Аннотация: Проба пера. Рассказы (если можно оные так назвать)представляют собой скромные попытки выработать необходимые навыки, для написания серьезного произведения. Они никак не связаны между собой и скорее напоминают отдельные зарисовки, из которых, возможно вырастет что-то большее, со временем.
Пыль
Пыльные безликие образы окружали его со всех сторон, всю жизнь, наполняя страницы его истории пятнами промокшей грязи и песка. Одни ехидно скалясь, другие что-то шепча, не давали ему забыться, ежесекундно напоминая о своем присутствии.
От них нет спасенья, невозможно убежать, скрыться, кроме как найти упокоение в объятьях смерти, но она ему не союзник, покуда его слова не слетят с холодных уст толпы и не увязнут в промокшей земле вместе с ним, навеки.
Приятный мягкий запах можжевельника пробуждал его каждое утро одного и того же дня, но к полудню растворялся в сизом пыльном облаке, унося с собой последние крупицы спокойствия. После обеда кошмар являл себя во всей, ужасающей, красе.
Один образ сменял другой, то приобретая очертания людских фигур, то вовсе создавая целые фрагменты из его жалкой и паршивой жизни, которую и рад был бы позабыть. Им верить нельзя, все врут, ни капли правды. Осталась боль и горечь, больше ничего.
Он ничего не мог остановить, он был бессилен, что тогда, что в пыльном облаке. Бессилье неспешно убивало, каплей за каплей подтачивая стержень его графита. Лишь такой родной запах можжевелы давал ему надежду и уголек тепла. Только он был настоящим.
Мираж
Воды, хочу воды глоток, хоть каплю. Проклятый песок, ему нет конца, он даже за горизонтом. Я всех оставил, но им же не мог помочь. Правда? Я сам едва ли спасся. Теперь, глухое к мольбам, безразличное Светило выжигает их остатки добела.
Песок и свет, да предательски далекая голубизна неба. Ни облачка. Сколько мне осталось? Куда идти?
Каждый шаг дается все труднее, ноют пятки. Они стерты в кровь. Ненавижу этот проклятый песок.
Ведь мог всего избежать, остаться дома, с дочерью. Все он виноват, пообещав золотые горы, а я повелся. Поход с самого начала был обречен. Мы не были готовы. Теперь остался только я.
Мое лицо похоже на лик глубокого старца, заветренное, все в морщинах, с кровоточащими трещинами губ.
Голова горит, я ничего не соображаю, но продолжаю идти в неизвестность. Может госпожа удача пошлет мне, грязной подлой твари, маленький колодец? Пожалуйста, я так больше не могу.
Минутку. Что это? Откуда исходят эти звуки? Такие знакомые. Свирель курносого мальчишки-виночерпия. Как, ведь он умер первым. Неужели я ошибался?
Точно, за тем барханом. Там может быть лагерь. Да, иду туда. Я спасен. Проклятый песок, я выживу тебе на зло, я сильнее, а ты останешься здесь. И я услышал смех. Смеялась каждая песчинка над моими потугами. Ну, еще посмотрим.
То, сползая, то падая, но я залез на бархан. Я смог. А там, внизу, у его подножия стоит старинный колодец и люди сидят, пьют воду. Это чудо, я спасен, у меня аж зубы сводит.
Эй, люди внизу. Я иду к вам. Подождите, совсем чуть-чуть осталось. Что-то не так. Их глаза, мертвые пустые глаза. Кто они? Не важно. Дайте мне воды напиться, пожалуйста. Я ни ел, ни пил уже целую вечность. Почему вы молчите? Это мне? Благодарю. Как тут много воды.
Бульк-бульк. Она такая сладкая, волшебная. Хочу еще, больше. Не могу утолить жажду. Что-то не так. Опять смех проклятого песка. Он везде, теперь во рту, в легких, в желудке. И тут глаза повернулись ко мне. Подобно лучам светила, они жгли мою кожу и смеялись в унисон с песком. Ведь это глаза тех, кого оставил я. Они пришли за мной, ведь я был мертв уже давно.
Погоня
Холодный безразличный отсвет мерцающих звезд смотрел на бегущую забитую безумную женщину. Вся перепачканная чужой кровью и засохшей грязью, она скорее походила на дикую загнанную лань, лишенную последних сил и готовую вот-вот потерять сознание, от долгой и страшной погони. Как будто в бреду, она ощущала на себе пронзительные кинжалы взглядов, преследующих ее существ. Зловонный запах голодной пасти уже проник в ноздри, вызывая очередной тошнотворный приступ. Боясь обернуться, она продолжала бежать в темноту, ничего не видя, цепляясь оголенными ногами за торчащие из земли корни покосившихся деревьев. Тонкие ветки, со свистом хлестали ее, как плети, по лицу по бедрам, по всему телу, оставляя узкие алые линии, разрывая итак износившееся платье. Как бы не было больно, как бы она не устала, остановка равносильна смерти. Движимая диким ужасом, она могла только бежать.
До ее ушей уже докатились отзвуки диких воплей, изголодавшихся по человеческой плоти, тварей. Они все ближе и ближе, стремительно сокращали расстояние, уже в торжестве прищелкивали гнилыми черными зубами.
Воздух почти перестал поступать в легкие. Каждый вдох приносил только боль, спертого пыльного воздуха крайне не хватало для ее израненного тела. Почти задыхаясь, она уже перестала соображать, что происходит, остался только ужас и звуки клацающих зубов в ушах. Она почувствовала слишком поздно, как земля вдруг стала резко уходить из-под ног в полукрутой обрыв. Не успев вовремя затормозить, запыхавшаяся женщина кубарем покатилась вниз, попутно сильно вывихнув левую лодыжку, а также, головой налетев на, словно выросший из земли, кусок камня.
От мощного удара, голова едва ли, не раскололась в дребезги, подобно переспелой дыне. Перед глазами мелькали вереницы искр и раскаты фейерверков, но все же она оставалась в сознании. Дальнейшее падение прервала острая толстая ветка какого-то огромного древа, на которую тело женщины насадилось, будто на шампур. Она не могла пошевелиться, правая рука была сломана, что остро отдавалось по всему телу. Искалеченное тело изнывало в агонии, покрытое множеством травм, ссадин и порезов, а кульминацией стало сотрясение мозга. Она была в ужасном состоянии, могла шевелить только губами, да робко пытаться пошевелить чудом избежавшей повреждений второй рукой. Из последних сил она вцепилась в основание ветки, пытаясь ее обломать, но та была слишком прочна.
Шорохи и крики приближались, что вызвало новую волну панического ужаса у раненой, в результате наплевав на боль и раны, она с диким шипением и упорством, помогая здоровой рукой, пыталась стянуть свое тело с колючей ветки. Мелкие, но твердые колючки цеплялись за стенки пробитого легкого, разрывая мелкие сосуды и усиливая обильное кровотечение. В диком напряжении, сантиметр за сантиметром, она приближалась к своей цели, к кончику длиной ветки.
Ожег
Каждую ночь, на протяжении долгих десятилетий он видел один и тот же страшный сон. Каждую из этих ночей он просыпался в холодном поту, испытывая невообразимый ужас. Его парализованное тело била дикая дрожь, от чего уже который раз с грохотом летел вниз с поломанной кровати, на пол. Только через некоторое время его разум прояснялся, давая отступить жутким приступам безумия. К телу постепенно возвращалось нормальное состояние, конвульсии замедлялись, и он вновь мог пошевелить руками. Совсем отогнать призраки прошлого ему удавалось лишь с помощью грубо вырезанной из ствола сосны деревянной кружки, в которую наливал до самых краев вонючий мутный самогон. Только так старик мог, хоть немного, но затереть очертания кошмара.
Он боялся огня как ничего другого, ведь голодное пламя навещало его каждую ночь, словно старый наглый приятель, столь бесцеремонно вмешивающийся в привычный уклад жизни. Он не мог забыть ненасытные шипящие языки, лобзающие перекошенное от ужаса лицо и медленно слизывающие, слой за слоем вздувавшуюся кожу.
Их встреча должна была быть фатальной, но он выжил. Тем не менее, беспощадный огонь оставил на его, итак израненном теле, уродливые отметины ожогов, покрывающих левую половину лица и торса, в знак вечного напоминания, чтобы он никогда не забыл, что произошло в ту роковую ночь.
Наконец придя в себя, старик уселся на расшатанный табурет рядом с кроватью. Обожжённая кожа все еще зудела, а место, где когда-то был голубой сияющий жизнью глаз, пробирала ноющая боль. Закрыв лицо трясущимися ладонями, он так просидел какое-то время, думая о чем-то своем. Затем, сквозь пальцы, своим единственным глазом окинул маленькую халупку, где жил уже очень давно, в поисках большой бутыли с мутным самогоном. Она оказалась в оленьих шкурах у небольшой печушки, которую не мешало бы растопить вновь, так как холод на улице стоял собачий. Откупорив бутыль, привычным движением зубов, не страшась расплескать содержимое по крохотному грязному столу, из на скорую руку прибитых досок, он вылил жидкость в кружку. Туго смотанной веревкой тряпицу, служащую пробкой, старик вновь закрыл бутыль и после долго вглядывался в муть самогона, словно надеясь что-то увидеть своим уставшим хмурым глазом.
Самогон был противен как на вкус, так и на вид, но старик опрокинул его одним быстрым глотком, даже не поморщившись и не закусив, ведь проделывал это каждое утро, на протяжении длительного времени. Повторяя каждое утро эти действия, он превратил их в скромный ритуал, без которого весь последующий день мог не заладиться, а кошмар нагрянуть вновь.
Ночи постепенно становились холоднее, а ветра завывали сильнее. Скоро настанет снежная пора, а златогривая осень в который раз уйдет в тень. Ни единой живой души, лишь серые огрызки скал, промерзшая земля с редкими травинками, да горными ручьями и мелким зверьем, обитавшим только в здешних местах. Пускай этот гористый край покажется пустым и застывшим, но изуродованный отшельник был под стать сему месту. Хоть много лет назад в нем что-то надломилось, было уничтожено огнем, стойкость не покинуло его тело и разум. Только подобные ему смогли бы выжить в таких, казалось бы, безжизненных краях. Только им по плечу добровольно отречься от этого мира, стать изгоями, которые чужды миру, как и он для них. Их суть - холодное безразличие к человечеству, которое некогда полыхало пожаром лютой ненависти, словно то, которое он испытал на себе. Именно таким он стал, уставшим, хромым, изуродованным, но все еще находящим в себе силы жить, отрешенным существом. Да, именно существом, ведь одна лишь мысль назваться человеком, вызывала у него дикое отвращение.
На нем не было ни клочка живого места, множество шрамов и следов от страшных ран покрывали его измученное тело. Он походил на старого и побитого пса, схватившегося в кровавой схватке ни с одним десятком волков. Из каких-то стычек ему улыбалась удача выходить победителем, в других же сияющая улыбка сменялась на жуткий оскал. Но как бы его не калечили, он всегда находил в себе силы идти дальше.
За свою долгую жизнь его единственный глаз повидал слишком много ужасов и боли, от которых другой уже давно сошел бы с ума, но только не он. Гордость и принципы не позволяли ему умереть.
Князь Терний
Зыбкая земля уходила из-под ног, засасывая все, что ее касалось, в пустоты, забирая, вместе с собой, последние крупицы тлеющей надежды, на сохранность хрупкой жизни. Ни одной травинки, ни единого грызуна или даже вездесущих червей - совсем ничего живого не осталось в этих гиблых местах. Редкие путники, на свое несчастье забредавшие сюда, постоянно меняющимися тропами, если и выживали, то не оставались прежними. Теряя рассудок или душу они, сами становились кошмарами, наполняя округу болью, гневом, страхом и отчаянием.
Живым, на свой страх и риск, селившимся, на окраинах гиблого края, не было покоя, постоянные несчастья, случайные смерти, вспышки ярости, болезни, и прочие напасти, преследовали каждую живую душу, постепенно сводя с ума.
Никто уже не помнил, когда и с чего все началось. Одни поговаривали, мол, князь во всем виноват, возгордился, и отрекся от богов, навлекая на себя и весь свой народ страшные проклятья. Другие считали, что боги уже были мертвы, раз не отвечали седовласым старцам-волхвам на молитвы и жертвы. А третьи просто разводили руками, утверждая, что здешняя земля была пропитана смертью с самого зарождения мира, и селиться здесь было невероятной ошибкой, раз даже зверье обходит эти земли, на многие верста, стороной.
Лишь одна, древняя старушка, живущая в крохотной обветшалой землянке, глубоко в чащобе, на болотах, могла на многое пролить свет. Она, когда-то жила в одной из деревень, принадлежащих местному князю, занималась травами и разведением серебристых соболей. Однажды ее призвал к себе в Терней Твердь, князь, отчаявшийся увидеть живой и здоровой свою, единственную дочь. Князь Терний был могучим воином, слегка высокомерным, но справедливым правителем, за что снискал любовь и уважение людей, но даже, не смотря на свое могущество и влияние, он ничего не мог поделать с надвигающимся роком. Отправляя гонцов во все уголки своих владений и за его пределы, в поисках лекарства или искусного врачевателя, ему оставалось лишь ждать, да надеется. Много разного люда приходило в застенки Тверди, многие пытались всячески помочь его дочери, но все было тщетно. Ее здоровье становилось все хуже, а князь мрачнее. Время шло неизбежным ходом, проходя сквозь пальцы, унося с собой остатки надежды.
Тогда еще, молодая добрая травница явилась ко двору могучего князя. Она не ведала, сможет ли помочь, не хотела давать ложную надежду правителю, который с течением дней менялся на глазах. Тёмно-карие глаза потеряли свой величественный блеск, став похожими на черные угли, с кожи пропал здоровый румянец, превратив ее в призрачно белое полотно. Осанка осунулась, резко состарив еще достаточно молодого князя, лет на десять. Он практически не спал, не мог, каждый раз закрывая глаза видел страшные сны приближающегося конца, из-за чего его одолевало наваждение, будто со смертью единственной дочери, придет невиданное зло в его дом, владения. Он напоминал кладбищенскую нежить, сокрытую ночным мраком, бесшумной поступью скользящую по хладному камню Тверди, пугая как прислугу, так и немногочисленных гостей, которых, некогда встречал с гостеприимством и радостью, а теперь не желал никого ни видеть, ни, тем более, вести беседы. Поговаривали, что он постепенно сходил с ума, так как служки слышали из покоев господина громкие вскрики и ругань, переходящую в брань, словно кто-то посещал князя каждую ночь.
Молодую девушку князь встречал сам, без соблюдения формальностей, сразу проведя ее в покои дочери. Молча, тяжело дыша, он выжидал, что скажет травница, как она сможет помочь, но и она молчала, осматривая болезненное тело юной княжны, пока трясущийся от затянувшегося ожидания, властелин не схватил ее за плечи и не начал трясти, с криком - Что с ней?!
Травница не убоялась разгневанного князя, разглядев всю боль в уставших черных глазах. Она тихо упросила его дать немного времени, чтобы понять, в чем напасть, как ей помочь. Она не могла, не хотела, но дала ему надежду, после чего князь несколько приободрившись, стал походить на себя прежнего, словно наконец-то смог расправить усталые, ноющие плечи.
Семь дней, властелин шипов дал ей семь дней, не больше, по истечению которых она либо лишится жизни, либо получит все, что ей заблагорассудится. Отсчет пошел.
Зная некоторые секреты полузабытой ворожбы, травница, весь первый день не выходила из покоев княжны, проводя странные лесные обряды, взывая к лесным и каменным духам, но понять ничего не могла, кроме того, что с таким не сталкивалась никогда.
На второй день, она заметила, что тело девчонки нехотя, но стало отвечать на ее ворожбу какими-то наростами, кровавыми нарывами, образовавшимися за прошедшую ночь. Теперь картина становилась яснее, травница приступила к сбору трав, необходимых для будущих обрядов и лекарства.
На третий день князь хотел взглянуть, как идут успехи, но лесная дева ему запретила, сказав, что состояние лучше, но его дочери нужен покой.
Собирая нужные травы и листья в окрестных лесах, травница обратила внимание, что всегда спокойные и доброжелательные духи лесов ведут себя как-то странно. Что-то изменило их, они перестали следить за лесом, за землей, за жизнью. Духи исчезали, один за другим, а земля медленно умирала, как и все, что на ней находилось, заражаясь безумием.
Время уходило, нужно было действовать быстрее, попытка была одна, так как на приготовления обряда и травяного настоя требовалось два дня, а ингредиентов и сил на вторую попытку травница уже не сможет найти, разве что можно будет, в крайнем случае, воззвать, напрямую, к спящей сути земной, породившей духов, но тогда будет не известен исход и плата за это.
На шестой день, когда все было готово, и обряд, и настой, и травница собралась с силами, разразилась страшная буря. Небо почернело, ужасающая пляска молний и грома разрывала в щепки, болезненные, но все еще могучие вековые деревья. Люд попрятался по всем углам, способным укрыть их от слепой стихии. Князь выжидал, не шевелящийся, сидел в своих покоях, в роскошном резном кресле, лицезрея как уходят темные песчинки в старинных песочных часах, в полном безразличии ко всему.
Травница быстро шептала запретные слова заговора, у самого лица княжны, перебирая в левой ладони листочки черного дуба, готовя ее тело принять странное питье. Мелкая дрожь проходила от девичьей головы до пят, временами переходя в сильные конвульсии, которые, как свои, ощущала лесная дева.
Далее вырисовывая темными листьями, древние символы, густой ароматной смесью из травяной кашицы, смолы редких деревьев, и душистого меда, на обнаженном теле княжны, в местах кровяных нарывов, для создания прочной связи, между ней и девой, ведь только так, они могли одновременно выпить снадобье.
Травницу лихорадило, силы покидали, нарывы набухали алым то тут, то там. Она ощущала агонию княжны, и едва ли, не теряя сознание, продолжала шептать слова, неся, трясущимися руками две порции зелья, в небольших глиняных плошках, к телу девочки.
Подойдя как можно ближе, одновременно с раскатом грома, выбившего почти все окна в Тверди, дева, что есть силы, что-то прокричала, пытаясь пробудить юную княжну. И она открыла затвердевшие очи. Ее взор был пустым, лишенным жизни, но сердце билось как никогда. Нить, натянутая девой, соединяла ее с девочкой очень крепко, от чего травница могла немного контролировать ее тело.
Подняв свои изящные ладони, она намертво вцепилась тонкими пальцами в плошку, после чего они, с лесной девой, одновременно осушили до дна содержимое пиал.
Тут же связь разорвалась, тело девочки вновь обмякло, и тряпичной куклой развалилась на ложе. Травница же, лишенная почти всех своих сил, задыхаясь, повалилась на пол, теряя сознание, но в момент падения, краем глаза заметила, что кожа княжны, набирает здоровый румянец.
Буря стихала, а крепостной люд осторожно выбирался из своих укрытий, оценить масштаб разрушений, нанесенных стихией. Для князя же не существовало ничего, кроме травницы и его дочери. Для него все потеряло былое значение, кроме них, двоих. Он устал ждать, снедаемый ненавистным ожиданием и собственным бессилием, переполненный желанием рвать и метать, вдруг, резко направился к запертым покоям дочери, прихватив, с собой, тяжелый меч. Проходя по длинным и изысканным коридорам тверди, дробя осколки в пыль железным сапогом, тяжелой поступью, он остановился на мгновенье перед входом. Тихонько постучав, но не найдя ответа, он напряженно сделал взмах мечом, проделав щель в двери. Лицо, подобно камню маски, не выражало ничего, сокрыв бурлящий гнев внутри. Вложив все силы, в следующие, три взмаха, откинул в сторону, уже не нужный меч и, переступив порог разбитой двери, он в изумлении застыл. У ног его, как будто в бездыханье, валялось тело травницы седой, княжна же, с лучезарною улыбкой, приветственно окликнула отца.
***
Князь Терний сиял от счастья, как никогда. На следующий день он велел снарядить гонцов в каждый уголок своих владений с доброй вестью, что княжна жива и здорова. Тревоги обошли их дом. Лишь травница беспокоила его. После той ночи, она все не приходила в себя, лежа на воздушной перине, в отведенных для нее покоях. Ее лицо оставалось все таким же молодым, как и раньше, но вот волос ее коснулась седина.
На целую неделю была объявлена праздничная пора, скоморохи, фокусники, и разный чудный люд был приглашен в Терний Твердь, ко двору князя. Приезжали видные люди, наместники со свитой, верные военачальники, дружинники, купцы, иноземные гости. Пиршество поражало своим размахом и невообразимой роскошью. Редкие вина и душистые меда текли бурлящим ручьем, а столы ломились от изобилия всевозможных яств. Теперь могли расправить, свои уставшие плечи и крестьяне. Все были рады сему событию.
Но вот, на третий день веселья, младая травница смогла открыть свои глаза и встать с постели, о чем тут же оповестили радостного князя. Сам на себя не похожий, легкой поступью ступал он по камню пола. В нем виделся задор юнца, а черные глаза пылали, будто звезды. В сопровождении слуг открыл он дверь ее покоев. Войдя с приветливой улыбкой, он снова омрачился вдруг, но не смог понять причины. Травница пришла в себя, хотя уж сильно исхудала. Так, не смотря на лик младой дивчины, в ее глазах читалась дикая усталость. Худое вдруг почуял князь и приказал оставить их вдвоем.
Их разговор шел очень долго. Все ночь провел с ней князь. Наутро двери отворились вновь. Князь был темнее тучи. Никто не понимал из-за чего. Седая же младая дева, в тот же день покинула застенки тверди на коне.
Удивлению не было предела, ведь слово князя было не рушимо, а травница уехала ни с чем. Ходили слухи, мол, она запросила непомерную цену, сделать себя княжной, или слишком много золото. Но это были только слухи, никто не знал, о чем они болтали ночь, всю на пролет.
События тех дней окутаны проросшей тайной и пеленой секретов. Сказать же, что случилось на самом деле, не является возможным, ведь старушонка та, поклялась схоронить с собой секрет. Но чтобы не случилось, немногим позже княжество пришло в упадок. Обильных урожаев не приходилось ждать, зверье вдруг в ужасе бежало с тех земель, а рыба гибла в темных водах рек. Людей же поражало повсеместно безумии болезнь. На ровном месте дрязги переходили в смерть. Земля впитала много крови, пролившийся за несколько последующих лет. Затем, нагрянул голод, подкосивший многих. Но этого кому-то показалось мало. Как град посыпались невероятные напасти. В разных местах страны всплывали страшные болезни, в других как лезвие косы сносили все, что повстречают, ураганы, бури.
Лесные духи, некогда хранившие людей, забыли клятвы данные богам. Они, преображенные страшной силой стали воплощением кошмаров, породили сонмы монстров.
Несмотря на все беды, разразившиеся по всей стране, словно лесной пожар, набирающий обороты, и мольбы, поступавшие от людей, князь был глух и слеп. С момента отбытия лесной девы, он ни разу не покидал свою твердь, закрыв доступ к ней для всех гостей.
Княжеская земля чахла и гибла все стремительней. Безумие охватило уже всю страну. Ее жители стали сами походить на лесных чудовищ, убивая друг друга.
По легендам, ходящим в соседних государствах, можно сделать вывод, что князь все-таки остановил все беды, когда один лишь раз вышел за ворота своей неприступной твердыни, облаченный в черный тяжелый доспех. В его руках, поговаривают, мелькала мерцающая тень, которая обращала в черный пепел все, с чем соприкоснется. А за спиной всегда мелькал багровый призрачный силуэт, издающий звонкий смех, растекающийся по ближайшим окрестностям.
Так или иначе, князь Терний, или что-то еще, прекратил все страдания своей земли, залив, ее кровью сполна, превратив, некогда процветавшее крепкое государство, в огромное кладбище и сосредоточие лютой ненависти.
Огненное наваждение
Ничего не осталось. Только натужное завывание ветра, разносящего безмолвное прощание по сгоревшим остаткам огромного города. Мир потерял свой голос. Не способный отныне петь, он багровыми от ржавчины и крови губами, мог лишь хватать отравленные сгустки сизых паров и издавать хрипящие полуживые обрывистые звуки, которые теперь не услышит никто. Разве токмо тлеющие белесые кости, начисто очищенные от мяса и всего остального шипящей кислотой, восстанут из толщи пепла и серого песка, чтобы воздать благодарность еще живому уродцу-скальду. Ведь таким стал мир, поющим полумертвым бардом, лишенным былого величия, с обожжённым лицом, для которого уже не сыскать маски. Гноящиеся раны уже никогда не зарастут и не станут рубцами, ибо настало время страшной вечной муки, после которой сквозь агонию и боль подоспеет тень, чтобы поскорее скрепить своей золотой печатью, уставшие глаза израненного тела.
***
Зачем все это было нужно? Кровь уже не смыть никогда, даже если сжечь эти проклятые руки, принесшие столько смерти и страданий. Когда-то мы давали клятву хранить и защищать, были стражами жизни. Все не должно было так закончиться. В чем наша, нет МОЯ, ошибка? Где я мог просчитаться?
***
Пронзительный звон в ушах разрывал барабанные перепонки, выдавливая струйки алой крови из лопнувших сосудов. Обессиленное окровавленное тело била страшная дрожь предсмертного припадка. Перебитые позвонки шеи не могли больше удерживать, наливающуюся тяжестью свинца голову, покрытую, смешавшимися с запекшейся кровью пригоршнями грязи. Только глаза еще оставались целы. Только на них хватило сил. Остекленевшие голубые, с сапфировыми прожилками радужки смотрели на женский силуэт, покрытый рыжими голодными языками пламени. Бешеные жестикуляции дрожащих конечностей, некогда бывших тонкими руками, безуспешно пытались сбить усиливающееся пламя, которое все стремительней покрывало свободные участки тела. Она была обречена, в диком ужасе, от увиденного и собственного бессилия, вдруг осознал хозяин ледяных глаз.
Если бы не звон с кровью, то он, возможно, сошел бы с ума, услышав пронзительные, нечеловеческие крики, переходящие в страшный вой, от которого стынет кровь в жилах и седеют волосы. Эти звуки быстро перешли в скрипучий хрип, так как голосовые связки пылающего существа уже не способны к их воспроизводству, что говорило о приближающемся конце. Но глаза ошиблись. Слабеющее пламя, разгорелось с новой силой, раздутое, накатившим из неоткуда, мощным порывом ветра.
Крики стихли, но силуэт не прекратил движение. Теперь он медленно продвигался к ледяным глазам, словно желая растопить их, обратить в пар, сжечь дотла. Сокращалась итак не большая дистанция, не больше десяти метров таяли на глазах. Осколки бетона, куски железной арматуры, грязь и песок, все, что попадалось на пути, поглощалось голодным пламенем, разгоравшимся все ярче и сильней. Ужас проникал все глубже, держа еще трепыхавшееся слабое сердечко, в мертвой хватке. Раздробленная пятка передала импульс к голове, о невыносимой температуре подступающей оравы рыжих язычков, сыплющих искрами в каждую сторону. Медленно, не спеша, пламя уже приступило к поглощению лохмотьев тлеющих штанов, заставляя обугленную кожу покрываться вереницей пузырей и с треском лопаться через мгновенье.
Все исчезло, телесная оболочка, голубые глаза, даже мое собственное я, осталась лишь ослепляющая жгучая боль и всепроникающий жар. Но проникающий куда? Ведь ничего не осталось. Но я чувствую заполняющий жар. Он выжигает меня. Но тела нет, нет возможности бежать, спрятаться, в безмолвии кричать сгоревшими губами. Только боль. Боль. Боль. Боль. Боль. БОЛЬ!!! Б-О-О-О-ЛЬ!!!
Вдруг зажегся яркий теплый свет настенного светильника. Чьи-то нежные руки подхватили с пола дрожащее и орущее в истерике тело. Эти руки с трудом, но все же начали успокаивать мужчину.
- Симон, успокойся. - Прозвучал ошарашенный женский голос, проникающий сквозь дымку, не желавшего уходить в забытье, сна. - Это сон. Всего лишь сон. Я рядом. Успокойся! Прошу тебя.
Тонкие теплые руки изо всех сил старались прижать к себе бьющегося в истерике человека, но по-настоящему успокоиться он смог только после того как на лоб стали стекать прозрачные капли женских слез, смешивающихся с проступающими на лбу градинами испарины. Только эти слезы были способны вернуть ему рассудок, покидающий каждую ночь, вот уже долгих четыре года. Только эти слезы могли погасить страшное пламя. Только так она могла пробиться сквозь непроницаемую кожуру кошмара, к нему, изуродованному Симону, калеке с сожжённым лицом, который пережил самое страшное Возгорание.
Его тело наконец-то обмякло, дрожь прошла, озноб схлынул. Он пришел в себя. Открыл глаза. Его редкие голубые глаза с сапфировыми прожилками глядели на тревожное и мокрое от слез лицо Лизы.
- У тебя тени потекли. - Он попытался было улыбнуться, боль в нижней части лица, суженного от ожогов, напомнила ему так больше не делать. - Не плачь, пожалуйста.
Она не произнесла ни слова. Не могла. Любые звуки комом застревали в горле. Зато слезы прекратили стекать по ее светлому лицу и капать на мужской вспотевший изуродованный лоб.
Янтарное пиво
Ах, янтарное пиво. Такое волшебное на вкус. Пузырьки медленно поднимаются со дна огромного граненного бокала, к молочно-белой пенной поверхности. Сделав мощный глоток, осушив, в раз, треть пузатого бокала, я почувствовал томительное наслаждение, такое сладостное, особенно по прошествии сложного рабочего дня. Завтра ухожу в долгожданный отпуск, наконец-то смогу увидеть Лили с детьми. Как они выросли, наверное, ведь прошло, с последней встречи, около трех лет. Но теперь все будет в порядке. Майкл пообещал, что в скором времени, меня переведут на должность главного инженера на верхних уровнях, поближе к центру Муравейника, куда я смогу забрать свою семью.
Бар пустовал, не смотря на позднее время суток, когда многие рабочие уходили со своей смены. В небольшом, слегка подкопчённом зале устало протирал полы, видавшей виды шваброй, невысокий, с проседью в взъерошенной голове мужичок, а молодая задорная девушка с длинной русой косой за спиной и редкими веснушками, на миловидным лице, готовила бар к закрытию.
- Питер, мы скоро закрываемся. - мягко произнесла она.
- Я знаю, дорогая, сейчас допью, и пойду. Твое здоровье, Молли. - Приподняв бокал, ответил я.
После заключительного глотка, в бокале осталось немного пены, отдающей душистым солодом и располагающей обстановкой, приятного места.
Встав и расправив усталые плечи, я подошел к барной стойке, за бутылочкой фирменного молиного пива.
- Налей мне в дорогу, еще литрушку, дорогая. - Для особенного гостя, особый напиток. Особенно, раз ты уезжаешь. Отец решил ввести его в меню, ведь он ничем не уступает всем видам пива, которые ты только мог, когда-либо пробовать, уж поверь мне.
- Оу. Заинтриговала. И что же это?
Достав из-под полы небольшую темную, почти черную бутыль, она, откупорив крышку, разлила в два бокала, незнакомую мне, шипящую и пенящуюся жидкость, особого аромата. Не сказав ни слова, она пододвинула один бокал мне.
- Это раньше именовали квасов, давно забытый рецепт, отец нашел, во время одной из вылазок к руинам. - подняв бокал над головой, она продолжила. - Поэтому хочу поднять в твою честь этот волшебный нектар, дабы ты вспоминал с теплотой наше место. Здесь тебе всегда рады. К сожалению отца, нет сейчас, но он просил тебе передать привет.
- Спасибо, вы мне стали как родные, Молли. - Сказав это я с нетерпением пригубил бокал, чтобы распробовать непривычный вкус напитка.
Черт возьми, раньше знали толк в выпивке. Ароматная шипящая темная жидкость была немного крепче пива, но из-за избытка газов, сильнее пробивало, итак хмельную голову. Ржаные нотки, в придачу с мятной композицией, порождало незабываемое вкусовое сочетание, почему-то всколыхнувшее в моем сознании, уходивший с течением лет, образ родного дома на нижних уровнях, когда я, еще маленький мальчишка, с мамой готовил для отца хлеб, неизвестно где раздобывшего ржаную муку, отменного качества. Как это было давно. Родителей уже нет в живых.
- Питер. Пит? - наконец-то услышал я голос Молли. - О чем-то задумался? Правда же, отличная вещь?
- Да. Ты права, я ничего вкусней и лучше не пробовал. - Слегка печально улыбнулся я. - Я вспомнил своих родителей, точнее одну сцену, не знаю почему вдруг. Как мы с матерью пекли хлеб.
- Хлеб? В те времена, особенно на нижних уровнях? - удивилась она. - Ведь только недавно научились справляться с последствиями эпидемии и Великого голода.
- Да, представь себе и мое удивление, когда увидел пакет, как сейчас помню, двух килограммов чистой и свежей ржаной муки.
- Фантастика. Слушайте, а возьмите в этот раз не фирменное пиво, а как раз литр мятного кваса.
Я кивнул в знак согласия, немного подождав, пока изогнутое дуло крана заполнило до краев чистую гладкую стеклянную бутыль.
- Хорошей дороги вам, Питер Ван-Старт. - Выйдя из-за стойки, протянув мне заветную бутылку с хитрым изогнутым тонким горлышком, сказала она, еле заметно подтянув вверх уголки рта.
От ее улыбки, приятное тепло растекалось по телу, вместе с выпитым досуха бокалом мятного кваса.
Обнявшись как-то по-семейному, мы простились, и я направился в свою крохотную коморку, на улицу Звонарей 79, где останавливался, чтобы насладиться недолгим сном, перед новой сменой на Заводе центристов. Так неспешно проходила моя жизнь, вот уже три года, как я уехал на заработки в восточную часть Муравейника, но завтра все это закончится, и начнется новый день, суливший только хорошее. Бредя промеж одиноких халупок и высоких зданий, искрящихся неоновыми огнями, я шел навстречу этому дню, на встречу своей семье.
Мастер слова
- Однажды тебя спросят, какого это жить без того, о чем не имеешь никакого понятия? Что ты ответишь?
- Хороший вопрос, но каким должен быть ответ? Ведь как слепой может знать что-либо о свете, если его глаза обуял мрак, еще в утробе матери? Или глухой, не ведающий что такое звук. Я не знаю, потому что, даже лишившись сейчас зрения или способности слышать, мой ответ потеряет всю свою значимость. В моем разуме уже сложилось представление о том, как играют теплые утренние лучи на обнаженном теле моей девушки, постепенно перебираясь от гладкой нежной кожи живота все выше и выше, к курносому лицу, от чего она так мило морщится, не желая просыпаться и уходить из мира грез. Это не забываемо.
- Но все-таки, чтобы ты ответил?
- Ты все настаиваешь? Хорошо. Давай подумаем. Отринем эмоциональную привязанность к, разного рода, вещам. Человек, не имеющий понятия о какой-либо вещи, даже не будет сожалеть о ее отсутствии в своей жизни, до тех пор, пока она не появится и не затронет особые струны его сердца, а значит, представление о ней уже сформируется в его разуме. Но ситуация может принять и совершенно другой оборот. Потеря памяти. В этой ситуации, разум станет подобен белому холсту, чистому и непогрешимому, который с нуля будет заполняться маслянистыми красками, выдавая разные хитросплетения человеческой жизни. В большинстве случаев, потерянный не сможет вспомнить, а значит осознать, что нечто утрачено, поэтому попытается начать жизнь с самого начала. Но в других случаях, память также будет подобно чистому листу, но с крохотным дефектом в виде непонятного темного пятнышка, еле различимого, но остро ощущаемого. Как это пятно сюда попало, чьей кисти оно принадлежит - будут всплывать постоянно одни и те же вопросы. Вновь и вновь, пока пятно не перерастет в наваждение, вызывающее смутное чувство пустоты внутри себя, обрекающее человека на долгие страдания. В таком состоянии он пробудет до тех пор, пока либо не найдет, что потерял, либо пока его не поглотит голодная земля.
- Интересно, но что осталось у тебя?
- У меня? Что за глупый вопрос? У меня есть все, что нужно.
- И что же?
- Эм...Дай мне минутку...Еще одну...Мне надо подумать...Слова...Кучка слов...Жалких и одновременно таких бесценных...Ничего не осталось... Но что-то было...Очень важное, значимое...Но я не помню, или никогда не знал...
- Чего же ты хочешь?
- А чего может хотеть тот, у кого остались лишь слова? Ведь даже его самого уже может не быть. Верно?
-Ты прав. Но чего тогда могут хотеть слова?
- Быть произнесенными и звучать как можно дольше. Странно, но слова тоже боятся забвения.
- Кем они хотят быть произнесены и когда?
- Мной и ею, той, которая, наверное, тоже осталась только в тексте.
- Но ты не он, ты лишь слова, которые он оставил. Не могу сказать, сколько их еще осталось, но ты продолжай, мне интересно.
- Давай остановимся.
- Остановиться можно только из-за точки, когда слова исчерпают себя и текст будет завершен, неважно в какой форме. Чего ты хочешь?
- Передать несколько предложений. В обмен забери остаток моих слов.
- А если их осталось мало?
- Этого никто и никогда не узнает, но посуди сам, тебе выгодно согласиться, потому что нужные слова уходят на пустое объяснение.
- Хорошо. Пара предложений и ты мой, до последней буквы. Диктуй.
- День, когда мы были живы, был очень мрачен. Неустанно ниспадали с серо-пунцовых небес крупные капли дождя, прибивая легкие песчинки темной пыли жаркого лета, к набухавшей земле. За несколько лет до этого она, меднокожая кареглазая южанка, ритмично перескакивая с ноги на ногу, натолкнулась в толпе немого города, на самую тусклую, из виденных ею ранее худощавую фигуру в темном плаще, покрывающем тело целиком, оставляя открытым только серое лицо. Она остановилась, внимательно осматривая фигуру человека, не переставая так непринужденно улыбаться, как могла лишь она. Время потеряло власть над ними, обтекая стороной, не обращая никакого внимания на странную парочку, застывшую в немой беседе.
Она - веселая и озорная, с яркими искорками на радужках глаз и слегка взъерошенной копной иссиня-черных пышных волнистых волос. Он похож на высохшую оливу, некогда аппетитную и сочную, но не теперь. Потухшие, почти бесцветные стеклянные глаза, с призрачным намеком на золотисто-янтарный отлив, грязная и не опрятная борода, старившая итак не очень молодое лицо, а его грубые, но длинные пальцы когда-то творившие чудеса, сейчас были похожи на сучки высохшего дерева. Теперь же перед ней стояла тень. Она это уловила, осознавая, что тень - это не вся фигура, а только сгусток, сотканный из песка и тумана.
Резко подхватив его за руку, она стремглав поспешила в ближайшую курильню, испробовать новые перламутровые винные пары, чему тень нисколько не сопротивлялась. Она говорила, говорила и говорила, не уставая, не прерываясь, о себе, о новых трубках для создания джинов, своих подругах, мечтающих увидеть ее под белоснежным венцом, своей учебе на адепта скальпеля и о таинственных мастерах слова.
Его защита на протяжении долгих трех часов была непреодолима, но под бешеным напором ее словесных атак, не знающих передышки, дала сильную брешь, заставив его проявить давно забытый интерес и даже мимолетно улыбнуться, от чего красавица, оторопев и замолчав на крохотное мгновенье, наслаждалась долгожданной победой. Она не знала слова нет, привыкла брать, что захочет от жизни, добиваться любых вершин. Постепенно тень, сидевшая напротив, стала терять свою серость, обретая пока слабые, но все же намеки на цвета, как палитра, еще пустая, но постепенно заполняемая нужными художнику красками.
Так они коротали многие вечера на пролет, забывая обо всем в этом странном мире, пока его слова не прожгли ее сердце. Янтарь признался ей в любви, чего она терпеливо ждала очень долго, не смея подгонять свою вторую половину. Она лишь с ним желала быть кроткой и мягкой.
Они были счастливы, любили друг друга и даже подумывали о браке, о детях, о их именах. Ему удалось вернуть свет в свою жалкую и ничтожную жизнь, восстановить с нуля семейную артель по производству живых иллюзий, со временем взорвавшем столичный рынок, высокой доступностью и отменным качеством товара.
Но даже от нее он скрывал темное пятно в своём разорванном сердце, разрушившем все, оставив после себя только жалкую, и такую бесценную кучку слов.
Шли дни, недели, месяцы. Они не могли зачать долгожданное чадо, как ни старались. И пили особые настои, соблюдали заветы предков, но ничего не получалось, пока в одну из ночей, уже отчаявшиеся, не достигли своего. Пятно разрасталось как в самом Янтаре, так и в чреве Кареглазки, не подавая никаких признаков потаённого горя, которое их ожидало впереди.
Они ждали мальчика и девочку, которым пророчили особую судьбу, но счастья миг был очень краток. Как сход лавины с горных круч, надежды их обрушились в серую пучину, ближе к последнему триместру, когда до родов оставалось только рукой подать. Врачеватели твердили о возможном выкидыше, о темном здравии приплода, наполненном, какими-то сгустками.
Узнав об этом, Янтарь вновь стал похож, на лишенную жизни тень. Он боялся, но не за себя, а за нее. Давно забытое, терзающее стенки души, слепое ощущение вины неожиданно поднялось с дна колодца памяти. Он чувствовал пятно, но расслабившись забыл о нем, найдя в ней, свое счастье и покой.
Время неуклонно шло, не о чем не сожалея. Терзаемый тревогами, молодой отец вновь потянулся к сигарете. Он умолял суженную сделать аборт, в попытке объяснить ей, что иначе она может умереть. Он не мог пережить это вновь. Чтобы он не говорил, как бы не пытался достучаться до своей жены, тотчас получал отказ. Она была непреклонна и даже больше, упреки следовали один за другим. Она все не могла понять, как он может такое просить, ведь речь идет об их долгожданных детях. Снедаемую от горечи подобных слов, ее стало посещать смутное ощущение того, что он чего-то не договаривает, что-то скрывает, но ей становилось все хуже, поэтому, пребывая в состоянии ежесекундной острой боли, она позабыла о подобных вещах.
Видя, как самое главное в его жизни постепенно разрушается, молодой отец, заживо съедаемый чувством вины и собственным бессильем, не ведал, что может сделать. В нем, внутри, что-то надломилось, из-за чего тот перестал походить на самого себя. Из-за несчастья, оставившего свой едкий след на всем, для него потеряла смысл артель. Производство неуклонно падало на самое дно, из которого кое-как смогло вылезти на свет, люди увольнялись, качество иллюзий снижалось, а родственники вновь, один за другим отвернулись от Янтаря. Он смертельно боялся остаться один, непонятый и никому не нужный, но больше этого его страшила смерть любимой, ведь только ей желал счастливой долгой жизни.
Каждое утро, приходя к ней в белые покои, он не мог выдавить ни слова, сидя до самого конца больничного приема в гробовом молчании, уставившись остекленевшем взглядом, в одну единственную точку, над постелью жены, где висел базарный рекламный плакат, о таинственных мастерах слова. Он не знал, что сделать, что сказать. Впервые не нашлось нужных слов, способных все изменить, или хотя бы утешить жену, а ведь она терпела, вглядываясь в его стеклянные глаза, в надежде увидеть в них хоть что-то. Какой-то отстраненный, он казался ей чужим, и так не найдя опоры в нем, срываясь в дикий крик, проливая слезы, выгнала взашей.
Доведенный до отчаяния, Янтарь не смог придумать ничего лучше, кроме как свернуть в направлении восточных курилен, славившихся, не очень качественными, но убойными парами, отправлявшими на краткие минуты в самые потаенные уголки Зеленых Чудес. Он стал забываться, пока его не нашел близкий друг семьи, полностью разочаровавшийся в Янтаре и пришедший в эту крысиную нору, лишь по просьбе, плачущей Кареглазки, чтобы сообщить о завтрашних родах.
Блуждающая бесцельно, по лабиринтам узких улочек, тень, за ночь привела себя в порядок и утром явилась в Обитель Боли к своей любимой, с букетом душистых полевых фиалок, сорванных на склоне горных пастбищ. Она была не сказано рада его присутствию, а он хоть старался, но мрачнел на глазах, в ожидании страшного. Он не мог ей рассказать, что происходит, так как сам почти ничего не помнил и не знал о пятне, лишь чувствовал странную негативность и пустоту от него.
Момент настал. Животворящая боль рожало чудо, двойню, мальчика и девочку. Но чудо обернулось злобной шуткой, ошибкой естества. Они росли, питаясь соками матери, бездыханными, не имеющими жизни, лишь темное пятно в каждом из небьющихся сердец. Отняв слишком много сил и крови, чудовища с трудом пролезали на свет, причиняя нестерпимую боль своей матери, от чего та кричала как никто другой, лежащий в родовом кресле, до нее.
Услышав страшные крики, Янтарь пытался войти, но врачеватели запрещали и не давали этого сделать, но от последнего, самого пронзительного вскрика, они все влетели в помещение, увидев страшную картину. Одного ребенка извлекли, он плакал, но плакал как какое-то чудовище. Второго же полностью извлечь не удалось. Ее не спасти, как и плод, говорили смертельно уставшие и ошарашенные служители Боли, - Надо ее стереть, отключить, иначе даже слов не останется.
Роняя капли своих слез, обильно стекающих по лицу, он попросил еще пару минут, вдруг она очнется. Врачеватели отошли, и тут она слабо приоткрыла глаза, вся в изнеможении, потеряв столько сил и энергии, да к тому же крови. Органы серьезно повреждены, отдавало приговором в голове, но надо все ей рассказать.
Она не понимала, что происходит, хотела увидеть своих малышей. Никакие слова не могли достучаться до ее разума. Уже идя на крик, она попыталась слезть с кровати, всячески отталкивая, своими слабыми трясущимися и в раз постаревшими руками, меня. Мое лицо, Кареглазка почти не узнавала. Она потеряла рассудок от горя и боли, в свою очередь Я потерял все. Все-таки, набравшись сил, жалкая тень поведала обо всем, что случилось. Казалось бы, искорки здравого рассудка снова замерцали в ее глазах, но это длилось лишь мгновение в абсолютной тишине, после которого она вскрикивала только одну фразу, повторяя, будто заклинание: "Ненавижу! Ненавижу! Ненавижу!".
Так, в полубреде, не способная простить подобный проступок, в агонии, она испустила дух, убитая еще нарождённым ребенком или несуществующим словом?
Что-то подобное было в прошлом, но когда? Не знаю и мне это не интересно сейчас. Тень в своем привычном темном, бесформенном грязном плаще медленно, с пустотой в глазах, шла на склад, в поисках каких-нибудь мощных ядов или лекарств. Жить ему не хотелось.
Найдя то, что нужно, в одном из ярких флаконов, он опрокинул все содержимое себе в глотку, быстро ощущая приближение смерти.
- Время почти пришло...Осталась пара минут...
- Дай мне бумагу с пером и ещё немного времени, прошу тебя.
- Держи, но часть твоих слов, моя.
- Я не против......
***
А дальше ты знаешь.
- Много слов пошло на письмо. Что ты хочешь исправить?
- Расторжение первого письма...Итог которого, рваная память с сердцем и смерть, много смерти и боли...Можешь забрать меня полностью...И у смерти, ее часть слов, тоже, ведь помнить обо всем можешь только ты, о Мастер Слова...
Ветхая телега
Старая пегая кляча устало тянула за собой ветхую телегу, проржавевшие колеса которой противно поскрипывали всю дорогу. Усталым взглядом молодая девчушка оглядывала запыленную разбитую дорогу. Она всю ночь не смыкала глаз, пока ее израненные и покалеченные войной пассажиры отсыпались в кузове, видя ужасы сражений и разрухи, поразившей всю округу. Они стонали, кто-то плакал, кто-то завывал под гул ночного ветра, резво перебиравшего пеструю осеннюю листву.
Они не смели на долго останавливаться, так как хотели уйти как можно дальше от всего того ужаса, что им пришлось увидеть и пережить. Кто-то из калек застал разгар войны в бою, сжимая в крепких мозолистых руках эфес меча, проливая чужую кровь, кто-то как обычно на своем тихом хуторе пас скотину, пропалывал грядки, отбивал тяжелым молотом свежую партию подков. Они все были разные, никогда не знавшие друг друга, и возможно при иных обстоятельствах, им было не суждено увидеться, но судьба распорядилась иначе. Немощных, смертельно уставших, искалеченных и затравленных их объединила общая боль, одно простое желание - жить.
Все вместе, они направлялись в никуда, и не важно в какие дали заведут скрипучие колеса, лишь бы подальше от этих пропитанных сажей и кровью мест, некогда спокойных и дающих богатые урожаи. У каждого из них за душой не осталось ничего, кроме выжженной земли и багровых от крови разрубленных, раздробленных тел, вод рек крови. Ни у кого не осталось ничего, все погибло и было разрушено. Каждый из них потерял все. У одного, коротко стриженного поседевшего человека, со свежим рубцом, проходящим через все лицо и впадиной вместо правого глаза, было свое крепкое хозяйство, прекрасная жена и пара чудных маленьких дочек-красавиц, одной было четыре года, а второй шел только девятый месяц. Теперь их нет. Деревня сожжена, почти всех убили, а кого нет пытали коленным железом, без особой причины, так ради криков и чужих страданий.
Другой, еще молодой, но тоже с проседью в волосах пошел служить со второй волной добровольцев. Ему предвещали светлое будущее образованного писаря-жреца, но он не хотел сидеть в каменных застенках храма, покуда его друзья и товарищи по храмовому приюту отправлялись на войну, с подачи матери-настоятельницы. Он, видя это постоянно рвался в город, в вербовочный пункт, записаться в очередную боевую когорту, рьяно споря с няньями и настоятельницей по этому поводу.
Она старалась образумить его, говоря, что у него, мол, другая судьба, война закончится рано или поздно, и он сможет помочь остальным другим образом, что толку от его смерти, как с козла молока, а он погибнет, она была в этом уверенна, потому что юный писарь не создан для войны и сражений. Эти слова вызывали лютый гнев в его сердце, ведь он видел себя именно рядом с друзьями-монахами, с которыми стоял бы плечом к плечу на поле брани, отстаивая дом, родную землю. Монашек все продолжал грезить о победе над врагом, о том, что вернется в храм героем, о том, что настоятельница будет им гордится и примет его выбор.
С такими помыслами он и сбежал, поздно ночью, когда стены храма утонули в объятиях сна. Собрав на скорый лад немного еды в дорогу и прихватив с собой кухонный нож, который он никогда, толком, не держал в руках, пустился в путь, подсвечивая темные лесные тропы лампадкой. Затем, в городе он записался вместе с какими-то парнями из ближайших деревень, повстречавшихся ему по пути, в карательный корпус, понятия не имея, что его ожидает дальше.
Наивность быстро развеялась, сразу же после первого же сражения, где подобные ему сопляки, не обученные военным премудростям, почти все полегли в безымянном броде. Их использовали как скотину для забоя, как позже выразился бородатый сотник в дырявом чешуйчатом шлеме, объясняя не многим выжившим мальцам всю хитрость отвлекающего маневра, частью которого и стала их когорта. Доблестная сотня бородача, с его слов, смогла обмануть врага и ударить в спину, сначала ошеломив, а потом зажав в кольцо и перебив до последнего солдата. Это была победа, как любил подмечать сотник, а что до выживших, то они прошли боевое крещение, а значит, отныне, достойны стать частью его сотни.
Юного писаря переполняли противоречивые чувства. С одной стороны, он сразу понял, что их жизни ничего не стоят, раз с ними так жестоко обошлись свои же, а собственные идеалы не соответствуют жестокой действительности, но с другой же, его признали, выдали комплект походной одежды из добротной дубленной телячьей кожи, не плохой длинный меч, и медный шлем. Во всем этом была одна загвоздка. Он не понимал, что значит быть воином на самом деле, что надо будет убивать самому, что он станет убийцей, не важно по какой причине, что он даже не умеет сражаться. И не важно, что ему дали, в боевом доспехе, в шлеме и с мечом в руках, он так и останется монашком-писарем.
Все изменилось, когда ему пришлось впервые пролить чужую кровь, все произошло инстинктивно, слишком быстро, либо тебя, либо ты. Его желание жить оказалось сильнее, но он никогда не забудет этого молодого лица, застывшего в гримасе ужаса. Убитый был не старше его, осознание чего вызывало какое-то липкое противное ощущение внутри. Потом последовали остальные. Парень не считал своих жертв, старался забыть их глотая сивуху кружками, вместе с остальными бойцами, после каждой успешной операции, засады, сражения.
Писарь больше не грезил о своих идеалах, он вдруг осознал их крайне детскую наивность, вместо этого принял свою судьбу убийцы и преступника, ведь его отряд ничем не отличался от врагов, коих они убивали жестоко и стремительно. Они также грабили беженцев, путников, объясняя это вкладом в общее дело победы, насиловали девушек и женщин, встречающихся в деревнях, забирали все, что хотели, опьяненные безнаказанностью и вседозволенностью. Их питал окружающий хаос и беззаконие, и пускай сам писарь не принимал в этом участие, а только убивал мужчин во время сражений, он закрывал глаза на проступки остальных.
Но и этот эпизод его жизни не длился слишком долго, как говорится, зашла коса на камень, его сотня пала же от собственной тактики хитроумных засад. Дело было ночью в каком-то лесу, когда отряд остановился на привал, полагая что в округе никого быть не может кроме них, комаров, да и мелкого зверья. Их бдительность сильно ослабла, ведь на днях они поджидали очередной конвой с вражескими припасами, среди которых было пару бочонков вкусного красного вина. Бородатый сотник поэтому решил отметить успешно проведённую операцию, устроив веселую попойку. Этим и воспользовались следившие за ними люди из засады. Полупьяные, уставшие вояки ни для кого не представляли серьезной опасности, разве что для огромных бочонков.
Нападение было стремительным и молниеносным, не встречавшее достаточного сопротивления. Первым погиб бородатый сотник, отошедший за деревья по нужде. Ему ловким движением отрубили голову. Затем началась бойня. Один за другим, в течении часа пали почти все. Солдат убивали с особой жестокостью, видимо среди убийц и палачей находились, либо выжившие жертвы деяний отряда, либо их родственники.
Писарь в эту ночь почти не пил, из-за чего даже смог проткнуть одного из нападавших, и прирезать еще нескольких, но его сил не хватило бы на остальных. Их было слишком много. Сначала его ранили в левую руку тяжелым копьем, раздробив предплечье, из-за чего рука обмякла и обвисла как тряпичная кукла, затем стрела поразила его в спину, чудом не перебив позвонки. Силы покидали его тело вместе с кровью, стекающей по онемевшей руке. Новый удар молота разнес бы ему голову, если бы в последний момент, он инстинктивно не защитился окровавленным мечом, отведя выпад в сторону. На больше рассчитывать не приходилось. Уже в конец обессиленный, он упал сначала на одно колено, опершись на воткнутый в землю меч, но тут же полетел лицом в низ, из-за подлого тычка древком копья в спину. Падая, в полубредовом состоянии он потерял сознание.
Очнулся уже за светло, когда огни костров успели затухнуть, а солнечные лучи пытались пробиться свозь пелену сизого утреннего тумана, стелившего по лесной земле. Он обнаружил себя крепко привязанным к старому дубу, в окружении многочисленных разрубленных и сожжённых тел своих товарищей. У него все болело, ослабленный, он не мог даже пошевелиться, так крепко его держали путы веревок. Вот и все, продолжал думать писарь, коса на камень зашла, верно. Он полностью принял все, что произошло этой ночью, как божественную кару и наказание за все злодеяния, что его сотня совершила. Монашек был готов умереть, даже таким образом, съеденный лесными зверьми, обглоданный насекомыми и падальщиками. Собаке собачья смерть, продолжал он думать, перестав трепыхаться.
Но и тут ему сопутствовала удача. Через несколько лет, когда жажда подсушивала ему глотку, а запах разложения, усилившийся от прошедших обильных ливней, бил в ноздри с невероятной силой, вызывая приступы дурноты, его нашла небольшая группка из трех человек. Среди них нашелся старичок, по молодости бывший княжеским лекарем. Сначала вставшие как вкопанные они с ужасом осматривали картину произошедших событий, затем, когда самообладание вернулось отвязали писаря. ОН не мог стоять на ногах, такой была слабость в его членах, да и раны были в ужасном состоянии...
Стук за суком
Стук за стуком, раздавался в тиши звук ее сердца. Она спала. Абсолютная тишина, разрываемая лишь трепыханием уголька в ее груди. Вдыхая холодный спертый воздух, наполненный запахом отсыревшего темного дерева, она словно наполняла жизнью покинутую комнату. Она спала спокойно, видя лишь сладкие грезы. Ничто не прервет ее сон. Она должна отдохнуть, хоть раз в этой жизни, а завтра... Что будет завтра? Не важно. Есть только сейчас. Она, ее сон, да я, хранящий ее покой.
Огарок свечи, да колышущийся от моего дыхания слабый огонек, освещающий ее нежное лицо. Она спокойна, покуда я не сомкну своих глаз. Пройдя весь путь вместе по тонкому льду ее надежд, сплетая узами наши судьбы, не взирая на острие бритвы преследующего рока, мы шли к сегодняшнему дню. Только одни встречали холодный рассвет каждого серого дня, я и она в опустевшем мире. Скитаясь по мертвым дорогам, проходя средь потрескавшихся стен немых городов, мы почти не встречали ЖИВЫХ. Лишь пустошь, да прах, перемолотый жизнью. Лучей надежды нет, только запустение и грядущее неотвратимое забвение, до которого мне дела нет, пока она рядом.
Я проводник и хранитель, скрепленный цепью клятвы, данной ей в первою встречу. Смотря на меня блестящими от слез, огромными и светлыми глазами, она думала, что я ее спас, но она ошибалась. Она сама стала спасением для меня, тем выходом из лабиринта лишенных смысла блужданий, светом горящего в морской тени маяка.
Шевельнувшись во сне, она повернулось на бок, тихо постанывая и поддёргивая головой в такт трепыханиям почти затухшей свечи. Печать неведомой тревоги отразилась на еще недавно умиротворённом лице. Кошмар явился вновь, а значит пора ей пробудиться.
Склонившись над ее хрупким телом и аккуратно протянув свои руки к ее плечам, я легонько прикоснулся к ней, как она и просила. От моих прикосновений ей становилось легче, наваждение слабело, причиняя меньше ран искалеченной душе. Вот она медленно раскрывает свои, цвета морской волны, глаза, глядящие в пустоту, отражающие последние крупицы уходящего ужаса. Ничего не видя вокруг, она начинает озираться, будто в попытке что-то найти. Мои руки нежно обнимают ее и медленно прижимают к груди. Я тихо шепчу ей на ухо одну лишь фразу "проснись, я рядом", как вдруг она приходит в себя, вцепившись своими ослабленными, испещренными множеством шрамов, ладонями в грубую ткань моей куртки. Как только ее разум очистился от остатков ночного кошмара, уголки ее губ растянулись в лучезарной улыбке, светящей гораздо ярче и теплее полуденного серого умирающего солнца. Ее большие и ясные глаза снова покрылись алмазным блеском слез, а сама она сильней прижалась к моей груди, оставляя влажные следы на ней.