удостоверений личности, и Фиалковский предложил вывести отдел Долинного в отдельное предприятие — «Топ-Сервис Системс». А после избрания его народным депутатом — переоформить это предприятие на него, чтобы, как собственник и одновременно народный депутат, что для госструктур могло составлять определённые гарантии, он мог продвигать в государственные предприятия и учреждения предлагаемую продукцию ООО «Топ-Сервис Системс», к тому времени с разработками «Галеншуц», производившего собственные системы контроля доступа и другое.

     Никто из учредителей не возражал. Мы были друзьями.

     И ООО «Топ-Сервис Системс» — с официальным дилерством немецких компаний «Галеншуц» и «Дейтакарт», с госконтрактами в Украине на производство этого оборудования и другого и инвестициями в это направление с его истоков ООО «Топ-Сервис» более 3 миллионов долларов — стало собственностью Фиалковского и Долинного. Об этом я в суде не говорил, полагая, что таким образом может быть причинён вред Фиалковскому, Долинному и «Топ-Сервис Системс», если за уголовным делом стоял вопрос денег.

     И эта компания, отделившись, заняла четвёртый этаж здания на Гайдара, 6, которое ранее находилось в собственности мамы Демьяненко — Татьяны Николаевны. И она добродушно, как говорила, за минимальную плату («Вы для меня все дети») сдавала нам помещение под офис. А сейчас было нами выкуплено за 2 миллиона долларов у Татьяны Николаевны на кипрский счёт и находилось в управлении Демьяненко, коммерческого директора ООО «Топ-Сервис». Никто из учредителей против этого не возражал. Мы были друзьями. И об этом в суде я тоже не говорил, чтобы не причинить вред Демьяненко и его маме.

     После избрания Фиалковского народным депутатом директором ООО «Топ-Сервис» стал Драгунов — знакомый Фиалковского, ранее по его рекомендации занимавший должность финансового директора и по его предложению вступивший в учредители ООО «Топ-Сервис».

     Фиалковский на учредительном собрании предложил разделить компанию, чтобы каждый мог возглавить своё предприятие в разных районах г. Киева и для большего удобства в управлении. А также для снятия нагрузки с одного района при возврате НДС при экспорте продукции.

     Это было целесообразно. Примерно с середины 1997 года Фиалковский и Драгунов стали учредителями ООО «Топ-Сервис».

     Демьяненко возглавил и учредил «Топ-Сервис Трейдинг».

     А я организовал ООО «Топ-Сервис Восток», где бухгалтером и вторым соучредителем стала знакомая Фиалковского Людмила Круть.

     В это же время — в июне 1997 года — я вышел из учредителей ООО «Топ-Сервис» и был уволен с должности президента ООО «Топ-Сервис». И с этого времени не имел никакого отношения к деятельности данного предприятия, что подтверждено учредительными документами, добавил я.

     Ранее было создано предприятие АОЗТ «Топ-Сервис» как компания, предназначавшаяся для развития производственного направления в области производства продуктов питания и упаковочной тары для них, которая впоследствии выступила одним из соучредителей ЗАО «Топ-Сервис Большевик Пак», а позже — ЗАО «Топ-Сервис Молоко». И с середины 1997 года я являлся президентом АОЗТ «Топ-Сервис», что подтверждено учредительными документами в материалах уголовного дела. И к деятельности ООО «Топ-Сервис», еще раз повторил я, с этого времени я не имел никакого отношения.

     Лясковская, казалось, спала. Или настолько внимательно слушала, что движения ее груди были едва заметны.

     Как и у нас, в компании Макарова, казалось, также происходила реконструкция — в его бригаде и группировке — слова, произношения которых он сейчас избегал. Их структура, с его слов, отошла от Рыбки под Фашиста, которому теперь, как он говорил, принадлежит наша фирма. Дань, возросшую к этому времени от 10 до 15 и от 15 до 20 тысяч, за которой вместе с Совенко и Макаровым начал приезжать Стариков, Макаров стал именовать помощью за его помощь, связанную с нашей безопасностью. Он говорил:

     — Если бы не я, вашу фирму давно бы разорвали! Вы даже не представляете, сколько я для вас делаю!

     А себя стал называть бизнесменом, добавляя:

     — У каждого свой бизнес, — и при этом громко всасывал воздух между зубами через край верхней губы и, морща нос, «цыкал».

     В начале 1998 года к себе в ООО «Топ-Сервис» Фиалковский взял на работу начальником службы безопасности бывшего сотрудника КГБ И.Б. Долгополова.

     Я рассказал Долгополову, что это за люди, и он сказал, что от них надо избавляться аккуратно. И со временем подтвердил их отношение к преступному авторитету Фашисту.

     Долгополов предложил поставить в здание проходную систему контроля доступа и разместил на вахте своих охранников.

     Но это мало чем помогло. Макаров, Совенко и Стариков стали заходить с тыльного входа в здание. Или подкарауливать меня на выходе. Или даже сопровождать домой, следуя за моим автомобилем. И, мигая фарами, приказывали мне остановиться. Макаров стал предъявлять мне претензии, что он знает, что мы на фирму наняли мýсора, чтобы от него избавиться. Но это вряд ли у нас получится. Что быстрее он избавится от этого мýсора и найдёт на каждого своих мусорóв, которых мы будем брать на работу. Чтобы не провоцировать Макарова, я объяснил ему, что Долгополов занимается охраной помещений и имущества. И для этой цели поставлена система контроля доступа. И по его настоянию попросил им сделать карточки для входа.

     Я рассказал Долгополову о состоявшемся разговоре с Макаровым. Максимум, что тот мог мне посоветовать, — это быть с Макаровым предельно осторожным.

     Я пытался переговорить с Макаровым, объясняя, что у нас проблемы с доставкой наличных, так как торговые операции идут по безналу.

     Он предложил купить ему пару ресторанов или станцию техобслуживания — и мы тогда расстанемся с ним, как он говорил, «в хороших». С момента появления Долгополова Макаров, казалось, изменил тактику. Мне он сказал, что уезжает в Чехию, а за данью будет приезжать Стариков. Совенко незадолго до этого насмерть разбился на мотоцикле.

     Стариков вёл себя культурно. Всегда ходил в галстуке. И мы сделали вывод, что Макаров опасается обращения на него в милицию. Тогда Стариков говорил бы, что его прислал Макаров. А Макаров утверждал бы, что это возвращение долга, и такое прочее.

     Но как только выплаты, которые проходили 1 и 15 числа, задерживались, Макаров звонил — и у офиса появлялись разные люди, которые просто находились в машинах или сопровождали мой автомобиль домой.

     Я по совету Долгополова не шёл с рэкетирами на конфликтную ситуацию, рассчитывая, что смогу избавиться от них мирным путём.

     В начале 1998 года один из поставщиков сахара предложил нам приобрести долю в американской станции техобслуживания «Юнайтед Моторс». Само по себе как коммерческое предложение это не имело никакой ценности. Станции фактически не существовало. Точнее, она была построена на складах госпредприятия «Киевреконструкция» за кредит в банке 2 миллиона долларов. Но госпредприятие примерно такую же сумму хотело за свои склады. И только после этого станция могла перейти в собственность и быть оформлена как станция. На тот момент времени по документам станция техобслуживания была арендуемыми «Юнайтед Моторс» складами.

     Однако возникла идея откупиться этой станцией от рэкетиров. Продавец сахара за свою долю в уставном фонде предприятия «Юнайтед Моторс» хотел 100 тысяч долларов — ровно столько, сколько он взял предоплату за сахар и не поставил. Второй учредитель «Юнайтед Моторс» — Парашина — за свою долю 50% хотела 1 миллион долларов. И могла блокировать назначение директора. Её условием было, чтобы доля второго акционера была переоформлена на «Топ-Сервис», в чём она видела для себя возможность найти покупателя на свою часть, используя имя известной компании, — только в этом случае она согласится на назначение нового директора, которым в случае передачи станции в качестве откупа рэкетирам по согласованию с Макаровым должен будет быть назначен Стариков. Парашина продаёт свою долю — и акции переоформляются с АОЗТ «Топ Сервис» на него или на человека, которого он укажет. В конце концов сделка состоялась. Но через некоторое время Макаров стал звонить и говорить, что со станцией я его обманул: она не приносит деньги, а только забирает. И снова настаивал на уплате прежней суммы.

     Избравшись народным депутатом, Фиалковский через некоторое время стал игнорировать Старикова.

     Демьяненко и Драгунов здоровались и выходили из комнаты для переговоров под предлогом перекура. Рэкетиры становились моей проблемой, и я окончательно решил от них избавиться.

     Лясковская сидела с закрытыми глазами и, казалось, посапывала. Или это от возбуждённого воображения так участилось её дыхание.

     Я несколько раз слышал от Фиалковского, продолжал я давать показания, что ООО «Топ-Сервис» собирается перерегистрироваться из Жовтневого в другой район Киева. Мне не были известны причины такой перерегистрации. Об этом были разговоры. В то же время я понимал, что если Макаров или Стариков о правдивости моих слов и связанных с этим проблем будут выяснять у Фиалковского, Драгунова или того же Демьяненко, то информация найдёт подтверждение. Мы не говорили рэкетирам, что компания разделилась на несколько предприятий, чтобы избежать увеличения дани за каждое предприятие в отдельности.

     И, вооружившись такой идеей, при посещении меня Стариковым я стал говорить ему, что счета у предприятия закрыты, а это связано с тем, что глава администрации поставил вопрос о переводе нашей фирмы в другой район, что это будет тянуться продолжительное время и нет возможности снимать со счетов наличные деньги. Я нахожу столько, сколько могу, сколько мне удаётся одолжить. И каждый месяц я стал уменьшать сумму дани. Несколько раз звонил Макаров. Я ему говорил то же самое, что и Старикову: что даю столько, сколько могу. Это было начало 1999 года, и за 5–6 месяцев я уменьшил сумму дани вполовину.

     С начала весны 1999 года вместе со Стариковым стал приезжать Маркун. Стариков говорил, что тот работает на станции. Но для меня Макаров, Стариков и Маркун были одной компанией рэкетиров, поскольку все их разговоры сводились к деньгам, которые от меня ждёт Макаров.

     В конце лета — в августе 1999 года — приехал Маркун. Сказал, что он вместо Старикова за деньгами. Я Маркуну сказал, что денег нет, что в начале месяца (дань мы платим 1 и 15 числа) я дал столько, сколько мог найти.

     Он озвучил предложение, чтобы я одолжил или взял деньги у Фиалковского. Он знает, что я раньше так делал. Чтобы закончить разговор, я сказал, что точно знаю: у Фиалковского денег нет — он всё вложил в мясо, которое у него арестовали (что, по сути, соответствовало действительности). Маркун стал проявлять интерес: кто и что арестовал? Предлагал помощь для улаживания вопросов Фиалковского. Я ответил ему, что знал или слышал от Фиалковского. Моя цель заключалась исключительно в том, чтобы показать проблемы в работе предприятия и не платить дань.

     После покушения на Пацюка, о чём я узнал от Фиалковского, в здании на Гайдара, 6 — в помещении, где находился офис фирмы «Кремень», — были проведены обыски. Были арестованы директор фирмы «Кремень» и работница таможенного отдела. Воспользовавшись этой ситуацией, я говорил Маркуну и Старикову, что наша компания заблокирована и в здании находятся работники МВД. Давал им 100–200 долларов и старался выпроводить их из офиса.

     При следующих приходах Маркун говорил, что через своих «мусорóв» пробил, что покушение на ветврача связано с тем, что тот задержал партию куриных окорочков и что подозреваемый уже арестован. Но я настаивал на своём: что денег нет, а работа блокирована. С этого времени (около 6–7 месяцев) Маркун и Стариков практически не появлялись.

     За неделю до моего ареста (так называемого — поправился я) мы с Ольгой, её отцом А.И. Злотником и водителем возвращались с рыбалки. Было около часа ночи, улицы были пустынные.

     У дома А.И. Злотника за нашим автомобилем остановились «Жигули» девятой модели. Вышедший из автомобиля подошёл к двери водителя, потом ко мне. Это был Макаров. Он сказал, что хочет со мной поговорить. Я вышел из машины и вместе с ним отошёл в сторону. Под курткой спортивного костюма у него проглядывался силуэт, похожий на рукоятку пистолета. Макаров сказал, что убили его друга Князева и что ему нужно уезжать. Он спросил, есть ли у меня деньги. Я отдал всё, что у меня было, — 500 долларов. Перед тем, как мы расстались, он сказал, что его друзья Маркун и Стариков арестованы, и, если будут ко мне вопросы, он меня не знает и я его не знаю. И чтобы прежде, чем о нём что-то рассказать, я подумал о своей дочери.

     Возвращаясь к себе в автомобиль, у машины Макарова я первый раз увидел Гандрабуру.

     Я вернулся в свою машину. Оля по моему лицу заметила, что что-то не так, и спросила, что случилось. Я ответил, что всё в порядке.

     Я сделал паузу. Лясковская сидела с открытыми глазами.

     — Шагин, Вы закончили? — спросила она, поглядывая на часы.

     — Нет, — ответил я.

     — Я Вас не ограничиваю. Сколько Вам ещё осталось? По времени? — уточнила она.

     — Не более десяти минут.

     — Тогда заканчивайте. Мы забираем время с обеденного перерыва.

     То, о чём я рассказал, продолжил я, — это мои показания об отношениях с Макаровым, Совенко, Стариковым и Маркуном в обоснование своей невиновности по эпизоду организации и финансирования мной банды и в подтверждение того, что я сам являюсь потерпевшим от деятельности указанных лиц.

     По эпизодам вменяемых мне преступлений могу сказать следующее. Я не знаком с потерпевшими Калиушко, Доскочом, Тютюном, Халтуриной, Рыбаком-Рошкой, Подмогильным и Пацюком. И ничего не знаю об их профессиональной деятельности.

     Со Скляровым я был познакомлен Фиалковским через год после описанных в обвинении обстоятельств, что следует и из показаний Склярова.

     С Гирныком я и Демьяненко разговаривали по просьбе Фиалковского, что подтверждает Гирнык. Олейника, присутствовавшего на встрече, я не помню даже наглядно.

     Я не говорил Гирныку, что готов потратить на банкротство его фирмы миллион. Возможно, просто отшутился так на его вопрос, хочу ли я его обанкротить, настаивая, чтобы все спорные вопросы он решал через суд. Однако я такого не помню.

     Также на встрече в 1999 году я не давал Олейнику свою пластиковую визитную карточку с фотографией и указанной на ней должностью «президент ООО “Топ-Сервис”». Это визитка старого образца — до 1997 года, — что видно по фотографии (когда я ещё работал в ООО «Топ-Сервис»). Возможно, она попала к нему случайно, оказавшись в числе других. Возможно, была дана перед кинотеатром. В то же время на визитке старые телефоны, которых фактически с того времени не существует. И звонить Гирнык, как он указал в показаниях, чтобы узнать, на месте я или нет, мог только по телефонам, указанным в визитке с моей должностью «президент АОЗТ “Топ-Сервис”», которую я занимал в период 1999 года.

     Это всё, чем я могу объяснить противоречия в показаниях — своих, Гирныка и Олейника. К тому же предприятия, которыми я руководил, не имели никаких взаимоотношений по хозяйственной деятельности с потерпевшими и, соответственно, конфликтов, что подтверждено в суде. И я не обращался к Совенко, Старикову, Маркуну и Макарову для совершения в отношении Калиушко, Доскоча, Тютюна, Рошки-Рыбака, Пацюка, Подмогильного, Гирныка, Олейника, Склярова каких-либо противоправных действий, нападений, покушений и другого, что подтверждено показаниями Старикова и Маркуна. И отсутствием показаний Совенко и Макарова: Макаров в розыске, Совенко — покойный.

     С самого первого дня я утверждал о своей невиновности. Я поддерживаю все показания, данные мной на предварительном следствии. Хотя обстоятельства в них в общей картине могут быть поменяны местами. Как и фразы в диалогах могут в словах не соответствовать сказанным. Только по смыслу и сути. Я не записывал разговоры и не заучивал наизусть. Я даю показания, объясняя свою субъективную сторону так, как я понимал и как чувствовал. И подтверждаю все показания, которые по смыслу и сути совпадают с моими показаниями в суде.

     — Всё, Ваша честь, — сказал я.

     После обеденного перерыва Лясковская обратилась к Старикову:

     — Стариков, встаньте, — сказала она. — Вы прослушали показания Шагина. Вы подтверждаете показания Шагина?

     — Да.

     — Вы знали о том, как говорит Шагин, что он платил дань?

     — Я знал от Макарова, что в начале 1990-х он с грузинами обложил фирму Шагина данью. И что с тех пор Шагин ему платит. И не только Шагин — Демьяненко и Фиалковский. Мне они давали деньги, когда Шагина в офисе не было.

     — А какое Вы к этому имели отношение?

     — Никакого. Я работал у Макарова — выполнял его указания. Взять у Шагина деньги и отдать ему.

     — И Вы не имели отношения к дани? — на слове «дань» Лясковская сморщила нос и искривила лицо.

     — Я выполнял поручения Макарова, у которого был водителем. А потом стал директором станции.

     — И кому Вы отдавали деньги, заработанные на станции?

     — Макарову, — ответил Стариков.

     — Садитесь. А Вы, Маркун, подтверждаете показания Шагина?

     — В какой части?

     — В части дани, — Лясковская ещё раз сморщила нос. — Вы знали, что деньги, которые, как Вы говорите, Вы брали у Шагина и отдавали Макарову, — это дань?

     — Нет, Ваша честь. Я знал, что Макаров в 90-х отбил фирму у грузинов, которые заставляли Шагина платить дань. Со слов Макарова. И он говорил, что теперь фирма «Топ-Сервис» принадлежит ему и он там один из акционеров.

     — Что значит «отбил»?

     — Защитил, избавил от них. А я работал у Макарова — выполнял его поручения.

     — Кем, Маркун?

     — Водителем.

     — Это же сколько у Макарова было водителей?

     — Я и Стариков. На двух машинах. Иногда мы менялись.

     — А почему Шагин даёт показания о Вашем участии в получении дани?

     — Он сам говорил, что он так чувствовал.

     — У страха глаза велики, так?

     — Я не знаю, может быть, и так. Я работал у Макарова водителем и выполнял его поручения.

     — А Вы, Гандрабура? Встаньте!

     — Я писал в показаниях, что Шагин сам является потерпевшим. Я знал от Макарова, что он в 90-х обложил «Топ-Сервис» данью.

     — А какое Вы принимали в этом участие?

     — Никакого. Я говорил, что выполнял поручения Макарова по установке адресов. А потом работал на станции по заказам запчастей. Всё, что связано с компьютерами.

     — А потом — водителем? Ведь Вас видел Шагин у машины со стороны водительской двери.

     — Да. Макарову, как я понял, перезвонили и сказали, что машина Шагина въехала в Киев со стороны Бориспольского КП. Потом он перезванивал — говорил мне, куда ехать. Говорил, что Шагина ведут его мусорá, милиционеры. Мы увидели машину Шагина, развернулись и последовали за ней. Потом остановились, и Макаров пошёл к Шагину. А я вышел из машины. Макаров говорил, что он всё знает и о Шагине, и о Фиалковском, и о других работниках «Топ-Сервиса». Что у него везде свои люди: и в СБУ, и в МВД. Он говорил, что, когда Вовочка стал депутатом (так он называл Фиалковского), они с Шагиным решили спрыгнуть — от него избавиться. Но у них ничего не получится. Теперь будут платить и ему, и его людям в МВД и в СБУ.

     Лясковская посмотрела на Гандрабуру и скривила лицо.

     — Кем был Макаров, Гандрабура?

     — Монстром, — тихо сказал Лазаренко.

     — Для Вас: шефом, боссом — кем?

     — Что-то вроде этого.

     — Хозяином, — сказал кто-то в клетке.

     — Хозяином, — повторил Гандрабура.

     — А Вы?

     — Подчинённым.

     — И вот он с Вами так всем делился…

     — Он давал мне поручения. Помните? Газеты писали, что у меня в компьютере нашли дискету, на которой были распланированы в ролях убийства Гетьмана и Щербаня, и что я объяснил это милиционерам тем, что брал из газет нераскрытые преступления и составлял схемы, как будто мы их совершили. Много разных преступлений (об этой дискете на «плёнках Мельниченко» Кравченко говорит Кучме).

     — Я не читаю газеты, Гандрабура.

     — Макаров говорил мне это сделать. И давал информацию. Он говорил, что с Фиалковского за эту дискету получит 2 миллиона долларов. Я одну отдал ему, а одну оставил у себя. Но в деле ее нет.

     — Зато есть схема, — сказал то ли Ляшенко, то ли Новиков.

     — Какая дискета? — спросил прокурор.

     — Трёхдюймовая… — начал отвечать Гандрабура.

     — А куда Вы поехали? — перебила его Лясковская.

     — Когда?

     — После того, как Макаров встретился с Шагиным.

     — Я высадил Макарова там, где он попросил. Он сказал мне ехать домой, никуда не уходить и ждать его звонка. И там меня на следующий день арестовали. А в деле написано, что в этот день меня арестовали на Крещатике за нарушение правопорядка и дали пятнадцать суток за то, что я ходил пьяный по Крещатику, ругался матом и срывал погоны с милиционеров. Представляете себе: ходить пьяным по Крещатику, ругаться матом и срывать погоны с милиционеров?!

     — Я всё представляю, Гандрабура, садитесь.

     — Вопросы к Шагину, — Лясковская посмотрела на прокурора.

     — Вы в первом протоколе допроса от 11 мая 2000 года сказали, что с Совенко познакомились на станции техобслуживания. А через десять дней — 20 мая — сказали, что Совенко вместе с Макаровым приезжал в офис за данью. Как Вы можете это объяснить?

     — Я подтверждаю все свои показания. Я уже ответил на этот вопрос. Мне посоветовал Макаров на его станции отремонтировать автомобиль. Так я познакомился с Совенко. А потом Совенко появился в компании Макарова. Я не рассказывал о Макарове, имея на это причины.

     — Но Вы также говорили, что Совенко Вам привозил сахар.

     — Это соответствует действительности. Наша фирма занималась закупками продуктов питания. Совенко привозил сахар небольшими партиями. Но впоследствии мы стали отказываться, ссылаясь на маленький объём и опасаясь, что сахар может оказаться ворованным и у нас будут проблемы. Совенко предлагал не только сахар, но и другие товары, для заработка.

     — Не брезговал ничем? — спросила Лясковская.

     — Это вопрос к Совенко.

     — Вы говорили, что отдыхали с Совенко на даче?

     — Это не соответствует действительности. У меня в руках копии протоколов. Тут написано, что Совенко с Макаровым приезжали отдыхать в дом лесника, куда приезжал отдыхать со своей семьёй и я. Я давал им водный мотоцикл, поскольку не мог скрыть его наличие. Но так как не хотел им его отдавать, сказал, что они там могут на нём покататься. Они туда приезжали и без меня. Лесник мне рассказывал, что они устроили пьянку. Травили своим мастифом его фокстерьера, даже хотели его застрелить за то, что тот схватил мастифа за одно место и не желал отпускать. Предъявляли за это деду претензии. Дед на них жаловался, говорил, что выгонял, а они не хотели уезжать. Просил, чтобы они там больше не появлялись. Их бабка выгнала.

     — А Вы не смогли. Давайте по существу, Шагин. Я читала Ваши показания.

     — Я отвечаю на вопросы прокурора.

     — Какие вопросы, такие и ответы, — сказал себе под нос Владимир Тимофеевич.

     — Вы закончили отвечать?

     — Нет, Ваша честь. Последняя их поездка — Совенко и Макарова — закончилась тем, что Макаров мне позвонил и сказал, что хочет встретиться, поговорить. Я ответил, что нахожусь по пути на дачу и меня в Киеве нет. Он сказал, что приедет туда на денёк — поговорить и отдохнуть. Я ответил, что зимой ночью через лес не найдут. Он сказал, что найдут по следам. Я сказал, что идёт снег. Он сказал, что успеют. Я попросил Виктора свернуть и ехать через танкодром. Макаров и Совенко пришли в пять часов утра. Сказали, что их «Паджеро» утонул под крышу. Тем же утром Витя их отвёз за трактором, и они уехали в Киев.

     — Отдохнуть у них не получилось?

     — Это вопрос к Макарову.

     — Ещё вопросы, — Лясковская внимательно посмотрела на прокурора. Он сидел за столом и листал мои показания.

     — А что случилось с Вашим водным мотоциклом?

     — Он сгорел. У него заклинил поршень. Совенко несколько раз хотел забрать водный мотоцикл — говорил, что сделает сам. Я сказал, что заказал на станции кольца и они их поставят по гарантии. Он взял телефон — разузнать, как быстро придёт заказ. Через несколько дней мне позвонили и сказали, что мой водный мотоцикл сгорел вместе со станцией. Я поехал выяснять. Но там остался один остов. Приехал Совенко, сказал, что он был на станции, что там непорядочные люди, что он заберёт мотоцикл и сделает всё сам.

     Я сказал, что мотоцикл сгорел на станции. Он сказал, что станцию сожгли они. Но он не знал, что там мой мотоцикл. Долгополов посоветовал мне написать заявление в милицию. Я так и поступил, думая, что, может быть, так смогу избавиться от Макарова и его людей. Но по заявлению меня не вызвали. А сотрудники милиции после моего задержания, когда я им об этом рассказал, разыскали моё заявление, показывали его мне и говорили, что это я заказал Совенко сжечь станцию, чтобы получить новый мотоцикл.

     — Стариков, это не Вы сожгли мотоцикл Шагина?

     Стариков обвинялся в заказе поджога склада автозапчастей по мотиву устранения конкурентов. Однако этот эпизод состоял только из показаний Вишневского, который, по его показаниям, попросил подростка кинуть бутылку с бензином в окно. Огонь перекинулся на все этажи здания, в одном из помещений которого был склад автозапчастей. Поэтому данный эпизод был рассмотрен за 15 минут до обеда.

     — Нет, — ответил Стариков. Он хотел сказать что-то ещё, но потом сел на место.

     — Продолжайте, — сказала Лясковская прокурору.

     — А тут Вы пишете, что Макаров приглашал Вас с ним ходить в рестораны.

     — Чтобы мы за него платили.

     — Поехать вместе за границу.

     — Я ссылался, что у меня нет времени. Понимал, что он хочет меня возить с собой как мешок с деньгами.

     — Посещать ночные клубы и там вместе проводить время — и Вы соглашались. Как Вы можете объяснить это?

     — Не отказывали.

     — Будь близок к другу, а к врагу — в два раза ближе, — сказал кто-то в клетке.

     — А тут Вы указываете, что были на похоронах Совенко.

     — Я с водителем возвращался из Одессы. Макаров позвонил мне на сотовый и сказал, что Совенко погиб. И что ему, Макарову, нужны вперёд деньги. Я ответил, что нахожусь на одесской трассе. Он сказал, что как раз там и разбился Совенко. Что он позвонит его отцу и тот подъедет к перекрёстку. У указанного места водитель притормозил. Подъехал автомобиль. Из него вышел мужчина, на глазах которого— были слёзы. Я отдал все деньги, которые у меня были.

     Прокурор хотел что-то спросить.

     — По-человечески, — сказал я и сделал паузу, а потом продолжил:

     — Через несколько дней Макаров сказал, где будут похороны Совенко и что ему нужен транспорт. Я, Демьяненко, Драгунов и Фиалковский подъехали на своих машинах по указанному адресу. Помогли с похоронами Совенко, не задерживались, извинились и уехали.

     Позже Макаров говорил, что Совенко убила станция. Он должен был быть назначен её директором. В тот день, когда он об этом узнал, Совенко сел на спортивный кроссовый мотоцикл и «погнал» в Киев — и на мокром асфальте попал под КамАЗ. Поэтому директором был назначен Стариков.

     — В чём вопрос, прокурор?

     — Минуту, Ваша честь. Вы писали, что на Макарова было совершено покушение.

     — Приехал Макаров, показал мне пулю от мелкокалиберной винтовки. Сказал, что знает, что я хотел его убить. Что пуля залетела к нему через форточку, пролетела у его головы и попала в цветочный горшок. Я постарался его разубедить, что мне это ни к чему.

     — Получилось? — спросила Лясковская. И прокурор посмотрел на судью.

     — Да. Макаров сказал, что в этом случае ему нужны вперёд деньги — уехать. Впоследствии я узнал, что Макаров повёз свою супругу на роды в Чехию.

     — Тут Вы говорили, что Макаров пришёл в Ваш офис с пистолетами.

     — Хотел оставить их в нашем сейфе на хранение. Большой чёрный и маленький блестящий. Мы подумали, что для того, чтобы у нас их нашли сотрудники милиции. А потом — деньги за решение вопроса. Мы — я и Фиалковский — наотрез отказались. Сказали, что каждый день налоговые проверки, и сейф может оказаться ненадёжным местом. Когда Макаров ушёл, Долгополов сказал проверить все места в коридоре, куда он мог бы сунуть пистолеты. Но были ли эти пистолеты настоящие или газовые, мы не спрашивали.

     — А тут Вы пишете, что Макаров мимо Вас выстрелил в офисе из пистолета.

     — Да, он пришёл. Сказал, что ему сделали разрешение на оружие. И в помещении, где шёл ремонт, выстрелил в стену. Я выбил молотком пулю и выкинул её.

     — Вы проверили разрешение?

     — У меня, Ваша честь, сомнений не было.

     — У Вас всё? — Лясковская посмотрела на прокурора.

     — Вы говорили, что не знаете Макарова.

     — Это не соответствует действительности. На первом допросе, отвечая на вопросы следователя, я ответил, что не знаю человека по имени Макар. И в протокол я добавил собственноручно то, что не записал следователь: что если мне покажут его фотографию, я, возможно, смогу его опознать.

     — Ну, и Вам показали фотографию?

     — Нет, — ответил я Лясковской.

     — И в этот же день я рассказал следователю Дручинину о своих отношениях с Макаровым и его людьми, и что дам показания, как только буду знать, что он арестован. Прослушав мой рассказ, Дручинин сказал, что Макаров арестован, и спросил, подтвержу ли я всё на очной ставке. Я ответил утвердительно. Он сказал, что придёт на следующей неделе и возьмёт у меня показания. Это было в присутствии моего адвоката.

     — Ну, Вашего адвоката мы допрашивать не будем.

     — Можно допросить следователя Дручинина, — сказал Лясковской Владимир Тимофеевич. — Я думаю, он не будет это отрицать.

     — Через несколько дней у меня была очная ставка с Вишневским, — продолжил я. — И он мне сказал прямо при Дручинине, что Макаров не арестован и его никто арестовывать не будет. Дручинин тогда так и не пришёл брать у меня показания. Только после того, как ему несколько раз напомнил адвокат.

     — Но Вы указали на этом допросе, что не давали показания в отношении Макарова, так как боялись за своего ребёнка. И тут Вы, зная, что он на свободе и арестовывать его не будут, даёте показания.

     — Я принял меры. Я понял, что МВД и люди Макарова хотят сделать меня организатором его банды, и передал через адвоката, чтобы приняли меры для безопасности моего ребёнка.

     — Да, но Вы написали, что изменили показания, а в суде Вы говорите, что подтверждаете всё. Вот тут написано: «я хочу дать новые показания», — прокомментировал прокурор.

     — Это не соответствует действительности. Я не менял показания. Я подтверждаю всё. После того как Дручинин пришёл, я дал объёмные показания об отношениях с Макаровым и его людьми. Показания, которые Дручинин именовал «новыми». Я согласился с Дручининым, подписав протокол, так как понимал, что новые — это ещё одни, которыми я дополнил свои показания, а не другие, изменённые. Я подтверждаю все свои показания. В то же время я использовал своё право предоставлять доказательства в том порядке, в котором я считаю нужным, во избежание противодействия следствия моей защите.

     — У Вас были основания не доверять следствию?

     — На допросах присутствовали оперативные работники, которые говорили, что рассказывают мои показания подозреваемым.

     — Так было, Маркун?

     — Да, Ваша честь.

     — Дручинин сказал, что Макаров арестован, в то время как он на свободе.

     — А Ваш…

     — Да. И в том, что я рассказал, залог его безопасности.

     — Ещё вопросы, прокурор.

     — Каким образом?

     — Любые действия будут подтверждать мои показания.

     — Так, давайте дальше, прокурор.

     — Вы сказали, что Макаров уехал в Чехию и за данью стал приезжать Стариков, что он не был похож на бандита — ходил в пиджаке и галстуке.

     — Да, но они — Макаров, Маркун, Стариков — для меня были рэкетирами.

     — Стариков у Вас что-то вымогал?

     — Нет.

     — Из чего же Вы сделали такой вывод?

     — Он приезжал за данью.

     — Он говорил Вам, что знает, что это дань?

     — У меня таких вопросов не возникало.

     — Вы указали, что Старикову и Маркуну говорили, что глава Жовтневой государственной администрации поставил вопрос о переводе Вашей фирмы в другой район.

     — Я не говорил «государственной» — просто администрации.

     — И Вы указывали, что говорили это неоднократно.

     — Да, чтобы уменьшить так сумму дани.

     — А Маркун отрицает Ваши показания. Как Вы можете объяснить разногласия?

     — Тем, что я говорю правду. Я говорил «им», потому что воспринимал их одним целым. Возможно, тогда были Макаров со Стариковым, но я помню, что тогда был Маркун. Возможно, Маркун уменьшает свою роль.

     — Стариков, тогда был Макаров или Маркун? — стала задавать вопросы Лясковская.

     — Я не запомнил, когда кто был. Я приезжал либо с Макаровым как водитель, либо сам, либо с Маркуном.

     — Как водитель с водителем?

     — Как меня посылал Макаров.

     — А Вас, Маркун?

     — Наверное, подстраховать Старикова с деньгами.

     — Вы говорили, — прокурор перевернул лист, — что ходатайствовали перед Фиалковским сделать Старикову удостоверение помощника народного депутата.

     — Следователь Дручинин истолковал мои показания в протоколе как «ходатайствовал». Я впоследствии в заявлении сделал уточнение: я не подавал каких-либо прошений, письменных или устных, Фиалковскому. Я ему передал просьбу Старикова, что он занимается станцией, ездит по городу, посещает госучреждения, чтобы его меньше тормозили ГАИ и чиновники были более коммуникабельны. Я это сказал Фиалковскому. Тот сказал, чтобы Стариков принёс фотографии. Что он сам с ним поговорит. Давать Старикову или не давать удостоверение, решал Фиалковский. Я же всячески помогал Старикову в качестве консультанта по работе предприятия «Юнайтед Моторс». Я полагал, что если не удалось избавиться от рэкетиров станцией, то, возможно, Старикова удастся избавить от этой компании.

     — Удалось? — спросила Лясковская.

     — Я принял все меры.

     — Вы прибыль от станции получали?

     — Нет.

     — Вы указали, что дали деньги на похороны жены Старикова, — снова стал задавать вопросы прокурор.

     — Это было в самом начале его появления. Он сказал, что у него умерла жена.

     — И Вы решили оплатить похороны?

     — Это всё, что я мог сделать. Макаров же мне стал предъявлять претензии, что я не могу давать Старикову без его ведома какие-либо деньги. У меня всегда складывалось впечатление, что Старикову чуждо общество Макарова, но в то же время для меня они все были рэкетирами.

     — Стариков, у Вас действительно умерла жена?

     — Да, от астмы.

     — Так в чём вопрос, прокурор?

     — А тут Вы пишете, что Стариков и Макаров к Вам обратились, чтобы Вы дали деньги жене Фашиста, когда его посадили.

     — Да, Макаров мне сказал, что это мне зачтётся, когда меня посадят. Я дал деньги, чтобы он не сказал этому Фашисту, что я отказал. Получила ли его жена деньги, я не знаю.

     — Стариков, Вы отдали деньги?

     — Я такого не помню, Ваша честь. Возможно, это кто-то из знакомых Макарова.

     — Так, скажите, Стариков, — ещё раз обратилась к Старикову Лясковская. — Вот тут Шагин пишет, что Вы ему принесли пакетик с травой, сказали, что это марихуана, и предложили выращивать; сказали, что, если Шагин Вам предоставит теплицу, у Вас есть где взять семена и лампы и что это прибыльный бизнес. Шагин, Вы подтверждаете эти показания? — переспросила меня Лясковская.

     — Да, я сказал Старикову, что это незаконный бизнес, а пакет с травой выкинул.

     — А Вы подтверждаете, Стариков, эти показания Шагина?

     — Нет.

     — А почему Шагин Вас оговаривает?

     — Возможно, он путает меня с Макаровым или ещё с кем-то.

     — А как Вы, Шагин, объясните, почему Стариков не подтверждает Ваши показания?

     — Тем, что у нас нет сговора, какие показания давать. Использует своё право.

     — Ещё вопросы.

     — Маркун, а Вы подтверждаете показания Шагина, что приезжали в офис за данью? — спросил прокурор.

     — Я уже ответил на этот вопрос. Это Шагин так видел.

     — Вот Шагин указывает, что Вы просили деньги на поездку в Москву — как сказали, к солнцевским, — предлагали в Москве обеспечивать безопасность его бизнеса, если у него он там есть.

     — Маркун, такое было? Вы ездили в Москву? — спросила Лясковская.

     — Да, со своей женой, на отдых.

     — Шагин, — спросил прокурор, — Вы подтверждаете свои показания, что Маркун Вам предлагал запчасти?

     — Да, продал под заказ фару на «Мерседес».

     — Да, я работал на станции, — сказал Маркун.

     — Вот такой вот у Вас был разносторонний вид деятельности. И водителем, и на станции, — Лясковская посмотрела на Маркуна.

     — Зарабатывал как мог.

     — Ну и солнышко! — выдохнул Трофимов.

     — Шагин, вот тут Вы указываете: то просили, то требовали, то одалживали, — продолжил оглашать мои показания прокурор.

     — Да, под разными предлогами, в счёт будущих платежей. То «грев» своим друзьям на зону, то выкупать кого-то из милиции, то просто сидели и не выходили из кабинета, пока я что-нибудь не дам. Обложили данью.

     — Маркун, а вот тут Вы отвечаете на вопрос следователя, зачем Вы приезжали в офис к Шагину, — прокурор процитировал. — «Зачем? Зачем? Денег взять!» Что это за деньги, Маркун?

     — Я уже отвечал: меня присылали — я приезжал.

     — Маркун, Вы подтверждаете показания Шагина, что в августе 1999 года Вы приехали в офис за деньгами? — начал цитировать прокурор. — Шагин сказал, что их нет. Вы предложили взять деньги у Фиалковского и после того, как узнали, что он все деньги вложил в мясо, а у него мясо арестовали, стали расспрашивать Шагина, кто именно арестовал.

     — Я уже давал показания. Сначала меня Макаров послал к Шагину за деньгами. Потом — сказать, чтобы Шагин взял деньги у Фиалковского. Потом звонил Фиалковскому, а потом — расспросить у Шагина, что за проблемы у Фиалковского.

     — Шагин, скажите: сколько раз приходил Маркун в тот день?

     — Я не могу ответить на этот вопрос. Может быть, это было и не в один день. Я помню, что был такой разговор.

     — То есть Вы не можете сказать, сколько раз был Маркун?

     — Я могу сказать только о предмете разговора. Я не придавал значения его приходам. У меня другая была цель: отделаться от Маркуна.

     — Шагин, — спросила Лясковская, — а вот то, что Вы говорили и Старикову, и Маркуну, это для Вас что было?

     — Способ надуманными проблемами избавиться от уплаты дани. Отгородиться от Макарова и его людей.

     — Ну, что это для Вас было? — ещё раз спросила Лясковская.

     — Ширма! — громко сказал адвокат Маркуна.

     — Ширма, — повторил я.

     — Это Вам Сафронов подсказал. А Вы сами можете ответить на этот вопрос?

     — Я так и ответил на этот вопрос, только сказал своими словами.

     — Шагин, вот тут в Ваших показаниях указано, что, когда Маркун стал расспрашивать Вас, кто арестовал мясо Фиалковского, сказал, что может как-то помочь, посодействовать, спрашивал, у кого он может узнать поподробнее, Вы, как записано, «по-моему, посоветовал ему к кому-то обратиться». И ответили на вопрос следователя, что к кому и, если такое было, был ли это мужчина или женщина, сказать не можете и, если вспомните, сообщите. Было ли это, Шагин? — спросила Лясковская.

     — Я не могу ответить на этот вопрос. Боюсь ошибиться.

     — Кто это мог быть?

     — Понимая, что Маркун хочет проверить мои слова, возможно, кто-нибудь из юридического или таможенного отдела, обслуживающих «Кремень».

     (Тогда, во время его посещений, я сказал Маркуну, что он может расспросить у Оксаны Присяжнюк о сути проблемы. И завёл его в таможенный отдел, а сам ушёл.

     На следствии я был готов назвать её фамилию, но только в том случае, если назовёт её имя или опишет её внешность следователь с показаний Маркуна.

     В случае если бы я сам назвал её фамилию, до этого прослушав на очной ставке показания Маркуна об организации им покушения на Пацюка и якобы по моему заказу, я понимал, что с таким отношением следствия к делу Присяжнюк могут сделать соучастницей. Хотя в обратном случае это подтвердило бы мои показания и обличило Маркуна.

     В суде же я не мог назвать её фамилию, так как было очевидно, что, если Маркун подтвердит эти показания, то к организатору, от чего он сейчас отказывался, он выставит себя заказчиком. В то же время Присяжнюк была арестована на трое суток, а после ареста Фиалковский повёз её в Польшу. И она могла сейчас находиться либо под влиянием МВД, либо под влиянием Фиалковского, и не подтвердить мои показания в суде, что было бы на руку и Маркуну, и прокурору, и МВД, и, может быть, Фиалковскому.)

     — А Вы, Маркун, разговаривали кроме Шагина с кем-то ещё с целью разузнать о сути проблемы с задержанным мясом?

     — Нет, всё, что я услышал от Шагина, я передал Макарову.

     — Вы подтверждаете эти показания Шагина? — очевидно, делая акцент на слове «помочь», спросила Маркуна Лясковская.

     — Только в той части, — очевидно это понимая, — в которой они совпадают с моими показаниями в суде.

     — А Вы, Шагин?

     — Да, — ответил я.

     — Шагин, вот тут Вы указали, что Маркун приходил, — продолжил прокурор, — всего семь-десять раз, может быть, немного больше. А тут — что его видели чуть ли не каждый день.

     — Семь-десять раз, может быть больше он приходил один. Со Стариковым — намного чаще. У меня так запечатлелось.

     — Он редко к Вам приходил или часто?

     — Я не могу ответить на этот вопрос.

     — Ну, как не можете?

     — Ну, по сравнению с тем, как Земля крутится вокруг Солнца, можно сказать, часто, а как секундная стрелка на циферблате — так вроде редко.

     — Что ещё? — судья смотрела на прокурора.

     — Вот тут Вы указали, что за месяц-два до Вашего ареста пришёл то ли пьяный, то ли обколотый Маркун и стал кричать на весь коридор: «Мы для вас людей убивали, а вы не хотите платить!»

     — Это было несколько раз, зимой.

     — Вы спрашивали, каких людей?

     — У меня даже в мыслях такого не возникало.

     — А если бы он Вам сказал?

     — Да Вы что! Я бы сошёл с ума, — сказал в клетке Трофимов, видимо, процитировав из дела показания Фиалковского, так ответившего на вопрос, слышал ли он такие высказывания, отрицая, что он знает Макарова и Маркуна.

     — Не знаю. Макаров не раз говорил, «в говно» тех, кто хотел разорвать нашу фирму. Я воспринимал это так: не будете платить — будем вас убивать. Я Маркуну когда давал по сто-двести гривен, когда не давал. Говорил, что тут везде милиция, и просил уйти.

     — Маркун, а Вы говорили такое Шагину, кричали в коридоре, что Вы кого-то для него или для фирмы убиваете?

     — Нет, — ответил Маркун Лясковской.

     — Шагин Вас оговаривает? Путает с кем-то?

     — Не знаю; может быть, ему послышалось, показалось.

     — На улице кто-то крикнул, а он подумал, что это Вы. И Вы не приходили пьяный?

     — Я был за рулём.

     — На станцию к Старикову, — продолжил я, — я отправил первого замминистра внутренних дел Бородича. Сказал, что станцию передаю ему в Федерацию лётчиков-спортсменов Украины, почётным руководителем которой он являлся.

     После слова «отправил» Лясковская сморщила в мою сторону нос.

     — Стариков, такое было? — спросила она.

     — Да, я водил его по станции. Станция ему понравилась.

     — А Вы Бородичу говорили о рэкетирах?

     — Нет, — ответил я. — Я от них избавился.

     — Шагин, — посмотрел на судью прокурор, закончила ли она, и, получив слово, продолжил:

     — Вы с 1998 года, как указали в показаниях, занимали должность члена экспертного совета предпринимателей при Президенте Украины. И в то же время Вы платили дань?

     — Да, платил. Точно так же, как платите Вы. При очевидности сфабрикованного дела не снимаете с меня обвинение.

     — Шагин, тут дань никто никому не платит. Ещё вопросы? — сказала Лясковская.

     — Вопросов больше нет, — сказал прокурор.

     На обратном пути в СИЗО Маркун выглядел «убитым в говно».

     — Что ты, Лёха, — сказал ему в машине Трофимов, — всё будет бэнч.

     В машине Маркун достал шприц и ширево, которое ему регулярно поставлял начальник конвоя Саша, и предложил Лёне один раз в «синявочку» — снять нервное напряжение.

     — Я знаю: тебе хуёво, — сказал Леонид. — Давай я тебя поддержу. — И протянул вперёд кулак, несколько раз сжав и разжав пальцы, чтобы на запястье выступила вена. Маркун уколол Лёню, остальное — себе.

     Маркун не предлагал мне отказаться от показаний, очевидно, понимая, что такого не будет, как и то, что я не более чем защищался от его оговора. А ещё — потому, что мои показания на его судьбу не влияли. На его судьбу влияли его показания, в которых он с организатора, было так или не было, уменьшал свою роль до посредника, делая меня заказчиком. А потом на своё место поставил Старикова. А сейчас от всего отказывался, говоря, что во взаимоотношения со мной вступил по поручению Макарова.

     Но он не препятствовал мне. Не стремясь мне помочь, не мешал мне — было ли это проявление совести или простой расчёт на то, что, если меня не осудят, то его судить вроде как бы и не за что. Но на данный момент в его деле была поставлена точка. Леонид сказал мне, что Маркун готовится на ПЖ. Под лёд, как говорил Лазаренко, вероятно, уже получив гарантии от своего адвоката за «предлагал брать на себя», что с ним такого не будет. И вроде уже знал, куда поедет. Я мог бороться дальше.

     Суббота и воскресенье пролетели как один день за телефонными переговорами. В понедельник Владимир Тимофеевич заявил ходатайство о вызове в суд дополнительных свидетелей, часть из которых уже ожидала в холле.

     Первой была допрошена Надежда Половинкина.

     — Так, что Вы можете сообщить по делу, кого Вы знаете из подсудимых? — спросила Лясковская.

     — Шагина, Старикова, Маркуна, — сказала Половинкина.

     — Так, Баулин, — обратилась Лясковская к моему адвокату. — Вы ходатайствовали о вызове свидетеля. Пожалуйста.

     — В какой период и кем Вы работали в ООО «Топ-Сервис»? — спросил Половинкину Владимир Тимофеевич. — И известно ли Вам что-либо о целях посещения фирмы Араиком, Макаровым, Маркуном, Стариковым?

     — С декабря 1994 года я работала секретарём-референтом ООО «Топ-Сервис», директором был Попов. Тогда на фирму приезжали разные люди с Араиком. Попов объяснил мне, что это бандиты. С 1995 года вместо Араика приезжали уже другие люди. Были шумные разговоры с Поповым по поводу уплаты денег. Приезжал Макаров Игорь с Сергеем за деньгами. Потом уже приезжал Стариков. Попов рассказывал, что они требовали деньги, он их боялся и нервничал. После Попова директором стал Фиалковский. Попов уехал за границу. Бандиты общались с Шагиным, Демьяненко, Фиалковским. Они вели себя вызывающе, во всё вникали, иногда оставались на ночь. По поводу вымогательства я слышала от Фиалковского — он просил, чтобы по возможности сообщали, когда приехали люди за деньгами. Эта группа приезжала за деньгами практически до самого ареста Шагина. Эти лица вели себя как хозяева. Шагин и Фиалковский были у них как подчинённые. Им это не нравилось. Эти люди иногда оставались в сауне на первом этаже и проводили досуг без Шагина и Фиалковского.

     — Это какой период? — уточнил Владимир Тимофеевич.

     — С 1994 по 2000 год.

     — Всё? — обратилась Лясковская к Баулину.

     — Да, Ваша честь.

     — Скажите, пожалуйста, — обратилась Лясковская к Половинкиной. — Вы сказали, что Вам Попов объяснил, что это бандиты. Какова была в этом его цель — сотруднице фирмы говорить, что приходят бандиты? Как, по Вашему мнению?

     — Я работала секретарём. И с работы уходила позже всех, и на работу приходила первой. У меня были ключи от помещения. Я фактически отвечала за хранящуюся документацию, и он меня, таким образом, предупредил, как я поняла, чтобы я знала, что это за люди.

     — А зачем он Вам сказал, что они требуют деньги? Какое Вы имеете к этому отношение?

     — Я была секретарём. Сергей был директором, он их боялся, нервничал. Отношения у нас на работе были дружеские, доверительные. Меня порекомендовал Фиалковский, с которым я работала на одной кафедре. Фиалковский и Демьяненко были друзьями. Фирма тогда была у нас маленькая — несколько человек. И фактически всё происходило на моих глазах. Я думаю, Сергей со мной поделился. Я так думаю.

     — Бандиты, как Вы говорите, общались только с Поповым?

     — С Шагиным, с Поповым, с Демьяненко. Когда в офисе был Шагин — с Шагиным. Когда Шагин уезжал — с Поповым, с Демьяненко. Когда Попов уехал за границу — с Фиалковским.

     — Вы говорите, что были шумные разговоры о деньгах. Где находилось Ваше рабочее место?

     — За дверью кабинета.

     — И Вы слышали шумные разговоры о деньгах?

     — Да.

     — А почему Вы решили, что они о деньгах?

     — Попов выходил из кабинета, доставал из кармана и отсчитывал деньги и возвращался в кабинет.

     — Вы сказали, что бандиты оставались на ночь. Откуда Вам было это известно?

     — Я оставалась на работе до девяти и позже. А они были в кабинете. Я звонила Попову, и он мне говорил уходить домой. Когда я приходила утром убрать в кабинете (это была одна большая комната), пепельницы были полные окурков. На столе и на полу — пустые бутылки из-под спиртного. Я делала вывод, что они там находились всю ночь.

     — Что Вам говорил Фиалковский?

     — Чтобы я ему сразу звонила — сообщала, когда приходят бандиты, в тот момент, когда его в офисе не было.

     — Из чего Вы сделали вывод, что Шагин и Фиалковский у них как подчинённые?

     — Они себя так вели. Обращались к Фиалковскому «Вовочка». Говорили: «Вовочка, иди сюда». Ему это не нравилось. Но он их слушался.

     — А Вам известно о суммах, выплачиваемых бандитам?

     — Нет, но думаю, что они были значительные.

     — Из чего Вы сделали этот вывод?

     — Я видела пачки банкнот, оставляемые в ящике моего стола, и как потом Фиалковский или Демьяненко забирали их в кабинет к бандитам.

     — А Шагин в этом принимал участие?

     — Бандиты общались со всеми: с Шагиным, Демьяненко, Драгуновым, Фиалковским.

     — Скажите, — взял слово прокурор. — Вы сказали, что знаете Маркуна, но о Маркуне Вы ничего не говорите.

     — Он присоединился в самом конце. Приходил реже всех.

     — Также за деньгами?

     — Я считаю, что да. Как Макаров и Стариков, он вёл себя нагло.

     — Вопросы к свидетелю? — сказала Лясковская.

     — Я бы её за Можайские горы загнал! — сказал Стариков. — Я вёл себя всегда культурно.

     — У меня есть вопрос, — сказал я Лясковской.

     — Уточните, пожалуйста: с какого времени и с кем появился Араик?

     — В самом начале появился Араик. Он пришёл вместе с Ашотом Рафаеловичем из Ленинграда.

     — А потом?

     — Потом появился Макаров, и Валера, и ещё один — такой неприятный, я имя его не помню. Потом уже Стариков и в конце Маркун.

     — А Вы помните такого Арчика?

     — Да, он приходил вместе с Араиком.

     — Ваша честь, — сказал я. — Свидетель сказал, что сначала на фирму приезжали разные люди вместе с Араиком. Я хочу дополнить показания: Арчик из Ленинграда привёз деньги и должен был уехать вместе с машинами в качестве экспедитора. Но у него украли паспорт. И он остался на три месяца и приходил вместе с Араиком и ещё одним армянином, которого Араик называл «цеховиком» — он потом через Демьяненко арендовал цех на фабрике.

     — Так что, они были бандитами?

     — Они приходили вместе с Араиком.

     — Какие у Вас ещё вопросы? — Лясковская обратилась ко мне.

     — Скажите: как выглядел Араик?

     — Высокий армянин. В брюках, пиджаке. Иногда в зелёном пальто.

     — А Макаров?

     — Невысокого роста, в белом плаще и чёрных очках.

     Лясковская сморщила нос и, приоткрыв рот, посмотрела на меня так, будто хотела сказать, что мы со свидетелем перестарались.

     — А в чём ходил Стариков? — спросил я.

     — Так, мы не будем тут выяснять, кто в чём ходил! Ещё вопросы? — смотрела на меня Лясковская.

     — Вопросов больше нет, — сказал я.

     — У меня есть вопрос, — посмотрев на судью, сказал прокурор. — Вы не думали обратиться в милицию?

     — Вымогали не с меня. Директором был Попов. Он принимал решения, как поступать.

     Из заявленных моим адвокатом следующим был допрошен свидетель Ванян. Ашот Ванян прибыл из Санкт-Петербурга вечером прошлого дня. И в 9 часов утра находился в холле кинотеатра.

     — Вы кого-нибудь знаете из осуждённых? — взяв у свидетеля паспорт, спросила Лясковская.

     — Шагина, — ответил Ванян.

     — В каких Вы с Шагиным отношениях?

     — В нормальных отношениях.

     — В нормальных, — повторила Лясковская. — Продолжайте, — обратилась она к Баулину.

     — Вы можете рассказать о появлении в офисе Шагина Араика? Вы знакомы с таким человеком?

     — Да, это мой знакомый, — ответил Ванян.

     — Шагин говорил Вам, что Араик привёл в его офис рэкетиров?

     — Да, это было примерно в 1994 году, когда мы сотрудничали по закупке продуктов питания.

     — Вы можете рассказать поподробнее? — ещё раз обратился к свидетелю мой адвокат.

     — Шагин мне позвонил и сказал, что он думает, будто Араик навёл на них бандитов.

     — Ну, и что Вы? — пока Владимир Тимофеевич то ли мялся, то ли передавал инициативу Лясковской, спросила судья, с порицанием посмотрев на Баулина, который вызвал свидетеля и сейчас, казалось, проявлял нерасторопность.

     — Ну, я не знаю, Араик это или нет. Игорь сказал, что Араик попросил триста долларов в месяц, чтобы оградить фирму от наездов. Как он Игорю сказал, у него связи в криминальной среде.

     — Ну, и что Вы? — продолжила задавать вопросы Лясковская.

     — Сказал, что лучше отдать деньги, чем обращаться в милицию. Тем более деньги это были незначительные. А угроза могла быть серьёзной. Я посчитал, что лучше отдать деньги, и убедил в этом Игоря, сказав, что эти расходы буду компенсировать.

     — А с чего Вы решили, что угроза серьёзная?

     — Знаете, я сам занимаюсь бизнесом и такие ситуации, как я знаю, связаны с угрозой для жизни.

     — А с Вами такое случалось?

     — Вы знаете, у меня много чего случалось.

     — И что, Араик помог избавить от наездов, как Вы говорите?

     — Я не знаю, помог или не помог. Игорь отдал деньги, и больше у нас вопросов по этому поводу не заходило.

     — А Вам известно об увеличении суммы дани? — выдавила из себя Лясковская, — До какого объёма она могла возрасти? Шагин Вам об этом не говорил?

     — Нет, не говорил, но, думаю, что могла возрасти.

     — Подойдите сюда, — сказала Лясковская. И она показала свидетелю Ваняну фотографию. — Вы знаете этого человека?

     — Игорь, насколько я помню. Макар — так его называли, и он себя так называл.

     Лясковская не зря показала свидетелю фотографию. В моих показаниях не было ничего о том, что Ванян может знать Макарова. И фотография в материалах дела была, вероятно, из школьного альбома. И опознать по ней мог только тот, кто этого человека знал.

     — Откуда Вы знаете этого человека?

     — Когда я приезжал в Киев, с ним меня познакомил Араик. Также ещё были здоровый такой парень Валера и Гога, не помню имя точно. Я сразу понял, что это бандиты.

     — Ну, с чего Вы так поняли? Что, на них было написано или они Вам сказали?

     — Они называли себя «пацанами».

     — Ну и что, что пацанами?! С чего Вы решили, что это бандиты? Что такое «пацаны»?

     — Знаете, что, давайте я Вам пришлю толковый словарь жаргонных слов, чтобы он у Вас всегда был под рукой. И Вы там посмотрите, что такое «пацаны»!

     — Я-то знаю. Мне не нужен словарь. Я Вас спрашиваю. И будьте, пожалуйста, повежливее.

     — Я очень вежлив. Вы не хотите понять!

     — И что эти пацаны? О чём они говорили?

     — О бизнесе. Предлагали свои услуги.

     — И что же в этом незаконного?

     — Да нет в этом ничего незаконного. Ну, что, разве я не вижу, с кем я разговариваю?

     — По чему видите?

     — По манерам, по поведению, по лексике, — стал раздражаться Ванян.

     — И что, согласились Вы на их предложение по бизнесу?

     — Да я бы и не стал с ними иметь никаких дел. Вы что, считаете, что я не понимаю, с кем разговариваю?

     — Я ничего не считаю. Я Вам задаю вопросы. Ну, и откуда эти «пацаны», как Вы говорите, взялись в офисе у Шагина?

     — Что значит «откуда»?

     — Ну, Вы говорите, что этот Араик — Ваш знакомый.

     — Да.

     — Потом Вас познакомил с Макаром, Валерой и Гогой, которых Вы считали «пацанами». А потом они появились в офисе у Шагина.

     — Вы что, хотите сказать, что это я их привёл?

     — Я ничего не хочу сказать, это говорите Вы.

     — Ну, знаете, что… — Ванян хотел что-то ещё добавить, но промолчал.

     — Ещё вопросы! — раздражённо сказала Лясковская. И отдала свидетелю паспорт.

     Я громко сказал Ашоту «до свидания». Я был искренне ему благодарен за его смелость, порядочность, искренность, честность и кавказский темперамент. Потому что было очевидно и для суда, и для прокурора, и для других участников процесса, что по выстроенной логике обвинения за организацию банды должны были судить его, а не меня.

     Следующим в зал был вызван Олег Лущевский.

     — Вы знакомы с Фиалковским? — спросил Владимир Тимофеевич.

     — Да, — ответил Лущевский.

     — В каких отношениях Вы с ним находитесь или находились? — продолжил он задавать вопросы.

     — В товарищеских. Я с Володей Фиалковским вместе учился, потом вместе работал (я инженер-радиотехник) — в одной лаборатории, только по разным направлениям.

     Лясковская смотрела на моего адвоката.

     — Обращался ли когда-нибудь к Вам Фиалковский с просьбой изготовить и поставить в помещение сауны подслушивающее устройство?

     — Да, это было примерно в 1994–1995 году. Я изготовил такое устройство и по просьбе Володи поставил в помещение сауны с динамиком, с выходом в кабинет.

     — Ещё вопросы? — среагировав на затянувшуюся паузу, сказала Лясковская.

     — У меня всё, — сказал адвокат.

     — А Вам говорил Фиалковский, зачем ему нужно подслушивающее устройство? — Лясковская посмотрела на свидетеля.

     — Володя сказал, что их фирму одолели бандиты и что-то замышляют, — чтобы они могли прослушивать разговоры бандитов, которые посещают сауну, из кабинета.

     — Как одолели? Он сказал Вам?

     — Одолели и что-то замышляют. Больше ничего не сказал, только то, что им нужно подслушивающее устройство.

     — Кому «им»?

     — Володе Фиалковскому. Вот я знаю Игоря Шагина. Андрей, по-моему, Демьяненко. Попов Серёжа тогда был.

     — А откуда Вы знаете Шагина?

     — Володя меня познакомил. А потом я инструктировал Игоря по подводному спорту. Но тогда я отношения поддерживал с Володей Фиалковским.

     — А Вы слушали разговоры бандитов?

     — Нет. Такая задача не ставилась. Задача была изготовить и поставить устройство. И я всё сделал и проверил.

     — А Вы видели этих бандитов?

     — Да нет. Меня Володя попросил поставить устройство.

     — Бесплатно?

     — Нет, Володя дал мне триста долларов. Он сам назвал мне эту сумму, и я согласился.

     — Ещё вопросы к свидетелю? — сказала Лясковская. И прокурор приподнял руку.

     — Скажите, пожалуйста: а как Вы изготовили подслушивающее устройство? У Вас есть на это определённые навыки? — спросил он. — Вы в этом специализировались?

     Лясковская посмотрела на прокурора.

     — Ну, вообще-то, у меня навыки есть. И я по специальности радиотехник. И служил на подводной лодке в отделении связи и эхолокации. Но тут как бы навыков особо не требовалось.

     — Ну, а как Вы изготовили устройство? Расскажите поподробнее, если можно.

     И Лясковская снова посмотрела на прокурора.

     — Да я не создавал ничего специального. В этом не было необходимости. И задачи такой не ставилось. Я использовал обыкновенный чувствительный микрофон, который разместил за фанерным подстенком, прикрывавшим трубы у стола с двумя креслами и диваном. Его чувствительности хватало. И до кабинета, который находился на втором этаже, было напрямую не более пяти-семи метров. По трубе я провёл провод. И в шкаф, за столом директора, с разъёмом под микрофонный вход. Там был установлен заранее купленный магнитофон. При включении на запись можно было слушать и одновременно записывать.

     — Шагин, был магнитофон? — спросила, посмотрев на меня, Лясковская.

     — Да, «Панасоник», двухкассетный. Он находился в нижнем крайнем шкафу на второй полке…

     — Так, хватит.

     Прокурор что-то ещё хотел спросить у свидетеля.

     — А как Вы сюда попали? — обратилась к свидетелю Лясковская.

     — Приехал на машине.

     — Я понимаю, Вам кто-то позвонил?

     — Надежда. Надежда Половинкина. Сказала, что со мной хочет поговорить адвокат Игоря Шагина. Она работала в «Топ-Сервисе». Мы вместе…

     — А где сейчас Попов? — перебила Лясковская.

     — По-моему, за границей. Я точно не знаю.

     — Ещё вопросы? — Лясковская оглядела зал. — Спасибо, Вы свободны, — сказала она свидетелю.

     Олег посмотрел в сторону клетки, и я поблагодарил его кивком головы.

     В течение следующих двух дней суд опросил ещё около десяти свидетелей, заявленных моим защитником, среди которых были: Сергей Паслён, главный инженер фабрики, у которой арендовало офис ООО «Топ-Сервис», работавший на этом предприятии практически с его основания, Оксана Марченко, работавшая секретарём директора фабрики, а потом одним из секретарей ООО «Топ-Сервис», уборщица Маша и один из охранников — Виталий Роман, состоявший у Долгополова в службе охраны ООО «Топ-Сервис», — которого удалось разыскать адвокату.

     Все они указывали на то, что с разговоров на предприятии, между собой знали, кто такие Макаров, Стариков, Маркун, и о цели их визитов.

     Секретарь Оксана, когда ещё работала на фабрике, находясь в кабинете, расположенном прямо перед холлом второго этажа, явилась невольным свидетелем первого появления в здании Макарова и его компании. И могла описать этот визит в подробностях. И она также рассказала, что после того как работала секретарём в ООО «Топ-Сервис», Фиалковский её предупредил сообщать ему о приходах этих людей, которых она знала в лицо, и от Надежды Половинкиной, что это рэкетиры.

     Уборщицу Машу предупредил главный инженер Сергей. И исполнил таким образом указание Долгополова присматривать за помещениями, в которые могут зайти эти лица, чтобы они там ничего не оставили. И обо всём подозрительном докладывать ему, а он — Долгополову. Сергей также был свидетелем первого «наезда» на предприятие, когда во дворе рядом с «Жигулями» директора фабрики и моей «Таврией» появилось множество автомобилей иностранных моделей, и среди них — белый, спортивного типа, с лицами спортивной наружности.

     Охранник Виталий сообщил суду в ответ на дополнительные вопросы прокурора, что он не только знал, что эти люди рэкетиры, о чём был поставлен в известность Долгополовым, но и сам отдавал им деньги, которые на вахте оставлял для них Демьяненко, и знал, что это дань. И более того — что Фиалковский и Долгополов чуть ли не в принудительном порядке переоформили на него фирму «Кремень», переписав на него учредительные документы, а потом его уволили.

     В отличие от Соляника, каждый вопрос которого, казалось, приносил обвинению микроколлапс, Лясковская сидела молча, ограничиваясь: «Всё, прокурор?» или «Есть ещё вопросы к свидетелю? А у Вас, Шагин?»

     У меня вопросов не было. То, что можно было спросить, спрашивал прокурор.

     И у Лясковской вопросов тоже не было. По той же причине. Или, как она сказала одному из адвокатов, что будет «зрить в корень», и сейчас всё было слишком очевидно, чтобы туда зрить. Или потому что всё, сказанное свидетелями, приглашёнными защитой, она относила на сговор со мной и с моим адвокатом, в котором они состояли, врали и не краснели.

     На следующее судебное заседание был приглашён Долгополов. Он находился в списке свидетелей обвинения, как и все опрошенные на следствии свидетели, куда была отнесена и Оля, и из оставшихся, ещё не вызванных в суд был прокурором заявлен первым.

     Перед допросом свидетеля Долгополова я подготовил письменное дополнение к своим показаниям и сообщил в них, что наряду с другим в обвинительном заключении надумано и то, что именно для цели лишить главу районной Жовтневой государственной администрации оснований требовать перерегистрации ООО «Топ-Сервис» в другом районе я решил построить завод «Топ-Сервис Большевик Пак» на территории Жовтневого района. Я сказал, что завод был построен для производства упаковочной тары, а не для лишения кого-либо каких-либо оснований. Как и то, что строительство завода как отдельного предприятия не может влиять на наличие или отсутствие оснований для регистрации или перерегистрации другого отдельного предприятия. А место строительства завода фактически было определено по просьбе Долгополова, являющегося депутатом Жовтневого района, для создания в районе новых рабочих мест. И планировалось изначально на базе завода «Большевик», находящегося в этом районе, о чём говорит само название «Топ-Сервис Большевик Пак».

     — Потому что сначала придумывается название, а потом подаются регистрационные документы. Понимаете? — добавил я.

     — Шагин, Вы что, нас вообще за неучей принимаете?! — сказала Лясковская и вызвала Долгополова.

     Долгополов бодро зашёл в зал, улыбаясь, поздоровался и протянул Лясковской паспорт.

     — Кого Вы знаете из подсудимых? — спросила его Лясковская.

     — Игоря Шагина.

     — В каких Вы с ним отношениях?

     — В дружеских, — живо закивал головой Долгополов.

     — С кем Вы ещё знакомы?

     — С Костей, с Лёшей, вот худенький мальчик, — указал он на Гандрабуру, — видел его на станции.

     — В каких Вы с ними отношениях?

     — Да ни в каких. Костя, знаю, директор. Лёша вроде работает там же — запчасти предлагал. Этого молодого человека не знаю. Видел только один раз.

     — А что Вы делали на станции? — продолжила спрашивать Лясковская.

     — Колодки пару раз менял, по предложению Алексея.

     — А Шагина Вы видели на станции?

     — Нет, никогда не видел.

     — А что, Шагин там свою машину не ремонтировал?

     — Я не знаю, — замотал головой Долгополов.

     — Шагин, Вы ремонтировали там свою машину?

     — Нет, — сказал я. — Я станцией откупился от рэкетиров.

     — Мы «Мерседесами» не занимались, — сказал Маркун.

     — Сядьте, Маркун, — обратилась к нему Лясковская. — Будете отвечать, когда Вас будут спрашивать. — Потом посмотрела на Долгополова:

     — Скажите: предлагали ли Вы Шагину для строительства завода площади завода «Большевик»?

     — Да, — сказал Долгополов. — Я являлся депутатом Рады Жовтневого района. И соответственно, это была моя обязанность — создавать рабочие места. И я сделал Шагину такое предложение, зная, что он будет заниматься строительством завода. И Шагин пошёл мне навстречу.

     — А откуда Вы знаете Шагина? — спросила Лясковская.

     — Нас познакомил Фиалковский примерно в конце 1996 — начале 1997 года, предложив мне должность начальника службы охраны ООО «Топ-Сервис».

     — Кем был Фиалковский?

     — Директором ООО «Топ-Сервис».

     — А Шагин?

     — Шагин тогда вроде уже в ООО «Топ-Сервис» не работал, а занимал должность президента АОЗТ «Топ-Сервис» и, по-моему, директора ООО «Топ-Сервис Восток».

     — А Вы откуда знаете?

     — Пропуска пластиковые делал. Моим начальником был Фиалковский, а потом Драгунов, когда Фиалковский избрался народным депутатом.

     — И Вы совмещали работу, как говорите, начальника охраны с должностью депутата районного совета?

     — Да, я избрался в 1998 году.

     — Знали ли Вы Подмогильного?

     — Да, он был главой государственной районной администрации и одновременно — главой районного совета.

     — И в каких Вы с ним отношениях?

     — В рабочих, можно сказать.

     — И Вы его пригласили на завод?

     — Да.

     — Это была Ваша инициатива?

     — Да, моя и Фиалковского. Я выполнял работу по созданию рабочих мест в районе, и производство ему понравилось. Фиалковский был народным депутатом.

     — Я знаю, кем был Фиалковский. Это было до покушения на Подмогильного или после?

     — Я точно не помню. По-моему, после.

     — А Шагин в это время был там?

     — Нет, не было. Это была моя инициатива и Фиалковского — показать Подмогильному производство. И Подмогильному производство понравилось.

     — Так, хорошо, — сказала Лясковская. — Подойдите сюда.

      И она показала Долгополову фотографию.

     — Знаете ли Вы этого человека?

     — Да. Это Макаров, Игорь.

     — Когда Вы его видели в последний раз?

     — Месяц-полтора назад.

     — А сколько раз Вы его всего видели? С момента начала этого дела? — добавила она.

     — Раз семь-восемь.

     — А Вы знали, что он в розыске?

     — Нет, не знал, — замотал головой Долгополов. И кончики его ушей начали краснеть.

     — Вот пиздит! — тихо сказал Маркун. — Макара фотографии по всему городу расклеены. И чуть ли не каждый день показывают по телевизору, что разыскивается. Мне сказали, что его раз десять принимали и сразу отпускали.

     — А в каких Вы с Макаровым отношениях, что Вы с ним видитесь? — продолжила задавать вопросы Лясковская.

     — Нельзя сказать, что мы видимся. Ни в каких.

     — Скажите, как можно сказать.

     — Я его знал, когда он посещал здание на Гайдара, 6. Он то в городе меня догонит, помигает, остановится, то на улице встретит.

     — Что, вот так вот прямо без определённой причины?

     — Я много езжу по городу. И так получалось. Заводил разговор узнать, как дела.

     — Ну, а какие у Вас могут быть дела, если у Вас с ним не было никаких отношений?

     — Не знаю. Заводил разговор. Может быть, что-то хотел выяснить. Я здоровался. И мы расходились.

     — И вот так вот семь-восемь раз?!

     — Примерно столько.

     — А к кому он приходил в здание на Гайдара, 6? Какие там фирмы находились?

     — Насколько я знаю, много разных предприятий. Сначала ООО «Топ-Сервис». Потом уже «Топ-Сервис Системс», «Топ-Сервис Восток», «Топ-Сервис Трейдинг», АОЗТ «Топ-Сервис» и другие предприятия.

     — И во всех этих предприятиях Вы были начальником охраны?

     — Нет. Работал в ООО «Топ-Сервис». Но консультировал всех. Присматривал за зданием.

     — Ну, а к кому приходил Макаров — к Шагину, к Демьяненко, к Драгунову?

     — Со всеми общался.

     — А к Фиалковскому?

     — Нет. С Фиалковским я его не видел.

     — А до того, как Фиалковский стал народным депутатом?

     — Нет, не видел.

     — А с кем он приходил?

     — С Константином, с Алексеем. С грузином я его видел. С грузином примерно в 1996-м. Константин и Алексей позже. С какого времени, затрудняюсь сказать.

     — Они имели какое-то отношение к предприятию, к предприятиям на Гайдара, 6?

     — Нет, не имели. Насколько я знаю, не имели.

     — А что они хотели, какая у них была цель визитов? Кроме предложения автозапчастей, — Лясковская посмотрела на Долгополова.

     — Я не знаю. Я понимал, что хотели иметь какую-то выгоду от деятельности предприятий.

     — Какую выгоду?

     — Я не знаю, понимал, что выгоду.

     — Денежную или какую? Какая ещё может быть выгода?

     — Просто выгоду, — и уши Долгополова начали краснеть.

     — Опишите Макарова, его личность.

     — Он наглый, активно вёл себя с ними, директорами. Как будто все его должны слушать.

     — Ну, а какие у Шагина были отношения с Макаровым?

     — Между Шагиным и Макаровым были какие-то неприязненные отношения. Потом Шагин попросил меня не пускать Макарова в здание под любым предлогом. И я пришёл к выводу, что между ними какие-то трения.

     — И Вы не пускали?

     — Я распорядился поставить систему контроля доступа.

     — И это помогло не пускать Макарова?

     — Макаров мог зайти с чёрного входа. Я видел его после этого несколько раз в помещении.

     — Надо было перекрыть чёрный вход, — сказала Лясковская. — А что хотел Макаров от Шагина, на какой почве у них были трения? Шагин Вам говорил? — продолжила она.

     У Долгополова уши были красные.

     — Нет, — сказал он.

     — Хорошо, скажу прямо. Вы знали, что Шагин платит дань Макарову?

     Долгополов уже не смотрел в сторону клетки.

     — Нет, не знал, — сказал он.

     — Гандон, мусори́ла ёбаный! — сказал Моисеенко.

     — А такое могло быть? — продолжила Лясковская.

     — Я не знаю.

     — Ну, а теоретически такое могло быть, что Шагин платит дань Макарову?

     — Теоретически могло быть.

     — А практически?

     — Я не знаю, — и у Долгополова щёки налились краской.

     — Скажите: а у Шагина были акции в предприятии «Топ-Сервис Большевик Пак» или у предприятия, в котором он был акционером, которым руководил?

     — Да, были.

     — А где сейчас эти акции, Вы знаете?

     Долгополов стал красный, как помидор.

     — Я их переоформил на себя.

     Из клетки по залу покатился смех — Лясковской пришлось сделать замечание, чтобы соблюдали тишину.

     — Есть вопросы к свидетелю? — Лясковская посмотрела на меня.

     Я громко сказал, что у меня нет. Мой адвокат замотал головой. Другие участники процесса также сказали, что нет. И Лясковская вернула свидетелю Долгополову паспорт.

     Не оглядываясь, Долгополов направился к выходу. Зная достоверно, в том числе и от меня, что Макаров и его компания — это рэкетиры, и, как он сказал, выгода, которую они хотели иметь от предприятия, — это дань, и наверняка понимая, что его показания по этому поводу могут иметь если не существенное, то важное значение по делу и для моей защиты, в том числе от пожизненного заключения, он, процессуально говоря, прямо не подтвердил мою позицию.

     Хотя сторона обвинения с учётом его со мной дружеских отношений, на которые он указал, очевидно была уверена, что он поступит иначе, и, наверняка, поэтому предоставила судье информацию, что его показания в мою пользу, если такое будет, — не что иное, как сделка в обмен на мои акции, которые он переоформил на себя.

     Сам же факт переоформления акций, каким бы образом Долгополову ни удалось это сделать и что для меня стало полной неожиданностью, он не мог отрицать. Думая, например, что мой адвокат уже имеет подтверждающие документы, и передал их судье. И опасаясь также, например, что раскрывшаяся ложь обернётся полным недоверием к нему. И в частности или в том числе встречи его с Макаровым, на которых последний, подлавливая его в городе, по указанию или сам, пытаясь что-нибудь выведать, могут быть в будущем истолкованы каким-либо иным образом и против него. Долгополов, очевидно, понимал, что из двух зол должен выбрать наименьшее. И предпочёл не оглянуться в глаза, нежели потом оказаться за решёткой вместе со мной.

     Но то, что Долгополов не рассказал полностью правду, а только вполне определённо охарактеризовал мои взаимоотношения с рэкетирами, могло как раз свидетельствовать об отсутствии между мной и им сговора.

     И я не стал задавать ему вопросы, понимая, что теперь он будет защищаться и от меня, а любой его обман будет обращён мне не на пользу.

     Долгополов не мог сказать «дань», возможно, в отличие от девочек-секретарей, уборщицы, главного инженера — бессребреников, как этих свидетелей называла моя адвокат, — боясь попасть под уголовную ответственность по статье «знал и не сказал», сначала о рэкете, который кто как не бывший сотрудник КГБ, мог предотвратить, а потом с таким следствием, если мои показания не будут признаны достоверными, о финансировании банды. И кто как не бывший полковник КГБ знал, что от свидетеля до обвиняемого и подсудимого один шаг.

     А возможно, Долгополов боялся встречных показаний в суде Старикова и Маркуна, если им было на него что сказать. И не зная, что Стариков подтверждает сказанное мною.

     А может быть, не подтвердить вымогательство, как начальника собственной безопасности, попросил его в бывшем директор, а ныне народный депутат Фиалковский, засвидетельствовать, что Долгополов, как и он, не знал о рэкетирах.

     И предложил Долгополову и помог переоформить на него мои акции, чтобы на всякий случай иметь мотив, почему Долгополов признаёт мою правду, а не его, Фиалковского, предварительно получившего от Макарова дискету, о которой говорил Гандрабура, с моей, с его или с нашими фамилиями и распланированными «Топ-Сервису» преступлениями. Или дискету он получил от криминального авторитета, лидера Макарова — Фашиста, у которого Гайсинский был адвокатом. А через день после назначения прокурором г. Киева Гайсинский объявил о раскрытии дела «Топ-Сервиса». Или она была получена от самого Гайсинского или ещё кого-то — был ли Фиалковский заказчиком, у которого все мотивы, или заказчиком на дискете.

     Пообещал или заплатил деньги «валить всё на Шагина». И когда нужные показания были даны или получены, написал заявление в СБУ, что его преследует Макаров, которого он не знает, но знает, что он находится в розыске, о чём рассказал моему адвокату водитель Фиалковского Валерий Чернопиский, присутствовавший недалеко при встречах Макарова и Фиалковского и также допрошенный СБУ. И таким образом избавился от дискеты — от его фамилии на дискете. Или от преступлений. И от Макарова и его компании. И от уголовного дела. От всего…

     Версий, как и правд, можно было строить и могло быть много. Истину должен был установить справедливый, непредвзятый и независимый суд.

     В зал был приглашён следующий свидетель.

     Игорь Янковский, как и все учредители ООО «Топ-Сервис», в разные времена ими являвшиеся, находился в списке свидетелей обвинения. И поскольку на вопрос председательствующей ответил, что ничего не может сообщить по существу дела, охарактеризовав мои с ним отношения как «знакомые», Лясковской было предложено огласить протокол его допроса на предварительном следствии, а потом, если у кого будут, задать вопросы по его показаниям.

     На досудебном расследовании Янковский сообщил, что знает меня как директора ООО «Топ-Сервис Восток» и президента АОЗТ «Топ-Сервис». Ранее вместе со мной был одним из соучредителей ООО «Топ -Сервис» и работал в компьютерном отделе этой компании. Потом, когда техническое направление выделилось в отдельное предприятие, уволился, директором был Фиалковский, вышел из состава учредителей и перешёл с Долинным во вновь созданную компанию «Топ-Сервис Системс», под его руководство. На вопрос следователя, известно ли ему о вымогательстве у Шагина или других лиц на Гайдара, 6, ответил, что нет.

     — Вопросы, — сказала Лясковская и посмотрела на моего адвоката.

     — Скажите, пожалуйста, — обратился к свидетелю Владимир Тимофеевич, — примерно с какого года Вы являлись учредителем и работали в ООО «Топ-Сервис» до того, как уволились?

     — Примерно с конца 1993 года. ООО «Топ-Сервис» представляло фирму IBM. Директором был Синельников.

     — Тогда Вы, может быть, помните период, когда директором стал Попов, и сотрудничество предприятия с российской фирмой «Амбар»?

     — Да, помню.

     — Тогда скажите, пожалуйста: были ли случаи посещения офиса предприятия в тот период времени такими лицами, как Араик, Валера, Игорь Макаров, если Вам о чём-то говорит фамилия?

     — Да, были, — свидетель смотрел на Владимира Тимофеевича. Лясковская — на свидетеля.

     — Можете ли Вы описать, охарактеризовать, что это за люди? Цель их визитов, если Вам известно.

     — Я с ними не общался. Видел, что они приходят к Шагину и Попову, от Попова знал, что это рэкетиры.

     — А цель визитов?

     — Сергей Попов говорил, что они требуют деньги и деньги им ежемесячно платятся.

     — Говорил ли Вам Попов суммы, или, может быть, Вы спрашивали? — переспросила Лясковская.

     — В подробности я не вникал. У меня были другие обязанности. Я отвечал за исправность компьютерной техники.

     — У меня вопросов больше нет, — сказал Владимир Тимофеевич.

     — Тогда у меня вопрос, — сказала Лясковская, откинувшись резко назад на стуле, и на её лице появилась гримаса. — Скажите, — продолжила она, обратившись к свидетелю, — почему в 2000 году, на предварительном следствии Вы сказали, что Вам не известно о вымогательстве, об этом же идёт сейчас речь в Ваших показаниях, как я понимаю? А сейчас Вы говорите, что об этом знали.

     Свидетель сохранял молчание, как будто то ли не расслышал, то ли не понял вопрос.

     — Вот тут Вы ответили, что не знаете, — ещё раз обратилась к нему Лясковская.

     — Мне был задан вопрос, как я понял, на текущий период времени. Если бы меня спросили про период семилетней давности, я бы ответил, как сейчас.

     — Понятно, следователь должен был Вам сообщить точное время и час.

     Свидетель смотрел на Лясковскую.

     — А после того, как директором стал Фиалковский, такие случаи были? Вам об этом никто не говорил?

     — Я не знаю. Я работал на другом предприятии и на другом этаже. Мне не говорили.

     — «После того, как директором стал Фиалковский, о случаях вымогательства мне известно не было», — продиктовала Лясковская.

     — Ещё вопросы?

     Участники процесса сохраняли молчание, и Лясковская отпустила свидетеля Янковского.

     Другие учредители ООО «Топ-Сервис» — Демьяненко, Драгунов, Долинный — в суд не явились, как и Фиалковский, ныне народный депутат. И председательствующая, указав на то, что будет и далее принимать меры для их вызова, очевидно отдавая предпочтение рассыланию очередных повесток, а не приводу с милицией, предложила огласить их показания с досудебного следствия. На предварительном расследовании Демьяненко и Драгунов в соответствии с показаниями Фиалковского не подтвердили, что они знали о вымогательстве или выплачивали дань. Отрицали знакомство с Макаровым. Указывали на то, что Старикова и Маркуна знают наглядно. Видели, что они посещают меня с целью неизвестной и с ними не общались.

     И Владимир Тимофеевич попросил огласить показания свидетеля — директора завода, отсидевшего 8 месяцев по заявлению Фиалковского о краже принадлежащей ООО «Топ-Сервис» продукции, который так старался помочь следствию, что в протоколе допроса следователю Кóзелу сообщил о моих угрозах лично в адрес потерпевшего, когда потерпевший, кроме этого, отрицал и знакомство со мной в указанный период времени. И именно в раскрытии заказных убийств «Топ-Сервиса» сообщил, что видел, как Демьяненко Старикову в присутствии Драгунова передал пакет с деньгами. Что Стариков тут же пересчитал деньги и сказал, что «мало», а Демьяненко ответил, что «всё остальное до этого отдал его приятелю». Стариков судье подтвердил этот эпизод, а деньги признавал как дань. Маркун отрицал, что он был тем самым приятелем Старикова. А следователь Кóзел, судя из протоколов допроса, не задал ни одного вопроса по этому поводу ни Драгунову, ни Демьяненко, на что Владимир Тимофеевич обратил внимание Лясковской. И после этого были оглашены показания Долинного — до его выхода из учредителей последним, не считая Фиалковского,—являвшегося учредителем практически с самых истоков образования предприятия ООО «Топ-Сервис». И сейчас также уклонявшегося по непонятным причинам от суда.

     — Я помню, — сказала Лясковская Баулину и зачитала протокол допроса, проведённого в первые дни следствия главой следственной группы Штабским, через полгода уволенным или уволившимся с этого дела и из прокуратуры.

     Из показаний Долинного, в частности, следовало:

     «Примерно пять лет назад слышал о существовании людей, которые вымогают деньги в связи с деятельностью предприятия “Топ-Сервис”. Не помню, от кого это слышал. Возможно, и от Шагина. По моему мнению, деньги в качестве дани выплачивались отдельным лицам, но кому именно и в каких суммах, не знаю… Фамилия Макаров мне знакома — слышал её на работе, знаю его наглядно. Периодически видел его в офисе. Мне известно, что Макаров — один из тех, кому выплачивалась дань… Я думаю, что дань мог выплачивать Шагин...»

     Показания Фиалковского, который также уклонялся от суда или игнорировал суд: «…об угрозах со стороны каких-либо лиц в отношении Шагина и других руководителей или учредителей “Топ-Сервисa” мне ничего не известно, и я никогда не слышал о подобных ситуациях, хотя, конечно, мог просто не знать об этом. О случаях вымогательства денежных средств у Шагина и других мне не известно. Хотя это не означает, что такого не было…», полученные у него через полгода после начала следствия новым главой следственной группы Демидовым, после чего им же была проведена пресс-конференция об отсутствии доказательств причастности к преступлениям по так называемому делу «Топ-Сервиса» народного депутата Украины Фиалковского и о доказанной виновности в этих преступлениях директора ООО «Топ-Сервис Восток» гражданина Российской Федерации Шагина, так и остались в судебном заседании неоглашёнными. Но на этом не настаивали ни я, ни мой адвокат, ни другие участники процесса, ни прокурор, ни члены суда.

     Демьяненко, Драгунов, Долинный и Фиалковский в пятницу с утра в судебное заседание снова не явились. Фиалковский обладал иммунитетом. По остальным решение о принудительном приводе вынесено не было. И в пятницу суд допросил следующего из двух последних свидетелей по списку обвинения. В зал был приглашён Игорь Пинчук. На вопросы Лясковской он ответил, что исполнительным директором в «Юнайтед Моторс» его назначил Стариков и он выполнял его поручения. Был знаком со мной, Демьяненко, Фиалковским, Драгуновым. Посещал здание на Гайдара, 6 со Стариковым или по его указанию для того, чтобы получить накладную на продукты питания, отгруженные ему со складов Киев-Петровки (что в суде уже подтвердила Татьяна Михайловна, кладовщик компании «Петровский терминал», на складском обслуживании в которой состояли «Топ-Сервис Трейдинг», «Топ-Сервис Восток» и ООО «Топ-Сервис»). И вырученные с их реализации деньги отдавал Макарову или по его указанию тратил на нужды станции.

     — Шагин, а продукты — это тоже была дань? — спросила Лясковская.

     — Да, я указывал на предварительном следствии, что, когда денег не было, отдавались продукты в счёт дани.

     — Так и было?

     — Да, — Лясковской ответил Стариков.

     — А кто для Вас был Макаров? — Лясковская обратилась к Пинчуку. — Начальником, учредителем станции?

     — Я точно не знаю, — ответил Пинчук. — Он вёл себя как владелец, говорил, что станция — это его собственность. Хозяином.

     — Ну, а для Вас, Шагин, Пинчук был рэкетиром?

     — Не знаю, — ответил я. — Но кто бы он ни был, я его предупредил, что я не имею отношения ни к Старикову, ни к Макарову, ни к Маркуну, и посоветовал ему с этими людьми быть предельно осторожным.

     — Вы сказали, в чём осторожным?

     — Я в подробности не вдавался. Я сказал, что это нехорошие люди. И что я не имею отношения ни к ним, ни к станции.

     — Такое было? — Лясковская спросила у Пинчука.

     — Было, — смутившись, видимо, под взглядами Маркуна и Старикова, сказал он.

     После этого я попросил Лясковскую обратить внимание на то, что в деле находится протокол собрания учредителей «Юнайтед Моторс» и явно видно, что в нём подделана моя подпись, которой за несколько месяцев до ареста, как председатель правления АОЗТ «Топ-Сервис», я отказался от акций «Юнайтед Моторс» в пользу второго учредителя этого предприятия.

     — Ну, это Вы разбирайтесь в хозяйственных судах, — резко высказала Лясковская, как будто в том месте, где я показывал на отсутствие моего интереса и контроля в «Юнайтед Моторс», она увидела или хотела увидеть мою корысть, из которой были квалифицированы все вменяемые мне преступления.

     Лясковская ещё раз отправила секретаря проверить, не ожидает ли в фойе Фиалковский, автомобиль которого стали видеть чуть ли не каждый день вблизи кинотеатра, и среди адвокатов поговаривали, что он недалеко снимает квартиру и имеет в зале подслушивающее-передающее устройство, и не подошли ли Демьяненко, Долинный и Драгунов.

     — Ну, что я могу сделать? — сказала Лясковская, и в зал был вызван последний свидетель.

     Последней в списке свидетелей обвинения была Людмила Круть — бухгалтер и второй, так как законодательство в обществе с ограниченной ответственностью предусматривало не менее двух совладельцев предприятия, на 1% учредитель ООО «Топ-Сервис Восток», взятая мной на работу по рекомендации Фиалковского.

     Она также сказала, что не может ничего сообщить по существу дела. Ответила на вопросы Лясковской, что работала бухгалтером ООО «Топ-Сервис», а потом была приглашена мной в ООО «Топ-Сервис Восток».

     На вопрос моего адвоката рассказала, что была арестована на трое суток по подозрению в хищении ООО «Топ-Сервис Восток» из бюджета НДС. НДС предприятию возмещался по решениям Высшего арбитражного суда. Обвинение ей предъявлено не было. И она была освобождена из-под стражи.

     На вопрос Лясковской ответила, что, когда работала в ООО «Топ-Сервис», из разговоров слышала о рэкетирах. Но что конкретно это за люди, не знает.

     — Ещё вопросы, у Вас, Шагин? — или уже традиционно услышать «да, один маленький вопросик» и ответить «да знаем мы Ваши маленькие вопросики, задавайте» или уже будучи осведомлённой, какой вопрос я могу задать, спросила Лясковская и продолжала на меня смотреть и ждала, казалось, взглядом побуждая меня спросить.

     Я сказал, что вопросов нет. И Круть, с осунувшимся лицом и в то же время, как будто непомерный груз спал с её плеч, быстро направилась к выходу.

     После возвращения из СИЗО СБУ в СИЗО-13 я разговаривал по телефону с Людмилой Круть, и она мне рассказала, что сразу после моего ареста Фиалковский, Демьяненко и Драгунов, как она объяснила, насели на неё и, обманув, что я не успеваю в Киев из охотничьего домика и не мог ей дозвониться, попросил ей передать, чтобы она расписалась за меня в кредитном договоре (овердрафт) задним числом и на сумму 3 миллиона долларов в гривневом эквиваленте изготовила этим же задним числом платёжку на перечисление средств ООО «Топ Сервис Восток» как финансовой помощи ООО «Топ-Сервис Трейдинг», руководителем и учредителем которого был Демьяненко.

     Впоследствии знакомых Драгунова — операционистку, принявшую платёжку, не сравнив мою подпись на ней с карточкой образцов подписей, и управляющую гордирекции УкрСоцБанка, которая выдала краткосрочный кредит под валютную предоплату, которая якобы должна была поступить в течение нескольких последующих дней, без оформления залога, — сняли с работы. Но делу не дали ход либо для того, чтобы не подрывать репутацию на то время уже с международным именем банка, сотрудники которого умышленно или неумышленно вовлекли в махинацию по хищению из банка средств предприятия-клиента, либо чтобы не быть банку вовлечённым в так называемое дело «Топ-Сервиса», что также могло отразиться на его репутации.

     Начальник же службы безопасности УкрСоцБанка вышел на моего адвоката с просьбой переоформить на его доверенное лицо «Топ-Сервис Восток» — вероятно, чтобы учредителям, хоть и получив убыток, хотя бы сымитировать погашение кредита и таким образом закрыть неординарно сложившуюся ситуацию. Но я отказался.

     В СИЗО СБУ меня посетили сотрудники МВД и сообщили, что им известно о повешенном на меня кредите. И что моя подпись была подделана моим бухгалтером по указанию Фиалковского, о чём, видимо, Людмила делилась со своими знакомыми, узнав, что я был арестован, а не задержался на охоте. И предложили изготовить экспертизу, которая бы подтвердила («за это ты не переживай», — сказали они) подделку моей подписи и что она была сделана Круть. И давали понять и говорили прямо, что Круть будет вынуждена дать показания против Фиалковского и тех, кто в этом принимал участие, так как не возьмёт кредит на себя.

     Но поскольку Людмила была матерью-одиночкой с малолетней дочерью и ей так или иначе светило десять лет, а ещё потому, что я понимал, что МВД были нужны не показания Круть против Фиалковского, а предмет сделки, на которую бы Круть могла пойти как мой бухгалтер, уменьшая себе срок в обмен на нужные показания против меня, то я ответил, что в любом случае признáю подпись своей. На вопрос, кто же будет погашать кредит, я тогда ответил: «Опанасенко» (мне тогда было 32).

     Если бы я в суде предоставил этот мотив как один из мотивов не подтвердить мои показания Демьяненко, Фиалковским, Драгуновым и если бы при оценке доказательств это было взято во внимание и повлияло бы на мнение суда, над Круть также бы повисла уголовная ответственность. А в лучшем случае могла бы оказаться испорченной её и так уже не очень счастливая жизнь.

     В то же время суду было предоставлено достаточно доказательств неправдивости показаний Драгунова, Демьяненко и Фиалковского. Расчёт же Фиалковского, видимо, был на то, что я либо не узнаю об этой ситуации, а если и узнаю, то не пойду на то, чтобы посадить Людмилу в тюрьму.

     Людмила Круть вышла из зала, и Лясковская до начала недели объявила перерыв.

     За субботу-воскресенье я разыскал приглашённых Владимиром Тимофеевичем свидетелей, выступивших в мою защиту, и поблагодарил за поддержку в суде. Моему адвокату найти людей, работников предприятий, которые и могли бы, и не побоялись бы что-то сказать в соответствии с моей позицией защиты в судебном заседании, помогла Надежда Половинкина. Но до их выступления в зале я предпочёл с ними не разговаривать. И сейчас все были приятно удивлены, что я обладаю мобильной связью. Высказывали слова поддержки. Предлагали помощь. Светлана Кондратович отправилась собирать передачу.

     Я не пытался поговорить с Драгуновым, Демьяненко, Фиалковским и Долинным. Я посчитал, что на их выбор, позицию, отношение ко мне, свою правду у каждого были свои причины. Надежда дала мне телефон Игоря Янковского. И я связался с ним, чтобы сказать ему спасибо. Игорь был рад меня слышать и спросил, не наговорил ли он лишнего в суде. Как он сказал, три года назад с моими показаниями бегал Фиалковский, указывая на то, что, если следователь будет спрашивать о рэкете, то показания по этому поводу могут мне навредить. Следователь определённый период времени не назвал, и он ничего не сказал. Когда же мой адвокат начал задавать вопросы, и так как вопросы задавал именно мой адвокат, он посчитал, что будет правильным как есть ответить на вопросы и рассказал, что знал, и мог бы ещё больше добавить, если бы я заранее его предупредил. Игорь также сказал, что буквально после моего ареста фирму, как он сказал, растащили по кускам. Что в здании на Гайдара, 6 не осталось даже стола. Долинный выехал с четвёртого этажа, забрал всё оборудование «Топ-Сервис Системс» и переоформил все государственные контракты и другие на новое, созданное им предприятие, арендовав офис на окраине города. Янковский сказал, что от Долинного ушёл и больше с ним не работает. И знает, что Фиалковский сразу подал на банкротство ООО «Топ-Сервис». Я поблагодарил Игоря за поддержку и поздравил с наступающими праздниками.

     Я также по телефону нашёл Игоря Земскова, директора ЗАО «Топ-Сервис Молоко», одним из акционеров которого было АОЗТ «Топ-Сервис». И Земсков мне рассказал, что через некоторое время после моего ареста Фиалковский сказал заложить производственные площади предприятия, а деньги перевести на указанные им счета. Через несколько месяцев завод перешёл в собственность банка, а ЗАО «Топ-Сервис Молоко» объявлено банкротом. То же самое произошло с другими заводами, работавшими под торговой маркой «Топ-Сервис». И названная группа компаний де-юре прекратила своё существование (долг бюджета по невозвращённому НДС в общей сумме составил более 90 миллионов долларов).

     В понедельник судебное заседание началось по расписанию. Лясковская проверила наличие адвокатов. Я поднял руку и, обратившись «Ваша честь», сказал, что хочу дополнить свои показания обстоятельствами моего задержания, применения недозволенных методов следствия, процессуальных нарушений при расследовании дела.

     — Надолго? — она посмотрела на меня, а потом на часы, как будто планируя время рабочего дня.

     — Тут немного, — показал я несколько десятков листов рукописного текста.

     — Да, пожалуйста, — ответила Лясковская и начала шептаться с народным заседателем.

     Находясь в СИЗО, я постарался в подробностях вспомнить все события с момента моего задержания, способы физического и психологического давления, как и методы произвола следствия и работников прокуратуры при фабрикации в отношении меня уголовного дела. И сейчас бегло со своими комментариями озвучивал их суду.

     Я рассказал, как в конце апреля 2000 года был задержан перед майскими праздниками — видимо, для того, чтобы моим родственникам создать максимум трудностей для моего розыска и получения информации о моём местонахождении. И в то время как мои родные — приехавшая из Санкт-Петербурга мама, Оля и её отец А.И. Злотник — обзванивали морги и больницы, из правоохранительных органов был получен ответ, что такой у них не числится, и написано заявление о пропаже человека, по фиктивным материалам якобы сопротивления милиции судьёй Подольского района Негановой прямо в РОВД в 12 часов ночи я был осужден на 12 суток административного ареста, о чём лишь потом узнал от своего адвоката, что это был суд, а женщина, спросившая мою фамилию, сидевшая под портретом Президента за столом и рядом флаг Украины — судья, задавшая мне только один вопрос.

     А из материалов административного ареста, продолжил я, приобщённых и находящихся в томах уголовного дела, рапортов сотрудников милиции, которым как будто я оказывал сопротивление при задержании автомобиля, объявленного в розыск, на котором я следовал в качестве пассажира с работы домой, самой ориентировки, справки с госномерами со штрафплощадки, куда был передан автомобиль, моей и того, кто был за рулём, объяснительной, постановления судьи о назначении наказания и времени и дат в документах, следует, что я был задержан не в том автомобиле, который был объявлен в угон, а ориентировка на угон поступила через час после моего задержания. И я был задержан не в том месте, как указывают сотрудники ГАИ в рапортах о моём неповиновении, и уже через 15 минут предстал перед судьёй, когда этого времени даже не хватило бы добраться от указанного адреса места задержания до здания суда.

     — И если это был суд, а судья Неганова была судьёй, — сказал я, — то перед вынесением мне наказания она не видела или не брала в руки дело.

     — Нужно было обжаловать в суде, — повернулась в мою сторону Лясковская, а потом продолжила разговор.

     Я продолжил рассказ, как не представлявшиеся мне люди ночью, закоулками и проходными дворами, избегая движения по открытым улицам и проспектам в наручниках в частном автотранспорте перевозили меня из одного РОВД в другой скрытно и тайно — видимо, чтобы затерять мои следы. Как я провёл ночь, сидя на маленькой железной лавочке, на которой едва помещался, в маленькой камере строящегося участка милиции, за железным забором. А утром, через лесопосадку, в которой мне тыкали в затылок пистолет, пихали и толкали со словами «ты будешь копать себе могилу», привезли в следующий РОВД, где я находился следующие семь суток. Избивали на допросах. Без еды, сна. В холодной камере. С водой и туалетом один раз в сутки. Я рассказал, как вбивали мне в голову, что я заказчик убийств. И пытались из меня выколотить номера иностранных счетов, на которых я якобы укрываю сотни миллионов украденного из бюджета НДС. А все мои аргументы, что я даже не знаю потерпевших, а НДС получал по решению судов, приводили к тому, что меня били больше, сильнее и чаще.

     Я рассказал, как проводились очные ставки с ныне подсудимыми, которые в то время были с синяками на лице и онемевшими пальцами, и им помогали держать ручку, что хорошо видно в деле по подписям. А их свидетельства о причастности меня к заказным убийствам разнились настолько в перетягиваниях на себя друг другом ролей в организации этих преступлений, что присутствовавший прокурор охарактеризовал их разоблачающие показания, как «один врёт, а второй говорит правду», высказывая сомнения только в том, кто говорит правду, а кто врёт. И при очевидности оговора, что потом подтвердилось отказом от показаний указанных лиц, меня и далее продолжали держать в камерах РОВД, бить и допрашивать о финансировании мной политических партий, фракций и отдельных депутатов в парламенте, о моих взаимоотношениях и связях с высокопоставленными государственными чиновниками, должностными лицами руководства СБУ и МВД. И о том, где я прячу украденный НДС.

     Я внешне описал всех, не имея их имён и фамилий, кто меня бил и допрашивал, и рассказал суду, что только после того, как я обратил внимание прокурора по надзору за содержанием, делавшего обход по камерам, на то, что не знаю, почему тут нахожусь, он осмотрел мои руки со следами от наручников и сообщил мне, что мне дали 12 суток, которые я не должен отбывать в РОВД, и после этого меня перевезли в ИВС.

     — Значит, не такие уж плохие работники прокуратуры? — позволил себе слово Соляник, в то время как я сделал паузу. Судья посмотрела на прокурора из-под очков, и я продолжил давать показания.

     В своих показаниях о применении ко мне психологического давления я рассказал суду, как вместо предусмотренных законом 10 дней в изоляторе временного содержания меня продержали более 3,5 месяцев в камерах, рассчитанных на несколько человек, общей площадью не более 3,5 кв. м. Без бани, прогулок, нормального отдыха. Спать приходилось на деревянном настиле, занимавшем почти весь пол камеры. Без матрасов, подушек, постельного белья, в одежде, бок о бок друг к другу, ибо только так можно было разместиться для сна, подкладывая под голову пакет с имевшейся при задержании верхней одеждой, а в моём случае — с ботинками и пиджаком.

     Без доступа свежего воздуха в помещение — окно в каждой камере было закрыто железным листом с несколькими небольшими отверстиями. С ограничением в пользовании водой — вода включалась с коридора несколько раз в сутки на несколько минут. И с недостаточностью освещения — сорокаваттная лампочка в глубокой нише за решёткой с трудом создавала полумрак. А после обращения Ольги к выдавшему мне санкцию прокурору об известных ей синдромах моей боязни замкнутого пространства я был переведён в самое маленькое помещение под самую крышу, от нагрева которой в сорокаградусную летнюю жару духота в камере не давала дышать, а пот слепил глаза. И в этой камере, рассчитанной на трёх человек, когда в ней находилось шесть-семь, поэтому ночью по очереди одному или двум арестованным приходилось либо сидеть, либо лежать, закинув ноги на стену, под дверью в небольшом проходе на полу, я провёл почти весь период содержания меня в ИВС.

     Всё это время содержания меня в изоляторе временного содержания, продолжил я давать показания о способах и методах психологического давления, применяемых ко мне, меня продолжали посещать те же самые сотрудники милиции, работавшие со мной в РОВД, и приносить газеты, в которых высокопоставленные лица правоохранительных органов прокуратуры и МВД и задолго до решения суда, нарушая презумпцию невиновности, добавил я, безапелляционно заявляли о моей полной виновности в совершении ряда резонансных преступлений. И прямо указывали на то, что, так как члены моей банды, организация которой мне также вменялась, совершили убийство преступного лидера, криминального авторитета и в недалёком будущем вора в законе, меня ждёт расправа в тюрьме, что явно делалось для того, чтобы если не лишить меня желания жить, то подавить волю.

     В то же время, когда, казалось бы, следствие должно было разобраться в абсурдности обвинений при предоставленных мной доказательствах, наоборот, стало изобретать разнообразные способы лишения меня права на защиту, продолжил я давать показания о процессуальных нарушениях при расследовании дела.

     Так, после того, как я дал показания о своей невиновности и о том, что, напротив, являюсь не преступником, а потерпевшим по делу, когда мои показания должны были бы быть проверены и появляться дополнительные вопросы, следователи перестали меня посещать. А оперативные работники следственной группы, как в суде говорят сами подсудимые, а тогда подозреваемые, стали разглашать им мои показания, в которых я обличал преступников в противоправных действиях против меня, давая возможность бандитам защититься от слов потерпевшего.

     А сам глава следственной группы в нарушение тайны следствия на пресс-конференциях сообщал общественности о подробностях раскрытых преступлений и мотивах, вменяемых мне, как будто стремился убедить поверить и побудить свидетелей и потерпевших поддержать позицию и версию обвинения против меня.

     Когда я уже находился в СИЗО, продолжил я давать показания, Лясковская начала разговаривать, а прокурор — что-то чертить или рисовать, и мне было заново предъявлено фактически новое обвинение, следователь вообще лишил меня права давать показания, в то время как я собственноручно указал, что буду в свою защиту давать показания после детального ознакомления с постановлением, составляющим уже не 8, а 50 листов. И, проигнорировав десятки моих заявлений, так и не допросил меня, объявив об окончании досудебного следствия и начавшемся ознакомлении с делом.

     Я просил тома к ознакомлению, и месяцами мне их не давали. Я направлял сотни жалоб и заявлений — и мне приносили по одному тому раз в две недели с непронумерованными листами и непрошитыми страницами, видимо, оставляя возможность что-либо добавлять в материалы или изымать. А когда через год такого ознакомления дело, казалось, вот-вот уже должно было быть передано в суд (я находился в СИЗО СБУ), глава следственной группы прервал ознакомление и перепредъявил мне идентичное предыдущему обвинение. А когда я начал давать показания, он просто написал, что мои показания не имеют отношения к делу, хотя я в них рассказывал о моих взаимоотношениях «бандиты — потерпевший» с обвиняемыми, и прервав следственные действия, заново запустил процесс ознакомления.

     И было понятно, что таким образом, раз за разом искусственно прерывалось течение срока выданной мне на год санкции, под которой я уже находился два, так как время ознакомления с делом в течение санкции не засчитывалось, для того чтобы без всяких на то оснований и дальше держать меня в заключении.

     И только после того, как я и другие обвиняемые были вынуждены отказаться от так называемого ознакомления, а прокурор с очевидностью моей невиновности и грубыми нарушениями права на защиту подписал обвинительное заключение, дело было передано в суд. И в письменном уведомлении меня об этом, поступившем мне через спецчасть СИЗО СБУ, не соответствовала ни одна цифра в номере дела номеру дела. Что могло свидетельствовать либо о совершенной безответственности, либо о совершённом цинизме. Я сделал паузу.

     — Всё? — спросила Лясковская.

     — Нет, — ответил я. — Я заявляю ходатайство о вызове в суд всех сотрудников правоохранительных органов, применявших ко мне методы физического и психологического давления.

     — Как же мы их вызовем, Шагин, если Вы не знаете их фамилий? — сказала Лясковская.

     — Да, они не называли фамилий. Но я дал точное описание каждого.

     — Шагин, тут подсудимыми были заявлены ходатайства. Возможно, Вы кого-то опознаете. И мы их допросим.

     Я передал Лясковской рукописный текст для приобщения к делу и сел на своё место.

     В течение нескольких следующих дней в суд приходили оперативные работники, работавшие с подсудимыми на начальном этапе следствия. Кто-то из них уже ушёл из МВД, а кто-то ещё работал и получил повышение. Все они старались вести себя смирно и кротко. Кто держал руки по швам, кто — ладонь в ладони перед собой. Они ловили каждое слово судьи. И, делая небольшую паузу, отвечали робким голосом.

     Первыми были допрошены три оперативника, проводившие дознание Трофимова. Они отрицали, что его били и что предлагали сделку, то есть вызволение его из-под стражи, в обмен на упоминание моей фамилии как заказчика другого преступления, которую он должен был написать, что слышал, после того как свидетель опознал его как стрелявшего в Князева, что сейчас вменялось не ему.

     Они указывали, что не помнят, как Трофимов оказался в РОВД. Но то, что в его квартире была взорвана дверь и он ночью со своей девушкой в ночной рубашке был доставлен в райотдел, — отрицали. Когда же Лясковская спрашивала, видели ли они на лице и голове Трофимова бинты, так как из медосвидетельствования и показаний Трофимова следовало, что его доставили в райотдел и толкнули головой в оконное стекло, как будто он с третьего этажа хотел совершить побег, отвезли в больницу скорой помощи, где наложили швы, а потом начался допрос, каждый отвечал, что не видел. Что знает, что Трофимов при задержании вёл себя хорошо. И потому исключает применение к нему методов физического воздействия. Что явно раздражало Леонида. Он надувал щёки, пыхтел и сопел.

     И когда последний из опрошенных, разворачиваясь к выходу и думая, что он не виден судье, изобразил в сторону Леонида воздушный поцелуй, пока Леонид выкрикивал: «Иди сюда, я тебя поцелую!», Лясковская сидела и молчаливо наблюдала, провожая взглядом свидетеля в то время, как тот покидал зал. Каждый следующий работник милиции говорил, что хорошо знает подсудимых — всех, кроме меня. Что они давали показания добровольно, обличая друг друга и чуть ли не наперегонки. Что их не били и не говорили, какие показания давать и не подсказывали, что и как говорить.

     На вопросы Старикова отвечали, что такого не может быть, что его содержали в наручниках, что краем запечатлела камера на продемонстрированном ранее прокурором видеовоспроизведении. Гандрабуре отвечали, что это он начитался книг о таких методах, как «слоник» и «лом». И сейчас, чтобы уйти от ответственности, рассказывает о них в суде. А на вопрос Маркуна, откуда у него взялся синяк на левой щеке, что было отчётливо видно на видеозаписи, аргументировали, что он мог его нанести себе сам, чтобы потом оговаривать милицию, и что в их отделе не работал левша. Лясковская слушала молча, как будто давая высказаться подсудимым, а потом отдавала свидетелю паспорт.

     На следующий день в зал пришёл армянин, и я, встав с места, громко сказал:

     — Вот это лицо кавказской национальности, которое приносило мне газеты!

     — Шагин, тихо, у нас нет кавказской национальности, — сказала Лясковская.

     — Слышь, ты, я что, почтальон тебе, что ли?! — соскалил в мою сторону зубы армянин, и мне показалось, что его глаза наливаются кровью.

     Он сказал, что сейчас уже не работает в МВД, а возглавляет службу безопасности банка. Говорил, что уже не помнит подсудимых и, разумеется, никого не бил. А перед тем, как уйти, погрозил мне пальцем и сказал, что мне ещё сделает.

     Человеком с улыбкой, похожей на оскал собаки, выявился полковник Марук, и ныне работавший в МВД.

     Он мило улыбался и говорил, что входил в следственную группу и поэтому хорошо помнит подсудимых. И что со всеми следствие проходило в рамках закона.

     — А в каком статусе они находились? Кто-то из них был задержан по административному аресту?

     — Я так не могу сказать, но думаю, что нет. Прошло много времени, — ответил Марук и посмотрел в сторону клетки.

     Я показал на себя пальцем и едва заметно помотал головой.

     — Вот, Шагин не был задержан по административному аресту, точно нет, я помню, — добавил Марук.

     И я закивал головой.

     — А как он был задержан? — спросила Лясковская, и я показал Маруку три пальца.

     — Ну, как положено, на трое суток, по подозрению, — ответил Марук.

     И я снова закивал головой.

     — Вы это точно помните? — спросила Лясковская.

     Я опять закивал головой.

     — Точно, — ответил Марук.

     — Вот видите, как полковник милиции врёт! С моих подсказок из клетки! — встал и сказал я Лясковской.

     — Сядьте, Шагин, — сказала она. — Это всё сделали Вы! — сказала судья Маруку и протянула ему паспорт, пока тот стоял с красным каменным лицом. А потом медленно пошёл к выходу из зала.

     В четверг в камеру пришли шмонщики. Прапорщик Пузырь сразу подозвал меня. Он сказал, что им не нужен телефон.

     — Давай сюда галстук, и мы уйдём.

     Я быстро отдал свой золотистый «Dupont». У начальника конвоя был запасной.

     На следующий день, в пятницу, были допрошены родственники подсудимых об обстоятельствах их задержания. Оле и жене Ляшенко Лясковская разрешила задержаться в зале до конца судебного заседания, что Владимир Тимофеевич расценил как хороший знак.

     Вечером в тот же день по телефону Оля сказала мне, что, когда она возвращалась домой, на её автомобиле перестали работать тормоза.

     А на следующий день, в субботу, в программе «Криминал» полковник Стогний показывал Олину «Паджеро», припаркованную к кинотеатру «Загреб». И говорил: вот на таких машинах разъезжают жёны бандитского «Топ-Сервиса».

     До Нового года оставалось полторы недели, и за это время Лясковская планировала изучить в суде документы из 25 томов, приобщённых к делу по ходатайству прокурора, и после Нового года приступить к прениям сторон.

     В перерывах между судебными заседаниями или прямо в клетке суда я ознакомился со всеми материалами. Это были копии документов, контрактов, инвойсов, таможенных деклараций, счёт-фактур, дополнительных соглашений, изъятых из бухгалтерии ООО «Топ-Сервис», «Топ-Сервис Восток», «Топ-Сервис Трейдинг» и других предприятий, их поставщиков, оригиналы которых находились в экономическом уголовном деле, по которому, не говоря уже о каком-либо решении суда, не было предъявлено обвинение и не были допрошены директора указанных предприятий. И сейчас эти материалы были приобщены к делу прокуратурой как доказательство моей вины в незаконной хоздеятельности по хищению из бюджета НДС вышеуказанными предприятиями, руководителем которых по обвинительному заключению являлся я. Хотя какой-либо статьи по краже мне вменено не было.

     Помимо того, что это были ксерокопии документов, тогда как ксерокопии по закону не могли являться доказательствами, по закону документы из дела, по которому не было вынесено судебного решения, не могли являться доказательствами по другому делу. Многие документы, такие, например, как ответы на запросы в РФ о работе тех или иных российских предприятий, были получены с нарушением внутреннего или международного законодательства. В то время, как запрос о работе того или иного предприятия должен был быть сделан через министерства юстиции и министерства иностранных дел двух государств — и только тогда полученная информация, если государство согласилось бы её предоставить, могла являться доказательством в суде. Данные материалы содержали письма в РОВД или тексты телефонограмм на руководителей райотделов МВД соседнего государства с просьбой предоставить информацию о работе того или иного предприятия зарубежных контрагентов по экспортным контрактам «Топ-Сервис», «Топ-Сервис Трейдинг», «Топ-Сервис Восток». И ответы на эти письма были подписаны когда начальником РОВД, а когда рядовым сотрудником милиции.

     И из этих ответов следовало, что то или иное предприятие в указанном городе не находится или никогда торговых отношений с украинскими предприятиями не имело, или даже указанной в адресе в контракте улицы в указанном городе не существует и приложена ксерокопия карты района, на которой обозначена указанная улица, как будто, мол, «идите-бродите на хоз. или в птичий двор со своими запросами, или куда ещё подальше». А номера автомобилей, доставлявших груз, в реестре номерных знаков не значатся. И всё это было сейчас предоставлено прокуратурой как доказательство, что ООО «Топ-Сервис Восток» и другие предприятия в названии со словосочетанием «Топ-Сервис» никогда не занимались продажей товаров в РФ, а вся их деятельность была связана с хищением НДС.

     Убедившись в наличии всех адвокатов в судебном заседании, Лясковская с начала недели приступила к оглашению этих материалов из 25 томов: ксерокопий грузовых, бухгалтерских, финансовых документов, запросов, ответов и другого. Она брала следующий том и начинала листать.

     — Вот контракт ООО «Топ-Сервис» с российским предприятием, — говорила она, не вдаваясь в оглашение содержания контракта «на поставку продукции», как будто следуя задуманному или с кем-то оговорённому плану выборочно предоставлять информацию участникам процесса.

     — А вот таможенная декларация о поставке груза по этому контракту, — продолжала она.

     — А вот ответ из России, — именуя так докладную записку участкового из г. Ульяновска, что в указанном городе, по указанному адресу офис указанного в контракте предприятия не находится.

     — А вот ответ из управления ГАИ Литвы, что такой номер автомобиля, перевозившего груз по этому контракту, в реестре регистрации грузовых автомобильных номеров не числится.

     Лясковская оглашала ещё один контракт и ещё один ответ из районного УВД следующего города в РФ, что на указанной улице нет такого предприятия или нет такой улицы в городе. И ещё один неустановленный номер автомобиля, значившийся в таможенной декларации, перевозившего груз по этому договору. И переходила к следующему контракту, то ли умышленно, то ли случайно упуская номера сотен, десятков сотен вагонов, так как 99% поставок осуществлялось железнодорожным транспортом, отправленных по этим же экспортным договорам. И наверняка было трудно не только предположить, но даже вообразить, что всех этих вагонов с грузом не существовало. Не говоря уже о том, чтобы добыть, добиться, получить или сделать ответ с государственной железной дороги Украины об их несуществовании.

     — Шагин, — огласила она контракт ООО «Топ-Сервис Восток» с мурманским предприятием на поставку товара — консервации, — Вы заключали этот контракт?

     — Разумеется, — ответил я.

     На меня оглянулся Владимир Тимофеевич. Ранее он сказал мне, что я могу не отвечать на вопросы суда по этим материалам, поскольку, кроме того, что они как доказательства приобщены с нарушением закона, экономическая деятельность предприятий не является предметом рассмотрения в суде, и мне по этой деятельности не предъявлено какого-либо обвинения и не вменена статья уголовного кодекса.

     — На всех контрактах, где стоит моя подпись, их заключал я.

     — И Вы видели директора этого предприятия?

     — Соответственно. И более того…

     И я добавил, что за две недели до моего задержания МВД были арестованы грузы, отправленные ООО «Топ-Сервис Восток» по контракту с этим предприятием. Из РФ прибыли руководители указанного предприятия, и от имени своей компании ими была отправлена претензия Киевской региональной таможне за задержание проплаченных и уже принадлежащих российской стороне грузов. Представители МВД, по письму которых был арестован уже загруженный и затаможенный автотранспорт по подозрению перевозки наркотиков и оружия, чего найдено не было, прибыли в офис ООО «Топ-Сервис Восток» и упрашивали меня уговорить российских партнёров забрать претензию. Грузы были возвращены, и претензия на полмиллиона гривен отозвана.

     Я не стал объяснять Лясковской как специалисту по экономическим делам, что контрактодержателем и грузополучателем могут быть две разные фирмы (как и было в данном случае), у которых между собой могут быть внутренние договора. И неустановленный офис по указанному адресу не может быть свидетельством несуществования фирмы, со счетов которой приходят деньги.

     И даже если фирма не существует, а только в названии на печати в кармане у директора, а проплаты проходят по её поручению с других предприятий или с оффшорных счетов, то ни я, как директор своего предприятия, ни предприятие, которым я руковожу, не может нести ответственность за деятельность зарубежного покупателя, использующего фиктивную фирму, например чтобы не платить налоги, а грузовой транспорт — с двумя комплектами техпаспортов и номеров, чтобы не растамаживать груз. Я сказал Лясковской, что не буду более отвечать на вопросы и давать пояснения по оглашённым материалам, так как хозяйственная деятельность не является предметом исследования по рассматриваемому делу в суде.

     — И прошу обратить Ваше внимание, — сказал я, — что во всех экспортных контрактах ООО «Топ-Сервис Восток» в условиях поставки записано EXW, что означает «склад продавца». И что юридически предприятие-продавец не несёт какой-либо ответственности за груз или его пропажу, в том числе от контролирующих органов, после отгрузки со склада.

     — EXW — это франко-склад продавца, Ваша честь, — повторил я.

     — Я всё знаю, — сказала Лясковская и продолжила оглашать материалы.

     Не останавливаясь, он перелистала несколько томов, а потом начала читать:

     — Вот протокол допроса Шагина Евгения Игоревича — знаете такого? — посмотрела она в мою сторону.

     Я сохранял молчание.

     — В 2002 году его опрашивает следователь УВД г. Санкт-Петербурга по просьбе следственного управления г. Киева по договору о взаимопомощи по борьбе с организованной преступностью, — растянула она. — Вот, — продолжила Лясковская, — при предъявлении ему копий контракта ООО «Топ-Сервис Трейдинг» — ООО «Амбар», директором которого на тот период времени он являлся, он подтверждает, что знает Демьяненко наглядно, видел его несколько раз, но договор от имени руководимого предприятия с ООО «Топ-Сервис Трейдинг» и его директором Демьяненко не заключал. И продукцию от этого предприятия не получал. И не подтверждает свою подпись на договоре, — Лясковская посмотрела на меня.

     Я сохранял молчание.

     Ознакамливаясь ранее с материалами и ознакомившись с этим договором, я переспросил по телефону у своего брата Евгения, с 1996 года руководившего «Амбаром», приобретя акции этого предприятия у Ашота Ваняна, который под такой же торговой маркой переместил свою хозяйственную деятельность в Москву, о подробностях произведённого допроса и что ему известно об этом контракте.

     Женя мне рассказал, что за несколько недель до вызова его в УВД г. Санкт-Петербурга его посетил Фиалковский, который просил его подтвердить заключение контракта с ООО «Топ-Сервис Трейдинг», объясняя, что ему, Фиалковскому, пришлось использовать имевшиеся у него несколько бланков с печатью фирмы «Амбар», переданных ему ранее для дополнительных соглашений с ООО «Топ-Сервис Системс», у которого «Амбар» покупал электронные системы контроля доступа для оснащения ими дверей и проходных офисного здания предприятия, объясняя, что российский клиент «Топ-Сервис Трейдинг» не хотел делать за товар прямую проплату, а только по поручению существующего российского предприятия, с кем бы он мог потом при необходимости закрыть поставку внутренними договорами (например, отписать на эту фирму другую продукцию или проплатить за проданный товар по её поручению). И что сейчас заключение договора нужно подтвердить следователю — как объяснял, для пользы Игорю. Но Женя отказался это сделать, и, когда его позже допросил следователь, он дал показания, что не имел хозотношений с «Топ-Сервис Трейдинг» и не признал подделанную подпись своей.

     В то же время было решено, что свидетельствовать обо всей этой ситуации с посещением его Фиалковским Женя в суде не будет. Сам по себе факт заключения руководителем ООО «Топ-Сервис Трейдинг» на имя Жени — на чужое имя — несуществующего контракта, для какой бы цели это ни делалось, говорил сам за себя и характеризовал Демьяненко. В то же время приезд Евгения в суд в Киев МВД или теми, кто стоял за делом, мог бы был быть использован для его ареста по фиктивным или сфабрикованным основаниям для того, чтобы лишить меня последней поддержки.

     Польза же, о которой говорил Фиалковский, видимо, заключалась в том, что если бы Демьяненко давал показания, что этот контракт сделал Фиалковский, то это бы опровергалось показаниями директора фирмы «Амбар». А если бы Демьяненко давал показания, что этот контракт сделал я, то это бы подтверждалось неправдивостью показаний моего брата. И прокурор бы говорил, что всеми предприятиями со словосочетанием «Топ-Сервис» руководил Шагин.

     Показаний Демьяненко в материалах не было, а самого Демьяненко в суде — видимо, потому, что что бы он теперь ни говорил, всё свидетельствовало бы в мою пользу.

     Лясковская ещё раз посмотрела на меня — я продолжал сохранять молчание, а она продолжила оглашать материалы. И таким образом перелистыванием за три дня — понедельник, вторник и среду — было оглашено более 20 из 25 томов доказательств, приобщённых прокурором.

     В четверг меня посетила второй адвокат, она принесла прибывшие из Санкт-Петербурга документы: копии учредительного договора, регистрационных и уставных документов предприятия «Невский ветер» г. Санкт-Петербург. А также собственноручное заявление учредителя, директора фирмы «Невский ветер» на имя, как было написано, компетентных органов. Я сказал адвокату, что буду ходатайствовать о приобщении этих документов к делу.

     — Можешь даже не пытаться, — сказала Лысак.

     — Почему? — спросил я.

     — Ну как почему? Ты же видел, как она ведёт суд.

     На следующий день, в пятницу, Лясковская продолжила оглашать перелистыванием оставшиеся три из 25 томов материалов так называемых дополнительных доказательств. В томе № 24 содержался протокол допроса директора предприятия «Невский ветер» г. Санкт-Петербург. И Лясковская долистала том до того места, где у неё лежала закладка.

     Лясковская огласила контракты ООО «Топ-Сервис», «Топ-Сервис Трейдинг», «Топ-Сервис Восток» за 1996–1997 годы на поставку продукции санкт-петербургской фирме «Невский ветер», счёт-фактуры, автотранспортные таможенные декларации, грузовые накладные с наименованием товара.

     — А вот протокол допроса директора «Невского ветра», — сказала она, — произведённый в 2002 году следователем УВД Санкт-Петербурга также по договору о взаимопомощи. Вот директор «Невского ветра» Николаенко Н.А., отвечая на вопросы следователя, сообщает, что с 1996 года руководит предприятием «Невский ветер», зарегистрированным в Московском районе г. Санкт-Петербурга. Он говорит, что его предприятие никогда не занималось внешнеэкономической деятельностью и не занималось покупкой и реализацией продуктов питания. Он не знает Фиалковского, Демьяненко, Шагина и никогда не слышал о предприятиях ООО «Топ-Сервис», ООО «Топ-Сервис Трейдинг» и ООО «Топ-Сервис Восток». Не заключал с этими предприятиями контракты и не получал от этих предприятий продукты питания. Вот тут стоят его подпись, время и дата, — и Лясковская посмотрела на меня.

     Я сохранял молчание, и она перелистала последний том.

     — Всё, — сказала она.

     — Ваша честь, — поднял я руку.

     — Слушаю Вас, Шагин.

     — Я прошу Вас огласить эти документы, — сказал я.

     — Что это? — спросила Лясковская.

     И я передал комплект документов, которые мне принесла Лысак.

     — Это копии уставных и регистрационных документов «Невский ветер» г. Санкт-Петербург. А также заявление директора «Невский ветер» Алексея Козореза о том, что его предприятие и он, как директор и учредитель «Невского ветра», сотрудничал с украинскими предприятиями ООО «Топ-Сервис», ООО «Топ-Сервис Трейдинг» и ООО «Топ-Сервис Восток». Заключал с директорами этих предприятий — Фиалковским, Шагиным, Демьяненко — контракты на покупку продуктов питания в период 1996–1997 годов. В 1999 году изменил название предприятия, а в конце того же года продал компанию и вышел из состава учредителей.

     Лясковская начала просматривать документы.

     — Вот регистрационные документы, вот уставные, вот учредительные, — перелистывала она.

     — Можно посмотреть? — спросил прокурор.

     Лясковская продолжала листать документы.

     — Ваша честь, — повторил Соляник.

     — Шагин, так Вы заявляете ходатайство о приобщении этих документов к материалам дела? — она посмотрела на меня.

     — Да, — ответил я.

     — Ходатайство удовлетворено.

     И она передала документы прокурору, который их задумчиво листал.

     — Это ещё не всё, Ваша честь, — сказал я.

     — Что ещё? — посмотрела она на меня.

     — В холле находится директор «Невского ветра», Козорез Алексей. Я ходатайствую о его допросе в суде.

     — Всё, Шагин?

     — Да, — сказал я.

     — Ходатайство отклоняется, — сказала Лясковская и посмотрела на участников процесса.

     Владимир Тимофеевич сказал, что он ходатайствует о приобщении к делу копий решений Высшего арбитражного суда о законности возмещения НДС ООО «Топ-Сервис Восток», а также ООО «Топ-Сервис» и ООО «Топ-Сервис Трейдинг», полученных им по адвокатскому запросу в реестре судебных решений. Лясковская удовлетворила ходатайство.

     — Судебное заседание закрыто, — сказала она. — После праздников подготовьтесь к прениям сторон, — и отпустила участников процесса.

     Участники процесса выходили из зала. Прокурор всё ещё листал документы.

     Перед Новым годом меня посетила адвокат — поздравить с новогодними праздниками и выразить уверенность, что в будущем году уже наконец-то закончится, как она говорила, весь этот кошмар.

     Оля передала праздничные передачи на меня, Тайсона и нескольких сокамерников. А через корпусного Сергея 31 числа — пластиковую ёлку с мерцающими огнями, несколько килограммов чёрной и красной икры, оливки, маслины, креветки, мидии и две дюжины бутылок спиртного: коньяк «Хеннесси», водку «Абсолют» и шампанское «Дом Периньон». Фужеры, рюмки, столовый сервиз и две белые скатерти, которыми был застелен по всей длине стол, — позиция была та же. И два пакета серпантина, хлопушек и бенгальских огней. А за пять минут до полуночи открылась дверь, и в камеру завели Трофимова. Он не скрывал радости и удивления.

     — Кто это? — посмотрел он на Саида и Аслана, немного двинувшихся вперёд.

     — Мои друзья, — сказал я.

     Мы с Леонидом и Тайсоном отправились в купе. Аслан со своей компанией — в купе с другой стороны.

     — Ещьте, пейте, не стесняйтесь, — сказал Аслан с той же то ли улыбкой, то ли оскалом.

     И люди — то ли с недоверием, то ли с любопытством — стали слезать с верхних нар.

     Я, Леонид и Тайсон проводили старый год и встретили ещё один новый год в тюрьме. На память «Кодаком»-мыльницей сделали несколько десятков фотографий: я в смокинге, Леонид — в тапочках, спортивных штанах и футболке. На фоне железной двери, решёток и белой скатерти контраст казался впечатляющим.

     Через два часа за Леонидом пришли.

     — Ну, ты делаешь! — сказал Леонид. — Меня за пять минут заказали, и я не знал, куда ведут.

     Делал не я. Делал Скоробогач. У него тоже была своя позиция. Возможно, к объявленной и неподдержанной голодовке. Возможно, к делу «Топ-Сервиса». А, возможно, к тому, кто борется и ждёт.

     Тайсон до такой степени напился и, вооружившись петардами, как гранатами, под звуки уже знакомой канонады за окном устроил в камере фейерверк, что некоторые на него поглядывали с опаской. У него, видимо, тоже была своя позиция.

     На первом заседании в новом году начались прения сторон.

     Первым, согласно судебно-процессуальному порядку, позицию обвинения озвучил прокурор. Он зачитал, что вина каждого из подсудимых по каждому из вменяемых преступлений доказана. И на этом окончил свою речь.

     Прения шли весь день, и каждый из адвокатов и их подзащитные излагали своё итоговое мнение по обстоятельствам дела. Адвокаты — все, за исключением адвоката Геринкова, который признавал вину, — настаивали на невиновности своих подзащитных, указывая на то, что первичные показания подсудимых, от которых они отказались в начале следствия и которые они не поддерживают, помимо того, что противоречивы и меняются с каждым допросом, получены с применением психологического и физического воздействия, о чём есть заключения медэкспертов при снятии побоев, и не могут по закону быть признаны доказательствами. А так как они добыты следствием во время административного ареста и в статусе свидетелей, с предупреждением задержанных об уголовной ответственности за дачу ложных показаний и отказ от дачи показаний, в то время как подозреваемый в преступлении не несёт ответственности за неправдивые сведения и может не свидетельствовать в отношении себя, посему также являются полученными незаконным путём доказательствами.

     И что каких-либо других доказательств вины подсудимых по делу не установлено. Подсудимые говорили мало — в основном говорили их адвокаты, которые старались быть краткими. Владимир Тимофеевич также был лаконичным. Он сказал, что, в соответствии с нормами УПК при вынесении обвинения должны быть установлены место, время и мотив совершённого преступления, что в случае Шагина отсутствует, сказал он. И в качестве подтверждения вкратце привёл выдержки из обвинительного заключения: «…примерно в середине апреля…», «…был осведомлён не установленным следствием лицом…» и такое прочее. И выдержки из показаний потерпевших и свидетелей об отсутствии у меня мотивов на совершение преступления — того или другого. И надуманности мотивов обвинением. А также — что первичные показания подсудимых о моей причастности, которые они не подтвердили ни на следствии, ни в суде, объясняя причины их происхождения, согласно постановлению Пленума Верховного суда о недопустимости доказательств, не могут быть признаны законными, так как получены во время содержания задержанных под административным арестом и положены в основу обвинительного приговора. А также — что по нормам УПК все сомнения должны трактоваться в пользу подсудимого.

     Я поддержал сказанное моим адвокатом и добавил, что никогда не признавал вину, не имел каких-либо отношений с потерпевшими, как и мотивов на совершение против них каких-либо противоправных действий, что подтверждено показаниями самих потерпевших и свидетелями по делу. И что я изначально давал показания, что сам являюсь потерпевшим, — и это также нашло подтверждение в суде.

     Самой красноречивой оказалась адвокат Рудько. Она рассказала о его болезнях, о его бедственном положении — что на следствии ему некому было нанять адвоката. И хотя, продолжала она, по тяжести статьи допрос не мог проводиться без защитника и ему должен был назначен государственный адвокат, адвокат ему так и не был предоставлен. И все показания у него были получены под психическим и физическим давлением, без адвоката. И они не могут являться доказательством его вины. И в то время, как других доказательств нет, она попросила Рудько оправдать. И добавила, что, поскольку после покушения на Пацюка было без решения суда изъято в пользу государства 200 тонн мяса, она считает, что деньги за мясо должны быть возвращены Шагину.

     Это было настолько неожиданно, так как адвокат Рудько была назначена государством, вела себя обособленно и не вступала в контакт ни с подсудимыми, ни с защитниками, что все участники процесса сразу посмотрели на меня.

     Слово высказать реплику было дано прокурору. Он снова был несогласен. Сказал, что не согласен с мнением адвоката Рудько о нарушениях его прав на защиту, поскольку тот давал показания добровольно. А по поводу возвращения мне денег за мясо он сказал, что с этим не согласен потому, что в судебном заседании было доказано, как сказал он, что Шагин не имеет никакого отношения ни к мясу, ни к фирме «Кремень», завозившей его. И Лясковская, поправляя очки, чуть было не уронила их на стол. Маркун начал хлопать в ладоши, а Трофимов выставил вперёд кулак с большим пальцем вверх. Остальной зал замер в ожидании: что же ещё прокурор может сказать? Но прокурор, смутившись под взглядами Лясковской и других участников процесса, сел на место. Лясковская спросила, есть ли у кого что добавить, и объявила прения закрытыми.

     На следующий день прокурор сделал запрос — огласил о требуемом, желаемом прокуратурой наказании каждому подсудимому.

     Он зачитал: «…Сторона обвинения считает, что вина каждого подсудимого доказана, и просит суд назначить наказание…» Новикову за подстрекательство (заказ) к покушению на убийство и к убийству Князева — 10 и 12 лет лишения свободы. Котенко за покушение на убийство Князева в качестве исполнителя — 12 лет лишения свободы. Трофимову за подстрекательство к убийству Князева — 12 лет лишения свободы. Далее он запросил Ляшенко за подстрекательство к убийству Хвацкого 15 лет лишения свободы. Всем (за исключением Трофимова, Котенко, Новикова, Ляшенко и Геринкова) по обвинительному заключению членам моей банды, в том числе мне, по ст. 69 «Бандитизм» — 15 лет лишения свободы. А Лазаренко за соучастие в покушении и в убийстве Князева — 10 и 12 лет лишения свободы соответственно. За покушение на убийство Пацюка и приготовление к убийству Склярова — два пожизненных заключения. Ружину так же, за исключением покушения на убийство Князева. Рудько за убийство Князева, покушение на убийство Пацюка и приготовление к убийству Склярова — три пожизненных заключения. Вишневскому за покушение на убийство Подмогильного — пожизненное заключение. Гандрабуре за соучастие в убийстве Хвацкого, за соучастие в покушении на убийство Кучерова и в покушении на убийство Подмогильного — три пожизненных заключения. Столько же Старикову. Маркуну за соучастие в убийстве Князева, Хвацкого, а также за соучастие в покушении на убийство Пацюка, Кучерова и приготовление к убийству Склярова — пять пожизненных заключений. Середенко за соучастие в убийстве Хвацкого и соучастие в покушении на убийство Кучерова — два пожизненных заключения. Моисеенко за убийство Хвацкого и покушение на убийство Кучерова — два пожизненных заключения. И мне за подстрекательство к покушению (попытка) на убийство Подмогильного, Пацюка, Кучерова и за подстрекательство к приготовлению (попытка) убийства Склярова — четыре пожизненных заключения. И по 10 лет мне, Старикову, Гандрабуре, Маркуну, Геринкову за причинение телесных повреждений Калиушко, повлёкших её смерть. Остальные преступления были квалифицированы как «бандитизм» и входили в срок 15 лет.

     Прокурор закончил говорить, и Лясковская объявила перерыв на две недели, чтобы подсудимые могли подготовиться к последнему слову.

     Когда Владимир Тимофеевич со мной прощался, он сказал, что это всё хуйня.

     Когда я рассказал Тайсону и Аслану о запросе прокурора, Аслан покачал головой: «Да ужь». У Тайсона на глазах появились слёзы. С этого времени проходящих по так называемому делу «Топ-Сервиса» в СИЗО стали называть «футбольной командой». Десятерым из пятнадцати запросили пожизненное заключение. Видимо, по количеству игроков на поле. Говорили, что такого запроса ни в Украине, ни в мире ещё не было.

     За несколько месяцев до Нового года в камере появился худенький, лет тридцати, в поношенных штанах и рубашке молодой человек, очень культурный, интеллигентный и доброжелательный парень, в очках и с слегка растрёпанными длинноватыми волосами. Когда он только заехал и на следующий день получил передачу — картошку в мундире, лук, хлеб, варёную свёклу, квашеную капусту и кусок сала, — часть передачи он отложил в кулёчки и протянул мне. А на вопрос «зачем», он сказал, что так принято уделять внимание — очевидно, приняв меня если не за смотрящего, то за смотрящего за смотрящим. Я сказал, что тут сейчас так не принято, но с удовольствием поужинаю тем, чем он меня угостил. Я поделился с Юрой (так звали молодого человека) тем, что у меня было вкусненького, и с этого времени стал поддерживать с ним отношения. Юра в основном все дни проводил на наре — верхней, у умывальника. Читал газеты и книги, всем был рад помочь по хозяйству, чем заслужил у Тайсона доверие и уважение. Как Юра рассказывал, он уже третий раз сидел за кражу, точнее — сейчас находился под следствием. Но отношения к криминальной среде не имел. Так получалось.

     Несколько дней спустя он обратился ко мне с просьбой: что если бы я дал ему воспользоваться телефоном, то он смог бы разрешить вопрос своего освобождения. Я не спрашивал как, да и в мыслях не было, но он сам сказал, что ничего особенного нет. Что он учился в институте с Оксаной Марченко. Поддерживал с ней дружеские отношения. Что он у неё если не лучший, то самый преданный друг. И она сейчас жена Медведчука. И если бы он имел телефон хотя бы на пять минут, он бы к ней обратился — и его сразу бы отпустили. Он сказал, что знает меня заочно из рекламы и репортажей по TV, что сам он из Белой Церкви. И когда там сидел, в ИВС, в камере на стене видел мой автомобиль — пятнистый джип с надписями «Топ-Сервис».

     Меня не удивило ничто из его рассказа. Я готов был с радостью помочь Юре и сразу предложил ему телефон. После звонка он сказал, что поговорил с Оксаной и что его скоро выпустят. А через несколько недель уехал — как сказал, в ИВС, закрывать дело. И за два дня до Нового года вернулся. Привёз мне это фото автомобиля — вырезку из обложки журнала. И теперь находился в камере, ожидая первого судебного заседания, с которого его должны были отпустить на подписку.

     Когда он узнал о запросе прокурора, он написал на бумаге номер телефона и протянул мне.

     — Позвони, тебе помогут.

     Я поблагодарил Юру и сказал, что справлюсь сам. Через несколько дней Юра уехал на суд и не вернулся.

     Я начал готовиться к последнему слову. В течение двух недель меня несколько раз посетил адвокат, и мы оговорили, что нужно сказать, а что говорить не нужно.

     На следующем судебном заседании каждому из подсудимых была предоставлена возможность произнести заключительную речь. Кто-то отказывался от последнего слова, а кто-то обвинял милицию в выбивании нужных показаний и следователя в непринятии этого во внимание, и даже в стихах, по просьбе своего адвоката заменив в рифму «мудак» на «дурак» и парируя замечание Лясковской («так, давайте не будем, кто тут кто» и о недопустимости использования нецензурной брани) литературным толкованием и значением этого слова. Я же, когда до меня дошла очередь, минуя плёнки Мельниченко и «знаю я ту блядь мордату, ёбаный “Топ-Сервис”, обложить ёго як трэба и разорвить!», в последнем слове сказал, что причиной предъявления мне обвинения в совершении ряда тяжких преступлений явилось нарушение презумпции невиновности. А последующая фабрикация уголовного дела в отношении меня при грубейших нарушениях права на защиту и отсутствии надзора со стороны прокуратуры явилась следствием защиты чести мундира сотрудниками правоохранительных органов, объявивших меня преступником до решения суда при наличии всех доказательств моей невиновности (о плёнках Мельниченко я сказал при допросе Подмогильного).

     — Ваша честь! — сказал я. — Вот уже четыре года я нахожусь в заключении, не только без нормальных, человеческих условий содержания и возможности видеть родных и близких, лишённый свиданий, но и без единого доказательства моей вины и со всеми доказательствами моей невиновности!

     — С самых первых дней моего задержания, вместо того чтобы вызвать меня в следственные органы при такой необходимости для дачи показаний, при наличии моего домашнего адреса и адреса места работы, я был задержан, а фактически — выкраден, и по сфабрикованному делу неповиновения милиции ночью осуждён к двум неделям административного ареста, и всё это время терпел издевательства, избиения и унижения со стороны работников МВД, заставлявших, пытавшихся заставить оговаривать себя самого и признаваться в преступлениях, к которым я не только не имел отношения, но и никогда не слышал о потерпевших и об их деятельности, и это сопровождалось допросами о якобы украденных мной из бюджета сотнях миллионов гривен, в чём впоследствии мне даже не было предъявлено обвинение. И где я укрываю эти деньги. И всё это — на фоне беспрестанных в нарушение презумпции невиновности, безапелляционных заявлений высокопоставленных чиновников прокуратуры и МВД в СМИ о моей полной и беспрекословной виновности в инкриминируемых мне преступлениях, что явно явилось причиной и далее фабриковать в отношении меня уголовное дело, предъявляя всё новые и новые обвинения, игнорируя свидетельства моей непричастности и запуская по кругу процесс ознакомления, затягивая передачу дела в суд, очевидно, подвергая меня выбору между бесконечным ужасом (воспользовался я подсказкой Трофимова) и ужасным концом. В то время, когда сотрудники милиции указывали на то, что сотню листов показаний в свою защиту я выдумал за одну ночь, а следователи впоследствии вообще лишили меня права давать какие-либо показания.

     — Дело в отношении меня сфабриковано следователем Демидовым, — сказал я, — как следствие нарушения презумпции невиновности и защиты мундира. А моя невиновность доказана всеми материалами, всеми показаниями потерпевших, подсудимых и свидетелей. И моими показаниями на следствии и в суде. А если где-то что-то выглядело так, будто я оправдываюсь, то оттого и оправдательный приговор, — добавил я и поблагодарил за внимание.

     — Стукните молотком, Ваша честь! — сказал Сафронов.

     — Во! — повернулась к клетке адвокат Ляшенко, выставив вверх на кулаке большой палец.

     И Лясковская объявила, что суд на два месяца удаляется в совещательную комнату для вынесения приговора. И отпустила участников процесса.

     Машина в СИЗО возвращалась очень медленно. Тащилась. Останавливалась на каждом перекрёстке. Два дня шёл не переставая снег, и снегоуборочные машины создавали пробки. При прохождении обыска на привратке также были задержки. Боксики были переполнены. Шмонщики прощупывали каждую вещь. В тюрьме, из «бункера» пожизненного заключения, как говорили, был совершён вооружённый побег. Бежавших удалось задержать во дворе здания и вернуть в камеру. Однако меры безопасности с этого времени были приняты беспрецедентные. В камере вечером и на следующий день также был обыск. Вещи высыпáли из сумок и прозванивали металлоискателем. Жора написал, что у него на обыске «ушёл аппарат». И Тайсон успел ему спихнуть второй почти перед тем, как в камеру открылась дверь. Через дежурных и по тюремной почте стали доходить слухи об обстоятельствах побега. Как писали и говорили, в камеру к трём пожизненно заключённым (а вернее — одному) девушка-«левитанша» («левитаном» и «левитаншей» называли работников спецчасти — по фамилии диктора Всесоюзного радио, — разносивших по камерам и оглашавшим приговоры, постановления и другие поступавшие в адрес находящихся в СИЗО документы), старший лейтенант пенитенциарной службы, принесла по частям болгарку и пистолет Макарова с обоймой патронов к нему. Что ранее судимый за убийство пожизненник уболтал её на любовь. И пообещал после побега уехать с ней в другую страну. Пистолет впоследствии оказался украденным вещдоком по убийству из сейфа следователя в Белой Церкви. Болгарка и пистолет месяц пролежали в камере в сумке. Болгарка была предназначена для выпиливания в двери отверстия, но применена не была. И в один из дней при выходе вечером на прогулку, при выводе из камеры (наручники когда надевались, а когда нет) двое из пожизненно заключённых, один с пистолетом в руках, выскочили в коридор, а третий остался в камере. И, ранив в ногу собачника, который только один осуществлял вывод (а должны были быть офицер, контролёр и собачник), забрали у него электронный ключ, заставив сказать шифр замка, который нужно было дополнительно набрать на панели из десяти кнопок, и таким образом вышли из «бункера» на этаж следственного корпуса. И таким же образом вышли из корпуса во двор следственного изолятора, где требовали вертолёт. Их уговорили сдаться. И вернули в камеру.

     История казалась настолько неправдоподобной, что она выглядела спецоперацией СБУ — как говорили, для того, чтобы в следственном изоляторе «закрутить гайки», то есть ужесточить режим. Но на следующий день начальника оперчасти Бардашевского — Бардака-Звездолёта — уволили. И он в этот же день позвонил Оле и попросил устроить его на любую работу. Оля сказала, что, наверное, он будет согласен мне возить передачи. Его просьба выглядела настолько неправдоподобной, что я посчитал это следующей спецоперацией СБУ и попросил Олю с ним не общаться.

     Бардашевского устроил на Троещинский рынок Вова-бандит. И он там работал три месяца. После чего вернулся на должность начальника оперчасти Киевского СИЗО.

     Побег же — организованный, подстроенный или спроектированный — действительно был. И он сынициировал бесконечные обыски в камерах, проводимые разными ведомствами — от работников СИЗО до спецслужб департамента.

     До дня оглашения приговора я занимался английским, а по вечерам разговаривал с Олей и мамой по телефону. Раз в неделю меня также посещал адвокат.

     Владимир Тимофеевич, как обычно, приходил после обеда. Так же приносил от Оли пирожные и шоколадки. Никаких предположений о приговоре не делал. Оле он говорил, что у него есть всё, чтобы доказать мою невиновность. Но оправдательного приговора не будет — он говорил, дадут лет десять. Олин папа говорил ей, что встречался с Азаровым и там шёл разговор, что надо мне дать хотя бы по статье «знал и не сказал». Я же Оле говорил, что, кроме того, что я ничего не знал, а если речь идёт о том, что я знал, что рэкетиры из меня вымогают дань, то это не преступление, поскольку каждый потерпевший, если в отношении него совершается или совершилось преступление, знает об этом преступлении, но за то, что знает, и даже если он не обратился в милицию, а пожалел или простил своих мучителей, то не может за это нести уголовную ответственность — сама эта статья предусматривает до трёх лет лишения свободы, а я уже три с половиной года нахожусь в тюрьме. «И всё, что говорит Азаров твоему папе, или то, что говорит твой папа тебе, — говорил я Оле, — это не более чем брехня».

     Когда на следственке я встречал Леонида, он говорил, что всё будет хорошо, и добавлял, что они меня боятся. Но что «хорошо» и кто «они», не уточнял. А я не переспрашивал.

     Маркун говорил, что надо два миллиона долларов, чтобы вернуть дело на доследование, и что он знает, кому платить, и придумал схему с двумя ключами от сейфа в банке, и что Лясковская уже напечатала обвинительный приговор; срокá он не называл, как и постановление на доследование. Оправдательный приговор, как он говорил, будет стоить очень дорого. Но кому оправдательный и сколько будет стоить, не называл. А я не уточнял и не спрашивал.

     Кроме того, мне сказали, что Лясковская готовит только один эпизод на доследование — эпизод Калиушко. И если всё дело было шито белой нитью, то этот эпизод Калиушко, с показаниями о взятке, с покупкой ею квартиры, которая подтверждалась, и с существованием «Стар Блюз» и «Невский ветер» на несуществовании которых строился этот эпизод, выглядел пришитым к делу, как воротничок к брюкам или ширинка к рубашке.

     Я же говорил Оле, что, если снять эпизод Калиушко, то по цепочке, как свитер за нить, распустится всё дело. И прокуратура будет настаивать на обвинительном приговоре по всем эпизодам. Но законным может быть только оправдательный приговор. И просил ни с кем не идти на контакт и не обсуждать какие-либо результаты.

     По TV несколько раз прокрутили запись передачи Стогния. «Уставной фонд предприятия “Топ-Сервис” по оценкам специалистов составлял 100 миллионов долларов, но такие воры не нужны Украинскому государству».

     Номер телефона, который у меня на наре оставил Юра, я разорвал и выкинул в тот же день.

     12 февраля Оле исполнялось 30 лет. Дата была юбилейная, и я решил ей на день рождения подарить внедорожник «Прадо» и разместить по городу несколько десятков биллбордов с поздравлением. Такой способ поздравить Олю не имел какой-либо подоплёки. Мне хотелось, чтобы её юбилей запомнился не только тем, что я находился в тюрьме и по сфабрикованному делу мне прокурор запросил четыре пожизненных заключения, но и тем, что могло бы принести положительные эмоции. Вика нашла фотографа, изготовившего в студии несколько профессиональных фотографий Оли. Женя, мой брат, — рекламную фирму для организации поздравления. И в день рождения — 12 февраля — в центре Киева на перекрёстках, круговых развязках и других видных местах появилась на шестиметровых биллбордах Олина фотография с надписью: «С днём рождения, любимая!» На фоне моего местонахождения поздравление выглядело эпатажным.

     И контролёры, и другие работники СИЗО, знавшие Олю, подходили и говорили, что видели её фото — кто там, кто здесь — и просили передать поздравления. Оля сказала, что её начали узнавать в магазинах, а иногда просто на улице. И что сначала думали, что это Медведчук так поздравил свою жену.

     Трофимов сказал, что один щит стоит у СИЗО. Я — что ещё несколько десятков по городу. Он сказал, что знает.

     — Я всё понял, — сказать Леонид, — сосать.

     Леониду нравились два из рассказанных мною анекдота. Один — из его любимых. Один — из нелюбимых Маркуна.

     Один из анекдотов повествовал, как девочка на небольшом малолитражном скромном автомобиле типа Фольксваген-«Жук» жёлтого цвета въехала в зад чёрному «БМВ».

     Из «БМВ» вышел крутой, из братвы, парень.

     — Слушай, курица, — сказал он. — Звони своему петуху — пускай деньги везёт.

     — Дорогой, привези, пожалуйста, деньги, — позвонила девочка.

     И через десять минут приехало два чёрных «Мерседеса» типа джип-кубик.

     — Кому деньги? — спросил Дорогой.

     — Вот, ему, — указала девочка.

     — Вывезите его в лес и выебите в жопу.

     Парня из братвы посадили в багажник «Мерседеса», где он ехал и думал, что его сейчас выебут и как это потом будет выглядеть. Увидев щёлку в салон, он сказал:

     — Мужики, мужики, у меня есть 100 долларов, только не ебите! Дома есть ещё. Мужики… Мужики…

     И тут «Мерседес» развернулся. «Фу, повезло!» — подумал он. Но это девочка въехала в зад ещё одному чёрному «БМВ». И из неё вышли два крутых парня из братвы:

     — Звони своему петуху, курица, — пускай деньги везёт!

     — Этих двух вывезти в лес, выебать в жопу и убить! — сказал Дорогой.

     И вот они едут втроём в багажнике.

     «Вот, — думает первый, — сейчас ещё и убьют».

     — Мужики, мужики, вы не забыли, меня только в жопу выебать!

     Другой анекдот — про построенный в Париже самый дорогой и престижный ресторан в мире. В котором за невозможность рассчитаться как плату брали указательный, большой или средний палец руки, в зависимости от суммы.

     Англичанин пил, ел с компанией и не смог рассчитаться — и на кассе у него отрубили мизинец. Француз с компанией ел неделю и не смог рассчитаться. И ему отрубили безымянный палец. То же самое произошло с итальянцем, немцем и американцем. Русский ел, пил, гулял с друзьями, цыганами и медведями три месяца. А потом подошел к кассе и вытащил член.

     — Рубить? — спросил кассир.

     — Сосать, денег море.

     — Нет, — ответил я Леониду. — Я как-то должен был отблагодарить супругу за эти три с половиной года.

     Через неделю после дня рождения меня и Саида перевели в другую, трёхместную камеру на этом же этаже. Я пожал руки Аслану и Тайсону. Щиты стояли до 8 марта. Последний был снят 13 числа. 15-го меня повезли в суд.

     Кто предполагая, кто не зная, какой будет приговор — обвинительный или оправдательный, — и будет ли дело возвращено на доследование, подсудимые уже были собраны с вещами; кто часть вещей сдал на склад, кто передал родственникам домой. Я в камере оставил всё как есть. И на суд я оделся как обычно — в костюм и белую рубашку. Галстук находился у начальника конвоя.

     На оглашение приговора судья сделала суд открытым и не в кинотеатре «Загреб», а в зале Апелляционного суда г. Киева, в котором нашлось место и для адвокатов, и для посетителей, и большая клетка для самих подсудимых.

     В зале я увидел Олю, её папу Александра Иосифовича, своего папу, приехавшего из Санкт-Петербурга, Светлану Кондратович, Ларису, Светину сестру, и всех, кто выступал в мою защиту, ждал меня, верил в справедливость и сейчас пришёл меня встречать.

     Лясковская проверила наличие участников процесса и приступила к оглашению приговора.

     — Именем Украины, — она начала оглашать приговор и продолжила на украинском языке. Это было неожиданностью для присутствующих. Суд по желанию всех участников процесса проходил на русском, и на том же языке, на котором слушалось дело, должен был быть приговор. Кто-то в клетке сказал: «Я не понимаю, что она там читает!» Лясковская читала, запинаясь, проглатывала слова, возвращалась назад, вытирала пот со лба. Остальные члены суда сидели молча, без движения. Справа от Лясковской — её подруга, народный заседатель. Рядом, дальше — пожилой мужчина, народный заседатель. Его палочка стояла у стола. С левой стороны — второй судья, второй раз в мантии, как и Лясковская, за весь процесс. И третий народный заседатель — полная женщина. Она была одета в чёрную юбку и чёрную блузку, вокруг её шеи был чёрный платок, как будто только что снятый с головы. Лицо её было такое же доброе, как раньше, но необычайно мрачное.

     Лясковская продолжила читать.

     — Я такого не говорила! — вырвалось у Светланы Кондратович, когда Лясковская зачитала приведённые в приговоре показания, данные Светланой в суде.

     — Соблюдайте тишину, — оторвавшись от тома приговора, сказала Лясковская.

     — Пидарасы! — кто-то сказал в клетке.

     Лясковская передала том приговора второму судье, который читал ещё хуже, чем она, повторяя предложения и с трудом на украинском языке выговаривая некоторые слова.

     Лясковская что-то шепнула своей подруге и указала глазами на Злотника. Александр Иосифович сидел и внимательно слушал.

     Второй судья прочитал 20–30 страниц, и Лясковская забрала у него приговор размером с том дела и продолжила читать.

     — Суд вважає покази Половинкиної недостовірними, — и у Наденьки на глазах появились слезы. Лясковская передала приговор второму судье.

     — Откройте, пожалуйста, окно, — сказал Моисеенко, — Ваша честь, жарко.

     — Тут непонятно, кому жарко: Вам или нам, Моисеенко, — сказала Лясковская, глядя на Злотника. И попросила открыть окно.

     Время тянулось медленно. Листы, шелестя, перелистывались быстро. Лясковская объявила перерыв на обед. Мой папа, сидевший в первом ряду и внимательно вслушивавшийся в текст, встал и, выходя из зала, то ли спросил, то ли сказал:

     — Всё на тебя, сынок?!

     — Я говорил, — сказал Трофимов.

     Весь обеденный перерыв Середенко показывал свои стихи. После обеда Лясковская продолжила чтение. Приговор зачитывался пять дней. Подсудимых увозили в СИЗО и привозили на следующий день. Но создавалось впечатление, что никто не покидал зал. К полудню следующего дня Лясковская дочитала до эпизода Князева. Когда из оглашённого текста приговора по эпизоду Князева стало следовать, что Трофимов в суде подтвердил свои показания, данные им на предварительном следствии, что было с точностью до наоборот, Леонид выпучил глаза и его трёхдневная щетина на надувшихся щеках и подбородке, казалось, топорщилась, как будто он ощетинился. Лясковская дочитала последний абзац последнего эпизода и посмотрела в зал, переводя дыхание. И теперь, отчётливо выговаривая пункты, буквы и статьи, приступила к оглашению наказания за совершённые преступления подсудимым, вина которых по приговору по каждому эпизоду была доказана.

     — Враховуючи особу потерпілого за здійснення замаху на вбивство Князєва І.Н., — Лясковская перечислила пункты статьи, — призначити Новікову Ж.В. десять років позбавлення волі. За вбивство Князєва призначити Новікову дванадцять років позбавлення волі згідно статей, — Лясковская перечислила статьи уголовного кодекса, — і шляхом поглинання менш суворого покарання більш суворим кінцевый термін ув`язнення призначити дванадцять років позбавлення волі.

     Котенко за покушение на убийство Князева Лясковская огласила 12 лет лишения свободы. Трофимову, как следовало из текста приговора, учитывая сотрудничество со следствием по раскрытию банды Шагина, за убийство Князева, квалифицированное, как и Новикову, заказным, — 9 лет лишения свободы. Ляшенко за заказ-подстрекательство убийства Хвацкого — 12 лет лишения свободы. Геринкову за нанесение телесных повреждений Калиушко, повлёкших её смерть, — 10 лет лишения свободы. Моисеенко, Середенко, Вишневскому, Лазаренко, Ружину, поглощением менее сурового наказания большим, окончательное наказание — 15 лет лишения свободы. Рудько за убийство Князева и покушение на убийство Пацюка окончательное наказание — пожизненное заключение. Старикову, Маркуну, Гандрабуре и мне Лясковская долго перечисляла пункты, буквы статей, срока по эпизодам: 15 лет за бандитизм и пожизненное заключение за попытку убийства Подмогильного, мне квалифицированную как подстрекательство; окончательное наказание, учитывая особую тяжесть содеянного как признанного социально опасным, — пожизненное лишение свободы.

     — Вирок може бути оскаржений в Верховному суді України, — сказала она, закрыла том приговора и суд быстро вышел из зала.

      Глава 6

      БУНКЕР ПЛС — ВЕРХОВНЫЙ СУД

     

     В зале некоторое время сохранялась тишина. Потом посетители (а это были в основном родственники осуждённых и адвокаты) стали тяжело подниматься со своих мест и, подгоняемые начальником конвоя и солдатами, запрещавшими подходить к клетке и разговаривать с подсудимыми, начали выходить из зала.

     — Пока-пока! — сказал я папе и Оле, которые ещё какое-то время стояли между рядами кресел и дверью и смотрели на меня.

     Владимир Тимофеевич сказал, что посетит меня в ближайшие несколько дней.

     Как только судья объявляла кому-либо из подсудимых о приговоре к пожизненному заключению, начальник конвоя подходил к клетке и давал команду подать руки. Сейчас я и ещё четверо осуждённых находились в клетке, наши руки были застёгнуты наручниками за спиной. Посторонние покинули зал, и началась погрузка в автомобили. За осуждёнными к пожизненному заключению прибыл отдельный автозак.

     Меня вывели из клетки. Кто-то сунул мне в руки портфель. Солдаты взяли меня под руки с двух сторон и в полусогнутом состоянии, головой вперёд повели из зала по коридору вниз по лестнице и во двор здания Владимирской, 15, где, наряду с управлением милиции г. Киева, находился Апелляционный суд. А через дорогу — дом, в котором проживали мы с Олей.

     Не снимая наручников, с собаками с двух сторон, подталкивая по бокам и снизу, трое солдат фактически подняли меня в будку автозака. Я прошёл в дальний отсек, оставаясь в наручниках, застёгнутых за спиной, и разместился на лавочке, предварительно поставив рядом портфель.

     Через некоторое время в тот же отсек завели Гандрабуру. И снова солдат закрыл железную решётчатую дверь на замок.

     Спустя ещё немного времени во второй ближний отсек загрузили ещё двоих приговорённых к пожизненному заключению. Пятого — Рудько — закрыли в «стакан», рядом с которым перед отсеками на деревянной сидушке разместились два вооружённых солдата и в их ногах — собака.

     Железная дверь будки захлопнулась, и машина тронулась. Было слышно, как она проехала через выдвижные ворота со двора здания и двинулась в противоположную сторону от Андреевской горки и моего дома в направлении Лукьяновки. Впереди и сзади автозака включались воющие сирены вооружённого конвоя. Некоторое время машина стояла во дворе СИЗО (что казалось весьма продолжительным); давили наручники, но у солдата не было ключей, чтобы ослабить их. Потом заехали в «конверт», и началась выгрузка. Каждого осуждённого на пожизненное заключение выводили по одному и закрывали в отдельный боксик.

     Меня вывели из машины последним. Около часа я находился в боксике в наручниках. Потом повели на обыск. Работники СИЗО на привратке, всё тот же офицер — ДПНСИ — в чёрных очках, контролёры, шмонщики смотрели на меня кто с удивлением, кто с иронией, кто с сожалением, но все оставались добродушными, как и раньше.

     Офицер освободил мои руки от наручников — я снял гражданскую одежду: костюм, галстук, рубашку. И мне предложили выбрать из корзины, стоявшей в нише за открытой дверцей в стене, одну из нескольких оранжевых роб, в которые переодевали приговорённых к пожизненному заключению, содержащихся на участке ПЛС. Все робы были бэушными, грязными, нестиранными, маленького размера, как будто их подбирали специально. Одну из них — брюки и пиджак — я с трудом натянул на себя. Штаны едва закрывали обрезы носков над чёрными туфлями. Обувь оставалась своя. Была составлена опись моего имущества — для передачи на склад. Туда же вписали серебряный крестик на серебряной же цепочке, который раньше у меня не забирали. Копию описи я положил в нагрудный карман. После этого мне снова застегнули руки за спиной и закрыли в одном из боксиков.

     Через некоторое время за мной пришли офицер, корпусной и конвоир с собакой, и через подземный туннель и следственку, уже пустую от посетителей, адвокатов, следователей и подозреваемых, меня повели в административный корпус к начальнику СИЗО Скоробогачу. В сопровождении офицера я зашёл в кабинет, поздоровался и назвал свою фамилию. Скоробогач строго посмотрел на меня.

     — Осуждённый к пожизненному заключению, — поправил он. После чего сказал, что в течение тридцати дней я могу подать кассационную жалобу на приговор. — Камера нормальная, но мест у нас маловато — придётся потерпеть. Со временем что-нибудь придумаем. — И спросил: — Мыслей совершить суицид нету?

     — Нету, — ответил я.

     — Уводите, — сказал Скоробогач.

     Я попрощался, и офицер, открыв дверь, дал мне команду выходить в коридор.

     Так же в сопровождении кинолога с собакой и с руками в наручниках, застёгнутых за спиной, меня отвели на корпус «Катьки». Корпусной открыл железную дверь, которая вела в противоположное крыло от того, где находилась камера, в которой я содержался до осуждения. Он сказал, что мои вещи уже в сумках на складе и что я смогу выписать то, что можно.

     Мы прошли по коридору первого этажа левого крыла «Катьки», повернули за угол (конвоир с собакой следовал за нами) и поднялись по узкой, чуть больше ширины человека, лестнице с побелёнными стенами и низким потолком, этажом выше, где находился второй этаж «бункера» ПЛС. Корпусной открыл железную дверь, и вперёд прошёл высокий капитан режимного отдела Максименко. Он был мужем прапорщицы, разносившей передачи, сын знакомой которой — Дима — когда-то содержался со мной в одной камере. Максименко имел репутацию строгого, но справедливого режимного работника. Наши отношения были хорошими. И сейчас, когда я был в оранжевой робе, он смотрел на меня с состраданием или даже с недоумением.

     — Открой рот, — сказал он, и я не понял команду. — Открой рот, высуни язык.

     Я сделал, как он сказал.

     — Закрывай, — сказал он, убедившись, что я ничего там не спрятал. Пока контролёр возился с замком, Максименко дал мне команду встать к стене и задумчиво добавил:

     — Как же так, Игорь?

     Я сохранял молчание. И он как будто так же задумчиво сам себе ответил:

     — От тюрьмы и от сумы не зарекайся. И что дальше? — спросил он.

     — Верховный суд, — ответил я.

     — Ну, давай, старайся не задерживаться тут, — сказал Максименко.

     Пока грюкал замок, я осмотрелся по сторонам. Мы находились в небольшом коридоре. С одной стороны были застеклённые, зарешечённые большие окна, с другой — пять или шесть дверей камер. Дальше коридор поворачивал буквой Г. На полу был линолеум, потолок белый, стены покрашены масляной краской в салатовый цвет. Тяжело и быстро дышала за спиной собака. Дверь открылась, и я прошёл в камеру. Там был полумрак. Я увидел два силуэта в футболках и оранжевых штанах. В это время закрылась дверная решётка и контролёр сказал подать руки через окошко в решётке. С меня сняли наручники. Дверь закрылась, и я поздоровался с новыми сокамерниками. Дима — среднего роста худощавый парень лет тридцати — протянул мне руку. Второй сокамерник, Анатолий, был лет на десять постарше. Он тоже, как и Дима, был пострижен налысо. Лицо округлое, но щёки впалые. Дима подошёл к двери, постучал и позвал дежурного.

     — Выдайте подушку и матрас, — сказал он.

     — Сейчас всё выдадим, — ответил дежурный.

     Камера — одна из шести, расположенных на втором этаже участка ПЛС (пожизненного лишения свободы), — в которой я сейчас находился, была общей площадью не более шести квадратных метров: около двух в ширину и чуть больше трёх — в длину. Рассчитана она была на двух человек. Под левой и правой стенами — двое одноярусных нар. Поверх матрасов — тёмные тюремные одеяла. Наволочки на подушках серо-жёлтого цвета. Оконный проём закрывала накладная решётка в мелкую ячейку. За решёткой — оконная рама с оргстеклом. За ней — решётка из толстых квадратных металлических прутьев. Дальше — «баян» (железные полосы, наваренные одна на одну в виде жалюзи). Ниже оконного проёма — двухъярусная металлическая полка из сварного уголка и ДСП, прикреплённая к нижнему краю первой накладной решётки. Свет через окно не проходил, и оконная стена казалась третьей глухой стеной. Ниже полки — розетка. На полу — плитка; расстояние между нарами — не более пятидесяти сантиметров. Стены выкрашены синей масляной краской, потолок побелён. Эмалированный умывальник с холодной водой и туалет типа «дючка» с полустенком. Из отдушины светила шестидесятиваттная лампочка.

     Открылась кормушка, и дежурный сказал подходить по одному и подавать руки. Наручники были застёгнуты впереди и дежурный дал команду отойти к стене под окно. Открылись дверь и железная решётка.

     — Забирай, — сказал дежурный.

     Дима вышел в коридор и в двух руках, застёгнутых наручниками, за края занёс в камеру скатку и в ней — одеяло и подушку. Дверь закрылась, и дежурный спросил, чтó мне нужно из вещей. Я попросил личное постельное бельё, свои одеяло и покрывало, мыло, зубную щётку, пасту, электробритву «Филипс», разрешённую на ПЛС, полотенца, банные тапочки, мочалку, несколько футболок, пару комплектов нижнего белья, спортивный костюм, разрешённый для ношения в камере (за пределы камеры выход только в оранжевой робе, посему находящихся на участке ПЛС называли «апельсинами»; а ещё — «пыжиками» от слова «ПЖ», которое в свою очередь являлось производным от слова «пожизненное»), кипятильник, ложки, миски, кружки (на участке ПЛС была разрешена только пластмассовая посуда), несколько моих блоков сигарет, а также все мои бумаги по делу и письменные принадлежности. Через некоторое время дежурный принёс вещи и список имущества, оставшегося на складе. И выдал всё через кормушку, включая продукты, которые остались в камере, собранные и аккуратно сложенные Саидом. В пакете была записка: «Держись. Привет от Аслана и Тайсона».

     Дима скатал на наре свой матрас и сказал, что я буду спать на его месте. Я попытался возразить, но Дима наотрез отказался меня слушать.

     — Нет-нет, — сказал он, — по-другому не будет. Ты только заехал, а я уже тут девять месяцев. И мне даже удобнее спать на полу. Я так и делал. Вот, спроси, — он посмотрел на Толика. — Прошлым летом была жара и духота. И уже скоро лето.

     В 1997 году на исполнение высшей меры наказания — расстрела — был введён мораторий. Говорили, что он был введён ещё в 1995-м, но расстреливать продолжали до 1997-го. В феврале 2000 года в Уголовный кодекс 1960 года были внесены изменения: упразднён расстрел, и в качестве высшей меры наказания введено пожизненное заключение. Были споры, что по нормам законодательства все, кто попал под мораторий из-за упразднения смертной казни и максимального наказания в кодексе на тот период 15 лет, должны были быть переосуждены на этот срок. Однако вопрос был разрешён не в пользу осуждённых. И сейчас участки ПЛС в следственных изоляторах были забиты как теми, кому расстрел заменили на пожизненное заключение, так и теми, кому пожизненное заключение уже давали по новому Уголовному кодексу 2001 года. А поскольку для государства это был новый вид наказания, участки пожизненного заключения в колониях ещё только начинались строиться.

     Я не стал возражать Диме, и он положил на нару мою скатку, а я застелил её. Свою скатку Дима обвязал тряпичной лентой из куска сшитой материи, положил под стену на пол и разместился, присев на нару, рядом с Анатолием. Я засунул свои вещи в принесённой сумке под нару и угостил новых соседей сигаретами.

     Открылась кормушка, и дежурный спросил, будем ли мы что-нибудь брать на ужин. Я сказал, что на первое время еда есть и что моя супруга Ольга в ближайшее время принесёт передачу на моё имя и (если не возражают) позже — на их фамилии. Передача неутверждённому была положена раз в две недели, а утверждённому на ПЛС — раз в полгода. Я предложил попить чаю, а потом приготовить что-нибудь на ужин. Дима отдал мне одну из своих пластиковых тарелок и пластмассовую кружку.

     — Тут вот тоже есть кое-что поесть, — он показал на стоящий в углу кулёк. — Это «общак», который передают с корпуса на «бункер».

     Я из любопытства посмотрел. Пакет был полон прозрачных заводских упаковок быстро запаривающейся рисовой каши, внешне напоминавшей перемолотые в порошок кукурузные палочки серого цвета. Она запаривалась в мучную безвкусную похлёбку, однако есть такую кашу с солью или приправой было можно. В пакете лежал небольшой кулёк с распечатанными куриными кубиками вперемешку с пакетиками приправ из «мивины».

     — Что не едят сами, гонят сюда, — улыбнулся Дима. — И это хорошо, но можно жить и на баланде; правда, хлеб не очень. Едим только корки, а иногда сушим сухари. Ещё, бывает, передают сигареты, иногда даже по паре пачек с фильтром. Обычно без фильтра. Чай грузинский.

     — У меня есть чай, — сказал я и предложил попить.

     Дима поставил кипяток. Толик достал из кульков продукты. Дима сказал, что последний раз свободские продукты он ел год назад.

     После ужина и вечерней проверки, о которой стало известно из голосов и щелчков электрозамка на входной двери на этаж участка ПЛС (по камерам никто не ходил), примерно в девять вечера (часы, как и на корпусе, там были запрещены), оставив все разговоры на завтра, Дима предложил мне пораньше лечь спать. Я накрылся одеялом. Дима раскатал свой матрас и, застелив такую «кровать» в проходе между нарами, пожелал мне спокойной ночи. На противоположной наре, отвернувшись к стене, уже спал Анатолий. Я ничем не подпитывал и не вскармливал мысли о своём осуждении к пожизненному заключению при очевидной невиновности и очевидном отсутствии доказательств моей вины, а принимал это как судебную ошибку и верил в восстановление справедливости в Верховном суде. Применив «я тут на один день, завтра буду дома», я лёг спать.

     Утро началось с привычного щёлканья кормушки при раздаче хлеба и сахара примерно в шесть часов. Дима уже скрутил свою скатку, освободив проход, и сидел на ней у стены, в ногах моей нары, что-то читая в полумраке. Проснулся Анатолий. Дима снял с отдушины бумажку, прикрывавшую свет лампочки. Хлеб на участке ПЛС был такой же, как на корпусах следственного изолятора: подгоревший на корке и непропечённый внутри, ржаной с кисловатым привкусом. Хлеб и сладкий чай — таков был стандартный завтрак Димы и Анатолия. Кашу-баланду развозили на час позже, и я ещё раз настоял на том, чтобы употреблять в пищу продукты, которые есть у меня.

     Складывалось впечатление, что Дима и Анатолий вели себя как нормальные люди, культурные и доброжелательные, всегда говорили «спасибо». Видимо, это и имел в виду Скоробогач, когда сказал, что камера, в которой я буду находиться, нормальная. А «придётся потерпеть» означало, что кому-то придётся спать на полу.

     Пока мы пили чай, Дима рассказал про режим содержания и распорядок дня на участке ПЛС. Раз в неделю — баня, которая проходит тут же, на «бункере», только на первом этаже, за железной решёткой, под надзором прапорщика. Час прогулки — обычно с утра. На вывод на прогулку приезжают «маски» в чёрных формах — спецназ департамента исполнения наказаний.

     — Раньше такого не было, — сказал Дима. — Маски стали приезжать после побега. До него тут был шалтай-болтай. Дежурные по полгода не заходили в камеры. На прогулку выводили гуськом, пристёгивая одного к другому. А иногда и без наручников.

     О побеге ни Дима, ни Анатолий многого не знали, хотя и находились в соседней камере. Слышали выстрел, голоса, как открывалась дверь из «бункера» на этаж и как дежурный куда-то звонил. Потом бежавших вернули в камеру и весь следующий день куда-то водили. Говорили, что пуля не пробила брюки дежурного.

     Через несколько часов после завтрака была прогулка. Открылась дверь в «бункер», в коридоре послышались голоса. Защёлкали электрозамки на дверях камер. Дима и Анатолий надели оранжевые куртки с натрафареченными чёрными буквами на спине «довiчне ув’язнення». Я тоже переоделся в оранжевую робу.

     — Теперь выход на прогулку обязательный, — сказал Дима. — В камере будут проводить обыск, каждый день проводят. А раньше можно было не выходить по полгода.

     Начала открываться дверь. Я и мои соседи отошли к полке к окну, столпившись в узком проходе.

     — Подаём руки, — сказал голос из-под чёрной балаклавы (вязаной шапочки с вырезом для глаз). Молодой человек был одет в чёрную форму, бронежилет и высокие кожаные ботинки. На ремне у него висела резиновая дубинка, а в кармане был газовый баллончик. На руках — кожаные перчатки с обрезанными пальцами. За ним стояли ещё несколько спецназовцев и тюремный работник с собакой.

     Первым к дверной решётке, которую поставили после попытки побега, подошёл Дима. Повернулся спиной, подал руки в окошко в решётке и вернулся на место. Потом наручники надели мне и Анатолию.

     — Выходим по одному на коридор, — прозвучала команда после того, как открылась решётка.

     Первым вышел Дима, и через некоторое время два спецназовца увели его под руки головой вперёд.

     — Следующий! — прозвучала команда.

     Я вышел в коридор.

     — Здоровый кабан! — сказал кто-то.

     — Встань лицом к стене, ноги шире! — командовал ближайший спецназовец.

     Я демонстрировал подчинение. Меня обыскали и под руки, головой вперёд повели по коридору через дверь из «бункера» по узкой лестнице вниз, на улицу — во дворики «бункера» ПЛС.

     Небо было ясное, и у одной из стен чувствовалось тепло лучей мартовского солнца. Час прогулки прошёл быстро, и нас по одному отвели в камеру.

     В этот же день меня посетил Владимир Тимофеевич.

     — Шагин, без вещей! — прозвучал через дверь голос дежурного. Я натянул оранжевую робу поверх спортивных штанов и куртки.

     — Готов? — переспросил дежурный, и дверь открылась. Я подошёл к решётке, повернулся спиной и подал руки. Мне застегнули наручники. В коридоре ожидали корпусной, офицер и конвойный с собакой. Дима вложил мне в руки пакет с тетрадью и ручкой. Меня повели на следственку. В то время, когда офицер говорил мне «стой», он закрывал двери всех хозпомещений в коридоре следственного этажа «Катьки» и давал команду встать лицом к стене хозработникам, если те встречались на пути. И только после этого конвой двигался дальше через подземный туннель на корпус следственки.

     Я прошёл в клетку. Корпусной снял с меня наручники и задвинул дверную решётку, после чего на две скобы повесил замок. Я разместился на прикреплённой к полу табуретке. Контролёр — у двери в противоположном углу. Офицер и корпусной вышли из кабинета, закрыв за собой дверь.

     Через некоторое время зашёл Владимир Тимофеевич. Посмотрел на меня, на сидящего в углу дежурного, что-то хотел сказать, очевидно, о конфиденциальности встреч осуждённого с адвокатом. Но я сказал: «Здравствуйте, Владимир Тимофеевич» и махнул рукой в сторону дежурного. Тот сидел на табуретке, напрягся и сохранял молчание, как будто заранее проинструктированный ни в коем случае не покидать вверенное ему место. Владимир Тимофеевич обошёл клетку и через окошко поздоровался со мной за руку.

     — Маловата, — кивнул он на оранжевую робу, натянутую на спортивный костюм. Потом достал из папки пару пирожных и шоколадки. Но дежурный громко сказал, что передавать ничего нельзя. И Владимир Тимофеевич положил пирожные, шоколадки и сигареты на стол. Я сказал, что в камере всё в порядке. Владимир Тимофеевич сообщил, что на днях я должен буду получить копию приговора, и начнётся ознакомление с протоколами судебных заседаний. Я попрощался с Владимиром Тимофеевичем, и он вышел в коридор, сказав, что мы закончили. В кабинет зашёл корпусной. Я предложил ему со стола взять пачку сигарет, а пирожные и шоколадки отнести Нине.

     — Сейчас, — он сказал и вышел в коридор. Потом вернулся и сказал, что она не взяла.

     — Тогда скушайте сами, — сказал я.

     Пирожные остались лежать на столе. Пару шоколадок корпусной дал дежурному, а остальные распихал по карманам. Через некоторое время пришёл офицер, и я попросил у него разрешения взять с собой сигареты. Он проверил пачки, вынул из них фольгу и отдал мне. Потом дал пирожные: как раз получилось ещё по штуке Диме и Анатолию. Я поблагодарил офицера и, повернувшись спиной, подал руки. Открылась двигающаяся в сторону дверь клетки, и на меня вновь надели наручники. После этого, повернувшись, с табуретки за спиной я взял пакет, и меня увели в камеру.

     Из окон на «бункере» ПЛС в коридор светило солнце. В камере был полумрак. В тот момент, когда открылась дверь, Дима встал со скатки перед решёткой, положил книжку, убрал скатку с прохода и отошёл к оконной стене. Туда же встал Анатолий. Дежурный открыл решётку двери — я зашёл в камеру спиной и положил на нару пакет. Дежурный закрыл решётку, я подал руки — с меня сняли наручники. Дверь закрылась.

     Дима переложил скатку обратно к решётке. На отдушину, где находилась шестидесятиваттная лампочка, крепился бумажный козырёк, чтобы тусклый свет не рассеивался по камере, а падал в одно место перед дверью, и там можно было читать.

     Я предложил заварить чай и угостил соседей пирожными. Анатолий сказал, что, если я не возражаю, он своё пирожное передаст жене, которая сидит тут же на «бункере» через две камеры. А Дима сказал, что тоже отдаст своё пирожное, поскольку у неё есть сокамерница.

     — А твоя жена что тут делает? — невольно спросил я.

     Анатолий сказал, что жена гражданская, что они проходили по одному делу, а её сын остался на свободе. Сожительница почти ослепла в тюрьме. Недавно ей исполнилось пятьдесят.

     — А за что на ПЖ? — спросил я.

     — Убийство двоих. И меня в это втянули из-за второй половины дома. Наследство. Свою двоюродную сестру и её мужа напоили и задушили. А мне сказала закопать прямо в подвале. Соседи спрашивали — она стала говорить, что уехали в Россию на заработки. Но кто-то сообщил в милицию — стали расспрашивать и нашли трупы. Она говорила, что всё сделала сама, а я только закапывал, но ей не поверили. Тогда я сказал, что и убивал, и закапывал. На воспроизведении показал как, но у них были сомнения — говорили, что не я. А сын её чухнул куда-то. Хоть бы одну передачу передал! Дёрнул меня чёрт с ней связаться! Сейчас жалею.

     — А ты сам откуда? — спросил я.

     — Из Белой Церкви, и преступление там. У меня работа была, и в жизни всё нормально. И деньги были. Каждый год на полгода ездил на заработки на Север. Я моторист на рыболовецком тральщике…

     И до обеда, и после обеда я расспрашивал, а Анатолий рассказывал, как они тралили за двести километров от берега, а улов отвозили на «плавучий завод» таких огромных размеров, что к нему подходили, как в порт, корабли, забирая мороженую рыбу, консервы и привозя рабочих на новую смену, которая заступала на несколько месяцев. Они сдавали рыбу, заправлялись и снова на несколько дней, а то и недель уходили в море. Завод был настолько огромным, что директор ездил по нему на автомобиле, а ночью издалека завод выглядел, как светящийся город.

     — У капитана была небольшая гарпунная пушка, — сказал Толик. — И он всё время хотел кого-нибудь загарпунить.

     — Кого?– спросил я.

     — Нерпу, котика, моржа. Говорил смотреть по сторонам. И однажды загарпунил палтуса на пятьсот килограммов. Был шторм, и его то ли волной прибило, то ли подняло со дна. Мы ели его несколько месяцев.

     Я расспрашивал, а Анатолий рассказывал, но, казалось, без особого энтузиазма, закуривая сигарету и делая паузы, кратко отвечая на мои расспросы, как будто бóльшим не хотел подпитывать мысли о прошлом или вообще их гнал от себя, чтобы проснуться в настоящем.

     — Вот что от всего осталось, — улыбнувшись, он показал на толстую морскую тельняшку, надетую под оранжевый пиджак. — Не хотели давать, но начальник сказал выдать.

     На коридоре щёлкнул замок и раздались голоса, отметив вечернюю проверку. Анатолий докурил сигарету, пожелал нам спокойной ночи и лёг спать, накрывшись с головой одеялом и отвернувшись к стене.

     На следующий день после утренней проверки, которая снова отметилась щелчком электрозамка на входной двери «бункера» и голосами в коридоре, открылась кормушка и заглянул корпусной Серёга:

     — О, ты уже тут? — улыбнувшись, сказал он. И спросил, что принести. Сказал, что теперь три месяца будет на «Катьке» и сможет подходить. Я попросил его сходить к Тайсону и принести телефон. Серёга ответил, что телефон принесёт после прогулки, когда пройдёт обыск. После прогулки он принёс аппарат и на всякий случай зарядку и передал мне привет от Тайсона. У мамы настроение было ужасным, но, когда я позвонил, заметно улучшилось. Я рассказал, что меня посетил Владимир Тимофеевич, который будет заниматься написанием кассационной жалобы. Оля рассказала мне, что в день приговора вечером по первому национальному каналу показали ужасный фильм про все инкриминируемые мне преступления, а после этого в течение часа показывали, как после суда осуждённых к ПЛС переодевают в оранжевую робу. Оля подумала, что в тюрьме было телевидение, но я заверил её, что не было. И зрелище было настолько ужасное, сказала она, что ей звонили многие наши знакомые и высказывали свои впечатления от увиденного. Я сказал Оле, что не всё так ужасно, что сегодня ей позвонит Сергей, который теперь будет работать на корпусе ПЛС и сможет приносить мне каждую смену телефон с зарядкой. Попрощался с Олей. Позвонил ещё раз маме. А потом дал телефон Диме, чтобы тот позвонил своей маме, от которой у него не было известий целый год. Анатолий же сказал, что ему звонить некуда. После ужина я отдал Сергею телефон и зарядку, чтобы он вернул их Тайсону и передал ему привет. Диме и Анатолию я сказал, что у меня на складе есть телевизор, и написал заявление, чтобы его выдали. Это взбодрило соседей. Дима рассказал, что буквально недавно на ПЛС ещё не были разрешены ни телевизоры, ни кипятильники, и в камерах не было розеток. Пластиковую посуду во время раздачи пищи выдавали из коридора. Книги можно было брать только из тюремной библиотеки. Одноразовый станок для бритья выдавали один раз в неделю под присмотром прапорщика-банщика во время бани.

     — Со станками так же и сейчас, — сказал Дима.

     Весь оставшийся вечер Анатолий провёл, мастеря из хлеба и веника розочки, которые он, когда лепестки и бутоны из хлебного мякиша подсыхали, красил зелёнкой и красной краской из растворённых в нескольких каплях воды желатиновых оболочек капсул рифампицина — антибиотика, таблеток для лечения туберкулёза, которые в тюрьме называли «рэф». Анатолий протирал смоченный мякиш хлеба в пластиковую тарелочку через носовой платок, а потом мял содержимое до получения тёмной однородной массы типа пластилина. Вылепливал бутончик, один за одним накладывал на него лепестки и делал маленькие краеугольные листочки, которые крепил вместе с бутоном на вениковый прутик-сорго: бутон на его обрез, листочки — на отростки. Получалась розочка — приличный презент, который он потом выменивал у дежурных на сигареты, зелёнку и таблетки рэф. Дима весь вечер провёл под лучом света из-под бумажного козырька на лампочке, читая книгу. Я наблюдал за соседями, прочитав переданную, как сказал дежурный, из соседней камеры статью на весь разворот листа об исходе в Апелляционном суде дела «Топ-Сервиса», оканчивающуюся следующей фразой: «Шагин выслушал приговор спокойно. Его ненависть к суду выдавало лишь скрипение зубов, выражавшееся в движении скул на щеке».

     На следующий день с утра после прогулки высокий худой чёрненький контролёр, работавший три года в СИЗО и долго всматривавшийся в моё лицо, не узнав меня в оранжевой форме при выводе из камеры и лишь сейчас разглядев, вернулся к полочке с телефоном у входной двери в «бункер», на которой лежало несколько газет, и принёс одну из них мне, просунув через решётку: «На, почитай», — и закрыл дверь. Я взял газету с недоверием и, развернув титульный лист, начал искать название предприятия или свою фамилию. Это была газета «Сегодня». На первой странице большими титульными буквами было название статьи «Работник СИЗО № 13 подозревается в убийстве главаря банды оборотней Гончарова». Я перечитал статью. Подозреваемым в убийстве Гончарова в статье был назван капитан режимного отдела СИЗО-13 Максименко, который, как было написано, уже арестован и ожидает предъявления ему обвинения.

     Несколькими месяцами ранее, точнее — более чем полгода назад Генеральная прокуратура объявила о раскрытии состоящей из работников правоохранительных органов банды, которой инкриминировалось около двадцати убийств. Как писали СМИ с опорой на заявления работников ГПУ, банду возглавлял полковник из Киевского управления по борьбе с организованной преступностью. Входили в банду следователи прокуратуры г. Киева и работники столичного ГАИ. Специализировалась, по заявлениям в СМИ, на похищении предпринимателей. После истребования с родственников выкупа жертв душили верёвкой, а тела закапывали в окрестностях Киева. Трупы в вырытой яме сначала присыпались известью, чтобы их не могла отыскать собака, а потом — битым стеклом, чтобы не рыли дикие звери; и лишь в конце клали дёрн. Функции же организатора банды Гончарова, как писалось, заключались в выискивании жертв, родственники которых могли бы пойти на выкуп, а потом, в случае обращения родственников жертв в милицию, — в отслеживании дел об исчезновении людей и блокировании расследования. Как заявляли работники Генеральной прокуратуры, все проходившие по делу милиционеры признали свою вину, как и Гончаров, и показали места захоронения жертв, количество которых к тому времени составляло 17 человек, и раскопки ещё ведутся.

     Все подозреваемые по так называемому «делу оборотней в погонах» находились в СИЗО, и сейчас в убийстве Гончарова подозревался работник режимного отдела следственного изолятора капитан Максименко. Дима прочитал статью.

     — От тюрьмы и от сумы не зарекайся, — сказал он.

     — То же самое мне сказал Максименко несколько дней назад, — сказал я. — Вот здесь, под этой камерой.

     Анатолий опустил ноги на пол, поставив пальцы ступней на тапочки и упёршись ладонями в край нары. Он сидел с широко раскрытыми глазами. Я сказал, что видел Гончарова несколько месяцев назад на привратке, под медкабинетом; вид у него был болезненный — что-то не в порядке со спиной. В СИЗО говорили, что своих менты не прощают — бьют до полусмерти.

     — Возможно, Максименко его куда-то вёл, — сделал предположение я. — А он по дороге умер. А сейчас ГПУ, чтобы в обществе не возник резонанс, мол, свои убили своего, вешает всё на работника СИЗО.

     После обеда, часа в три, щёлкнул электрозамок, раздались голоса, и под дверь опустились сумки. Потом открылась кормушка. Я подошёл к ней и взял список продуктов. Потом получил их, расписался и отдал опись в кормушку.

     — Ну, как Вы тут? — раздался знакомый голос прапорщицы-кабанщицы.

     Я выглянул в кормушку, поздоровался и сказал, что всё в порядке. У прапорщицы появились на глазах слёзы. Это была жена Максименко. Я сказал, что могу найти адвоката и помочь с оплатой его услуг.

     — Нет-нет. Спасибо, адвокат уже есть, — сказала она и улыбнулась.

     Я хотел передать капитану Максименко привет, но передумал.

     — Передайте, что всё будет хорошо, — сказал я.

     Через несколько дней пришла работница спецчасти СИЗО, и я расписался за получение приговора. Текст, по сравнению с вердиктами для соседей (5–7 листов), был впечатляющего размера — 570 страниц. Владимир Тимофеевич, который двадцать лет отработал прокурором по поддержанию обвинения в суде, говорил, что по такому делу, с таким количеством обвиняемых и эпизодов приговор должен был составлять как минимум 50 томов по 570 страниц, если бы он был обоснован и основан на предоставленных и исследованных в суде доказательствах.

     Приговор был на украинском языке. Я открыл лист, где должны были быть изложены доказательства, нашедшие подтверждение в суде в обоснование моей вины по организации банды, за эпизод, по которому, хотя он не исследовался в суде, мне было назначено пятнадцать лет лишения свободы. Эта часть приговора была озаглавлена «Некоторые вопросы создания сети предприятий со словосочетанием “Топ-Сервис”, связанных с ними предприятий, руководство ими Шагиным И. И., создание банды, участие в ней и в организованных бандой преступлениях» — как будто в суде исследовались некоторые вопросы, а не обвинения в преступлениях, окончательным наказанием по которым стало моё пожизненное заключение.

     Я начал читать:

     «Для преодоления препятствий, которые возникали при совершении финансово-хозяйственных операций сетью предприятий, в названии которых было словосочетание “Топ-Сервис”, и связанных с ними коммерческих структур, со стороны кого бы то ни было, как по причине незаконного получения НДС, так и по другим основаниям, которые возникали на почве хозяйственной деятельности, с целью нападения на должностных лиц и отдельных граждан Шагиным в 1997 году была организована преступная группа, которая со временем переросла в вооружённую банду, финансирование которой осуществлял он…»

     «…По иерархии в неё вошли установленное лицо, дело в отношении которого выделено в отдельное производство в связи с розыском, и лицо, в отношении которого в возбуждении уголовного дела отказано в связи с его смертью. Эти лица начали формировать организованную группу…»

     Из-за розыска Макарова и смерти Совенко оба они не допрашивались в суде, а из показаний других следовало, что указанные лица — рэкетиры, а я — потерпевший. В Уголовном кодексе при наличии квалификации «преступная группировка» не было понятия «преступная группа», а именно она, как было изложено в обосновательной части приговора, со временем переросла в банду, за что мне дали пятнадцать лет. Это выглядело не как цинизм, а скорее как прикол — с издёвкой.

     Я продолжал читать.

     «Летом 1997 года, зная о целях и намерениях группы, в неё вступили Стариков, Маркун, Гандрабура и Геринков.

     В соответствии с разработанным планом, получив заказ от Шагина на совершение преступления, направленного против жизни и здоровья жертвы, лицо, дело в отношении которого выделено в отдельное производство в связи с розыском, и лицо, в отношении которого в возбуждении уголовного дела отказано в связи со смертью, должны были разработать в общих чертах преступный план, способ его совершения и довести это Старикову, Маркуну и Гандрабуре. Те разрабатывали детальный план.

     После совершения преступления они распределяли между собой и другими членами банды вознаграждение, полученное от Шагина, а также имущество, добытое преступным путём.

     Созданная банда отличалась стойкостью, которая проявлялась в её организованности, технической оснащённости, тесной связи между организатором Шагиным, руководителями банды и её членами, безоговорочным исполнением преступных заказов, наличием огнестрельного оружия, о котором Шагину было достоверно известно…»

     Дальше шёл перечень совершённых преступлений, ни одно из которых не было доведено до конца или доведено не так — с ошибкой в объекте нападения и подобное.

     Обосновательная часть по неисследованному в суде, а вменённому мне автоматически эпизоду «бандитизм» в приговоре заканчивалась так:

     «Из исследованных в суде доказательств следует, что не Макаров имел “влияние” на Шагина, как указывал последний в показаниях, а Шагин на Макарова…»

     «В обоснование отсутствия у Шагина мотива в организации банды он предоставил суду решения Высшего арбитражного суда о законной хозяйственной деятельности предприятий в названии со словосочетанием “Топ-Сервис”. Но суд не берёт эти решения во внимание, так как Высший арбитражный суд не знал всех обстоятельств дела…»

     Из таких вот приколов-подъёбок и состоял приговор.

     Я читал дальше.

     «Шагин на следствии неоднократно менял показания», — было написано в приговоре. В то время как я и на следствии, и в суде поддерживал все свои показания.

     Показания в суде свидетеля Ваняна, который подтвердил появление в офисе ООО «Топ-Сервис» рэкетиров в 1993 — 1994 годах, в приговоре были признаны «неконкретными» и такими, которые не подтверждают мои слова, что Макаров вымогал у меня до 20 тысяч долларов в месяц. Хотя в суде Ванян говорил: «По поводу увеличения суммы я ничего не могу сказать — вероятно, оно могло произойти».

     Показания Надежды Половинкиной, которая в суде также подтвердила известные ей факты вымогательства Макаровым и лицами из его окружения денежных средств у сотрудников компании, в приговоре были признаны недостоверными на том основании, что Стариков, о котором она упоминала, якобы присоединился к преступной группировке в 1997 году, когда Попов уже не работал. Однако Половинкина не указывала конкретно период появления Старикова в офисе, и её показания не содержали противоречий.

     Показания свидетеля Лущевского, который фактически подтвердил в суде данные мной ещё на самом первоначальном этапе досудебного следствия показания и пояснил буквально следующее: «В период с 20 октября по 3 ноября 1995 года ко мне домой позвонил Фиалковский и сказал, что их одолели бандиты и приходят к ним в сауну, как к себе домой. Володя сказал, что надо быстро что-то делать, чтобы слышать разговоры бандитов в бане. Я подсоединил встроенный микрофон. Я не слышал записи разговоров. Фиалковский говорил, что бандиты одолели их и что-то замышляют...» Его слова в приговоре были изложены в искажённом виде, и им была дана оценка, прямо противоположная смыслу показаний. Как было написано, эти показания свидетельствуют о том, что лица, которые в 1995 году приходили в помещение по улице Гайдара, 6, не только не были посторонними, а напротив, имели общие интересы с ООО «Топ-Сервис».

     А показания Фиалковского «…об угрозах со стороны каких-либо лиц в отношении Шагина и других руководителей и учредителей “Топ-Сервиса” мне ничего не известно и я никогда не слышал о подобных ситуациях, хотя, конечно, я мог просто об этом не знать… О случаях вымогательства денежных средств у Шагина и других мне не известно. Хотя это не означает, что такого не было…», которые в суде не оглашались, в приговоре были приведены как доказательство моей вины.

     Я продолжал читать дальше, вчитываясь в текст на украинском языке, — и стало понятно, почему при оглашении приговора Кондратович в зале суда начала возмущаться, а потом расплакалась: «Я такого не говорила!» Её показания в приговоре не были искажены. Они были выдуманы.

     Я продолжал читать, перескакивая с абзаца на абзац и перелистывая одну страницу за другой. Практически во всех приведённых показаниях свидетелей, потерпевших и подсудимых (в том числе и в моих) были искажения с уклоном в пользу обвинения. Я долистал до последнего по делу эпизода. Показания, данные Трофимовым в суде, в приговоре отсутствовали. Вместо них в искажённом виде были приведены показания, данные им в РОВД на следствии. Якобы он слышал мою фамилию как заказчика преступления и, сотрудничая со следствием, такими показаниями раскрыл мою банду.

     Самым же большим противоречием в приговоре было то, что, с одной стороны, я был наделён гениальным интеллектом, руководя одновременно сотнями предприятий, занимающихся хищением сотен миллионов долларов. А с другой стороны — его полным отсутствием, заказывая для устранения препятствий этим предприятиям преступления, ни одно из которых не было доведено до конца. И если это была шутка, то очень злая. Но это не было шуткой, и я находился в камере ПЛС.

     Я положил приговор под матрас и постарался уснуть.

     Владимир Тимофеевич посетил меня на следующий день после обеда. Я взял с собой приговор. Он сказал, чтобы я оставил его у себя, почитал, так как в Верховный суд можно предоставлять дополнительные доказательства, а он сам написал в Апелляционный суд заявление и в течение нескольких дней получит его копию. И от моего имени напишет кассационную жалобу (предварительную).

     — Она уже написана, — сказал Владимир Тимофеевич, — чтобы уложиться в тридцатидневный срок.

     И я эту жалобу отправлю через спецчасть СИЗО. А в течение детального изучения приговора и ознакомления с протоколом судебного заседания будет подготовлено дополнение к кассационной жалобе, которое я также отправлю из СИЗО. А Елена Павловна отправит жалобу на приговор от своего имени.

     Через несколько дней Владимир Тимофеевич привёз предварительную кассационную жалобу, чтобы я ознакомился, подписал и на следующий день отправил. Также он сказал, что получил и ещё раз перечитал приговор, но и предположить не мог, что он будет таким — не по наказанию, а по мотивировочной части, которая фактически была вымышлена. Показания свидетелей приведены выборочно и перевраны. Изложенные обстоятельства и мотивы перепечатаны с обвинительного заключения, в то время как никакие опровергающие доказательства не взяты во внимание.

     — В Верховном суде такое не пройдёт, — сказал Владимир Тимофеевич.

     Я рассказал ему то, что сообщили мне: народная заседательница, которая была в составе суда и на оглашении приговора в чёрной одежде и в чёрном платке, не хотела подписывать приговор. Она сказала, что не сомневается, что всё было именно так, как говорили я и свидетели. Но её заставили подписать, оказывая давление: её родственник находился под следствием.

     — Похоже на правду — такое может быть, — сказал Владимир Тимофеевич.

     Какой будет приговор в Верховном суде, мы не обсуждали. И не делали предположений. Он мог быть оправдательным. Дело могло быть возвращено на доследование. Приговор мог быть изменён частично, в том числе в части назначенного наказания. Или оставлен как есть.

     — Но такого не будет, — сказал Владимир Тимофеевич.

     Я попрощался с адвокатом и попросил разрешения забрать в камеру сигареты и шоколад.

     Кассационная жалоба была адресована в коллегию судей Верховного суда Украины по уголовным делам (от осуждённого Шагина Игоря Игоревича, место содержания: СИЗО № 13 Государственного департамента Украины по вопросам исполнения наказаний) и составляла 6 листов. Далее шёл перечень статей, по которым я был осуждён, заканчивающийся так:

     «На основании ст. 42 УК Украины 1960 года назначено по совокупности преступлений путём поглощения менее сурового наказания более суровым окончательное наказание — пожизненное лишение свободы с конфискацией всего имущества, которое является собственностью осуждённого. Срок наказания исчислять с момента фактического задержания — 28 апреля 2000 года…»

     И затем в кратком изложении приведена мотивировочная часть приговора, оканчивавшаяся перечнем по приговору совершённых мною преступлений.

     «В совершении указанных преступлений, — ниже было изложено в жалобе, — я себя виновным никогда не признавал, поскольку никаких действий, связанных с организацией банды, а также с совершением вышеперечисленных преступлений не совершал...»

     Далее перечислялись ошибки следствия и нарушения моих прав на защиту.

     «С самого начала расследования и до вынесения приговора я указывал все обстоятельства, которые подтверждают мою невиновность. Я не только не являюсь организатором и участником совершения этих преступлений, а напротив, потерпевшим от действий лиц, вымогавших у меня на протяжении длительного времени денежные средства и имущество под угрозами применения насилия в отношении меня, моих близких и сотрудников, которые я воспринимал реально.

     Однако ни досудебным следствием, ни судом такие мои показания во внимание не принимались.

     Я имею все основания считать, что, как в ходе досудебного следствия, так и на всех стадиях судебного слушания этого дела были намеренно допущены существенные нарушения уголовно-процессуального закона в части соблюдения моих прав на защиту…»

     После подзаголовка «1. Нарушение моих прав на защиту» далее в жалобе было изложено, что «...мои вышеупомянутые доводы не только не проверялись, а наоборот, многие данные умышленно искажались в пользу первоначально заложенного однозначного утверждения о моей виновности…»

     «Об этом может свидетельствовать хотя бы то обстоятельство, что уже — далее было выделено жирным шрифтом, — 11.05.2000, когда следствие по делу только началось и я ещё не был допрошен даже в качестве подозреваемого, руководством правоохранительных органов г. Киева на совместном брифинге для СМИ как установленный факт было публично объявлено обо мне как об организаторе и заказчике совершения ряда тяжких преступлений, подпадающих под признаки статьи 69 УК Украины...» — далее выделенный шрифт заканчивался, — «…только спустя 8 дней мне было предъявлено первоначальное обвинение, а подобные заявления для СМИ руководством правоохранительных органов делались и позднее, на всём протяжении досудебного следствия и даже во время рассмотрения дела судом...»

     Далее была ссылка на листы в томе дела, где содержались ксерокопии этих статей, предоставленные адвокатом на прениях.

     И новый абзац:

     «Поэтому я изначально оказался жертвой однозначных заявлений высокопоставленных руководителей правоохранительных органов о моей роли в совершении всех этих преступлений, так же как и суд, который фактически продублировал это обвинение…»

     «Всё это явилось причиной односторонности и неполноты досудебного и судебного следствия с явным обвинительным уклоном. И как результат — несоответствие выводов Апелляционного суда г. Киева фактическим обстоятельствам дела, расследованного и рассмотренного с грубым нарушением требования уголовно-процессуального закона…»

     И дальше на трёх листах формата А4 был последовательно изложен перечень этих нарушений.

     «Мне было объявлено об окончании досудебного следствия, при этом окончательное обвинение к тому времени по непонятным причинам мне предъявлено не было ни в тот же день, ни в ближайшее время. И на протяжении довольно значительного срока материалы для ознакомления мне также не предоставлялись без каких-либо обоснований по этому поводу…»

     «…И только более чем через два месяца — было выделено жирным шрифтом, — со дня оглашения об окончании досудебного следствия мне было предъявлено практически новое обвинение…»

     Говорилось о том, что, несмотря на моё письменное заявление о желании дать показания по этому обвинению, следователь лишил меня этого права, ничем не обосновав своё решение. О том, что оставленное прокуратурой без внимания (и фактически без реагирования) заявление об указанных нарушениях закона привело к совершению следователем аналогичных нарушений моих прав и норм закона. Как и более чем через полгода после подписания мною в очередной раз протокола об окончании ознакомления с материалами, мне вновь было предъявлено обвинение, аналогичное по своему содержанию предыдущему. И я снова был лишён следователем своего права давать показания по обвинению по его субъективной оценке, что мои показания направлены на умышленное затягивание следствия, в то время как то, что я успел изложить, непосредственно касалось сути предъявленного обвинения. И таким образом, прервав мой допрос, следователь уже второй раз лишил меня права давать показания и уже в третий раз объявил об окончании следствия. И в данном случае следствием было допущено грубое игнорирование закона, обеспечивающего моё право на защиту в части невыполнения требований статьи процессуального кодекса Украины о праве обвиняемого давать показания по предъявленному обвинению. А также по поводу всех других известных ему обстоятельств и доказательств, имеющихся в деле.

     «…Этой же статьёй возложена обязанность на следователя, — было выделено жирным шрифтом, — проверить показания обвиняемого…»

     Далее в жалобе говорилось, что ещё в ходе досудебного следствия до направления дела в суд практически все обвиняемые на тот период по делу дали показания о причинах и обстоятельствах оговора меня. Большинство таких показаний изложены в форме заявлений и ходатайств, поскольку следствие не было заинтересовано в полном и объективном расследовании дела. Более того, с целью сокрытия таких показаний они не были предоставлены следствием для ознакомления и в дальнейшем не были направлены в суд с другими материалами дела. Эти показания были указаны как вещественные доказательства по делу. И только по моему и ряда других подсудимых ходатайствам эти материалы были истребованы из прокуратуры судом и уже в процессе рассмотрения дела предоставлены для ознакомления. И совершенно очевидно, что при таком положении эти показания, «…содержащиеся в 25 томах — было выделено, — уже не проверялись, а только формально были приобщены к делу…»

     Далее были перечислены статьи УПК, нарушенные следователем, регулирующие порядок предоставления обвиняемому возможности защищаться от предъявленного обвинения, порядок предъявления и допроса обвиняемых, которыми длительность допроса обвиняемых не регламентирована.

     И приведена статья, наряду с тем, что предъявлялось обвинение, потом материалы дела к ознакомлению, потом снова обвинение и в тот же день окончания так называемого очередного следствия — ознакомление, из которой следовало, что следователь обязан объявить обвиняемому об окончании досудебного следствия и его праве на ознакомление со всеми материалами уголовного дела только признав собранные доказательства достаточными для составления обвинительного заключения и выполнив нормы статьи на ознакомление признанных потерпевшими с материалами дела.

     Далее кассационная жалоба переходила к нарушениям моих прав на защиту во время судебного следствия.

     «О необъективности и предвзятости — дальше было изложено в кассационной жалобе, — и явно обвинительном уклоне в действиях как органов досудебного следствия, так и суда, свидетельствует и то обстоятельство, что уже при рассмотрении вопроса о порядке исследования доказательств судом были фактически оставлены без внимания заявленные моим адвокатом и поддержанные мной ходатайства о начале судебного следствия с допроса меня по эпизоду организации банды с тем, чтобы суд имел возможность в полном объёме проверить мои доводы в обоснование невиновности в этой части предъявленного обвинения. Однако суд фактически проигнорировал указанные ходатайства, даже не упомянув о них в вынесенных по этому поводу определениях…»

     И далее:

     «В результате этого судебная коллегия, избрав порядок исследования доказательств по эпизодам, на протяжении всего судебного следствия лишила меня права давать показания по всем эпизодам наравне с другими подсудимыми. Тем самым участники процесса были лишены возможности даже задавать мне вопросы по тем или иным обстоятельствам, имевших существенное значение по делу. Я, в свою очередь, был лишён возможности обращаться к суду с заявлениями и ходатайствами, связанными с моими показаниями. В итоге мои показания в суде, которые судебная коллегия позволила мне дать в самом конце судебного следствия, так и остались непроверенными. Имею все основания полагать, что такой порядок исследования доказательств был избран судом умышленно, чтобы ограничить меня, как и на досудебном следствии, в праве на защиту…»

     «Кроме того, — жалоба подходила к концу, — после оглашения приговора, завершившегося 19 марта 2004 года (приговор оглашали с 15 по 19 марта), копия приговора мне была вручена не в предусмотренный законом трёхдневный срок, а только спустя неделю, 26 марта 2004 года, на украинском языке. При этом моё заявление о переводе приговора на русский язык председательствующей судебной коллегии Лясковской В. И. было оставлено без удовлетворения. В то же время она же ещё в начале судебного рассмотрения дела приняла решение о ведении процесса на русском языке, поскольку я и ещё один из подсудимых являемся иностранными гражданами и не владеем украинским языком…»

     «Поэтому в настоящее время я не могу в полном объёме использовать своё право на защиту, поскольку без посторонней помощи не имею возможности понять смысл приговора…»

     Жалоба заканчивалась так:

     «Поскольку я имею все основания считать, что в ходе досудебного следствия и на всех стадиях судебного слушания этого дела были допущены существенные нарушения уголовно-процессуального закона в части соблюдения моих прав на защиту, прошу: приговор коллегии судей судебной палаты по уголовным делам Апелляционного суда г. Киева от 15 марта 2004 года, которым я признан виновным в совершении преступлений, предусмотренных… — были перечислены статьи УК Украины 1960 года — ...отменить как незаконный и уголовное дело в отношении меня прекратить. Меру пресечения в отношении меня в виде содержания под стражей — отменить. Прошу рассмотреть кассационную жалобу с моим участием».

     Я поставил число, подпись, и когда во время вечерней проверки в коридоре раздался голос корпусного: «Касачки!», передал жалобу в спецчасть СИЗО-13 для последующей отправки в Верховный суд.

     Весь следующий день я провёл, перечитывая приговор. Дима помогал мне разбираться с не всегда понятными юридическими терминами на украинском языке. Анатолий тихонько смотрел телевизор, который перед обедом был выдан со склада. За сигареты я договорился, чтобы шестидесятиваттную лампочку поменяли на сотку, — и в камере стало немного светлее.

     Щёлкнул электрозамок, и в коридоре раздались голоса, которые от входной двери в «бункер» перемещались к нашей камере.

     — Кого-то садят, — сказал Дима.

     — К нам? — спросил я.

     — Похоже, что к нам, — Дима встал со скатки, лежавшей на пятачке, и передвинул её в ноги моей нары к стене.

     Зазвенел засов, потом открылась дверь в камеру. Офицер был ДПНСИ в фуражке с широким полем, загнутым вверх, и чёрных очках. Его я всегда встречал на привратке.

     — О! — сказал он, улыбнувшись, увидев меня. — Так, отойдите к окну.

     Мы столпились под телевизионной полкой, приглушив звук телевизора. Не надевая нам наручники, дежурный открыл дверную решётку.

     — Заходи, — раздался голос офицера, и в камеру быстро зашёл худой, среднего роста парень в ботинках и оранжевой робе.

     — Пройди дальше, — сказал ему офицер.

     После этого дежурный положил за порог в камеру скатку и сверху поставил потёртую клетчатую сумку. Решётка двери закрылась, и с прибывшего сняли наручники.

     — Смотрите, — пока парень стоял к нему спиной, кивнул в его сторону и посмотрел на меня офицер (видимо, давая понять, чтобы не вешался, не резался или не делал чего-нибудь другого с собой). Он улыбнулся, и дверь в камеру закрылась.

     Прибывшего в камеру пожизненно заключённого звали Сергей. На вид ему было лет тридцать пять. Он был худощав, с впалыми щеками, жёлтыми зубами и слегка перекошенным лицом.

     — Ты откуда? — спросил я.

     — С первого этажа, — сказал он.

     — А сколько на «бункере»? — спросил я.

     — Два месяца, — ответил он.

     — А ты за что здесь? — припоминая слова Скоробогача, что камера нормальная, спросил я.

     — За людоедство, — ответил Сергей.

     Сергей сел на нару и посмотрел на дымившуюся в руке у Анатолия сигарету.

     — Оставить? — спросил тот.

     Я предложил Сергею сигарету с фильтром. Пока он подкуривал, Дима положил свою скатку под дверь, а скатку Сергея поставил у стены.

     — Кого хоть съел? — спросил я.

     — Попробовал, — сказал Сергей, продолжая курить.

     — Убийство? — спросил я (чтобы продолжить разговор).

     — Троих, — сказал Сергей.

     — Попробовать? — спросил я.

     — Члены и губы отрезал.

     — Зачем? — спросил я, что могло прозвучать для Сергея «чтобы съесть?»

     — Чем трахались и чем целовались. Жена написала, что ел и её заставлял.

     — И что, ей поверили? — спросил я.

     — Я губы отрезал. «На, целуй! — сказал. — Тебе же нравилось целоваться». И пихнул ей к губам. А потом сам попробовал кровь.

     — Зачем? — спросил я.

     — Так, из интереса. А она написала, что ел.

     — А она тоже здесь? — спросил я.

     — Нет, — сказал Сергей. — На свободе. Её свидетелем сделали, она всё подтвердила в суде, и мне дали ПЖ.

     Сергей рассказал, что он из-под Белой Церкви. Три года прожил с женой, зная, что она ему изменяет и где её искать. Вернувшись нетрезвым с работы и не застав её дома, он отправился в дом на соседнюю улицу, где нашёл супругу в компании трёх своих полураздетых знакомых. Они тоже были изрядно пьяные, и он взял с кухни нож и убил их, а жену забрал домой. Его никто не видел. Долго не могли найти, кто это сделал, но потом пришли к его жене, и та рассказала, что убивал он. В это не сразу поверили, так как потерпевшие были больше по комплекции. Он признал свою вину и показал всё на воспроизведении, а затем отказался от показаний. Но жена подтвердила всё в суде, поскольку ей пригрозили, что в противном случае сделают соучастницей. Она помогала ему отрезáть части тел, начала говорить, что они заманили её в дом, а потом изнасиловали. А на суде — что муж заставлял ее отрезáть части тела.

     Мы с Анатолием спали на нарах, а Дима и Сергей — на полу, кладя матрасы не вдоль, а поперёк камеры. Ноги и голова — под двумя нарами, средняя часть тела — в проходе.

     Анатолий к Сергею проявлял безразличие — сидя на наре, лепил розочки. А Дима Сергея сразу невзлюбил.

     — Делай хоть что-нибудь, — говорил он ему. — Тебя тут кормят, дают курить, а ты даже за собой не убираешь!

     Сергей брал тряпку и мыл пол, что-то говоря себе под нос, что ещё больше раздражало Диму. Он забирал у Сергея тряпку, а потом сидел на скатке под дверью и читал. Сергей-людоед — так его называли на участке — всё время молчал. Или сидел у меня на наре и смотрел телевизор, или курил. Я перечитывал приговор, иногда обращаясь к Диме, у которого явно по украинскому языку в школе было «отлично». И смотрел, какие дополнительные доказательства в опровержение можно было бы предоставить Верховному суду.

     В среду была баня. Как и в прошлый раз, всех вместе отвели на первый этаж и закрыли в помещении, которое было разделено решёткой. С одной стороны — раздевалка, вешалка с несколькими деревянными колышками и скамейка, с другой — баня, облицованная бордовой кафельной плиткой с двумя длинными хромированными кранами, душевыми хромированными шлангами с рассеивателями и регуляторами холодной и горячей воды. Кому нужно было подстричься, выходил в Г-образный коридор в наручниках, где банщик-прапорщик Коля на табуретке стриг налысо машинкой. Остальные в наручниках ожидали в помещении бани. Потом переходили за решётку. Прапорщик на дверь в решётке вешал замок и снимал наручники. Спрашивал, кому нужны станки. Коля был доброжелательный человек и во времени не ограничивал. Двадцать-тридцать минут под двумя кранами и душевыми шлангами на помывку, хотя и по очереди, хватало. После этого сдавались станки, руки впереди застегивались наручниками, и всех вели обратно.

     В четверг дежурный сказал всем надеть оранжевые робы, потому что начальник будет делать обход. После прогулки, часов в одиннадцать, открылась дверь «бункера», а потом дверь первой на этаже камеры.

     — Отошли к стене! — громко сказал дежурный.

     Потом было слышно, как открылась дверь второй камеры и, наконец, нашей. Мы отошли к стене под полку с телевизором, разместившись по двое в проходе между нарами.

     — Тесновато у вас тут, — осмотрев маленькую камеру с двумя нарами на четверых, заметил начальник. — Поможешь? — добавил он, глядя на меня. — Если будет железо, то можно снять с окон глухие решётки — «баяны». Металлизированное стекло у нас есть. И можно будет наварить по второй наре.

     — Помогу, — сказал я.

     — К тебе вот он подойдёт, — показал Скоробогач на невысокого роста коротко стриженного лейтенанта из режимного отдела.

     Когда в следующую свою смену корпусной принёс телефон, я попросил Олю купить с доставкой в СИЗО необходимый металл для замены глухих решёток и установления в камеры участка ПЛС дополнительных нар как второго яруса. И занялся подготовкой получения дополнительных доказательств в опровержение приговора.

     Я связался со Светланой Кондратович — бывшим начальником таможенного отдела ООО «Топ-Сервис» и брокером «Топ-Сервис Восток» — и попросил её разыскать всех таможенных инспекторов, проводивших досмотр и таможенное оформление грузов по экспортным контрактам руководимого мной ООО и состыковать их с моим адвокатом, чтобы тот мог взять у них показания для предоставления в Верховный суд, и их там допросят в опровержение сделанного в приговоре вывода о фиктивности экспортных поставок и, как следствие, организации мной банды для прикрытия фиктивного возмещения НДС. Впоследствии такие показания были получены, из которых следовало, что таможенные инспектора перед тем, как затаможить автотранспортное средство согласно своим обязанностям, досматривали груз и сверяли его количество с накладной. Также по совету Светланы моим адвокатом был сделан запрос на Киевскую региональную таможню, в том числе контролирующую выход затаможенных грузов с территории Украины, по средствам возвращения в её отдел второго из пяти экземпляров деклараций о пропуске автотранспорта с грузом через границу с личной печатью таможенного инспектора, осуществлявшего выпуск.

     Впоследствии адвокатом был получен ответ из таможенной службы РФ, что грузы, следовавшие по экспортным контрактам ООО «Топ-Сервис Восток» (в том числе в адрес «Невского ветра»), были доставлены в РФ и прошли таможенную очистку. Это ещё раз свидетельствовало (при наличии решений Высшего арбитражного суда о законности хозяйственной деятельности), что руководимое мной предприятие возмещало НДС, а это опровергало приговор в части мотивов преступлений.

     Я, Дима, Сергей и Анатолий уже не находились постоянно в одной и той же камере. Теперь внутренними инструкциями департамента исполнения наказаний для пожизненного заключения был введён перевод из камеры в камеру каждые десять дней. Официальная версия — чтобы в камерах не делали подкопы. Неофициально дежурными делалось предположение, чтобы жизнь на ПЛС сводилась к «существованию на вокзале». Один раз в десять дней дежурный давал команду «переезд», и каждый свои вещи, скатку и сумки за несколько заходов с руками, застёгнутыми впереди наручниками, нёс по коридору и по узкой лестнице с этажа на этаж. Когда с первого на третий, когда со второго на первый, когда из камеры в камеру на том же этаже. Каждая следующая камера была примерно того же размера. Когда чистая, когда грязная, с немытой дючкой, чёрным полом от пепла и бычками под нарами вперемешку с газетными окурками от самокруток. Когда с засохшими наломанными кусками «свободского» чёрного или белого хлеба, запихнутыми за решётку, закрывавшую батарею из нескольких секций, вперемешку среди прочего мусора, обрывков бумаги и мятых сигаретных пачек, с кусками заплесневевшего сала и леденцов без фантиков. Дима говорил, что так сходит с ума один из «пыжиков» — косит под дурака. Получает передачу и начинает продукты пихать за решётку в батарею. Делает сигары из окурков с фильтрами, заматывая их в полиэтилен трубочкой, и чётки из налепленного на нитку хлеба — в качестве «благодарочки» в соседние камеры за переданные ему сигареты и чай. А иногда запрыгивает, как обезьяна, на первую оконную мелкую решётку, удерживаясь пальцами рук и ногами, и начинает её трясти. Тогда в камеру заходят корпусной и контролёры, снимают его с решётки, дают ему пизды и пристёгивают на несколько часов за руки и за ноги к наре. Сокамерников возвращают в камеру, и когда они говорят, что он уже успокоился, с него снимают наручники. Говорили даже (Анатолий кивнул головой), что, когда выход на прогулку был не обязательный, он оставался в камере и справлял большую нужду в сумки сокамерников. Ему за это в камере дали по голове. И он перестал это делать — гадил только в свою сумку, а баланду высыпáл на свою нару, из чего был сделан вывод, что «косит».

     Через несколько недель Сергея-людоеда отсадили, а в камере в этот же день появился новый сокамерник, осуждённый в этот же день к ПЖ. И ДПНСИ так же сказал: «Смотрите». На вид ему было лет двадцать — черноволосый худощавый парень. С его рук сняли наручники, предварительно положив в камеру скатку и сумку с вещами, отобранными на шмоне для пользования в камере. Закрылась дверь, и он с недоверием посмотрел на присутствующих.

     — С суда? — спросил Дима.

     — Да, сегодня осудили, — ответил он.

     Вновь прибывшего также звали Сергеем, и он тоже был из Белой Церкви.

     — За что? — спросил я, пока Анатолий и Дмитрий занимались приготовлением ужина.

     — Неплохо живёте, — Сергей посмотрел на телевизор и на пачку фильтровых сигарет, а потом под нары — на лежавшие на газете яблоки и репчатый лук. — Я баланду беру.

     — Вот, спасибо Игорю Игоревичу и его супруге! — сказал Анатолий.

     — И администрации, — добавил я.

     — Можешь не брать, — сказал Дима. — А когда закончатся, будем брать.

     Я дал Сергею сигарету, и он подкурил.

     — Убийство троих, — сказал он.

     — А из каких мотивов? — спросил я.

     — Ревность, а написали, что корысть. Я в отпуск из армии приехал на десять дней. Выпил с приятелем. А он давай мне рассказывать, что моя девчонка гуляла с другим. Я сначала к ней, а она не писала — не хотела расстраивать. Я и раньше об этом знал — мне написали. А я не поверил. Ещё выпил, ночью к нему, знал, где у него ружьё. И застрелил его. Вышла мать. И её. А потом отца. И утром обратно в часть. Оттуда меня и забрали. Соседи написали, что в доме не хватает ценных вещей. И мне дали корысть. А была бы ревность. И, может быть, не было бы ПЖ.

     Толик расстелил на своей наре газету. Сергей кушал, сидя на моей наре. Дима с миской разместился на скатке под решёткой двери.

     После щелчка электрозамка входной двери и голосов в коридоре Анатолий стал расстилать свою нару.

     — Я буду спать на полу, — твёрдым голосом сказал Сергей.

     — Нет, будешь спать со мной! — улыбаясь, сказал Анатолий.

     — Это тебе там всякой хуйни наговорили, — сказал Дима, — что тут «пыжики» друг друга ебут.

     — Да, — сказал Сергей. — В камере сказали, что, поскольку там баб нету, ебут друг друга.

     Анатолий отвернулся к стене. Дима показал Сергею, как расстелить скатку, чтобы осталось место для него. Я дал Сергею пачку сигарет.

     — Только кури вот здесь, на коридор, — сказал Дима.

     Я лёг спать. Дима сел на скатку и продолжил читать.

     На следующий день Серёга — корпусной — после прогулки принёс телефон. Оля сказала, что с доставкой в СИЗО оплатила необходимый металл, листовое железо, уголок. Мама сообщила, что собирается приехать на свидание. После приговора, пока он не был рассмотрен Верховным судом и не вступил в законную силу, осуждённые числились за Апелляционным судом, и Лясковская стала давать разрешения их родственникам на краткосрочные свидания. И мама сказала, что на следующей неделе выедет из Санкт-Петербурга. На следующей неделе меня посетил адвокат, сказав, что мама уже в Киеве и собирается прийти ко мне на свидание в пятницу вместе с Олей. В назначенный день меня вывели из камеры за дверь участка ПЛС через коридор следственного корпуса «Катьки», провели через внутренний двор СИЗО и на второй этаж в корпус, в котором была расположена клетка для краткосрочных свиданий для пожизненно заключённых. Она состояла из трёх секций для проведения при необходимости одновременно трёх свиданий. Секции между собой были разделены железной решёткой. В каждой секции были железная табуретка и телефонная трубка перед плексигласовым, зарешёченным крашеной арматурой стеклом. Меня завели в среднюю секцию клетки. Я сел на табуретку, и после этого дежурный снял с моей левой руки наручник, пристегнул мою правую руку к железной ножке табуретки и закрыл дверную решётку секции клетки. Так я оставался сидеть несколько минут. После чего офицер через дверь из небольшого коридора в помещение перед оргстеклом завёл маму и Олю. На глазах у обеих были слезы, а на лицах — улыбки.

     По телефонной трубке практически ничего не было слышно. Я говорил громко через оргстекло. Краткосрочное свидание давалось на четыре часа, пролетевшие, казалось, за пять минут. В основном говорил я, стараясь заполнить мрачную обстановку бодрым настроением. Мама и Оля, иногда задавая вопросы, всё время смотрели на меня. Я сказал, что Владимир Тимофеевич занимается написанием для меня дополнений к кассационной жалобе. Все ждали Верховного суда.

     Офицер сказал, что свидание окончено, и попросил Олю и маму покинуть помещение. Пока дежурный отстёгивал мою руку от железной табуретки и застёгивал мои руки наручниками за спиной, Оля ещё некоторое время стояла в узком коридорчике перед комнатой свидания и махала мне рукой. Мама смотрела на меня. Я помахал им в ответ. Дверь между комнатой свидания и коридором закрылась, и меня с офицером впереди и конвоиром с собакой за спиной увели в камеру.

     На участке ПЛС один за одним стали снимать «баяны» — глухие решётки — и заменять их прямоугольными, на всё окно коробами из мелкой железной сетки, через которую проходил в камеру воздух, а свет — через полупрозрачное мутное металлизированное стекло. Данная конструкция была рассчитана на то, чтобы в камере света и воздуха было больше, но блокировала возможность «гонять коней» — затягивать через окно в камеру верёвку с камеры верхнего этажа или с соседнего следственного корпуса, а посредством этой верёвки — сигареты, чай, продукты с так называемого «общака» и малявы-записки.

     Однако металлизированное стекло не помогло воспрепятствовать межкамерной связи. Через некоторое время в металлизированных стеклах коробов появились дыры размером с кулак, хотя от первой решётки в камере с ячейкой не более трёх сантиметров до стекла короба было не менее полутора метров. В камерах ПЗ какие-либо металлические предметы отсутствовали, не говоря уже о длинных железных прутьях, которыми в металлической сетке, залитой стеклом, можно было бы пробить дырку. Стекло вокруг выбитого отверстия было подкопчённым, и, исходя из этого, можно было сделать предположение, что с длинного «причала» — смотанной из газет тонкой палки — к стеклу лепился со стороны камеры горящий пластик. От его нагревания стекло трескалось и высыпалось само, образовывая отверстие. А оставшаяся тоненькая металлическая сетка рвалась узлами на затягиваемом канатике.

     Из переданных Олей электродов, уголка и листового железа в камерах на всех трёх этажах начали устанавливаться дополнительные нары, и со временем отпала необходимость кому-то спать на полу.

     Был первый месяц лета. Снова приближалась жара, обещая температуру в камерах до тридцати, а то и до тридцати пяти градусов. Вентиляторы на участке ПЛС не были разрешены. Когда во всех камерах железные «баяны» были заменены на металлостекло и добавлены верхние нары, тот же офицер из режимного отдела сказал мне, что начальник СИЗО просил передать, что если будут переданы три холодильника, то они будут поставлены на каждый этаж участка ПЛС. Но только три. И я таким предложением воспользовался. Через некоторое время Оля передала в собственность следственного изолятора три холодильника — многосекционных, с морозильной камерой и прозрачной стеклянной дверью, какие использовались в магазинах для торговли охлаждёнными продуктами. Холодильники были установлены на каждом этаже «бункера» в ответвлениях Г-образных коридоров. Я попросил Олю через корпусного Сергея передавать всевозможные замороженные продукты, которыми щедро делился с дежурными на коридоре, а также маргарин и свиной жир. Теперь телефоном я мог пользоваться каждый день, точнее — каждую ночь, помимо того времени, когда телефон приносил корпусной.

     На другой смене я попросил Колю-прапорщика, приходившего ко мне с участка ПЛС на следственный корпус за необходимым для осуждённой к ПЗ девушки Людмилы, сходить к Тайсону и взять у него «Самсунг» — небольшой телефон, которым я пользовался раньше и мог заряжать от зарядки, встроенной в электробритву. Теперь каждый вечер я брал из холодильника продукты и, когда надо, пакет со свиным жиром или маргарином. Во время ужина я забирал кулёк с жиром или маргарином из морозильной камеры и до вечера клал его в ведро с водой. Маргарин размягчался, и я доставал телефон, находившийся в полиэтиленовом пакетике. Утром в пять часов я клал телефон обратно в растаявшую жирную массу. Пакет с несколькими килограммами жира или маргарина во время раздачи хлеба и сахара дежурный клал в морозильную камеру. С шести утра до шести вечера этот второй аппарат находился в холодильнике, и при необходимости им, если телефон Сергея был на контроле, я мог воспользоваться конфиденциально и практически в любое время. Хранить телефон в камере было невозможно — обыски были каждый день. На прогулку выводили с личным досмотром при помощи металлодетектора.

     За все это время в течение полутора месяцев со дня отправки мной предварительной кассационной жалобы я ознакомился в СИЗО с протоколом судебных заседаний. Замечаний на протокол ни у меня, ни у Владимира Тимофеевича не было. Мои письменные показания, которыми я пользовался в суде перед тем, как отвечать на вопросы, были подшиты к протоколу судебного заседания. Мои устные показания в суде секретарём в протокол были переписаны с письменных показаний, кратко и по сути. Показания потерпевших, свидетелей и подсудимых также были изложены слово в слово. Меня посетил Владимир Тимофеевич и принёс дополнения к моей первоначальной кассационной жалобе.

     — Вот, ознакомься, — сказал он, — если всё правильно — отправляй.

     Печатный текст, озаглавленный «В коллегию судей палаты Верховного суда Украины по уголовным делам, осуждённый Шагин Игорь Игоревич, дополнение к кассационной жалобе», состоял из тридцати машинописных листов.

     За выделенным жирным шрифтом «Незаконность и необоснованность постановленного приговора» следовало:

     «Приговор суда в отношении меня противоречит не только уголовно-процессуальному закону Украины, но и требованиям статьи 6 “Европейской Конвенции о защите прав человека”, поскольку моя виновность не была доказана в соответствии с законом…»

     «Так, ещё в начале судебного слушания — текст следовал далее, — я и мой защитник ходатайствовали об исследовании судом доказательств по эпизоду “бандитизм”. В удовлетворении данного ходатайства коллегией судей было отказано. Действия по организации банды были вменены мне в вину “автоматически”, даже без какой-либо ссылки на имеющиеся доказательства. Приговор в этой части искусственно связан с деятельностью различных предприятий с целью завуалировать отсутствие доказательств организации мной банды, участие в ней и в организованных бандой преступлениях…»

     «В то же время — заканчивалась страница А4, — как в ходе досудебного, так и судебного следствия я никогда не признавал себя виновным в организации банды и участии в совершении её членами преступлений. Напротив, я постоянно заявлял, что являюсь потерпевшим от действий Макарова и лиц из его окружения, которые на протяжении длительного времени вмешивались в деятельность различных предприятий, расположенных в офисном помещении на ул. Гайдара, 6 в г. Киеве, вымогая с меня деньги под угрозой физической расправы. Однако мои показания, как и показания других лиц, в том числе данные в судебном заседании, подтверждающие мою невиновность, судом проигнорированы без всякого на то обоснования…»

     Далее кратко на двух листах были приведены показания свидетелей и жирным шрифтом выделено:

     «Таким образом, совершенно очевидно, что, признавая показания ряда свидетелей, объективно подтверждающих мои показания, “недостоверными”, “неконкретными”, и “не соответствующими действительности” по надуманным основаниям, суд попросту проигнорировал их, поскольку такие показания не согласуются с линией обвинения органов досудебного следствия…»

     «Кроме заголовка — следовал вывод, — никакими материалами дела факты организации мной вооружённой банды и участие в совершении её членами различных преступлений не подтверждены. Не установлено и то, какими именно мотивами я при этом руководствовался. И произошло это не только вследствие поверхностного исследования материалов дела в суде. Это произошло потому, что таких фактов и мотивов не существовало в действительности. А одно лишь голословное утверждение о моей заинтересованности и ведущей роли в совершении всех инкриминируемых преступлений, содержащееся в приговоре, не делает его ни обоснованным, ни объективным, ни справедливым, ни законным...»

     И далее:

     «О явной необоснованности приговора в важнейшей его части объективно свидетельствуют несоответствие выводов суда, изложенных в приговоре, фактическим обстоятельствам дела, установленным в процессе судебного следствия…»

     «Так, содержавшаяся в приговоре суда ссылка на показания ряда свидетелей… — было жирным шрифтом перечислено 10 фамилий, — …в обоснование неправдивости моих показаний совершенно лишена оснований хотя бы потому, что не соответствует ни смыслу, ни содержанию показаний всех перечисленных лиц.

     Следует отметить и то обстоятельство, что показания всех названных свидетелей не приведены в приговоре даже в кратком изложении, но в то же время им дана однозначная оценка с категорическим утверждением, что якобы мои доводы в обоснование собственной невиновности опровергаются показаниями перечисленных свидетелей…»

     И далее на двух листах были приведены с указанием страниц выдержки из приговора со сделанными выводами и выдержки из показаний свидетелей с указанием номеров страниц в деле, опровергающих эти выводы.

     Затем следовал текст:

     «И совершенно непонятно, какими данными руководствовался суд, ссылаясь на показания лиц, которые сами же поясняли, что не имели со мной лично никаких отношений. Но при этом их показания приведены в качестве бесспорных доказательств, которые якобы опровергают мои собственные показания только потому, что им ничего не известно ни о Макарове, ни о моих отношениях с ним и людьми из его окружения, ни об обстоятельствах, связанных с систематической выплатой мною им дани под угрозой насилия…»

     Были приведены указанные в приговоре фамилии свидетелей и номера листов дела, содержащие показания этих свидетелей на следствии и в суде.

     «Особо следует обратить внимание — текст был выделен жирным шрифтом, — на показания Фиалковского, данные в ходе досудебного следствия. Суд ссылается на них так же, как и на показания названных выше лиц, в опровержение моих показаний в части вымогательства и уплаты мной дани…»

     «Во-первых, Фиалковский не был допрошен в ходе судебного заседания и его показания даже не были оглашены судом, — это предложение было выделено двойной высотой букв. — Во-вторых, из показаний Фиалковского однозначно не следует, что факты вымогательства не имели места...»

     Были приведены показания Фиалковского на досудебном следствии: «Об угрозах со стороны каких-либо лиц в отношении Шагина и других руководителей и учредителей “Топ-Сервиса” мне ничего не известно, и я никогда не слышал о подобных ситуациях, хотя, конечно, мог просто об этом и не знать. О случаях вымогательства денежных средств у Шагина и других мне не известно. Хотя это не означает, что такого не было...»

     «В-третьих, — следовал жирный шрифт, — проигнорировав приведённые выше показания свидетелей… — были указаны их фамилии, — …из которых прямо следует, что о фактах вымогательства им было известно в том числе и от самого Фиалковского, суд фактически оставил без соответствующей оценки показания последнего. Однако при этом признал их достоверность, сославшись в приговоре как на одно из неопровержимых доказательств моей вины…»

     «Исходя из указанных и других материалов дела совершенно очевидно, что Фиалковский попросту скрыл от следствия известные ему факты, имеющие существенное значение по делу…»

     «Однако ни органы досудебного следствия (о чём наглядно свидетельствует содержание протокола его допроса), ни впоследствии суд не были заинтересованы в получении от Фиалковского полных и объективных показаний. Поэтому не случайно органы досудебного следствия ограничились поверхностным допросом Фиалковского, не затронув при этом даже малой части вопросов, которые необходимо было у него выяснить, и даже не устранив многочисленных противоречий между его показаниями и показаниями других лиц, в том числе и моими. Суд, в свою очередь, будучи вполне удовлетворённым полученными на досудебном следствии показаниями Фиалковского о том, что ему якобы не было достоверно известно ни о каких фактах, связанных с вымогательством дани и о своей непричастности к таким фактам, ограничился формальными вызовами Фиалковского в судебное заседание. Не посчитав нужным огласить такие его показания в судебном заседании, попросту сослался на них в приговоре как на один из источников доказательств моей виновности, что является недопустимым…»

     «Не может не обратить на себя внимание — жирный шрифт заканчивался и становился стандартным, — и откровенная избирательность суда в изложении доказательств в обоснование неправдивости моих показаний…»

     «…С одной стороны, имеют место многочисленные факты искажения судом в приговоре показаний свидетелей и соответственно — необоснованная их оценка в пользу линии обвинения…»

     «…С другой — полное игнорирование фактов, приведённых свидетелями и подтверждающих мои показания…»

     Были приведены показания свидетелей и номера листов дела, содержащие эти показания.

     И далее следовал вывод:

     «Имею все основания утверждать, что судом только создавалась видимость полного, объективного и всестороннего рассмотрения данного уголовного дела…»

     В следующей своей части кассационная жалоба (дополнение к ней) повествовала о безосновательном отклонении судьёй моих ходатайств.

     «В действительности же при исследовании конкретных эпизодов предъявленного обвинения — следовал текст, — все законные и обоснованные ходатайства, заявленные мной и моей защитой с целью проверки тех или иных обстоятельств для установления истины по делу, судом безмотивно оставлялись без удовлетворения…»

     И был приведён пример: в то время как ходатайство о вызове в суд и допросе бывшего директора ООО «Невский ветер» Козореза при наличии его заявления в суд, что он возглавлял это предприятие, оставлено без удовлетворения, в приговоре следовал вывод, что мои доводы о существовании в действительности договорных отношений с ООО «Невский ветер» объективно ничем не подтверждаются.

     Далее:

     «В судебном заседании не добыто ни одного бесспорного доказательства, которое могло бы свидетельствовать о создании мною сети предприятий, в наименовании которых имеется словосочетание “Топ-Сервис”, и связанных с ними предприятий, руководстве мной сетью таких предприятий, создании банды, участии в ней и совершённых этой бандой преступлений…»

     «Материалами данного уголовного дела и доказательствами, исследованными в судебном заседании, подтверждаются только события совершения инкриминируемых мне преступлений. Но ни мотивов, ни других обстоятельств, свидетельствующих о том, что якобы именно я заказывал и организовывал совершение всех этих преступлений, нет, и не установлено ни досудебным следствием, ни судом…»

     Тут же был приведён ряд показаний свидетелей, директоров, бухгалтеров, указывающих об отсутствии группы предприятий «Топ-Сервис» и о том, что каждое предприятие, работавшее под этой торговой маркой, являлось независимым друг от друга.

     В следующей части жалоба — дополнение к кассационной жалобе — переходила к противоречиям и разногласиям в первоначальных показаниях подсудимых о моей виновности, которые они не подтвердили на следствии и в суде.

     «Не соответствует фактическим материалам дела — текст следовал далее, — утверждение суда о том, что — была сделана выдержка из приговора, — ”в ходе судебного заседания установлено, что подсудимые на досудебном следствии, дополняя показания один одного, детализируя их, уличали как себя, так и других участников преступлений. Своими показаниями они вырисовывают не только события инкриминируемых им преступлений с указанием времени, места, способа совершения преступлений, их последствий, активности каждого из них, но и совершение других действий, которые подсудимым не инкриминируются, направленных на защиту интересов, связанных с участием Шагина сети предприятий”…»

     «При этом в приговоре не приведено никаких данных в подтверждение такого вывода. В то же время из материалов дела видно, что показания практически всех подсудимых, данные ими на досудебном следствии при допросах в качестве свидетелей, подозреваемых и обвиняемых, содержат многочисленные противоречия. Однако как органы досудебного следствия, так впоследствии и суд попросту оставили без внимания такие противоречия, признав эти показания достоверными только потому, что в них в том или ином виде упоминалось о моей причастности ко всем совершённым преступлениям. Так, например, в ходе досудебного следствия показания… — и были перечислены три фамилии, — ...об одних и тех же обстоятельствах, связанных с обвинением в покушении на убийство, существенно отличаются не только между собой, меняются каждым из них при допросах в разное время и даже в ходе одного следственного действия…»

     И далее был приведён ряд показаний, выдержки из которых имели настолько существенные противоречия во времени, событиях и обстоятельствах, что явно свидетельствовало об их недостоверности.

     Далее следовал текст:

     «В дальнейшем в ходе досудебного следствия и задолго до направления дела в суд практически все подсудимые (на тот период обвиняемые) заявили о том, что их показания на первоначальном этапе следствия были даны под воздействием физического и психического насилия со стороны работников милиции и прокуратуры, в результате чего они вынуждены были оговорить меня в совершении преступлений, к которым я не имею никакого отношения.

     Поскольку органы досудебного следствия не были заинтересованы в получении и тем более в проверке таких показаний, значительная их часть была изложена практически всеми обвиняемыми в виде жалоб и заявлений, адресованных как в органы прокуратуры, так и в другие инстанции. Из всех этих обращений также следует, что организатором инкриминируемых мне преступлений являлся не я, а Макаров. Я же, напротив, был потерпевшим от их действий…»

     Были приведены ряд показаний, выдержки из указанных заявлений и жалоб, номера томов и листы дела, где эти жалобы содержались.

     И эта часть в дополнении к кассационной жалобе заканчивалась:

     «Особо необходимо отметить, что, как обвинительное заключение, так и приговор суда составлены на основании совсем не установленных, предположительных либо не проверенных надлежащим образом фактов, событий и обстоятельств, в силу чего содержат множество несоответствий и даже противоречий фактическим данным, а во многих случаях представляют и прямой вымысел…»

     Предложения в этом абзаце были подчеркнуты прямой линией.

     Следующий абзац также по строчкам был подчёркнут непрерывной линией:

     «Полностью надуманными, построенными исключительно на вымысле, субъективных оценках в совокупности со ссылками на несуществующие в действительности факты, события и лица (что является недопустимым) представляет собой изложение мотивов и целей моих действий, — было выделено жирным шрифтом, — якобы свидетельствующих по утверждению суда о моей виновности в организации инкриминируемых преступлений по всем эпизодам обвинения…»

     И последний абзац:

     «Основным аргументом в обоснование моей причастности к совершению всех указанных в приговоре преступлений является только абсолютно не подтверждённое доказательствами голословное утверждение суда о том, что я являюсь — было выделено, — “фактическим руководителем сети предприятий «Топ-Сервис» и связанных с ними предприятий”…», — цитировался приговор.

     И далее на двадцати односторонних листах были изложены доводы, опровергающие приговор по каждому эпизоду в отдельности.

     Дополнения к кассационной жалобе заканчивались так:

     «Все изложенные мною факты свидетельствуют о грубом нарушении требований уголовно-процессуального закона, которые воспрепятствовали суду полно и всесторонне рассмотреть в отношении меня уголовное дело. Выводы суда не соответствуют фактическим обстоятельствам уголовного дела. Свидетельствуют о грубых ошибках суда в оценке доказательств и обосновании мотивов в действиях, которые вменяются мне в вину. Суд рассмотрел дело односторонне и необъективно, а выводы суда существенно повлияли на вынесение приговора, поскольку привели к незаконному моему осуждению. Руководствуясь статьями (были перечислены статьи УПК), прошу приговор коллегии судей судебной палаты по уголовным делам Апелляционного суда г. Киева от 15 марта 2004 года, которым я признан виновным в совершении преступлений, предусмотренных статьями… — были указаны статьи УК, — …отменить как незаконный и уголовное дело в отношении меня прекратить. Меру пресечения в отношении меня отменить. Прошу кассационную жалобу рассмотреть с моим участием».

     Я поставил число, подпись и на следующий день передал дополнения к кассационной жалобе на тридцати листах в спецчасть.

     Анатолия уже неделю не было в камере. В один из дней в шесть часов утра его заказали на этап. Он и Дима были утверждены Верховным судом и, находясь в СИЗО, каждый день ожидали отправки на ПМЖ (как говорили «пыжики», на постоянное место жительства в Винницкую или Житомирскую тюрьму). Только эти тюрьмы, которые исполняли роль так называемых «крытых» для отбывания наказания осуждёнными к определённому сроку за тяжкие преступления, кому из назначенного срока дали несколько лет (от года до пяти) тюремного заключения, принимали пожизненно заключённых (участки ПЛС на лагерях только начинали строиться). Я дал Анатолию сигареты и чай. Он забрал с собой пакет с рисовыми хлопьями и приправы — сказал, что пригодится.

     Анатолия — в оранжевой робе, с руками, застёгнутыми за спиной, — вывели из камеры. Дима, в наручниках впереди, вынес в коридор его сумку и скатку. Осуждённым на ПЛС не говорилось о конечном пункте их следования.

     Через несколько дней Сергея, оказавшегося на ПЛС после десятидневного отпуска из армии, перевели в другую камеру. Некоторое время мы с Димой находились в камере вдвоём. Дима не скрывал совершённое им преступление: он убил 21-летнюю девушку. Говорил, что ему дали ПЗ, поскольку не дал показания против её подруги — его любимой девчонки, — что именно та заказала её убить. «Попросила», — уточнил Дима. Он рассказал, что был арестован через несколько дней после преступления и дал показания, что совершил убийство по своей инициативе. Однако в квартире убитой он был не один, а со своим знакомым, которого попросил подстраховать его, если зайдут соседи или в случае других непредвиденных обстоятельств. И этот знакомый, выходя из комнаты, где находилась убитая (которая, кстати, была задушена ремнём), бросил, как сказал Дима, с непонятной целью на труп девушки заранее приготовленную карту — пиковую даму, — о чём Дима не знал и что, соответственно, не указал в своих показаниях. А это дало подозрение, что преступников было двое. Сотрудники милиции нашли отпечатки пальцев и по ним установили личность знакомого, арестовали его — и он во всём признался. Ему дали пятнадцать лет. Преступление — убийство — квалифицировали «из корысти», потому что, как Димой было спланировано, они забрали из квартиры микроволновую печь, телевизор и электрочайник, которые выкинули в мусорный контейнер в одном из окрестных дворов. Когда к Диме пришли, оперá сказали, что его видела соседка. Дима прочитал в деле показания своей любимой девушки: оперá сначала пришли к ней, и она написала, что слышала от него, будто он убил ее подругу. Потом пришли к нему. Показаний соседки в деле не было.

     — Пока я находился под следствием, она привозила мне передачи, — сказал Дима. — Как только мне дали ПЖ, она перестала звонить моей маме, и больше я о ней ничего не знаю.

     Позже Дима рассказал, что они были лучшими подругами, очень красивыми девчонками. Одна из них блондинка (потерпевшая), другая брюнетка. Потом у них началось противостояние, и обе стали друг другу делать пакости. Когда потерпевшая открыла дверь, она спросила:

     — Вы пришли меня убивать?

     — Да, — ответил Дима.

     Она не оказывала сопротивления.

     — А вторую, — сказал Дима, — менты посадить не смогли. Они забрали у неё квартиру и трахали всем РОВД.

     На участке ПЛС работали те же контролёры. Смены менялись на несколько месяцев, заступая с корпуса на корпус, и на спецпосте ПЛС появлялись те же дежурные, которых я встречал ранее, находясь в следственных камерах. Один из контролёров, перешедший на должность собачника, рассказал, что именно ему в ногу выстрелил пожизненник при побеге.

     — Слушай! Я не поверил своим глазам, когда увидел у него пистолет! Я давай обратно давить дверь, да куда там! Они выскочили, потом он выстрелил, сказал «давай ключ и код замка». Собака бедная от выстрела перепугалась — вырвала поводок и убежала за угол. Они вышли на коридор и закрыли за собой дверь. Закрыли меня тут, — рассказывая, контролёр улыбался; он уже двадцать лет работал в тюрьме, слышал разное, но что такое может быть и с ним, не мог даже предположить. — Я давай звонить, докладывать, что с ПЛС вооружённый побег. А мне: «Ты что, напился? Иди проспись!» Я три раза звонил и ещё полчаса объяснял, пока мне не поверили и объявили тревогу. Пуля чиркнула по ноге — оставила синяк. Хорошо, хоть не убили! — На его лице снова появилась улыбка. — Потом следствие, потом реабилитация, потом отпуск… Вот, только недавно вышел на работу.

     В СИЗО с осуждёнными на ПЛС у контролёров отношения были такие же, как с заключёнными на следственном корпусе. Контролёр мог поговорить с тобой возле кормушки, после смены позвонить и передать на словах что-нибудь родственникам или знакомым. Сходить на другой корпус. Или за деньги (у кого они были тут или давались там) принести что-нибудь со свободы. Мог попросить бутерброды и сигареты или за те же бутерброды и сигареты что-то передать в соседнюю камеру, если это было нужно. Правда, были и такие, кто относил просто так. Говорили: «У вас передачи раз в полгода». На ночной смене один из контролёров, когда Дима предложил ему что-нибудь сделать поесть, протянул в кормушку стеклянную банку с пластиковой крышкой и сказал: «Возьмите, вы съешьте. Это печёнка — жена мне на ужин нажарила. Когда вы такое попробуете ещё раз?» Это был молоденький, невысокого роста худощавый парень, заступивший на «бункер» ПЛС второй раз. Я не отказался, угостил контролёра сигаретами, а для его жены передал несколько плиток шоколада. Он сначала отказывался, а потом сказал, что возьмёт только для того, чтобы показать, как пожизненно заключённые поблагодарили его жену за печёнку. Поскольку в камере стекло не было разрешено, контролёр попросил утром баночку вернуть.

     Осуждённые на участке ПЛС между собой общались точно так же, как и на следственном корпусе, когда разговаривали из прогулочного дворика с людьми в другом дворике, и контролёры в основном этому не препятствовали. Обменивались малявами через дежурных или посредством верёвочки, натянутой из камеры в камеру за окном через дырку, выбитую в металлостекле «баяна». Но иногда, как для разговора, так и для передачи пакетов с сигаретами и чаем использовалась дючка. Когда ему нужно было поговорить, Дима выливал несколько вёдер воды в парашу, а потом тряпкой выбирал оставшуюся воду из колена канализационной трубы. Получался своего рода общий телефон. Сразу же в трубе становились слышны голоса разговаривавших таким образом между собой в камерах. Так общались с соседними камерами на одном этаже или с камерами на других этажах, если канализационный стояк шёл сверху вниз через все этажи. Если Диме нужно было поговорить из камеры в камеру, он стучал в стену два по два, и было слышно, как в туалете за стеной в парашу несколько раз сливалась вода, чтобы, как говорилось, «пролить трубу». Потом была тишина, пока вымакивалась оставшаяся вода из колена, и глухое, отдающее трубным эхом «говори». Дима становился на колени, нагибался над сливной дырой туалета и разговаривал с соседней камерой. Если нужно было поговорить через камеру, тогда в стену стучалось четыре раза по два. И из соседней камеры передавали в следующую камеру два раза по два. Если было нужно говорить с верхней или нижней камерой по стояковой трубе, то стучали в потолок или в пол. Также, когда контролёр не хотел нести, или у него не было ключей, или было невозможно «построиться» по окну, натянув верёвочку, сигареты или чай «гоняли» через дючку. Из спичек в одной и другой камере делали ёжики, сматывая ниткой несколько спичек одна к другой по типу противотанкового ежа, и на нитках запускали их из двух камер в трубу, раз за разом выливая в дючку ведро за ведром воды. Ёжики на нитке в большинстве случаев спутывались вместе с собой, и одна из камер по договорённости вытягивала нить к себе. Потом к нити привязывался канатик, и через трубу туалета перетягивались из камеры в камеру сигареты и чай, замотанные в длинные полиэтиленовые кульки по типу «колбасы». Однако такой способ передачи применялся очень редко. В основном всё и без проблем передавали дежурные.

     Раз в две недели меня посещали адвокаты: попеременно Баулин и Лысак. Последняя сказала мне, что от своего имени также направила кассационную жалобу на приговор. Но, в отличие от моей жалобы, в которой было ярко представлено несоответствие выводов в приговоре фактическим обстоятельствам дела, в своей сделала упор на нарушения норм и статей УПК, которые также не делают приговор ни справедливым, ни законным. Я ознакомился с копией в резолютивной части, в которой Лысак просила приговор отменить как незаконный, меру пресечения изменить, уголовное дело в отношении меня прекратить.

     — Такого, конечно, не будет, — сказала она, — Но и такого, как сейчас, тоже не будет.

     Я вернулся от адвоката, и в этот же день в нашу камеру был подсажен третий человек. Его звали Алексей. Он был родом из Харькова и там проживал. Был задержан в Киеве и осуждён Апелляционным судом за убийство и ограбление инкассатора валютного пункта, находившегося в подземном переходе метро. Он находился на ПЛС уже две недели. Но, казалось, шокирован был больше не тем, что попал на пожизненное заключение, а тем, что знал, что ПЖ ему не дадут, и всё же оказался на ПЖ. Сказал, что он полностью в сознанке и ни от чего не отказывался, и после задержания всё рассказал, как было. И когда шёл суд, генерал Опанасенко, который уже тогда являлся начальником Киевской милиции, гарантировал ему, что ПЖ не дадут. Он всё сделал, как хотела милиция, хотя по делу нет ничего: ни оружия, ни денег, и два свидетеля его не опознают — описывают другого человека, а он в суде подтвердил, что это он.

     — Значит, не всё, — сделал предположение я.

     — Да нет, всё, больше от меня ничего не хотели, — заверил он.

     Алексею недавно исполнилось двадцать пять. Он был среднего роста, жилистого телосложения. По духу и натуре — пижон; он славил себя тем, что его называли «альфонсом». А последняя его девушка — дочка Дагаева, начальника ГАИ Киева, — которая его любит и ждёт и, если он попросит, привезёт передачу (что, конечно, он делать не будет, чтобы не упасть в её глазах). Форма на нём была ярко-оранжевая, новая, на которой он сразу подвернул манжетами рукава, верхнюю пуговицу никогда не застёгивал. На следующий день в бане налысо стричься не захотел, а попросил бритвенным станком сзади набить ему кантик.

     — А как ты попал в нашу камеру? — через несколько дней спросил я.

     — Сам попросился, — сказал он. — Записался к Скоробогачу и попросился.

     — А зачем? — спросил я.

     — Как же! Я спросил у тебя разрешения — дежурный сказал, что ты не возражаешь помочь написать мне кассационную жалобу. Мне один из сокамерников сказал, что ты грамотный человек и можешь помочь. А адвоката у меня нет. На суде был государственный. Всё время молчал. И не нужен был. Я всё подтверждал. Меня заверили, что ПЖ не будет. Рассчитывал на десять-двенадцать лет.

     Я сказал Алексею, что ко мне действительно подходил дежурный и спросил меня, не могу ли я помочь человеку рядом в камере написать кассационную жалобу, но документы так и не принёс.

     — О том, что этот человек хочет заехать в камеру, разговора не было, — сказал я.

     — Я могу уехать, — сказал Алексей.

     — Да нет, я не возражаю, — сказал я. — Я тебе помогу.

     У Алексея, казалось, преступление соответствовало его натуре. От одной из своих девушек он узнал, что её подруга работает в валютном обменном пункте. И косвенными вопросами невзначай выяснил, сколько там в день бывает денег (около семи тысяч долларов), время приезда инкассатора и некоторые вопросы безопасности, о которых рассказывала ей подруга, и то, что она видела сама, когда вечером заходила к ней перед закрытием пункта — вместе поехать домой или зайти в кафе. И один раз вместе со своей девушкой они приезжали встретить её подругу и зайти куда-нибудь поесть мороженого. И сразу его девушка стала ревновать его к подруге, добавил он. Он привёз из Харькова, где проживал и сейчас находился в розыске, пистолет, хранившийся в тайнике, который держал в квартире своей девушки без её ведома. В день совершения преступления зашёл в салон красоты, перекрасился в блондина и тут же купил две телефонные карточки — сим-карты, — и карточки пополнения счёта к ним, выкинув предыдущую сим-карту, которой пользовался. По одной он позвонил своей девушке, заранее перепрятав на улице пистолет, и сказал, что прямо сейчас срочно на поезде уезжает и вернётся через несколько недель. Карточку выкинул. По другой он разговаривал со своими родственниками, знакомыми и друзьями. Вечером в подземном переходе метро он выстрелил в инкассатора, забрал пакет с деньгами, который положил в свою сумку, туда же положил пистолет и через второй выход, через дорогу, скрылся с места ограбления, выкинув по пути оружие. Несколько дней находился на заранее снятой на вокзале подённо квартире, откуда звонил несколько раз с мобильного телефона. После чего сломал вторую симку, поломал телефон на мелкие кусочки и спустил его в унитаз. И на этой квартире на следующий день, выбив дверь, в шесть часов утра его арестовали.

     Милиция проверила круг знакомых кассирши обменного пункта, кому бы она могла рассказывать о своей работе. Та указала на свою подругу. Опросили её. Взяли телефонную сетку её звонков, в которой был номер выкинутой карточки. По номеру аппарата, отметившегося на сервере оператора мобильной связи, в который была вставлена выброшенная карточка, узнали номер последней карточки и 500-метровый радиус, откуда был совершён последний звонок. Быстро опросили участковых и вышли на квартиру, где поселился схожий по описанию его девушки человек. Правда, как говорили потом, сразу не повелись на блондина, продолжали искать брюнета и долго смеялись, когда обнаружили его уже лысым.

     Он во всём сознался, когда ему показали сетку переговоров, объяснили, что телефонный аппарат также имеет свой идентификационный номер, который фиксируется на сервере оператора мобильной связи, и указали место, где он перекрашивался в блондина и покупал телефонные карточки.

     Однако по ограблению и убийству инкассатора не было ни одного доказательства. Пакет с деньгами пропал из квартиры при задержании. Пистолет там, где он показал, найден не был. Два свидетеля его не опознавали; он был в тёмных очках и шапочке, и они описывали большего по комплекции человека.

     Генерал Опанасенко предложил ему ни на следствии, ни в суде не отказываться, а подтвердить, что это он, и гарантировал, что ПЗ не будет. А в итоге получилось ПЗ, сказал он. И сейчас он хочет отказаться от всех показаний и писать в Верховный суд, что не совершал этого преступления.

     — А чем же я могу тебе помочь? — спросил я.

     — Развалить всё в Верховном суде. Подсказать, как правильно написать. Ну, или одолжить мне тысячу долларов, чтобы я нашёл адвоката и он мне написал кассационную жалобу, а я потом тебе деньги отдам. Ко мне недавно приходили оперá, — продолжил он, — сказали, что в суде что-то пошло не так, что всё было решено, что ПЖ не будет. Предложили просто написать в Верховный суд, что себя оговорил, высказали как мысль, сказали: какая им разница, они дело раскрыли, а суд, может быть, приговор и отменит.

     — В этом случае просто оставят ПЖ, — сказал я. — Есть два варианта. Первый: ты пишешь в кассационной жалобе, что много дали, что признаёшь свою вину, сотрудничал со следствием, что раскаиваешься в содеянном и просишь заменить на определённый срок. Тем более за один труп ПЖ не дают, если в сознанке и раскаиваешься.

     — У Димона один труп, — кивнул Алексей в сторону Димы.

     — У меня другое, — сказал тот.

     — У тебя, как говорят, вообще трупов нет.

     — У меня тоже другое, — сказал я.

     — Второй вариант, — продолжил я. — Ты отказываешься от всего и пишешь, что дело сфабриковано. Как ты сам рассказывал, что находился в розыске за участие не в одном десятке вооружённых грабежей в составе группы лиц, по которым уже год идёт следствие и там тебе светят пятнадцать лет и иск на миллион. То, что охранники магазинов и кладовщики на вас списали. Вот так тебе предложили избавиться от того дела, сказали, что тебя выведут, а ты возьмёшь на себя инкассатора за десять-двенадцать лет. Ты действительно скрывался в Киеве, а потому перекрашивался, стригся налысо, менял телефоны, квартиры и девушек, — добавил я. — И не отрицаешь, что был с одной из своих девушек у этого валютного пункта. Но не убивал и не грабил. Свидетели говорят, что это не ты, — ни пистолет, ни деньги не найдены. Ты повёлся и получил ПЖ. И теперь понимаешь, как на тебя повесили убийство и ещё отправят в Харьков по твоему делу.

     — Так и было, — сказал Дима и посмотрел на меня.

     — Выбирать тебе самому. Но мне говорили, что Опанасенко, если с ним договариваются или он что-то предлагает, а ты держишь своё слово, держит своё. Возможно, тебе на Верховном суде заменят на срок, если ты будешь действовать по первому варианту. Если по второму, может быть или ПЖ или ДС (доследование, дополнительное расследование).

     — Нет, — сказал Алексей. — Я буду действовать по второму. Опанасенко мне говорил, что сразу ПЖ не будет.

     Последующие несколько дней Алексей составлял кассационную жалобу. Он попросил у меня копию моей касачки и дополнение к ней, чтобы соблюсти форму и использовать в своей кассационной жалобе процессуальные словообороты.

     — Пиши своими словами, — посоветовал я.

     — Я дуб дубом, — сказал Алексей. — Что-то посмотрю у тебя, что-то напишу своими словами.

     — Зря ты ему дал кассационную жалобу, — сказал Дима, когда нас двоих уже вывели в прогулочный дворик, а Алексей ещё следовал. — Он — «курица».

     — Может быть, он порядочная «курица», — улыбнулся я. — И ничего выдумывать не будет. А если ему что-то поможет отсюда вырваться, я буду за него рад.

     Через две недели Алексей дописал касачку и, когда меня заказали на следственку к адвокату, попросил, чтобы я показал своему адвокату его кассационную жалобу.

     — Всё правильно, — пробежав глазами, сказала Елена Павловна и вернула листы рукописного текста.

     Когда она уходила, то сказала, что ей сообщили, будто тело убитого Макарова найдено в Крыму.

     «Ну и ну!» — не зная, как реагировать, подумал я.

     На следующий день Алексей отправил кассационную жалобу.

     — Слушай, — сказал он. — Я попросился к тебе, чтобы ты мне помог написать касачку. Ну не идти же мне сейчас к начальнику, чтобы меня отсадили! И отношения у нас хорошие. Буду сидеть, пока не отсадит сам. Вы же меня не выгоняете? — он посмотрел на Диму, потом на меня.

     — Мне без разницы, — сказал Дима.

     — Но если в камере найдут телефон, то он твой, — сказал я.

     — Ты что, считаешь, что я могу сдать телефон, с которого звоню домой? — сказал Алексей.

     — И не думал бы, если бы приговор за это отменили. Я бы сам так сделал, если бы мне предложили, — улыбнулся я.

     — Ты что, действительно про меня так думаешь? Хорошо, хоть честно сказал, что так думаешь, — казалось, надулся Алексей.

     — Я ничего не думаю, — сказал я.

     «Ну и ну! — подумал я. — Труп Макарова найден в Крыму».

     Через несколько дней ко мне подошёл дежурный и сказал, чтобы я, как только будет возможность, набрал Леонида. В тот же день вечером я ему перезвонил.

     — Игорёня, — сказал Леонид. — Какой из себя Макар?

     — А что? — спросил я.

     — Меня сегодня закрыли в боксик, и там был Макар. Я его так никогда не видел. Он сам подошёл ко мне, сказал, что он — Макар. Что знает, что мы с тобой общаемся, что тебя посадил Фиалковский и что он тут, чтобы помочь тебе.

     — Как помочь?

     — Откуда я знаю, как помочь?

     — Какой из себя этот Макар? — спросил я.

     — Бомж, чёрт, в рваных кроссовках и задрипанной куртке. Через каждое слово заикается.

     — Макаров не заикается, — сказал я. — И мне сказали, что в Крыму найден его труп.

     — Да? Хуйня какая-то. Прокладка мусорскáя! Рассказал, как было. Как ты там? Может, что пихануть?

     — Да нет, всё есть. Спасибо, — сказал я Леониду.

     — Ну, давай держись. Я на связи, обнял, — и Леонид повесил трубку.

     Прошло две недели, и меня посетил Владимир Тимофеевич. Встречи с адвокатом проходили так же: я был одет в оранжевую робу, и меня закрывали в металлическую клетку, но теперь, в отличие от предыдущих посещений меня адвокатом, в кабинете уже не присутствовал надзиратель. Очевидно, от обращений, в том числе других осуждённых и их адвокатов по этому делу, начальнику СИЗО пришлось восстановить законность в части конфиденциальности встреч подзащитного и защитника.

     Владимир Тимофеевич задержался, как обычно, ненадолго. Сказал, что о дне рассмотрения в Верховном суде дела информации ещё не поступало. Оставил на столе сигареты и шоколадки. Передал слова поддержки и пожелания от мамы и Оли. И буквально через десять минут мы попрощались. Он направился к двери и сказал, что позовёт дежурного, чтобы меня увели в камеру.

     Дверь закрылась, и я некоторое время ожидал в клетке в кабинете. Потом дверь открылась, и в комнату заглянул человек невысокого роста. Он некоторое время через железные прутья решётки всматривался мне в лицо, а потом зашёл в кабинет. Одет он был в чёрную болоньевую куртку — казалось, на несколько размеров больше него, — с капюшоном, обшитым облезлым мехом, торчавшим в разные стороны, чёрные джинсы и поношенные старые резиновые кроссовки советского образца, которые с тех времён я уже не видел ни в магазинах, ни на ногах прохожих. На его глаза была надвинута вязаная чёрная шапочка. Это был Макаров. Он смотрел не на меня, а, казалось, немного в сторону, пряча взгляд.

     — М-м-мне ска-зали, что ты тут. М-меня сейчас вы-гонят, — заикаясь, он старался говорить нараспев. — Я с-десь, чтобы тебе п-помочь.

     Открылась дверь.

     — Что ты тут делаешь?

     — М-мне ска-зали, что это м-мой кабинет.

     — Вышел отсюда, закройте его в боксик!

     Офицер надел на меня наручники, и меня увели в камеру.

     Субботу и воскресенье у меня не выходил из головы образ Макарова. Жалкий, казалось даже, несчастный, как выразился Леонид, бомж. Совсем не таким я его видел и знал раньше. За исключением взгляда, глядящего не в глаза, а немного в сторону.

     В воскресенье вечером я позвонил Леониду.

     — Здорово, Игорёня! — сказал он. — Слушай, ко мне тут Опанас подсылал человечка. Говорит, был по своим делам в СИЗО — дай, думаю, дёрну, узнаю, как я тут и что. Спрашивал, чем помочь. Оставил свой телефон. Я сам охуел. Говорит, Пётр Никитович зла не держит. Обращайся: что нужно, с лагерем может помочь. Игорёня, нас хотят убить. Фу… жара! — И в трубке стало слышно то ли смех, то ли сопение.

     — Может быть, они хотят, чтобы я позвонил?

     — Позвони, я тебе сейчас дам телефон.

     — Я не умею с ними разговаривать, — улыбнулся я, как будто Леонид находился напротив.

     — Давай я поговорю.

     — О чём?

     — Ну, так и так, человек интересуется, чем он может быть вам полезен и что вы могли бы для него сделать.

     — Чем может быть ещё полезен, — поправил я Леонида. — Они мне всё, что могли, уже сделали.

     — Да хуй его знает, Игорёня!

     — Лёня, я им ничего не обещал и с ними ни о чём не договаривался. А суд ты видел сам.

     — Всё будет хорошо, родной. Я знаю, что всё будет хорошо.

     — Я тут Макарова видел.

     — Я уже пробил, что это он.

     — А что с ним такое?

     — Хуй его знает. Говорят, что его то ли приняли, то ли сам пришёл в России. Там то ли обоссали, то ли выебали и отдали сюда. Привезли, говорят, вот в такой же красной робе, как там у вас, с пакетом в руках и в тапочках.

     — Но он же не осуждённый.

     — Да хуй его знает. Он сейчас в отдельном делопроизводстве. Но по закону его не могут судить отдельно. Приговор должны отменить и заново судить всех вместе. Только они этого делать не будут. А где ты его видел?

     — В кабинет зашёл, на следственке. Сказал, что он тут, чтобы мне помочь.

     — Хуй его знает. Но он ещё выйдет либо на тебя, либо на меня.

     Прошло несколько дней, и дежурный принёс мне записку.

     — Читай прямо тут, я её должен вернуть.

     Он протянул сложенную вчетверо треть тетрадного листа, где без имени и формальностей малявы было выведено печатным шрифтом: «Я тут для того, чтобы тебе помочь. Тебя посадил Фека. Я буду брать всё на себя. Нужно лавэ. Подумай, о чём я написал. Маляву верни. И. М.».

     — Я не знаю, кто это, — сказал я дежурному и вернул записку.

     Ещё через несколько дней Макаров подошел к кормушке.

     — Лёня, он тут ходит как хочет, — сказал я Леониду, когда в этот же вечер разговаривал с ним по телефону.

     — Игорёня, ему помогает Мартон.

     — Кто это?

     — Да есть такой один. На хуй тебе нужно! Что он хотел?

     — Говорит, что меня посадил Фиалковский и что он тут для того, чтобы мне помочь. Я предложил ему рассказать об этом следователю. Но он сказал, что грузить Феку не хочет, будет брать всё на себя. Однако ему нужны деньги, у него есть зарубежный счёт — осталось договориться о сумме.

     — Игорёня, послушал его, а теперь пошли его на хуй! Я знаю, кто такой Макар. Он на малолетке остался бугром над такими же, как сам. Он на связи сейчас с каким-нибудь мýсором, чтобы выкачать из тебя бабло. И он всё равно сделает, как ему скажут мусорá. Хочешь, я его ёбну, чтобы он оставил тебя в покое?

     — Пожалуйста, не надо, Лёня, — умоляющим голосом, смеясь и в то же время серьёзно сказал я. — Он придёт с набитой мордой к следователю, когда у них не получится, что я его подкупал, и скажет, что я тебя нанял его запугать, брать всё на себя. Ему же нужно что-то делать, чтобы не получить ПЖ.

     — Игорёня, ему ПЖ не дадут. Ты знаешь, что это за перец. Пошли его на хуй. Ты касачки отправил?

     — Уже давно.

     — Я тоже отправил. Всё будет хорошо, родной.

     Я попрощался с Леонидом.

     Заканчивался сентябрь. Дело ещё не было назначено к рассмотрению в Верховном суде.

     — Я думаю, назначат на после выборов, — сказал мне Леонид.

     Кучма отбыл два срока. Что же касалось кандидата от власти, то долгое время им считался тот же Кучма. Правда, конституция Украины предусматривала только два президентских срока, последний из которых у Кучмы оканчивался в этом, 2004 году. Но Конституционный суд нашёл «основания», чтобы позволить ему баллотироваться на третий срок. Рейтинг же Кучмы упал до критического минимума (в чём немалую роль сыграл кассетный скандал), и ему ничего не оставалось, как отказаться от попыток в который раз занять пост Президента. Первый тур голосования был назначен на 31 октября. И, как говорили, Леонид Данилович выбрал своим преемником Януковича — как бытовало мнение, пророссийского лидера из восточной части Украины. Его единственным реальным оппонентом назывался Ющенко, декларировавший европейские ценности и, как бытовало мнение у другой части электората, поддерживаемый Америкой.

     — Хорошо, хоть этого гондона не будет! — сказал Леонид. — Если бы Верховный суд хотел тебя утвердить, то суд уже был бы. А так они не знают, что делать. Апелляционный суд — это такое. Но Верховный суд на себя откровенную липу брать не будет. Вот они и тянут. Они будут ждать выборов.

     В середине октября Алексею принесли уведомление о назначении дня слушания его дела в Верховном суде.

     — Это пиздец, — сказал он. — Ты тут полгода сидишь — и ни хуя. А у меня через три месяца уже Верховный суд. Точно утвердят ПЖ. Они там даже не читали моё дело.

     С таким настроением через неделю Алексей вышел из камеры, когда его с утра заказали на Верховный суд.

     — Дайте мне пендель, помойте за мной пол.

     — Может, на хуй послать? Говорят, помогает, — сказал ему Дима.

     — И не готовьте на меня ужин.

     — Давай иди, вечером будешь тут.

     Дверь закрылась.

     — Я ни разу не видел, чтобы кому-то на моих глазах отменили ПЖ, — сказал Дима. — А по его делюге и слушать не будут. Он сам говорит, что в первом суде признавал, что это он.

     Двоим в трёхместной камере сразу стало просторнее.

     Весь день шёл дождь. Телевизионные каналы были загружены рекламой кандидатов в Президенты, и мы под стук капель по металлизированному стеклу короба, прикрывавшего зарешёченное окно, занимались своими делами. Дима читал книгу, я листал учебник английского. Прошёл обед. На ужин была картошка, которая в тюрьме появлялась только осенью и под Новый год пропадала до следующего урожая. Дима, как обычно, набрал несколько порций тушёной с комбижиром картошки в пластиковый судок, чтобы промыть кипятком, поесть вечером и на следующий день сварить суп. Питание на участке ПЛС отличалось от следственного корпуса. Баландёр после раздачи пищи переспрашивал по камерам, не выдать ли кому дополнительную порцию. Пожизненно заключённые относили такое отношение на финансирование их содержания то ли Европейским Союзом, то ли Советом Европы. На «бункере» говорили, что на каждого осуждённого к ПЛС Европа выделяет 60 евро в сутки, и государство так создаёт видимость, что эти деньги идут по назначению. И даже ходили слухи, что государство намеренно штампует пожизненников, количество которых за последний год приближалось к 1000, чтобы зарабатывать таким образом деньги в бюджет. Правда, эта версия выглядела очень неправдоподобной. Но, благодаря ли Европе или начальнику учреждения, питание на участке ПЛС было значительно лучше, чем на корпусе. А условия проживания, как говорил Дима, для многих лучше, чем в теплотрассе.

     В коридоре щёлкнул электрозамок, раздались голоса, и лязгнул засов двери нашей камеры.

     — О, привели, — сказал Дима. — Ужин будет себе готовить сам.

     Открылась дверь, и корпусной, могло было даже показаться, радостным голосом громко сказал:

     — Так, давайте его скатку и сумки.

     — В другой камере? — спросил Дима.

     — На боксах. Так, посмотрите, чтобы ничего не забыли, чтобы мне сюда снова не ходить.

     Дима достал из-под нар сумку Алексея. Я положил в полиэтиленовый кулёк его мыло, зубную пасту, щётку и положил кулёк в сумку. Дима без наручников вынес вещи Алексея на коридор, потом вернулся за матрасом.

     — Отменили приговор? — спросил я корпусного.

     — Заменили на пятнадцать. Он очень доволен. Просил всем передать привет. Тебе просил передать спасибо за то, что ты ему помог. Говорит, что будет писать дальше.

     И дверь закрылась.

     — Да-а, — сказал Дима. — Он, наверное, на тебя там столько написал, что заменили на пятнадцать.

     — Мне говорили, что Опанасенко, когда с кем-то договаривается, всегда держит своё обещание, — сказал я.

     Я невольно представил, как в обмен на пятнадцать лет я в Верховном суде признаю приговор.

     — Сосать, — сказал Лёня, когда услышал историю. — Я телефон порвал и выкинул. Мне от них ничего не надо. Сейчас не то время, Игорёня. Всё меняется. Если этого пидора Яныка не выберут, то всё будет хорошо. Даже если выберут, то всё будет хорошо. У нас всё будет хорошо.

     Прошёл первый тур, и во второй примерно с равным количеством голосов вышли два кандидата в Президенты, как и предполагалось, Ющенко и Янукович. Леня передал целый пакет оранжевой — помаранчевой — символики. Флажки, ленточки, шарики с дудками и без…

     — Игорёня, у меня вся камера обвешана. Я устал сидеть, — смеясь, сопел он в трубку.

     Пожизненников в тюрьме стали называть помаранчевыми — по цвету их робы. Некоторые из них действительно поддерживали Ющенко, полагая, что только европейские стандарты в законодательстве могут сулить перемены в их жизни. Другие голосовали за Януковича. Говорили, что у него две ходки по сфабрикованным, как он сам говорит, в его молодости делам: хулиганки и грабежа. И только он, испытав всё на себе, может сделать судебную систему честной и справедливой. Некоторые голосовали за других кандидатов. Многие, судя из слышимых разговоров в канализационной трубе, не голосовали вообще. Однако настроение было у всех приподнятое, в воздухе чувствовался ветер перемен, и, судя по громкому звуку, исходившему из камер, заключённые в день подсчёта голосов второго тура не отходили от экранов телевизоров. Лёня сказал, что не будет спать всю ночь. И что «Экзитпол» показал, что Ющенко лидирует.

     — Всё класс, Игорёня! — сказал Леонид.

     ЦВК продолжал подсчёт голосов, но процесс шёл медленно. С минимальным отрывом лидировал Янукович. Информация из избирательных участков регионов стала поступать с задержкой. По TV показали кандидата в Президенты от демократических сил, посетившего Центральную избирательную комиссию с группой своих сподвижников. Порошенко, Червоненко и ещё несколько депутатов с «Нашей Украины» в чёрных пальто с расстёгнутыми пуговицами и в ярких оранжевых шарфах.

     Среди них был и Фиалковский, сменивший фракцию СДПУ-о, присутствием в которой он очень гордился и любил говорить: «Гриша меня похлопал по плечу и сказал: “Hаш маленький друг”», на лавы злейшего политического врага Суркиса и Медведчука.

     — Что Вы будете делать, если Президентом станет Ющенко? — спрашивала журналистка у Медведчука.

     — Не станет, — отвечал Медведчук.

     Фиалковский был одет в тёмно-серое с синеватым отливом пальто, структурой ткани похожее на гладко выстриженный мех, сейчас со временем сбившийся, как казалось, в колючки, в котором когда-то, лет пять назад, ещё ходил по мраморным коридорам офиса на Гайдара, 6. И сейчас, невысокого роста, со своим маленьким курносым носом и непропорционально короткими к объёмному торсу ногами, он имел поразительное сходство с ёжиком (прозвище, которое за ним основательно закрепилось последние несколько лет). Он был в шляпе и с большим ярко-оранжевым шарфом на шее, так же важно и гордо, как все остальные — с распахнутыми фалдами пальто и с грудью, выставленной вперёд, — двигался в команде помаранчевого демократического лидера.

     Подсчет голосов продолжался несколько дней. Янукович с отрывом в несколько процентов был назван победителем. И в этот же день его поздравил Владимир Путин. От лидеров европейских государств и США поздравлений не последовало. Ющенко и его сторонники, а также многие зарубежные наблюдатели заявили о массовых фальсификациях в ходе выборов. В разных регионах страны стали возникать палаточные городки с сопровождением акций гражданского неповиновения. На центральную площадь Киева в числе других несогласных вышли несколько тысяч студентов с требованием признать второй тур голосования недействительным.

     — Ты видел? — позвонил мне Леонид.

     — Да, — ответил я и рассказал, что перед вынесением этого приговора, вручая то ли орден, то ли гетманскую булаву Кучме, Злотник сказал ему: «Я рассчитываю на Вашу поддержку, Леонид Данилович. Я знаю Игоря: он не сдастся никогда».

     — Он хочет, чтобы ты отсюда не вышел никогда, — добавил Леонид.

     По телеканалам показывали А. И. Злотника, находившегося в студии с Януковичем и рассказывавшего, что место студентов — не на улицах и площадях, а в учебных заведениях за школьной партой.

     — Он хочет помочь, но не знает как, — улыбнулся я в трубку. — Лёня, я всё туристическое снаряжение отдал на Майдан. И ещё: знаешь, кого там видели?

     — Кого?

     — Лясковскую.

     — Кто тебе сказал?

     — Ты знаешь кто.

     Митинги и демонстрации продолжались по всей стране, и на фоне такой политической ситуации 3 декабря Верховный суд аннулировал результаты второго тура выборов и постановил провести повторные выборы Президента Украины 26 декабря.

     Меня посетил Владимир Тимофеевич и сказал, что слушание нашего дела в Верховном суде назначено на 14 декабря.

     — Игорёня, ко мне снова приходили.

     — И что хотели?

     — Не знаю. Я не базарил.

     Я снова представил, как в обмен на пятнадцать лет в клетке Верховного суда подтверждаю приговор.

     — Лёня, помимо жалобы адвоката и моей кассационной жалобы на несоответствие приговора фактическим материалам дела у меня есть официальные ответы из государственных органов на запросы адвокатов, опровергающие приговор в каждой его части. И письменные показания дополнительных свидетелей, о допросе которых я буду ходатайствовать перед Верховным судом.

     — Делай, родной.

     За несколько дней до заседания Верховного суда Оля передала мне новую белую рубашку и костюм, который я ранее вернул для химчистки.

     Утром в назначенный день перед тем, как меня вывести из камеры, мне выдали эти вещи и дополнительно со склада — мою кожаную куртку и портфель. Это не было исключением. Пока осуждённый на пожизненное заключение не был утверждён Верховным судом, на заседание последнего ему разрешалось надеть не оранжевую робу, а гражданскую одежду. Во внутреннем кармане пиджака я нашёл галстук, который то ли не заметили, то ли не забрали на пункте приёма передач.

     Осуждённых на пожизненное заключение на Верховный суд везли в отдельном автозаке. Меня с руками, застёгнутыми за спиной, усадили в «стакан». В двух отсеках, где находились ещё четыре человека, голосов не было слышно. Солдаты негромко разговаривали между собой. Заседание Верховного суда проводилось не в здании Верховного суда, а почему-то в здании Апелляционного суда г. Киева — там, где выносился и зачитывался приговор.

     Меня завели в зал и в клетку. Начальник конвоя снял с моих рук наручники. В клетке было на треть меньше осуждённых. Некоторые отказались присутствовать в суде на рассмотрении своей кассации, а другие не вышли из машины. Приговорённые первой инстанцией к пожизненному заключению — ещё четыре человека — присутствовали все, и я занял свободное место на первой скамейке. Судебное заседание в Верховном суде было открытым, и в зале на местах посетителей находились люди. Во втором ряду я увидел свою сестру Татьяну и маму. Мамины глаза были полны надежды. Перед клеткой за столами с двух сторон сидели адвокаты. Дальше, у окна за столом, сидел тот же прокурор, что и раньше, только сейчас он был в синей прокурорской форме, белой рубашке и галстуке. Рядом за столом — секретарь. С левой стороны от клетки, немного выше уровня пола, за длинным столом стояло три стула с высокими спинками. В зале была тишина.

     — Встать, суд идёт! — сказала секретарь.

     В зал вошли три громоздкие фигуры в чёрных мантиях и с большими судейскими орденами на цепочках на груди.

     Судья-докладчик с растрёпанными редкими жирными седыми волосами, лежащими и торчащими в разные стороны на макушке, очень кратко, в нескольких предложениях огласил суть рассматриваемого дела и предложил осуждённым и их адвокатам подать устные или письменные дополнения к их кассационным жалобам и сделать при необходимости пояснения.

     Адвокаты и находившиеся в клетке подсудимые стали подавать суду письменные дополнения, заявления и ходатайства и те же ходатайства устно, на каждое из которых прокурор отвечал «возражаю».

     Я сосредоточился на тексте, который лежал на чемоданчике, лежавшем, в свою очередь, на моих коленях. Когда назвали мою фамилию, я встал и сказал, что поддерживаю кассационную жалобу (свою и своего адвоката), что дело в отношении меня сфабриковано, а приговор не соответствует материалам дела. Обстоятельства и события, отражённые в материалах дела, в приговоре искажены судом в пользу линии обвинения. Показания свидетелей, подтверждающие мою невиновность и опровергающие выводы обвинения, не взяты судом во внимание и под надуманными предлогами признаны в приговоре недостоверными, а во многих случаях искажены или попросту вымышлены, не имея по смыслу ничего общего со сказанным свидетелями в суде, чему множество примеров приведено в моей кассационной жалобе. Организация банды вменена мне без рассмотрения этого эпизода в суде и без изучения каких-либо доказательств по этому поводу. А мотивом её организации, как и совершения преступлений, по которым я осуждён, в приговоре указана моя якобы незаконная хозяйственная деятельность, которую я таким образом прикрывал. И в то же время этим судом первой инстанции проигнорированы предоставленные мной решения Высшего арбитражного суда о законности этой самой хозяйственной деятельности, связанной с экспортом продукции и возмещением по экспорту НДС. И всё это, очевидно, произошло потому, что в нарушение презумпции невиновности, закона и «Конвенции о защите прав человека» высокопоставленными лицами государства, прокуратуры и МВД ещё до моего первого допроса в качестве подозреваемого, до предъявления обвинения и рассмотрения дела судом я был объявлен виновным в совершении ряда тяжких резонансных преступлений, когда следствию и суду, создавая видимость расследования и проверки доказательств, фальсифицируя и фабрикуя материалы дела, оставалось только удостоверить обвинительным заключением и приговором суда вышеуказанные заявления высокопоставленных государственных лиц о моей полной виновности в преступлениях, совершение которых я никогда не признавал.

     При этом с потерпевшими я не только не имел конфликта, расписанного в обвинительном заключении и теперь продублированного в приговоре суда, что подтверждено в их же показаниях в суде, а практически со всеми даже не был знаком или достоверно не знал о каком-либо их занятии, не говоря уже об установленном отсутствии между мной и ими отношений на основании хозяйственной или их профессиональной деятельности. Очевидно, поэтому и ещё потому, что мои показания в обоснование собственной невиновности и в том, что я сам являюсь потерпевшим, а не организатором банды, нашли подтверждение в показаниях обвиняемых и свидетелей на следствии, а затем в суде, в нарушение закона и «Конвенции о защите прав человека» суд было решено проводить закрытым от посетителей — очевидно, чтобы на фоне беспрестанных заявлений в СМИ о моей полной виновности сокрыть от общественности проводимую фальсификацию и фабрикацию в отношении меня дела и приговора суда.

     Судьи Верховного суда, казалось, слушали меня внимательно. Судья-докладчик не сводил с меня глаз.

     — А поскольку приговор основан на руководстве якобы мной, — продолжил я, — единой сетью предприятий, квалифицированной в приговоре как группа компаний, к которым я даже не имел никакого отношения, о чём в деле, проигнорированные судом первой инстанции, имеются показания свидетелей, учредителей, бухгалтеров, директоров этих предприятий и документы, не содержащие соответственно ни одной моей подписи, я прошу приобщить к делу переданные суду моим адвокатом письменные показания таможенных инспекторов, проводивших оформление указанных грузов, в том числе для руководимых мной предприятий. А также прошу приобщить к делу, ознакомиться и взять во внимание ответы на запросы моего адвоката из контролирующих таможенных органов и других государственных ведомств о том, что указанные в контрактах грузы покинули территорию Украины, а валютные средства за них поступили в сроки, установленные законодательством. Это ещё один пример свидетельства о том, что материалы дела сфальсифицированы. А дело в отношении меня, как и приговор суда, сфабриковано.

     Теперь все судьи Верховного суда смотрели на меня. В зале была тишина. Я сделал паузу, переводя дыхание. В комплекте с переданными адвокатом судьям Верховного суда документами содержалось несколько листов дополнения к моим показаниям о моём первом знакомстве в начале 90-х с рэкетом, о том, как в небольшом городе Западной Украины рэкетиры окружили отделение банка, в котором за проданный товар я получал наличные деньги, и охранник банка, видя это, сопроводил меня через площадь к начальнику милиции города, и тот фактически отговорил меня писать заявление.

     — Ты можешь написать заявление. Ты уедешь, а твои родственники останутся здесь. Мы сможем посадить только одного. Но через три года он будет дома. Можно разрешить вопрос мирно. Мы тебя сопроводим из района, с парнями поговорим. Решай сам.

     И письменные показания по этому поводу моей первой супруги, ее сестры, мамы и даже соседей о развернувшихся тактических действиях по запугиванию в селе на Заречной улице, когда около мазаных белых хат за голубыми крашеными заборами появились иномарки с тонированными стёклами, а на лавочках — те же парни в кожаных куртках. И потом — ловля меня за пределами района, в соседнем городе, по гостиницам — рэкет как неотъемлемая часть бизнеса, которую теперь ни следствие, ни суд в упор то ли не видели, то ли не хотели видеть, квалифицируя уплату дани как финансирование банды.

     Все эти собранные и переданные Верховному суду адвокатом показания не имели прямого отношения к рассматриваемому делу и могли быть сразу отклонены Верховным судом как доказательства. Поэтому я не стал обращать на эти материалы внимание Верховного суда, а перешёл к заключительной части предоставленного мне слова.

     — Ваша честь, — обратился я к судьям Верховного суда, — в материалах дела нет ни одного доказательства моей виновности в инкриминируемых мне преступлениях, и предъявленные обвинения не нашли подтверждение в суде. А показания уже осуждённых, теперь положенные в основу обвинительного приговора мне, по нормам УПК не могут являться доказательствами, поскольку получены во время административного ареста при допросе подозреваемых в качестве свидетелей и с применением физического насилия, о котором, отказавшись от этих показаний, заявили указанные лица, подтвердив мои показания о собственной невиновности на следствии и в суде. Помимо этого, они менялись не только с каждым допросом, но даже в течение одного следственного действия по времени, обстоятельствам и событиям, с единственным соответствием: фамилия Шагин ещё раз свидетельствует, как в отношении меня фабриковалось уголовное дело. Его материалами доказано, что я не имею никакого отношения к преступлениям, за которые осуждён, и сам являюсь потерпевшим от действий инкриминированной мне банды. На этом основании приговор Апелляционного суда г. Киева, которым я приговорён к пожизненному заключению, прошу отменить как незаконный. Дело в отношении меня прекратить. Из-под стражи меня освободить.

     Я поблагодарил за внимание и сел на место. В зале ещё некоторое время сохранялась тишина. Мама смотрела на меня плачущими, но, казалось, уже счастливыми глазами. Судьи Верховного суда выслушали ещё нескольких подсудимых и их адвокатов и удалились в совещательную комнату.

     — Встать, суд идёт!

     Лысак оглянулась на меня. Не прошло и десяти минут, как судьи Верховного суда вышли из комнаты и заняли свои места. Судья-докладчик с редкими жирными седыми волосами, лежавшими и торчавшими в разные стороны на макушке, огласил: «Приговор оставить без изменений, ходатайства и кассационные жалобы без удовлетворения».

     — Они выходили туда попить кофе, — смотря на меня с ужасом в глазах, сказала Лысак.

     — Встать! — скомандовал секретарь.

     Судьи Верховного суда приготовились покинуть свои места. В это время моя мама была уже у клетки. Она упала на колени перед решётчатой дверью и держалась руками за металлические крашеные прутья. В её глазах были горе и боль. Я стоял напротив мамы в наручниках, перестёгнутых наперёд, и старался оторвать её руку от решётки. Потом обернулся назад и увидел Владимира Тимофеевича, складывавшего документы в свою малиновую папку из кожзаменителя. Он повернулся лицом в мою сторону. Его губы были сухими, а глаза, казалось, блестели от спиртного, без которого он не посещал судебные заседания.

     — Это он во всём виноват! — то ли от непонимания произошедшего, то ли от непонимания, как такое может быть, вырвался из меня внутренний голос. И от этих слов Владимира Тимофеевича, казалось, отбросило назад.

     — Я не виноват, это всё они, — раздался голос впереди, левее от меня. И я увидел Маркуна, в глазах которого, казалось, был страх. Он кивнул в направлении стоявшего за столом прокурора и проходивших мимо стола судей.

     Мне вдруг стало стыдно за свои слова в сторону адвоката, который сейчас быстро, за проходившими гуськом за маминой спиной судьями направился к выходу из зала.

     — Правильно, Игорёня, бей своих, чтобы чужие боялись! Гондоны! — громко добавил Леонид, глядя то ли в сторону стоявших в клетке, то ли в сторону пустых стульев суда.

     Мама продолжала стоять на коленях у клетки и что-то говорила, но я не слышал. С моих плеч вдруг спал чудовищный груз, и я почувствовал усталость от оставленной непомерной ноши. Таня, моя сестра, оторвала одну, потом другую мамины руки от решётки и помогла ей встать. Конвоиры подгоняли людей. Через некоторое время зал был пуст. И я уже увидел маму с сестрой за окном, со спины. И по маминой медленной, сгорбившейся, тяжёлой походке казалось, будто, весь груз лёг на её плечи. Вечером я был в камере. Дима на меня не приготовил ужин.

     Ночью мела метель. Ветер бил в металлизированное стекло, загоняя мелкие кристаллы снега под «баян», за решётку окна и в трещину пластикового стекла. Рифлёная матовая поверхность металлизированного «баяна» тускло светилась желтоватым пятном от включённого то ли на вышке, то ли закреплённого на краю крыши здания прожектора. Казалось, на собачнике выла собака. А может быть, это натянутые ряды и накрученные спирали колючей проволоки, обдуваемые резкими порывами ледяного воздуха, создавали протяжный вой.

     Утром прогулочные дворики замело. Под стенами снега было по колено. Контролёр с трудом открыл дверь. Руки холодили наручники.

     В камере было холодно. По телевизору вперемешку с предновогодней рекламой шла реклама кандидатов в Президенты, повторное голосование за которых, назначенное на двадцать шестое декабря, должно было состояться через десять дней. Мы с Димой смотрели новогодние фильмы, избегая разговоров о Верховном суде и вынесенном приговоре. Вечером после проверки Сергей — корпусной — принёс телефон, и я позвонил Оле. Спросил, почему её не было в зале суда.

     — Я была в церкви. Не работает, — то ли с сожалением, то ли с иронией сказала она.

     Оля сказала, что Владимиру Тимофеевичу сообщили, какой будет приговор. Но до конца и он не верил, что такое может быть.

     Потом я позвонил маме. Её голос был удручённый, но волевой. Мама сказала, что Танечка уезжает в Санкт-Петербург, а она останется тут, чтобы в Новый год быть рядом со мной.

     Через несколько дней меня посетил Владимир Тимофеевич, и я извинился перед ним.

     — Да ну, все в порядке, — смутился адвокат, и мы договорились, что он меня посетит, как только получит определение Верховного суда.

     — А что дальше? — спросил я.

     — Дальше только Господь Бог, — с сожалением в глазах сказал Владимир Тимофеевич. — Но всё равно рано или поздно этот приговор будет отменён, — добавил он.

     «Факты» и другие издания печатали статьи: «В деле... Шагина и “Топ-Сервисa” поставлена точка».

     Позвонил Леонид.

     — По телевизору снова крутят всякую хуйню, — сказал он и добавил, что уже не верит ни во что, но голосовать всё равно будет за Ющенко.

     По камерам снова стали раздавать сигареты и чай. Но агитацию, за кого голосовать, не проводили — видимо, теперь опасались, что кто-нибудь из заключённых большими буквами поперёк всего бюллетеня напишет «он хотел меня подкупить» или что-нибудь ещё.

     Прапорщик дал в кормушку четыре пачки сигарет без фильтра и две пачки грузинского чая.

     — От кого? — спросил Дима.

     — От Януковича, — ответил прапорщик, немного замявшись.

     — Я брать не буду, — сказал Дима.

     В день выборов повторного тура офицер протянул в кормушку два бюллетеня. Присутствующие из избирательной комиссии, наблюдавшие за процессом голосования на участке ПЛС, с любопытством поглядывали на заключённых и заглядывали в глазки.

     Дима расписался в ведомости. Я сказал, что я — гражданин РФ. Офицер забрал второй бюллетень. К кормушке поднесли прозрачную стеклопластиковую урну. После чего женский голос сказал «спасибо», и дверца окошка для выдачи пищи закрылась. Вечером в день голосования по телеканалам показывали Центральную избирательную комиссию. И центральную площадь Киева, заполненную народом, ожидавшим результатов повторного тура. «Экзитпол» снова показал, что лидирует Ющенко. Избирательный штаб последнего снова заявлял о масштабных фальсификациях и подкупах избирателей со стороны, как считалось, провального кандидата.

     Мы с Димой легли спать. Утром на следующий день с минимальным отрывом лидировал Ющенко. А через несколько дней ЦВК назвал его победителем.

     — Мы немного не успели, — позвонил Леонид. — Там море звёзд получено и столько же бабла выкачано. Видя, к чему всё идёт, они были вынуждены пропихнуть дело через Верховный суд. Чтобы потом от этого дела не полинять. Иначе им было нельзя. Но сейчас другие люди, Игорёня. Они всё понимают и знают. И приговор отменят. Вот увидишь: всё будет хорошо.

     Как значительно позже написала одна из малоизвестных региональных газет, оказавшаяся в руках у моей мамы, что именно это дело, по оценкам некоторых экспертов, помогло оторвать часть от пророссийского электората и повлиять на результаты выборов 2004 года.

     Так это было или нет, сказать нельзя. Как и изменить ход истории. Демократические силы праздновали победу. Президент готовился к инаугурации. Украина двинулась в Европу. Я начал обдумывать обращение в Европейский суд.

     Меня посетила Лысак.

     — Ты видел? — спросила Елена Павловна.

     По телевизионным каналам ещё не один раз показывали уже названное историческим заседание Верховного суда о признании второго тура президентских выборов недействительным и назначении повторного голосования. И крупным планом среди двенадцати человек в чёрных мантиях большой коллегии — судью с редкими жирными седыми волосами, лежавшими и торчавшими в разные стороны на макушке.

     Время шло. Ни места, ни времени провозглашения полного текста решения по моей кассационной жалобе и других осуждённых и адвокатов суд не определил. И только после подачи моими адвокатами жалобы в Верховный суд Украины, более чем через месяц после вынесения решения об утверждении в отношении меня пожизненного приговора спецчастью СИЗО-13 17 января 2005 года я был ознакомлен с полным текстом определения Верховного суда, а адвокатам сообщили о месте нахождения текста решения.

     В решении Верховного суда не было приведено никаких обоснований его вынесения, принятия либо отклонения доказательств, которые были предоставлены в подтверждение моей невиновности. В нарушение требований закона также не было приведено ни сущности жалоб или краткого пояснения лиц, которые участвовали в заседании, ни анализа доказательств, предоставленных суду. Коллегия палаты по уголовным делам Верховного суда Украины механически копировала приговор Апелляционного суда г. Киева.

     — Игорёня! Нас хотят убить, — позвонил мне Леонид. — Мне сказали, что меня отправляют в Харьков. — Я невольно вспомнил большой треугольник: Киев, Харьков, Днепропетровск. — Надо что-то делать, родной!

     На следующий день он снова позвонил и сказал, что его отправляют в Полтавскую область. А поскольку нет прямого этапа — пересылка через Харьков. На следующий день Леонида увезли.

     В марте зазвенела капель. Во двориках растаял снег.

     Лучи апрельского солнца начали прогревать сырой бетон. Под стеной появился первый маленький зелёный росток. Удивительно росла берёзка на высоте в десять метров от земли из старой кирпичной стены. На ней, казалось, начали набухать, лопаться и распускаться почки. Далеко выше была глубина синего неба с плывущими под ним кучевыми бело-серыми облаками.

     — Что бы тебе хотелось на день рождения? — спросила меня Оля.

     — Хочу домой, — твёрдо ответил я.

     Меня снова посетила Лысак с подготовленной от моего на её имя доверенностью для обращения в Европейский суд.

     — Мне сказали, что тебя скоро могут увезти. Месяц-два, — добавила она.

     Я позвонил маме и Оле — сказать, что как только что-то узнаю, сразу сообщу. Также сказал, что перезвоню на следующий день.

     На следующий день в дневную смену я ждал корпусного Сергея. Но он не пришёл. Сержант на коридоре сказал, что Сергея больше не будет: он на «Катьке» уже не стоит. В обед я снова взял из холодильника брикет масла. Но телефона в масле не оказалось.

     Во время раздачи ужина я увидел Николая — прапорщика, который когда-то приходил ко мне на следственный корпус за помощью в женские камеры пожизненного блока.

     — Тебя увозят, — тихо сказал он.

     И я попросил его срочно сходить на корпус и принести оставленный Леонидом на всякий случай мне в одной из камер свой телефон.

     Вернувшись, Николай дал мне в кормушку слайдер в куске хозяйственного мыла. Я аккуратно вынул аппарат и поставил его на зарядку, ещё не зная, чтó с ним буду делать потом. Батарея накопила заряд, и я набрал мамин номер. Потом передумал и набрал Олин. Прошло десять гудков, но трубку никто не снял. Я снова набрал Олю, но тут в коридоре щелкнул электрозамок, и за открывшейся входной дверью послышались шаги. Дима подошёл к двери. Что-то пикнуло, как будто сработал металлоискатель.

     — Обыск, — сказал Дима.

     И я начал ломать слайдер. Когда открылась дверь в нашу камеру, Дима пропихивал рукой последний кусок от телефона в колено канализационной трубы-дючки.

     Нас в наручниках, обыскав, отвели в конец коридора за угол. И полчаса или больше работники в камуфлированной зелёной форме и в чёрных масках-шапочках с прорезями для глаз проверяли нашу камеру.

     — Кто это? — спросил я у дежурного, когда нас заводили обратно.

     — Не знаю, — ответил он. — Наверное, свои.

     Я сел на нару, оглядел потолок. Потом стены камеры. Они начали давить. А внешний мир, казалось, сжался и разместился в пространство между этих стен.

     «Чёрная полоса», — подсказывал мне внутренний голос.

     На рифлёной матовой поверхности снова появилось жёлтое пятно прожектора. Или это был свет наступающего дня?

     В коридоре снова щёлкнул замок, и кто-то подошёл к двери.

     Я ещё раз оглядел камеру следственного изолятора участка ПЛС. Железная дверь, крашеные стены, пожелтевший потолок. Тяжёлая решётка на окне, за ней ещё одна.

     «Чёрная полоса», — повторял мне внутренний голос.

     «Нет», — не соглашался я.

     Это была белая полоса…

      ✩ ✩ ✩

     — Шагин, — раздался голос. Потом наступила пауза. — Готовься: в шесть часов этап.

     Конец

     первой книги