Шакилов Александр : другие произведения.

Пока драконы спят

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
  • Аннотация:
    Два мира: Суша-Мидгард и Топь-Китамаэ. Два сообщающихся сосуда: в одном убудет, в другом прибавится. Но перемычка между мирами проницаема лишь для ведьм, которым нипочем залпы из плазмоганов и катаны в умелых руках воинов-буси. А потому простому парню Эрику из Мидгарда невдомек, откуда у него талант лизоблюда, кто наслал это страшное проклятие. В его мире да с таким талантом прямая дорога на костер инквизиции. Лизоблюдов там издавна знают как лучших наемных убийц. Их боятся даже берсерки. И разве что богатому вельможе по карману профессионал такого класса. Да только Эрику и его подруге Гёль уготовано вовсе не теплое местечко при дворе. Схватки на мечах, колдовские козни, полеты на драконах - вот что ждет их на пути, полном опасностей...
      СКАЧАТЬ полностью роман "ПОКА ДРАКОНЫ СПЯТ"
    РОМАН ПОЛУЧИЛ ПРЕМИЮ ФАНКОНА "СЕРЕБРЯНАЯ СТРЕЛА-2013" В НОМИНАЦИИ "ЛУЧШИЙ ФАНТАСТИЧЕСКИЙ МИР"
Пока драконы спят [Наталья Арустамова]
  
  
  Александр Шакилов
  ПОКА ДРАКОНЫ СПЯТ
  
  
  Долго нес ущерб я,
  хоть и не смирялся,
  защищая право
  на свои владенья.
  Эгиль Скаллагримсон
  
  Господин Санэнори говорил: 'В пределах одного вдоха нет места иллюзиям, а есть только Путь'. Если это так, то Путь един. Но нет человека, который мог бы ясно по?нять это. Ясность достигается лишь после многих лет настойчивого труда.
  Ямамото Цунэтомо, 'Хагакурэ'
  
  
  ПРОЛОГ
  
  
  По гарду бежала свора.
  Подхватив детишек, бабы прятались за изгородями, размалеванными оберегами от злых мороков. Мужчины крепче сжимали серпы и осиновые колья - первое, что под руку попало, - и готовы были сполна расплатиться за жизнь и здоровье родичей. Но даже самые свирепые воины боялись до дрожи в коленях. Такого не припомнят и древние старцы. Где это видано, чтобы псы - полсотни, не меньше - топтали деревянный настил между избами, словно они здесь хозяева? А во главе своры - черноволки-людоеды!
  Закованные в костяные панцири, черноволки бежали бок о бок с одомашненным зверьем. У каждого людоеда по три пары лап, перевитых веревками вен. В такт шагам дергались длинные чешуйчатые хвосты с ядовитыми шипами на концах. Стрекотали перепонки недоразвитых драконьих крыльев на мускулистых лопатках. А морды у этих тварей похожи на свиные рыла, только уродливей и в зеленой пене.
  Всем известно, что черноволки охотятся ночью, а днем спят в глубоких норах Чужого Леса. Редкому охотнику повезло увидеть черного людоеда и остаться в живых. А чтобы столько тварей сразу, в гарде, да при свете дня?..
  Но самое чудно#е - собаки волчин не трогали, а черноволки не калечили псов. Вместе бежали. Тишина - и цок-цок-цок когтями по настилу.
  По лицам воинов стекали струйки пота. Бабы зажимали рты детишкам, чтобы плач не подозвал зверье.
  А вот и напрасно.
  Своре не было дела до людского страха. Свору вел щенок-мастиф, такой крохотный и слабый, что едва переставлял лапы. Если щенка заносило к воротам Ингвара Родимца, то и свора двигала вслед, задирая лапы и брызгая на дубовые столбы мутной дрянью. Вывалив из пасти язык, щенок останавливался - и грозный черноволк, и облезлая шавка терпеливо ждали, когда собачонка отдышится и укажет путь.
  Щенок вел свору на площадь, к виселице. К распухшему на жаре трупу молодой женщины, подвешенному за ноги и засиженному мухами.
  Под кособокими, наспех сколоченными досками щенок упал, задрал лапы к небу и жалобно заскулил. Зверье подхватило.
  Громче.
  Громче.
  Еще громче!
  Опустились колья. Пальцы разжались, уронив заточенные лезвия. Рыдали дети, женщины успокаивали своих 'зайчиков' и 'лисичек'. Чужая скорбь передалась людям. Свора оплакивала погибшего товарища, справляла тризну по родственнице. Труп. Боль. Громче!
  И вдруг чья-то рука подхватила щенка. Рука, покрытая татуировками и белесыми отметинами стали.
  Кто посмел?! Рыкнув, псы кинулись на высокую старуху, распустившую седые косы до пят. Клыки впивались в сухую грудь, щупали горло, но были бессильны причинить старухе хоть какой-то вред. Ее защищала ворожба. Под напором зверья старуха упала, но щенка из рук не выпустила. Она баюкала его и шептала:
  - Ну что ты, маленькая? Что ты?
  Щенок отрывисто тявкнул. Черноволки отступили, собаки поджали куцые хвосты. И те и другие внимательно следили за старухой. Не приведи Проткнутый ей сделать щенку больно!
  Кряхтя, седокосая поднялась. Зверек в ее руках вздрагивал и сопел.
  - Ну что ты? Отпусти их, нельзя им здесь. Пусть уходят. Пусть!.. - прошептала она.
  Щенок протяжно взвыл. А когда он замолчал, псы кинулись по своим дворам - вымаливать у хозяев прощение и кости. Черноволки выстроились друг за другом, хвостами цепляясь за рыла сородичей. Уши прикрывали глаза от солнца. Лишь поводырю, первому в колонне, суждено было ослепнуть, направляя стаю к Чужому Лесу.
  - Эх, Гёль... - Урд, так звали старуху, баюкала светловолосую девочку, совсем кроху. Во сне малышка всхлипывала. - Мамку жалко, я знаю. Отомстить хотела? Но они ж не виноваты, Гёль. Они ничем помочь не могли. Судьба у них такая: терпеть.
  Был щенок на руках, а теперь девчонка.
  Так кого же баюкала Урд, ребенка или зверя?..
  
  * * *
  
  Обедать в доме, завтракать - Эрик обожал эти посиделки.
  Именно в доме, под надежной двускатной крышей. Снаружи черноволком рыщет поземка - кого укусить-заморозить?! - а за толстыми стенами пахнет печкой и соломой тюфяков. В детстве Эрик жалел, что зима так быстро проходит, ведь летом семья трапезничала в поле, не дома.
  Первым сел отец: поклонился копьям Проткнутого, кивком подозвал мать, шлепнул ниже спины и велел кормить 'этих желторотиков'.
  Хёд проворно запрыгнул на лавку. Один Хёд так умеет: с печки и на лавку. Как белка. Только рыжего хвоста братишке не хватает и глазенок-бусинок. Хёд слепой. Таким родился, таким и помрет. Бродячие маги слишком много эре просят за присыпки прозрения.
  Хильд, любимая сестренка Эрика, медленно подошла к столу. Рыжие волосы ее заплетены в три косы, а темечко гладко выбрито, как и положено юной девственнице. Летом старейшины пустят Хильд по Кругу и, если не понесет она от мудрого семени, выберут ей достойного мужа.
  Скрипнули ступеньки - это мать притащила из погреба жбан игристого пива. Отец уронил в пену ус, хорошенько намочил и, довольно причмокнув, выжал золотистые капли на язык.
  Сгорая от нетерпения, Эрик облизнулся. Он знал, что все чинно должно быть, как предками заведено. Но в животе бурчало громче, чем стонут грешники на адском огне. Он всегда был голоден, сколько себя помнил. Совсем малыш, беззубыми деснами он кусал груди матери до крови.
  Усевшись за стол, Хильд смиренно положила руки на колени. Хёд пристроился рядом. Непоседа, он ерзал по лавке, пока не занозил зад. Найти на деревяхе, отполированной седалищами восьми поколений, занозу? Невероятно, но Хёд нашел!
  Мать принесла большую миску. Селедка с овсянкой - объеденье, успеть бы ложку ко рту поднести!
  Эрик успел. Туда-сюда - и миска опустела. А он кашу даже не распробовал. В брюхе как гулял ветер, так и ныне пустошь степная. Хоть воздух жуй, чтобы голод отпустил. Но не поможет, Эрик уже пробовал. Остается только терпеть. А что делать?
  Мать налила в наперсток молока и поставила у порога. Это угощение старшему сыну. Вот ведь напасть для семьи!
  Он умер задолго до рождения Эрика. Пошел в Чужой Лес по грибы и заблудился. Небось без поклона в чащобу сунулся. Тут-то лешак его и приметил - и давай крутить-вертеть, мороками стращать. Да в три сосны братца, в три сосны, чтоб без спросу лесовика не тревожил. Брат сообразил, что дело дрянь, скинул рубаху, вывернул и заново надел - верный способ сбить лешего со следа. А штаны забыл вывернуть... Схоронили брата за оградой, без скрещенных копий. Отец Теодольф запретил отпевание. Сказал: 'Не по-людски мальчишка умер, с нежитью перед смертью знался'.
  В чертоги предков старшего не взяли. В подземелье мороков тоже - нагрешить-то он не успел: не прелюбодействовал и не крал, а если и убил кого, то не со зла и без свидетелей. С тех пор шатался брат по гарду, детишек синюшной рожей пугал. Мэр поначалу подбивал народ почесать колом сердечко мертвяка, но старуха Урд Криволапая не дала.
  - Не кровосос же он? - спросила Урд.
  - Да вроде не похож...
  - Вурдалачище, может, острозубый?
  - Да нет, шерсти на нем не видали пока...
  - Учудил чего? В могилу грудничка свел? Роженицу на выкидыш испугал? Козье вымя грыз? Нет? Так чего ж вы, родичи, Проткнутого гневите?! - заругалась Урд.
  - А что, старая, делать прикажешь?
  - А вот что... - У мужичков аж носы покраснели, так лихо она сплела в узор пакостные слова...
  Мать только наперсток у порога выставила, а братишка уж тут как тут. Сквозь дверь прошел, о щеколду пупком зацепился и глазища вылупил: против кто? Кому не мил, не родня-кровинушка?
  И все бы ничего, но несло от старшего гнилью и грибами. Молоко он выпил, по дому побродил, вздыхая жалобно, и в подпол просочился. Он всегда так делал.
  А Эрик не удержался: пока никто не видел, собрал языком остатки каши, что налипла на дно миски. Неумело собрал, торопливо. И все-таки за первую очищенную миску ему совсем не стыдно. Ну, может, чуть-чуть. Первая все-таки.
  Отец заметил. Как он на Эрика посмотрел! Прям боевой василиск без прищура. Эрик думал, что замертво сляжет: так и застыл на лавке, боясь пошевелиться. Камень он уже или мальчишка еще?..
  - Ты вырос, сын. - Мокрые от пива усы отец закинул за оттопыренные уши.
  Неужели обошлось?
  - Да, отец, вырос, - поддакнул Эрик.
  - Пришло, значит, время. От судьбы не уйдешь...
  Вверх-вниз подбородком:
  - Не уйдешь. Разве что недалеко. На шаг, может, или...
  Отец кашлянул в кулак.
  - Ты чего головой трясешь? Зубы болят или придурь очередная? - Он повернулся к матери: - Родила ты мне, Сиг, глупца, равного которому нет во всем Мидгарде*. Прощайся с сыном, Сиг.
  
  * Мидгард - Суша, Мир людей; букв.: 'то, что расположено в пределах изгороди'. (Здесь и далее примеч. авт.)
  
  Мать зарыдала громко, протяжно. Так оплакивают угоревших от эля на погребальной тризне. Слезы текли по ее дряблому, измазанному золой лицу.
  - Не реви. Собери нам в дорогу. Живо! Утром некогда будет.
  Мать забегала, засуетилась, Хильд на шаг позади - помощница, будущая хозяйка. А Хёд бочком - и на печку. И правильно: когда суматоха поднимается, незачем в подоле путаться...
  Давно это было. Талант у Эрика прорезался.
  Оказалось, он - прирожденный лизоблюд, и жир чужих тарелок - его судьба.
  Мастер объедков, так его называют.
  
  
  Часть первая
  СУДЬБА-ДОРОГА
  
  
  1. КЛУБНИЧНАЯ ПОЛЯНА
  
  Пальцы вцепились в гриву.
  Мальчишка лет двенадцати, рыжий и худой, покачнулся в седле. Ботинки, вышитые бисером, прижались к ребрам рогатого пахаря. Мальчишка долго молчал, опасливо поглядывая на спутника, мужчину спокойного, в летах, и наконец не выдержал:
  - Отец, куда мы едем? Почему мать плакала? Что случилось, отец? Это все из-за миски, да? Я что-то не так сделал? Ну почему ты молчишь, отец? Я виноват?! Что случилось? Я не прав? Я обидел тебя?!
  - Сын... - Голос длинноусого мужчины по прозванию Снорри Сохач дрогнул. - Ты вырос. Тебе пора уйти из семьи. У тебя судьба такая - талант. Это шутка Проткнутого, он наградил, я ничего не могу поделать.
  - Талант? Проткнутый? Отец, о чем ты?! Какой талант?!
  Куртка из грубой ткани, надетая через голову, висела на пареньке, как платье невесты на пугале. Руки болтались в рукавах, запыленное лицо выглядывало из-под капюшона.
  - Особый талант. За который ярлы платят полновесной монетой и не жалеют шкурок горностая. Ты - человек, без которого не обойтись ни одному вельможе. Верь мне, Эрик, я знаю, о чем говорю.
  Прикусив губу, мальчишка смотрел на опечаленное лицо родителя.
  - Ты - лизоблюд, Эрик. Ты жадно ешь, и, сколько бы мать не насыпала, тебе всегда будет мало. Я давно это подозревал, но лишь вчера ты впервые показал, как обращаются с посудой тебе подобные. При дворе Канута Свежевателя я видел настоящих лизоблюдов. Ты один из них, сынок.
  Беседуя, отец и сын миновали осиновую рощу и проехали две клубничные поляны.
  О полянах надо бы подробней. Клубника - настоящее искушение для путника. Сочные ягоды привлекают взоры. Капли влаги сверкают на листьях изумрудами и бирюзой. И это в жаркий полдень, когда время росы давно миновало!
  Эрик сглотнул слюну. Противно забурчало в брюхе. Мальчишке хотелось свернуть с тропы и впиться зубами в водянистые ягоды, каждая размером с кулак воина. Но нельзя!
  Клубничные поляны - исконные владения лесных ведьм. А ведьмы не прощают воров, это всем известно. Они незлобивы, на путников не нападают, но если сорвет кто сладкую ягоду...
  Говорят, у вкусившего ведьмовской клубники открывается третий глаз на темечке. Смелый чревоугодник обретает способность предвидеть грядущее не хуже вльв.
  Ах, как заманчиво! Ах, как хочется отведать клубники и узнать, что случится завтра, через год, после тепла и после вьюг! Хороший будет урожай? Зима обрадует погожими деньками? А через десять лет? Двадцать? Десять раз по двадцать?!
  А ведь любопытство можно утолить, если вернуться чуток, прогуляться. Ведь привал не за горами. Скоро стемнеет, пора и о ночлеге подумать...
  И вот остановились. Снорри Сохач занялся шалашом и обустройством отхожего места - ведь нельзя в дороге где ни попадя испражняться. Земля Мидгарда не терпит вольностей. Заговаривая от порчи, следы надо укрывать крестами из лозы.
  - Принеси-ка огню еды. Порадуй Жига Жгучего. Жароокий любит кормильцев и добро помнит.
  - Уже бегу, отец!
  Собрать охапку хвороста, чтобы еле в руках умещалась, и вернуться. Ведь распакованы кожи с козьим сыром и мясом речного тюленя, открыты короба с запеченной рыбой и яйцами кынсы.
  От зеленых яиц кынсы, говорят, волосы растут на груди и храбрости прибавляется. У отца кудряшки колосятся от живота до подбородка, и храбрости ему не занимать: он на палэсьмурта с одной рогатиной ходил, на барса в Белых горах охотился, кикимор на крючок ловил. Кикимора, кстати, объеденье редкостное. Если свежая и не пересоленная.
  Пересвистывались в ветвях птички, припекало солнце, вдалеке стонал лешак, и завывала дриада. Эрик продирался сквозь густой подлесок, все дальше и дальше уходя от стоянки. Насвистывая под нос, он собирал хворост. Здесь шишка, там палочка - глядишь, и охапка будет. Наклониться, поднять сучок, два уронить, третий выбросить...
  А вот и клубничная поляна.
  Эрик, конечно, сюда случайно забрел. Ручей перешел, сквозь малинник пролез, обогнул лежбище живых камней и трижды кувыркнулся через следы вурдалака. Бывает, заблудился, дело житейское. А раз так, обидно не попробовать колдовских ягод, верно?
  Эрик огляделся. То тут, то там валялись ржавые доспехи. Сюда, наверное, много доблестных витязей захаживало. Старенький ежик-шипастик, седой совсем, сидя на пне, стрекотал отравленными иголками и подставлял теплым лучам живот. Ползали всякие букашки. Мимо Эрика, перебирая ножками, пробежала и спряталась под листьями клубники сколопендра. Он отступил чуток - от укуса сколопендры тело покрывается типунами и дыхание в груди вязнет. Боязно, да. И все-таки...
  Может, ягодку?
  Одну?
  Ведьмы днем в норах прячутся, так почему бы и не полакомиться?
  Ягодку? Красненькую? Вон ту? Он сам не заметил, как очутился на поляне.
  Запретная клубника показалась ему вкусней жарко#го из кикиморы, пахнущего заморскими специями. Эрик наклонился, сорвал которую уже ягоду: ох и ах, м-м-м!
  'А как же дар предвидения?!' - вспомнил он и попытался заглянуть на год вперед, но... Наверное, подождать надо, не всё сразу.
  Он осторожно присел на листья. Тут и там сквозь зелень проглядывали странные ржавые штуковины, громоздились посреди поляны большие, размером с дом, короба из стали, назначение которых было непонятно...
  В отличие от братишки Хёда Эрик умел долго сохранять неподвижность. Старейшины даже хотели определить его в охотники на водяных крыс. Это ремесло требует неимоверной усидчивости. Крысы пугливы и подплывают к берегу с большой неохотой. В гарде Замерзших Синичек есть только один охотник на водяных крыс - Джаг Крысятник. Он находит в камышах гнездо и садится рядом, прямо в воду. И сидит так седмицу, две, десять...
  Однажды Джаг прождал у гнезда девять месяцев. Все это время он не ел, не пил и не дышал. Его поливали ливни и обдували ветра, пиявки день и ночь сосали кровь Джага, одежда его сгнила, а в волосах зимородки вывели птенцов. Лицо Крысятника покрылось мхом и обросло болотными лотосами.
  И водяная крыса таки приплыла. Схватившись за стебли камыша скользкими щупальцами, она вытянула из воды пупырчатое тельце, и...
  Джага встречали хороводами и танцами. Еще бы! Из водяной крысы можно вытопить кувшин жира, незаменимого в любовном зелье и в снадобье от лихорадки. За год Крысятник добывает два, а если очень повезет - три зверя...
  Эрик сам не заметил, как вложил в рот еще пару ягод. Надо же, какая клубника вкусная! Раньше-то он никогда ее не пробовал, а жаль. И вообще ему понравилось на ведьмовской поляне, даже уходить не хочется. И раз уж его прогнали из отчего дома, ничего толком не объяснив, то почему бы и нет?!
  Сладкий сок окрасил лицо алым. Эрик засмеялся и опрокинулся на спину, ему было хорошо. Он жевал, глотал и опять жевал, а ягоды не кончались! Он трогал прохладные листья, зеленые и нежные. Живот его заметно округлился и вздулся. Листья баюкали Эрика, гладили по лицу и забирались под одежду. И ему это нравилось! Он лежал бы так вечно: сочная мякоть во рту, сумеречное небо над головой и прохладный ветерок...
  Благодать!
  Клубника щекотала усиками, оплетала. Так удобней, верно? Так надежней, да, малыш? Я избавлю тебя от всех невзгод, охраню, укутаю, укрою...
  Тебя никто не найдет. Никогда.
  Да?
  'Да', - хотел ответить Эрик.
  И не смог.
  
  * * *
  
  У края клубничной поляны едва заметно шевелился зеленый холмик.
  Если присмотреться, сквозь листья можно увидеть посиневшее лицо. Корни сдавили горло мальчишки, тяжелые ягоды навалились на грудь. Еще немного, и он останется здесь навсегда.
  Кожа Эрика неимоверно зудела, но чтобы унять зуд, надо вырваться из цепких объятий клубники. А на это уже не было ни сил, ни желания. Мальчишке чудилось, что он видит отца, стоящего у могилы матери. А рядом с отцом - Хильд и пятеро малышей. Сестренку, располневшую, но все равно красивую, держит за локоть огромный бородач, по всему - ее муж. А вот и Хёд. Брат смотрит на свежую насыпь. У него ярко-голубые глаза... У Хёда есть глаза!
  А потом Эрик увидел морские волны и воинов в доспехах. И были еще длинные светлые волосы, и ядовитые змеи, и яростная скачка по заснеженному лесу, и даже охота на огромного пустынного дракона... И дорога без конца и края, и пыль на истоптанных сапогах, и окровавленный меч в слабеющей руке...
  Неужели клубника действительно дарует прозрение?! Так вот, значит, какая судьба уготована Эрику. Не таким он представлял свое будущее...
  Под веки набилось чернозема, рот заткнул кляп из дождевых червей, а в паху шевелилась сколопендра, готовая в любой момент навечно успокоить провидца.
  - Стой, Гёль! Куда?! Вернись! Назад! - услышал он знакомый голос, и тут же хрипло залаяла собака.
  Слюнявые клыки рвали зеленую сеть, опутавшую тело мальчишки, когти выцарапывали изо рта перегной.
  - Гёль?! Ты куда?! А ну вернись!
  Собака громко лаяла прямо в ухо Эрику.
  А потом сильные руки подняли его и куда-то понесли.
  
  * * *
  
  От ледяной воды слезились глаза.
  Эрик долго вымывал землю из-под век. Его спасли Урд Криволапая, старуха из родного гарда, и девочка, что путешествовала с ней. Девочку звали Гёль, светлые волосы ее были заплетены в две косы. Отец - зачем он это сделал? - встал на колени и, хлюпая носом, поблагодарил старуху и Гёль.
  Как же Эрику было плохо... Сначала его тошнило красным соком. Потом, когда внутри опустело, Криволапая заставила его пить воду, такую холодную, что сводило зубы. Пальцы глубже в рот, говорила она, еще глубже...
  Стемнело.
  Запылал костер.
  Козьим сыром и мясом тюленя угостил отец Криволапую и Гёль, дочь Свинки. А ведь совсем недавно эта девчонка навела на гард черноволков. Уж ее-то Эрик благодарить не стал бы, но отец так посмотрел на него, что пришлось подчиниться. Правда, поклон получился едва заметным.
  В тот вечер впервые за много лет у Эрика не было аппетита. Он хотел вернуться домой. Сильно-сильно хотел.
  А еще, затаив дыхание, он слушал историю о близняшках.
  
  
  2. БЛИЗНЯШКИ
  
  В ночь, когда метель-завирюха встретилась с первым паводком, Сюр по прозвищу Свинка родила девочек-близняшек. Сюр кричала и тужилась, ей было так больно, что из-под век текла сукровица, а под ногтями проступили синие пятна.
  В ту ночь зима захлебнулась в талой воде, а вокруг затерянного в лесах гарда собралась стая черноволков. Ингвар Родимец божился, что видал косолапого палэсьмурта, который, хохоча, оборачивался то седым старцем, то огромным медведем. И будто бы перевертень орал похабные песни и смешно плясал, хлопая себя по толстым ляжкам.
  То была страшная ночь.
  Сюр разрешилась от бремени и ушла во мрак за голосами предков.
  Повитуха смачно плюнула в окровавленное лоно Сюр и трижды скрестила копья, прежде чем омыла новорожденных. Только после этого она вручила дочек отцу, побрившему виски и грудь в знак того, что род его продолжился. Затем, раздевшись догола и обмазавшись глиной, перетертой с жабьими кишками, повитуха серпом вскрыла себе живот и отправилась вслед за духом Свинки.
  Она долго бродила во мраке. Она звала молодицу, уговаривая ее покинуть чертоги мертвецов и вернуться к живым.
  Уговорила. Вернулись обе.
  - Двойняшек надо предать огню, они - посланницы Свистуна! - штопая распоротый живот, кривилась повитуха.
  Но муж Свинки с первого взгляда полюбил дочек. Он убил повитуху, а тело ее спрятал в подполе. Взяв меч, отнес одну из девочек в Чужой Лес. Только так он мог спасти жену и вторую крошку, названную им Гёль.
  Воин долго брел, проваливаясь по пояс в мокрую жижу. Пурга слепила его глаза и направляла в ловушки зыбучих снегов, не таящих даже летом.
  Под горелой сосной, полыхнувшей от небесного огня, воин отсек голову первой своей дочери. Он сделал все, чтобы смерть девочки была легкой и никто не проведал о рождении двух младенцев. Но люди все равно узнали.
  Бородача до смерти закидали камнями, а Свинку заставили очиститься Испытанием. Ее заперли в доме и уложили на лавку. Связали, согнув ногу в колене и на сгиб положив горошину. Так и лежала Сюр, пока согретая теплом и вскормленная по#том горошина не проросла. Только после этого Сюр отпустили, разрешив выходить в поле - работы ведь непочатый край.
  Мудрые старцы хотели убить Гёль, но Урд Криволапая воспротивилась:
  - Зачем?
  Старцы ответили:
  - Если не убить сейчас, потом из подмышек девочки по ночам будут выползать ядовитые пауки. Ребенок вырастет и отомстит за отца.
  Урд посмеялась над словами мудрецов. Она забрала Гёль к себе, выкормила медвежьим молоком, а потом вернула Свинке. На весеннем тинге Криволапая строго-настрого запретила обижать Гёль и Свинку, а не то!..
  На долгих семь лет мать и дочь оставили в покое.
  А потом в гард пришли инквизиторы.
  Босые бродяги с посохами из костей еретиков были вооружены обоюдоострыми крестами и желудками гарпий, на сорок шагов отрыгивающих святую воду, что разъедает не только плоть грешников, но и хладный металл.
  Вспыхнул костер. Лучший баран Ингвара Родимца повис на вертеле, а сам Родимец даже и не подумал стребовать плату за мясо. Он был рад, что странники не сожрали его самого, дочь его и жену. Хотя жену и можно бы - ради богоугодного дела не жаль.
  Стемнело. Инквизиторы потребовали вина и трех девственниц.
  Мэр гарда велел открыть тайное хранилище, что у кладбища, в зарослях выколиглаза. В последний раз тот схрон, задуманный на случай засухи и мора, отворяли трилистником клевера еще до рождения Гёль, но еда не протухла до сих пор, и хмельное питье, припасенное на черный день, не скисло. Теснились на полках кувшины с вином, настоянным на травах, висели под потолком копченые окорока, в закромах томились румяные яблоки. От порчи тайник заговорила лесная ведьма, получив за труды бутыль с кровью мертворожденного младенца и миску студня из лап рыси.
  Закусить и выпить инквизиторам дали, а вот с девственницами незадача вышла.
  - Нету в гарде дев целомудренных. Все бабы от младенчества порченые, - вздыхал мэр и уговаривал: - Кушайте, гости дорогие! Пейте на здоровье! Рады вам! Святости бьем челом! Не обессудьте, люди мы дремучие, жены наши не блюдут благочестия. Своенравны и любвеобильны! Так уж повелось, святые отцы:только в возраст входят - так сразу дырявые. А вам-то с подгулявшими никак, мы понимаем, виноваты, но вы уж простите...
  Кланяясь и потея, мэр еще долго тряс щеками и замолчал, лишь когда перед ним встал главный инквизитор, больной лепрой. На поясе прокаженного висел бронзовый колокольчик, от звона которого до#лжно убегать, чтобы не подхватить заразу. Прокаженным нельзя входить в трактир и говорить с кем-либо, стоя против ветра. Им запрещено бродить по рынку и мыться в проточной воде. Но кто заставит инквизитора выполнять эти правила, назначенные самой жизнью? Правила придуманы людьми, но не Богом! Истинно верующий спасется постом и честной молитвой.
  Глядя на потеющего мэра, бродяга рассмеялся, из-под капюшона выбились пучки грязных косиц. Святой отец шагнул к толстяку:
  - Нет, говориш-ш-шь? Ни-и-и един-н-ной девствен-н-н-ницы, говориш-ш-ш-шь?!
  Шаг. Еще ближе. И еще шаг.
  - Иди ко мне, с-с-ссын мой! Обнимемс-с-ссся! Поцелуемс-сся! - хохотнул прокаженный.
  Мэр резво отпрыгнул назад, увернувшись от объятий святоши.
  Бродяги тут же вскочили. В их жилистых руках исходили паром желудки гарпий, готовые окропить лгуна ядовитым кипятком.
  Главный инквизитор посмотрел мэру в глаза и криво усмехнулся:
  - А с-с-скаж-жи мне, с-ссын мой... Ес-с-ссть ли в твоей дер-р-ревне в-в-ведьма? Кто наводит пор-р-рч-чу, кто меш-ш-шает с-спокойно нас-с-слаж-ж-ждаться с-с-сновиденьем, кому с-с-слез-за ребенка зам-меняет ж-жбан пен-нис-сс-стого п-пив-ва?!
  Попятившись, мэр споткнулся - громко клацнули зубы, и сам собой открылся рот:
  - Есть одна. Двойню родила, мужа на убийство сманила. Его-то наказали, а ведьму - нет. Околдовала народ, не иначе!
  Лучше одна порченая в расход, чем десяток девиц, верно?
  Мэр сделал выбор. Он показал, где живет Сюр Свинка.
  Святоши вмиг соорудили виселицу. В этом они мастера знатные, умеют петли вязать. Собралась толпа. Приволокли вдову, мать Гёль. Прокаженный инквизитор вынес приговор:
  - Она с-с-ссожительс-с-ствовала с с-самим С-с-свистуном! Одного р-ребенка он-на зач-чала от му-уж-жжа, втор-рого - от нечис-с-сстого! Ее лоно ос-с-с-ссквернено! Ее лоно надо очис-ссстить! Ее лоно нуждаетс-с-я-а в пок-каянии и с-ссвятой воде!
  Свинку умело избили посохами, а потом, едва живую, повесили. И запретили снимать тело две седмицы. Заведено так, чтоб еретиков терзали черви, птицы и зверье. Нельзя жечь плоть, нельзя прятать в землю - бросать нужно гниющим мясом на прокорм божьим тварям, которые, насыщаясь, уничтожают зло...
  Когда Урд Криволапая увозила Гёль из Замерзших Синичек, исклеванный воронами труп все еще подставлял бока ветру.
  
  
  ДВА ДОСПЕХА, или ПЕРВЫЙ РАССКАЗ О НЕНАВИСТИ
  
  Утром пятая луна едва мерцает, словно брезгуя освещать Топь и греть Ёсиду. Распухшие от сырости ноги сплетены в 'лотос'. Старик наслаждается видом разбуженной Китамаэ.
  Столько лет прошло, столько зим, плесень сгноила десяток кимоно, а многоцветье сфагнов неизменно. Зеленца утонувших в Топи лиц сдобрена багрянцем из проткнутых сердец. Коричневый суглинок дрейфует мимо оранжевых грибных полян. В воздухе белая дымка - это бабочки сражаются с ветром, их десятки тысяч. То тут, то там черепашьи панцири разбивают зеркало воды. Розовеет вереск, спеет голубика. Все это очес, верхний слой торфяника кое-где в локоть толщиной. Он ломкий, ненадежный...
  Ёсида готов. Это случится сегодня. Не зря старик последние два года посвятил лишь одному делу. Он мурлычет под нос старинную детскую песенку:
  
  Асахи-но нобору
  Икиой мисэтэ
  О исамаси я
  Нихон-но хата ва*.
  
  * Песенка называется 'Хи-но мару-но хата' - 'Японский флаг' (яп.).
  
  У края платформы торчит АГР-1017 'Плазма'. Блестят маслянистыми гранями короба с лентами - в каждом по три изгиба, нашпигованных энергетическими патронами. Одна лента - полтора центнера. Да и сам АГР отнюдь не пушинка. А ведь Ёсида таскал точь-в-точь такой же гранатомет на собственном горбу - давно, там, на Марсе. Без гидравлики доспеха этой игрушкой не повоюешь. И пусть ярость битвы давно уже претит старику. Пусть себе ржавеет имперская хлопушка, пусть отваживает чужаков своим грозным видом.
  Облепленный термоизоляцией ствол указывает на киботанкетку 'Ха-Го', завязшую в торфе. Лобовая броня аккуратно продырявлена у жерла 107-миллиметровой пушки, чуть выше иероглифа 'снайпер', который рисуют после десятка уничтоженных танков и БТР. Алеет на белом солнечный круг - краска облупилась, но различить рисунок еще можно. Единственный люк 'Ха-Го' открыт, экипаж выпутался из геля управления и покинул машину. Танкист-симбионт выжил. Или погиб не сразу.
  Ёсида хоть и с трудом, но до сих пор прицельно метает сюрикэны. Нанолезвия запросто дырявят самый надежный бронежилет. Это намек на живучесть танкистов.
  Шесть составляющих есть у старика Ёсиды: панцирь-ёрой, шлем-кабуто, защитная маска, рукавицы с нарукавниками, поножи сунэ-атэ и фартук. Все в двух экземплярах, все сделано на основе скафандров EMU*. LSS-системы жизнеобеспечения в порядке, SSA** обнимут мальчиков, как расплав формовочную ванну, уж Ёсида об этом позаботился, будьте уверены.
  
  * Скафандры EMU (Extravehicular Mobility Unit) предназначены для работы в условиях космического вакуума.
  * SSA (Space Suit Assembly) - космический сборный костюм.
  
  В отражателях зрачков блики пятой луны. Старик доводит результат двухлетних трудов до совершенства: подклеивает к шнуровкам жемчужины, выращенные в глубинах Топи по известному только ему техпроцессу. Два ёрой - два комплекта по двенадцать шариков.
  Икки и Мура, так зовут сыновей Ёсиды. Именно для них старик делает доспехи.
  
  * * *
  
  Отставного майора забросили в Топь с борта транспортного геликоптера. Осваивай территорию, ветеран, не ленись.
  Всего имущества с ним было: вещмешок с инструментами да месячная упаковка НЗ. В подшивке спасжилета ожидала подходящего момента криоген-капсула с отличным геноматериалом - герметичный цилиндр стоимостью в семнадцать пенсионных лет. Хочешь произвести потомство - отдай часть жизни, все честно, таков закон.
  Сколько времени надо, чтобы соорудить остров? Почти год майор провел по уши в трясине, отлавливая пласты дрейфующего суглинка, спасая от голода пиявок и защищаясь от болотных тварей всех размеров и мастей.
  Здесь, в Топи, майор наслаждался каждым вдохом, ведь Топь позволяла не убивать. Впервые за много лет он задумался о будущем дальше, чем на мгновение вперед. 'Монахи и воины: собаки и животные!' - отставник в курсе, что означает эта пословица.
  К счастью, его труды не оказались напрасными. Вскоре плоть острова приросла к зыбкому скелету Топи. Лишь тогда майор возжелал удобств: ему понадобился дом. И чтоб бамбуковые татами на полу! Не пластиковые, не из прессованных опилок - настоящие!
  Бывший буси расчехлил инструменты. Наконец он мог заняться любимым делом - семейным ремеслом, передающимся из поколения в поколение.
  Первый фантом - дракон-тацу - получился так себе. Припадая на левое крыло, он медленно парил над туманом, скрывающим Топь. Зато фантом был достаточно энергоцельным, чтобы выхватывать из-под очеса дельфинов и каракатиц.
  С тех пор отставник не нуждался в пище.
  Но на дракона он истратил половину своих исходников. К тому же тацу привлек внимание спутников-шпионов. После вновь объявленной мобилизации за майором явились вербовщики - серебристые амфибии, твари без стыда и совести. Приплыть-то они приплыли, а вот вернуться в порт приписки не сумели - Ёсида скормил Топи искусственные жабры амфибий, воздушные пузыри и голосовые связки, запрограммированные произносить милитаристские слоганы.
  Вслед за вербовщиками явились торговцы. Эти господа были куда осмотрительнее предыдущих визитеров. В полукилометре от острова они закрепили баржу над Топью, с кормы и носа отстрелив буры-якоря, которые ввинтились в нижние слои Китамаэ. Разбалансированные антигравы то и дело дергали баржу к небу, заставляя цепи скрипеть от напряжения.
  Майор был уверен, что битва неизбежна. Тацу кружил над баржей, искря клыками.
  Но торговцы не собирались воевать. Вещая в мегафоны через патрубки противогазов, они предложили отставнику сделку: из энергии, буси, ты умеешь компоновать игрушки, мы снабдим тебя исходниками, работай - не обидим.
  Майор согласился. А почему бы и нет?
  Наслаждаясь видом Топи, он собирал единорогов-призраков, столь популярных в Мидгарде. По два фантома в месяц. Плотность у зверушек была так себе, модели не отличались разнообразием, зато торговцы платили исправно.
  Отставник смог купить себе все, о чем мечтал...
  Дети. Две заготовки-капсулы, два клона-близнеца, скомпонованные спецами 'Даймё байтекс', - вот что хранилось в криогенках. Портативный инкубатор стоил майору тринадцати единорогов. А еще майор купил 'Плазму'. Тацу - хорошо, но с АГР как-то спокойней.
  Следующая мобилизация началась спустя шесть лет после визита амфибий. На этот раз островок атаковали с воздуха. Тацу достойно принял бой, уничтожив два геликоптера. Киботанкетка 'Ха-Го', подбитая Ёсидой, до сих пор ржавеет в торфе.
  К тому времени мальчишки уже научились ловить креветок и надолго задерживать дыхание, устанавливая ловушки на подводных тропах крабов. Снимая с мертвого танкиста бронежилет, изрезанный сюрикэнами, мальчики в два голоса кричали 'Нингё'*:
  
  Ватаси-но нингё ва ёй нингё
  Мэ ва поцутири то иродзиро дэ
  Тиисай кути мото айрасий
  Ватаси-но нингё ва ёй нингё.
  
  * Нингё - кукла (яп.).
  
  А майор улыбался и тихонечко подпевал:
  
  Моя кукла - хорошая кукла.
  Споешь ей песенку - тут же засыпает.
  Оставляешь одну - и то не плачет.
  Моя кукла - хорошая кукла.
  
  * * *
  
  Жемчужины, приклеенные к системам воздухоочистки, блестят перламутром.
  О, Великая Мать Аматэрасу, сегодня!
  Ёсида подзывает сыновей.
  - Сфагны сплетают ветви, поддерживая друг друга. Так и среди родственников заведено. Сегодня многое решится, и я не смогу вам помочь. Но вы должны быть вместе, пусть даже вас разделяют тысячи дней трясины! Ясно вам?!
  - Да, отец.
  - Да.
  Неторопливо сфокусировав фотоэлементы, Ёсида смотрит в глаза сыновей, столь совершенные, что хрусталикам еще долго ждать замены. Медлить нельзя, на пределе восприятия сенсоров старик чувствует, как дрожит Топь в предвкушении битвы.
  - Одевайтесь.
  Мальчишки исполняют приказ отца. Сначала набедренные повязки и рубахи. Дважды обхватывают талии пояса. Белые повязки-хатимаки - символ презрения к смерти - исчезают под рогатыми шлемами.
  Икки готов. Мура не отстает от брата. Лица мальчиков - две звезды, отраженные в Топи, две капли воды на запястье старика Ёсиды.
  Икки моргает под броней маски. Мура тоже не знает, зачем понадобился этот маскарад.
  Майор опечален. Он обучил мальчишек тактике боя и маскировке. С помощью вирт-учебников и симуляторов объяснил, как управлять файтером и подземной лодкой. Гипнозом и отупляющей зубрежкой влил в мальчишек науку, необходимую для выживания. Но он так и не смог рассказать им о главном - об искусстве убивать!.. При демобилизации этот пункт бусидо начисто выжгли из мозга Ёсиды. Метнув сюрикэн или притронувшись к фамильной катане, старик платил за удовольствие болью в сердце и пеной изо рта. Утопив вербовщиков-амфибий, Ёсида три дня едва дышал... Что ж, годы и лишения научат ребятишек лучше, чем ветеран.
  Жаль, они не воспринимают доспехи всерьез, считая их причудой отца. У них нет сенсоров, способных различать колебания высших сфер и вылавливать информацию (новости с фронтов, к примеру) из ряби на поверхности Топи, из полета чомг и кваканья лягушек. Зато Ёсида в этом спец.
  Братья топчутся на месте:
  - Отец, нам бы настроить наших рю, а?
  Мальчишки разобрали тацу и сделали из запчастей двух жутких энергомонстров, которых они называли маленькими драконами-рю.
  - Хаяку! Быстрее! - взрывается криком Ёсида. - Проверить оружие! Вы должны принять бой! Слышите, должны! О, вы подарите мне счастливый день, если выстоите в схватке!
  Пока дети суетятся, майор сканирует листок сфагна. Мертвые водоносные клетки. Между ними - живые. У сфагна нет корней, сфагн никогда не умирает, он просто тянется вверх, пока нижняя часть его разлагается, спрессовываясь в торф. Ёсида - нижняя часть. Икки и Мура - верхняя.
  Вместе - вечность.
  Порыв ветра сотрясает стены дома. Пятая луна рассекает туман серебристой дорожкой, по которой идут две стройные фигуры.
  Женщины.
  Икки и Мура замирают, будто залитые в смолу скорпионы.
  Ёсида слышит, как стучат их сердца, их дыхание - грохот барабанов. Парней охватывает волнение, ибо, кроме отца, они не знают иных людей. Если к острову подплывала баржа торговцев, малышам запрещалось выходить из дому. Ёсида заставлял их нырять в Топь на время переговоров и, что бы ни случилось, не всплывать. Утонуть, но не всплывать! И уж тем более братья никогда не видели женщин.
  Две фигуры на лунной дорожке. Две прекрасные девушки.
  Ёсида - буси по рождению. Он знает: любви достоин лишь товарищ по оружию, а женщина предназначена для домашнего хозяйства и рождения сыновей. У Ёсиды есть фантомы, есть инкубатор - отставному майору не нужна кита но ката *. Ёсида спит головой на запад, лицом к северу, и никто и никогда не возлежал с ним рядом лицом к югу.
  
  * Кита но ката - жена.; букв.: северная сторона (яп.).
  
  Девушки останавливаются у киботанкетки. Они звонко смеются, поправляя роскошные черные волосы, спадающие водопадами нефти до изгибов колен. Любви достойны только юноши, но... Ёсида вынужден признать: красотки смущают его.
  Они - ведьмы. Имена их - Угуису-химэ и Кагуя-химэ.
  Они явились, чтобы сразиться с Икки и погубить малыша Муру!
  - Когда приходит время смерти, размышлять о цветках сакуры глупо! Вы должны принять бой, мальчики мои! Это враги! Убейте!
  Слово Ёсиды - закон для мальчишек. Убить так убить, отец плохого не прикажет. Икки кидается к 'Плазме'.
  Залп! Залп!
  Еще! Еще!..
  Платформу трясет, майору кажется, что дом вот-вот рухнет в Топь.
  Девушки хохочут. Изгибаясь, будто в танце, они прыгают с кочки на кочку. Энергетические капсулы, расцветая маками взрывов, пластают торф там, где только что были красавицы. 'Ха-Го' подбрасывает в воздух, в пламени мелькает красно-белый круг.
  Бесполезно. Термоголовки капсул игнорируют женскую плоть. Изо льда девицы, что ли?! Мимо. Мимо. Опять мимо!..
  А значит...
  Пора обнажить мечи!
  Сыновья понимают Ёсиду без слов. Майор любуется затянутыми в доспехи фигурами, скользящими над сфагновыми мхами. Топь колышется, взволнованная антигравными струями.
  Девушки ждут. Девушки смеются.
  Говорят, кто не ошибается, тот опасен. Пришлые ведьмы очень опасны. А еще говорят, самурай ковыряет во рту зубочисткой, даже если ничего не ел. У Ёсиды как раз закончились зубочистки.
  Икки и Мура приближаются к незваным гостьям. Сталь покидает ножны.
  Столкновение.
  Отблески металла.
  Тюдан-но-камаэ. Плечи расслаблены. Взмах мечом - из-под левого кулака видна прелестная девичья головка. Спина ровная, как побег бамбука, не наклоняться! Правая стопа вперед, руки выпрямляются, лезвие-вспышка разит улыбку гостьи. Дожать кистями! Взмах и удар - одно движение, один миг!..
  Казалось бы, схватка окончена, ведьма мертва. Но нет! Мэн-суриагэ-мэн - красотка отступает с левой ноги, длинные волосы ее разделяются на две пряди. Одна прядь спешит навстречу мечу, отбивая лезвие вправо, вторая хлещет Муру по кабуто - юный воин оглушен.
  Противница Икки легко отражает его атаку, отбивая волосами меч влево и вверх. И тут же - мощный удар стопой в грудь воина. И откуда в хрупкой фигурке столько силы?! Икки опрокидывается на очес.
  Что происходит, а?!
  Икки тут же вскакивает.
  Мура трясет головой.
  Высоко подпрыгнув, девушки кувыркаются в тумане над Топью. Руки перпендикулярны телам, распущенные волосы извиваются гадюками, хлопают в воздухе юбки-мо - и тут же, резко, две фигурки пронзают очес. Брызги тины. Лепестки лотосов качаются на воде.
  И тишина.
  Икки и Мура переглядываются. Им не нужны слова и жесты. Они умеют надолго задерживать дыхание, а в доспехах можно сутками не вылезать из трясины. Отец обучил братьев искусству кацу-годзэн-оёги* по методике школы Кобо Рю. Вперед, в погоню! Тела близнецов дырявят очес.
  
  * Кацу-годзэн-оёги - техника плавания в тяжелых доспехах.
  
  Вдали плещут дельфины, каракатица подставляет бока лучам пятой луны, фантомы-рю рвутся в бой. Что-то щелкает в позвоночнике Ёсиды. Подшипники износились? Поменять бы... Наклонившись, старик касается пальцами Китамаэ, закрывает глаза и четко видит, как и что происходит в глубинах.
  Бой.
  Поцелуи лезвий.
  Сплетения тел.
  Яростные вопли, приглушенные водой...
  Старик сидит так минуту, две, три - целую вечность.
  И вдруг будто залп из плазмогана валит Ёсиду на спину. Майор дрожит, испачканные ряской пальцы сжимают шагреневые рукоятки неразлучной пары мечей. Старик готов сорваться с места и мчать по Топи отпущенной на волю стрелой. Он мечтает вскрыть животы проклятым ведьмам!
  Зная, что ему не победить в этой схватке, он все равно жаждет сразиться.
  И умереть.
  'А-а-а!!! Банзай!!!' - и ринуться в бой.
  Боль пронзает грудь старого воина. Если тело его проглотит Топь, кто расскажет мальчикам о предстоящем? Кто направит на Путь истинный?
  Рю волнуются. Им не терпится помочь молодым хозяевам. Но нельзя. Бессмысленно и поздно.
  От судьбы не уплывешь, не спрячешься на дне извечного болота.
  
  * * *
  
  Измаранные трясиной ведьмы, чавкая и облизываясь, пировали над поверженными Икки и Мурой. Длинные волосы девушек паутиной оплели доспехи сынов Ёсиды. По правде сказать, не волосы это вовсе, а провода-разъемы для перекачки талантов, знаний и удачи - всего того, что задолго до рождения вложили в мальчишек разработчики 'Даймё байтекс'.
  Ведьмы пировали.
  Ёсида грустил.
  Каждому свое.
  
  
  3. ПТИЦА
  
  Вторая седмица в пути.
  Они ехали по землям племени тюляши, дикого народа, весь язык которого состоит из трех слов: 'тю?', 'ля!' и 'шо?!'. В этих местах особо чтят покойников: пустой гроб хоронят. На поминальный пир вся деревня собирается: пьют брагу, а закусывают... Не червям же мясо оставлять?
  По дороге гнали 'подкованных' гусей. Птицу провели по расплавленной смоле, затем по песку, смола прилипла к перепонкам, песок к смоле - получились надежные 'подковы'. Лапки целее будут.
  То тут, то там в зарослях кустарника торчали каменные изваяния. На распутье семи дорог Эрик остановился у креста из черного гранита. Дожди и ветер оказались бессильны против мастера, выдолбившего лик Проткнутого в окружении песчаных драконов и отцов-инквизиторов. Инквизиторы угрожали Проткнутому копьями. Израненный бог, восседая на спинах трех драконов, ждал казни. Гранит был сильно исцарапан - святые отцы признали творение еретическим, но уничтожить не смогли.
  Или же поленились.
  Ехали вчетвером. Старуха и девчонка тряслись на кляче, едва переставляющей копыта. Эрик и отец покачивались на мощных жеребцах, привыкших к сохе, но не к седлу. Вместе веселее. Им ведь по пути. Как понял Эрик из разговора взрослых, все они направлялись к морю, на поклон к перевозчикам-стурманам.
  За последние дни Эрик повидал столько диковинок, что хватило бы целую зиму рассказывать, валяясь на печи. Чего одна избушка на курьих ножках стоила!
  В окрестностях Замерзших Синичек людям самим приходилось рубить дома. И потому Эрика поразили избушки, которые бродили по лесу и паслись без опаски, что их приручит и объездит какой-нибудь звереслов.
  Дрессировка диких избушек - целое ремесло. Отец говорил, что мало кто знает, как упросить куреножку врасти корнями-лапами в землю и пустить в себя человека. Все эти 'к лесу задом, ко мне передом' - чушь полнейшая: обидится избушка, и вы ее больше не увидите. Избушки быстро бегают даже сквозь густой подлесок.
  Ночевали на постоялых дворах.
  Снорри Сохач, дождавшись, когда снимут с огня вертел с мясом, щипцами выхватывал из пламени уголек, раскуривал трубку и рассказывал истории о древних временах:
  - Был гард великий, раз в десять больше Синичек. И назывался тот гард Вавилон. И жили там разные люди: и высокие, и низкие, и белые, и черные. И кланялись они Крылатой Богине, голой красавице с лапами черноволка и крыльями песчаного дракона!
  Эрик и Гёль слушали открыв рот.
  Снорри оглаживал усы и вдыхал ароматный дым, от которого глаза его блестели, а язык выплетал такие узоры слов, что ничего нельзя было понять. А потом Гёль послушно засыпала, а Эрик еще долго валялся на твердой лавке, представляя вавилонские красоты.
  И вот - опять дорога.
  С утра жарило так, что пот стекал по лицу ручьями. Плащ Эрик привязал к седлу. Отец то и дело вытирал ладонью лоб. Гёль ослабила завязки рубахи. И только Урд Криволапая не выказывала признаков неудобства - улыбаясь, говорила, что в пути она как форель на перекате. И подмигивала Гёль.
  Впереди замаячил частокол гарда, зажатого между лесом и рекой. Или же честнее назвать это поселение хуторком, неспособным дать отпор даже одинокому грабителю? Кривая улочка из нескольких домишек - разве это гард? У частокола и ворот-то не было, одни ржавые петли.
  Забытое Проткнутым местечко, рай для ведьм и упырей. Инквизиторы в такую глушь не заглядывают, а ярлу-наместнику без разницы, кто где обитает - лишь бы исправно платили оброк и бунтовать не замышляли.
  Эрик привык, что на въезде в любой гард путников останавливали, спрашивали, как зовут и с чем пожаловали. А здесь... Беспрепятственно они въехали в снулый хутор. Тишина и мертвенное спокойствие встревожили мальчишку.
  Посреди размытой дождями тропки, испуганно шмыгнувшей между домами, торчал столб. Старый такой столб, весь изжеванный короедами. А на верхушке его вниз головой висела птица, привязанная бечевой за когтистые лапы.
  - Пустельга. Это плохо. - Урд потянулась к колчану с дротиками.
  Снорри Сохач молча кивнул, соглашаясь с ней.
  Мертвая птица, красивая. Ветер шевелил безжизненные крылья, играл черно-белыми перьями. Это знак.
  Добрый ли?
  А может - предупреждение? Что не стоит сюда соваться?..
  Эрик кинул взгляд по сторонам: запустение. Отец научил его не просто так таращиться, но видеть суть. Ну, почти научил.
  - Вот, к примеру, старая кузница. Здесь плавили железо из болотной руды. Давно это было. Жгучий покинул горны задолго до твоего рождения, сын. Да и формы из талькового камня много лет уже не используют для отливок. Уразумел?
  - Да, отец.
  - А теперь сам попробуй.
  Эрик честно вертел головой, но...
  Отец забросил усы за спину, нахмурился и сцедил сквозь зубы:
  - Смотри, вон пристань. Значит, здесь торговля водилась. Загон имеется - для коз слишком большой, для коров слишком маленький. Есть мысли, нет? Для людей это загон, рабов здесь продавали. И меха#. И китовый ус с моржовым зубом. С Запада везли соль, вино и ткани, стекло и украшения - броши из черепаховых панцирей и ожерелья из жемчуга. Ясно тебе, сын?
  - Да!
  - Ну-ну... - Отец был не в меру разговорчив. Он сказал, что здесь обменивали рыбу на птичий пух, а корабельные канаты, сплетенные из шкур морских животных, - на заморские пряности. И даже зимой торговля не прекращалась: товар привозили по льду на санях. - А потом случилось что-то. Купцы ушли и не вернулись. Начался голод. Те, кто жил здесь, топили новорожденных у причала, а сами... м-да...
  - Откуда знаешь, отец?!
  - Птица подсказала. Это место проклято.
  
  
  4. ПРОКЛЯТОЕ МЕСТО
  
  Суп с котом получился пересоленным, а усатый-полосатый - недоваренным.
  Но слопали и добавки попросили. Мол, хозяюшка, плесни еще, а то с первой ложки дно увидели.
  Да кто ж им даст?! Ишь хитрые какие! За просто так их корми! Не богадельня какая, не паперть для калек! Неча рты на чужую миску разевать. Особенно малец пялится, сразу видно - проглот каких поискать. Ну да местные лесовики не лучше, ей же ей, не лучше!..
  У, буркала выпучили - сейчас кровью девственниц заливаться начнут. Под столом, чтоб бабушка не приметила, хлюпнут в бересту из-под травяного чая да в глотки поганые опрокинут. Еще и мухоморов сушеных попросят, вприкуску похрустеть. Сбежали от жинок в шинок. После лихих делишек домой никак не добредут. А ведь заждались их в избушках на курьих ножках, ох и заждались...
  Кобели гулящие!
  И пусть. Лишь бы миски не били, а то не напасешься...
  - Эй, хозяюшка! - Это лесовики чего покрепче потребовали.
  А у бабушки-то разрешения ярла на продажу хмельного отродясь не было. Но коль свои парни просят, озолотить хотят, кто им откажет?! Не бабушка точно. Помочь страждущему - святое дело, хе-хе. А то еще прутья в метле переломают - как потом на шабаш летать?..
  Веселье в разгаре, уже и рассвело давно, а всё не расходятся. Ох и огребет бабушка от жен бражников. Ох, достанется старенькой...
  Примерно так, наверное, размышляла скрюченная карга, хозяйка единственного оплота жизни в проклятом гарде, куда привел сына и попутчиков Снорри Сохач.
  - Что мы здесь делаем, отец? - Голос Эрика дрожал. - Ведь это про#клятое место!
  - Надо поговорить с народцем. Впереди долгий путь, а народец много о чем ведает.
  А началось все с того, что отец приметил в полулете стрелы от пристани, обросшей мхом, избушку на курьих ножках - высокую, в два желудка-этажа, с широкими глазищами-окнами. Говорят, дикую избушку медведь боится, черноволк десятой дорогой обходит. Надо очень постараться, чтобы отвадить избушку от сырого мяса и заставить с аппетитом уплетать солому...
  Вот к куреножке-то путники и подъехали. Сохач стреножил пахарей и встал перед ней, уперев кулаки в поясницу:
  - Пусти!
  Избушка накренилась, предупреждая завсегдатаев о визите пришлых, и мгновенно - Эрик даже пискнуть не успел - схватила странников огромной куриной лапой. Четверка взмыла в воздух. На миг Эрику показалось, что лапа сейчас сожмется крепче, ломая пленникам кости, но этого не случилось - через миг они очутились в разинутой пасти избушки. Челюсти сомкнулись, захлопнулась дверь.
  Попутчики оказались в полумраке, пропахшем мухоморами и кислой капустой. У затянутого бычьим пузырем окна сидела парочка жердяев, тонкокостных и несуразных.
  Жердяев нигде не любили. А за что? Кобальты хотя бы самоцветы ищут да полюдье собирают. А жердяи? Днем спят в камышах, а по ночам в окна заглядывают, о печные трубы руки греют и в дымоходы лазают. И если не застревают (а ведь юркие, что вьюны), воруют еду и скребки для драйки столешниц. Зачем им скребки? Да кто ж их, жердяев, знает?
  Жердяи пили мутную брагу, изредка перебрасываясь словами. Эрик брезгливо отвернулся. И наткнулся на тяжелый взгляд кефалофора-голована.
  Что у кефалофоров безупречно, так это головы. Макушки свои они безумно любят и холят. Волосы расчесывают трижды в день, укладывают и заплетают. Лица бреют нещадно, до пунцовости. Щеки умащивают благовониями и притирками. Уши чистят раз в седмицу, куда там великосветским куртизанкам. Зато тела они презирают. Торс 'носящего череп в руках' покрыт язвами и струпьями, немыт и воняет. Часто тела кефалофоров обнажены, ибо не знают они стыда и совести. Руки-ноги для них лишь переносчики глаз и ушей. В приличные заведения голованов не пускают.
  Кефалофор не мигая смотрел на Эрика. Щурился и кривил губы, упираясь раздвоенным подбородком в дубовый стол. Тело его, массивное, заплывшее жиром, усердно чесалось: шкр-шкр-шкр!
  Чрезмерное любопытство не понравилось Эрику, и он в ответ уставился на уродца. Неизвестно, чем бы это закончилось, но голована заслонила собой горбатая старуха. Она грохнула о столешницу кружку с пивом, выплеснув значительную часть хмельного варева.
  Тело кефалофора перестало сдирать с груди засохшую грязь. Длинный черный ноготь пощекотал за ушком, голова довольно заурчала. Тело радостно хлопнуло в ладоши и водрузило голову на шею, которая выглядела так, будто череп кефалофору, что называется, открутили. Но когда грязные пальцы расправили лоскуты кожи, уродец приобрел вид нормального человека, только голого. Рука его потянулась за кружкой, пива хватило ровно на два глотка. Тело погладило животик. Голова цыкнула и оглушительно отрыгнула - мол, хорошего понемножку. Аккуратно ухватившись за уши, руки отделили череп от шеи и возложили на стол. Круглые желтоватые зрачки вновь уставились на Эрика.
  Тьфу ты! Парень отвернулся. Нечего с чужими головами в гляделки играть. Настоящему человеку равняться с народцем унизительно.
  - Вечер добрый, уважаемые! И ночь темная, благостная! - вежливо приветствовал собравшихся Сохач. Говорил он без заискивания или презрения, но как равный с равными.
  В ответ вяло кивнули: мол, заходите, коль не шутите, а мы посмотрим, нужно или нет вас на печень-селезенку разделывать.
  Помимо голована и жердяев, в избушке собралась весьма пестрая компания. Спал за столом пьяный огнедув - хоть и невысок ростом, а храпом грозен. Судя по шрамам на красной роже, великое множество гардов обратил он в пепел. Война - штука суровая, ярлы частенько ссорятся, огнедувы без работы не скучают...
  Щукарь, вертлявый и зубастый, не мог усидеть на месте, похваляясь, что давеча у моста на излучине утопил инквизитора. Местные делали вид, что не слышат его речей. Всем известно: убивать инквизиторов себе дороже. Святой отец сделает с тобой все, что ему заблагорассудится, а ты терпи. Вилы возьмешь, вывернешь кишки мучителю - и через седмицу, самое большее две, жди крестового похода. Гард твой сровняют с землей как пристанище еретиков, родню изведут, мэра повесят, девиц лишат девста и распнут на ясеневых ветвях.
  Терпи. Не моги. Ибо Кара Господня!
  Щукарь, видать, не утерпел. В его узкую голову ударил хмель, да так приложил, что вышиб последние мозги. И первые тоже. Потому-то и похвалялся. А заодно сипел, что младенцы, давным-давно утопленные в реке, наконец обернулись игошами и скоро выйдут на берег.
  - Заткнись! - рыкнул пламенем огнедув. - Накличешь еще!
  Но щукарь лишь отмахнулся.
  И таки накликал. Беду накликал.
  Не счастье же?
  
  
  5. ИГОШИ
  
  За глазами-окнами резко стемнело, прокашлялся гром, улыбнулась молния.
  И началось.
  В дверь постучали. Побледнев, хозяйка скрестила руки на груди, чем вызвала недоумение завсегдатаев - с каких это пор она молит Проткнутого о помощи?!
  Стук усилился. Дверь дрожала так, будто по кленовым доскам молотили сотни крохотных кулачков, слабых по отдельности, но опасных вместе.
  Вот тогда щитом скрещенных копий не побрезговал даже щукарь. А ведь щукари издревле поклоняются Водану, виновнику Потопа, богу, скачущему по волнам на пахаре-осьминоге. Ой не простит Водан измены, нет, не простит!
  Уже не простил.
  Дверь вырвало из косяка - будто вышибло булавой зубы из раздробленной в щепки челюсти. Избушка протяжно вздохнула, пламя в камине пыхнуло, на миг озарив проем, сплошь заполненный махонькими злобными личиками.
  Старуха что было мочи заорала:
  - Игоши пришли!!!
  Камин погас. Завизжал от боли щукарь:
  - Нет! Не-э-э-эээ!.. А-а!.. Не-э-ээ на-а-ааад-да-аа!!!
  Тьма ответила на его крик детским агуканьем. Так груднички выказывают радость на руках матерей после обильной молочной трапезы. И так же смеются утопленники, вкусив чужой крови.
  Сначала Эрик вырывался, кричал и размахивал кулаками. Ему было... не больно, нет. Просто... гадко? Брезгливостью он не отличался - запросто мог наловить в ручье саламандр, зажарить на костре и съесть. Сестренка Хильд морщилась и зажимала рот, когда Эрик сдирал кожу с гадюк и потрошил лягушек. Она говорила, что в пищу употреблять можно лишь мясо разрешенных животных. 'Кем разрешенных?' - смеялся тогда Эрик, зная, что сестра обязательно поведает ему о Заповедях Проткнутого...
  Громче заорал щукарь, вернув Эрика из прошлого во мрак избушки. Оглушенный воплями и подмятый нежитью мальчик с удивлением понял, что поцелуи маленьких холодных губ ему даже приятны. Крохотные пальчики раздевали Эрика, трогали живот и руки, запястья и шею. 'Игоши пришли? Ну и что с того?' - благостно улыбался мальчишка, развалившись на лавке и наслаждаясь ласками ледяных ладошек.
  На мгновение в избушке стало светло - это огнедув исторг из глотки факел пламени. В отблесках огня извивались младенцы, облепившие посетителей избушки. Беззубые рты нечисти впивались в людскую плоть. Там, где только что сидела Гёль, шевелился клубок локтей, лысых затылков и белых попок. Вопли жертв заглушал один звук - чавканье. Детишки обгладывали добычу, слизывали кровь.
  'Зачем кричать, нарушая покой?' - не мог понять Эрик. Ему нравилось кормить собой малышей, ему хотелось так умереть.
  Еще одну испепеляющую отрыжку огнедув направил между дубовых столов. Не тронув посетителей, огонь поджег кубло игошей. Мертвечина отлично горела - светло и жарко, будто не илом речным пропиталась, а пару лет сохла на солнцепеке, подставляя ветрам тонкие косточки.
  Блеснул меч Снорри Сохача, измарался черной дрянью из рассеченного пополам трупика. Хладное железо, по рунной гравировке залитое серебром, отправляло игошей на Суд к Проткнутому. Меч творил вторую смерть - его обладатель лишь двигался по избушке, сопровождая металл, зажатый в ладони. Меч счищал тела-наросты с щукаря, Урд Криволапой и хозяйки кабака, с малышки Гёль и кефалофора, в суете потерявшего любимую голову. Меч по имени 'Шип ран' насвистывал песнь тлена.
  Хлюпанье, брызги, огненные струи...
  Жердяи, сталкивающие игошей лбами...
  А потом все закончилось.
  
  
  МАЛЬЧИК-С-ПАЛЬЧИК, или ВТОРОЙ РАССКАЗ О НЕНАВИСТИ
  
  Бетон, осколки витражей, изогнутая арматура. Скелеты небоскребов сплошь в дырах от энергетических трассеров, выпущенных штурмовиками. Огромный бассейн морской воды разбавлен нефтью и бензином, кислотой и стоком канализации. То тут, то там плавают мумии, не тронутые гнилью. Даже каланы не рискуют жрать отравленное мясо, даже чайки пролетают мимо.
  Мерно перебирая концентратом лап, драконы-рю огибали отмели из мусора. На энергетически стабильных спинах фантомов восседали фигуры в доспехах, украшенных жемчужинами.
  Икки грустил, Мура тоже.
  Да и чему радоваться? Поражению в битве? Отец сказал, что у братьев не было шансов. Пасть в первом бою - карма всех воинов, населяющих Топь. Даже Сумиёси* не смог бы противостоять пришельцам из сопредельного Мира, сочини он хоть сотню магических танка**, хоть десять тысяч строк без рифмы...
  
  * Сумиёси - тройственное божество Топи: Увацуцу-но - дух поверхности, Накацуцу-но - дух глубин, Сокоцуцу-но - дух дна. Помимо того, Сумиёси - бог поэзии пятистиший.
  * Танка - нерифмованное пятистишие, состоящее из тридцати одного слога (5-7-5-7-7).
  
  И все же как могла Топь допустить, чтоб ее воспитанники запутались в девичьих косах?!
  От горьких дум Мура отвлекался рыбной ловлей. Повертев головой, он хрустнул шейными позвонками. Его шлем-кабуто завибрировал, сквозь прорези для глаз вытолкнув два луча, - два энергогарпуна ударили в очес и поразили цель. От напряжения вздулись вены на шее, но Мура сумел-таки выдернуть на поверхность здоровенного, килограммов на двадцать, окуня. Не моргая, чтобы рыбина не сорвалась, Мура подвел окуня к пасти дракона и лишь после того, как клыки сомкнулись на полосатом теле, погасил гарпуны.
  Сам-то Мура не голоден - до еды ли сейчас? Но накормить шестиметрового рю не помешает, ведь тот потребляет уйму энергии. Для поддержания его целостности нужны значительные ресурсы. Органика для этих целей вполне годится, и чем больше ее, тем лучше. Сто двадцать восемь зубов дракона способны перекусить стальную балку, а уж окуня и подавно.
  Энергомонстр и его наездник двигались по дуге мимо ржавого буксира, дрейфующего в никуда. Над фотоэлементами, прикрытыми мигательными перепонками, гордо торчал гребень с кольцом упряжки.
  Отец поведал братьям, что ведьмы забрали у них нечто ценное, без чего жизнь - не жизнь вовсе, а креветочная шелуха под каблуком.
  'Идите и верните свое', - сказал отец.
  'Да! Мы вернем!'
  И вот Икки в пути, Мура не отстает от брата.
  Отец объяснил сыновьям, что ведьмы издавна воруют таланты воинов. Зачем? Никто не знает. Говорят, ведьмы выплескивают терабайты знаний в атмосферу родного Мира, где талант витает сам по себе - и однажды, через миг или год спустя, он войдет в крестьянина на рисовом поле, младенца в люльке или в бродягу при смерти...
  Драконы вдруг принялись рьяно сканировать пространство вокруг. Нервозность энергомонстров передалась братьям. Они завертели головами, высматривая причину волнения. Ощутимые разряды электричества впились в крестцы наездников, что означало: 'Боевая тревога! В укрытие!'
  Парни доверились чутью рю, позволив тем нырнуть в холл полузатопленного небоскреба.
  Видеокамеры драконов вмиг установили соединение с сетчатками глаз братьев. Картинка в режиме реального времени: блестящая от смазки подземка заряжает батареи на крыше здания в полуквартале выше по улице. Над подземкой парит огромная нимфалида-траурница. Двухметровые крылья нимфалиды, бурые сверху, черные снизу, величаво трогают воздух.
  У траурниц нынче сезон размножения. Громко спариваясь, они кружат над Топью, а потом атакуют крупных животных, чтобы обеспечить будущее потомство пищей. Биокорпус подземной лодки показался бабочке подходящим для того, чтобы отложить в него яйца.
  Головная лопасть подземки была слегка помята, сегментированный корпус подрагивал, вбирая энергию ветра. Из сочленений сочилась бурая слизь. Кормовую лопасть венчало утолщение. На подземке отсутствовали опознавательные знаки, но, скорее всего, это эвакуатор с ранеными и беженцами на борту. Или же транспортник. Тогда в хвосте боеприпасы и провиант.
  Издалека послышался стрекот винтов. С крыши на крышу перепрыгнула тень воздушной машины. Это боевой геликоптер GenEl 'дайдзин', от него не жди ничего хорошего.
  Траурница, сложив крылья, тут же свалилась на очес, прикинувшись бревном.
  Среагировав на опасность, подземка мгновенно закольцевала корпус в оборонный контур.
  Пока Мура наблюдал за подземкой, Икки озирался по сторонам, хотя смотреть здесь было не на что. Консоли и балки, бетон и алюминиевые рамы, исклеванные осколками и обожженные. Черная резиновая кишка - метров десять в диаметре, не меньше - протянулась от воды до пролома в потолке. Тихая заводь, в таких водятся самые жирные бобры. Но почему тогда пальцы Икки потянулись к мечу, примагниченному к поясной броненакладке?..
  Геликоптер с ходу открыл огонь. Заноза пушки между стойками шасси и контейнерами с НУРами плюнула зажигательными капсулами - расцвели вспышки на контуре подземки, почти не причинив ей вреда, разве что гелевая смазка кое-где вспузырилась волдырями ожогов.
  Странно, но лодка не ответила на удар. Неужто боекомплект израсходован до последнего патрона? Вполне возможно. Зато 'дайдзин' полон под завязку, он сбросил на подземку полтонны 'адского огня'...
  ...Пальцы коснулись меча. Опередив датчики фантома, глаза Икки обнаружили чудовище, вынырнувшее из глубин Китамаэ. Не резиновая кишка, нет - это шея огромнейшего плежа, изучающего уровень над проломом.
  Тихая заводь? Как бы не так! Ловушка! О, Великая Мать Аматэрасу, помоги братьям выбраться из передряги! Тысячерукая Каннон-заступница, не оставь в беде!
  Зеленым отблеском активировалась нанозаточка лезвия. Теперь меч Икки без труда разрубит бетонный столб, но даже это не успокаивало юного воина. С мечом на плежа?! Не смешно!..
  За миг до взрыва пятилистником раскрылся утолщенный хвост подземки, окатив геликоптер струей пламени. Затемненный бронеколпак 'дайдзина' лопнул и расплавился, испарившись смрадным облачком.
  Вспышка в небе - взорвался геликоптер.
  Вспышка на крыше - загорелись топливные цистерны подземки.
  Клубы копоти!..
  ...Откликнувшись на мысленный призыв брата, Мура обернулся, одновременно выдернув из ножен меч, над гардой которого кружили, будто пчелы над цветком, голограммы-иероглифы.
  Шея плежа - семьдесят шесть позвонков, оплетенных компенсаторами, - медленно стекла в грязную воду. А вот и голова, вся в керамических наростах. Вот и пасть, в которую можно войти, не наклоняясь.
  Итак, два меча против чудовища, которое в один присест проглотит Икки и Муру вместе с рю. Проглотит - и не заметит. Плежу без разницы - что чаек из атмосферы выхватывать, что касаток давить, что жевать морскую капусту. Любая органика сгодится для подпитки котла. Плеж не прочь подзаправиться даже аммонитами и кальмарами.
  И людьми.
  Огромное тело скрыто Топью, но и так понятно, что две пары ласт зверя способны развивать значительную скорость - куда там глиссерам-торпедоносцам, - а поразительная маневренность не оставляет шанса спастись бегством.
  Шшша-ах-ха-аа-а! - атаковал плеж. Мелькнули композитные пластины на груди и брюхе, волна дряни накрыла парней, забрызгав светофильтры. А через мгновение близнецы очутились в замкнутом пространстве, которое двигалось. Плеж не побрезговал ими, отобедал.
  Мерцая, погасли мечи. Что-то высосало из них заряд. Внутри рептилии все казалось расплывчатым, как бензиновая пленка на коже Топи. Четко просматривалась лишь сетка вен-кабелей, покрывающих бледно-розовые потолки и стены, которые мерно сокращались, проталкивая добычу глубже - надо понимать, в желудок-котел. Вскоре Икки и Мура станут топливом, которое должно окислиться и выделить теплоту.
  Не только с мечами, но и с рю начались проблемы. Покровы энергомонстров размягчились - защиту можно было проткнуть пальцем. Фантомы слабели с каждой секундой. Еще чуть-чуть - и изменения будут необратимы.
  Это братьев никак не устраивало. Спасти рю можно было, лишь свернув их в исходники, похожие на старинные микросхемы с припайками проводов, мельчайших цилиндров и кубов и с присосками как у рыб-прилипал. Что близнецы и сделали. Оставалось только раздвинуть нагрудные латки и поднять рубахи - присоски жадно впились в татуировки на груди Икки, Мура последовал примеру брата. Тому, кто захочет снять драконов с парней, придется изрядно попотеть, срезая исходники с бездыханных тел.
  Приступ ярости захлестнул Икки. Он сделал выпад с правой ноги, локти его выпрямились, кисти дожали меч, направив острие в толстую вену над головой. Воин вложил в удар всю свою ненависть, все силы... И ничего: ни крови, ни иной рабочей жидкости - вена цела! Зато десятки молний оплели катану и доспех Икки. Буси задергался, будто в припадке.
  Тут же мощный поток сшиб братьев с ног, швырнул и завертел в коктейле из воды и креветок, мелких рыбешек и водорослей. Плеж, похоже, решил напиться. Вода мгновенно всосалась порами стен вместе с попутным мусором.
  С усилием отрывая ноги от пола, парни отправились в глубь плежа. Подошвы сапог будто смазали клеем - стоило на миг задержаться, как их прихватывало так, что следующий шаг давался с трудом.
  'Нам предлагают разуться, - хмыкнул Мура. - Мы вроде как в гостях'.
  Путешествие по внутренностям плежа, лабиринтам его кишок, братья не назвали бы увлекательным. Кое-где пройти можно было лишь на присядках. Близнецы карабкались вверх, прыгали в черную пустоту - аккумуляторы фонарей разрядились - и ползли по-пластунски в особо узких местах. Пока что системы жизнеобеспечения доспехов работали без сбоев, все-таки ручная сборка. Или же это отцовское благословение хранило Икки и Муру?..
  Их окружали бледно-розовые стены, местами пурпурные, но неизменно перевитые толстыми венами. Иногда коридор сворачивал в сторону, разделяясь на десятки ответвлений, бо#льшая часть которых была непроходима для людей. Сотни ярких огоньков сопровождали братьев, медленно кружа над шлемами. Шпионы-наблюдатели? Новый вид оружия?
  Икки не единожды пытался сбить мечом хоть один огонек - и всякий раз неудачно.
  'Верткие, зар-разы!' - у Муры тоже ничего не получилось.
  Сколько продолжалось путешествие, сказать трудно. Время внутри плежа измерялось рыбно-креветочными приливами. После десятого такого прилива братья перестали считать.
  'Как часто пьет эта тварь?' - хмурился Икки, но Мура лишь пожимал плечами в ответ.
  И вот настал момент, когда последний брикет НЗ попал в резервуар для приготовления пищи, куда по трубкам тут же брызнул кипяток. Система питания встроена в шлем так, что завтракать и обедать можно не разоблачаясь. Но вместо того чтобы приступить к трапезе, Мура замер. Он что-то почувствовал. Уловив настрой брата, Икки схватился за меч.
  Впереди коридор резко сворачивал влево. Плохое место, обзор ограничен - в самый раз для засады.
  Братья приготовились к бою. Огоньки выписывали окружности над ними, шныряли меж широко расставленных ног. 'Светлячков' становилось все больше и больше, и летали они быстрее, чем раньше. Из-за их мельтешения вокруг стало светло, как в полдень третьей луны.
  К братьям кто-то приближался.
  Кто?
  
  * * *
  
  - Не стесняйтесь, разуваться не надо.
  Два поклона в ответ. Впервые близнецы общались с незнакомцем. До сих пор их единственным собеседником был отец, а в разговорах друг с дружкой они обходились без слов.
  - Здесь очень голодные полы, так и норовят укусить за пятку. Не разувайтесь, прошу вас.
  Братья промолчали в ответ. Они просто не знали, что сказать. Но того, кто обитал внутри плежа, это ничуть не расстроило.
  - Меня зовут Иссумбоси, - улыбнулся этот странный человек.
  Человек ли?..
  - Икки.
  - Мура.
  - Вот и замечательно, вот и познакомились! - обрадовался Иссумбоси, опускаясь на циновку, сделанную из рыбьей чешуи. - Присаживайтесь!
  Братья ожидали столкнуться с достойным врагом, быть может, с отвратительным чудовищем, когтистым и клыкастым. И потому встреча с добродушным обитателем внутренностей плежа стала для них неожиданностью.
  Прикрепленный к потолку воздушный пузырь, наполненный 'светлячками', освещал низенькое тельце аборигена. Прямо на полу стояли миски - выскобленные панцири крабов. Вместо палочек Иссумбоси использовал сушеных рыб-игл. Был он полностью обнажен, но если и обладал гениталиями, то прятал их под обвисшими складками брюха. На его черепе, сплюснутом с боков, волосы росли лишь на заостренном темени - мокрые пряди напоминали хвостовой плавник крупного окуня. А глаза...
  Глаза Иссумбоси были точно два шампиньона, изъеденных червями.
  - Извините, - не выдержал Икки, - но ваши глаза... Что с вашими глазами?
  - А что с ними? - искренне удивился коротышка.
  Икки ничего не ответил - и правильно сделал. Иссумбоси слишком долго был одинок. Он несказанно обрадовался гостям, но обсуждения своей внешности не потерпел бы.
  - Извините, господин. Подскажите, как нам выбраться отсюда? - вновь не удержался от вопроса Икки.
  - Выбраться? Зачем? - Ресницы коротышки затрепетали, смахнув с глаз парочку белесых червяков.
  - Мы путешествуем не от праздности, мы... - Мура неожиданно для себя в подробностях рассказал об отце, прекрасных девушках и надежде отомстить. Затем он красочно описал схватку геликоптера и подземки. Внезапной атаке плежа и приятной встрече с господином Иссумбоси он, конечно, уделил особое внимание.
  Когда Мура наконец замолчал, язык его едва ворочался, а Икки устал поддакивать. За всю жизнь Мура произнес меньше слов, чем в беседе с коротышкой.
  - Месть - дело, угодное богам Китамаэ, - сказал Иссумбоси.
  Братья кивнули в ответ, и десятка два 'светлячков' сорвались с рогов их кабуто.
  - Угодное, бесспорно.
  Господин Иссумбоси поднялся с циновки и предложил парням отдохнуть и перекусить, пока он прогуляется к желудку плежа.
  - К желудку? - заинтересовался Икки.
  - Это наиглавнейший орган плежа. Определяющий! Плеж им думает. Довоенная разработка, отказов еще не было. Тогда на совесть делали.
  Пузырь с огоньками, отлепившись от потолка, упал прямо в руки коротышки, после чего тот скрылся в лабиринте кишок-коридоров.
  Братья решили воспользоваться гостеприимством хозяина. Они с удовольствием отведали роллов из рыбы и мяса рапанов, обвитых сушеными водорослями, - все было очень вкусно. И, как водится, после обильной трапезы братьям захотелось вздремнуть. Здоровый сон есть залог грядущих побед.
  Икки приснился отец.
  Мура улыбался, наблюдая за видениями брата.
  
  * * *
  
  Сначала это было похоже на шелест змеи, ползущей по циновке, потом - на стук капель о крышу. Стук превратился в тяжелую поступь воина, и тут же грязь заклокотала вокруг близнецов.
  Они вскочили. Системы жизнеобеспечения перешли на максимальный уровень защиты. Маслянистые разводы, мусор и вспененная жижа обволакивали воинов. Нехитрый скарб Иссумбоси плавал уже у самых лиц парней. И минуты не прошло, как близнецы по кончики рогов погрузились в отравленную кровь Китамаэ.
  Братья отлично видели под водой, и поэтому возвращение Иссумбоси не осталось для них незамеченным. Коротышка неспешно греб руками. Ноги, будто перебитые арматурным прутом, были безвольно опущены. Иссумбоси медленно приближался.
  Уклонившись от черепахи, всосанной плежем вместе с водой, он проплыл между Икки и Мурой. Волосами - рыбьим хвостом? - коротышка направлял свой череп, а заодно и все тело. Казалось, голова - это единственное, что у него всерьез, а прочее - лишь декорация, чтобы сбить с толку. Без тела и конечностей Иссумбоси только выиграет.
  Коротышка открыл рот, парни прочли по губам: 'Плеж заглатывает кровь Китамаэ, чтобы уйти в пучину; больше воды - глубже погружение'.
  'Зачем?' - беззвучно спросили близнецы.
  'Минные поля лучше снизу пройти. Прямо по курсу Опасная Территория, а наверху бушует Бесконечная Война. Бой геликоптера и подземки - лишь зернышко риса в казане Великой Битвы'.
  'Что такое Бесконечная Война?'
  'И Великая Битва?'
  Вопросы удивили Иссумбоси: 'Вы буси по рождению - и не знаете основ бытия?!'
  'Не знаем, - смутились братья. - К сожалению...'
  'Это вроде кирикаэси, - уверившись, что собеседники не шутят, пояснил Иссумбоси. - Серия ударов. Сначала ты нападаешь, потом нападают на тебя. Будь готов вкусить плоти врага, но не забывай, что скоро роли поменяются. Атакуй, а потом защищайся. Это и есть Бесконечная Война и Великая Битва'.
  Коротышка говорил, а с глазами его творилось странное: шляпки расслаивались, из них вытягивались тонкие-претонкие нити. Вместо грибов получилась грибница, отростки которой, коснувшись стен, мгновенно в них вросли и паутиной оплели вены плежа.
  Иссумбоси наклонил голову к левому плечу - нити правого глаза натянулись, и все пространство, окружающее братьев, завалилось влево. Коротышка рассмеялся, изо рта его вырвались пузыри и выпорхнула мелкая рыбка. А когда продолговатый череп вернулся в исходное положение, братьев швырнуло вправо.
  Нетрудно было догадаться, что глаза-грибы - это орган управления плежем, а коротышка - капитан и штурман чудовища, его неотъемлемая часть.
  Губы Иссумбоси зашевелились: 'Желудок благоволит молодым воинам. Он говорит, что, если им не терпится отыскать обидчиц, самое время посетить Цуба-Сити*. Там самые лучшие транспортные установки в этом Мире'.
  
  * Цуба - гарда меча (яп.).
  
  Почему-то братья сразу поверили ему. А значит, им суждено покинуть Топь и отправиться на Сушу.
  'Я готов сопроводить своих гостей до блокпостов дзёкаку**'.
  
  * Дзёкаку - замок, большое оборонное сооружение (яп.).
  
  Братья с благодарностью приняли помощь.
  
  
  6. ЧУЖАЯ РУБАХА
  
  Эрик очнулся в полдень - Сохач настрого запретил тревожить сына. Старуха, измученная болью в пояснице и укусами игошей, согласилась с длинноусом: 'Прав ты, Снорри, надо, чтобы мальчонка сам покинул Топи Второго Мира, иначе не будет силы в его языке'.
  Гёль разметала светлые косы по зеленым травам. Ее раны - поцелуи младенцев-утопленников - нещадно кровоточили. Мазь из пережеванной в кашицу сцеп-травы не помогала, сильнейшие заговоры опадали на землю бессильными 'пчелами губ'.
  Потрескивал костер, в котле бурлило варево из коры, ягод и грибов. Эрик открыл глаза и вскочил. Глядя в чистое, без единой тучки, небо, он глубоко вздохнул и зачем-то обнял себя за плечи. Перед глазами мелькало: разъяренный огнедув, пожар, изба, ныряющая с причала в реку...
  - Как же так? - только и спросил Эрик.
  - Да вот так, - скривился отец, омывая меч родниковой водой и насухо вытирая рукавом запасной рубахи.
  Гёль металась в бреду, стонала и плакала. Щебетали птички, летали стрекозы, порхали бабочки. Солнце жарило в затылок, но Эрик, казалось, еще не проснулся - Великая Тьма сквозила холодком из его выпученных глаз.
  Подобно заклинателям духов, во сне Эрик уходил в Чужие Миры. Чаще - в Топи Второго Мира. Реже - дальше, в миры, которым нет названия. Отец возил Эрика к Урсу Медвежатнику, сильнейшему шаману пяти гардов. Отец просил Урса взять Эрика на обучение, ведь малыш обладал врожденными способностями. Но Медвежатник лишь качнул косматой головой. 'Нет, - сказал, - не возьму. У парня иная тропа жизни. Не будет он в птичьем помете судьбу выгадывать и мороков стращать. Ему отмерено как нам, но втрое меньше'. Так что Эрик не стал шаманом, но, едва проснувшись, он сразу понял: взрослые хотят от него чего-то запредельного.
  И Гёль...
  А что Гёль?!
  - Она умирает? - Эрик не узнал собственного голоса.
  - Да, - сказал отец.
  - Да, - дрогнул подбородок Криволапой.
  - Я могу помочь?
  - Да, - раскурил трубку отец, - ты можешь.
  Урд молча кивнула, колени ее подогнулись, она неуклюже плюхнулась на траву.
  Одежды старухи пропитались кровью, отец вот-вот свалится от усталости. А Гёль белее молока, вместо горла у нее безобразные ошметки кожи, кое-как перетянутые сиянием заговоров. Да и сам Эрик... Его предплечья обезображены синяками и волдырями, похожими на укусы слепней.
  Но главное - Эрик откуда-то знал, что именно надо делать. Он встал на колени, наклонился и провел языком сначала по одному предплечью девочки, затем по второму. Что называется, пальчики оближешь. Спасибо Криволапой, она заранее раздела сиротку.
  На теле Гёль было столько ран, что Эрик чуть не захлебнулся слюной. С удивлением он понял, что язык его неимоверно удлинился. А когда язык стал таким большим, что не помещался уже во рту, он вывалился наружу и раздвоился, словно не человеческий, а змеиный. Каждая половина разделилась на три части, те - на семь, следующие - на девять... Эрик вовсе не испугался, как могло показаться со стороны. Он просто впал в оцепенение. С ним впервые такое происходило, он избегал взгляда отца.
  Растревоженным кублом гадюк полз его язык по впалому животу девчонки, по тонким лодыжкам, по плоской груди без намека на будущие перси. Нырял в подмышки. Елозил по горлу, сцеживая слюну на изглоданные мышцы и прикрытые струпьями сосуды.
  - Хей-я-хей!..
  В голове у Эрика плясала черная фигурка шамана. Мальчишка пытался поймать взгляд этого мужчины, закутанного в шкуры и лупящего изо всех сил по бубну, но лицо его постоянно оставалось в тени.
  Великая Тьма ледяным туманом клубилась над Эриком. От ее обжигающих прикосновений немели пальцы, не хватало воздуха, сводило судорогой челюсти.
  - А-а-аааа!..
  Не зная, как и зачем, действуя по наитию, Эрик отгонял Тьму. Он жмурился и морщил лоб, когда отрывал от девичьего тельца пласты мерзости и швырял куски боли в самое сердце зла, пульсирующего ужасом и ненавистью.
  - Ах-ха-хха! Ха-ха! Хо!..
  Хохоча как юродивый, мальчишка плевал на предчувствие скорой смерти, он был свиреп, как берсерк, он был подобен черноволчице, вылизывающей новорожденного щенка, он...
  - Хватит, Эрик, хватит. Ей лучше! Лучше! Хватит! - Голос отца звучал едва слышно, будто издалека.
  Зато Урд прошептала прямо в ухо:
  - Перестань, малыш! Защекочешь до срама!
  Звонкий девичий смех вернул Эрика в Мидгард.
  
  
  7. ДОЛИНА ДРАКОНОВ
  
  - Дано ему. Сила есть, много силы, но не поможет он, не спасет от яда невинно убиенных. Твой сын лишь...
  - Чуть разжал объятия Костлявой. Я знаю, Урд, я понимаю как никто другой. Верь мне: Эрик сделал все, что мог. Сила его едва приоткрылась с помощью ягод лесных ведьм, но этого слишком мало, Урд.
  - Она умрет, Сохач. - Голос седокосой старухи дрожал подобно арбалетной струне. - Она умрет, если мы...
  - Если ты не отвезешь ее в Долину Драконов. Если не убьешь камень-ящера. Если не вырежешь из вонючей туши печень. Если не вытопишь из печени жир. Если ты - ты, Урд! - не смажешь драконьим жиром раны Гёль.
  - Прости, Сохач, я обманула себя надеждой. Спасибо тебе и сыну твоему. Вы были добрыми попутчиками.
  Очнувшись, Гёль тут же беззаботно защебетала, но Эрик видел: ей плохо, так плохо, что хуже некуда. Благодаря его стараниям она умирала медленнее, чем должна была, но все-таки умирала.
  Жаль девчонку.
  Забавно, но Эрика ничуть не удивили его новые способности: так же безразлично палэсьмурт принимает стужу, засыпая в теплой берлоге. Просто раньше парню не доводилось обрабатывать раны, вот и всё. А еще Эрик уверен теперь, что расцелуй он глазницы Хёда - и брат прозреет. Не сразу, нет. Может, через год или даже десять, но обязательно!
  - Я могу и вам помочь. Честно, могу! - Эрик приблизился к отцу и старухе Урд и очень удивился, заметив ужас на их лицах.
  Взрослые боялись прикосновений его почти что змеиного жала.
  Громко сглотнув, отец повернулся к Урд:
  - Вместе отправимся в Долину Драконов. Стурманы подождут, правда? Мы успеем?
  - Обязательно успеем! - Старуха обрадовалась решению Снорри.
  Она заплела седину в тонкие косы, обвязала их вокруг головы соцветием болотного лотоса. Такими прическами в Замерзших Синичках привечают лучших воинов. Опоив Снорри приворотным зельем, она взяла его в густом малиннике в двадцати шагах от жаркого костра. Эрику и Гёль плохо спалось в ту ночь. Слушая хрипы и стоны, детишки хихикали в кулачки и ближе прижимались друг к дружке.
  Утром Эрик направил своего пахаря вслед за Быстриком, пахарем отца. Сонная Гёль и помолодевшая после бурной ночи Урд не отставали. Впереди их ждала Долина Драконов.
  Они ехали три дня и три ночи, скотину не берегли, спешили. Жаль, пахари, помесь ослов и единорогов, для скачек не годились - галопу-то их никто не обучал. Они выносливые и особого ухода не требуют, ведь звересловы поставляют в Замерзшие Синички отличных жеребят, но все же Эрик с ужасом ждал, что пахарь под ним вот-вот упадет...
  Вечером четвертого дня кобыла Урд потеряла подкову и, улегшись на дороге, собралась издохнуть хозяйке назло, себе на облегчение. Сохач перерезал кляче горло. На ужин ели жилистое мясо, запеченное в листьях дикого винограда.
  Кожа Гёль покраснела и чесалась. Криволапая связала руки девочки за спиной. Не туго, но так, чтобы Гёль не смогла расцарапать себя до смерти.
  
  * * *
  
  Как спуститься в Долину Драконов, если окружают ее неприступные скалы?
  А очень просто! Надо лишь найти пещеру Мимира. Пещера эта - путь в одну сторону, запоминать дорогу не надо. Снорри заплатил мытарям два серебряных обрезка за право войти под каменные своды.
  Сколько путники плутали в подсвеченной факелами мгле, неизвестно. Эрик впал в беспамятство, когда бурдюки давно уже опустели. В отчаянии Снорри Сохач задумал перерезать Быстрику глотку, чтобы соком его жизни утолить жажду, но тут в лицо ему повеяло прохладой. Снорри спрятал нож. Он понял, что дух подземелья отпустил скитальцев, потерявших надежду. Дух как бы говорил, что звездное небо и бескрайнее раздолье совсем рядом. Но обратной дороги нет и не будет, предупреждал дух. Только вперед!
  И вот - звездное небо над головой.
  В темноте путники легли спать, отойдя от выхода из пещеры на сотню шагов, не дальше. Костра не разжигали, грелись в обнимку. Эрику снились кошмары, его мучила жажда - вода закончилась еще в пещере.
  Рассвет ужалил зрачки, без стесненья обнажив 'прелести' Долины Драконов, от пустоши которой веяло печалью и безнадегой. Кто не стирал пятки о камни долины, тот много не потерял, ибо мало удовольствия разглядывать выбеленные солнцем кости в ржавых доспехах, что валялись тут и там.
  По лицу Эрика струился пот. Отец предупреждал, что в драконьем логове всегда жарко. Зимой над Мидгардом Проткнутый рубит облака-поленья, аж щепки летят, снежинками кружатся. Но только не здесь. Стужа и весенние ливни минуют пустошь - ящеры, обитающие в долине, дыханием разгоняют тучи, зубастыми пастями пугают влагу.
  Драконы спят на камнях. Годами так дремлют, сотни лет храпят, выпуская из желудков ветра. От их смрада дохнут грифы и скорпионы, чахнет редкий кустарник.
  Сплошная скалистая твердь - вот что такое Долина Драконов.
  - Ветра из желудков? - переспросил Эрик.
  Сохач кивнул:
  - Драконы, они ведь крылатые. Если верить сагам, они предназначены для полетов и в жертву героям. Но в небо поднимаются редко, и я не видел ни одного героя, который мог бы похвастать победой над драконом.
  Слушая отца, Эрик смотрел на желто-серую тушу дракона, бесформенную, как навозная лепешка на лугу, но во много-много раз больше. Тварь мирно спала совсем рядом со стоянкой путников. И как они накануне не почуяли запаха тухлятины?..
  - Чтобы поднять в высь эдакую громадину, нужно много силенок. А чтобы сила появилась, пару быков сожрать надо, а то и больше.
  - Откуда здесь быки? - не поверил Эрик. - Здесь и ящериц нету!
  - То-то и оно, - улыбнулся Снорри. - Драконам вместо мяса куда слаще сок земли. Потому они и зарываются хвостом и лапами в камни. Лучше, конечно, в глину и песок, но драконам и камни годятся. Когти растопыриваются и с первым дождем - а дожди в этих местах гости редкие - врастают в почву. От живота ветвятся тонкие отростки, впитывают воду из подземных рек, которых под Долиной великое множество. А летают драконы вообще непонятно зачем. Это случается внезапно, обычно летом, когда вокруг долины бушуют пожары. Вот тогда драконы свирепствуют и разрушают. Окрестные гарды с наступлением тепла посылают в пустошь остроглазых юнцов, чтобы наблюдали за спящим зверьем. Заворочался ящер - юнец пускает в облака файербол, а уж в гарде знак заметят: 'Проснулся дракон! Прячьтесь!' И прячутся, а то. В подвалах, погребах, в родовых склепах и схоронах...
  Отец еще поведал Эрику, что когда-то драконы и люди жили в мире и даже торговали. Стрелы с наконечниками из драконьих зубов особо ценились воинами, а юные красотки, пастушки и принцессы, весьма почитались драконами. Но за непомерный аппетит и причиняемые разрушения много лет назад легаты Святого Престола отлучили драконов от Церкви. Инквизиторы созвали огромное войско и, отпустив копьеносцам грехи да пообещав пятилетнюю десятину от дохода храмов, привели ихв долину, где посрамили рыцарей крылатые твари.
  Эрик представил себе это сборище: напыщенные мужчины в кольчугах и рогатых шлемах расхаживают, гордо задрав подбородки, и кричат о скорой победе над еретиками. Безумный этот поход заранее был обречен, только зря кровь людская пролилась. Однако скальды до сих пор воспевают героев, 'сложивших кудри на поле брани, вовек бессмертных в устах прекрасных'. Да уж, полегло здесь великое множество храбрых мужей, отцов семейств и безусых юнцов. Доспехи везде валяются, ржавеют который год.
  
  * * *
  
  Убить дракона? Древние саги утверждают, что это подвиг, достойный героя. Но вряд ли хоть один трубадур восславит старуху по имени Урд Криволапая. А ведь она нашпиговала драконью тушу дротиками, смазанными усыпляющим снадобьем. Надо же - спящего зверя, да еще и усыпляющим снадобьем!
  Узкие наконечники без труда рвали тонкую, будто лягушачью, кожу. Дракон проснулся от боли, громко рыкнул и тут же - на миг! - погрузился в приятные видения. Песчаники почему-то впадают в ярость, когда в них швыряют копья, стреляют из луков, а также секирами рубят им головы. Странно, да?
  Урд, вредная старуха (вредная, потому что накричала на Эрика, когда тот хотел подойти к дракону ближе), не признавала хладного железа. Наконечники ее дротиков - заостренные сколы антрацита. Эрик даже решил было, что она - порождение Свистуна. Только нечисти претит сталь. Впрочем, прикосновений заточенных лезвий не выносят и люди - ежели, размахнувшись, клинком темечко почесать.
  Гёль спала, личико ее распухло, а губы растягивали то черноволчий оскал, то сочная улыбка шлюхи. Уши превращались в кожистые лопухи, напоминающие заячьи, и тут же сворачивались, прячась в волосах, а золотистые с рыжинкой косы то растекались по черепу рыбьей чешуей, то змеились сотнями недовольных ужей.
  Совсем плохо малютке. Что за хвороба такая?
  - Урд, ты знаешь как? - Снорри Сохач заплел усы в сложный узел искреннего уважения.
  - Я приготовила снадобья из желчи двух десятков песчаников.
  В ответ Снорри вновь схватился за усы, но ничего торжественней готового Знака он не знал и потому лишь поклонился драконоубийце. Эрик последовал примеру отца. Если уж воин ломает спину перед старухой, то мальчишке сам Высокий велел... то есть Проткнутый.
  - Пора убить дракона, - сказала Урд.
  Сохач кивнул:
  - Пора.
  Эрику велели остаться и, подобно рыцарю, охранять прекрасную даму.
  - Следи за Гёль, сынок. Пить попросит - откажи. Надумает встать - уложи обратно, хорошо? Надо будет - ноги сломай, но уложи. Ты понял меня, Эрик?
  Мальчишка удивился. Что значит: ноги сломай?! Но кивнул: да, понял, если надо - без проблем, и ноги, и руки, и по попке ремнем.
  Криволапая покачала седой головой - мол, слишком молод ты, Эрик, для дел благородных, но деваться некуда. На что Эрик обиделся и губы надул.
  Более не обращая на него внимания, взрослые разложили на вышитых бисером кожах оружие и припасы. Столько барахла взяли, будто уходили на седмицу. Эрика так и подмывало спросить: 'Что вы затеяли, а? До ящера доплюнуть можно. До желтых камней десяток шагов, оттуда еще два десятка - и вот уже туша, вросшая лапами в землю. Забыли меч или дротики? Так вернитесь, возьмите, рядом же'.
  Не спросил. Обиделся ведь.
  Урд скрестила на груди руки сплошь в узорах-татуировках. Сохач важно кивнул: готов.
  И они отправились на охоту.
  Двигались странно, зигзагами. Часто останавливались, сплевывали через плечо, опускались на колени и кланялись драконьей туше, лбами касаясь пыли.
  Уже солнце зацепило горизонт, а Сохач и Урд все осторожничали. Дракон, громко посапывая, отрыгивал сквозь ноздри дымные струи. Гёль бредила и изменялась. Дважды она едва не встала. Исполняя наказ Криволапой, Эрик силой усаживал девчонку на подстилку. Когда Гёль дернулась в третий раз, она... Она была слизистой ящерицей с длинным хвостом и головой, покрытой буграми и водянками. Если бы это существо не послушалось Эрика, он тут же сломал бы ему лапы. И не только нижние.
  Всю ночь Эрик просидел, закутавшись в шкуры, липкие от холодного пота. Всю ночь он следил за Гёль, беспокоясь об отце и Криволапой. Эрик точно знал, что, закричи он во весь голос, ни старуха, ни Сохач его не услышат. Они всего лишь в нескольких шагах - и при этом бесконечно далеко, ведь странный путь их измеряется вовсе не шагами. Дорогу к ним не найти, бесполезно даже пробовать.
  А вдруг им нужна помощь?! Эрик то и дело напрягал слух, мечтая услышать крики боли и коря себя за это. Он трус, он просто боится оставаться наедине с Гёль - мужчина называется! - до дрожи в коленях...
  Еле дождался рассвета.
  Первый луч погладил лицо Эрика - мол, все в порядке, все хорошо. Гёль спала. Обычная девчонка. Наверное, Эрик все придумал про ящерицу, ночью ведь и не такое может привидеться.
  Солнце осветило отца и старуху Урд. Они слишком близко подкрались к дракону. Вздумай зверь пошевелить хвостом, Эрик тут же осиротел бы. Криволапая развязала походные кожи, достала маленький кошель и, забавно пританцовывая, двинула вокруг чудовища, через шаг роняя в пыль щепотки травяной смеси, - так она трижды обошла дракона.
  Что за трава такая? Сбор против дракона, как против кашля или мужской слабости?..
  Вернувшись к Снорри, Криволапая достала бубен. Кожа, натянутая на обруч из птичьих, людских, звериных и рыбьих костей, была такой потертой, что не лопнула еще только чудом. Старуха вручила бубен Сохачу - мол, развесели духов, воин, попроси о помощи, задай-ка ритм, прокляни дракона на сон беспробудный! И пальцы Снорри ударили по тонкой коже и били долго, стираясь в кровь и тем самым насыщая бубен жертвенным подношением.
  И тогда Урд бросила свой первый дротик.
  Затем - второй.
  И третий, и четвертый, и пятый.
  Дракон протяжно вздохнул, тело его изогнулось, перепончатые, как у кожана, крылья затрепетали. Грязь, вросшая в кожу за многие годы, отваливалась от него кусками. Не понравилось ящеру, что в бок ему натыкали антрацитовых наконечников, смазанных усыпляющим зельем. Вопреки стараниям Урд он открыл глаза - ему зелье что мертвому припарка - и выпустил из зада струю пламени, оторвавшую грузное тело от камней. Заметил-таки обидчиков. Наверное, Сохачу в тот момент захотелось бежать прочь, позабыв о поклонах и приседаниях, но отец Эрика все же пересилил себя - беснующийся монстр не заставил его сдвинуться с места. Огромные когти рассекали воздух, перемалывали гранит в труху. Казалось, дракон вот-вот сожрет воина и старуху - но не тут-то было! Травка Криволапой пленила зверя, ему не покинуть трижды очерченный круг. Хоть грози когтями, хоть пасть разевай, а укусить не получится!
  Дракон напрягался всем телом так, что лопалась кожа, проткнутая дротиками. Сквозь дыры сочился черный дым. А чем больше дыма выходило, тем меньше оставалось жара для того, чтобы подняться в воздух. И потому - стучи, воин, в бубен! Зли песчаника!
  Снорри так и делал: стирал до костей ладони о натянутую кожу, кормил вечно голодных духов своей плотью. Дракон же вертелся в круге, искал выход, мордой и хвостом ощупывая невидимые стены, но выскользнуть не мог!
  Разве что не пробовал еще подняться в поднебесье...
  - Свистун тебя возьми! Сообразил ящер! - запричитала Урд, швырнув еще один дротик.
  Драконы, они очень умные, даже чересчур. Не получилось так, зверь сделает иначе. Быстро, слишком быстро дракон понял, что если выход и есть, то только вверху.
  Стравив облако желудочных ветров, он взлетел. Размахивая крыльями, стремительно набрал высоту. Мгновение - и скрылся за облаками.
  - Сейчас опустится, - сказала Урд.
  Так и вышло. Ящер вернулся, получил дротик в левую подмышку и тут же взвился к солнцу - на сей раз надолго.
  До заката его ждали.
  Знал бы дракон, что у травяного круга нет границ по высоте, не тратил бы силы зря. Хоть до самых звезд лети - не вырвешься.
  Криволапая велела задремавшему Снорри лупить в бубен пуще прежнего.
  - В крови дракона сонное зелье, антрацитовый подарок. Будет зверь нашим, подождать только надо!
  И зверь был: свалился наземь обессиливший. Стоило песчанику коснуться лапами камней, последние дротики Урд проткнули его нежную кожу.
  
  
  МЕХА, или ТРЕТИЙ РАССКАЗ О НЕНАВИСТИ
  
  Утро разукрасило горизонт бликами пятой луны. Забавно наблюдать рассвет сквозь жалюзи. А еще забавней знать, что под ногами километры стали, бетона, суглинка и базальта. Это начало Суши, форпост Чужого Мира.
  Рога шлемов скрещены, братья прижались друг к другу животами, сгруппировав энергозащиту на спинах. Покой и умиротворение. Позади три контура шлюзов и бесконечные проверки регистрационных татуировок. Плюс сутки допроса - кто ваш отец, почему не служили в армии, что вам здесь надо? - и неожиданное предложение: всего за три серебряных рё избавиться от визита в суд. Братья объяснили таможеннику, похожему на краба (на полста процентов - кибо, на вторые полста - модиф), что они вообще без денег, но по судам таскаться желания не имеют. На что таможенник, почесав клешнями челюстегрудь, ответил, что он согласен на взятку жизнью. К примеру, э-э, по два месяца с каждого? Братья кивнули: два месяца вместо двадцатилетнего срока в криогенке - приемлемая цена. Кибомодиф обрадовался и, законектившись с Министерством Смерти, потребовал от дежурного дайдзина зафиксировать добровольную передачу прав на сокращение-продление максимального срока эксплуатации. Файл скрепили тремя электронными печатями. Выпроваживая братьев из застенков, краб улыбнулся жевательными пластинами:
  - Добро пожаловать в Цуба-Сити!
  Близнецы поклонились в ответ.
  Только они миновали таможенный портал, как тут же были схвачены престарелой гейшей, омерзительно улыбчивой и слишком женственной. Та предложила Икки ночлег, Муре - рис, и незабываемую любовь - обоим. Рис и ночлег - хорошо. От любви братья отказались, ибо негоже самураю предаваться разврату. Зато нужен номер в гостинице, где воины - кампай! - будут пить сакэ с радостью и подобающей грацией.
  Расплатились жизнями: по двенадцать часов за все удовольствие.
  Утром у Икки болела голова, у Муры пересохло во рту. Мура первым отцепил кокон от потолка и, мягко приземлившись на пол, расчехлился сам и помог Икки.
  - Как ты?
  - Лучше бы лучше. А ты?
  - И я.
  Людям свойственно разговаривать. И подслушивать беседы. Исполненного диалога оказалось достаточно, чтоб успокоить подозрения хозяйки гостиницы. А то, понимаешь, от опиума они отказались, женскую ласку презирают и лишь сакэ откушали по семь бутылочек-токкури на брата. Хоть разговаривать умеют, уже хорошо.
  Начиная новый день, Икки и Мура отбили следующие поклоны: прежде всего цели своей, ибо нет и не было у парней хозяина, далее - отцу Ёсиде, затем - божествам. Отец возрадовался бы столь продуманному распределению: цель превыше всего, прочее подождет.
  Позавтракать решили в ресторанчике двумя уровнями ниже. А пока спускались пешком по пожарной лестнице, мысленно обменивались впечатлениями о Цуба-Сити.
  Икки считал, что город похож на кусок протухшей пиццы-окономияки. Или на параллелепипед с неровными краями, обезображенный выступами стартовых площадок. Озера радиоактивных отстойников на бугристой коже заброшенных кварталов тоже красоты городу не добавляли. Цуба-Сити - полудохлое чудовище, моргающее прожекторами зенитных батарей и состоящее из множества сот-квартир и общественных наслоений, сложной системы капсульных скоростников и гетто модифов, оружейных складов и трущоб. Если верить официальным источникам, в Цуба-Сити две тысячи сто тридцать пять слоев. На какой из них занесло братьев?..
  В два движения - здесь прижать, там разгладить - близнецы трансформировали коконы в парадные кимоно, расшитые драконами и тиграми. Пристегнули к поясам мечи. Отец говорил, что без оружия человек быстро превращается в животное, на котором пашут и таскают грузы. Исходники-диски - так и зудело развернуть драконов! - спрятали в подкожные карманы на затылках. Лепить присоски к ребрам опасно - Иссумбоси предупредил, что Цуба-Сити славится виртуозами воровского искусства. Зачем искушать судьбу? А если что случится - шлем долой, волосы приподними, и считай верный фантом готов к труду и обороне.
  Из-за плотного смога метрах в пяти уже видимость была нулевая, но все-таки мимо ресторана не проскочили. Разуться у входа? Много чести для забегаловки, где нет даже голограммы с предупреждением, что поганым модифам и грязным кибо (чистым тоже!) вход воспрещен. Братья гордо прошествовали мимо традиционных циновок и заняли оборону в дальнем углу за гайдзинским столиком. И уставились в окно с видом на Топь, скрытую в промышленном оранжево-фиолетовом тумане.
  <Надо поговорить.>
  <Верно. Разговорчивых принимают за своих.>
  - Выспался?
  - Нет. А ты?
  - И я.
  Отец учил, что зевать в присутствии чужих нельзя, но раньше у близнецов не было повода следить за собой - чужих рядом не наблюдалось. Отец говорил, что, коль почувствовал ты желание зевнуть, надо снизу провести ладонью вверх по лбу и облизать губы, не открывая рта. Чихать тоже предпочтительно в уединении. Икки и Мура - воспитанные юноши, они быстрее вскроют себе животы, чем высморкаются на глазах у клиентов забегаловки.
  - Что вам угодно? - Лицо официанта скрыто деревянной маской, кисти изуродованы шрамами ожогов.
  - Такояки и порцию якисоба*.
  - А мне... - Мура долго изучает иероглифы меню. - Мне, пожалуй, сябу-сябу и горшочек гёдза**. Только денег у нас нет.
  
  * Такояки - шарики из теста с мясом осьминога; якисоба - жареная лапша с овощами (яп.).
  ** Сябу-сябу - мясо, сваренное в овощной похлебке; гёдза - 'пельмени', небольшие кусочки мяса, завернутые в тесто (яп.).
  
  Расплачиваться сроком эксплуатации уже стало привычкой.
  Официант вернулся с полным подносом. Братья оформили трансферт и приступили к трапезе. Однако насладиться пищей им помещал высокий господин, бесцеремонно - без приглашения! - подсевший к ним за стол. Гость был так груб, что даже не поздоровался.
  - Дорогие мои, почему у вас нет усов? - спросил он. - Вам обязательно надо отрастить усы. Как же так, без усов?!
  - Простите? - Икки наморщил лоб, одновременно прикоснувшись к затылку. Шлем-кабуто лежал на столешнице. В шлеме неудобно есть.
  Чужак выглядел так, будто он не от Мира сего. Кимоно из черного шелка, на поясе две кобуры с огнестрельными игрушками, кольтами или наганами. Или стечкиными. А может, и с обычными консольниками, высверленными из пилонов подбитых файтеров. Икки и Мура плохо разбирались в отрыгивающих сталь раритетах. Другое дело - современные энергетики-фантомы. Или классика вроде сюрикэнов и композитных луков.
  Два уголька-глаза сверкнули из тени под широкополой шляпой:
  - Убив самурая, враги отрезают его нос и уши. Вместе с носом отрезают усы. Разве отец вам не рассказывал? Странно, да уж, странно! А коль усов нет, череп могут вышвырнуть в Китамаэ. Ведь подумают: голова-то женская. А женская - не мужская, это вы сами должны понимать. Чтобы ваши головы не выкинули, нужны усы!
  - Спасибо за совет, - кивнул Мура. - Мы обязательно отрастим усы. Спасибо!
  - Да-да, обязательно! - Икки проверил застежку подкожного кармана и тронул мизинцем гарду меча. Ему хотелось чихнуть и прекратить разговор росчерком лезвия - от ключицы до подмышки, так, чтобы не задеть шляпу. Но он сдерживался, прилагая неимоверные усилия. - Обязательно отрастим. Спасибо.
  В ресторане было десятка два столиков, и половина их них пустовала. Посетители громко разговаривали, играли в маджонг и сёги, заливаясь пивом 'Asahi' и закусывая копчеными угрями.
  Сквозь шум иногда доносились обрывки бесед:
  - Секта Лотосовой Сутры... Запугивать людей... Сейчас, когда каждый буси мнит себя...
  - А вот скажите, почтеннейший, что вы думаете... Слишком расхваливают, подозрительно... Вот старые подземки...
  - Каждое утро: умыться, побрить лоб, смазать волосы, остричь ногти...
  - Это понятно! И оружие... Энергетики нынче не те, что полсотни лет назад, уж поверьте мне, я знаю, о чем...
  - Фантомы атаковали внезапно, просочились сквозь ядро планеты... А ведь защита была самая надежная, мы...
  Икки захотелось поговорить с Мурой так, как только они умеют:
  <Отец учил: 'Если человек каждое утро умывается водой - после того как его убьют, выражение его лица не из?менится'. И что надо служить так, будто тело твое уже умерло. А насчет усов ничего не было. Забыл, наверное...>
  В знак согласия с братом Мура закрыл глаза:
  <Отец говорил, что военные хирурги разделяют лекарства на средства инь и примочки ян. Стандартный походно-полевой госпиталь укомплектован таблетками специально для мужчин и отдельно для женщин, ибо женщина отличается от воина даже пульсом, что уж говорить о прочих недостатках. Однако существует ложное поверье, будто бы женской припаркой от боли в позвоночнике можно излечить буси, что нет разницы между инь и ян, потому как дух воинский ослабел. Как бы то ни было, женщины не теряют таланты...>
  У ног посетителей шмыгали крысоподобные модифы-уборщики, работающие, что называется, за подножный корм. Низшая каста общества Цуба-Сити. Попрошайки, глупые твари, не ведающие элементарных правил приличия. Странный господин в шляпе, который так и не оставил братьев в покое, ничуть не лучше. Щелчком пальцев он подозвал согнутого в вечном поклоне официанта - казалось, выпрямить хребет можно лишь под прессом.
  - Чего изволите?
  Стрелок в черном кимоно заказал стакан рашен водки и нарезку сурими.
  Он сказал:
  - Дорогие мои, я в курсе вашей беды. У вас отобрали кое-что ценное. Вы хотите вернуть это и отомстить. Вам надо на Сушу. Я готов помочь. - Голос у него был уверенный, с хрипотцой. Сделав паузу, он добавил: - За скромное вознаграждение, разумеется.
  
  * * *
  
  Каждый мужчина, если он буси, должен найти себя, отыскать душу, украденную прекраснолицыми ведьмами. Значит, призвание мужчины - это путь по трясине из крови и разрубленных тел. И тому, кто не убоится пройти до конца и победить, доверят ме#ха, громадного боевого робота. Престижнее должности для самурая нет: быть симбионтом боевой машины - предел мечтаний любого воина.
  Икки и Мура зачарованно наблюдали за бесшумно-плавной поступью двух Combat 300IQ, пересекающих проспект в строго определенном месте. Точность движений роботов обеспечивалась великолепной пневматикой приводов. В отличие от древних меха 'трехсотые айкьюшки' способны перемещаться так, что обе нижние конечности отрываются от горизонтали - 'комбаты' отлично бегают по пересеченной местности, прыгают по ступеням зиккуратов и крутят сальто не хуже циркачей. Если же боевой робот таки упадет, автоматика сделает все, чтобы ущерб был минимальным. А ведь есть еще флай-режим - меха взмывает в атмосферу с помощью антигравов, сыпля направо и налево тепловыми ракетами и постановщиками помех.
  Вестибулярный аппарат у роботов на зависть людям. Два десятка сенсоров - ультразвуковые и инфракрасные датчики - ощупывают пространство вокруг. Ультразвуком определяется расстояние до вертикальных преград на пути, а инфракрасные лучи фиксируют горизонтальные перепады высот.
  Тела андроидов состоят из сотен тысяч полых композитных камер, пронизанных миллионами нитиноловых нервов. Сплав титана с никелем, как известно, обладает эффектом памяти. Также нитинол служит мускулами меха: нагреваясь электротоком, расширяется и, остывая до первоначального состояния, сокращается.
  - Да уж, меха - заветная мечта для самурая. И особенно, дорогие мои, для юного самурая из провинции. Или для двух самураев.
  Парни кивнули, согласившись с человеком в широкополой шляпе: о да, мечта.
  - Прогулка у них. Резвятся, что клоны малые. Сменились красавцы наши и гордость, отчалили от защитного периметра, теперь вот расслабляются. Рядом пруд-отстойник есть, грязный и 'горячий'. И комаров, понятно, полчища. Народ местный жалуется, что насекомые кусают, болезни переносят. А роботам в самый раз. Деликатес! В болотах командиры следят, чтобы меха, не дай Аматэрасу, не обожрались, а после смены кто ж за ними бегать-то будет?
  Широко раскинув сегментные руки-лапы, ощетинившись патрубками, антеннами и локаторами, дисками циркулярок и глушителями гранатометов, андроиды замерли посреди проспекта. Они мешали движению, мощными стопами перегородив сразу четыре полосы. Стирая покрышки о бетон, с визгом затормозило такси. Вмиг образовалась пробка от края до края проспекта. Обнаженные по пояс рикши беззлобно ругались, дымя опиумными трубками и почесывая прыщи на мускулистых ляжках. Беззлобно - потому что понимали: так надо, героям никак без отдыха.
  Меж тем воздух наполнился комарами и мухами, слепнями и стрекозами. Народ спешно покидал прилежащие к проспекту дома. Люди оставляли свои пневмокары, бросали рикшамобили и бежали прочь. Окна и витрины задраивались жалюзи с резиновыми уплотнителями. Редкие зеваки, оставшиеся поглазеть на роботов, затыкали ноздри ароматическими фильтрами.
  - Зачем это?
  - Своеобразный запах, - ответил мужчина в шляпе. - На любителя.
  О да, вонь была еще та! Братьев, привыкших к экзотическим ароматам Топи, едва не вывернуло. Поры андроидов источали смердящую слизь - так 'айкьюшки' приманивали насекомых, они ведь обвешаны батареями микробных топливных элементов, конвертирующих биомассу в электроэнергию. Все многообразие Insecta - лишь топливо для боевых роботов. Конечно, подзаряжаться от электростанций куда проще, но в условиях партизанской войны и длительных автономок в Китамаэ на ядерные реакторы рассчитывать не приходится.
  - Когда-нибудь я приросту костями к экзоскелету 'комбата'! Я пропитаюсь гелем управления! - с чувством произнес Икки, хотя ему совсем не нужно было открывать рот, чтобы брат его понял.
  Мура улыбнулся.
  Странный человек в шляпе пожал плечами:
  - Тут недалеко, дорогие мои. Почти пришли.
  
  * * *
  
  Будто содрали кожу, слили кровь и приказали жить дальше, позабыв о болевом шоке. Мясо - вот на что это было похоже, на болезненно-желтушную с просинью плоть, трепещущую в предвкушении. Нечто готово было принять обнаженные тела братьев, обхватить многочисленными отростками, втянуть внутрь туши и забиться в конвульсиях. Зачем? А чтобы, не прожевывая, выплюнуть добычу в пустоту Межмирья, толкая непонятной людскому разуму силой дальше, в пределы Суши, загадочной и враждебной.
  - Это и есть транспортная установка. - Голос мужчины в шляпе звенел от радости. - Проще говоря, телепорт. И не какая-нибудь самопальная тушенка, но зарегистрированное биоустройство, сертификаты прилагаются. - Он махнул рукой на ближайшую бетонную колонну, обклеенную бумагами с печатями.
  Игнорируя разглагольствования хозяина, Икки и Мура пялились на толстые разноцветные кабели, дряблые мышцы, слои загрубевших мозолей и металлические вкрапления заклепок и гвоздей. Тут и там из мяса выпячивались серебристые кубы и пирамиды, пучки спутанных волос и бобины алюминиевой фольги. И над всем этим уродством витал мускусный, чуть сладковатый запах.
  - Знакомьтесь, дорогие мои, это Касуга-химэ. Если вы хотите, чтобы все было хорошо и отлично, надо задобрить мою подружку. Она капризная девчонка! - Перевозчик расхохотался, придерживая поля шляпы так, чтобы лицо его было постоянно в тени.
  Вот и пойми после этого, пошутил он или же серьезен как никогда.
  - Угостите Касуга-химэ. - Хозяин установки протянул Икки серую крысу, Муре - белую. Из карманов плаща вытащил зверьков. - Просто угостите, и она не останется в долгу.
  Громко чавкнув, телепорт впитал грызунов так быстро, что те не успели даже пискнуть.
  Перевозчик подмигнул братьям - на миг потух один уголек-глаз:
  - Так и с вами будет!
  И опять непонятно было, пошутил ли он.
  Ангар телепорта располагался под самой крышей Цуба-Сити. В нем запросто поместился бы боевой робот. Небось за аренду платить приходится изрядно. Надо бы сказать мужчине в шляпе, что у братьев проблемы с рё, расплатиться они могут разве что...
  - Я так и понял, дорогие мои. Но эта проблема легко решаема. Жизни у вас еще много, не всё растрынькали.
  - Сколько?
  - По пять с носа, дорогие мои.
  - Месяцев?
  - Смешно. Лет, конечно. Дешевле все равно не найдете.
  Парни сразу поверили этому странному человеку без мечей, но с пистолетами в кобурах.
  - Энергомонстров мне оставьте. Все равно на Суше они без надобности. И заполните договор приема-передачи срока эксплуатации в случае успешной транспортировки.
  - А бывают неуспешные?
  - Бывают. Так как насчет монстров? Лучше бы извлечь и распорядиться напоследок, иначе при телепортации вырвет вместе с мозгами.
  Братья переглянулись: <Как он догадался?!>
  - А я вам скидку организую, дорогие мои. Два года. Каждому.
  Тишина в ответ.
  - Экие вы неразговорчивые. Телепаты небось? Расплодилось уродов, клонируют кого попало! - с неожиданной злостью сказал человек в шляпе.
  Сыновья Ёсиды проигнорировали оскорбление. Не сейчас. А вот когда вернутся из путешествия по иному миру, обязательно посадят перевозчика на бамбуковый кол. Или сварят живьем.
  Икки улыбнулся:
  - А назад мы как?
  Перевозчик пожал плечами:
  - Понятия не имею. Вас это смущает? Нет? Вот и чудненько! - От радости он на мгновение потерял над собой контроль, приподнял подбородок. Тень соскользнула с его лица, как одежды с гейши, если ей хорошенько заплатить.
  Братья переглянулись.
  Перевозчик не носил усов.
  
  
  8. СНАДОБЬЕ
  
  Измученный бубном Снорри Сохач почивал, и сон его был глубоким, как море в прилив. Гёль шумно дышала. Урд варила снадобье из желчи дракона, поясняя Эрику, что и как:
  - Тело длинноуса принадлежит духам Второго Мира. Они защищают твоего отца от мороков и леших.
  - Но ведь духи ничего не делают просто так?
  - Верно, малыш, всему есть цена. А уж болотникам троекратно отмеривают. Пока твой отец стучит в бубен своей душой, своим дыханием, своим сердцем, он будет жить. Такова плата. Ясно?
  Эрик кивнул, хотя ничего не понял из слов старухи.
  Урд кормила пламя собственной кровью, ибо не было в драконьей пустоши валежника, способного уважить Жига. Эрику захотелось пить, и он подставил ладони под теплую соленую струю - если можно огню, почему нельзя страждущему мальчику? Горячие отблески костра хлестали его по щекам, искажая черты, делая юнца похожим на изменчивую Гёль, когда у той отросли хвост и когти. Эрик знал: с каждым словом, с каждой каплей Урд слабеет. Она вряд ли доживет до рассвета. Только бы успела приготовить снадобье, иначе все напрасно: отец, бубен, дракон, жажда...
  Все напрасно, если девчонка умрет!
  И вдруг в языках пламени он увидел отца: мелькнула крохотная фигурка среди искр и пропала. Эрик во все глаза уставился на костер и сидел так долго. Но ничего больше не увидел. Показалось, значит. Бывает. Мальчишка зевнул, прикрыв ладонью рот. Едва он смежил веки, ему вновь явился Сохач, выделывающий коленца под дребезжание бубна - не простого инструмента, но порождения Свистуна. Бубен был хищной тварью, которая питалась теми, кто выбивал из натянутой кожи ритм. Вот тварь эта каплю пота слизнула с живота, вот к набрякшей венке на ноге припала, вот волосок седой с темечка скусила... Вроде и ерунда, а через годик-другой от человека мало что останется.
  Эрик медленно, сначала по колено, потом по грудь провалился в сон.
  С трудом он шел по Миру, который путался в лодыжках, оплетал разноцветными лоскутами предплечья, норовил ослепить шелковыми платками и войлоком заткнуть горло. Эрик тяжело дышал, выковыривая из носу серебристые и черные нити. Других цветов не было, только серебро и чернь. Таков закон Пряжи, первого из Запретных Миров.
  А потом все изменилось - резко, словно стилетом ударили в сердце.
  Эрик оказался по грудь в жиже цвета навоза. Вокруг вспухали и лопались пузыри, наполненные ядовитыми испарениями. Рядом мгновенно выросло нечто, напоминающее одновременно и гриб и цветок. Если гриб, то слишком причудливый. Если цветок, то лепестки чересчур мясистые. Гриб-цветок подергивался, будто в конвульсиях, а потом нырнул обратно в зловонную жижу - откуда пришел, туда и вернулся. Эрик представил, сколько дряни окружает его в мутных глубинах, и ему стало нехорошо. Вот-вот его атакуют, присосутся к колену, ужалят в пах, прогрызут дыру в ребрах, или, подняв отвратительное рыло над поверхностью болота, выклюют глаза.
  Эрик беззащитен, и ему страшно.
  Но он должен спасти отца! Бубен, Свистун побери! Зачем Урд Криволапая дала отцу бубен?!
  Набрав побольше воздуха, Эрик окунулся в Топь Второго Мира. Поплескаться захотелось, смыть с пупка людской налет, как подобает шаману. Жаль, Эрик не шаман. Топь схватила его и потащила на глубину. Он сопротивлялся, он не хотел умирать, он хватал скрюченными пальцами жижу, но та ускользала, словно издеваясь над мальчишкой. Эрик тонул и ничего не мог поделать. И все же он не сдавался!
  А потом все закончилось.
  - Зачем ты здесь? Сдохнуть захотел? - На кочке, поросшей мхом, стоял дух. Обычный такой дух, ничем не примечательный. Духа всегда можно узнать по привычке отращивать новые конечности и тут же поедать их. Тот дух, что заговорил с Эриком, с удовольствием грыз собственную третью руку.
  Эрик отвернулся, ибо всем известно: если долго смотреть на болотную нежить, ослепнешь. Или волосы на ладонях вырастут. Ослепнуть - еще ладно, а вот волосы...
  Говорят, водяники и щукари свой род ведут как раз от болотных духов. Врут, наверное.
  Очень хотелось достойно ответить нежити, но Эрик погрузился в трясину по самые ноздри. Тут не то что речь держать, дышать получалось через раз.
  - Мм-м! Бры-м-м! П-ыы-мм! - пробулькал Эрик.
  - А-а, понятно. - С рожи болотника посыпалась ряска морщин, брызнули черной слизью пиявки губ, заскрежетали зубы панцирями жуков-плавунцов. - Отцу помочь хотел? В Топь прыгну, никто меня не съест, всё мне можно?! - Дух в ярости плевался болотной жижей, изо рта его выпрыгивали лягушки, и уж они-то вместо него говорили-квакали.
  Спустя пару минут дух успокоился:
  - А хочешь крысиную лапку? У нас тут отличные крысятки водятся! Хочешь?
  - Бры-м-м? Мм-м? П-ыы-мм! - Эрик вежливо отказался от угощения.
  - Ну, как знаешь. - Дух раздумал делиться. - Уходи. Слаб ты еще с самим Свистуном тягаться. Слаб. Ты б с судьбой своей сначала совладал. Судьба - она как дракон, спит себе, никого не трогает. Но как только проснется... Иди уже! Хватит тут!..
  И в тот же миг Эрик очнулся у догорающего костра. Отец спал. Урд мазала обнаженную Гёль снадобьем цвета утренней росы. На девичье тельце капала кровь из рассеченной старушечьей руки.
  - И?.. - прошептала Криволапая.
  - Нет, - ответил Эрик.
  Урд скорбно качнула подбородком, завалилась на бок и умерла.
  
  
  9. ЖАЖДА И ГОЛОД
  
  Где в последний раз легла Криволапая, там ее и оставили. Шакалы в Долине не водятся, а драконы, как объяснил отец Эрика, падалью брезгуют. Отныне старуха, да простит она Снорри Сохача, - всего лишь падаль.
  Сохач связал кончики усов и потряс бубном над остывшим телом. Бубен откусил ему мочку уха. Пора в дорогу, путники и так задержались в пустоши.
  - Как ты? - Рыжий парнишка помог девчонке одеться. Тело ее светилось радугой: снадобье медленно впитывалось в кожу.
  Гёль промолчала в ответ. Она плакала и собирала слезы в горсть, чтобы в знак своей безутешной скорби смочить губы покойницы.
  Пока длилось прощание с Урд, все было спокойно и размеренно. А потом окованный сапог Снорри болезненно, со всего размаху впился в крестец Эрика:
  - Проворонил пахарей, щенок?!
  - Отец?! За что?! За что, отец?! - Эрик прикрыл лицо беспалыми перчатками, опасаясь родительской ярости и зная, что только покорность защитит его от расправы.
  - Пахари... - Голос Сохача дрогнул. - Как мы теперь? Через Долину, а?
  Пока Эрик следил за Гёль, запрещая ей подняться, пахари, испуганные пробуждением дракона, ускакали в пустошь. Три дня и три ночи длилась охота на песчаника, а за это время хороший пахарь, да еще со страху, сумеет далеко уйти. Да и завертелось все как-то - готовка снадобья, путешествие в Запретные Миры... Эрику не до того было. А теперь-то что уж?..
  Обратная дорога закрыта. Мытари и рады бы пустить, но пещера Мимира только в одну сторону направляет. Пещера - самый короткий путь в Долину. И самый длинный - из логова драконов.
  - Пешком, значит, по пустыне. Без воды. И жрать нечего. Спасибо, сын. За смерть нашу.
  
  * * *
  
  Сколько шли, Эрик запамятовал. Он устал отвлекаться на смены дня и ночи. Если ледяной мрак выдувал из-под плаща полуденный зной - значит, настала ночь. Воздух похож на расплавленный свинец - день овладел пустошью.
  Жарко или холодно, рассвет или закат - Эрику уже все равно.
  - Пить! - то и дело вскрикивала Гёль.
  - Пить! - шептал мальчишка.
  - Всё за глоток из родника! - молил Проткнутого Сохач.
  А Долине не было конца и края: пыль, обломки древних гор посреди желто-серой равнины, туши спящих драконов и кости, отбеленные солнцем. Песок и камни. Песок днем, ночью камни. И наоборот.
  Пили кровь.
  Когда от жажды Гёль падала, Снорри ковырял ножом запястье, сливая в рот малышки живительную влагу. Сам длинноус пил из прокушенного горла Эрика. Эрик - из ранки на девичьем бедре.
  Голод утоляли плотью Сохача.
  - Все равно бубну отдавать. Лучше уж вам, детки мои. - Снорри отсек мизинец, разделил на две части: поровну Эрику и Гёль.
  Потом - второй мизинец. И мизинцы ног. И...
  
  * * *
  
  Если смотреть от пещеры Мимира, драконья пустошь - впадина на день перехода вразвалочку с обедом и полуденной дремой. К ужину - прощайте, песчаники, с вами весело, но мы спешим, дела. Кстати, куда спешим, зачем?
  Эрик устал спрашивать отца о цели их изнурительного путешествия:
  - Далеко путь держим?
  - Далеко, - цедил сквозь зубы Снорри и поправлял на плече котомку, которая так и норовила свалиться.
  Эрик вновь и вновь молил о снисхождении, но длинноус лишь отмахивался: рта не раскрывал, берег силы. И не зря берег - спустя пять дней и ночей ему пришлось нести два отощавших детских тельца. Утром шестого дня у воина подогнулись колени. Снорри рухнул лицом в груду черных камней. Острые сколы рассекли его лоб, но из раны не пролилось ни капли - он всё сцедил, сверх меры балуя Гёль, а через нее и сына.
  Эрик закрыл глаза - и провалился в пустоту между Мирами. В лицо парнишке повеяло освежающим ветерком...
  Очнулся он в тени. А ведь вокруг не найти ни единого дерева или же валуна, способного укрыть путника от жара небес.
  Тень падала от перепончатых крыльев.
  Усилием воли Эрик сдержал крик. Над обессилившей троицей навис дракон-песчаник вдвое крупнее убитого покойницей Криволапой. И отец не защитит от чудища - едва дышит, - и нет дротиков с антрацитовыми наконечниками... Но у Снорри есть меч! Большой, тяжелый, лезвие перевито рунной вязью! Чем дольше держишь 'Шип', чем крепче пальцы сжимают оплетку, тем сталь кажется легче, превращаясь в часть тела, продолжение руки - и вот уже десница Эрика стала ровно на меч длиннее. Теперь он готов умереть, защищая Гёль и Сохача.
  - Не надо. - Голосок у Гёль тонкий, девчачий. - Он на помощь пришел. Я попросила. Он хороший дракон, летать умеет. Долина отпустит его, а заодно и нас.
  Хороший? По первому зову? Эрику безумно хотелось поверить в сказку о добром, умном драконе, спасающем людей, вот только у песчаника слишком большие когти и острые клыки. И потому - прочь сомнения! Меч - плоть от плоти - толкнул Эрика к чудовищу. Взмах, отблеск безупречной заточки, и...
  Светловолосая красотка Гёль встала между песчаником и дерзким мальчишкой. И откуда в ней столько храбрости, столько силы?! Эрика едва ноги держали, а Гёль скакала по камням, словно жеребенок.
  - Помоги нам, дракон! Ты хороший и мудрый, ты помнишь язык людей. Я знаю, ты поможешь! - щебетала она, а песчаник, склонив голову, слушал.
  За свою принял? Из-за снадобья, приготовленного из драконьей желчи? Снадобья, которое впиталось в кожу Гёль?
  Дракон услужливо подставил девчонке перепончатое крыло, будто приглашая подняться к нему на спину. Но Гёль не спешила это делать - она положила руки на плечи Эрика, и ему стало тепло и спокойно, он понял, что напрасно размахивал мечом.
  Вместе они втащили бездыханного Снорри на бугристую спину ящера, потом Эрик принес их нехитрые пожитки.
  - Держись за шипы, - посоветовала Гёль. - Куда твой отец хотел нас отвести? Что сказать дракону?
  - Я много раз спрашивал отца, но он... Думаю, он хотел найти стурманов.
  - Сильных людей? Значит, нам к морю!
  Песчаник медленно поднялся в воздух. Живот, раздутый втрое от обычного, стравливал жуткую вонь. От смрада в голове у Эрика зашумело. Гёль потеряла сознание чуть раньше.
  Высоко-то как!
  Высоко...
  
  
  ДОМ-ЛЮДОЕД, или ЧЕТВЕРТЫЙ РАССКАЗ О НЕНАВИСТИ
  
  Голова раскалывается. Мура лежит в траве и воет от боли. От собственной боли, помноженной на страдания братца Икки. Не соврал перевозчик: мозги едва не выдрало из черепа, расплескав по Межмирью липким, вязким. Есть ли одзи-вадза* от разрывной пули страданий? Что, если в ответ жахнуть зарядом бронебойной бодрости? И вскочить на ноги, и кинуть по сторонам чистым, без кровяных прожилок, взором?
  
  * Одзи-вадза - прием защиты (яп.).
  
  Не дома - в Мире ином уже, и потому надо встать, надо укротить боль. Кто знает, какое зверье готово прямо сейчас напасть на Муру, сожрать Икки.
  - А-а-а-а!!
  - О-а-а-а-а-а!!
  Вспышки разноцветных огней-фейерверков пронзают череп от глазниц до затылка. Текут струйки из носа и, испаряясь желтым туманом, слепят глаза, жгут ресницы, опадают пеплом на грудь. Вскрыть бы тупым ножом брюхо и вывалить кишки. Самое время размазать по траве сгустки запекшейся крови. Хохотать и плакать. Вспоминать отца и безмятежность Китамаэ в лучах пятой луны...
  Где ты, отец? Что с тобой?! Как ты?!
  Муре плохо. Он обнажен. Багровый дым клубится в зрачках. И будто растоптали его каждую косточку и срастили потом, кое-как соединив обломки. Икки рядом, слабый, жалкий. Мура всем сердцем жаждет помочь брату - и попросить об одолжении.
  Второе желание сильнее в разы.
  - Брат! Убей меня, брат! - орет Мура. Из-за боли у него пропала способность различать мысли близнеца.
  - И ты, брат, убей меня! Убей!
  Ответный крик валит Муру, который поднялся уже было на колени. Эхо в ушах. Молот раз за разом касается затылка и проминает виски, вышибая сукровицу из-под век. В позвоночник насовали раскаленных игл. В пятки тоже. И под ногти.
  Великая Мать Аматэрасу, избавь от мук! Если это и есть Суша, то пусть Мура захлебнется в пучине Топи. Он ползет к брату, и чем ближе они становятся, тем нестерпимей мучения. Похоже, Икки чувствует то же самое:
  - Стой! Не надо! Стой!
  Он бьет Муру пяткой в лоб, опрокидывая на спину. Мура растерян: как же так, брат нанес оскорбление, расплата за которое - смерть?.. Мура в ярости. Но нет сил подняться. Нет сил вцепиться Икки в горло. Вообще нет сил! Он проваливается в пустоту, он падает, широко раскинув руки...
  ...Холодно.
  Дрожь сотрясает юного буси. Роса на лице, влага в подмышках и в паху. Волосы пропитались холодной водой. Полумрак. Уханье ночной птицы, шорох листвы, обдуваемой ветром. Под ногами твердыня, но не бетон, не пластик - что-то вроде суглинка. Почва, вспоминает, Мура. На Суше это называется 'почва'. А еще - 'земля'.
  Мура встает на колени. Выпрямляется в полный рост. Зрачки постепенно привыкают к необычному для Китамаэ световому спектру, веки раздвигаются шире, радужки выпучиваются, будто желая отслоиться в траву, спрятаться от всего и вся.
  И брата рядом нет.
  Где ты, брат?
  
  * * *
  
  Надолго покидая родной очаг (а то и навсегда), оскалив зубы на роскошь за морем, бери в сердце, прячь в душу, укладывай на дно котомки резную палочку, истерзанную ножом кость. В пути никак без лика защитника, образа древнего бога, имя которого забыто, стерто мессами в храмах Проткнутого. Память людская коротка, но палочке все равно, косточка и не такое стерпит, честно охранит и поможет.
  А когда соленые брызги чужого берега окропят лицо, брось ту палочку в воду, не жалей косточку, следи куда и зачем, лик бога не потонет, но покажет верный путь. Здесь иди, здесь костры жги, а хочешь - избу ставь. Новую. Можно. Не тронут. Я сказал. И кривая ухмылка, и лезвие меча - чем не довод?
  А если нет? Нет косточки? И палочки нет?
  Зато есть рю, зашитый в череп, не вытащить, ты пробовал. Другой Мир, другие законы, все другое - и потому сила Китамаэ здесь не сила вовсе, а так, чихнуть и забыть...
  Ты бредешь, морщась от рези в суставах. Слишком много твердого давит в пятки, ты не привык. Тело твое - сплошная язва. Татуировки-тигры на спине спрятались под комариными укусами. О, комары здесь страшные! Их столько! И такие злобные! Не то что в Китамаэ.
  Тебя тошнит съеденной травой, от шишек вязко во рту, от ягод приторно, сырые грибы вызывают изжогу. И никого вокруг, даже хищников нет. Лишь пташки курлыкают. Ну что за Мир, а?!
  И вдруг - заброшенный дом на пути, тропа упирается в распахнутую дверь.
  Это потом ты понял, что заброшенный. А сначала: люди, опасность. Или: помощь, еда, отлежаться. И ты крался к окну, и боялся как никогда до и никогда после. А что было делать?..
  - Есть кто живой?!
  Поймут ли хозяева твою речь? И как встретят чащобного гостя, слишком странного для здешних мест: обнаженного, не рыжего, не бородатого. И даже безусого. Улыбкой одарят или захотят узнать, какого цвета у чужака кровь?
  Потоптался у порога, вошел. Запустенье... Сыро, мох на дощатом полу, на удивление еще крепком. Вдоль стен - скамьи, дерево трухлявое, сядь - рассыплется. У северной стены одиноким пнем торчит кресло, с двух сторон зажатое столбами сплошь в письменах. И ни горшка, ни плошки, ни намека на съестное. И одежды нет. Люди покинули это место. Почему, куда торопились? Или обстоятельно собирались, не спеша?..
  Ты еще не знаешь, что в этом Мире жареное мясо запивают молоком, масло кушают по праздникам, а вяленую треску и копченую сельдь - под пиво зимой, когда запасы на исходе. Заплывающих в залив китов-зубаток вылавливают не сразу: перегораживая воду, не дают им выбраться в море, подкармливают и, если уж совсем голодно, выдергивают на берег гарпунами. Ты не знаешь, что тюленей здесь не бьют - давно всех выбили, оленей не разводят - хлопотно слишком, а пушной зверь покинул эти давно обжитые места. Ты ведать не ведаешь, отчего бросают дома, которые, оказывается, могут быть живыми, с ногами, ртом и когтями. Ты пока не в курсе, что, бывает, избушки сходят с ума. И едят своих хозяев.
  Ты не знаешь.
  И потому, когда стены качнулись, а лавка рассыпалась в труху, когда потолок, поскрипывая, начал оседать на печь, дверь захлопнулась, а окна закрылись ставнями, ты подумал, что это ловушка на случай незваного гостя или вора. Заброда решил поживиться, а тут - получи-ка, сволочь! Сразу убивать, пожалуй, не станут. Сначала выяснят, кто таков, что надумал. Властям отдадут - для повешения или же колесования. В Цуба-Сити с преступником примерно так обошлись бы: сначала допросили бы - а вдруг шпион вражеский? Затем препроводили бы куда надо. А уж там торпедный катер вывезет гаденыша далеко-далеко в Топь и отпустит в свободное плаванье, снабдив якорем, примотанным колючей проволокой к лодыжкам.
  Но это там и с кем-то другим. А здесь и с тобой так обходиться нельзя. Твоя совесть чиста, вина не доказана, тебе нужна помощь, а не казнь. А еще ты потерял брата. Четкий образ его при желании возникает в глазах, перерастая в невыносимую боль в голове. А за отправкой мысли следует неминуемая расплата: словно кто-то заливает свинец в колени, и жуткая - с кровью - рвота хлещет изо рта...
  Нет уж, нет уж, пусть братишка сам с тобой связывается!
  - Не надо, слышите, не надо! - Потолок медленно ползет к дощатому полу. - Я не опасен! Я пришел с миром! Я...
  Ты понимаешь, что в Мидгарде речь людская сильно разнится с языком Китамаэ. В криках самурая местные жители вряд ли услышат призыв к дружбе, зато уверенно распознают угрозу.
  Дом накренился и подпрыгнул. Ты ударился головой о потолок, тебя швырнуло, распластав по стене и лицом приложив о ставню. Кровь оросила сруб, алые брызги тут же впитались в дерево. Трясло неимоверно, за окном мелькали кедровые ветви, болотце, полоса ручья, густой подлесок... За окном? Скулой проложил ты путь к спасению, сломанным носом вышиб затворенную накрепко ставню. Так чего ждешь? Давай, буси, прыгай!
  Нырнул в прорезь стены. Что-то хрустнуло, личико обожгло сотней порезов - ты свалился в кучу сушняка. Вскочил. Боль в шее. Рука, обвиснув, безжизненно болталась...
  Дом остановился. Медленно развернулся, будто зная, что бежать человеку некуда, да и силенок маловато, и на сосну-березу не залезет. У дома есть когти. Мощные, внушающие уважение и оторопь. Дверь, грохнув засовом, открылась, словно приглашая не дурить, сопротивление бесполезно: вернись домой, вернись! Мура внезапно понял: не дверь это вовсе, а хищная пасть.
  И прямо в пасть эту влетела горящая стрела. И еще одна, и еще, и сразу десяток стрел впились в бревенчатые стены. Дом жалобно заскрипел, сорвался с места и потрусил в чащу. Но не тут-то было: возникшие из ниоткуда люди в серых одеждах кричали и размахивали руками. Крышу дома опутала сеть, толстый канат взвился из высокой травы, хлестко ударив по лапам. Дом накренился, заваливаясь на бок, но сеть надежно спеленала живое строение. От рукотворной паутины протянулись десятки канатов, не давая срубу рухнуть, сломаться...
  ...Мутит.
  В глазах пятна. Что-то - кто-то? - рядом. Смех. Над кем смеются? Над тобой, величайшим из воинов Китамаэ, достойным водить ме#ха и пить сакэ в компании дайдзинов?..
  Когда ты приходишь в себя, уже темно. Костер освещает грубые лица, отвыкшие от улыбок. Вряд ли можно вымыть грязь из глубоких морщин этих людей. На костре вертел, на вертеле что-то... когтистая лапа! Лапа дома, напавшего на тебя!
  Мужчины в серых накидках замечают, что ты очнулся. Один из них, жилистый и сухой, протягивает кусок мяса. Оно обуглено снаружи и сырое внутри. Костер сложен из бревен - ребер дома-людоеда. Тебе что-то говорят, ты киваешь в ответ, радостно улыбаясь и ничего не понимая. Интересно, за кого примут? В лучшем случае за немого, в худшем...
  Вспышка. Зверь ворочается меж висков, шершавой кожей трет о череп: не спеши, хозяин, сдаваться, слушай чужой говор, авось и сам сумеешь чего сказать.
  - Помяло, да? Ну, ничего, до свадьбы заживет. А нет - червей покормишь, уже не зря пожил, хо-хо!
  - Ха-ха!
  - Хе-хе!
  - Не зря, - поддерживаешь веселье ты. - Побыл-ходил, пора и честь знать?
  - Ага!
  - То-то, парень, то-то!
  Ты, Мура, сын Ёсиды, брат Икки, с удивлением трогаешь собственные губы. Они ли шевелятся? Ты изначально обладал способностью к изучению языков? Или же дракон-рю загрузил нужное знание в твой мозг?
  
  * * *
  
  На Суше пути братьев разделились.
  Слишком больно быть рядом. Мучительно видеть свое отражение в лице, знакомом с детства. Ах, Мидгард, отчего не жалуешь ты гостей издалека?!
  Очень скоро Мура понял и принял аксиомы местного бытия. Вода замерзает зимой и опадает на землю снегом. Стрела, отпущенная на волю, обязательно найдет цель, пусть и нежеланную. Мидгард исповедует разноликость: близнецов до#лжно предавать смерти, заодно вычищая каленым железом оскверненное лоно.
  Муру спасли инквизиторы. Они разбили стоянку в дне пути от хутора еретиков, решив отдохнуть перед принуждением к Истинной Вере. Святоши уже собрались причаститься монастырским винишком, когда услыхали хруст ветвей и узрели человека, улепетывающего от избушки на курьих ножках. В общем, повезло Муре.
  Долг инквизитора - всячески помогать братьям по вере.
  Вот и помогли. И с собой взяли.
  А что, хороший парнишка. Правда, лицом не удался да волосами темен. Ну, так с мордашки брагу не пить, а волосами после трапезы пальцы не вытрешь. Сражался новичок умело, будто не крестьянин какой, а знатного роду-племени и с младых ногтей к мечу привык. Из лука стрелять он был горазд и будто с желудком гарпии в руках родился. Сжег мятежный хутор - не поморщился, самолично десятка два еретиков на тот свет спровадил.
  А потом - еще хутор. И гард. И второй. И еще...
  Долго странствовал Мура с бродягами в серых сутанах и честно заслужил особое доверие: его подвергли жестоким пыткам и многократным унижениям, дабы отрекся он от мирских соблазнов, подарив душу и помыслы Господу Проткнутому. Буси вытерпел всё, получив взамен неприкасаемость и пожизненную индульгенцию от нападок Закона.
  'Отныне никто не помешает поискам украденного таланта!' - радовался новоявленный инквизитор. Вместе с сутаной Мура приобрел возможность входить в любой дом и запертую церковь, ночевать в чужой постели и брать чужих жен. Испепелять деревни и убивать безнаказанно. Вешать девственниц и зажаривать на углях годовалых младенцев.
  Инквизитор, нет удачнее личины для путешествий по Мидгарду.
  Так думал Мура.
  Ошибался?
  
  
  10. СТУРМАНЫ
  
  Берег, соленые брызги. Запах гниющих водорослей, креветок и рыбы, закинутых штормом за линию прилива. Маленький краб тронул клешней подбородок Эрика. Больно! Кулак вмял падальщика в холодный мокрый камень. Мальчишка еще жив. Ого-го еще!
  Рядом лежала Гёль, на лице ее погасла драконья радуга, снадобье вросло в девичью кожу, не оставив и следа. Глаза малышки закрыты. Спит? И отец тоже? Или...
  Все мертвы? И Эрик за компанию? Не берег моря, а чертоги Проткнутого?!
  Отмучился парень...
  Ан нет, рановато себя хоронить - краб причинил боль, кулак чешется. Интересно, в чертогах Проткнутого водятся крабы? Жаль, нет таких подробностей в сагах скальдов и россказнях святых отцов. Прекрасногрудые валькирии, сладкоголосые воительницы, обнаженные и покладистые, готовые натереть тело воина благовониями и маслами, - это да, это всем известно. А вот крабы, да еще в чертогах, где всегда светло, тепло и вдоволь жратвы и выпивки...
  Пища!
  Вода!
  Губы Эрика - сухая короста на ране рта.
  В чертогах Проткнутого, если верить рифмоплетам, текут реки из пива и кваса, ручьи и водопады из вина, и лужи там - чистейшая ледниковая водица. И барашки гуляют жареные: подойди, отломи кусочек, жуй. А барашек - оп! - опять целехонький! Ты грызешь его, рвешь сочную плоть, а барашку хоть бы что.
  Ну почему Эрик не умер, а?!
  ...Живой.
  Спина болит - нет сил терпеть, будто уронил кто хребтом об скалу, да с размаху, не жалея силы молодецкой. И в голове шумит... или это прибой?
  Храп отца?
  Плачет Гёль?
  Эрик перевернулся на бок. Приподнялся на локтях. Встал на колени. В полный рост. Его покачивало. Ветер трепал рыжие волосы. Плечи едва прикрыты рубахой, холодно. А значит, Эрик точно не в чертогах Проткнутого.
  Довольно-таки широкий ручей в десятке шагов от Эрика впадал в море. Вода! Пить! Сколько хочешь пить! Вода! Едва перебирая ногами, он побрел к ручью. Упал, пополз на четвереньках. Опустил лицо в холодную влагу. Жадно глотнул, и еще, и опять, и вновь, и... 'Отец! - вспомнил Эрик. - Напоить отца. И Гёль. Гёль нужна вода'.
  Но, Проткнутый, как тяжело отвернуться, прекратить! Будто десятки жилистых рук прижали затылок к прозрачному течению. Будто сотни ладоней плескали саму жизнь в широко - шире некуда! - разинутый рот.
  Но Эрик пересилил себя. Отполз немного от ручья, там его вырвало водой, и он ослабел пуще прежнего. Что такое?! Почему?! Надо вернуться и утолить жажду. Шажок, еще, еще - и личиком в ручей, и...
  Чуть позже, когда силы вернулись и наполнились бурдюки, тоненькая струйка потекла по лицу Снорри Сохача, что превратилось в каменную маску: ни морщин на лбу, ни трепета век. Это плохо. Эрик припал к груди отца - и не услышал его сердца. И вновь плеснул на лицо - без толку.
  Обманула Урд! У, карга! Говорила, духи хранят Снорри, для них он жертва долгая и потому нужная. Обманула...
  - В рот лей. Не мимо.
  Рука Эрика дрогнула.
  - Отец?!
  - Малявку напоил? - Длинноус, смешно отфыркиваясь, задрал подбородок. В волосах родителя прибавилось седины, четче обозначился кадык на дряблом горле.
  - Я... я сейчас, отец!
  - И в кого такой, а? В нашем роду дурачков вроде не было...
  
  * * *
  
  Если собрать весь плавун на берегу, погребальный костер сладится и без дырявой ладьи, и без трофейного дракара полыхнет. Плавуна - море! То есть море выкинуло на берег столько мусора, шишек и коры, что хватит на парочку Чужих Лесов.
  - Отец, откуда столько дерева? - Эрик сидел у костра, и ему впервые за много дней было тепло и сытно. В ладонях миска, в миске - уха из мелкой рыбешки и креветок, найденных в завалах бурых водорослей.
  - Оттуда, сынок, оттуда. - Сохач довольно потер заметно округлившийся живот. - Далеко-далеко за горизонтом, глубоко под волнами растут рощи и леса, куда там наземным кустикам. У Водана столько живности на подводных пастбищах, что весь Мир Гардов за десяток голодных зим не сожрет. Оттуда и плавун - умирает дерево, отпускают его корни с привязи дна, всплывает ствол да к берегу стремится. Суша все-таки. В море-то мокро чересчур.
  Отец засмеялся громко, взахлеб, будто сказал что-то смешное.
  Эрик пожал плечами, взглянул на Гёль: поняла чего или как? Пошутил Сохач или правду поведал? Гёль, хихикнув, подмигнула длинноусу. И тогда лицо Эрика тоже растянула улыбка от уха до уха.
  - А как мы здесь очутились? - Отец закурил трубку, и глаза его тут же заблестели, как первые звезды. Отцу стало хорошо, лучше не бывает.
  - Дракон принес.
  - Какой дракон? - Снорри выпустил из ноздрей два кольца сладковатого дыма.
  - Тот, что за соседней скалой спит. Где зарево мерцает. Дышит он так. Видать, не крепко заснул еще, на новом-то месте. - Гёль собрала миски, собираясь вымыть их в ручье.
  Длинноус закашлялся, подавившись дымом:
  - Дракон?! За соседней скалой?!
  - А что такого? Нас принес, теперь отдыхает. Эрик сказал: отец к морю ведет. Вот я и попросила, а ящер уважил, потом за скалой прилег. Там вроде камни лучше, галька мельче. Удобней ему там. Ну а я, пока дракон спит, миски помою, можно?
  Но Снорри Сохач запретил ей ходить к ручью, сказал, что не до мисок сейчас. Он велел уходить отсюда тихо, но быстро.
  Мало ли что дракону в голову его змеиную взбредет, когда он проснется?
  
  * * *
  
  Говорят, утро вечера мудренее.
  Ложь. Поутру с отцом вообще непонятно что творилось. Накануне добрый был, трубку курил, с Гёль разговаривал о всяком, на Эрика не злился даже, будто забыл, что тот пахарей упустил. Но лишь рассветный холодок скользнул под одежды, стылым огладив щеки, Снорри Сохача как подменили. Тычки и подзатыльник - вот что у Эрика было на завтрак.
  Накануне собрались быстро, впопыхах. Нехитрый скарб свой бросили - Снорри сказал, что не пригодится больше.
  - Отец, мы спешим? Нас ждут? Кого мы ищем отец? Стурманов, да?..
  Солнце отмерило давно уже полдень, а они всё шли по берегу, огибая скалы и завалы плавника. То и дело попадались заливчики по грудь Эрику, Гёль по подбородок. В одной такой тихой заводи на девочку напал кракен. Обвил щупальцами и потащил на дно. Бульк! Была рядом малышка Гёль, и нет ее. Эрик закричал - испугался очень. А Сохач, хоть и впереди шел, не видел ничего, сразу догадался, что и как, выхватил меч и скрылся под водой.
  Поднявшиеся волны успокоились уже, а Эрик все стоял один.
  Море поглотило девчонку и его отца. Кракен расправился с ними!
  Слезы полились из глаз Эрика, добавляя соли бескрайней глади. Смахнув их рукавом, он наклонился, окунув лицо в воду, и поднял из-под пятки окатыш размером с голову младенца. Помочь отцу и Гёль он никак не мог, но если кракен попытается отобедать еще и Эриком, то получит на первое хорошую трепку, будьте уверены. Хотя бы разок Эрик уж точно огреет чудище окатышем по башке.
  И тут что-то большое плеснуло рядом.
  Эрик замахнулся окатышем, но, к счастью, ударить не успел - шумно фыркая, вынырнул отец. На лезвии его меча налипла черная слизь. К груди длинноус прижимал Гёль, которая дрожала так, что ее страх вмиг передался Эрику - у него зубы тоже начали стучать.
  - Жива? - спросил Сохач у девчонки.
  Та кивнула:
  - Д-д-да-а...
  - Так вперед, чего встали?! - скомандовал отец, поставив Гёль на ноги. - В чертогах Проткнутого отдохнем!..
  Ближе к вечеру Снорри Сохач совсем умаялся, шаг его стал короче, дыхание отрывистее. Каждое движение воину давалось с трудом.
  - Отец, что с тобой?
  - Вперед! Не останавливаться!
  И Эрик шел, пожимая плечами и опасаясь расспросами вызвать родительский гнев.
  А потом послышался лай собак. Гёль встрепенулась, шмыгнула носом:
  - Там люди. У них сталь и лодки. Мужчины. Сильные. Много.
  - Стурманы. - Сохач вытер пот со лба. - Пришли, значит.
  
  
  
  Часть вторая
  УНИВЕРСИТЕТ
  
  
  11. РАБЫ
  
  Зовите меня трэль.
  Я - раб. Я - безымянный. Вытирайте ноги о мой живот, плюйте в рот - я буду молчать, внимая хозяину, справедливому и благородному. Вырежьте мою печень и накормите свиней, ваших псов и наложниц - я приму с благодарностью самые жестокие муки.
  Я - никто.
  Меня продал в рабство ты, мой отец Снорри Сохач!
  Я помню, как сдавила грудь лютая ненависть, когда ты, отец, сказал, что торговаться не намерен. Как вырвался я из крепких объятий стурмана-бородача и бросился к тебе. Да-да, я желал смерти родителю, я мечтал впиться в твое горло, я...
  Я был не прав, отец. Прости глупца!
  Я знаю, теперь знаю, ты хотел как лучше. Ты предложил стурманам меня, понимая, что мореходы распознали талант и возрадовались, ведь адепты Университета дали бы вдесятеро от того, что ты затребовал за рыжего мальчонку.
  Ты знал, отец, что так будет. Но я-то, отец, я и подумать не мог!..
  Твой длинный ус, неожиданно отвердевший, подобный стальному пруту, хлестнул меня по лодыжкам, уронив лицом в гальку. Однажды, отец, я видел нанизанного на твой ус черноволка, посмевшего ночью прокрасться в овин...
  Пришлось вернуть половину эре за то, что ты испортил чужую собственность. Ты сломал мне ноги, отец. Ты сделал это намеренно. Ты боялся: вдруг меня продадут на галеры или в серебряные копи. Ты лишил меня выбора: я должен был стать лизоблюдом или умереть.
  Я жив.
  И я - лизоблюд.
  И однажды я вернусь, отец.
  
  * * *
  
  Девочка горевала, когда мужчина ушел.
  Девочка забыла своего отца, он умер так рано. Она представляла его таким же сильным и справедливым, мудрым и грозным, как Сохач.
  И таким же... предателем?
  Ведь предал. То есть продал. Ее, маленькую девочку, которой так хотелось стать ему дочерью... Потом она подросла бы и любимой подругой нырнула под одеяло - вместо глупой неряшливой старухи, родившей смешного рыжика...
  Девочка плакала. Хотела остаться на берегу, а ее тащили по сходням на дракар. Ее били, но она не чувствовала боли: драконья желчь черепашьим панцирем покрывала кожу.
  Иные рвут волосы от горя. У девочки были светлые пряди, длинные-предлинные - они обернулись растревоженными, яростно шипящими змеями.
  Высокий бородач сунулся к девочке. Странный он какой-то. Нормальный человек с пеной у рта да с огромным топором в волосатой руке разве кинется на кроху, у которой вместо волос непонятно что? Змеи встретили стурмана поцелуями в лицо, в плечи и горло - крепкие засосы, быстрый яд.
  Бородач умер в корчах, суставы его распухли, живот вздулся и лопнул. Девочка подняла топор. Тяжелый топор, неудобный.
  Волосы лучше.
  Надежней.
  
  * * *
  
  Со вчерашнего вечера в желудке Эрика плавали лишь креветки. Утром отец заторопился куда-то, отказав детишкам в завтраке. Жрать хотелось так, что себя съел бы, жаль только без соли-перца добро переводить. Не по-людски это, если приправ нет.
  А тут столько всего! Вкусного! В котлах варится, на вертелах шкварчит, в бочках засолено!
  - Стурманы. Пришли, значит.
  - Пришли? - Эрик обрадовался. - Это хорошо!
  У выпирающего в море причала покачивались на волнах три ладьи. То есть эти... дракары. Но тоже три. Передние и задние части кораблей крытые - чтобы вестовому и кормчему головы не напекло. Середины спрятаны от непогоды под суконными палатками черного цвета. По причалу к ладьям и обратно сновали мужчины, нося и катая тяжести: бочки с водой, клетки с птицей, окорока-солонину, связки вяленой рыбы, охапки стрел, абордажные крючья и прочее разное вроде топоров, мечей и копий. В вик мужчины собрались, на промысел к заморским богатеям, у которых всего вдосталь. А у стурманов в пустых кошелях только дыры водятся, да и те штопаные. Так что делиться надо, как завещал Проткнутый. Потому и вик, что подобру-поздорову никто лишнего не отсыпет - вопреки заветам. А оружие - это так, для уговоров. Да и заведено издавна, чтоб у каждого стурмана топор на широком поясе висел. Оно, конечно, неудобно с заточенной сталью бочки катать, да только без нее еще неудобней будет, если нападет кто.
  - В дальние страны плывут? - уставившись на вертел с румяной свиной тушей, спросил Эрик у длинноуса.
  - Ага, в дальние.
  - А нас возьмут? - На самом деле Эрик хотел спросить, накормят ли его вкусным мясом, но негоже показывать, что голоден, и напрашиваться без приглашения.
  - Еще как возьмут, не сомневайся.
  Две стрелы высекли искры из камней в нескольких шагах от путников. Троицу заметили. Велели не спешить, не бегать понапрасну. Коль в гости сами заявились, то и дергаться без надобности. И это, вдруг вы - лазутчики вражеские, и вас пытать надобно?..
  Их привели к огромному мужичине. Ноги у него - стволы дубов, руки - кедровые корни. Лицо шрамами затерто - постарались чужие мечи, узоры высекая: по лбу через правую бровь, по щеке вилась белесая полоса, на грудь спадая. Еще наискось от левого глаза, нос пополам. А вместо самого глаза - дыра, прикрытая длинной прядью с заколкой-пластиной, отделанной жемчугом. Зато правое око насмешливо блестело, уставившись на Снорри и детей.
  Эрик таких крупных мужчин не видал никогда. В Замерзших Синичках здоровяки редко рождаются. И по соседству кровь не та. Есть, конечно, высокие да широкие. К примеру, Джаг Крысятник. Но Джаг водяных крыс ловит, его тяжело представить с выбитым в бою глазом и с двуручником на плече. И уж тем более Джаг никогда не рыкнул бы на Снорри Сохача:
  - Каким приливом сюда?! Тухлятиной намазано, вот и прилетели?! А ну# как я тебя и щенят твоих стравлю бойцам на забаву?!
  - Меня, ярл, и груз мой духи болотные хранят. Духи осерчают, удачи вам не будет. - Сохач показал одноглазому великану вечно голодный бубен и ударил им себя по лицу. Натянутая кожа, гулко чавкнув, содрала лоскут со щеки.
  Главарь стурманов отшатнулся. Чуть было не скрестил на груди копья Проткнутого, хоть ему и не положено. У стурманов иная вера, отцы-инквизиторы с ними потому и воюют много лет уже. Сколько Эрик себя помнит, столько мечами и балуются. И сколько отец Эрика помнит. И дед. И...
  - На пользу я здесь, и груз мой на пользу. Торговать хочу. Купи, ярл, рабов у меня.
  - Э-э? - удивился громадина-стурман.
  - Вот этих желторотиков. Мальчонка - лизоблюд, берегите миски, вилки прячьте, коль жизнь дорога. А девчонка - перевертень, зубастая она, с нею аккуратней, кроха еще, зато умения в ней на пять палэсьмуртов.
  Эрик открыл рот. Он поверить не мог, он...
  - Купи, ярл, недорого отдам. Возьми, не пожалеешь.
  - Лизоблюд? А чего такой рыжий?
  - В мать.
  - А девка точно перевертень?
  - В отца.
  - И?..
  - По две ладони серебра за каждого. И это последняя цена. Соглашайся, стурман.
  
  
  12. БЕРЕГ
  
  После долгих седмиц плавания, изнуряющей болтанки волн и промозглого ветра ладьи ткнулись драконьими оскалами в берег уютной бухты, поросшей невысоким, в половину человеческого роста, кустарником.
  Уставшие от вёсел мужчины, звеня кольчугами, прыгали в прибой с просмоленных бортов. Бородачи смеялись, хлопали друг дружку по плечам: мы осилили море-дорогу, мы - лучше всех, мы - победители. Будто вторя хозяевам, в ножнах позвякивали мечи - жаждали добычи. Значит, вот-вот грядет битва: сталь соскучилась по крови людской. Воины переглядывались: ха, пусть враг не медлит, пусть сейчас нападает, пока не все с ладей сошли, пока не готовы достойно ответить на приглашение смерти!
  Не было в них страха. Наоборот - стурманов переполняла жажда крови. Торчащие мачты мужественности требовали пристанища в фиордах пленниц. Кошелям худоба не по нраву. Где добыча?! Где?!
  Эрику связали только руки - он спокойный, от него не ждали проблем. Кости ног хоть и срослись благодаря отварам и примочкам, но еще болели - далеко Эрик не убежит, если и захочет. Зато Гёль...
  Малышку спеленали так, будто она сокровище, достойное королевского скипетра: ветер изумруду опасен, соль рубину страшна. Травинки-локти перетянуты цепями, запястья тоже. Палочки-ножки обвили звеньями в лодыжках, колени заключили в стальной обруч, бедра обняли кожей ремней. В рот Гёль сунули кляп. Длинные волосы ее собрали в пучок, на который накинули мешок, на всю голову нахлобучив, и зашили серебряной нитью, чтобы не слетел. Поигрывая обнаженными мечами, Гёль охраняли два воина.
  Берег. Жадные зубы секир вгрызлись в сухой кустарник. Воины занялись обустройством лагеря. И вот уже натянулась выбеленная дождями ткань палаток, задымили костры, котлы повисли над огнем, и выставленные посты напрягли глаза, высматривая врага. Обычная суета чужаков в чужом краю, ничего особенного.
  Эрику и Гёль нашлось местечко в куче припасов, сгруженных с дракаров. Голову Эрик положил на свиной окорок. Похоже, на ужин будет солонина. И это значит, что охота на сегодня не запланирована и отбирать скот у местных жителей стурманы не намерены, а потому на свежатину рассчитывать не приходится. А зря. Эрику хочется свежего мяса. Без соли. Совсем без соли. И без перца, которым забивают гнилостный запах. Эрик ненавидит перец и соль, никогда их есть не будет. Никогда!
  Кстати, насчет местных жителей.
  Стоило Эрику подумать, что эти благодатные земли наверняка заселены, а за побережьем, опасаясь набегов, наблюдают, как в бухту явились гости, двое. Да не с хлебом-солью - тьфу! - пожаловали, а с претензиями. И были они не просто какими-то людишками с бугра - господа мытари почтили своим вниманием пришлых из-за моря. Кому, как не им, взимать плату с путников за пристанище?
  Они - женщина средних лет и мужчина в возрасте - поклонились:
  - Здравия вам, стурманы. Рады видеть в пределах наших. Отдохнете, водой пополнитесь да в путь далекий соберетесь!
  Мытари не спрашивали - утверждали. Мол, видеть вас рады, но утром отчаливайте, мужчины хорошие, подобру-поздорову.
  А еще они сказали:
  - За приветливость нашу платят серебром сполна. Таков закон, таков порядок.
  Упираясь затылком в окорок, покрытый коростой соли, пригляделся Эрик и прислушался. Стурманы весьма сдержанно выразили недовольство визитом местных жителей, тихонечко, меж собой, назвав мытарей 'отродьями Свистуна' и 'червями животов'.
  Ну-ну. Всего двое мытарей, выглядят слабенько, дунь - пополам перешибешь. Баба да старикашка что# могут против сотни воинов, проверенных битвами и годами странствий? Старикашка сгорбленный, седой и бородатый, в холщовой рубахе до пят. Руки жилистые, тонюсенькие. Женщина еще не старая, про таких говорят: наливное яблоко, дальше сок вбирать некуда, дальше только гнильцой покрываться. Красота ее - полдень солнца. Дальше - закат старости, морщины и прорехи в зубах. Но сейчас-то, сейчас! Гибкий стан, широкие бедра, высокая округлая грудь колышется в такт шагам. Не идет - волнует стурманов. Не говорит - любовь-страсть распаляет. Томленья в паху - ого-го! Да только пользы от любви той с птичий клюв. Навара от страсти - как жира в похлебке из рогов и копыт. Ибо охраняли мытарей кошмарные твари, в вечернем полумраке едва заметные.
  Вот кого стурманы называли 'отродьями Свистуна', порожденьями жутких долин и подземелий Запретного Мира, такого далекого, что Эрику туда в самом глубоком сне не добраться.
  Давно, пару зим назад, видел он на торжище заморского зверя о двух хвостах, огромного и сильного, способного переносить по пять бревен за раз. И очень зубастого. Так вот твари, сопровождавшие мытарей, мощью ничуть не уступали тому зверю.
  Представьте простого ежа, что вам в пупок иглами засадит шагов с десяти, если в лесу на него наткнетесь. Представили? Нет? Не видали никогда? Странно, в окрестностях гарда Замерзших Синичек тех ежей что брусники на болотах. Рубят ежей, стрелами портят, на копья сажают, норы кипятком заливают - все равно плодятся, изводу им нет. Каждое лето нападают на овец и детишек, а то как же, обязательно. Эрика однажды чуть не угробили. Он едва успел на дерево вскарабкаться. Ежи, целый выводок, принялись в мальца отравленными иглами стрелять. Напыжится еж, нахохлится, как воробей в мороз, а потом резко выдохнет - и полетела вверх игла в руку длиной. Щ-щух!!! - сквозь ветки. Дзычь!!! - рядом с ногой в кору. Хорошо, Эрик высоко залез, не попали в него ни разу...
  Так вот одна тварь из тех, что прятались в темноте за спинами мытарей, на ежа была очень похожа. Только лап у нее не восемь, а четыре всего. Но тоже зверушка вся в иглах. И сопела она громко, дышала так.
  А вторая тварь... Морок, что ли? Не пойми кто и зачем. Ни очертаний, ни рук-лап, ни морды не разглядеть. Видать, кошмарище выползло из того же Мира, где обитают единороги-призраки.
  Короче говоря, капризы мытарей стурманы восприняли всерьез: без разговоров отсыпали столько эре, сколько спрошено было, пообещав на рассвете уйти по воде. Вот только...
  - Что - только?! - удивились мытари. Стариковская борода аж затряслась. 'Ёж' и 'морок' противно взвыли, предвкушая кровь. - Что - только? Ась?
  - Товар у нас есть. Продать хотим. Купить желаете? - Ярл кивнул на двух рабов, что валялись среди припасов.
  Он указал на Эрика и Гёль.
  И утром было торжище.
  
  
  ТОРПЕДНЫЙ КАТЕР, или ПЯТЫЙ РАССКАЗ О НЕНАВИСТИ
  
  Ёсида скучает по сыновьям. Каждое утро он трогает Топь в надежде услышать хоть какую-то весточку. Старик мастерит единорогов, курит опиум, договаривается с торговцами о поставках исходников - и ждет. Ёсида давно не боится вербовщиков, ибо возраст и здоровье запрещают ему нацепить аксельбанты и ринуться в рукопашную. Срок эксплуатации подходит к концу, пора признать: отставнику не обнять больше своих близнецов. Не судьба. Но верить в то, что встреча еще возможна, ему никто не запретит - старику положено быть глупым, на то и седины, и дрожание членов.
  День за днем, луна за луной...
  И вот однажды, проверяя ловушки для крабов, Ёсида почувствовал дуновение ветерка, нежное, как лепесток лотоса. 'Ёсида! - прошептал ветер. - Это дыхание сына твоего Муры! Он вернулся!'
  Лодке, самой умной вещи Ёсиды, давно не терпелось отправиться в путь. Она всегда была сыта и довольна, потому что постоянно ела что-нибудь: червей, траву и мелкую рыбешку, каракатиц и жуков-плавунцов, утят и детенышей каланов. Наконец-то ее мечта сбылась: отталкиваясь дном от воды и очеса, направляемая ластокилем и двумя хвостовинтами, она заскользила по Китамаэ. Меленькие чешуйки, усыпавшие борта, тысячекратно отражали радостное лицо старика, который мысленно отдавал команды, корректируя направление взмахами ресниц и морщинами на лбу.
  Он внимал ветру и брызгам, он видел знаки в полете фламинго. Поголовье чомг, умноженное на количество бакланов, ныряющих за протобатрахусами, есть точное расстояние до цели. Китамаэ никогда не обманывала старика, Топь любила блаженных.
  Расстояние испугало Ёсиду. Слишком далеко, за сутки по болоту не добраться. И за двое. И за десять. Оставалось лишь одно...
  
  * * *
  
  Блокпосты Цуба-Сити охраняют ме#ха.
  Андроидам нет дела до одинокого старца.
  Ёсида швартует лодку возле торпедного катера, отдыхающего на ТО после дежурства в демилитари-зоне. Вживленный в рубку торпедоносца симбионт-сапиенс пытается заговорить с Ёсидой - мол, что вы думаете о поэзии: хокку, танка, рифмы всякие. Старик игнорирует болтовню, ему некогда думать - надо действовать. Симбионт плачется, что в любой момент его переключат в режим камикадзе, а героя даже выслушать не хотят. Это оскорбление! Он - торпедоносец, а не байдарка, он этого так не оставит, отомстит, пусть только старикашка выйдет в Топь!
  Майор не обращает внимания на угрозы: молодо, зелено, остынет - отпустит...
  Таможенник похож на краба, а Ёсида частенько ловит крабов и варит. Потому что вкусные. Жаль, этого нельзя сварить. И выбросить красную тушку в Топь.
  - Нет денег. - Отставник разводит руками.
  - В вашем возрасте - и ни единого рё? - удивляется таможенник.
  - Именно.
  Краб медлит, клешня мнет подбородок:
  - Я могу согласиться на взятку жизнью. К примеру, э-э... два месяца?
  - Три недели осталось. Но все не отдам. Два дня. Оформляем?
  Краб кивает.
  
  * * *
  
  Перевозчик сам находит Ёсиду. Перевозчики чувствуют нужных людей, и подсказки Китамаэ тут ни при чем. Хозяева телепортов подошвами ботинок слушают сплетни асфальта и витрин бутиков, голорекламы рисуют для них портреты вероятных клиентов.
  - Эй, старик, тебе нужна моя помощь?
  - Да, нужна.
  Перевозчик - бывший вояка, гражданин с расконтаченными извилинами. Ублюдки из Корпуса Запаса поимели его череп, впарив четкую установку 'НЕ УБИВАТЬ!!!' Задумав прикоснуться к катане или плазмогану, перевозчик испытает невыносимую боль. Но у него на поясе висят два пистолета, древних, как Китамаэ. 'Неужели с помощью этих игрушек можно обойти запрет? Надо бы и себе заиметь', - думает Ёсида и тут же вспоминает: поздно, что# уж теперь.
  Лицо перевозчика скрыто широкими полями шляпы. Отставной майор диктует ему координаты. Перевозчик зубами накусывает цифры на языковой клавиатуре, получает результат и оглашает вердикт:
  - В пределах Китамаэ, много не возьму. Возьму всё, что есть. Согласен?
  - Да.
  Телепорт подобен женскому органу. Хищная откровенность, гормоны и сочные выделения. Проглотит пассажира здесь, обязательно подавится и отрыгнет за тысячи ли от Цуба-Сити.
  - Имущество?
  - Дом в Китамаэ. Лодка.
  - Дом не возьму. Хлопотно. Лодку слей на меня, с подтверждением... Ага, порядок. Где?
  - Торпедный пирс. Ближайший.
  - Энергомонстры есть?
  - Откуда, что ты.
  - Ой ли? Ну ладно, сам знаешь, чем грозит. Я пробил координаты: там болото кругом, даже блокпостов нет. Утонешь ведь.
  - Утону, - равнодушно кивает старик, вытаскивая из-за пояса вакидзаси. - Тебе-то что?
  Телепорт сожрет и металл, и пластик, и энергетическую плоть, но так уж принято - обнажаться в путь-дорожку. Прохлада мегаполиса щупает дряблое тело, скрытые видеокамеры любуются пересохшим мясом на хрупких костях.
  - Прощай, старик.
  - Живи, самурай.
  Небытие и рождение.
  Смерть там...
  
  * * *
  
  ...И первый вздох здесь!
  Даже Китамаэ другая. Странно наблюдать Топь однотонной, без изысков, бурой какой-то. И воздух... он отравлен испарениями: то тут, то там болотный газ прорывается сквозь месиво, недостойное называться очесом.
  Грибы. Очень много грибов. Разных, причудливых, вырастающих в мгновение и тут же опадающих дымными облачками спор. Грибы везде, впереди и сзади, сегодня и послезавтра, в тумане и криках растревоженных птиц.
  А еще здесь водятся иглобрюхи. Ёсида видел одного, плавающего белесым животом кверху. Так иглобрюхи заряжают аккумуляторы перед погружением в глубинные слои Топи, недоступные даже боевым амфибиям в полной выкладке.
  Материализовавшись метрах в трех от зыбкой поверхности, старик рухнул в Топь. В грязь, в жижу, в огромную компостную яму. Он тонул, хватаясь за жир и мышцы Китамаэ, умоляя не губить раньше времени, ведь у него есть чуток запаса, с сыном бы встретиться, поздравить с возвращением, направить на верный Путь!..
  Китамаэ вняла молитвам старика, остановив погружение у первого дна. До поверхности десятки метров мутной воды. Увязнув в иле и обессилив, Ёсида попросил у Топи кислорода, чтобы надуть стариковские легкие: дай, не скупись, закачай в живот и в волосы, под кожу и в кости.
  И Топь вспенилась хлопьями-пузырями. Есть газ! Раздувшись, будто дирижабль, Ёсида всплыл. Медленно стравил излишки воздуха, оставив ровно столько, чтобы ходить по воде и не тонуть. Теперь для передвижения по Китамаэ майору не нужны антигравы и доспех. И лодка без надобности. Тело не простит старику надругательства, но... Умирать ему скоро, так чего об одышке думать?
  Чутье вело старика к цели. Парня он заметил издалека. Ринулся, отталкиваясь кончиками пальцев от кожи Топи, будто не на встречу с отпрыском помчался, но, обвешанный гранатами, под киботанкетку прилечь захотел. Бурая жижа первого дна, обдуваемая сухим ветром, захрустела на торсе ломкой коркой с вкраплениями ряски. Ближе, ближе, ближе! Всего ничего уже - полшага. Здравствуй, сынок, как ты?! Хрипит горло, колотится сердечко, ломает ребра, лезет наружу.
  Но что это?! Кто?!
  Не Мура.
  Но вибрации?! Подсказки Китамаэ?!
  Не Мура.
  Зря. Всё зря. Потрачено время, жизнь попусту... Ёсида умрет, так и не повидав сына.
  - Зачем ты здесь?! Сдохнуть захотел?! Кто ты?! Кто?! - Отставной майор в ярости: так обмануться в ожиданиях!
  И парнишка ответил бы, позволь ему Китамаэ вырваться из цепких объятий. Но Топь решила: добыча, мое, не мешай, старик. Топь медленно засасывала юнца - лишь клок рыжих волос виднелся среди кувшинок, да пол-лица еще не тронула Топь. Бедолага едва дышал: через раз глотал отравленный испарениями воздух.
  - Мм-м! Бры-м-м! П-пы-ымм! - пускал пузыри утопленник.
  От него пахло страхом. Чужак потому что. Из Мидгарда пожаловал, из Мира ведьм явился, очень загрязнился.
  Внезапная догадка озарила Ёсиду: вот кому достался талант Муры - чужаку! И талант сыновний вот-вот проглотит Китамаэ, и Ёсиду еще пригласит на ужин - вторым блюдом. Да только старику пучина не страшна, время его истекло.
  - Ошибочка, значит. Ты здесь, а сын мой... Пошутила судьба над ветераном! - Корочка на лице Ёсиды, растрескавшись, осыпалась тонкими черепками.
  Парнишка задергался. Видать, надышался болотного газа и теперь у него галлюцинации.
  - Бры-м-м! Мм-м! П-пы-ымм?!
  - Не место тебе в Китамаэ. Возвращайся откуда пришел. Пусть сын мой найдет тебя и отнимет свое по праву. Уходи! Топь отпустит, не сомневайся.
  Старик зачерпнул ладонями жижу под ногами, омыл лицо, размазав по щекам и лбу вязкий перегной. Вот так: все решено. Баш на баш, око за око.
  Оценив предложение, Китамаэ взволновалась, вспухла горбом, на вершину которого вытолкнула чужака, и резко просела, вернувшись в исходное состояние. На мгновение мальчишка завис в воздухе, смешно дрыгая конечностями, и - хлоп! - растворился призрачной дымкой, которую подхватил-развеял ветер.
  - Иди! - вдогонку ветру крикнул Ёсида и провалился под очес.
  Обмен состоялся.
  Все честно.
  
  * * *
  
  - У шляпы есть предназначение. Даже два.
  Первое и главное: прятать от взглядов лицо, иссеченное шрамами. Перевозчика колотит нервная дрожь, когда он думает о визите к пластическому хирургу. У перевозчика проблемы с мозгами. Впрочем, как у всех воинов, истративших ресурс на имперской службе.
  Второе и стыдное: да просто нравится шляпа. А что? Солидная, как тигр в роще бамбука. Черная, будто ночь слепца. Поля опять же широкие, имидж и все такое. Ухода не требует, жрать не просит - сама впитывает выделения потовых желез, и довольна, и греет лысину, если холодно. А если жарко - охлаждает череп. Надо только поливать головной убор соком манго, подкармливать свежим мясом и овощными салатами. Иногда, нечасто. Шляпа - зверушка неприхотливая, эконом-класс, помесь электрического ската и целого коктейля генов...
  Разговаривать с собой - последнее дело для буси, уволенного в запас. Такова жизнь: однажды наступает момент, когда уже нерентабельно латать твою плоть, и тебя... н-да, как говорится, благодарим за службу, счастливого Пути!
  Разговоры с собой - верный признак безумия. Иное - петь в одиночестве. Это можно, это нормально...
  Тихонечко бубня себе под нос, мужчина в черном кимоно брел к пирсу торпедоносцев, собираясь вступить во владение стариковским имуществом, прежде чем власти экспроприируют его на нужды Цуба-Сити. Делиться с муниципалитетом у перевозчика намерений не было. Бизнес и так зачах. Телепорт давно пора привить модиф-побегами с последними апгрейдами, витаминами нашпиговать по самый испражнитель, алюминиевой стружкой подкормить, систему на вирусы прогнать, форматнуть разок-другой запасные накопители, аренда к тому же...
  Охрана пирса лениво направила лучи сканеров вслед перевозчику - от делать нечего, долг исполнен, порядок. За парнем не числилось криминала, просроченный платеж не в счет - у кого нет проблем с кредиторами?..
  На пирсе суетились роботы-погрузчики. Царапая траками прорезиненное покрытие, таскали к единственному не ушедшему еще в Топь торпедному катеру длинные ящики, окрашенные в хаки. В полуметре от борта торпедоносца пульсировала цветами радуги голограмма-надпись 'Икэ-но кои'*, из-за которой катер выглядел чересчур празднично. На голове человека-симбионта, впечатанного затылком в рубку, животом - в силовое отделение, белела повязка-хатимаки, символ презрения к смерти, - похоже, кое-кто намеревался героически не вернуться с боевого дежурства.
  
  * Икэ-но кои - карп, который живет в пруду (яп.).
  
  - Хаяку! Быстрее! - дребезжал мегафон, дополняющий голосовые связки симбионта.
  Перевозчик наклонился к лодке, что приютилась у борта 'Икэ-но кои':
  - Здравствуй, милая. Ты теперь моя. Я - твой новый хозяин.
  Лодка - строптивица! - подалась назад, насколько позволяли швартовые канаты, и плюнула в потенциального угонщика дождем отравленных шипов и заточенных раковин.
  Шелест черной ткани, движения легки, реакция ого-го - бывший воин Сына Неба, отставной синоби-диверсант, не утратил навыков: тело изворачивалось в воздухе, растягивались сухожилия, хрустели позвонки. Здесь расширить, там сократить межмолекулярные пространства. Плевок в упор просто обязан был уничтожить перевозчика. Хватило бы одной царапины, чтобы отправить человека с пистолетами к праотцам. Но - жив. И не готов прощать подобные выпады в свой адрес: хлопки выстрелов испугали роботов-погрузчиков. Глупые дроиды уронили ящик, из которого выпала сигара-торпеда. Взрыватель ее был расписан под оскаленную морду с множеством зубов, на хвостовике - плавник. Остальное - черное с белым. Касатка, не иначе.
  Стволы еще дымятся, а пистолеты уже пора спрятать в кобуры. Хорошего понемножку.
  Тот, кто убивает без сомнений, должен быть готов и к собственной смерти - лодка получила серьезные ранения, борта ее корежила деформация. Пока она не оправилась от болевого шока, перевозчик вправил ключ ей в рот-замок и впрыснул под чешую инсталляцию нового софта. Лодка застонала, засучила ластами. Сплюнув в грязную воду за бортом, перевозчик перенастроил параметры доступа, зафиксировал изменения в правах хозяина и обязанностях псевдоразумного имущества.
  Он максимально подчинил себе лодку.
  - Ну что, красивая, поехали кататься?
  Он был доволен собой. Почуяв его настрой, шляпа приступила к массажу темечка. Сломать что-нибудь или унизить кого всегда приятно. И самомнение поднимается. Теперь только выбраться за пределы охраняемого периметра - и уж там-то можно разгуляться всерьез...
  - Поехали! Не спи!
  Лодка ускорилась. Слева и справа по борту мелькали крохотные островки, которых было великое множество вблизи города-дзёкаку. Новый софт прижился, лодка легко подчинялась малейшим мысленным приказам, отлично держалась на воде, прекрасно ломала очес. Спасибо старику, уважил подарком!
  И тут взвыла сирена, хрипло залаял мегафон:
  - Предъявите регистрационные файлы! Или будете уничтожены! Вы нарушили государственную границу Цуба-Сити!..
  Границу? Перевозчик давно в демилитари-зоне. Да и с чего бы патрульному торпедоносцу проявлять интерес к простой лодке?.. Ба, да это же сосед по пирсу! В полуметре от борта болтается голограмма 'Икэ-но кои'. Есть такая песенка, детская, перевозчик помнит слова:
  
  Дэтэкои дэтэкои икэ-но кои!
  Соко-но мацумо-но сигэтта нака дэ
  Тэ-но нару ото о китара кои!*
  
  * Иди к нам, иди к нам, карп, который живет в пруду! / Из густых водорослей на дне пруда / Выплывай, как только услышишь хлопки в ладоши! (яп.)
  
  - ...Нарушили... уничтожены!..
  Мужчине в черном кимоно смешно: вместо того чтобы ускориться и с легкостью уйти от погони, - может ведь - лодка намертво вросла в очес. Ни с места! Ни вперед, ни назад! Ха-ха-ха!
  
  Дэтэкои дэтэкои икэ-но кои!
  Киси-но янаги-но сидарэта кагэ э
  Нагэта якифу-га миэтара кои**.
  
  ** Или к нам, иди к нам, карп, который живет в пруду! / К тени плакучей ивы, что растет на берегу / Подплывай, как только тебе бросят лакомство (яп).
  
  Пули рикошетили от корпуса, не причиняя торпедоносцу вреда. По всему - быть перевозчику тем самым лакомством из дурацкой песни. Одарил старик от души: пользуйся, самурай, чужие деньки последние тебе во благо отольются...
  Из рубки торпедоносца таращились на лодку полные ярости глаза.
  - Умри!!! - Симбионт с таким остервенением направил на лодку свой катер, будто атаковал вражеский авианосец.
  За миг до столкновения перевозчик замер в стойке тюдан-но камаэ. Нержавеющий редан* рассек лодку надвое и впился в грудь пассажира. Перед смертью отставной буси взмахнул револьверами так, будто ударил одним мечом в котэ противника, а вторым - в голову. Лодка завизжала. Симбионт захохотал в мегафон. Вспышка! Грохот! От столкновения детонировали взрыватели торпед.
  
  *** Редан - уступ на днище быстроходного судна, создающий подъемную силу, из-за которой судно начинает скользить по поверхности воды.
  
  Бушующее пламя. Смерть.
  А потом - лишь одинокие огоньки на поверхности очеса.
  
  
  13. ТОРЖИЩЕ
  
  Народу на берегу набилось столько, сколько соломинок в стогу. Едва все поместились на клочке суши у пенных волн. И это называется вик, грабительский поход в чужие земли, полный лишений и героических битв?! Эрик думал, что вик - это приплыть, высадиться, изрубить в капусту врагов, изнасиловать всех красоток и надругаться над святынями. А на самом деле... н-да... Зато, вернувшись домой, любой из бородачей расскажет, как ворвался он в пылающий гард, как разодрал в клочья юбку и вонзил 'копье' меж раздвинутых ляжек. И добычу не только бабьей вырезкой взял, но и серебром, что от доли честной полагается. Разве что ярлу больше досталось, но на то он и ярл. Да-да, так и было, сеча и подвиг, достойный песен скальдов! Но жемчуга и янтаря в следующий раз надо больше захватить - хорошо уходят, от клиентов отбоя нет, с руками отрывают...
  Короче говоря, стурманы привезли с собой поделки из кожи и камня, из моржовой кости и раковин. Разложили прямо на гальке медвежьи шубы и куртки, вышитые нитью, добытой в Мире Пряжи. Выставили бочки с рыбьим жиром. Раскинули на камнях пласты китового уса.
  И началась торговля.
  'Это столько, это дороже. А чего цена такая, ведь товар ваш - дрянь?! А не хочешь - не бери, все равно цены# лучше нет отсюда и до края Мидгарда! Да ну, врешь ты все, вот пятно, вот дыра, половину дам, не больше. А не хочешь - не бери. Так ведь пятно?! А не хочешь...'
  Шлюхи и воры, изможденные крестьяне и жены благородных мужей, замызганные дети и сгорбленные старухи - народ бродил меж наскоро сбитых прилавков, рассматривая товар и ругаясь с продавцами. Кто-то курил трубку, кто-то заворачивал в тонкую лепешку мелко нарубленное мясо и, чавкая, проливал на усы горячий жир. Молоденькие девушки, ни разу еще не расплетавшие косы, хихикали, поглядывая на мешок, покрывающий волосы Гёль. На Эрика вообще внимания не обращали. Мальчишка, на что такой? Работать? Мал еще, а выкармливать себе накладнее. Изводи жратву год-два, а малец возьми и загнись от почесухи или поноса. Или строптивец окажется, колодник. Кому интересен желторотый щегол, так это любителям тех самых утех. И один такой любитель остановился в двух шагах от детишек, выставленных на продажу.
  Лицо мужчина тщательно брил, на скуластых щеках и остром подбородке не обнаружилось и намека на щетину. Глаза и волосы его были черны, как безлунная ночь в закрытом погребе. Плащ мужчина носил чистый, будто не кутался в него на привалах, не подкладывал под голову и не расстилал на грязи скатеркой. Высокие сапоги - выше колен - блестели. И пахло от мужчины особенно, не по#том и свитграссом, а цветами, что ли.
  - Товар? Детишки, говорю, твои? Продаешь или?.. - ощерился странный мужчина. Голос у него тоже был странным. Будто скуластому не выбивали зубов в драках, будто гниль не трогала его резцов: он совсем не шамкал и четко проговаривал слова.
  - Товар, - ответил высокий бородач, скучающий с самого начала торжища. - Мои детишки, продаю. Недорого. Четыре по десять эре.
  - За двоих? - лениво поинтересовался выбритый.
  - Ха! За каждого!
  На мгновение Эрику показалось, что странный мужчина рассмеется стурману в бороду, повернется и уйдет, но...
  - Лады. Беру.
  Стурман опешил: он никак не ожидал, что покупатель согласится так быстро. Стурман приготовился к яростному торгу за каждый эре.
  - Э-э... Берешь?
  - Беру.
  - А. Ну да. О чем речь, конечно... - Бородач понял, что продешевил. Но Свистун задери, поздно идти в отказ, цена названа!
  - Э-э н-нет-т, ув-а-аж-жаем-мые. Н-не с-с-пеш-шит-те с-с рас-счетом-м. М-мож-жет, я б-больш-ше-э п-предлож-жу? - Между рабами, стурманом и мужчиной в чистом плаще встал инквизитор.
  Под его низко надвинутым капюшоном Эрик разглядел струпья прокаженного. Святой отец покупает рабов? Для этих самых утех?! Неслыханно! И то ни одного покупателя, а потом сразу два. Причем второй показался Эрику смутно знакомым. Видел его где-то? Или слыхал о жутком служителе культа?..
  А тут еще в торг вмешалось третье лицо. И лицо это существенно повлияло на цену маленьких рабов:
  - Полсотни эре за голову! Беру обоих!
  Целый отряд остановился рядом - полтора десятка вооруженных всадников и телега, запряженная тройкой. В телеге сидела женщина с крохотной девочкой на руках. Два сокола закружили над воинами. Плюхнулся задом на гальку косматый палэсьмурт в ошейнике: мол, я ручной, на кого угодно не бросаюсь - задеру лишь по приказу хозяина. А где сам хозяин? Да вот же он - сотню эре за рабов предложил. Высокий, стройный, не привыкший к отказам. Под ним гарцевал единорог-призрак, черные молнии перетекали от морды к копытам зверя - призраку хотелось сорваться с места, ускакать вдаль, но его крепко держали умело сплетенные заклятия.
  - Полсотни? - переспросил стурман.
  - За каждого!
  Стурман радостно хлопнул в ладоши:
  - Продано!
  - Э-э, не спеши, приятель, я не сказал последнего слова, - вмешался мужчина в плаще. - Поднимаю цену на десять эре за голову.
  - Что?.. - обомлел стурман.
  - По шестьдесят, приятель, по шестьдесят.
  - Я согласен!
  И тогда назвал свою цену инквизитор:
  - С-семьд-десят-т-т.
  - А?..
  - С-свят-тая-а Церков-вь н-не-э с-с-скупит-тся-а н-на н-нуж-ж-жных-х раб-бов. С-семьд-десят-т-т, м-милейш-ш-ший, за м-мальч-чика и с-семьд-десят-т-т за д-дев-воч-чку. С-с т-ввое-ей с-сторон-ны вввернее б-было бы п-пожертвов-ва-ать н-на б-благо Церк-кв-ви, но т-так уж-ж-ж и б-быть - с-сто-о-о с-сорок за п-па-ару.
  - Сто сорок?! - Стурман вцепился в свою спутанную бороду, сообразив уже, что цену можно поднять, а спешные ответы нынче в убыток. - Семьдесят за штуку... А что скажете вы, господин хороший? - обратился он к вельможе, восседавшему на призраке.
  Единорог всхрапнул, выпустив из ноздрей дымные струи, окутавшие лицо наездника непроницаемой маской.
  - Девяносто! - прохрипел вельможа.
  Воины его заволновались, женщина вскрикнула:
  - Бернарт, опомнись! За#мок! Долг! Бернарт, что ты делаешь?!
  Заплакал ребенок в ее руках. Соколы как по команде ринулись вниз, найдя пристанище на плечах хозяина. Палэсьмурт поднялся на задние лапы и...
  Тот, кого женщина назвала Бернартом, стек с седла мягко, красиво. Он склонился над Гёль:
  - Мы еще встретимся, девочка. Ты будешь моей, запомни! Только моей!
  Сказав это, он вскочил в седло еще грациознее, чем покинул его, после чего отряд двинулся в путь, вскоре исчезнув из виду.
  Стурман встревожился:
  - Как же так? Девяносто ведь за штуку! Вернись, господин! Вернись!
  - По сто - и хватит, - перебил продавца гладко выбритый мужчина и обратился к инквизитору: - Не гневи Проткнутого, святой отец, не завышай цену. Азарт не в почете среди сынов Господа нашего. Да и все равно я дам больше.
  В ответ прокаженный сплюнул на гальку кровью. Бронзовый колокольчик, привязанный к поясу, резко звякнул, когда инквизитор пошел прочь.
  Вот так Эрика и Гёль продали за двести монет.
  Детство закончилось.
  
  
  14. ПРОГУЛКА БЕЗ ПРИВАЛОВ
  
  Ноги болели так, что выть хотелось, спасибо папаше. Самую малость зацепил Сохач, а больше и не надо. Это ж тайный финт мужчин из Замерзших Синичек, 'стальной ус' называется. Если бы не снадобья стурманов, Эрику совсем плохо пришлось бы. Хорошие снадобья у стурманов, отличные даже. За считаные седмицы - сколько их было, седмиц этих? - срослись косточки, но болят еще. Время вылечит, конечно, но пока...
  Пока что Эрика и Гёль купил за двести эре некто в чистом плаще.
  У нового хозяина странностей хватало. К примеру, скакун его был всего о четырех ногах без когтей, безрогий и слишком заметного белого окраса - урод какой-то. На таком убогом сражаться - самоубийство. Боевой скакун задними лапами упирается в землю, растопырив когти и закрепившись так, что его и тараном не опрокинуть. А передние лапы вперед - дабы достойно врага встретить: вспороть брюхо его скакуну, а самого наездника порвать в клочья средними лапами... Шутки ради Эрик представил бледного хозяйского зверя в лютой сече: ступают ноги по закованным в латы трупам, скользким от крови, и, разъезжаясь, ломаются - тонкие чересчур. А если мечом пырнут в мягкое брюхо, не закрытое естественной броней? Тьфу, а не скакун! Одно хорошо - неторопливый. Потому как хозяин верхом ехал, а детишки следом топали.
  И только удалились от торжища, странный мужчина обернулся не менее странным старикашкой, как две капли воды похожим на давешнего мытаря. Колдун, не иначе!
  Эрик слыхал о таких заклятиях: когда морщины не позволяют старцу совладать с юницей, он обращается к лесным ведьмам, и те за очень высокую плату делают его на время молодым. Седина в бороду, Свистун в ребро...
  Ехали (старик) и шли (Гёль и Эрик) три дня и три ночи - не останавливаясь, без отдыха и сна. Даже не перекусили в пути ни разу, не выпили и глотка воды. И все же Эрику легко было, улыбчиво. Нравилось ему двигать распухшими, кровоточащими ногами. После болтанки в дракаре все что угодно понравится.
  Эх, дорога!
  Топали мимо избушек из сосны и прямослойного дуба, да с кровельным лемехом из осины. Дома тут складывали в обло, в лапу и в реж. Крыши ставили восьмискатные, точь-в-точь как в гарде Замерзших Синичек. А вот украшали иначе - не привычными с детства драконами, а перекрестьями копий и оберегами-цветами. Шли мимо послушных ветру мельниц, щупали пятками ряжевые мосты с ледорезами. А за мостами - виселицы. А за виселицами - согнутые спины бондов и злобные взгляды старух, заслуживших-таки отдых на лавочках у домов.
  Эрик шел, шел...
  И наконец пришел.
  
  
  15. СВЯТЫЕ МОЩИ
  
  Стены - высокие, из окаменевших древесных стволов. На возведение этой твердыни сотни плотников извели тысячи кедров. А сколько озер смолы залито в щели? Сколько слов-заклятий укрепили стрельницы и донжоны?
  Стены, понятно, тройные: меж слоями дерева засыпана гранитная крошка, смешанная с глиной. Имеется также ров, заполненный мутной, зеленой водой. Во рву плещутся водяники, жирные твари, откормленные. И зубастые очень. Эрик заметил троих. Значит, вплавь к гарду не подобраться. Да и без надобности - есть перекидной мост, который с наступлением темноты поднимает стража.
  Солнце уже вовсю жарило, и народу на мосту было как муравьев: туда-сюда, толкаются все, ругаются, смеются-обнимаются и пышут злобой - главное, при деле, не скучают. Отдельной вереницей - хмурая процессия людишек из-за стен: в лохмотьях, косматые, грязные, кожа в струпьях, вместо конечностей обрубки, вместо глаз бельма и дыры. Над язвами их вились мухи, на лицах застыло привычное страдание. Нищие. Профессионалы. Те, кто клянчит милостыню у гуляк-купцов и смазливых куртизанок.
  Эрик никогда не видел столько попрошаек одновременно. Куда бегут? От кого? Что за напасть в гарде? Чума или свирепый правитель?
  - Извините, господин, что обращаюсь. Но отчего нищие покидают гард? - Эрик заискивающе опустил глаза, изучая пыль на мозолистых пятках хозяина.
  И куда только сапоги подевались? Исчезли, как и не было, вместе с плащом.
  Старик хмыкнул и ответил:
  - Уродство, малыш, - это приличный заработок: здоровые и молодые суеверны и хорошо подают. А нынче пополудни в сей гард, называемый Пэрим, внесут чудотворные мощи Иоанна Заточника. Как известно, мощи эти излечивают от всех, какие только есть, недугов. А кое-кому, хе-хе, не с руки, то есть не с культи, оздоровленье.
  Навстречу нищим двигались богомольцы-бичеватели - семенили сплоченной стаей, предвкушая показ святых костей. Иногда кто-нибудь из богомольцев подкрадывался к зазевавшемуся путнику, и тогда семихвостка больно врезалась в тело бедолаги, вспарывая одежды и рассекая кожу до костей. И ответить нельзя! Ведь изуродованная плетью плоть есть жертва, угодная Господу нашему Проткнутому.
  Бичеватели - самые мерзостные из истинно верующих. В родных краях Эрика этих сектантов привязывают к деревьям в Чужом Лесу - и народу хорошо, и черноволки сыты.
  - Почему они избрали сей путь служения Богу? - пробормотал старик, глядя на бичевателей, головы которых венчали колпаки. - Есть же иные способы восславить Создателя. К примеру, аскетничество и уподобление святым праведникам. И не надо никого избивать до смерти. Лишь завтракай кузнечиками, пей водицу, грязную после стирки больничного белья, - Проткнутый любит идиотов...
  - Далеко нам... еще? - От усталости голосок Гёль стал подобен писку раздавленной мыши.
  - Вдоль реки Гангрены до эспланады Инвалидов, послушники мои, и налево!
  Троица миновала ворота.
  Теперь Эрик постоянно вертел головой - в гарде было на что посмотреть.
  У входа в таверну, мимо которой они двигались, инквизиторы играли в кости. В самые обычные кости. Людские. Только крестьяне используют рога и копыта коров и коз. Святые отцы не унижают себя столь откровенной подменой.
  Эрик вздрогнул, ощутив на себе холодный, как зимняя ночь, взгляд. Скрестив ноги, среди игроков сидел тот самый прокаженный, что хотел купить детей на торжище.
  Что он здесь делает?!
  Кости упали на отполированную азартом доску. Покатился череп, разевая выщербленные челюсти. Ням-ням! - схватили зубы фалангу пальца. Чья косточка, а? Кто хозяин? Кого удача невзлюбила?!
  Прислуживал инквизиторам мужчина в белом колпаке бичевателя, натянутом до подбородка и с прорезями-щелками напротив глаз. Он то и дело подбегал к единоверцам, проходящим мимо, но тут же возвращался к клиентам, ибо праздник праздником, а работа кормит. Увезут мощи - и что тогда? А тут еще посетители могут не заплатить. Они ведь инквизиторы. Скажут: обедня сия угодна Господу, Проткнутый возблагодарит тебя, о смиреннейший из сребролюбцев. И всё - поклонишься, сдерживая вздох, и промолчишь в ответ: мол, и пяток кувшинов вина, вылитых в глотки святых отцов, тоже угодны Богу?..
  Старик пятками приласкал скакуна. Кожаные ремни, протянутые от седла к детям, хлестко распрямились, намекая, что кое-кому надо быстрее перебирать ногами.
  Расплетенные косы Гёль вились по ветру, словно фата невесты, - прохожие оборачивались вслед, любовались.
  Эрик смотрел по сторонам.
  Двое прыщавых юнцов в подворотне тискали грудастую шлюху. Волосы ее топорщились колтунами. Слишком яркие, словно свежая рана, они были выкрашены в рыжий цвет.
  Обнаженные по пояс мужчины резали барана - подняли за задние ноги, узким лезвием коснулись горла. Кровь, пузырясь, полилась на дорогу, под каблуки проходящему мимо коробейнику. Торгаш заругался, поминая родителей понаехавших чужеземцев, не признающих истинной веры. В глазах мужчин словно вспыхнуло пламя. Зовя стражу, коробейник убежал. Мужчины, хохоча, принялись свежевать тушу...
  А потом была река, берег которой утонул в мусоре. Эрик то и дело оскальзывался на кишках, очистках и людских испражнениях. Полчища слепней и комаров досаждали ему, стопы глубоко погружались в мерзость, и в конце концов он упал на колени. Из носу полилась темная, почти черная кровь. Мутным от усталости взором уставился Эрик на высокое строение из окаменевшего кедра, возле которого он едва не разлегся. Крепкие ворота, обшитые листами бронзы, две башни из глиняного кирпича, зарешеченные дыры бойниц...
  Ремни провисли, ничто больше не держало Эрика, он рухнул лицом в грязь. Роскошные волосы Гёль осыпались осенней листвой на его спину. Боль, голод и жажда - все сразу навалилось на него. Тьма застилала глаза, пустыня, отец рядом, вот-вот Сохач вскроет вену и алая влага хлынет в пересохший рот...
  Не хлынула.
  Не пустыня.
  И отца рядом нет.
  
  
  БЬЯРНИ-ВИКИНГ, или ШЕСТОЙ РАССКАЗ О НЕНАВИСТИ
  
  Равносторонний парус из грубого холста еще грозит сломать 'старуху'*, но длинные весла - шестнадцать пар - уже подняты. Команда сидит на сундуках. Тишина, ни слова, лишь плеск волн, ударяющих о борта. И берег рядом, темная полоса в ночи.
  
  * 'Старуха' - мачта.
  
  Вырезанная из дуба голова дракона на носу, из липы - на корме. Щиты вывешены. Лютая сеча грядет, жаркая. Когда днище 'большого змея' коснется отмели, а команда спрыгнет в воду, обнажая мечи и размахивая топорами, такое начнется! Такое!..
  Икки улыбается, шрам от виска до подбородка - молнией:
  - Скоро.
  - Ага, - улыбка в ответ.
  Буси давно забыл свое настоящее имя. Товарищи по оружию называют его Бьярни Узкоглазом в честь легендарного сына Гримольфа - за редкостное презрение к смерти. Если надо совершить безумную вылазку в стан врага, Бьярни всегда готов. И хоть волосом он черен и лицом не похож на рыжебородых наемников из племени дейч, воин он яростный, не помнящий себя на поле брани. Его странная манера боя поражает даже Харальда Лысого, повидавшего столько на своем веку, что на пять жизней хватит и еще останется. Харальд Лысый водил дейч на Хольмгард, на Миклигард и в Сёркланд!
  Бьярни понравилось у 'свояков'. Когда мужчины племени не воевали с соседями и за деньги, они охотились на гидр и морских драконов, но это скорее от скуки. В праздности великие мужи проводили значительную часть дней и ночей: спали по двое суток кряду, уминали за обе щеки мясо и не напрягались ведением домашнего хозяйства; для грязных дел Проткнутый создал женщин, стариков и детей. Те, кто не способен держать секиру, должны работать с утра и до ночи. А воину вменяется лечить раны телесные и душевные вином и брагой. Причем делать это надо ежедневно, аж до следующего вика под знаменами удачливого конунга.
  Дейч никогда не были фольком* гончаров и ткачей, дейч не резали моржовую кость и не портили узорами лосиные рога, не дули стекло и не чеканили монету, предпочитая отбирать эре у более работящих народов. Из-за лени дейч их земли частенько посещал голод; зимними вечерами старики обожали рассказывать истории о странах, где 'с каждого стебля каплет масло'.
  
  * Фольк - народ, организованное объединение людей.
  
  Дейч были настолько ленивы, что откладывали обсуждение грядущего похода целых два месяца, оставив Аль-Абдара, посла великого конунга, на попечение молодой жены Харальда Лысого. Рыжая длинноволоска без приворотов и зелий вмиг очаровала смуглого чужеземца, мага и звездочета; красота - страшная сила. Единственное, что вырвало посла из объятий развратницы, так это опасение сорвать переговоры, чего никак нельзя было допустить, ибо великому конунгу нужны воины для сокрушения стен неприступного Йотунборга...
  Шум прибоя. Огни на берегу. Дозорным не повезло: их вырежут первыми.
  До пенистых бурунов десяток полетов стрелы. Ночь темная, волны высокие, дракары подкрадываются незаметно. 'Солнечный ясень' - деревянный диск с иглой, тридцатью двумя делениями и дырой в центре - Харальд прячет в промасленный чехол. Камень-водитель - в меховой кошель. Кто первым выйдет на отмель? Харальд никому не доверяет. Если хочешь, чтобы все случилось верно, сделай сам. Возьми в помощь товарищей, проверенных десятками виков, заговоренных от холодной воды и внимания гидр, и сделай.
  - Да поможет нам Проткнутый! - шевелятся обветренные губы Лысого, смазанные тюленьим жиром. На вожде лишь набедренная повязка, с тела его соскальзывают брызги. К предплечью оленьими жилами примотан нож. - Готовы?!
  Ингольф и Хастинг кивают вождю. Они обнажены. Тела их лоснятся.
  - Вперед!
  Эти двое вместе с Лысым - лучшие колдуны дейч, и они прыгают за борт. И тут же опускается парус. Пока что некуда спешить. Волны принесут дракар к берегу.
  Накануне Харальд Лысый пообещал Проткнутому большой кубок серебра и два кубка золота, если Господь поможет дейч при штурме замка и отнимет лишь чуто#к жизней соплеменников. Вспомнив об этом, Бьярни криво усмехнулся (иначе усмехаться ему не позволял полученный в бою шрам). Узкоглаз не доверял богу дейч, хотя и посещал храм по средам.
  Обещанная Харальдом жертва смешна в сравнении с той, что в Старой Уппсале принес великий конунг Магнус Зловредный. Если верить слухам, девяносто девять человек, столько же водяников и щукарей, столько же единорогов-призраков, петухов и собак повисли на деревьях, болтаясь на ветру. Даже бесстрашного Бьярни это зрелище впечатлило бы.
  - Клянусь Проткнутым, мы возьмем эту твердыню. И раньше Слейпнир охромеет на все копыта, чем неудача постигнет нас, - шепчет Бьярни вслед волнам, поглотившим троицу.
  Херсир* плывет к берегу. Он выйдет на камни, заваленные смрадными водорослями, он проползет от костра к костру, сея смерть и поливая всходы тлена людской кровью. Не успеет единственная луна скрыться за тучами горизонта, как погаснет самый дальний огонь слева. То будет сигнал - команда дракара поднимет парус и наляжет на весла. А вслед за ними к берегу устремятся еще сотни ладей.
  
  * Херсир - вождь.
  
  Но Бьярни первым кинется ко рву замка. Первым поднимется на стену и ворвется в покои мятежного правителя, вернувшего подарок самого# Зловредного - богато украшенный корабль под парусом цвета пурпура.
  Так и случится, да.
  Пленных брать не будут. А зачем? Корми их, грабить мешают, обуза. Двести голов ярых защитников замка развесят на копьях, воткнутых в деревянный помост центральной площади Йотунборга.
  Знаменитый бастион, оплот жестоких разбойников, падет!
  Эти ворота и башни - крепость, равной которой не отыскать во всем Мидгарде. Лучшие бойцы Мира считают Йотунборг своим домом, надежным убежищем. Только воинов не старше пятидесяти лет и не моложе восемнадцати зим допускают в замок. И никаких женщин, никакого разврата, строжайшая дисциплина, азартные игры запрещены, распитие браги карается повешением. Уйди за стены более чем на три ночи - назад дороги не будет. Добыча - поровну, месть за товарища - свята, трусость - позор, не смываемый даже кровью.
  И все же Йотунборг рухнет под железной пятой Магнуса!
  'Пища волка' непокорного конунга Хардрода Доброго, омытая 'волной битвы' и окропленная 'по#том меча', склонится к ногам 'расточителя янтаря холодной земли кабана великана' - так воспоют скальды подвиг Бьярни Узкоглаза в 'прибоях дрожжей людей костей фьорда'.
  Но это будет после. А сейчас Бьярни, насквозь промокший, выбрался на берег, сжимая в руке длинный узкий меч, выкованный по его заказу. Воина встретила троица колдунов. Откровенно говоря, херсир не знал даже простейшего заклинания баллисты и требюше, но кое-что он умел. Возможности Ингольфа и Хастинга немногим уступали умению Харальда. Плутеус* для всего воинства они не сотворили бы, но...
  
  * Плутеус - навес на колесах для защиты нападающих при осадах укреплений.
  
  В общем, не зря гордый Аль-Абдар целых два месяца терпел невнимание дейч.
  - Готов убить сотню врагов? - спросил Хастинг.
  Днища кораблей напоролись на подводные камни, воины ссыпались железными горошинами в пену взъерошенных волн.
  - Да! - ответил Бьярни, раздевшись по пояс, слюна потекла по его подбородку. - Удача любит безумцев!
  - Потому-то ты и будешь сегодня нашим берсерком, - похлопал его по плечу Хастинг. - Нет у нас столько эре, чтобы купить настоящего.
  - Я?! Нет! - Бьярни отпрянул, выставив щит перед грудью. - Я не хочу! Нет!
  Но все уже было решено.
  - Иди. - В рыжей бороде Ингольфа запутались капли крови из прокушенной губы.
  И Бьярни смирился - пошел. Над телом его заклубился пар. Чувствуя неимоверную легкость, он побежал, удивляясь своему порыву. Каждый шаг - как пять, как десять. И крику стало тесно в его глотке:
  - Аа-а-а-а!!!
  Зубастая челюсть-стена неслась навстречу, угрожая деснами-донжонами и дырами бойниц. Кладка из окаменевших кедров стремительно приближалась, хотя воину казалось, что сам он неподвижен. Он словно пух гагары, и сила переполняет его члены. Он способен черепом расколоть гранит скалы. Запросто, дайте скалу, а лучше две!
  Вот только руки, увитые плющом вен, не слушались. Ноги, просоленные морем, были сами по себе. Бьярни по прозвищу Узкоглаз не сразу понял, что он летит и ветер свистит в его ушах. Это колдуны подняли его в воздух, это они ритмом слов толкали его сквозь стихию. Тело викинга искрило молниями, мерцало. Это защитники Йотунборга метили в Узкоглаза из луков. Но их стрелы лишь отскакивали от Бьярни, не в силах даже оцарапать его.
  - Р-ры-а-а-ааа!!! - зарычал он.
  Когда до ворот замка можно было доплюнуть в два рта, Узкоглаз резко взмыл вверх, закутавшись в черный плащ неба, пуговки-звезды на котором были срезаны ножами туч. Внизу пояс рва обвивал отнюдь не девичью талию башен. В ладони скрипела рукоять секиры. То ли треснет дерево, то ли изойдут на труху пальцы. Меч ножнами ласкал бедро.
  С высоты Бьярни рухнул на замок.
  Вспышка! Копье ударило в напрягшийся от холода сосок: древко вдребезги, щепки запутались в волосах цвета вороньих перьев.
  - Аа-а-а-а!!! Р-ры-а-а-ааа!!! - это песня ненависти, злобный нид презрения.
  Бьярни кувыркнулся в воздухе, прижав колени к груди. Спина взбугрилась мышцами, разболелась голова: дракон, спрятанный в черепе, умолял выпустить его наружу, позволить ворваться в сечу и, оберегая господина от хладного железа, насладиться чужой кровью.
  Тело Бьярни превратилось в каменное ядро, и ядро это с грохотом вонзилось в стену Йотунборга. Стена вздрогнула, от зубцов наверху до самого рва зазмеилась трещина. И посыпались с неба огненные стрелы. И взвыли от ярости защитники замка, готовясь выплеснуть на атакующих растопленную в чанах смолу.
  Но, вытащив дракары на берег, воины Магнуса не спешили под стены замка с таранами в руках, и корабельные мачты не сбивали они в лестницы. Конунг ждал. Нетерпеливо поглядывал на колдунов, простерших длани к черным небесам. От запястий троицы к телу Бьярни струились молнии, сполохи-нити то натягивались, то провисали на мгновение.
  Бьярни - молот. Стена - наковальня. Что крепче, а?
  Он приложился ребрами о кладку, дыхание прочь, в глазах потемнело. Удар! Еще! Еще! Крошится камень. Стена вот-вот рухнет.
  Уже рухнула.
  Узкоглаз опустился в клубы пыли. Оборвались нити-сполохи. Там, на берегу, колдуны бессильно свалились на мокрую гальку.
  И началось.
  Ыыыышшчч! Секира расколола череп надвое от виска до бороды. Кончик меча вырезал руну войны на горле врага.
  - Аа-а-а-а-а! - спешили к пролому головорезы Магнуса.
  Но Бьярни успел раньше всех.
  И он счастлив.
  В пожаре, в копоти ничего не разобрать. Под ногами алые ручьи.
  В багровом зареве обозначился храм. Здесь, как и во всем Мидгарде, поклоняются Проткнутому. Но для настоящего викинга нет ничего святого.
  - Кхы! - Он сплевывает хлопья пены и плечом вышибает дверь, разрисованную причудливым орнаментом. На его теле не отыщется сухого пятнышка: чужая кровь пропитала холщовые штаны, слиплась в волосах.
  Святые отцы умирают словно бараны под ножом мясника, они даже не пытаются защищаться. Их смирение не смягчает Бьярни, но лишь сильнее раззадоривает. Факел падает на сваленные в кучу дароносицы и трупы святош. Все это взбрызнуто благовониями и приправлено осколками ритуальных сосудов.
  Убивать! Жечь! Не останавливаться!
  С самого толстого святоши он содрал кожу и ножом приколол к дверям полыхающего храма.
  И снова в бой. И высверки стали. И вкус железа на языке - это зверь рвется наружу.
  Не пускать!
  Самому мало.
  
  * * *
  
  Широкая пасть бойницы, ставни выбиты. Снаружи - охваченные пожаром руины.
  В покоях владыки Йотунборга тесно от непрошеных гостей. Товарищи рады за Бьярни, дейч одобрительно ржут, втирая в бороды пролитую из кружек брагу. Как же, Узкоглаз огромной чести удостоен, ха-ха! Чести встать на колено перед конунгом. Да, перед самим Магнусом, но все же на колено!
  А что поделаешь, коль Зловредный потребовал от него присягу вассальной верности? Тут и руки, о меч намозоленные, в ладошки конунга сунешь, и поклянешься служить верой и правдой. А на колено надо опуститься, чтоб было удобней ножки Магнуса целовать.
  Хе-хе! Ах-ха-ха! Сапоги лизать! Словно пес шелудивый! За кость обглоданную!
  У Бьярни отобрали оружие. Точнее - сам отдал. Он не успел омыть тело, чужая кровь каплет на шкуру палэсьмурта, распятую на полу, а в глазах еще мерцает багровое зарево. Бьярни смутно понимает, что происходит. Ему говорят что-то, кричат в ухо - просят помочь, не отказать.
  Но Узкоглазу на все наплевать, у него лишь одно желание - рубить и жечь!
  - Эко его ворожба держит! До сих пор что берсерк-излишек!
  Чужие усы щекочут ухо. Бьярни смешно, он смеется, он хохочет. И тогда приемыша дейч бьют под колени, валят на шкуру палэсьмурта, каблук сапога тычется в лицо: на! Принимай подарок судьбы!
  Бьярни рычит от ярости.
  Его крепко держат.
  Он слышит, как великий конунг Магнус Зловредный, удивленный столь бурным проявлением чувств, нарекает бесстрашного воина по прозвищу Узкоглаз графом де Вентадом и жалует графу замок. Да не просто жалует, но с условием оплаты в рассрочку на пять лет.
  Отныне Бьярни-берсерк чужой среди дейч. Но он не жалеет об этом.
  Граф де Вентад - каково, а?!
  
  * * *
  
  Пути-дорожки сынов Ёсиды разошлись в Мире, который местные зовут Мидгардом. Больше не чувствовал брат брата, даже думать о родстве позабыли. Один сутану нацепил, второй в благородные выбился, кровью заляпав себя от пяток до макушки. Да только суета это все. Столько времени зря потеряли...
  Где искать пропажу? У кого спрашивать? Мол, видали вдруг, валяется где под кустом чужой талант, разработка 'Даймё байтекс', сертификаты прилагаются? Или шептались тени в углу, лешак пеньками скрипел, мороз снежинки укладывал рунами, указывая Путь близнецам?
  Нет? А что так? Ах, не мил вам вельможа вопрошающий, а инквизиторов вообще на дух не жалуете? Ну, так научим сейчас любви и уважению - сталью промеж ребер! Святой водой, кипяточком в горлышко зальем!..
  Икки примкнул к племени дейч, наемникам, обожающим разгульное веселье и звон мечей. А вот понравилось ему. Пей да танцуй, люби рыжекосых дев да спи с утра до вечера, с вечера до утра. Ха-а-ар-рашо! Вот только не давали покоя мысли об отце, родной Китамаэ, о том, что надо отомстить и вернуться. Потому что тяжко, когда покоя нет и уверенности в том, что жизнь твоя - не пустышка, ведь предназначен ты для большего, а согласился променять себя на ерунду только потому, что большее у тебя отняли!..
  Вкушая пищу у костра стариков, не насмехался Икки над немощью, но слушал мудрых. И понял он: в Мире Гардов лучше всех благородным живется. И если по крови Икки, он же Бьярни Узкоглаз, в бароны и графья не годился, то на войне и в турнирах можно заработать имя и славу, почет и увесистые кошели, полные эре, а следовательно, и право творить разбой и смерть безнаказанно!
  Одна война, вторая, третья...
  Взятие прославленного замка...
  Посвящение в рыцари...
  После стен Йотунборга, проломленных плечами Бьярни, закаленный битвами граф де Вентад много странствовал по Мидгарду. Злые языки утверждали, что вельможа не только в турнирах участвовал, но и на дорогах свирепствовал, а бондов зарезал больше, чем бубонная чума скосила. Но прежде чем убить, допрос устраивал - с пытками лютыми...
  Однажды в пути рыцарь занемог, едва Проткнутому душу не отдал. А чуть оклемался, сразу женился на прекрасной даме. Ведь замок жалованный простаивал, должок копился. А если стребует Магнус Зловредный по чести и совести и, не получив свое, попросит вон? С тех пор де Вентад турниры забросил, далеко не выезжал, завел на содержании верную дружину. Дочь у него родилась - девочка болезная, а все ж родная кровиночка. Да и мстить уже не хотелось, Проткнутый с ним, с даром-талантом.
  Прости, отец, сына твоего Икки, Бьярни-берсерка, графа де Вентада.
  Прости!
  
  
  16. ПАНЦИРЬ ЧЕРЕПАХИ
  
  В Замерзших Синичках была школа. Самая обычная. Весной и летом - пяток лавок у костра на закате; днем работать надо, а не россказни слушать. Зимой, в холода, мэр разрешал ребятишкам собираться в его огромной бане, полгарда за раз помыть можно. Но зимой - только днем, никаких закатов! Проткнутый упаси по темноте залезть в нечистое место! Вдруг встретишься с банником или русалкой, что спряталась от морозов за печью? Русалка ведь зимой свирепей палэсьмурта. С голодухи может черноволка загрызть. Русалка на снегу - страшилище грозное. И не верится, что летом острогой в камышах бил, не боялся. Летом она точно девушка-утопленница, что в иле отдыхала пару седмиц. Только чешуекожая. Острогой хрясь - и неси тушку домой, в горшках по кусочку запекай. Мама Эрика лучше всех умеет закоптить хвост русалки. Копченый жирный хвост с мясистым гребнем-плавником - ух и ах, объеденье!..
  Так вот, школа была. А учительствовал в той школе отец Теодольф Заумник, мужчина серьезный и очень строгий. Малышам он пояснял Заповеди Проткнутого, внушал уважение к рунам и чтению, каллиграфии и арифметике. Эрик в той школе уму-разуму набирался вместе с Гёль и остальной ребятней. Но гард Замерших Синичек остался далеко за морем. Здесь же, в Пэриме, детишкам предстояло учиться в Университете. В том самом! Самом известном!
  Именно в Университет пригнал рабов новый хозяин, по пути сменивший странную личину на образ опрятного старикашки. Как выяснилось, холщовая рубаха до пят - единственная одежда, которую он носил зимой и летом. Он мылся в рубахе и спал в ней же. Обувь не признавал вообще. Говорил, надо чувствовать опору под ногами. Босиком ходил по снегу и льду, по раскаленным камням и мусору площадей - и ничего не липло к его мозолистым пяткам. Оказалось, старикашка - сам Ректор Университета, и звали его... Никто не знал, как его зовут, ибо тщательно скрывал он тайну имени своего. И студенты, и мастера называли старца просто и незатейливо - Ректор.
  Эрик смутно помнил, как попал в огромное здание, где его отмыли и напоили, накормили и дали выспаться. Разговоры незнакомых людей были подобны полету ночной птицы над головой: шш-шш... ш-шш-ш. Ректор - негодяй изрядный, загнал талантливых детишек... шш-шш... да только иначе нельзя, инквизиторы в любой момент... ш-шш-ш...
  С Эрика сняли рванину - подумаешь, без разницы. Он слишком устал, чтобы хоть как-то реагировать на происходящее. Одели в свежее - ну и что? Но стоило ему заметить миску с похлебкой да круг жареной колбасы, как в глазах его проснулся интерес. О, пища богов! Сам Проткнутый не испытал подобного удовольствия, когда из тела его вынули копья! Эрик с удовольствием засопел и зачавкал, жир капал с подбородка на обнову. Он сжевал колбасу и влил в глотку наваристую похлебку, а потом, забывшись, вылизал миску и даже маслянистые капли на столе промокнул языком.
  И услышал:
  - О Господи! Старик опять привел Свистун знает кого! Лучше б инквизиторам оставил!
  
  * * *
  
  Эрик быстро освоился. Утром он, отдохнувший в маленькой уютной келье, узнал, что в Университете студенты и профессора разделяются на четыре факультета: богословский, медицинский, профессиональный и словесный. Сухонькая, вечно согнутая карга, менявшая солому на лежаке в келье Эрика, по секрету сообщила, что разделение это такое древнее, что никто не помнит, до войны с песчаниками это придумали или значительно раньше. Поэтому априори считалось, что так было всегда. Мол, заведено так самим Проткнутым, одноглазым Господом-мудрецом, а попытки ввести иной уклад есть происки Свистуна-осквернителя.
  Эрику очень понравилось словечко 'априори'. Он не знал, что оно означает, но понравилось, и всё. Эрик запомнил: априори, априори, априори...
  Двадцатью этажами здание Университета возвышалось над Пэримом. Ну ничего себе! Нет, не так. Вот так: НУ НИЧЕГО СЕБЕ!!! Эрик никогда не видел сооружений выше, чем в пять ярусов. Исключение - стены замков. И донжоны. Но чтобы светское строение... А ведь оно выдержит и стремительную атаку, и долгую осаду. Двадцать этажей! Кстати, вода в Университете своя, есть колодец, а то и не один. А в глубоких погребах небось полно вина и провианта.
  А еще Эрика поразила роскошь убранства.
  Особенно впечатлила мебель. Нет, не обычные табуреты и сундуки, коих предостаточно и в хижине распоследнего крестьянина, но настоящие шкафы! И не просто шкафы, а с мозаикой из пластинок эбенового дерева и сандала поверх досок из дуба, ели и березы. Шкафы, украшенные пластинами из панциря черепахи и медными прожилками, спаянными оловом. Собирая старую и укладывая свежую солому, бабка поведала Эрику, что изготовление такой мебели - настоящее искусство. Элементы орнамента не только обжигают и травят кислотами, но еще подкрашивают и гравируют. А эскизы отделки заказывают известным художникам. Например, над зарисовкой вот этого шкафа работал сам Боттичиус Безухий!
  В голосе старухи звучало столько благоговения, что Эрик тут же проникся уважением к живописцу. Надо же! Сам Безносый! То есть этот, как его... Безухий!
  Эрик бродил по этажам, плутал между колоннами и рассматривал оконные витражи: застывшие в осколках цветного стекла битвы героев с драконами, героев с гидрами, героев с героями, героев с негодяями...
  Тут и там стояли простенькие сундуки, задвинутые в темные углы, сундуки, отделанные металлом и моржовой костью, - запертые, не открыть. Да и пытаться не стоит - старуха не столько уборкой занималась, сколько следила за Эриком. В который раз уже объявилась рядом и, шамкая, поведала, что в сундуках хранятся принадлежности для занятий. Щипчики-ногтедеры и тисочки под локтевые суставы - для лабораторных работ палачей-дознавателей. Наборы посуды - для лизоблюдской кафедры. Кувшинчики с медом поэзии - для рифмоплетов. И так далее, и тому подобное. Но кое-кому рановато совать свой нос куда не следует - запросто могут прищемить. Случайно, конечно.
  Эрик вежливо поблагодарил каргу за совет, пожелал удачно снять паутину с гобеленов, а сам отправился дальше. Он заходил в помещения с рядами столов и ящиками для хранения берестяных свитков. В каждом зале стояло большое кресло, обтянутое воловьей кожей. В одном таком кресле Эрик даже устроился, дав отдых ногам. И сразу же старуха - откуда взялась?! - вытирая пыль в дальнем углу, сообщила, что там сидят только мастера-преподаватели.
  Эрик поспешно вскочил:
  - Госпожа, извините, но почему в этом огромном здании, кроме вас и меня, совсем нет людей? Никого нет! Я все утро хожу и никого не встретил!
  - Ну почему же никого? - хитро прищурилась карга. - Есть люди. И студенты есть, и мастера. Просто... Просто ты их не видишь, Эрик. И они тебя не замечают. Но если хочешь...
  - Хочу, госпожа, хочу!
  Руки служки неимоверно тряслись, как это бывает у очень старых людей. Она притронулась мизинцами к вискам Эрика, а большими пальцами ткнула ему в подбородок - и он прозрел!
  Сотни людей вокруг, в широких коридорах не протолкнуться. Юные девушки кокетничают с мускулистыми парнями. Почтенным мужам уступают дорогу, им кланяются при встрече. И звучат гомон, смех и степенные разговоры. А вместо карги-служки - старичок-хозяин. Ректор!
  - Ну что, малыш? А ты говорил: нет никого. Иди, знакомься! Учись!
  И Эрик пошел.
  А что ему оставалось делать?
  
  
  17. МАСТЕР ЗАГЛОТ, или ГОД ЗА ТРИ
  
  Если б у Эрика спросили, куда подевалась Гёль, он бы долго морщил лоб, вспоминая, о ком речь. Да так и не вспомнил бы. Гёль... Какая Гёль? У Эрика имелись дела поинтереснее, чем думать о прошлом. Эрик познавал секреты будущей профессии, у него ведь талант лизоблюда, а таким даром не размениваются по пустякам. Наградил Проткнутый от щедрот, не миновала чаша сия - вперед, действуй.
  Рассказывая о наградах Господа, мастера почему-то морщились, как от зубной боли, и сплевывали куда ни попадя. Бывало, Рихард Заглот, уважаемый человек, преисполненный достоинств, читает лекцию по курсу 'Введение в основные специальности', а как вспомнит о щедрости Господа, так и харкнет на паркет.
  Студенты в растерянности. Чего это он? И зачем? Ведь талант. То есть дар. Проткнутый подарил! Не пожалел Боженька, осчастливил. Это ж замечательно!
  А профессор что-то шепчет о бесплатном сыре в мышеловке. Да только студиозусы не любят ушки напрягать. Хочешь сказать - громче кашляй. Или молчи, не изнуряй намеками.
  На лекциях Заглота собиралось много народу. Даже слишком много. Эрик и представить не мог, что в Мире Гардов обитает столько лизоблюдов. Да-да, он наивно думал, что все студенты - лизоблюды. Только через пару дней, познакомившись с Лантисом, нескладным, чересчур стеснительным мальчишкой, Эрик с удивлением узнал, что профессора Рихарда посещают все без исключения послушники Университета, вне зависимости от таланта и профессии. К примеру, Лантис приехал в Пэрим, чтобы обучиться ремеслу скальда. А он, Эрик, кто и что здесь делает? Какой у него талант?
  Отпрыск Сохача не ответил на вопрос нового знакомца, отшутился. Уже тогда он начал понимать, что его талант не в почете в этом Мире. Лантис на него даже обиделся за шуточки и целую седмицу не здоровался. А потом они случайно нашли выход на крышу и завели обычай чуть ли не каждый вечер оттуда глазеть на дамочек-звересловов, объезжающих песчаных драконов. Дамочки все как на подбор были красивыми блондинками с распущенными по ветру волосами. Драконы степенно размахивали крыльями вблизи дракодрома, построенного по соседству с Университетом, на берегу реки Гангрены...
  Так вот, если б на лекции мастера Заглота у Эрика спросили о Гёль, что с ней и где она, он ни на мгновение не замешкался бы, ведь та сидела двумя рядами ниже, в окружении подружек, чернявых и смешливых. Да и как забыть красотку, с которой столько пережил?! Эрик пообещал себе, что, когда вырастет, женится на светловолоске. Если, конечно, прелести ее не увянут к тому времени. Но, покидая аудиторию, Эрик напрочь забывал о прошлом. И о Гёль в том числе. И о матери. Не вспоминал брата и сестру. И отца будто не было никогда. Была только учеба. Эрику казалось, что важней всего на свете овладеть профессией. Пусть Эрика-умельца перепродадут втридорога, пусть так он отплатит кров и науку.
  Но вернемся на лекцию профессора Заглота. Обратим внимание на этого достопочтенного мужчину, ибо человека семи локтей ростом нечасто встретишь в Мире Гардов. За спиной профессора поговаривали о том, что его матушка согрешила с троллем из Мира Снежных Великанов. Заглот никак не реагировал на пересуды. Ему было все равно. Он - настоящий профессионал. Это чувствовалось в каждом жесте Заглота, в каждом слове и взгляде.
  Многие поколения студиозусов заключали пари на то, каково истинное призвание громадины Рихарда; ну не всегда же он преподавал, да? Кое-кто утверждал, что Рихард Заглот - настоящий палач, кат от бога, расходующий жизнь свою на стоны пленников. Иные с пеной у рта уверяли, что великан - скальд, в прошлом неудачно сложивший вису в честь... не будем называть имен. Или же он растреклятый лизоблюд, да укоротятся дни его. Обычный перевертень? Феникс-огнеборец? Чем Свистун не шутит, самый что ни на есть шут? Гороховый?! Или, прости Проткнутый, вльва? Хотя вльвами бывают только девушки, ха-ха, то есть девственницы.
  Глядя на Заглота, тяжело было назвать его девушкой. И вдвойне тяжелее - девственницей.
  - Вы все здесь под моим надзором. Я ваш тюремщик! Я сюзерен! Зовите меня мастер Рихард Заглот!
  Говорил он неторопливо, будто тщательно пережевывал кусочек заморского деликатеса, достойного быть королевским завтраком.
  - Многие знакомы со мной не понаслышке. Вряд ли им повезло, но все-таки! Иные не видали меня доселе, и это печально. Но теперь, уверен, радость переполняет их никчемные сердца, ибо я обязуюсь выбить из их вонючих комков плоти все дерьмо, взамен наполнив... чем?! Правильно, счастьем!
  Заглот вещал долго, без перерыва, закрывая глаза и почесывая щетину на подбородке.
  - Вновь прибывшие обманчиво уверены, что они и так счастливы. Я вынужден их разочаровать. Нет. Нет. И еще раз нет. Счастлив лишь человек свободный, ибо он имеет на счастье право. Вы же - все! - рабы! Вас так или иначе купил Ректор. Ты, вихрастый, - трэль. И ты. И вон та светловолосая красотка тоже. Как вас зовут, госпожа? Гёль? Гёль, вы - трэль. Вас могут продать, обменять, выпороть и выкинуть, как мусор, в выгребную яму!
  Казалось, мастер Рихард наслаждается ничтожностью студентов. Особенно мастеру нравилась та часть лекции, где речь шла о выгребной яме.
  - Жизнь многих из вас закончится в выгребной яме. За непослушание вас накажут согласно статутам Университета. Накажут сурово, но справедливо. И вы обязательно окажетесь в выгребной яме. Мухи, слепни, оводы и тарантулы будут жалить ваши лица, ваши носы и груди. Под веки забьется гниль, в ваши рты засыплют навоз. Вы будете умирать медленно, мучительно. Дерзких и глупых ждет выгребная яма, вы должны это четко уяснить!
  Голос Заглота внушительно звучал в полумраке аудитории. Студенты молча внимали. Только мальчишки на галерке шептались о том, что Заглот наведет страху на новичков, а потом напьется в кабаке 'Маму три раза', что в полуквартале от Университета. Еще говорили, что не помнят ни одного студиозуса, которого отправили бы в выгребную яму.
  - Я открою вам тайну, чем вряд ли обрадую, но все же... Вы - лишние. Аномалия семени ваших родителей. Пережиток прошлых времен, когда Мидгард не знал Проткнутого. Когда не было ни Мидгарда, ни Мира Топей, никакого вообще иного Мира, но был лишь Мир Профессионалов. Вы - остатки того древнего начала. Излишки! Вас не должно быть. Но вы есть. И только под крышей Университета вы в безопасности! Еще раз: вы - излишки. Повторяйте за мной: я - излишек!
  Сотни глоток исторгли:
  - Я - излишек!!!
  Заглот удовлетворенно кивнул:
  - Меня никто не любит!
  Многократное эхо:
  - Меня никто не любит!!!
  - Кроме Ректора и мастеров!
  - Кроме Ректора и мастеров!!!
  Эрик тщательно повторял со всеми, голос его вплетался в ткань хора. И с каждым словом, произнесенным вслух, он все больше и больше проникался уверенностью, что да, так оно и есть, ничего не изменить. Эрик - трэль, он должен, априори должен. Всем. Его жизнь - ничто.
  - Есть Закон, согласно которому вас, излишков, умерщвляют при рождении. Или в утробе матери. Вместе с матерью. И отца заодно. Дабы исключить зачатие нового уродства. Всех! Всех ваших родственников, согласно Закону, должны посадить на кол и после смерти сжечь! Закон суров, мы бессильны что-либо изменить, мы - я и вы! - обязаны подчиняться.
  Мастер Рихард закашлялся, вынул из складок плаща плоский, на десяток глотков, кувшинчик, изрядно отхлебнул. Эрик услышал сзади шепот: сдает потихоньку Заглот, уже на лекции рот полощет, при всех. Интересно, что на сей раз в кувшине, а? Красное вино, настоянное на бузине и шляпках мухомора? Или белое, смешанное с закваской оленьих рогов для поднятия мужской силы? Сзади хихикали: ежели Заглот желает отдаться страсти, ему придется опорожнить пяток таких сосудов. А то и больше, ха-ха.
  Эрику было не до смеха. Он думал о маме, сестре и Хёде. О том, что родительский дом, наверное, сожгли, а на пепелище рыщет старший брат-мертвяк, и домовой воет по ночам печально и протяжно...
  - Согласно Закону, дабы спастись от кары инквизиторов, родственники излишка должны продать его в рабство, тем самым лишив права на свободу и счастье, а также предупредив Ректора о пополнении рынка талантов. Ректор, как вам известно, покупает излишков и доставляет их в Университет.
  Закон, отец, рабство... Эрик сдерживал слезы только потому, что Гёль рядом, а она не плачет. На кого ни глянь, всех продали родители, или тетушки, или братья, или...
  Ничего особенного. Всех предали. Дабы спастись от кары инквизиторов. Малой кровью отмыли большой позор.
  Эрик вспомнил щукаря, который хвастал, что отправил к праотцам человека в сутане, и мысленно сказал ему спасибо.
  - Ученики мои, вы не такие, как ваша родня. Вы отличаетесь от соседей по гарду. У вас есть талант. Да?!
  - Да!!!
  - А за талант надо платить.
  - Но ведь это дар Проткнутого?! - крикнул кто-то с верхних рядов.
  - Верно, дар. Но платить надо. - Мастер Рихард глотнул из кувшинчика.
  - Чем?! - Тот же голос.
  - Жизнью.
  Больше не было вопросов. Все ждали продолжения, даже те, кто знал, о чем речь. И Заглот продолжил:
  - Излишки многое умеют, они сильнее обычных людей. Я скажу больше, я скажу то, что говорить запрещено, о чем даже думать нельзя. Я скажу: излишки лучше обычных людей!
  Хихиканье за спиной Эрика: напился Заглот. Хоть и громадина, а потреблять не умеет, чуток на язычок - и поплыл мастер, ерунду несет, байки травит.
  - Да, лучше! Лучше! Излишки достойней! Но ведь и плата... Излишек живет год за три - после введения в специальность. Если кто не понял, я поясню. С сего момента вы - лучшее, что есть в Мидгарде! Вы непременно овладеете навыками профессий, но за науку заплатите собственной жизнью! Ваша молодость быстро закончится! Ваша старость не за горами! Я!.. - Мастер Рихард сорвал голос, закашлялся. - Я беру ваши годы в оплату за грядущую науку! Кто не желает, кто против, покиньте аудиторию!
  Тишина, все застыли.
  - Я против! - послышалось сверху.
  - Вы можете покинуть аудиторию, - улыбнулся Заглот, - но путь отсюда только один: в выгребную яму.
  Эрик пристально смотрел на дверь. Никто не вышел.
  
  
  18. ГОНЧАЯ
  
  Обернуться гончей легко. Надо просто захотеть - и нет проблем: длинные лапы, поджарый торс, вытянутая морда. Беги-спеши, кусай-хватай, ведь мастер устроил охоту на зайца - начать велел от рынка в центре Пэрима и, если что, через ворота выскользнуть из гарда на своих четырех. Пора вам, милочка, привыкнуть к чужому вниманию.
  Гёль это внимание костью поперек горла.
  За два года учебы в Университете она так и не научилась игнорировать обычных людей. Все казалось, что на нее поглядывают искоса, что вот-вот из-за угла выскочит злобный инквизитор, схватит за локоть и потащит на костер. Дабы сжечь. Или предать огню. Или то и другое сразу. Уважаемые жители Пэрима, Святая Церковь схватила излишка, свободно разгуливающего по гарду, а ведь Закон категорически возбраняет...
  Сколько раз она вопрошала мастера Сиддина о Законе? Ох, не сосчитать. Всё мимо и без толку. Мастер Сиддин, любимый наставник Гёль, улыбался в ответ и говорил. Что-то говорил, Гёль никогда не запоминала, что именно. Однако после этих бесед она частенько нарушала Закон, выбираясь на улицы гарда и пугая торговок рыбой перевоплощениями. Уж скопой-то Гёль побывала не единожды, пока не научилась подхватывать с прилавка самую крупную щуку.
  Тогда, давно, мастер Сиддин довольно кивнул: 'Вот теперь, деточка, я уверен: от голода ты не умрешь'.
  Другое дело - гончая. Не крылья, а лапы и хвост. Да посреди рынка, где яблоку не упасть, надо присесть как бы по нужде. Только напыжишься, предвкушая боль трансформации, как все начинают на тебя пялиться, будто смотреть больше не на кого. Мастер Сиддин постоянно твердил, что надо оборачиваться так, чтобы народ не замечал твоих движений. Он показывал, как это делается. Но, похоже, для Гёль Проткнутый пожалел таланта, отмерил самую малость - она всегда привлекает внимание.
  Короче говоря, на рынке сегодня такое завертелось, такое! Люди, пахари, бряцанье металла... А всего-то Гёль присела на корточки и принялась ждать. Долго ждать. Два-три вздоха. Или даже четыре. Пахари шарахались от нее, чуя опасного зверя. Люди обходили, признав... кого? Перевертня-ученицу, студиозуса Университета? Ха-ха, не смешно!
  Однажды при подобных обстоятельствах на Гёль напали. Меч залетного риттера рассек воздух у самых золотистых кос, чудом не зацепив череп. Наемник-гуляка с похмелья за побирушку принял, решил уважить острием в висок, чтоб не плодилась нищета. Из добрых побуждений парень действовал. Подскочил, размахнулся двуручником - и себя же по темечку приложил. Знатно приложил, от души. Если б не шишак, к праотцам отправился бы. На ногах-то он устоял, да намека не понял - опять на Гёль замахнулся. Вот тогда она и вцепилась ему клыками в глотку.
  После того случая с Гёль вообще перестали разговаривать коллеги. То есть студенты. Ее и раньше сторонились, отвечали на приветствия скупо, не поднимая глаз. Ни один парень ни разу не оказал ей знака внимания. Будто в Университете не излишки учились, а баронство голубых кровей на лекциях зевало. И потому Гёль до сих пор девственница, как уродина какая. А ведь это не так! И годы идут... Год за три по Закону...
  Эх!
  Обернуться гончей легко. В одно движение: раз - и готово. В мастифа превратиться сложнее. Без особых штучек - ножей - не обойтись. Настоящему перевертню приспособы не нужны, это просто Гёль такая неумеха. Правда, мастер Сиддин говорил, что плотнику и кузнецу без инструмента никак, а чем перевертень хуже? Но почему-то единственные подруги Гёль, пышногрудые южанки-хохотушки, запросто обходятся без ножей. Оп-па! - и хвостами виляют. А Гёль...
  А что Гёль? Смирилась уже, талант-то не обменяешь. Было бы забавно махнуться, к примеру, с шутом. Он - колпак и улыбку, а Гёль ему - неумение без железа мастифом обернуться. Швырни на землю три ножа, кувыркнись через них - и потихонечку обрастешь шерстью. А вот если девять ножей остриями кверху воткнешь, почти сразу обернешься, но заскулишь и взвоешь - потому как слишком быстро, а значит, больно. Так мастер Сиддин говорит, а Гёль верит ему как себе.
  Она - светловолосая девушка, тело которой достойно восхищения. У нее есть особый талант, не самый уважаемый в Университете, презираемый в Миру, но все-таки.
  Гёль - охотница.
  Она умеет превращаться в собаку. В мастифа, если хозяин пойдет на черноволка. Или в лайку - на палэсьмурта. А может и гончей обернуться, если надо догнать косулю или поймать песца. А коль угодно уток набить, Гёль взмоет в поднебесье соколом. При охоте на дракона барсом зарычит страшным-страшным.
  Гёль еще не пробовала стать барсом, но теорию вызубрила четко: подкрадываешься к дракону сзади - осторожно подползаешь на мягких пушистых лапах и, запрыгнув на спинные гребни ящера, перекусываешь хребет в трех точках.
  Почему именно в трех, а не в четырех или в пяти? Гёль не спрашивала, Гёль осваивала науку. И если б у нее поинтересовались насчет рыжего мальца, с которым прошла она бок о бок Долину Драконов, вкушая кровь отца его, Гёль не ответила бы, не вспомнила о ком речь. В голове ее нет места для прошлого, там и так с трудом поместились тысячи правил и указаний, считанных с бересты и папирусов. От витиеватых букв, закапанных огарками переписчиков, до сих пор рябит в глазах.
  Мальчишка? Рыжий?
  Гёль не знает такого.
  
  
  19. ХВАТКА БАРСА
  
  Эрик привык вставать рано, когда в коридорах, изъеденных червоточинами-кельями, не встретишь ни души. Ему нравилось шлепать босиком по холодному полу - в одиночестве, не опасаясь услышать вслед: 'У-у, лизоблюд идет!' Его не любили студенты других специальностей и терпеть не могли коллеги по цеху. В стенах Университета аж пятеро неудачников, которым Проткнутый вместо нормального таланта отмерил непонятно что, зато много, бери - не хочу.
  Эрик уже два года в Университете, где лизоблюды живут в одиночках, никаких двухъярусных коек, что вы. Лизоблюды сами по себе. Весь Мир против лизоблюдов, и все лизоблюды друг против друга, уж они-то знают цену 'чистым тарелкам'.
  Последние три дня Эрика тошнило так, что с лежака встать не мог, - из-за поцелуя холодных губ Геба Пополамчика, лысого коротышки, прознавшего о даре уже в весьма преклонном возрасте и потому озлобленного и обиженного на всех и вся. У Геба в Миру осталась семья: две дочери, жена и сын, женой нагулянный неизвестно от кого. Вот дочери и продали папашку в рабство, когда сообразили, что с ним творится неладное: миски после него аж блестят, а чуть зазеваешься - и свою обеденную посуду к ручью тащить без надобности.
  Геб - лучший ученик мастера Трюгга по прозвищу Затейник. Геб знает, что не доживет до выпуска: год за три - это слишком для мужчины, разменявшего шестой десяток.
  В темноте и на ощупь Эрик плохо отличает ханьманский фарфор от заррийского, росские медные блюда от хазастанских, соусницы из Шампасы от посуды из Тулукмы. Ну и пусть. Крепкого парня, за два года основательно подросшего, больше волнует его будущее за стенами Университета. Эрик очень надеется, что ему никогда - слышите, никогда! - не пригодятся знания, сквозь зубы сцеженные мастером Затейником, презирающим своих учеников.
  - Ну что, г-гаспада, прости Господи Проткнутый, приступим?! - Именно этой фразой начинал занятия мастер Затейник.
  Кстати, затейник он был еще тот. То заставит Геба ползать на брюхе по полу, собирая крохи и определяя на вкус, пищевого они происхождения или просто отпали от грязных каблуков. То удивится и рассвирепеет, когда Эрик не сумеет отличить, тщательно разжевав, кусочек белого кирпича из Аттуна от аналогичного размера и вида кусочка из Миллиса.
  - Что же это?! Как вы представляете работу во благо и ради?! Вы не владеете основами! Элементарного не знаете! О чем вы думаете?! Что намерены делать?! - брызгал слюной мастер Трюгг.
  Эрик кивал и вздыхал. Зачем объяснять мастеру, что ученик ненавидит свой талант и с удовольствием сменил бы дареное счастье (его отсутствие, если верить Заглоту) на прозябание в родном гарде? Такое вслух сказать - себя унизить. Даже прошептать не моги, ведь у стен есть уши...
  Но вернемся к разжеванным кирпичам. Это так увлекательно: определять по вкусу камни.
  - Что вы себе позволяете, молодой человек?! Вас повесят на первом же суку, если не распробуете, отравлено ли мясо, поданное хозяину на ужин!
  - Извините, мастер, но мясо... э-э... не совсем кирпич. К тому же...
  - Молчать! Щенок! Строптивец! Молчать! Нет разницы, нет! Что мясо, что кирпич - одно!
  Любимое блюдо мастера Трюгга - свиная вырезка, зарумяненная на вишневых углях. Почему-то мастер Трюгг кирпичи в пищу не употребляет. Намекнуть бы Затейнику о его кулинарных пристрастиях, но подобная шутка вполне может закончиться выгребной ямой. И потому Эрик молча выслушивает пикантные подробности своей родословной. Оказывается, его бабушка злоупотребляла кровосмесительством с его отцом. И ничего, и ладно. Не впервой. Но зачем упоминать дедушку?! Мастер Трюгг ошибся: дедушка Эрика по материнской линии крайне мало походил на козла. И уж тем более на козла вонючего. Дедушка был чистоплотным мужчиной: мылся трижды в год. Но Эрик не спорил, он даже кивал, признавая вину предков, чем распалял Затейника еще больше. Мастер Трюгг не считал смирение добродетелью.
  Далее - занятие по укреплению челюстей. О, это ни с чем не сравнить! Тебе вручают стальной прут с запястье толщиной, ты должен схватить его зубами и перекусить. Подумаешь. Мастер Трюгг не единожды показывал, как это делается. Он называл порчу стальных прутов 'хваткой барса' и 'драконьим поцелуем' в зависимости от настроения. Если мастер Трюгг был в плохом расположении духа, то 'хваткой', если в очень плохом, то 'поцелуем'. Суть от перемены названий не менялась. К великому своему сожалению, Эрик не мог перекусить прут. Тужился, краснел, бледнел, ломал зубы о сталь, кровянил десны, челюсти сводило судорогой, но прут не поддавался, хоть умри!
  Мастер Трюгг обещал собственноручно задушить 'лентяя и сына осла', если тот до холодов и первого снега не справится с железякой. Эрик знал: мастер не шутит, но... никак!
  Кстати, даже Геб бессильно грыз свой прут. А ведь Геб - лучший из пятерки лизоблюдов. Но прочие ученики, судя по крикам Затейника, проявляли значительно больше рвения, чем Эрик, и уже серьезно продвинулись в искусстве 'барса' и 'дракона'. Потому-то у мастера Трюгга к ним претензий нет. Зато Эрик, Свистун его задери!..
  От усердия на занятиях Эрик терял сознание и, приходя в себя уже в келье, выплевывал на тюфяк обломки резцов и сгустки крови. А потом, превозмогая боль и омерзение, пил заживляющий отвар, горький и противный, от которого выворачивало желудок и пекло во рту. Но Эрик терпел, ибо отвар по рецепту мастера Трюгга того стоил. Да, противно. Да, трудно протолкнуть сквозь искрошенные зубы. Но после тревожного сна, когда утро будило рассветной сыростью, а босые пятки касались ледяного пола, Эрик с приятным удивлением осознавал, что боли больше нет. И зубы целы. Все до единого!
  Но настанет день, и боль вернется. И вновь он будет трогать языком всякую дрянь, проверять состав и привычно уже ломать резцы. Доколе терпеть эти муки? А пока не научишься, лизоблюд, жевать сталь как гусиное мясо.
  О, этот вкус железа во рту!
  Привычный уже вкус.
  
  
  20. РАРОГ
  
  - Седовласые мудрецы, распивая кумыс, называют рарога по старинке - 'ительга'. 'Ит' на языке степей означает 'собака'. Смуглые люди из-за южных морей зовут рарога коротко - 'сакер', северные племена - 'душитель'. Красного сокола уважают везде, дети мои. Научитесь принимать облик рарога, и вы никогда не останетесь без работы...
  Мастер Сиддин не появляется на занятиях уже третью седмицу подряд. Исчез, не попрощался. Вместо него прислали мастера птиц по имени Арат Коктулек. Новый мастер - легкий, тоненький, как девочка-подросток, с иссиня черными волосами, обильно притрушенными пеплом седины - никогда не обращался в птицу от скуки или чтобы показать свои способности. Для Арата каждое перевоплощение - испытание на прочность. Ведь чем больше времени ты в образе зверя, тем меньше людского в тебе остается. А если учесть, что год за три...
  - Я покажу, как надо убивать. Не мучьте жертву. Вы не палачи. Вы - охотники. Рарог не душитель, нет. Северяне зря оскорбляют благородную птицу. Рарог убивает нежно, любя. Клювом он ломает шейные позвонки, но не душит, не мучает жертву. Запомните: нежно, любя и быстро...
  Ходило много слухов о трагической судьбе Арата. Гёль не знала, верить им или нет. Говорили, что великое войско отправилось в земли, где немые дикари живут в землянках, а те, кто способен говорить, строят дома из настоящего камня. Мол, Коктулек служил боевым птахом в том войске. Армии сшибались, тысячи стрел взвивались в небо, и клювы птиц-перевертней целовали небритые рожи врагов. И будто бы Арат взял богатую добычу в том походе и вернулся верхом на единороге, ибо поклялся не подниматься более в голубую высь. А еще поклялся в неге и тепле прожить остаток дней. Но, устав в пути, свернул Арат с наезженной тропы и на го#ре себе возжелал смочить губы вином в придорожном кабаке, избушке на курьих ножках, и уж там...
  Гёль хихикала, вглядываясь в широко распахнутые глаза подружек, принимавших глупые домыслы за чистую - чище некуда! - монету.
  - Кк'як-к'як-кэек-кэек! Кк'як-к'як-кэек-кэек! - кричал учитель, и студиозусы послушно повторяли:
  - Кк'як-к'як-кэек-кэек! Кк'як-к'як-кэек-кэек!
  Когда Гёль впервые попробовала обернуться кречетом, это было... мерзко. Гёль тогда исполнилось пятнадцать лет. В девять она поселилась в Университете. Через год лепешкой с мясом и глотком браги отпраздновала двенадцатилетие. Еще через год ей исполнилось пятнадцать. Год за три - такой расчет. Помни, кто ты есть и сколько тебе дано.
  К тому времени девушка уже многое знала и легко могла обернуться гончей и мастифом, она была скопой, она... Казалось бы, какая разница между скопой и кречетом?! Да вообще никакой. А поди ты, вот оно как, есть разница, есть...
  Сначала научилась летать - в теории, конечно. Правила разные, крылышками бяк-бяк-бяк, туда-сюда, восходящие потоки, не забывать возвращаться по месту жительства. Ясно?! Да без проблем! Научилась - и сдала экзамены. Да что их сдавать-то, если всё и так знаешь? Кречет - пташка. Скопа тоже умеет летать. Разницы нет. Верно? А то! Так думала Гёль.
  И ошиблась.
  Мастер птиц был очень не доволен ее экзаменом, злился даже, мрачный ходил, на Гёль не смотрел - зыркал. И запретил летать - мол, не бабское это дело. Сиди на земле, детка, в собачку обращайся. Короче, сукой обозвал. Обидел Гёль страшно. Она даже в сердцах пожаловалась Ректору. Старик почесал лысину и созвал совет магистров. Магистры посовещались и решили: действия мастера птиц Арата Коктулека лишены логики, Гёль должна испробовать новое воплощение, ибо в дальнейшей ее мирской жизни образ кречета может пригодиться. Вдруг хозяин возжелает? Короче говоря, пришло время, девушка созрела, чего тянуть.
  В первое же полнолуние Гёль воскурила травы, прочла пару надлежащих молитв на благословение Проткнутого, а потом, стиснув зубы, промычала десяток перьевых мантр чистой специализации и...
  Это было мучительно - вылупляться из собственного тела, с хрустом ломая скорлупу костей и раздирая кожу. Целых тридцать дней и ночей дрожала она от холода, потому что белый пух, который покрыл тельце Гёль-орленка, совсем не грел. Постепенно птенец оброс перьями, но поначалу... Гёль с ужасом вспоминает то время.
  Только при третьей трансформации, на восьмидесятый день жизни в обличье кречета, девушка научилась летать. Мастер Арат сопровождал ее, не позволяя молодой птице лишнего.
  А еще Гёль научилась быть настоящим золотым орлом. Она парила над землей, ветер ласкал крылья Гёль-халзана. Она прожила в перьях беркута целый год и успешно сдала экзамен на балапана, потом на двухгодичного тырнека и в конце концов остановилась на тастулаке, решив, что слишком мало времени уделяет остальным дисциплинам. Мастер птиц, Арат Коктулек*, гордо демонстрируя серый пух, поздравил Гёль в воздухе и угостил окровавленным мясом байбака.
  
  * Балапан, тырнек, тастулак, коктулек - возрастные категории охотничьих орлов.
  
  Потом была совместная трапеза в людском обличье, во время которой в доверительной беседе - так разговаривает равный с равным! - Гёль узнала, что Арат был особым орлом, он был алтайдин-ок-ингы. По окончании охоты подельники Арата аккуратно заворачивали его крылатое тельце в мех и укладывали в каркас-болеу. Коктулек был свободен, его не заставляли восседать на руке хозяина. В молодости он частенько охотился на черноволков. Одной лапой хватался за загривок твари и когтями протыкал панцирь до сердца. Тем и жил: продавал дорогие шкуры черноволков, из которых оружейники шили прочные рубахи под кольчуги.
  Однажды Арату не повезло: зверь его покалечил. Сломал беркуту-перевертню коготь, откусил палец и повредил сухожилие на лапе. С тех пор добычей мастера птиц стали лишь змеи, грызуны и мелкие пташки.
  И вот тогда не способного более зарабатывать охотой на жизнь, известного на весь Мидгард Арата пригласили в Университет - учить юных перевертней крылатым премудростям. Так что никаких дальних походов, никаких страшных клятв.
  А жаль. Слухи были романтичнее действительности.
  Гёль безумно любила сказку о том, как...
  ...Юный рыцарь, отпрыск благородного семейства, встретил в поле девушку-крестьянку. Он проследил за ней и увидел, как она разделась и, обернувшись беркутом, принялась ловить куропаток. Сначала она била птицу для семьи - для отца и матери, братьев и сестер, и только потом, поймав крупного селезня, вдоволь насытилась, не подозревая об опасности - рыцарь-то притаился неподалеку. Когда хищная птица вновь поднялась в небо, рыцарь помчался в погоню за ней на отличном скакуне, без устали перебирающем шестью лапами. Девушка-беркут парила в жарком воздухе, но высоко подняться не могла - отяжелела после обильной трапезы. Вскоре она приземлилась, чтобы перевести дух. Рыцарь тут же настиг ее, и она взлетела, а потом, выбившись из сил, упала в траву. И опять рыцарь настиг беглянку. Та - в небо. Но почти сразу она рухнула и опрокинулась на спину, защищаясь когтями. Преследователь спешился, связал лапы птицы мягкой кошмой, спеленал ее шелками и отвез в свой замок. Он сказал птахе: 'Обернись человеком и стань моей'. Но девушка отвергла молодого повесу. Тогда он промыл орлице зоб, очистил от мяса. Рыцарь не давал ей спать целую седмицу, не отходил ни на шаг, играл на лютне и пел любовные песни, надеясь, что гордая красотка возьмет пищу из его рук и станет ему ласковой наложницей. Но девушка твердо решила не оборачиваться человеком. Поняв, что усилия его напрасны, юноша пожалел птицу. Он разрешил беркуту летать по замку, но ставни и бойницы приказал наглухо закрыть. Так прошел год, два, три, пять. А девушка все оставалась беркутом. Тогда измученный страстью рыцарь призвал колдуна и щедро одарил, умоляя превратить его в хищную птаху и сделать так, чтобы девушка-беркут никогда не смогла обернуться человеком. Колдун исполнил желание рыцаря.
  Две птицы свили гнездо на крыше замка и жили вместе до самой смерти.
  
  
  ШАБАШ, или СЕДЬМОЙ РАССКАЗ О НЕНАВИСТИ
  
  Он много знает о кровавых обычаях племен, затерянных в предгорьях и дремучих лесах. С тех пор как его называют 'святым отцом' и 'братом Пачини', он только и слышит об убийцах, мужеложцах и кровосмесителях, о мерзостных щукарях, вернувшихся к дедовским обрядам, и псоглавцах, якобы ворующих у бондов скот. Далеко не всё в доносах правда. Брат Пачини редко доверяет историям, рассказанным шепотом, с круглыми от ужаса глазами. Первая заповедь инквизитора: 'Не убоись врага своего, но уважай силу его. Ибо уважение не даст отвести глаза и восславит Господа нашего Проткнутого!'
  Не верь всему, святой отец. Но верь себе, брат Пачини.
  Странное для Мидгарда лицо удобно прятать под капюшоном балахона, удобно забыть имя, данное отцом, имя, которым здесь величают противно толстых домашних кошек.
  Удобно? Ну так забудь, Мура! Не вспоминай!
  Луна - полная, яркая - запуталась в кедровых лапах. Лес молчит, лес затаился, стесняясь присутствия чужаков. Отблески костра выхватывают из темноты фигуры людей, спрятавшихся от внимания недругов и соседей, но не от пристального взора инквизиции.
  Рядом с братом Пачини распластался маленький толстячок, брат Джузеппе. Он шумно сопит, страдая от насморка. Брат Джузеппе прямо сейчас готов ринуться на еретиков. Брат Джузеппе горяч и наивен. Ему никогда не стать лучшим воином Истинной Веры, удостоенным права казнить и миловать детей Господа. У брата Пачини такое право есть, и пользуется он им без малейшего зазрения совести, яростно, но справедливо.
  Иногда брату Пачини снятся сны: он моет руки, трет, трет, но никак не может содрать коросту спекшейся крови. Чужой крови.
  - Помесь. Наполовину человек, наполовину лесная ведьма. Я уже видал таких тварей. Рядятся под добрых, повитухами в гардах приживаются, а потом порчу на урожай наводят или еще чего, мертвяков из могил тащат, а то и хуже. - Брат Джузеппе не в меру разговорчив.
  Пачини уже заметил, что верховодит на шабаше седовласая жрица. Вот кого не испортили годы. Старуха, но держится уверенно, властно. От нее прет такой сильной ворожбой, что кажется, будто морщины ей к лицу, а вздутые вены на ногах манят мужской взор. На левом плече тремя застежками скреплена снежно-белая накидка. Пояс простенький, без изысков - откуда в такой глубинке диадемы и золотая насечка? Босиком. Впрочем, все шабашники босы. Это есть уважение земле и поклон лесу.
  Всего у костра двенадцать человек. Дюжина. И у каждого брошь на одежде - 'хватающий зверь', отлитый из бронзы. Лапы мускулистые, слишком большие. Морда не то кошки, не то пса, а может, и черноволка. Хотя и палэсьмурту сгодится. Глазища у 'хватающего зверя' вытаращены то ли от страха, то ли от ненависти ко всему роду людскому.
  Брат Пачини не умеет видеть в темноте, не может различать все эти мельчайшие детали - просто ему частенько доводилось наблюдать подобные броши у самых закоренелых еретиков.
  - Зверь? - вопрошает брат Джузеппе. - Опять? Вроде ж всех извели.
  - З-с-вер-рь, - кивает Пачини. - Из-с-сведеш-шь их вс-сех, к-как же... Плодитс-с-ся п-пог-гань, что ч-ч-черви в труп-пе...
  В трех сотнях шагов позади Джузеппе и Пачини ждут сигнала два десятка воинов Истинной Веры, вооруженных желудками гарпий. К предплечьям воинов пристегнуты запасные бурдюки со святой водой. Метательные ножи, обоюдоострые лезвия, скрещенные по древнему обычаю и посеребренные, жаждут языческой плоти.
  Закаленные в кострах аутодафе, знающие вкус ведьмовской крови инквизиторы топчут мох голыми пятками, отдаваясь уничижению во славу Господа Проткнутого. Дорожные посохи из костей прелюбодеев служат нынче опорами для палатки, в которой собран нехитрый скарб: провиант, вино, обрядовые принадлежности.
  Карателям не терпится ринуться в бой. Да-да, именно карателям, ибо наставлять на путь истинной веры в этой чащобе некого - самые заклятые враги Проткнутого спрятались под сенью деревьев, и потому остается лишь карать.
  Брат Джузеппе удивлен - почему Пачини медлит?
  - Пора бы, а?..
  Молчит законник Пачини. Он - палач, ему решать, куда и кого, когда и как. Молчит, смотрит. Интересно ему. Любопытство - не порок, не смертный грех, так почему бы и нет? Что там происходит, а?
  'Хватающий зверь' разводит лапки, челюсти застежек разжимаются - полотняная накидка опадает на сучья и листья. Жрица обнажена. Тело ее не утратило девичьей упругости, в полумраке и отблесках костра особенно темен кустистый треугольник лобка. Танец изворотливых теней кружит голову инквизитору. Брат Пачини видит, как что-то шевелится в темных кудряшках, что-то отвратительное, заслуживающее осинового кола, серебра, чеснока и святого кипятка.
  Еретики-шабашники расступаются, пропуская жрицу. Так вода растекается вдоль заточки клинка. К кедровому стволу привязаны двое: парень и девушка, совсем молодые. Она - стройная и худая, болеет, наверное, потому и согласилась на обряд. Он... а что он? Мало у кого спрашивают согласия, отмаливая засуху и мор скота, как не спрашивают у барана, готов ли тот нанизаться на вертел. Старейшины, накурившись свитграсса, втихую решили, кого и как. Этого нельзя - воин нужный и на охоте удачлив, а у того семья большая, отомстят люто. О! Сироту можно! И духам радость, и гнева людского неоткуда ждать... Так решилась судьба парочки, привязанной к дереву.
  Заговорщики расступились пред обнаженной жрицей. Ни одна ветка при этом не хрустнула, ни один трухлявый пень не заскрипел. Лишь луна окрасилась алой дымкой, нанизавшись на кедровые иглы.
  Жрица направилась к пленникам вразвалочку, поигрывая бедрами. Тяжко задышал брат Джузеппе, на это глядя, прикусил губу до крови.
  Руки жрица выставила перед высокой, налитой грудью. В руках она держала венки из полевых цветов. В цветах тех, знает Пачини, спрятаны колючки, чтоб расцарапать жертвенное чело - должна пролиться невинная кровь.
  Ополоумев от страха, пленники задергались. Но если б и случилось чудо - лопнули путы, то как быть с цепными заклятиями, серебристым мерцанием покрывшими их тела?
  Кровь потекла по молодым лицам - колючки сделали свое дело. Парень напрягся в последний раз и повис на ремнях. На губах девушки застыла улыбка.
  Еретики заголосили как полоумные, замахали руками. Жрица пустилась в пляс вокруг костра, над которым висел громадный котел: косулю за раз сварить можно, кабанчик поместится.
  Брата Пачини заворожило это зрелище.
  Пленников отвязали, подтащили к жрице. Дважды сверкнул нож, два рассеченных горла испустили багровые струи, два тела упали в пламя.
  Собравшиеся на поляне бесстыдно спустили штаны и задрали юбки. Мужчины помочились прямо в котел. Женщины вылили туда же наполненные мутной дрянью плошки.
  Брат Пачини одурманен, он не в себе. Смрад, ощутимый на расстоянии, кажется ему редкостным ароматом, куда там жасмину и розам.
  Изгваздавшись в крови, жрица принялась разделывать обгоревшие, дымящиеся трупы, которые за ноги вытащили из костра. Нож кромсал тела с такой сноровкой, что опытный мясник позавидовал бы.
  Пачини стало страшно: зачем он здесь, в лесу, ночью?! Как стервятник с высоты на виселицу, почему он любуется жертвоприношением?!
  Так ведь донос...
  ...надо проверить, брат, ибо неспокойно в тех местах, отдаленных от храмов Господних и нашего влияния...
  ...сурово привлечь к ответственности, чтобы содрогнулись гордые собиратели драконьих яиц и птичьего пуха, и ярлы усомнились в прочности твердынь, а то привыкли драть в три шкуры налоги да в браге усы топить...
  ...виновных уничтожить, иначе ересь чумными крысами расползется по Мидгарду...
  Донос.
  Всего лишь донос, коряво нацарапанный гусиным пером на плохо выделанной бычьей коже. Миновали деньки, когда обидчиков призывали к ответу, передавая стрелу от поместья к поместью, созывая почтенных одальманов на тинг: в полнолуние ждем, опаздывать не след. Очистительная присяга, испытание раскаленным железом, и коль выдержал оговоренный - невиновен. А нет - пошел прочь, нидинг*!..
  
  * Нидинг - изгнанник, презираемый человек, которого можно безнаказанно убить.
  
  Брат Пачини будто проснулся после долгого сна: в голове шумело, слипались веки. Очнувшийся брат Джузеппе испуганно прошептал:
  - Мы позволили еретикам сгубить невинные души?..
  Ничего не ответил на это брат Пачини. Он давно отринул суетное, забыл терзания. Никогда и ничто более не помешает ему насладиться чувством долга. Особым кресалом, залитым в серебро, он высек огонь. Светлый и нежный огонь, теплый и родной. Этот огонь жил сам по себе, ему не нужен хворост, не нужен уголь. Полюбовавшись чудом, пламенеющим на ладони, брат Пачини уронил его себе под ноги.
  Вспышка озарила чащобу.
  Это сигнал.
  Огонь быстрым ручьем устремился к шабашникам, охватив поляну кольцом пламени, безвредным для верующих и смертельно опасным для еретиков. Дыма не было, копоти тоже. Деревья оставались целы, пламя не трогало птиц и зверье. Ведь это инквизиторский огонь, оружие Истинной Веры. Захваченные врасплох еретики метались по поляне. Кто-то вступил в костер, вспыхнула одежда. В суете перевернули котел, отвратительное варево выплеснулось, усилив смрад, который уже нельзя было спутать с заморским парфумом.
  Взор брата Пачини окончательно прояснился. Он увидел, что жрица - всего лишь старуха. Руки у нее дряблые, сплошь в татуировках и шрамах, грудь обвислая, распухшие колени едва гнутся. Как и не было восторга: цветок сакуры упал в очко нужника.
  Увидав зарево, братья в серых сутанах тут же рванули сквозь чащобу. Поступь их ног, привыкших к извилистым тропам, была легка. Кедровые иглы секли обмороженные ночной прохладой лица. И вот, окружив поляну, они встали безмолвными тенями, закутанными в балахоны. Не на праздник пришли, не на мессу пожаловали - падаль хоронить явились. Перевитые венами слизкие желудки гарпий на изготовку, запасные бурдюки вскрыты, каплет святая вода, парует. Кресты-кинжалы порхают промеж умелых пальцев, сверкая искрами смерти.
  - Уб-бей-йте вс-с-сех!!!
  Шаг в огонь, хладный для почитателей Истинной Веры. Все братья сразу - в огонь, одним движением, будто тетива выскользнула из силка пальцев, отпустив на волю пучок стрел. Бесстрастность. Работа есть работа, слуги Проткнутого - лишь оружие в руках Его.
  Отрыжки желудков вмиг нашли цели. Еретики закричали, завыли: больно, не надо, что ж вы делаете, сволочи. Всё как всегда. Везде одно и то же.
  Брат Пачини как-то сразу заскучал. Пора, что ли, в обратную дорогу? До рассвета он выберется на шлях к славному гарду Дубовый Гай. Там-то и выспится, и силы восстановит, и наестся до отвала. И чревоугодие тут ни при чем. Упадет на тюфяк, уставится в потолок и пару дней будет думать, кто он и что, зачем и как дальше.
  - Аа-а-а! Ненавижу! Черноволки поганые!!! - Это жрица разбушевалась. Не хочется ей, изворотливой, помирать: ни одна капля кипятка не ошпарила ее тела, ни один метательный крест не откушал требухи. Зато случилось невероятное, от чего законника вмиг скука оставила. Жрица собрала свои длинные седые космы в пучок и подбросила над головой. Распустившись частой паутиной, седина ее схватилась за воздух, вцепилась в дыхание людское, разделившись на две части - и словно два крыла появились у колдуньи. Взмахнула она ими, и еще раз взмахнула, и еще - и взлетела, оторвались пятки от земли. Колдунья зависла над головами серых братьев, уста ее богохульные исторгли проклятия. Всем инквизиторам пожелала она смерти в корчах, костей поперек горла и воды в колодцах только соленой. Затем, распустив по ветру косы, взвилась к макушкам кедров и, ощерив гнилье зубов, расхохоталась - и улетела.
  А брат Пачини передумал к шляху выбираться. Успеет еще.
  Жрица-то непростая оказалась. Тревожно законнику стало, ай тревожно. Найти бы беглянку да потолковать по душам, начав беседу с каленого железа под ногтями...
  
  * * *
  
  Горцы детишек своих называют именами предков, тем самым поднимая из могил прошлое, наделяя грудничков душами воинов, умерших отнюдь не в постели, но от жутких ран. В фундаменты фамильных домов закладывают людские кости, изрезанные рунами-заклятиями, - на достаток, плодородие земель и жен, удачу в охоте и вражеское бессилие. В таких домах бородачи-отцы не брезгуют конским молоком и сырой олениной.
  Дикие люди, что с них взять...
  Босые бродяги, устало опираясь на посохи, вошли в крошечный гард, неотличимый от сотен других. Бродяг было семеро. И не было среди них шибко разговорчивых, ибо в Дубовый Гай вместо себя законник отправил Джузеппе, снабдив того докладом о проделанной работе и успехах в борьбе с ересью. Сам же брат Пачини двинул по следу жрицы, улетевшей от правосудия. По легкому запаху рысцой побежал, ощущая горьковатый привкус, витающий среди деревьев, опадающий росой на грибы и папоротники. Брат Пачини сшибал шляпки мухоморов, поднимал, жевал - и указывал отряду, куда идти.
  У Пачини нюх на висельников.
  ...Разожгли костер на площади в центре гарда.
  Законник уронил искру святого пламени - стало жарко и светло. Нырнула в щели бревенчатых стен, отступила мглистая хмарь, укутавшая гард, затерянный в лесах и болотах. Как называется это место? Ледяные Синички? Снежные Дятлы? Какая разница...
  Тишина. Никто не встречает посланцев Проткнутого, не спешит попотчевать хлебом-солью и лучшим вином. А раз так, стоит ли винить брата Аллини за воровство? Подумаешь, баран. Рогатый мимо топал по своим бараньим делам - и прямиком на вертел заглянул, бе-ме, хочу стать ужином. Честь для этого замшелого гарда - чья-то скотина утоляет голод усталых путников, жарится на святом огне.
  Сумерки вот-вот обернутся ночью.
  Брат Пачини сыт и тем доволен. Но более нет в нем благой радости. Он потерял след! Запах-вкус вел инквизитора до самых ворот гарда - и на# тебе, подчистую обрубило, как и не было. У, ведьма! Заморочила!
  Или?..
  Парням в сутанах обидно. Событие какое для Дятлов-Синичек - инквизиторы явились! - а никто даже в ножки не поклонился. И можно ли пенять слугам Господа за то, что обуяла их жажда общения и захотелось им с тремя девственницами обсудить богословские темы? Значит, два мужика на одну девку - ужель беседа не получится?!
  На крики прибежал мэр - толстяк и плешивец, он же враль-неумеха. Мэр поведал инквизиторской босоте, что насчет пожрать и выпить - запросто, народ уже старается, сейчас принесут. А девок нету. Ни одной. И всё бы ничего, брат Пачини утихомирил бы своих молодцев, но от предложенного ужина смердело колдовством: заговоренные окорока, хлеба, яблоки. Вино тоже отравлено заклятиями от прокисания, похмелья и для пущей сладости.
  Уговаривал мэр, просил:
   - Кушайте, гости дорогие! Пейте на здоровье! Рады вам! Вашей святости бьем челом, кланяемся до пяток!
  Молчали инквизиторы, алели впалые щеки, катались желваки от висков до подбородков. Ну наглец! Ну прощелыга! Как только смелости хватило?! Едва сдерживая праведную ярость, поднялся с колен брат Пачини и сказал тихо, но уверенно:
  - Иди ко мне, с-с-ссын мой! Обнимемс-с-ссся! Поцелуемс-сся, с-ссын мой!
  Смешно было смотреть на испуганную морду мэра, ой как смешно. И горько. И страшно. И...
  Мэр дрожал и потел, отступая под натиском законника. Вот-вот побежит, а то и упадет на колени, моля о пощаде. Мэр щурился, глядя на парующие желудки гарпий, на помеченные гнойниками и татуировками руки святых бродяг. Отступал - и говорил, говорил, говорил...
  Все сказал. Обо всех. Без заначки про запас.
  Поведал он, что есть в Замерзших Синичках ведьма. Как же иначе назвать ее, коль двойню родила? Она - нечисть, больше некому. И мужа заморочила. Как сумела? А кто ж знает, но сманила воина на детоубийство, еще как сманила. Мужа-то люто наказали, а ее... жива до сих пор. Почему? Дык ведь околдовала! Как есть околдовала народ!
  Спасите, святые отцы! Помогите!
  Дрожащей рукой показал мэр, где свила ведьма свое поганое гнездо.
  Но не тот запах. Совсем иной. Не запах - запашок. Беспокойный, да, с привкусом, но... Не то! Да только что ж теперь, коль виселица ждет добычу? Расстарались братья, ползабора толстяка мэра на благое дело извели. И людишки собрались: мол, чего тут, кого?
  - Она с-с-ссожительс-с-ствовала с с-самим С-с-свистуном!
  Повесили молодицу. Хрипло закашлялась толпа, вздохнула с облегчением: ой, как хорошо. Хорошо, что не нас.
  И все бы ничего - одной девкой больше, другой меньше, какая разница? - да только брат Пачини след потерял. Хоть плачь, хоть рыдай! Инквизитор на колени падал, щепотки пыли в ноздри совал, дыхание до умопомрачения задерживал, ухватив ртом ветер... Ничего. Пусто.
  Извернулась жрица, сгинула закатной дымкой.
  
  
  21. СКАЛЬД И ВЛЬВЫ
  
  Лантис учился на скальда. У парня не было ни таланта, ни особого дара. Но Ректор с превеликим удовольствием принимал взносы от меценатов. В частности, от отца Лантиса, отставного конунга Канута Свежевателя, он получил стадо коров в полсотни голов и сундук серебра. Сам Канут был человеком, мягко говоря, далеким от изящных искусств и прекрасных песен. Прозвище свое он честно заслужил в дальних виках и многочисленных осадах. Поговаривали, будто в одиночку он добыл трех столетних песчаников, черепа которых украшают ворота его замка.
  Насчет походов и осад у Эрика сомнений не возникало, а вот с драконами как-то не складывалось. Иногда детские воспоминания прорывали броню лизоблюдской науки, Эрику грезились проклятая пустошь, пыльный ящер, ускакавшие пахари, соленый ветер и качка, отец и торжище...
  Отпрыск Свежевателя был сообразительным малым и прилежанием выгодно отличался от нерадивых однокашников. Но! Однокашники были прирожденными скальдами, а Лантис... В общем, приходилось добру молодцу и кисло, и солоно, и горько: не жаловали его талантливые оболтусы, мнившие себя почти что асами, первородными слагателями песен. К тому же Лантиса недолюбливали наставники - из-за отцовского металла, идущего в оплату их трудов. Особенно досаждал пареньку мастер Сигват, в прошлом - Сигват Мечеязык.
  - Добрые князья, храбрые потомки, голодные враны! Если не знаете, что сказать, говорите доступное слушателю. Излагайте то, чем напрягали языки до вас и будут напрягать еще годы и годы. Я вижу, меня не слушают, в самомнении возвеличившись без предела. Предположим: вы - величайшие. Сия теория смешна, пока я жив. Но будь вы хоть сладкоголосыми сиренами, для работы, молодые люди, необходим диплом, а также инициация в цеховые статуты. Иначе - выгребная яма или, на выбор, галеры. О, я вижу интерес в ваших очах. Верно, кого и когда инициировать, зависит от меня. И будь вы величайшими из скальдов - что невозможно, пока я вкушаю хлеб, - без знания теории ни один из вас... Слышите, ни один!.. Особенно это касается тебя, Лантис, бесталанному не место среди лучших, и будь твой отец хоть трижды Свежевателем...
  - Уважаемый мастер Сигват, прошу вас, не упоминайте имя отца моего. Вечереет.
  - А? Да, пожалуй, не стоит... Лучше поговорим о двояких созвучиях. Что по сему поводу имеет сказать... Олаф?
  - Э-э... мастер Сигват... э-э...
  - Так, понятно. Хрунгир?
  - Добрые князья, храбрые потомки, голодные враны!
  - Хм... Что ж, неплохо. Молодец, Хрунгир. Но все-таки... Лантис?
  - Созвучия... Созвучия двоякого рода... А-а! Половинчатые и полные, да? Полное - это вроде adalbending. Да? А половинчатое... scot... scotbending? Или наоборот... или...
  - Лантис, а расскажи-ка нам о рифменных буквах.
  - Мастер Сигват, можно я?!
  - Можно, Хрунгир, можно.
  - Добрые князья, храбрые потомки...
  - И голодные враны. Да, Хрунгир, ты усвоил урок, но... Мальчик мой, шутка, сказанная дважды за один урок, карается лишением ужина.
  - Мастер Сигват!..
  - Молчать! Итак, Лантис?
  - Как вы рассказывали не раз уже и не два, вы постоянно что-то рассказываете, вы...
  - Не тяни гидру за хвост!
  - Да, конечно, за хвост, да-да... Вы рассказывали, что песни скальдов разделены на строфы, да? А строфы состоят из восьми стихов и как бы делятся пополам и опять пополам, да? И аллитерация? Я могу заблуждаться, но... Два рядом... стихи, да... Три слова с одинаковой буквы, верно? Эти одинаковые буквы и называются рифменными. Они расположены не абы как: главная в начале второго стиха, третья... не помню... И еще вы говорили, мастер Сигват, рифменные буквы должны находиться в словах с ударением. Да?
  - Да. Урок окончен, все свободны. Ужин стынет, спешите в столовую! Кроме Хрунгира и Лантиса. Хрунгир идет спать, а Лантис - изучать свитки по аллитерации. Завтра я желаю услышать подробный доклад о drottquaedi, хвалебных одах королям и стурманам. И... Пойми, Лантис, хвалебную оду королю нельзя петь тоскливо и заикаясь - могут усомниться в искренности. И тогда... Ясно, Лантис?
  - Да, мастер Сигват.
  - Ой ли? Сомневаюсь...
  Три года прошло, а Эрику все так же нравилось слушать сыночка конунга. Убаюканный голосом скальда, Эрик четко представлял картинки из быта героев. Если это не талант - рассказывать с чувством, отправляя слушателя в грезы наяву, то Эрик даже и не знает, как сие назвать.
  - Скривился гаденько, мордашку в прищур слепил, и... Ой ли, говорит, сомневаюсь я что-то, господин Лантис, в ваших талантах. Так и говорит: 'господин Лантис'. Уважает, значит. Меня. Из-за отца, конечно, но какая разница? Уважает, и ладно, и... Чего лыбишься? Не веришь?!
  - Да что ты, Лантис?! Побойся Проткнутого, как можно? Верю, конечно, чего мне не верить?
  - То-то же. Он, значит, говорит мне: господин Лантис, а я ему...
  Чем все это закончилось, Эрик так и не узнал, ибо скальда прервал конопатый Олаф, пробегавший мимо:
  - Опять врешь, Лантис? А ты знаешь, что у врунов носы растут, когда они языками треплют почем зря?
  - Куда растут? Зачем?.. - Скальд коснулся мизинцем кончика носа.
  - Туда растут. Затем, - хохотнул однокашник Лантиса. - Чем трепаться без дела, лучше б в подземелье прогулялся, на погост. Вльвы опять гулянку затеяли, весело будет, обхохочешься! И этого захвати... лизоблюда. Спрашивали про него. Ясно?
  - Да-а...
  - И вина возьмите! Любовнички! - напоследок кинул Олаф и куда-то умчался.
  Вино - ладно, но последней шутки Эрик не понял. Догнать бы конопатого да хорошенько врезать промеж глаз. Но тогда о приглашении можно забыть. А ведь Эрика редко зовут на гулянки. Точнее - вообще не зовут. Вроде как не замечают, сторонятся. Лизоблюдов с давних пор знают как лучших наемных убийц, проникающих на пиры, чтобы украсть тарелку, из которой трапезничала жертва, и...
  Эрика боятся перевертни, опасаются шуты, искоса глядят вслед берсерки. Но с тех пор как умер Геб, никто не рискует шушукаться за спиной Эрика. Почему-то все - все! - решили, что именно он повинен в гибели престарелого студента, поперхнувшегося надвое перекушенным прутом из стали. Мол, это Эрик расстарался, вовремя лизнул где надо. Потому что завидовал Гебу. Слыхали, да? Собирались этого Эрика отчислить за слабую успеваемость. Иди, не сворачивая, в выгребную яму. Но после смерти Геба осталось в Университете всего четыре лизоблюда. Было мало, а нынче и того радостней, то есть меньше. Явный недобор, каждая тварь - простите, лизоблюд - на счету. Какие уж тут отчисления? Учись, Эрик, готовься к службе на благо хозяина.
  И Эрик готовился. Челюсти развивал, кирпичи жевал, язык раскаленным железом трогал и льдом морозил, чтобы привыкал рабочий орган к грядущим трудам. А когда яды изучали, Эрику поплохело очень: отравился он дрянью, счищенной с шипов иглобрюха, рыбки из Мира Топей. Одним шипом можно умертвить отару в пару сотен голов. От того яда у Эрика кишечное недержание случилось и горячка. Бредил он три дня и три ночи. Тогда-то Геб и поперхнулся. Кто виноват? Естественно, Эрик. Кто ж еще?
  - И? - Палец Лантиса до половины спрятался в ноздре. - Что думаешь?
  - А? - не понял лизоблюд.
  - Ну, вльвы, гулянка. Оно нам надо? Я тебе лучше такое расскажу...
  - Обязательно, Лантис, расскажешь. Но потом. А нынче... Где б винца раздобыть? Хорошего? Или хотя бы любого?
  - На крыше, конечно.
  - Точно!
  Три года назад, едва познакомившись, парни обнаружили выход на крышу Университета. До сих пор им удавалось хранить в тайне свою находку. Никакой выгоды от старой скрипучей лестницы на чердак и от сломанной задвижки воздуховода, через который можно выбраться на крышу, парни даже не пытались получить, и вот это время настало.
  В темноте над зданием частенько порхали драконы, управляемые девушками, одетыми в дорогие яркие наряды. Лантис утверждал, что это городские ведьмы летают на шабаш. Эрик сомневался: мол, ведьмы с драконами вообще-то не якшаются. Зачем нужны драконы, если есть метлы, ступы и одноглазые коты-брюнеты размером с поросенка? Но Лантис все равно из вредности настаивал на своем:
  - Ведьмы.
  - Сомневаюсь.
  - Точно говорю!
  - Да брось ты...
  Ветер насквозь пронизывал друзей, на крыше ему не было преград. Лантис уговаривал Эрика бросить глупую затею, спуститься в келью, смешать душистых травок и покурить на сон грядущий. Мол, к Свистуну праздники жизни, если из-за них приходится мерзнуть. Эрик почти согласился уже с брюзжанием товарища, когда услышал треск перепонок, подобных крыльям нетопыря, но таких широких, что ими можно накрыть взвод наемников. Лантис громко икнул то ли от холода, то ли от страха. Ответом ему был женский смех, звенящий наперекор вою ветра.
  Пряди длинных волос, серебристых в свете луны, трепетали, будто паруса дракара в шторм. Обнаженные девичьи груди подрагивали в отблесках огненного дыхания песчаника, зависшего над крышей, словно для того чтобы парни могли в подробностях насладиться видом его холеной туши.
  Эрик заорал что было мочи:
  - Простите!!! Вы - ведьма?!
  - Что?! Ах ты! Ну, я сейчас!.. - Голос красотки прозвучал так же отчетливо, как если бы она стояла в двух шагах от лизоблюда, а не гарцевала на громадном ящером в полулете стрелы.
  Вдруг, прижав крылья к могучим бокам, дракон ринулся к студентам. Лантис вскрикнул и присел, прикрыв голову руками. А вот Эрик даже не пригнулся - да просто не успел распластаться на крыше, так быстро все произошло.
  Захлопали куски пергамента, исчерканные прожилками вен, - это песчаник замедлил падение, напором воздуха едва не опрокинув Эрика на спину. Вот-вот дракон рухнет на крышу и, конечно, провалится, увлекая за собой прекрасную наездницу, а заодно и студентов! Правда, сначала он расплющит парней в две окровавленные отбивные. Печальная кончина, ничуть не героическая, а ведь Эрик иначе планировал завершить отмеренные ему деньки...
  Миг до столкновения!
  Смрадное дыхание, капли слюны, горячий пар.
  Дракон резко вывернул и, царапая когтями черепицу, замер. Бока его раздувались, трещали ремни упряжки.
  Удивительно, но крыша выдержала - уцелела черепица, не треснула под весом твари. Да и чего трещать, ежели песчаник летает только при наличии в желудке смрадных ветров, то есть став легче воздуха? Сейчас ящера небось одной левой поднять можно. И почему Эрик об этом сразу не подумал?..
  Тяжело задышал Лантис: стыдно, что слабость выказал. Надо теперь оправдаться в глазах товарища. К примеру, сжав кулаки, напасть на дракона, который за всю жизнь и мухи не обидел. Судя по меткам на боках, дракон выращен в неволе и одурманен заклятиями: не укради, не убей, не съешь... Ежели зверушка отведает сырого мяса, умрет в корчах.
  Лизоблюд крепко обнял скальда, уговаривая не делать глупостей. Но Лантиса словно подменили: он ругался, вырывался и вообще вел себя неподобающе.
  - Хватит! Успокойся! - рыкнул на него Эрик.
  Скальд обмяк.
  Эрик отпустил его и опасливо шагнул к дракону и красотке. Кто она и что здесь делает? Шаг. Еще шаг. И еще. Дракон не шевелился. Дракон... спал! Он сопел так, что дым струился из ноздрей. А еще от него несло тухлятиной так, что у Эрика закружилась голова. И как наездницу не воротит от смрада?!
  - Прошу прошения, если обидел. Я... я просто...
  - Идиот.
  - Как вы сказали, сударыня? Я не расслышал, здесь шумно.
  - Да ты просто идиот! Столь непочтительно разговаривать с наездницей дракона по меньшей мере глупо.
  - У меня нет времени на ответные оскорбления. Вряд ли вы относитесь к презренному племени городских ведьм, хотя... Не суть. Быть может, у вас есть кувшин вина? Красного?
  - Кувшин? - Девушка явно не ожидала такого вопроса. - Красного?
  - Ну или белого.
  - Кувшинов у меня нет, и вина я не пью! - Красотка вспыхнула, черты ее лица хищно заострились. - Юноша, ваша наглость оскорбительна!
  Пока ему выговаривали, Эрик с интересом разглядывал упряжь, скрепляющую драконью спину и гибкий стан наездницы. Стоило же ему обратить взор на обнаженные перси красотки, комплимент сам сорвался с его губ:
  - Вы прекрасны! Будь я скальдом, сложил бы песню в вашу честь!
  Девушка на мгновение оторопела.
  - Наглец!
  - Богиня!
  Наездница попыталась спрыгнуть с дракона, но крепкие ремни стягивали в единое целое ее аппетитные бедра и бугристые мышцы на ребрах ящера.
  - Ты пользуешься тем, что я не могу наградить тебя пощечиной!
  - Так натравите на меня дракона. У него очень грозный вид, он так свирепо храпит!
  - Дважды наглец. Трижды. Но...
  - Но? - Эрик внимал каждому слову красотки.
  - Ты нуждаешься в моих услугах, я это чувствую.
  Лизоблюд стушевался и покраснел:
  - Извините, но я не приемлю продажной любви...
  - Что?! О, как я мечтаю впиться ногтями в твою мерзостную рожу! За кого ты меня принимаешь, щенок?!
  Эрик понял, что крепко ошибся:
  - Вы не ведьма, не шлюха, вы... Да кто же вы, Свистун меня забодай?
  - Я честная торговка! - Подбородок девицы гордо задрался. - Я принесу вино! Задаток - два эре!
  - Побойтесь Проткнутого! Откуда такие цены?! За два эре можно купить винный погреб с хозяином в придачу.
  - За два эре в Пэриме можно напиться только из лужи. И говори тише, мой мальчик спит.
  - Ваш мальчик?
  - Мой дракон.
  - Два эре задатка?
  - И еще два, когда я принесу вино. Еще три.
  - Так два или три?
  - Если не жалко - четыре. Драконий корм нынче на вес серебра.
  Эрик приблизился к почивающему зверю так, что мог бы коснуться маслянисто-гладкой кожи. Он дал наезднице задаток.
  - Но-о, мой мальчик!
  Выдув струи огня - лизоблюд едва успел отскочить, - дракон взмыл в небо, оставив после себя лишь клубы дурно пахнущей копоти.
  Ветер усилился, он кляпом вбивал в глотку язык, стоило только приоткрыть рот. Но это нисколько не помешало Лантису проявить свое красноречие. Скальд придумал множество эпитетов касательно благоразумия Эрика. Это ж надо так швыряться серебром! Тем более серебром Лантиса, спасибо папе-конунгу за монеты на карманные расходы. Улетела девка, ни слуху ни духу! Ищи дракона в поле! А кое-кто предупреждал глупого лизоблюда...
  'Ведьма, - подумал Эрик, глядя в небо. - Точно ведьма. Вроде лесной, только симпатичнее'.
  - Не вернется, - хмыкнул Лантис. - Идем вниз, чего тут торчать? Холодно.
  - Вернется, - ответил Эрик. - Обязательно. И вина принесет самого лучшего. Я ей нужен, я чувствую это. Зачем - не знаю, но не зря она здесь кружила в такую погоду. Вернется, вот увидишь.
  И Эрик оказался прав, а Лантис ошибся: не успела ржа туч источить лунный щит, как дракон, маневрируя крыльями и хвостом, упал на черепицу Университета. Отвесив неуклюжий поклон в знак благодарности, Эрик сполна расплатился за товар. Уж простите, милочка, лизоблюд не приучен кланяться, занятия по придворному этикету еще впереди.
  Наездница потуги Эрика оценила по собственному разумению и, назвав его грубияном, умчалась в беспокойную высь.
  
  * * *
  
  Весело, Свистун побери! Не соврал Олаф, весело, еще как!
  Вино отличное, свитграсс замечательный. И кружится голова, а девчонки хохочут. Кто-то танцует - неумело, без музыки, но от души. Вот придурок! Кто это, а?!
  Оп-па! Да это же Эрик!
  Ха-ха, сам не понял, как в пляс швырнуло! Небось обворожили хозяюшки улыбками-обещаниями - мол, и так обещаем, и эдак, и сверху, и снизу, и не раз, и не два. Хорошо в гостях у вльв, ой хорошо!
  Вот только земли многовато. Отвык Эрик от земли, урожаев и обедов в поле. Эрику нынче дубовый паркет подавай или камень, соломой застланный. А у вльв полов вообще нет. Зато могилы есть - каждая будто рана, булавой в черепе промятая. Могилы как могилы, вы такие видали, конечно, ежели в вашем роду-племени покойников в ладьях не жгут и на потеху пташкам не выкладывают. Ямы - самое оно для второго подземного уровня. Тут ведь вльвы обитают, а не шуты с берсерками. У шутов везде бубенцы валяются, грязно, как в хлеву, и хохочут все так, что аж плачут, - тренируются. Даже во сне улыбаются и хохмят. Разбуди шута посреди ночи, отрежь ему руку, он будет хихикать и подначивать палача. А уж гороховые... у-у, те вообще не от Мира сего, никогда не знаешь, чего от них ожидать. Шутки у них - мороз по коже. Ректор приютил парочку гороховых, что ровно на две штуки больше, чем надо. Гороховые - излишки опасные: если над кем посмеются, тому до смерти хохотать придется, икая и пуская слюни. И лучше бы смерть быстрее освободила бедолагу от мучений.
  Шуты, даже завтракая и обедая, куплеты разучивают - время дорого. А о вльвах в этом смысле и говорить не приходится. И потому красотки холодны, как лед, но страстны - куда там дриадам в течке. Пьют девчонки винишко, к парням прижимаются, о будущем своем не забывая. Да и как забыть? Ямы-то рядом, вырытые по росту-размеру студенток, - личные ниши, обустроенные согласно вкусам и предпочтениям. У одной милашки - рюши и бантики шелковые, у второй - стены бархатом занавешены, а у кого и скамеечка имеется, и подушка, и одеяло, чтобы теплей да уютней в сырой земле почивать...
  Говорят, лучше, чем вльвы, любовниц нет во все Мидгарде. Уж очень они охочи до мужских ласк и поцелуев. Так охочи, что даже объятия Эрика им годятся. А ведь Эрик - лизоблюд, губы его опасны для податливого девичьего тела. Обычные люди боятся поцелуев лизоблюда, излишки тоже, ибо смерть - имя его улыбки. Смерть - так зовут яхонтовые уста Эрика.
  А еще - болезнь.
  Неудача.
  Голод.
  Страх.
  Безумие...
  Но что с того вльвам? Они со смертью на ты, болезни их не страшат. Да и в завтрашний денек заглянуть горазды и потому знают, кого можно приласкать, а с кем нежиться не стоит. Так что весело студенткам в компании отверженного лизоблюда, бесталанного скальда и Олафа, поэта по рождению. И двое берсерков, что, сменившись у центральных ворот Университета, отдыхать должны до утреннего развода, тоже девушкам пришлись ко двору.
  Все берсерки - парни крупные, мускулистые. И эти двое не исключение. Глаза у них голубые, никакой зелени и оттенков карего. Кожа светлая, исчерканная рунами. Исчерканная - то есть в белесых рубцах, шрамах-заклятиях, какими берсерков еще на первом курсе метят. Только-только привозят в Университет, вводят в специальность, отбирая годы, и кладут под нож умельца, в молодости зарубившего врагов больше, чем в лесах грибов под елками. Все просто: или врезанные по живому руны войны, или не быть мальцу великим воином, способным в одиночку на армию выйти, головой стену пробить, искупаться в раскаленной смоле и голяком пройтись под дождем отравленных стрел.
  Так издревле повелось: без участия берсерков ни одно крупное сражение не обходится, ни один серьезный вик в Запретные Миры. Именно берсерков отправляют в Топь за артефактами, способными вскипятить море и сплавить горы с небесами. Именно берсерки выживают в дебрях Пряжи, добывая отрезы непробиваемого шелка и мотки неразрывной нити.
  Но за все надо платить.
  Год за три - такая цена для излишков. А берсерки еще и мозгами расплачиваются. Потому и пена на губах, и безумие на поле боя, и ярость с агонией. И детей у берсерков не бывает: семя порченое, женщина от берсерка не понесет. Говорят, только гидры способны рожать от талантливых воинов. Врут, наверное...
  - Будем здоровы! - Зазвенели кубки, позаимствованные в лизоблюдских сундуках, те самые кубки, из которых Эрика потчевали ядом.
  - Будем!
  - Здоровы будем!
  - Наливай! Краев, что ли, не видишь?!
  Эрик кусал губы, так ему плясать хотелось. Голые пьяные берсерки, обнимая девиц, выкашливали звуки, отдаленно напоминающие людскую речь. Два куска базальта, белого-белого, притронься - камень, ударь - смерть. Чего их позвали? Неутомимые любовники, куда там лизоблюду? Наверняка так и есть, Эрик отнюдь не мастер потных дел. Он еще ни разу не был с женщиной и потому волнуется. К тому же слишком много вина поместилось в нем от темечка до пяток. Ткни в пупок - изо всех щелей польется. Но даже вино не справилось с его робостью.
  - Тебя Эриком зовут?
  - Ага. А тебя?
  - Ирса. Странно, что ты не знаешь. Меня все знают. И любят. А ты меня любишь? Я красивая, правда? И живая? Я ведь живая, скажи мне?!
  Ирса. О да, Эрик слышал об этой вльве, настолько развратной, что 'подвиги' ее стали легендами. Ирсе Умелой юные скальды посвящали песни хоть и похабные, зато искренние. Молодые берсерки дарили ей сладости и скальпы однокашников, поверженных на тренировках. Мастера приглашали Ирсу на прогулки по Пэриму.
  Любил ли Эрик Ирсу Умелую? Вряд ли. Но в глазах ее не было страха и отвращения, когда она смотрела на него, и уже только за это он ей благодарен.
  И потому Эрик кивнул:
  - Я люблю тебя, Ирса. Ты очень живая, очень-очень!
  Игнорируя подначки веселых бражников, они отправились к могиле, устланной парчой. Эрик первым спустился в яму, Ирса прыгнула следом. Они слились в объятиях, осыпая друг дружку поцелуями. Эрик подмял Умелую. Хорошо, когда между сырой землей и его горячим телом кто-то есть.
  Хохот гуляк заглушил прерывистое дыхание парочки. Берсерки упились и хватали студенток за груди и попки. Эрик же двигал телом, робости как не бывало. Главное, понял Эрик, - это ритм, ритм, ритм!..
  Устав от любви, он заснул в могиле.
  
  
  22. ТОЛАЙ
  
  Длинные узкие крылья, сильные лапы и острые когти, скорость и поистине орлиное зрение - вот что такое беркут. Шея и затылок рыжие, остальные перышки темно-бурые, только хвост светлый, но с черной полосой. Цвета эти выдают молодость птицы-перевертня, охота для которой не более чем игра.
  Вперед. Разворот по ветру, и плавно, неотвратимо скользнуть навстречу земле. Дрожат маховые перья? Ну и пусть. Внизу пересохшее болото, колючий кустарник и зеленая трава. И заяц бежит-торопится. Глупый. Мясо. Добыча.
  Сложив крылья, камнем с высоты. А потом резко замедлить падение, воздухом колыхнув изумрудную гладь, прибитую первым морозом, и когтями впиться в шею, ударить клювом в ушастую голову.
  Толай - так мастер Арат называл зайцев - дернулся и затих. Из кустарника поднялась стая ворон. Быстро и просто. Смерть и пища.
  Наставник будет доволен.
  
  * * *
  
  Уронить добычу на лавку. Пройтись важно - вот я какая, смотри на меня, Арат Коктулек, теперь я многое умею, год миновал с тех пор, как... Да чего уж вспоминать? Кто о старом два слова, тому три зуба вон. Лучше уж, пташка, кувыркнись со стола, растопырив перышки, да обернись девицей-красавицей, преисполненной невеселых дум.
  Без проблем. Кувыркнулась, обернулась, заметила жадный взгляд Арата, оделась и потопала в столовую зайца отнести - пусть зажарят для Ректора - и перекусить. Трансформации ой как много сил отнимают, их восполнять надо.
  Жрать хотелось неимоверно. Именно жрать. Гёль не умеет трапезничать, как положено девушкам ее возраста. Хотя... какая она девушка? Она давно уже женщина. Созрела. Еще чуть-чуть - и перезреет. А вот чинно орудовать вилкой-ножом так и не научилась. Когда разрываешь живого зверька когтями и глотаешь куски сырой плоти, окровавленной и горячей, то о приличиях как-то не думаешь.
  И вообще - стоит ли переживать о манерах?!
  Мастер Арат говорит, что стоит. Ведь его любимой воспитаннице доведется ужинать с благородными людьми. Вот только Гёль не верит, что благородные сильно уж отличаются от нее или мастера Арата. Такие же. А то и хуже.
  - Утро доброе! - Гёль поклонилась толстой кухарке и кинула тушку на разделочную колоду, присыпанную солью.
  Кухарка, не отводя от Гёль глаз, поклонилась в ответ. Боится. Толстуха всех здесь боится. Из года в год приходит на работу в Университет и дрожит. Проткнутый, и как ей живется в страхе?! Похоже, замечательно - ишь как бока лоснятся.
  - Пожрать бы? Устала что-то...
  Гёль села за стол, опершись локтями о выскобленную ножом поверхность. Все-таки страх - полезная штука, раз благодаря ему в столовой всегда чисто.
  Гёль не в настроении. Вчера эти сучки-вльвы опять устроили вечеринку. И пригласили берсерков, очень даже замечательных парней. К одному из них, парню по имени Хессе, Гёль давно присматривалась. Что-то было в его безумии, какая-то едва заметная доброта. Даже идиотская ухмылка и вечно слюнявая рожа не портили Хессе. Да и просто хотелось, чтобы кто-нибудь обнял ее покрепче. Перестал зыркать исподлобья, как мастер Арат, схватил бы и уронил на простыни...
  Гёль прикусила нижнюю губу, чтоб не расплакаться от огорчения. Ирса, эта расфуфыренная потаскуха, опять заставила Университет говорить о себе. На сей раз мертвячка не побрезговала лизоблюдом. Интересно, а Гёль смогла бы переспать или хотя бы поцеловаться с тем, чьи уста - смерть? Свистун забери, мороз по коже, так страшно от одной только мысли об этом! А значит, Гёль обязательно охмурит лизоблюда, желательно симпатичного, при первой же возможности.
  - Как дела, красавица?
  Опять он. Поклонник таланта. Один из многих нерешительных, из тех, кто умеет смотреть, но не способен тронуть. Скальд. Как его зовут? Лаэртис?..
  - Ты, наверное, не помнишь, я - Лантис. Привет, Гёль.
  - Привет Лантис. Ты скальд, я помню. Ты написал обо мне песню?
  - Я... вчера... я не мог, я...
  Ну, это уже чересчур! Деревянная ложка с грохотом упала на столешницу, плеснулась в миске жирная похлебка.
  - Ты вчера был в гостях у вльв и много выпил. И потому не написал обещанную песню?!
  - Я...
  - Ла... э-э... Лантис? Я обижена. Я так обижена, что... Даже не знаю, как быть, как тебе загладить вину.
  - Я... - Парень замялся, он без ума от Гёль и готов на все, лишь бы вымолить прощение. Но это не любовь. Это болезнь. А от хворых надо держаться подальше, не то и сама сляжешь, Гёль это точно знает.
  У Лантиса похмелье, лицо его опухло, глаза превратились в узенькие щелки. Ирса тоже так выглядит? Вряд ли. Вльвам все как с гидры вода, ничегошеньки их не цепляет. Попробуй Гёль загулять с возлияниями и свальным грехом, Ректор вмиг прознает да так накажет, что мало не покажется. А вльвам - пожалуйста. Девственницы, понимаешь! Непорочные! Мол, только невинность способна узреть грядущее незамутненным от похоти взором и лишь дева достойна ритуальной смерти. Каждая вльва, получив диплом, тут же отправляется в могилу, ложится на подушечки, укрывается саваном и разрешает похоронить себя живьем. Такая профессия: умереть. Могилу засыпают, вльва задыхается под черноземом. Труп откапывают и бальзамируют. Три дня и три ночи мастера воскрешают прорицательницу. Она восстает и видит сокрытое от людей пуще прежнего.
  Во всем Мире Гардов прозревать будущее умеют лишь вльвы да лесные ведьмы. Но с ведьмами не так просто договориться, они едва терпят людей. Если надо узнать, собираясь на охоту, где пройдут зубры и стоит ли запастись соломой, чтобы подстелить в том самом месте, вы не пойдете к ведьмам, вы спросите вльву, отдыхающую в подвале на леднике. Если у вас, конечно, хватит эре на мертвячку. Но настоящий-то вельможа должен иметь боевого единорога-призрака, облаченье и оружие, тинглид* и замок, перевертня и вльву. Это обязательно. А вот лизоблюды и прочие шуты - по желанию и возможности, ибо стоят дорого, а толку от них что от козлиного вымени. То есть пшик без палочки. Ну, не совсем, конечно, пшик, но все-таки...
  
  * Тинглид - личная дружина.
  
  И при всей своей показной праведности студентки-вльвы ведут столь развратный образ жизни, что... ух, слов нет! Слов нет, как Гёль завидно! Вльвы знают, что жить им осталось всего ничего, а то и меньше. Год за три? Вльвам о таком счастье и мечтать нельзя. Той же Ирсе до выпуска пару месяцев дышать, а потом - прощай, Ирса, многие будут помнить твою податливую плоть, твои ласки. Но после могилы ни один берсерк не прикоснется к пахнущей камедью коже. Так что наслаждайся, Ирса, пока можно. Что, кстати, она и делает, ведь время ее безвозвратно уходит.
  От этих мыслей Гёль так тоскливо стало, что захотелось отдаться первому встречному. Да хотя бы этому нескладному парнишке Лантису... Э нет! Гёль взяла ложку, вытерла о рукав. Скальды не умеют держать язык за зубами. А Гёль желает вкусить приятной неги, но слава Ирсы ей не нужна.
  - Что я могу? Как?! Как заслужить твое прощение, о прекрасная Гёль?
  Поклонник уже в печенках. Есть мешает - жадно, чавкая, проливая на юбку жирный навар. Что б такое придумать, как избавиться от надоедливого скальда?
  - Лантис, друг мой, ты вчера пил вино, а я... я вина не пила. Но мне очень хочется вина, Лантис. Это же несправедливо, когда одни пьют, а другие - нет? Принеси мне вина, Лантис, и я тебе прощу.
  - А можно я вечером, я на крышу тогда и...
  - Сейчас, Лантис, сейчас.
  - Вечером, как вчера... с Эриком мы... и дракон...
  - Лантис, ты меня слышал?! Действуй! - Волосы на голове Гёль превратились в длинных черных змей, которые зашипели, дружно уставившись на скальда. Как-то само собой получилось, не сдержалась, и потому настроение у Гёль окончательно испортилось.
  Лантис попятился к выходу из столовой, уверяя, что вскорости добудет вино, уж он расстарается, расшибется в отбивную, но добудет!
  Легкими поглаживаниями Гёль принялась успокаивать волосы. Ее растревоженные косы извивались и, выскальзывая из пальцев, норовили ужалить. И пусть, чего уж.
  Родной яд перевертню не страшен.
  
  * * *
  
  Лантис чуть ли не подпрыгивал от радости. Как же, сама Гёль обратила на него внимание! Даже имя запомнила! А значит, надо вымолить прощение. Вдруг чего и обломится от щедрот прекрасной охотницы?
  Кстати, прощение за что, за какой такой проступок? А так ли это важно? Раз она желает испить хмельного - скальд найдет ей вина, лучше которого нет во всем Мидгарде. Обязательно найдет!
  Вот только есть одна проблема: как выйти из Университета?
  Охотницу-то наружу выпускают регулярно - и под надзором, и одну. Потому что нельзя научить ее ловить зайцев и бить куропаток в четырех стенах. Для перевертня нужны простор и добыча. И берсерков каждое утро выгоняют на пробежку вокруг Университета. Даже шутов иногда, согласовав с мэрией, выводят на рынок, дабы проверить их навыки на толпе. А скальды... Скальдов держат взаперти. Все равно их искусство могут оценить лишь благородные люди, а графья и конунги по рынкам не шастают, репу не покупают. Лизоблюдов тоже в город не пускают, просить Эрика сбегать прикупить кувшинчик, смысла нет.
  Что делать, а?
  Берсерки! Те самые, с которыми вчера пил. Как же их звали-то? Одного Хессе, а второго...
  Как звали второго, Лантис так и не вспомнил. Он сбежал по лестнице, морщась от боли в голове. Попойка у вльв закончилась не очень-то хорошо, веселью помешали. Заявился декан берсерков, тупой, мощный мужичара с непроизносимым именем и улыбкой, навсегда стертой ударом пернача. Декан проревел что-то невразумительное и удалился. Невразумительное - это для Лантиса, ибо берсерки поняли начальство с полурыка и очень расстроились, затем быстро оделись - мол, им пора. За нарушение режима Хессе и товарищу грозило дежурство вне очереди у центральных ворот Университета.
  У ворот!
  Если вчерашних молодцев таки наказали - считай, полдела сделано и Лантис уже в самоволке и купил вина. И даже вернулся!
  На его удачу, у ворот дежурила именно провинившаяся парочка, полностью облаченная. Кольчуги на их мускулистых телах и мечи в лапищах выглядели... ненужными, что ли. Берсерки ничуть не хуже сражаются голыми руками. Кстати, зубы у них заточены так, что прокусывают даже стальные доспехи.
  - Утро доброе, парни! - поприветствовал Лантис недавних собутыльников. - Здоро#во, Хессе! Здоро#во... э-э... а-а... Парни, у меня к вам просьба!
  В двух словах Лантис изложил берсеркам суть проблемы. Те и в нормальном состоянии соображали с трудом, а уж с похмелья...
  В конце концов, устав от повторов и непонимания, Лантис возопил:
  - Парни, не губите! Отблагодарю!
  И было столько надрыва в его голосе, что даже берсерки сообразили: парня надо спасать. И, переглянувшись, уточнили:
  - Короче, сколько?
  - Сколько чего?
  Отсутствие смекалки заразительно.
  - Сколько эре?
  - То есть?
  - Ты хочешь туда, - Хессе кивнул на массивную дверь, которую Лантису одному вовек не открыть. Останься ворота Университета без охраны, скальд все равно не выбрался бы в гард. Он просто не сдвинул бы засов с места! - Ты хочешь туда, - повторил Хессе, - а мы должны не пустить. Тебя. Туда. А тебе надо. Я вижу: надо. Ты хочешь. Да?
  - Да. - Лантис решил не спорить. Во-первых, перечить вооруженному гиганту при исполнении опасно и глупо. Во-вторых, Хессе четко изложил расклад.
  - Ты хочешь туда. А нам надо не пускать. Тебя туда. Но мы пустим. Но риск, да? Мастер Ледокус. Вчера видел. Ты. Узнает - убьет.
  У Лантиса перехватило дух.
  - Нас, - уточнил Хессе.
  Лантис с облегчением выдохнул.
  - Потом тебя.
  Скальд цокнул языком, шмыгнул носом и торопливо запричитал:
  - Пять эре. Каждому. И тебе, Хессе, и тебе... э-э... Мне не жаль, а как же?! Вы здесь, а мне туда, но мастер Ледокус. Убьет, если узнает, но не узнает, правда? Пять эре, парни, пять каждому!
  - Шесть. Ему. И мне. И жбан пива. Во-от такой! - развел руками Хессе.
  Такой жбан Лантис не смог бы даже поднять, не то что принести в знак благодарности, но...
  - Понял! Согласен! Вот деньги, а пиво будет!
  Огромный засов, обитый стальными пластинами, выскользнул из пазов легко, в одно движение. Скальд позавидовал силе безымянного напарника Хессе и быстро засеменил по дороге, петляющей вдоль реки до самого центра Пэрима. Он совершенно не представлял, где тут можно купить вино. Вся жизнь его до Университета прошла в родовом замке, где не было ни улиц, ни улочек, ни лавок, ни праздно разгуливающих горожан. Там коробейники не хватали молодых людей за рукава рубах. Там продажных женщин привечали колесом и виселицей. Там пуще умения стрелять из лука ценили слово, точное, как удар топором в ключицу. Потому-то отец и отправил Лантиса в Университет, чтоб научился он плести торжественные висы и презрительные ниды.
  Год за три? Не проблема, да, сын?
  Конечно, папа. А за три года - девять лет. Подумаешь! Зато скальд. Ни капли таланта в горле, но сказитель. Добровольный, трах-тарарах, излишек! Потому-то студиозусы и терпеть не могли Лантиса, что им судьбой назначено служить или сдохнуть на инквизиторских углях, а сыночек конунга по глупой прихоти тратит жизнь на рифмы.
  Погруженный в горькие думы Лантис ничего не замечал вокруг: ни дверей лавок, ни криков зазывал, ни парящих в небе драконов... Он даже забыл о вине для Гёль и жбане пива для берсерков. Он размышлял о том, что делает в Университете и зачем. А делает он что-то не то, занимается всякими глупостями, а годы, отмеренные ему Проткнутым, так скоротечны...
  - Х-хватайт-те его! Излиш-ш-шек! Т-тварь! Х-хват-тайте!!!
  Поначалу Лантис не понял, что он и есть та самая тварь и хватать надо именно его. Да и как понять, если тварью себя он не считал - да хотя бы потому, что от прочих людей внешне ничем не отличался. Не было у Лантиса рогов ни на лбу, ни на затылке. И чешуи с хвостом тоже не было. Лантис - как все. Только излишек немножко, не по рождению, но согласно призванию.
  И тут его схватили.
  Уронили лицом в лужу крови рядом с мясной лавкой, где на крюках висели разделанные туши. Мясники, трое, ножи и топоры побросали и Лантисом занялись. Схватили, значит, тварь. Герои, трах-тарарах! Вот только зачем бычий хвост ему в рот совать? Кляп, что ли, такой?
  - Святой отец, этот и есть излишек?
  - Он с-ссамый, дет-ти м-моа-и, он с-ссамый! Змеен-ныш-ш, про-ссти Прот-ткнут-тый, на о-аб-бильной гр-руди Пэр-рима!
  Лантис извернулся, чтобы посмотреть, кто это так странно разговаривает. Инквизитор в когда-то черной, выгоревшей на солнце сутане. Лицо спрятано под капюшоном. Но руки...
  Это руки прокаженного. Лантиса передернуло от отвращения.
  - Из зверинца сбежал? Излишек-то?
  - Оттуд-да. Они вс-се оттуд-да... Как т-только т-тер-рпит-те у с-ссебя под бок-ком, давно бы к ног-гтю вс-сех-х и выж-жгли дот-тла...
  - Так ведь Договор, святой отец. И Закон. Вы ж знаете, мы с радостью, так ведь нельзя. Только беглых.
  - Т-то-то и оно, дет-ти мои, т-то-то и оно... Помогит-те-ка от-твес-сти твар-рь беглую в х-храм Господ-день, и воздас-сстс-ся вам за т-тр-руды пр-раведн-ные! Ибо с-сказано в С-ссвят-том Пис-ссании: 'А ес-сли они, глу-упцы и с-ссребролюбцы, с-станут препир-раться с-с-с т-т-тобою, чис-стым и с-свет-тлым, с-скажи им т-твердо: 'Я пред-дал с-свое лицо Прот-ткнутому, и т-те, кто пос-следовали за мной, с-свет-тлы и ч-чис-ссты'.
  Лантиса, который сопротивлялся изо всех сил, пока ему хорошенько не врезали по затылку, куда-то потащили.
  Он - словно заяц, пойманный беркутом.
  
  
  23. КАЗНЬ
  
  Исчезновение Лантиса не осталось незамеченным.
  Шум поднял мастер Сигват. Мечеязык не обнаружил нерадивого студиозуса на лекции по придворному этикету и оборотам благородной лести. Мастера Сигвата весьма расстроила столь глупая выходка бесталанного сыночка конунга. Он отправил Олафа на поиски 'этого сопляка и ленивца Лантиса'. Глянь, милок, в келье и в столовой. В келье можно спать, в столовой - жрать. Больше негде скрыться от придворной лести.
  Олаф вернулся ни с чем: стоял перед мастером Сигватом, поправляя непослушные вихры, и мямлил, что отыскать пропажу нет никакой возможности.
  Вот тогда Мечеязык и показал себя во всей красе. Олаф получил по самое не хочу, ибо мастер такие узоры слов выплетать умел, что студиозусам не снились даже.
  Объявили общий сбор, устроили перекличку. Нет скальда! Даже Ректор подключился к общей суматохе. Он заклятиями скрутил берсерков у ворот в два бараньих копыта. Те сразу и сознались: так, мол, и так, выпустили за вином, пивка захотелось. Да, серебра получили. Да, виноваты. Но ходок вернется скоро, лавка рядом совсем, за мостом. Не единожды бывали, дорогу знаем!
  Да только Лантис не вернулся. Вообще.
  Его сожгли на костре как беглого излишка.
  ...Тела берсерков оттащили к выгребной яме.
  
  * * *
  
  Гёль сидела на карнизе дома и чистила перышки. Она не понимала, что здесь делает, зачем прилетела. Подумаешь, инквизиторы приговорили к смерти какого-то скальда, тайком выбравшегося из Университета. И что? Какое Гёль дело?
  За вином пошел, сама отправила - и дела нет?
  А вот нет! Раз пошел - значит, дурак. А дураков Гёль не жалеет. На всех жалости не напасешься. Он бы еще с крыши вниз головой прыгнул, если б Гёль попросила. Или живот вскрыл ножом. Тупым и ржавым.
  И все-таки немного муторно смотреть на столб, кучу хвороста и радостную толпу, уже предвкушающую зрелище. Многие принесли с собой камни. Инквизиторы поощряют народную 'любовь' к излишкам. После оглашения приговора ремесленникам и домохозяйкам разрешат потешиться - швырнуть в подлую тварь окатыш. Кто в лоб излишку угодит, тому в чертогах Проткнутого зачтется.
  Привели скальда. Святой отец, толстый и потому праведный (ибо нищий духом нищ телом), широко зевнув, спросил, отрекается ли подсудимый от Свистуна, пусть будет проклято имя его. Скальд что-то промычал в ответ - кляп во рту мешал выражаться яснее. Что ж, заявил во всеуслышание инквизитор, излишек не желает сотрудничать со следствием, что само по себе уже есть смертный грех.
  - Жги!!!
  Сотни рук швырнули сотни окатышей. Но ни один камень не тронул тела юноши.
  Гёль заметила в толпе сухонькую фигурку Ректора. Старик не мог отменить казнь, но избавить студента от лишних мучений Закон ему не запрещал.
  Камни, повисев чуток в воздухе у самого тела скальда, со свистом возвращались к хозяевам. Камни разбивали удивленные лица в кровь.
  Плач, стоны, крики. Как же так? Что случилось, почему?!
  И тогда Ректор пошел сквозь толпу к скальду, и толпа послушно расступилась перед ним. Увидев это, толстяк-инквизитор торопливо завершил официальную часть церемонии:
  - Тех отрешенных в Миру, кто не верует в знамения Проткнутого и избивает пророков его без права и суда, кто презирает людей справедливых, обрадуй, палач, мучительным наказаньем!
  Факел упал в кучу хвороста. Вспыхнуло пламя. Гёль расправила крылья. Она не испытывала угрызений совести. У птиц нет совести. Вообще. Совесть мешает летать.
  Гёль не видела, как сгорел бычий хвост, освобождая рот для единственно верных слов, как голубоватое сияние охватило обнаженную худобу скальда, как инквизитор, самый главный, самый толстый, встал на колени и скрестил на животе копья Проткнутого...
  Всего этого Гёль не видела.
  Она готовилась к Экзамену.
  Пора уходить в Мир.
  ...Обернувшись человеком, она всю ночь рыдала в своей келье.
  
  
  ПОЦЕЛУЙ НАЕЗДНИЦЫ, или ВОСЬМОЙ РАССКАЗ О НЕНАВИСТИ
  
  Брат Пачини стоял у окна и смотрел на улицу, исчерканную сотнями ручейков, - река разлилась. Будто выдергивая стрелу из коры дуба, отводил он взгляд от донжонов Университета, изо всех сил думая о чем угодно, лишь бы не о том, что занимало больше всего.
  Он вспомнил старинную легенду о том, что когда-то очень давно Мидгард захватили щукари, презренный нынче народ. Убить щукаря не почетно и не похвально - будто раздавить таракана, или прихлопнуть надоедливую муху, или размазать по руке комара. Но тогда, в незапамятные времена, даже самые мирные правители кинулись нанимать каменщиков и магов, чтобы возвести вокруг родовых вотчин высокие стены для обороны от армии щукарей. Деревянные дома и земляные валы оказались ненадежными укрытиями от лютых выродков.
  Крестьянам строжайше запрещалось продавать щукарям провиант, оружейникам - мечи и копья. Правда, щукари и не покупали ничего - силой отбирали, подмяв под себя не четверть, не треть, но половину Мидгарда. Девиц они не трогали, посевы не жгли, колодцев не оскверняли, но обращали церкви Проткнутого в капища водных божков. Венцом тому злодейству стал бунт - и нежить захлебнулась в собственной крови. Повсеместно люди топили детишек щукарей в нужниках, убивали захватчиков везде, где только можно и где нельзя. Никого не щадили, всех под нож - и стариков чещуйчаторылых, и девиц юных, икрой переполненных. А потом угасла ненависть. У правителей даже мода появилась: иметь на службе щукаря-свейна*. Правда, язычников, прежде чем на довольствие определить, заставляли принять истинную веру и отречься от ритуальных омовений.
  
  * Свейн - оруженосец, слуга, обязанный стоять за столом на пиру вождя и старших дружинников и подавать им еду и питье.
  
  Щукари с удовольствием меняли заветы предков на дорогие подарки ярлов и конунгов, мэров и государей. А ежели дары те были так-сяк, выродки обвиняли хозяев в скупости. Мол, принимали мы Копья Проткнутого полтора десятка раз, и никогда нас не оскорбляли рваниной, приличествующей лишь свинопасу! Никогда не подносили серебра, потчуя лишь с золота! И рыбу вяленую не ели мы на пирах, угощались одной лишь вырезкой песчаника!
  Щукари веру Проткнутого приняли, но старых привычек не отбросили. Ни одно их пиршество не обходилось без мяса пахарей и крови палэсьмуртов. А копыто единорога до сих пор у щукарей считается лучшим амулетом, гарантирующим плодородие и достаток в доме.
  Вот такая история.
  И при этом щукари - лучшие саботажники, шпионы и подстрекатели. Вот, скажем, сядет щукарь в трактире и давай похваляться, что вчера он завалил святошу, вот этими самыми лапами задушил, ножом вот этим брюхо вскрыл, завел в чащобу и продал лешаку за корзину ягод. Мол, люди добрые, бейте тварей-инквизиторов, не давайте им спуску.
  И кое-кто отзывается, садится рядом. Эй, хозяин, поторопись, принеси-ка нам пива! Или бражкой угощает убийцу церковных кровососов и похвальбу щукаря внимательно слушает. И поддакивает. А потом, скажем, через пару денечков, безлунной ночкой темной, этот кто-то удивляется очень: как же так, зачем и почему за ним пришли братья в серых сутанах с желудками гарпий наперевес? Пройдемте с нами, шепчут братья. Как насчет костра, подмигивают. Сознаваться будем? Или сначала на дыбу, а потом дарственную подпишем? Какую дарственную? А такую. На все имущество. А жена как-нибудь детишек прокормит. Или в рабство продаст, а сама в квартале красных фонарей поселится, залетным бондам подставляясь. А нечего языком поганым Веру Истинную хулить!..
  - Брат Пачини! Брат Пачини! - Крик вернул инквизитора к реальности.
  Законник отвернулся от окна с видом на Университет. На пороге его комнаты шумно дышал невысокий толстячок. Из-за таких вот нерях воинов Проткнутого и считают дармоедами и лежебоками, способными лишь заливаться вином да забивать брюхо копченой свининой.
  Надо успокоиться, сдержать приступ раздражения. Смирение и еще раз смирение.
  - Да-а, бр-рат-т Дж-ж-жуз-з-с-зеппе?
  - Сегодня! Новую партию сегодня приведут в гард!
  - Я з-с-с-знаю.
  - Но... откуда?
  - Чу-у-вс-с-ствую.
  - Перехватим! Запретим! Мы! Мы!..
  - М-мы не в сссил-лах-х пом-меш-шать.
  - Закон и Договор?
  - Д-да. Но по-ап-пытатьс-с-с-я-а всс-сё рр-авно с-стоит-т.
  
  * * *
  
  Брат Пачини доверяет предчувствиям. Буси по имени Мура тоже боготворит силу интуиции, черпая инфу из дрожи земли, утреннего чириканья пташек и предсмертных хрипов стариков. Он помнит наставления отца: чтобы вернуть отобранное, есть один способ. Не два, не три, не сорок пять - один. Зато простой. Всех дел: убить нынешнего обладателя таланта. Просто убить. Смерть вора освободит умение, вырвет из тела последним выдохом. И бросится осиротевшее умение на того, кто ближе. В идеале, если никого больше рядом нет, - в убийцу войдет, сквозь кожу просочится.
  Но ежели талант не твой, не по нутру, слишком мал или слишком велик для пустоты в тебе, ежели ошибся ты и не того или не ту лишил права на дряхлую старость, то отвечать тебе, брат Пачини, жизнью своей и удачей. Взял чужое, буси Мура, - отдай свое. Так-то, и никак иначе.
  Ему понадобились несколько смертей, чтоб осознать эту грань Договора. Первое предупреждение будущий законник получил в глухой деревушке, затерянной в дремучке. Дремучкой называли в тех местах помесь леса и зыбучих снегов, населенную ядовитыми варанами и огромными многоножками. Отряд растерял половину серых воинов, пока добрел до крохотного, в пять дворов, хуторка.
  Девчонке было лет тринадцать, не больше. Она умела летать. Просто летать. Руки в стороны, ладошками пошевелить - и уйти вверх, промчаться сорокой над крышами.
  Она, девочка по имени Элис, была смешливой и очень грязной, чересчур грязной даже для этих мест, где мыться принято раз в год. Она была глупым зверьком, почти не разговаривала, но зла в ней не было. Мура чувствовал это. Как и чувствовал зависть всех до единого жителей хутора, полусотни человек, не считавших кровосмесительство грехом, убийство младенцев - преступлением. Кто-то из них донес инквизиторам на девочку по имени Элис.
  Странно, но ее присутствие беспокоило Муру и волновало брата Пачини. На вопросы об Истинной Вере Элис отвечала радостным смехом, хрюкала и повизгивала, а потом орала, когда серые братья прижгли ей пятки.
  Ничего нет хуже жалости. Поддавшись порыву - зачем подвергать ребенка пыткам? - инквизитор ножом полоснул по тонкой шее. И тут же его скрутило сильнее, чем в первый день в Мидгарде: боль была невыносимой, голова раскалывалась, дракон ворочался, и брызгало алым из носа.
  Вмиг поседел брат Пачини. Был вороном - стал лунем.
  Целых три дня он старался не отрывать ноги от земли выше, чем обычно. Легко ему было, слишком легко. Казалось, вот-вот взлетит. Потом сгинуло.
  Сколько их было, погубленных?.. Много?
  Старик, умеющий взглядом вышибать птиц из гнезд.
  Оружейник, доспехи которого не пробить, не просверлить, как ни пытайся.
  Прелестная хозяюшка преуспевающего поместья, вдова, мать пятерых детей, хороша, пригожа... И урожай столько лет подряд больше, чем у соседей. Как такое может быть, а?! Сожгли хозяюшку. Ведьма потому что. Так утверждали те, кто жил с ней рядом...
  Лица мертвых еретиков, покрытые черным налетом копоти, иногда виделись законнику в городской толпе. Нет-нет, да и мелькнет то одно, то другое... Так чиста ли совесть брата Пачини? Кто пережил подобное, кто брал на себя чужую ересь, тот знает. Остальным не понять.
  А еще вечный поиск, желание, сводящее с ума, не отпускающее ни на мгновение ни днем, ни ночью. Брат Пачини не трапезничает в портовом кабаке, а внимает разговорам. Брат Пачини не любуется достопримечательностями, но высматривает подозрительные строения, капища идолов. Брат Пачини не живет - брат Пачини служит.
  Первая талантливая жертва - седина на висках; жаль девчонку.
  Старикашка - язвы на предплечьях инквизитора.
  Оружейник, статный мускулистый мужчина, лицо красное, но красивое... долго кричал, вырывался и проклинал всё и всех. И таки проклял. После смерти умельца у брата Пачини три дня горлом кровь шла, еле очухался. С тех пор проблемы с голосом. Не говорит брат Пачини, а сипит. И молитвы правильные не помогли, и лучшие врачеватели Мидгарда оказались бессильны. Простите-извините, нет у нас такого лекарства, чтоб излечить ваш недуг.
  А хозяюшка? Милая такая, улыбчивая. Брат Джузеппе едва не кинулся на выручку - что вы, псы окаянные, творите?! Хозяюшка наградила круче всех. Видать, много в ней таланта было, так много, что взбрыкнул дракон в черепе не на шутку, а когда очнулся инквизитор, тело его покрылось струпьями и загноилось. А что, обычное дело, бывает - всего лишь проказа.
  Лепра.
  Доигрался, мститель?
  С тех пор брат Пачини собственноручно карает очень выборочно. Только тех еретиков в оборот берет, в ком таланта ни на крысиный хвост. Боится потому что.
  Найти утерянное и отнять? Все верно, все правильно.
  Но как при этом еще и выжить?
  
  * * *
  
  - Перехватим! Запретим! Мы! Мы!..
  - М-мы-ы не в сссил-лах-х пом-меш-шать.
  Большая партия рабов. Будущие излишки. Их свозят в Пэрим со всего Мидгарда. Одна из задач инквизиции - не допустить нелегальной торговли, проконтролировать движение товара.
  Чертовы вельможи! Придумали, понимаешь, Договор! Если б не прихоть ярлов, серые воины давно извели бы лизоблюдов и богомерзких вльв. Не говоря уже о шутах и берсерках. Всю погань извели бы, само существование которой расшатывает устои! Уважение к Истинной Вере падает до уровня грязи под ногтями из-за того, что излишки живут еще в этом Мире согласно Закону!
  В который раз брат Пачини задает себе один и тот же вопрос. Точнее, два вопроса. Первый: почему Святой Престол потворствует знати, пряча преступное колдовство под маской 'дара Проткнутого'? Второй: почему инквизиторам не позволяют охотиться на лесных ведьм? Ведь они вне закона! Надо вытоптать клубничные поляны, лишив чащобную нежить источника силы!
  ...две фигуры на лунной дорожке - две прекрасные девушки...
  ...звонко смеются, поправляя роскошные черные волосы, спадающие водопадами нефти по спинам до самых изгибов колен...
  ...ведьмы. Их зовут Угуису-химэ и Кагуя-химэ...
  В мрачные воспоминания вплетается запах. Такой знакомый и родной, едва уловимый. Брат?! Это брат? Взгляд инквизитора скользит по толпе торговцев и куртизанок, ремесленников и купцов. На вонючей улочке, растянувшейся дохлой змеей вдоль реки Гангрены, сегодня не протолкнуться.
  Странно, но образ Икки - белозубая улыбка, тонкие запястья, звонкий смех - не вызывает приступа жуткой боли. Что это? Знак? И если знак, то знак чего? А может, годы излечили старую рану? Или же боль от язв, покрывающих тело, настолько сильна, что перебивает ту, что вызывает братская любовь?
  - По вашему приказу установлено круглосуточное наблюдение за Университетом. Пока ничего особенного. Разве что одной наезднице удалось установить непосредственный контакт с двумя студентами. Мы надеемся...
  - Хор-рош-шо, бр-рат-т Дж-жуз-зеппе. Оч-чень хор-рош-шо. А т-тепер-рь ос-с-ставьте м-меня-а. Мне н-надобно-а пор-размыс-слит-ть. - Пачини, не моргая, вглядывается в толпу.
  В последний раз он видел брата три года назад. Видел, но не обменивался мыслеобразами. Уже то, что они стояли плечом к плечу и не сдохли в корчах, о многом говорило.
  Запах. Ноздри Пачини трепещут подобно флагам на ветру. Не обращая внимания на стенания Джузеппе, законник спешно покидает комнатушку, сбегает по лестнице и втискивается в толпу. Чутье ведет его, словно лоцман, знающий фарватер в прибрежных отмелях.
  И?!..
  Разочарование велико. Пачини разглядывает узкую спину мальчишки. Не брат, не Икки. Законник чувствует слабость в ногах. Хорошо хоть зверь в черепе спокоен, не шевелится.
  Пачини - Мура, его зовут Мура! - едва не плачет от досады, и вдруг...
  Вспышка!
  Молния!
  Внезапная догадка успокаивает святошу. Это запах не самого Икки, это смрад его таланта. Подобное впервые случилось на нелегком пути инквизитора, но тем вернее предположение. К тому же излишки, презренные изгои, обременены даром Проткнутого... А что, если этот дар и есть чужой талант, украденный Угуису-химэ и Кагуя-химэ у обитателей Китамаэ?!
  Челюсти сводит от напряжения, но его слышат, его приказу подчиняются. Мальчишку, самую малость пахнущего талантом Икки, валят в лужу бычьей крови и для лучшего послушания пинают куда придется.
  - Помогит-те-ка от-твес-сти твар-рь беглую в х-храм Господ-день, и воздас-сстс-ся вам за т-тр-руды пр-раведн-ные!
  Пачини понимает: цель близка. Скоро, очень скоро он отомстит за годы странствий, за холод утренних пробуждений в лесах, за посвящение в инквизиторы, за костры из трупов, за гнилую кожу и выпавшие зубы...
  Скоро.
  Законник останавливается посреди улицы. Раскидывает руки в стороны. Гремит гром, одинокая туча, серая, неприятная (откуда взялась в безоблачном небе?), плюется струями ливня. Сутана вмиг промокает, капюшон бесформенной тряпкой липнет к голове. Коробейники бегут кто куда, прикрывая собой товар, чтобы не испортился. Куртизанки опускают лица, дабы толстенный слой 'красоты' не смылся на одежды. Неподвижного инквизитора обходят стороной - мало ли, лучше поберечься.
  Пачини - Мура, буси Мура! - вопрошает родную кровь, умоляет Икки открыться ему.
  И получает ответ:
  <Помнишь приморское торжище? Три года назад? Мы встретились и сделали вид, что не узнали друг друга, чтобы не сойти с ума, чтобы твари в черепах не проснулись. Ты не забыл, ты помнишь, я знаю. Почему отступил тогда? Серебра пожалел?>
  <А ты? Ты мог взять бесплатно! А я... Я вдруг понял, что зря старался, что рубил сгоряча. А у меня жена и замок... Слишком поздно понял, в чем причина. Слишком поздно соотнес со своим горем. У меня ведь дочь от любимой женщины, ласковой и красивой, как закат над Топью.>
  <Китамаэ... Ты еще помнишь цвета сфагнов и игрища дельфинов?>
  <Все это - ничто в сравнение с моей дочерью, вечно сонным ребенком, живущим не здесь и сейчас, но в сладких грезах. Веришь, брат?>
  <Верю!>
  Прокаженный инквизитор еще долго стоял, омываемый ледяными струями.
  А вечером пойманного излишка сожгли на центральной площади Пэрима. Мальчишка разговорчивым оказался: перед казнью, вымаливая прощение, выложил как на духу, откуда он, с кем и как. В общем, не зря, ой не зря Пачини влекло к стенам Университета.
  Рассвет пятой луны, Цуба-Сити, чомги и плежи...
  Проткнутый, как же Муре надоел Мидгард!
  
  * * *
  
  Он мечтал собрать крестовый поход против Университета и надругаться над трупами мастеров. Выжечь ересь дотла! Растоптать обломки стен пятками монахов! Но, до боли прикусив губу, понимал: не позволят. Коль твердыня существует до сих пор, что-то хранит излишков от ненависти Церкви.
  Нельзя действовать в лоб, иначе надо, хитрее. Людишек надо напрячь, горожан и гостей Пэрима, купцов и шлюшек подвигнуть во имя Истинной Веры. Распустить слухи, что коварные студенты повинны в бедах граждан: отваживают клиентов от женских ласк, портят мясо на рынках, из-за них зимою падает снег, а летом бывает жарко.
  Отличная задумка. Народ Пэрима откликнулся бы с радостью, но... Всех науськивателей, нанятых Пачини, нашли мертвыми. Кого-то ужалил скорпион, кто-то упился брагой, у одного сердечко не выдержало в квартале красных фонарей, другого убили в драке. Несварение желудка, кровь носом пошла да вся вытекла, умерла жена - онемел от горя, и прочее, прочее, прочее...
  Ректор.
  Брату Пачини по ночам снился Ректор. Сухонький старикашка грозил инквизитору пальчиком. Мол, и до тебя пытались да обломались, подобно прутику ивы, ударяющему по заточке меча. Не надо, остановись, ищи другой Путь. Сам знаешь для чего убивать необязательно. Достигнуть цели можно иначе...
  Эти сны не давали покоя брату Пачини. Но если нельзя разрушить стены Университета, значит, нужно выманить врага наружу.
  Кого выманить? Как зовут врага? Хорошие вопросы. Законник еще раз допросил брата Джузеппе, который так и не оправился после казни скальда и приступа набожности. Брат Джузеппе руководил аутодафе и принял основной удар на себя. Он поведал Пачини, что наладил наблюдение за Университетом, что наездницы Пэримского дракодрома согласились во время полетов обозревать этот прыщ на теле гарда. И хоть не бесплатно согласились, ибо нынче драконья жранина на вес серебра, но все-таки... И вот результат: наездница познакомилась с двумя излишками - одного из них казнили - и даже оказала им услугу. Также за дополнительную плату девица наведывается на крышу Университета, где подолгу беседует с неким лизоблюдом, вторым излишком.
  Это сообщение подняло настроение законнику.
  - Р-разом-мнемс-сся-а-а-аа, б-брат Джуз-ззеппе?
  - Если вам угодно, брат Пачини.
  До-ути - взмах узким лезвием, ничуть не похожим на те оглобли, что в почете в Мидгарде. Резко-плавное движение, пока из-под кистей не вынырнет напряженное лицо соперника, вспотевшее, не понимающее, зачем законнику это надо, а?! Выпад правой ногой - брат Джузеппе дергается слишком поздно - и удар слева, спина ровная, прямая, кисти дожать, остановив меч у самого лба разговорчивого толстяка.
  - Да-а-альш-ш-шше?
  Брат Джузеппе мешком, из которого высыпали репу, осел на пол. Разминка закончена.
  - Больше мне нечего сказать. Наездницы наблюдают, мы платим. Но известно точно: у студиозусов каждую ночь попойка. То ли готовятся к чему-то, то ли празднуют.
  - Ил-ли п-помминальные тр-ризны у н-них-хх... Х-хор-рош-шшо. Пр-риведи к-ко м-мне ту наез-з-зс-сдницу, что в-вино им нос-сссит. Лады? Прив-ведеш-шшь?
  - Конечно, брат Пачини, конечно!
  - С-с-сегодня же.
  - Понял, сделаю!
  
  * * *
  
  Красивая девочка.
  Инквизитор научился разбираться в женской красоте. Сам он не испытывал томления плоти, просто умел подмечать детали, реакцию аборигенов на ту или иную самку, выделяя общие признаки и делая выводы. Так вот, наездница была весьма примечательной девушкой. И что странно, не боялась инквизиторов. Совесть чиста? Ни разу не провинилась пред ликом Господа Проткнутого? Быть такого не может, ибо все - без исключения! - грешны.
  Как бы то ни было, брат Пачини уговорил ее совершить смертельно опасный поступок, пообещав вознаграждение столь внушительное, что на него десяток песчаников будут кормиться от пуза пару лет.
  А всего-то надо - поцеловать лизоблюда. Поцеловать - и сразу сюда. Сразу, пока поцелуй не высох на сладких губах! И не вздумай обмануть, дитя мое. Коль возникнет мысль об устах первого встречного коробейника, гони ее прочь, обман раскроется тут же. Не надо злить Святой Престол. Зачем тебе отлучение от Церкви, которая может предать огню всех твоих родственников до седьмого колена?..
  Брат Пачини не сомневался, что девушка сделает все как надо и лизоблюд не заподозрит подвоха. Так и случилось.
  ...Чуть не плачет наездница:
  - Да, святой отец, всё, как вы хотели, и дракон мой, уж какой он ревнивец, не помешал. Облобызал меня ваш негодяй, еще и лыбился так гаденько, так гаденько!.. Святой отец, - шепчет, по сторонам оглядываясь, не слушает ли кто, - святой отец, а хотите, я принесу его голову? Я могу, у меня же дракон!.. Не надо?.. Просто подойти ближе и рот не разевать, а то опять придется целоваться? Лучше смерть! Я подойду, я сейчас!..
  Брат Пачини смотрел на нее, изнывающую от страха. Смотрел в глаза, грубо ломая своей волей ее хлипкую душу, пока она, наездница, одним лишь словом усмирявшая дракона, не сдалась ему, обратив гордыню в покорность и смирение. Если бы ему захотелось, она сбросила бы одежды и возлегла с ним. Но главное - она, любимая дочь благородных родителей, принесла на своих губах чужой вкус. И очень жаль будет, если ее старания окажутся напрасными.
  <Икки, обрати внимание...>
  Вспышка. Будто кто-то ударил по глазам изнутри. Пачини на мгновение ослеп.
  <Вкусная девочка. А ты силен, брат, времени зря не теряешь.>
  Пачини втиснул свои губы, обезображенные язвами, в уста наездницы. Бедная девочка пришла в себя, попыталась вырваться - не получилось. Ее трясло от омерзения: лобзаться с инквизитором, да еще прокаженным?!
  <Ты понял, Икки, почувствовал?>
  <Я понял, брат, я... Спасибо, брат!>
  Инквизитор отпустил наездницу. Она упала и, скуля, отползла в угол. Что ж, пусть это будет самое серьезное испытание в ее жизни, долгой и счастливой.
  <Ловушки для крабов, глубины Китамаэ, мокрый мех калана под ладонью... Это был ты, Икки, твое детство откликнулось мне в поцелуе. Теперь ты знаешь, где искать!>
  <Да, брат. Но как же ты?!>
  <Не думай об этом. Я... Я помогу. Доверься мне.>
  Сняв чужой вкус с губ наездницы, законник понял, что нашел украденный талант брата. И еще теперь он знал: его собственный талант где-то рядом.
  Брат Пачини смотрел в окно, его ноздри трепетали.
  Неприступный Университет скоро сам преподнесет ему желанную добычу.
  
  
  
  Часть третья
  ГРАФСКИЙ ЗАМОК
  
  
  24. РАСПРЕДЕЛЕНИЕ
  
  Эрику так и посоветовали: иди, парень, к нему, если желаешь в рыцари выбиться. Он на посвящения не жадный. Дочку разбудишь - бесплатно, мол, от всего сердца - и ты уже, считай, воинского сословия.
  - А что с дочкой? - спросил бывший студиозус, изрядно захмелевший от браги. - До меня, что ль, прекрасных витязей не нашлось?
  - Нашлось, - ответили ему и, головами косматыми покивав, добавили: - А то как же? Да только девица с привычкой: недельку побегает и сляжет. У батьки ее, хоть и граф знатный, многие лета и здоровья ему, соболиных шкурок и серебра не хватило бы каждый раз Миляну родную будить. Уяснили, благородный господин? Потому и надо не корысти ради, но из чистого уважения.
  - Некрасиво, - пробулькал Эрик, уронив в кружку клок волос, единственно оставленный на чисто выбритом черепе. - Подленько как-то.
  А они:
  - Рыцарем хочешь стать?
  Вздохнул молодец: хочу...
  Ну, не проблема: сдал железяки кнехтам, обнажил голову и встал на колени перед графом. А пол-то холодный, каменный. А еще пришлось держать графа за руки, потом целоваться с ним взасос. Экая гадость - обниматься с небритым мужиком. Щетина рожу колет, неприятно. А что поделать? Оммаж, етить его за пятку с подвывертом! Пот с ладошек графа Эрик вытер о Священную Книгу Проткнутого, поклявшись служить сюзерену против всех мужчин и женщин, как живых, так и мертвых. За это он получил в феод четверть права суда и право забирать рои пчел, найденные в лесу (лес окружностью в милю, способен выкормить полсотни свиней). Во какое счастье привалило!
  Эрик, конечно, расчувствовался и пообещал уважать жизнь и члены господина своего. Граф изрядно хлебнул вина и вообще поплыл: солому стал тыкать - дескать, бери-бери, не отказывайся, обидишь. Лизоблюд догадался: инвеститура! Да, хреновенько он знаниями в Университете овладел. Ну, ничего - недостаток теории Эрик заменит избытком практики.
  Дабы достойно войти в свиту нового хозяина, он по совету бражников из таверны сочинил песнь, восхваляющую достоинства Бернарта де Вентада - так звали графа, ибо песнь, затронувшая сердце слушателей, как доброжелателей, так и наоборот, не только способствует удаче в войнах и прославлению героя-победителя, но и преумножает достаток в родовом замке.
  Спасибо Лантису, другу покойному, обучил основам рифмоплетства. А уж Эрику не жаль кеннингов для дела благого. Мол, граф, ясень битвы и раздаватель колец, пришел в эти земли по дороге китов, не убоявшись вьюги копий и встречи мечей. И морской конь у графа из огня воды, и меч - звенящая рыба кольчуги, захлебнувшаяся в пиве ворона. А замок графа - корабельный сарай бури, не иначе. Из чистого неба сотканы стены!
  'Мед великанов' пришелся тинглиду графа по нраву. Эрика приняли как родного, накормили мясом и напоили до беспамятства. А Миляну, сказали, целовать завтра утречком будешь, перегарный дух на спящих красавиц действует самым благоприятным образом - уж наша-то с постели птицею взовьется да убежит от охальника далеко-далеко.
  Вот тогда Эрик во всеуслышание и заявил, что прибыл в графский замок не просто так, но согласно назначению Университета. Он, Эрик, есть новое графское приобретение. Лизоблюд, если кто не в курсе. И вина еще, будьте любезны. С кем тут выпить на брудершафт?..
  Переполох случился знатный. Беготня, суета, опрокинутые лавки... Вокруг Эрика мгновенно стало пусто.
  Заерзав в обитом медвежьими шкурами кресле, граф громко икнул:
  - Лизоблюд? Распределение?
  - Так точно. Лизоблюд. Направлен к вам согласно проведенному торгу и оплате. Очень рад, готов служить.
  - Раб мой?! Трэль?! И я тебя в рыцари? И целовал как сына?! - Граф опять громко икнул.
  Лицо благородного вельможи казалось Эрику смутно знакомым. Где-то видел его... Где?
  - Ага, как сына. И раз обещал, завтра с утра дочь вашу, Миляну, я облобызаю и...
  - НЕТ!!!
  Так что насчет поцелуев у Эрика не срослось. Оно и к лучшему. За время службы у Бернарта де Вентада Эрик дважды имел честь лицезреть крайне сонного ребенка. Какие, к Свистуну, женихи-рыцари?! Малышка едва разговаривать научилась, и красавицей ее назвать было можно, лишь пребывая во хмелю.
  Жаль только, рабов не посвящают в рыцари.
  Рабам не дарят пчел и лесов на полсотни свиней.
  
  
  25. КРЫСА
  
  Потрошитель вскроет животы добытым оленям, вывалит кишки, затем щедро посыплет окорока солью. И начнется зима. Взвоет промозглыми ветрами Слякотник. Спрячет от холода под медвежьей шкурой Салоед. Жертвенник плеснет кровь в жадные рты сугробов. Снежнодух приведет косматых мороков, у которых вместо зубов - сосульки. Ручейник прогонит нежить и встопорщит почки на деревьях. Яйцеклад начнет лето, засевая гнезда птенчиками. Солнцеглаз прогреет землю, напоит дождями травы. Сенник травы скосит. Червень растопчет пятками сотни червей, выползших из подземных нор. Жатвенник соберет труды людские. Грибник покроет шляпками мухоморов склоны оврагов. И опять Потрошитель, и вновь Слякотник...
  И так год за годом, год за годом.
  А Гёль все будет одинока.
  В самом начале учебы она поклялась собственной жизнью, что никогда более не откушает мяса пахаря, ибо душа ее принадлежит Проткнутому. Красотка знать не знает Высокого, Водана, Жига и - тс-с! - Свистуна.
  Известно, что Проткнутый помогает девушкам сходиться с парнями, чтобы жили вместе и детишек рожали. Так зачем Гёль идолы?
  Вечером, после отречения запалив лампаду (предстояло прочесть десяток крайне поучительных свитков), Гёль по привычке вырвала волос и уронила его в пламя. Спасибо, Жиг Жаркоокий, за светлую помощь. Только под утро, оторвавшись от 'Пути перевертня, сокрытого в листве', Гёль сообразила, что наделала. О горе! Скоро ее, глупую, ожидает погибель. Сама виновата: клятву дала и сразу нарушила!
  Три дня Гёль не ела, три ночи не спала - ждала смерти. На четвертые сутки девушка случайно забрела в столовую, взяла миску жареных свиных почек и сытно позавтракала. Тогда она поняла, что до сих пор жива. Она нарушила клятву, данную Проткнутому, - и ничего с ней не случилось! Зато лампадка горела всю ночь, ни разу не погаснув. Жгучий принял жертву и помог, а Проткнутый оскорбление скушал, будто так и надо!
  А есть ли он вообще, Проткнутый, а?
  Но девичья память коротка, Гёль быстро забыла о случившемся. Вспомнила, лишь когда мальчишку, смешного такого - как же его звали? - сожгли непонятно за что и почему.
  Аутодафе - это всегда праздник. Центральная площадь, груда хвороста в два роста, все довольны, резвятся как дети, поздравляют друг дружку и благодарят отцов-инквизиторов, избавивших гард от еретика. А потом - невиданный всплеск набожности. Народ бьется в истерике. И ладно бы только бабы, так ведь и закаленные битвами ветераны оплакивают мучения Проткнутого, принявшего смерть лютую от Свистуна проклятого, но воскресшего, дабы низвергнуть своего мучителя. О, Проткнутый, надежда и оплот всего сущего, всего бывшего и задуманного!
  Всенародную истерию Гёль прочувствовала на собственной шкуре. Поддавшись общему настрою, она всю ночь после казни проплакала, а наутро едва заставила себя обернуться пятью крысами, выполняя задание мастера Андерса Чумы. Гёль млела от этого молодого привлекательного наставника и слушалась его беспрекословно. Если б он покусился на ее непорочность, она была бы счастлива.
  Но задание прежде всего. Была одна девушка, а стало пять крыс, как того хотел мастер Чума. Одна крыса чесала лапкой носик. Вторая внимательно наблюдала за приготовлением обеда на университетской кухне. Третья сполна насладились совокуплением мастера Заглота и огромногрудой ключницы Грюнельды. Четвертая едва не угодила в мышеловку, потянувшись за сыром. Авторитет же мастера Андерса сильно пошатнулся, когда пятая Гёль-крыса застала его, с упоением ковыряющего пальцем в носу.
  Так что в крысиных обличьях Гёль весьма занимательно провела время. Раньше она никогда не раздваивалась. Что уж говорить о разбивке на пять живых частей? Гёль-беркут только вернулась после небесной прогулки, намереваясь хорошенечко отдохнуть, когда в келью к ней вломился мастер Андерс и приказал готовиться к экзамену. 'Но сначала прогуляйся в столовую', - сказал он. Гёль так и сделала: еле из-за стола выползла, значительно потяжелев.
  Задание ее поразило. Она, конечно, догадывалась, что такое возможно, что тело перевертня способно на многие чудеса, но ей ни разу еще не доводилось сдавать экзамен по практике, не изучив сначала теорию. И ладно, к авантюрам ей не привыкать. Вот только трансформация-разбивка оказалась процедурой очень болезненной. Зато потом крысятничество стало любимым развлечением девушки.
  Кстати, насчет аутодафе и последующей вспышки благости.
  Позже инквизиторы пояснили народу, что это Свистун поглумился над чувствами верующих. А раз многие поддались влиянию врага, надо покаяться и добровольно сдать имущество на благо Церкви. Объяснение это мало кому понравилось. Парочке серых братьев под шумок набили морды, еще двоим вспороли животы. Возмущенные случившимся святоши пригрозили крестовым походом - мол, сровняем мятежный гард с землёй. После чего храбрые жители Пэрима собрали две тысячи эре серебром - чистосердечное пожертвование!
  Как известно, переговоры с еретиками есть смертный грех, но отказаться от столь богоугодной суммы было бы крайне неразумно - поход так и не состоялся...
  Гёль сдала экзамен на отлично. Мастер Андерс был в восторге. Он рекомендовал Деканату инициировать Гёль в цеховые статуты и отпустить в Мир.
  Против был лишь мастер Коктулек. И к его мнению прислушались бы, но сам Ректор явился на заседание мастеров-перевертней и подтвердил диплом Гёль. На миг красотке показалось, что вместо лица у старика крысиная мордочка и мордочка та улыбается, оскалив остренькие зубки.
  Утром следующего дня Гёль инициировали. Вечером - продали.
  
  
  ПОЛНОСТЬЮ в электронном виде роман "ПОКА ДРАКОНЫ СПЯТ"
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"