Я проснулся 23 октября 2151 года, в 06:25 по Москве. Справа от текущей в темноте горела дата вылета. Зеленые цифры табло никогда не врали - значит, прошло уже сорок с небольшим лет с тех пор, как я...
Строго говоря, это я постарел на сорок лет, я отдал их идеально холодной пустоте и бесплодным шарам из камня, беспорядочно разбросанным по ней. Я засыпал и просыпался несчетное множество раз, и этот тяжелый сон без сновидений скрадывал время и расстояние, унося меня все дальше к границам галактики и памяти. Я знал, что однажды проснусь и не вспомню даже цели своих скитаний. Эта мысль страшила куда больше мыслей о неизбежной смерти.
Включил освещение, вылез из раскрытого кокона, оделся и пошлепал в камбуз завтракать. В залитом мягким янтарным светом коридоре разглядел еще несколько коконов - обесточенных и намертво запечатанных. Видимо, ими уже давно никто не пользовался.
Амнезия, пусть и временная, бесценна для душевного здоровья и богата бытовыми сюрпризами. Один из них ждал меня в камбузе - просторный, против ожидания, обеденный стол на восемь персон. Коконы в коридоре... Попутчики! Да, несомненно, они были, как несомненно и то, что теперь их нет. Я чувствовал, что нахожусь на корабле совершенно один, но одиночество совсем не пугало. Сорок лет! Не мог же я такую чертову уйму времени быть совсем один! Но вдруг сорок лет - это совсем не долго... Эх, время. Лучший врач и прескверный сторож! Но ведь это только я постарел на сорок лет. А где-то там, "по Москве", откуда я, видимо, стартовал, сколько лет прошло? Сто, двести, пятьсот? Да плевать! Я не философ и не физик-релятивист, чтобы распрямлять спирали парадоксов! Я - не слишком удачливый экзоразведчик. Вернее сказать, слишком неудачливый, ведь за сорок лет мне не встретилось ни единой не то чтобы цивилизованной, но даже просто обитаемой планеты!
Что еще? Я проснулся, следовательно, я прилетел. Куда?
Журнал. В рубке должен быть бортовой журнал! Господи, как просто! Так толком и не позавтракав, на едва гнущихся спросонья ногах я стремительно заковылял прочь из камбуза.
В командной рубке было прохладно и темно, лишь тускло светилась красным кнопка переключателя на самом краю темноты, словно надеясь остаться незамеченной. Нажал. Из тьмы донесся глубокий вздох, затем нотки веселой классической мелодии. В такт ей где-то снизу впереди загорались по очереди, как лампы на рождественской елке, разноцветные элементы приборной доски и панели управления. Их слабое свечение нисколько не развеивало околдованный музыкой мрак. Наконец, мелодия стихла, и в рубке повисла напряженная тишина, нарушаемая лишь слабым потрескиванием датчиков.
Послышалось шуршание. Оно нарастало, подобно нетерпеливым аплодисментам, и вдруг створки огромного окна распахнулись, как занавес. На бесконечно глубокой сцене, освещенной прожекторами звезд, я увидел планету.
Анна. Я подошел к панели и присел на жесткое кресло пилота, не отрывая взгляд от космической дивы. Спелая и приторно-сладкая, как черноплодка. Как Анна. Стыдливое тело в изумрудном платье лесов и блестящей вуали лазурной атмосферы. Она лежала на бархате мрака, что жадно вгрызался в ее сочную плоть до линии терминатора, окруженная бриллиантами звезд - осколками ее подвенечной короны. Анна, княжна Новоиерусалимская... Эти всплывшие из темноты рубки и космоса слова взволновали тягучую как смола память, и тени размытых образов замелькали на стекле, пока я любовался изгибами высоких гор, кудряшками редких облачков и гладью округлых морей, затопивших два гигантских кратера - пурпурных и бездонных, как глаза... Кого?? Встряхнул головой, и тени на стекле растаяли. Осталась лишь незнакомая планета.
Дисплей ломился от данных, собранных разведзондами до моего пробуждения. Четвертая от солнца планета в системе оранжевого карлика, масса 0.7 земных, гравитация 0.94g. Ходить там будет одно удовольствие! - в скобках уверял бортовой компьютер. Смущали давление и средняя температура - три с небольшим атмосферы на уровне моря и минус девять градусов по Цельсию. Несмотря на прохладный климат, не было видно ни полярных шапок, ни ледников на вершинах гор. Высокая концентрация сернистого газа, дыхание только через фильтр-маску.
Прочитав следующую строку, я ощутил странное облегчение, будто окончательно стряхнул с себя оковы долгого и тяжелого сна. Углеродная многоклеточная жизнь обнаружена во всех биомах! И пусть ни следа разума и цивилизации - я знал, что никуда больше не полечу. Работы для экзоразведчика тут нет и быть не может, но зато есть предостаточно земли, чтобы дать отдых старым костям после сорокалетних скитаний. Плодородной земли, которую однажды в благодарность за гостеприимство я удобрю своим бренным прахом и оправдаю тем самым свое бесплодное существование. С почти сексуальным возбуждением я запустил процедуру высадки. После стольких холодных и пустых, будто манекены, планет меня ждала живая красота, стыдливая, как невеста, голодная, как беременная женщина.
В 07:30 по Москве посадочный модуль приземлился на отрог горной цепи, на высоте пять километров и триста метров над уровнем моря с комфортным давлением в 0.9 атмосфер. В эластичном комбинезоне, увенчанном остроклювой фильтр-маской, я покинул шлюзовую камеру. Метров на сто вперед расстилался альпийский луг, обрывавшийся отвесной скалой. Мороз ощущался даже сквозь термоизоляционные слои костюма. Студеный воздух был залит ярким светом - светом застывшего над горами солнца и крупной луны у горизонта, тысячекратно отраженным и преломленным сквозь мириады кристалликов льда. Это был очень странный лед. Сверхтонкий и совершенно прозрачный, он аккуратно укрывал буйную траву и заросли кустарника, бережно повторяя изгиб каждого стебелька, рисунок каждого листика. Не было слышно ни пения птиц, ни звериного рыка, ни клекота гадов - лишь легкий ветерок играл тревожную мелодию на обледеневших листьях и стеблях.
Зима? Вот, еще одно мало что значащее слово всплыло из глубин памяти. Едва ли. Зима - это что-то белое, а тут - нефритовый рай, звенящий и мертвый. Слишком хрупкий на первый взгляд, но, продираясь сквозь заросли вперед, я не разбил ни единого кристаллика и вышел к обрыву.
Внизу на широком уступе рос плотный лес. Верхушки высоченных, похожих на сосны, но куда более разлапистых деревьев сверкали знакомым хрусталем льда. Еще ниже и дальше отрог круто спускался к морю, но тонул, не достигнув воды, в сиреневой дымке густого воздуха. Должно быть, там, у моря, тепло, нет льда, и бродят божьи твари! - ободренный этой мыслью, я переключил оптику на максимальное приближение. Изображение в окулярах фильтр-маски помутнело на несколько мгновений, но вскоре я увидел берег. Безжизненные скалы обрамляли песчаный и совершенно пустой пляж. Море застыло гладью пурпурного льда, слабо поблескивающего сквозь тяжелый неподвижный воздух.
Вернувшись к посадочному модулю, я с удивлением обнаружил, что стараниями терраформинговых автоматов окрестный ландшафт приобретал все более цивилизованный вид, а сам модуль словно окапывался, врастал в землю и уже вполне походил на самый обычный дом. Дом... Внезапно я вспомнил, что еще до посадки дал команду прочно обосноваться. Теперь я в растерянности оглядывал новоиспеченную лужайку с лавками и клумбами синтетических тюльпанов. Я сильно сомневался в правильности своей команды.
Вернуться в пустоту? Задрал голову и поглядел на васильковое небо, не сулившее и сотой части того безжизненного мрака, откуда я спустился, казалось, уже навсегда. Вернуться в тяжелый сон без сновидений, навеянный звездами, чей холодный свет выжигает из памяти последние следы, последние намеки на... Вдруг поймал себя на мысли, что вижу добрую сотню звезд над горным кряжем! Тряхнул головой, поморгал, но они остались - острые серебристые иглы, утыкавшие мягкую ткань небосвода над стыком моря и гор. Внимательно оглядел все небо. Исколотым оказался только северо-запад, остальные края приютили лишь считанные единицы блеклых звездочек.
Но звезды не светят в полдень. А если и светят, то не могут быть согнаны в стадо на небольшом отрезке, будто овцы небесного пастуха. Откуда мне это известно? Да оттуда же, что и про белую зиму!
Автоматы притихли, и воздух вновь наполнился тревожным перезвоном ледяного хрусталя. Где я, черт возьми?? Господи, куда же это меня...
Бортовой журнал!
... в 11:04 по московскому времени солнце окончательно закатилось за гору на юге, но сумерки даже не думали наступать. Жирный и почти полный круг бежевой луны - жаркой бесплодной пустыни с барашками редких облаков - неподвижно висел над долиной как старый масляный фонарь. Я глядел на россыпь звезд - огромных, разноцветных, сместившихся к северу и занимавших теперь почти полнеба над морем - сквозь толстое стекло окна и жадно втягивал в легкие сигаретный дым.
Пачка лежала в коробке с журналом - самым настоящим, с потрепанной желтой бумагой и черными каракулями записей, старательно выведенных мной. Странно, но я без труда узнал свой куриный почерк. Куда больших трудов мне стоило курение. Почти двадцать девять лет прошло с тех пор, как я сделал последнюю запись и последнюю затяжку, и теперь мне потребовалось выкашлять половину бронхов, прежде чем седьмая по счету сигарета, наконец, доставила мне подобие удовольствия. Я проспал почти двадцать девять лет, и от Земли - так называлась планета, с которой я стартовал сорок с небольшим лет назад - меня отделяло теперь восемьдесят семь тысяч световых лет.
Я сидел на кухне своего нового дома и жадно втягивал дым, отчаянно надеясь, что он вернет мне хоть горстку памяти о прошлом, ни малейшего следа которого не было в журнале. Только сухие навигационные сводки, даты и координаты - и ни слова ни о себе самом, ни о попутчиках, ни о той...
Стало вдруг душно и тесно. Пол усеян пеплом, а стена дыма заслонила звезды. На улицу? Но там нельзя дышать без фильтр-маски и курить. Вот если бы как-то приспособить...
И все же хватит прятаться от правды! Затушив сигарету прямо об стол, нацепил маску и вышел через шлюз-сени.
Он был почти в зените - бледный овал пятна на ультрамарине темнеющего неба. Я сел на лавочку у стены и с задранным клювом маски, как глупая больная птица, продолжал смотреть на него. Спустя полтора часа я все так же смотрел, дрожа и в холодном поту, на уже проявившийся во всей красе гигантский белый водоворот. Казалось, он засасывал радужные сполохи полярного сияния, и все звезды Вселенной, и луну, и тщетно спрятавшееся за горой солнце, и саму планету, а вместе с ними - меня. Безобразно пустого меня, ведь мое прошлое и память о нем он сожрал давным-давно, еще когда я спал и летел во мраке. С расстояния в несколько десятков тысяч световых лет я смотрел на Млечный Путь.
А что же звезды, эти безумные разноцветные огонечки? Эти горящие мотыльки, застывшие в последнем полете к центру притяжения над мерцающей гладью ледяного моря? Это - шаровое скопление M 54, последняя запись в бортовом журнале. С каждой минутой их становилось все больше, будто Царь ночей тянул из-за спящего вечным сном моря расшитое бриллиантами полотно. Я не знал ни одной такой же звездной...
А ведь нет, была! Была настолько же звездная ночь в самом начале осени, когда шел по едва протоптанной тропинке от станции, и высокая трава беспрестанно касалась дрожащих рук. Давно за полночь, и даже в куртке должно быть уже прохладно, но от волнения сердце качает по телу кровь как бешеный насос, и я заживо варюсь в предвкушении нашей последней встречи. Будто не хватает воздуха, и я отбрасываю брезгливо потную фильтр-маску и вдыхаю полные легкие полыни, и пронзительный крик совы зовет меня вперед, к сторожащим поселок звездам. Из-за подлеска виден темный контур забора - первые дачи. Этот простой намек на человеческое жилье и уют внезапно приносит мне покой, и я забываю на миг, куда и зачем иду. И тут из колонок старенького проигрывателя на чьей-то веранде до меня доносится мужской голос, в хриплых муках порождающий до боли знакомые, но совершенно непонятные слова:
Surrender is easy
I know you do me no harm
But your innocence haunts me
The most fatal of charms
Oh I must have done some wrong
On a dark and distant day
For I know full and well tonight
This is how that I must pay...
В этой мелодии и словах умещается целая жизнь - та, которую уже затянуло в водоворот Млечного Пути. Та, о которой ничего не помню, как не помню языка хриплого певца, и куда иду, но продолжаю идти вдоль забора, вдоль дачных участков и высоких тополей навстречу чему-то неизбежному. И вот я оказываюсь у широких, запертых чугунных ворот, но калитка открыта и я вижу тонкий темный силуэт девушки в проеме. Ждала меня?.. Значит, сказал ей, что приду? Разделяющее нас пространство озаряется мягкой сиреневой люминесценцией фонарей, и я вижу в полумраке смутные черты улыбающегося лица. Надо что-то сказать! Но что? Чертовы звезды, чертова память! Она проступает из мрака все больше - спелая и приторно-сладкая, стыдливое тело в изумрудном платье, совсем как та беременная планета...
- Анна! - едва не захлебываюсь этим простым именем, выступившим, наконец, из космического мрака, - Анна, я...
Она не дает мне договорить. Не успеваю опомниться, как уже прижимается головой к моей груди, а я сжимаю в объятьях хрупкую фигурку. И с гладким шелком платья на пальцах, с запахом пышных волос впитываю воспоминания, вытягиваю их назад из галактической воронки - мятые, мокрые от слез, пролитых в пустоте камбуза и хаоса на уносящем меня все дальше от нее корабле.
- Потрогай, - тонкие пальцы цепко обхватывают мои и ведут вдоль горячей плоти оголенного живота. - Она уже толкается!
Я ничего не чувствую, но согласно киваю. Мягко отстраняю от себя, и с жадностью приговоренного к ослеплению разглядываю каждую черточку лица, что больше никогда не увижу.
- До чего же вы красивы, княжна! - называю ее так с первого дня, воображая себя бедным менестрелем. Впрочем, в части бедности это недалеко от правды.
- Почему ты приехал среди ночи? Что-то случилось? - хмурится.
- Да, случилось! Приехал сказать, что влюбился в тебя безнадежно, пылаю страстью и боюсь сгореть до свадьбы!
Смех, снова объятья, поцелуи. Сейчас я как никогда свободен от тяжести принятого решения. Я воображаю, что и вправду завтра женюсь и проживу с этой прекрасной и славной девушкой, носящей мою еще не рожденную дочь, долгую и счастливую жизнь. Я волен без остановки нести любовный бред, гладить, целовать и даже отнести на руках в спальню - насладиться напоследок и до конца. И попрощаться беззаботно до завтра и алтаря, шагнув с веранды к звездам в ночь, длящуюся уже сорок с лишним лет.
Тяжесть наступила потом - сейчас, когда возвращаюсь по полю до станции. И какой черт меня дернул поехать на электричке, смешном пережитке, сохраненном, наверное, лишь для таких же как я неисправимых романтиков? Из предрассветного тумана проступают строгие очертания двух пустых платформ "Новоиерусалимской" - на Москву или от Москвы. Домой, поспать хоть пару часиков перед церковью и ЗАГСом, или в Волоколамск, в Центр предполетной подготовки? На светлое торжество или в добровольное изгнание? В жизнь по расписанию или в непредсказуемую дорогу, полную опасностей и приключений? В любовь, теплую, сковывающую по рукам и ногам, подрезающую не в меру большие и сильные, беспокойные крылья, или на свободу, легкую, как невесомость, пустую и холодную, как космический мрак?
Я поднимаюсь на ближнюю, ту, что к Москве. Ощущаю под ногами ее шероховатый асфальт, и тяжесть растворяется, как туман под первыми лучами солнца. Она реальна, эта чертова платформа на Москву! Я могу сесть на лавку, спокойно дождаться поезда и всего часов через шесть повести Анну, свою единственную и самую большую любовь, к алтарю! И уехать на медовый месяц в Европу, и в счастливом ожидании дожить до родов, и увидеть ее - свою дочь! Мне не придется две недели жить под чужим именем в казармах Центра, и в смертной тоске бить баклуши на Тритоне до Рождества и первого рейса. Не придется годами лететь во мраке, чтобы воочию убедиться, что пустоте нет ни приключений, ни страстей, ни поражающих воображение чужих миров, но есть только бесплодные огненные, газовые и каменные шары, разбросанные по ней безо всякого порядка и смысла!
Почти дремлю в блаженной истоме, когда нарастающий издали гул заставляет меня встрепенуться. Электричка из Москвы. Та, что в пустоту. Не моя. Слева, со стороны Волоколамска, шумит встречное эхо. С каждым мгновением оно усиливается, и вскоре его чудовищный вой заглушает гул электрички. Вцепляюсь намертво в лавку. Впиваюсь ногтями в дерево, сдирая краску. Но тщетно - раскрутившаяся в полную мощь воронка судьбы неумолимо затягивает меня. Вскакиваю, успев лишь с горечью осознать - я не в силах противиться тому, что уже произошло! Лечу через переход под путями, влетаю на платформу от Москвы. Сквозь пелену слез прибывший поезд кажется серым червем с огромными сегментами-вагонами. Приказываю себе окаменеть - кажется, это последний шанс остаться! Но водоворот слишком силен. Его невидимые вихри охватывают каждую мышцу, каждый атом моего уже сдавшегося тела и несут меня навстречу неизбежному. Вбегаю в тамбур, двери тут же захлопываются и поезд трогается.
Напрягшись из последних сил, я все-таки приказываю ногам остановиться и остаюсь в тамбуре. Вихри слабеют, гул воронки стихает, и это вселяет в меня напрасную надежду. Возможно, я смогу сойти и пересесть на обратную электричку! Но поезд и не думает останавливаться. Чеховская, Холщевики, 73 километр... сколько станций уже проехали? За измазанным грязью и краской окном лениво мелькают сельские пейзажи, подернутые мутной предрассветной дымкой. Ничего не меняется. Сжав зубы, раздвигаю двери в салон. Пусто. И в следующем. И дальше. Бесконечная череда пустых вагонов, мчащихся по бесцветной карте к краю стола... 26-й? Или 35-й? Сбиваюсь со счета, распахивая все новые и новые двери в качающихся как на волнах перемычках. Я уже, должно быть, на полпути к Риге. Вдруг, распахнув очередную дверь, врываюсь в наш корабельный камбуз.
Табло над блоком с напитками показывало 22:45 по Москве 01 августа 2122 года, когда младший научный сотрудник Романенко, устроившись поудобней с чашкой коферина в самом углу столика, уставился будто в окошко купейного вагона на широкий дисплей, транслирующий изображение с внешней камеры. Я приблизился к столу и последовал его примеру. Камера, повернутая в противоположную от очередной невзрачной пустыни сторону, показывала необъятное белесое полотно, дымчатое, с едва угадывающимися рваными краями, испещренное еле заметным узором крупных звезд и звездных скоплений. То было ядро Млечного Пути, аккурат над которым мы зависли на расстоянии всего в десять тысяч световых лет, приютившись в системе безымянного желтого карлика.
- Послушай, П-петр, - от волнения рука с чашкой дрогнула, и я едва не расплескал свой чай, - я же человек простой, одно слово что разведчик. А так - р-регистратор же безымянных систем, по сути! А ты ученый, университеты кончал, в физике шаришь.
- Положим. Хотя это, конечно, настолько относительно, и я не стал бы... Постой, но какое...
- Вот скажи: ежели мы вдруг вздумаем вернуться, сколько времени там уже пройдет?
Романенко фыркнул.
- Что за вздор! Это бессмысленно обсуждать. Мы не сможем вернуться, да это никоим образом никогда и не предполагалось!
- Видишь ли, Петр... Я вдруг передумал улетать.
- Куда?
- Вообще. С Земли.
- Передумал после десяти лет полета? - Романенко премерзко закудахтал, что обычно означало у него смех. - Ты в своем уме? И с чего бы это тебе теперь...
- Не важно, П-петр. Это совсем неважно. Что же, получается т-теперь совсем-совсем уже нельзя вернуться?
Устыдившись внезапно своего по-детски глупого вопроса, я отвернулся и прошагал к раковине. Повисло долгое тяжелое молчание.
- А знаешь, что забавно, - послышался на удивление веселый голос всегда подчеркнуто сухого Романенка, - мне вдруг вспомнился один чудак-доцент с кафедры сингулярности. Эх, потолковать бы тебе сейчас с ним! Он бы тебя точно обнадежил.
- Он что же, у-улетал и даже возвращался?
- Нет. Психом он был, конечно, эх, запамятовал фамилию! Доказывал с пеной у рта, что все события в галактике - абсолютно все- обусловлены и предопределены гигантской черной дырой, что раскручивает из самого центра спираль Млечного Пути и засасывает потихоньку в себя галактику. Но судьбу можно изменить, покинув пределы галактики и вырвавшись из-под влияния гравитации дыры. Да только в пустоте, согласись, делать нечего, да и далеко все это слишком!
- Это как же, п-получается, до самых Магелланов что ли лететь, или Андромеды? Эдак ведь и трех жизней не хватит!
- Ну, положим, есть вариант и поближе, - Романенко отхлебнул коферина и откинулся на спинку стула, - шаровые, скажем, скопления на самой дальней периферии. Хоть и часть галактики, по сути, но гравитация дыры минимальна. Лет за сорок долетишь, а то и за тридцать! - и он принялся безостановочно и безобразно кудахтать. А мне вдруг страсть как захотелось взглянуть на большую карту, и я пошел прочь из камбуза к рубке.
Но за дверью в коридор обнаруживается следующий вагон, и я машинально плыву в невесомости по салону к противоположному тамбуру. Зацепляюсь за верхнюю полку и останавливаюсь. За окнами - миллиарды звезд в бездонном мраке. Где-то впереди снова ощущаю воронку, хоть ее совсем не видно и не слышно. Она проглатывает и пережевывает электричку, а меня, невредимого, выплевывает далеко-далеко. Падаю на траву, и она отзывается неистовым звоном ледяных кристалликов. За пару секунд до потери сознания успеваю нацепить ставшую невообразимо тесной фильтр-маску.
***
Мне снова повезло лишь спустя три дня. Три дня я искал то, о чем имел представление не больше, чем с рождения глухой о симфонии Чайковского. Но на четвертый все же додумался послушать радио. Было раннее утро по местному времени. Солнце еще не показалось из-за гор на дальнем берегу, в предрассветных сумерках похожих на призрачных чудовищ, выползших из лона спящего моря. Казалось, я могу открыть окно, протянуть руку и нарвать гроздья поблекших звезд - единственных моих свидетелей и судей. Но я положил пальцы на колесико тюнера и принялся крутить по часовой стрелке, из начала в конец диапазона. Всего через полтора оборота сквозь хрип помех из динамиков послышался шум прибоя и неистовые крики чаек. Источник запеленговался мгновенно - сигнал шел снизу, с моря.
В полдень глайдер приземлился на залитый солнцем пляж. Я огляделся через стекло, прежде чем откинуть его и выйти. Голые валуны без следа лишайников. Ни ракушек, ни сухих водорослей, ни обглоданных птицами и временем скелетов рыб. Никакого движения, ни намека на жизнь.
Стоило покинуть кабину, как я тут же ощутил власть охватившего меня со всех сторон плотного воздуха. Едва преодолевая его душные объятья, я зашагал прочь от глайдера, следуя показаниям радара. Похоже, сигнал исходил прямо из моря.
Не дойдя метров семи до кромки льда, я воззрился на его пурпурную, ровную как каток гладь. Радар велел идти по льду почти тридцать метров, прежде чем я достигну источника, но я не решался приблизиться даже к кромке. Кусты и травы с их хрустальным перезвоном остались далеко наверху, и ничто не нарушало загробной тишины, сковавшей и придавившей меня к огромному шершавому валуну с такой силой, что я не смел и пошевелиться. Чего бы ни скрывали под собой километры пурпурного льда, теряющегося в сиреневой дымке на горизонте, я ощущал себя слишком ничтожным перед подлинной глубиной этой вселенской тайны. Я даже раскаялся почти, что посмел бросить вызов черной дыре в ядре галактики ради своих жалких страстей, почти готов был вернуться в глайдер, на корабль, к звездам и забвению, когда барабанные перепонки едва не лопнули от чудовищного воя. Это завыл ветер с гор.
Воздух подхватил меня, как взбесившаяся штормом пучина подхватывает мелкую рыбешку, легко оторвал от валуна, в который я вцепился из последних сил, и понес прямо на лед. В полете я отчаянно барахтался и все же сумел приземлиться у самой границы моря, едва не разбившись об острые булыжники. Внезапно ветер стих. Все еще не веря его милости, я с трудом поднялся и заковылял, оглушенный, вдоль самой кромки. И вдруг пронзительный крик чайки вспорол все слои комбинезона и рассек надвое фильтр-маску. Оступившись, я шагнул босой ступней прямо на лед, но он треснул и расплылся теплой соленой волной.
Впереди, шагах в десяти от меня, движется по краю прибоя, аккуратно переставляя голые ступни по песку, она. То ли слишком короткое платье, то ли очень длинная майка едва прикрывает бедра, с каждым ее шагом обнажая поочередно нижнюю половину то левой, то правой ягодицы. Есть ли на ней трусы? Проверить это так легко - всего лишь подбежать сзади, и легонько задрать...
Но это совсем ни к чему! Я знаю, что под этим черным майкой-платьем, облепившим тонкую фигурку Анны, ничего нет. Знаю, чем закончится эта проверка - ее беременностью. Знаю, что надо сделать - остановиться!
Прыгнуть в воду, остудить пыл. Вспомнить о совести и приличиях - в этот знойный час на пляже мы вовсе не одни! Взять на поводок кобеля, учуявшего запах сучки, усмирить в себе животное начало, подумать о последствиях... слова! Все слова, одни лишь пустые слова! А снизу, через солнечное сплетение прямо в голову и сердце, бьет волна неуемного тепла. И ноги подкашиваются, колени дрожат, и глаза застилает уже серо-желтая пелена, сквозь которую видны только мерно покачивающиеся бедра и оголенные снизу ягодицы, а там, под тонким слоем мокрой ткани, всего несколькими сантиметрами выше, начинается...
Есть еще выход - убежать, спрятаться воровато в душевой кабинке с голодом наедине, излить горячее семя на грязный кафельный пол. И - свобода! И не придется на четвертом месяце навсегда бросать...
Налетает сильнее обычного волна. Анна останавливается и одергивает майку-платье, и снова опускает, но на мгновение я успеваю увидеть все - округлую бледную плоть и темный треугольник посередине в глубине. Высоко над головой кружатся и без конца кричат чайки, шумит прибой, но я могу поклясться, что даже сквозь крики птиц и рокот моря я слышу нарастающий гул воронки. Я подбегаю к ней, крепко обхватываю за талию, закидываю трепещущее тело за плечо и тащу в воду. Кричит, протестует, угрожает, смеется. Глубина - мне по грудь, а ей уже по плечи. Опускаю в воду, спиной к себе, спускаю плавки, нащупываю почти наугад, прижимаю - и вот я уже в ней. Опьяненный близостью и своим простым, животным счастьем, забываю и про оставшихся на берегу и плавающих неподалеку людей, и про свое страшное знание, а гул воронки глохнет в таких близких, таких сладостных стонах. Она уже совсем не сопротивляется и двигается в такт, а я зарываюсь носом в ее мокрые слипшиеся волосы, и целую тонкие плечи, и сжимаю в ладонях маленькую и нежную грудь под майкой-платьем. Последний рывок, кульминация - и все обрывается, и падает в тартарары.
Гаснет солнце, и время будто прекращает свой ход. Кричу, но мои крики заглушаются ревом гигантской воронки, разверзшейся между Анниных ног. Еще немного, и она разорвет девушку! Хватаю ее за плечи в надежде утащить, но воронка куда сильнее моих рук. Как ненасытная харибда она разверзла пасть из глубины морских вод! Она уже поглотила мое неосторожное семя, и теперь, как и положено, зародившись в воде, из воды выйдет новая жизнь! И не видно уже ни Анны, ни моря, ни неба, но блестит в глубине водоворота раскручивающееся все сильнее колесо - торжествующая Сансара, причина и следствие всякого рождения и всякой смерти, страдание, поставленное на конвейер! Я могу бежать от него на край галактики, но оно догонит и раздавит меня, как следствие стирает в порошок причину, как любовь, убивающая пустоту, но для того лишь, чтоб расчистить место для новой, куда более глубокой и страшной пустоты!
Но ведь там же... моя дочь! Та самая, что никогда не видел и не увижу! Что малодушно оставил еще во чреве матери, убоявшись за свою неосязаемую свободу, спрятавшись от малютки за глухой стеной космического мрака. И теперь я могу хоть на мгновение взглянуть на свое дитя! Почти с головой ныряю в объятья воронки, но невыносимый блеск колеса, как сияние ядра галактики, ослепляет меня. Теряю равновесие и падаю на выглаженные уже несуществующим морем, жесткие и холодные камни.
Блеск чужого солнца резал слипшиеся глаза сквозь окуляры фильтр-маски. Я вновь поднялся с камней и, оглушенный, побрел прочь от ледяного моря к глайдеру.
***
Похоже, я их хладнокровно убил и выкинул в пустоту. И Романенка, и всех прочих, кого уж не помню, что летели когда-то со мной и спали рядом, в пустых ныне коконах. А может, просто высадил? Ну и где бы я их оставил? На одном из бесплодных миров?
Больше месяца по Москве прошло с того дня, как спускался к морю. Я ждал, что придет весна и растения оттают, но мороз, кажется, только усиливался - синтетические тюльпаны в клумбах, скамейки, а после и весь дом покрылся знакомой блестящей наледью. Я больше не искал случая вызвать на бой воронку. Лишь поглядывал порой ночами, задрав клюв, на ее вихрастые края, слишком острые, чтобы крепко ухватиться и вытрясти назад мое прошлое... и сглатывал горечь поражения.
Теперь я искал иное - улик, бесспорных доказательств своей вины. Страх оказаться жестоким убийцей настолько заполнил пустой сосуд моей души, что я и сам не заметил, что уже не боюсь, но хочуим оказаться. Это вернуло бы смысл моей безумной затее переиграть Дыру в ядре галактики. Ведь жертвы так редко бывают напрасными!
Но, даже вернувшись на орбиту и перевернув вверх дном все существующие и несуществующие отсеки корабля, я не обнаружил и намека на свершившееся тридцать лет назад насилие. Выходит, они просто долетели куда им было надо и благополучно сошли, и младший научный сотрудник Романенко еще долго посмеивался над сбрендившим регистратором безымянных планет, что так легко купился на его злую шутку... И с чего это я вообще взял, что ради своей глупости мне пришлось кого-то убивать?
Как-то вечером, когда масляный фонарь луны уже разгорелся в полную силу над долиной и коптил понемногу звезды - блаженные звезды, что способны ночь обратить в день, а прошлое - в будущее, я и не заметил, как уснул, уронив голову на просмотренный до дыр бортовой журнал. За окнами что-то громко зашуршало, и я выбежал из дома. Шорох раздавался из дремучего кустарника близ обрыва. Послышалось знакомое кудахтанье, мелькнула крупная тень, но я успел среагировать, и спустя мгновение уже крепко сжимал в руках жирного индюка.
- Курлы-курлы, - надрывался пернатый голосом Романенко, отчаянно хлопая мощными, но подрезанными крыльями, - убийца! Несчастный, неужели ты вправду думаешь, что убил только нас?
- Кого еще? - я слегка усилил хватку, и что-то теплое и соленое потекло по моим губам.
- Всех кто остался!
- Где?
- В галактике. Смотри! - индюк мотнул клювом и хоботком в сторону обрыва.
Не выпуская его из рук, я сделал несколько шагов вбок и заглянул за край. Внизу поблескивала темная вода то ли огромной лужи, то ли крошечного прудика.
- Внимательно смотри! Видишь их?
- Кого? Я ничего не...
- Звезды!
- И что? Это просто звезды.
- Не просто! Это люди, которых ты оставил. Миллиарды людей! Их всех засосет! И ради чего ты нас всех убил? Чтобы всего лишь переиграть свою никчемную жизнь? А если бы все, кто совершал действительно большие ошибки - Ганнибал, Гитлер, Горбачев - линяли бы из Млечного Пути при первом удобном случае, как думаешь, родился бы ты - ничтожество, уничтожившее галактику?
- Вздор! Воронка и так бы всех засосала! И вообще, как тут можно говорить об убийстве, если...
- Знаешь, есть такой юридический термин - оставление в опасности. Оставляя - убиваешь. Смотри!
Звезды в прудике вдруг закружились в бешеном сияющем танце, и вскоре я разглядел колеблющееся отражение до боли знакомого белесого вихря.
- Что, бравый экзоразведчик, слабо урвать кусочек прошлого у воронки? Воскресить хоть одного мертвеца? Сдаться ведь так просто!
"Сдаться ведь так просто! Сдаться ведь так просто! Сдаться ведь так просто... так просто... так... просто... так просто сдаться..."
Не в силах выносить дольше премерзкий клекот, я ухватил индюка одной рукой покрепче за длинную шею, а другой выхватил бог весь откуда взявшийся нож и отсек краснобородую голову. Она отлетела прямо в лужу, и хлынувшая из артерии кровь окрасила воду сиреневым. Когда круги перестали расходиться по луже, она вся мгновенно заледенела, и я понял, что смотрю с обрыва на далекое море.
Сдаться было ведь так просто, и я сдался. Я остался один, но остался уже бессмертным - поганой Дыре никогда не дотянуться до меня своим чертовым пылесосом!
И тогда я запел. От счастья. И лишь спустя тысячелетия понял, что пою вовсе не я, а вольный ветер, беспрепятственно колебля мои обледенелые листья и ветви. Это была прекрасная мелодия - прекрасней всего, что я когда-либо слышал. Я знал, что она родом из моей еще смертной, бесконечно далекой молодости.
Даже когда я проснулся и поднял голову с пожелтевших страниц бортового журнала, ее отдаленные мотивы все еще звенели где-то очень глубоко в голове. Я нацепил фильтр-маску, вышел под звезды, приблизился к кустам и попытался наиграть ее пальцами по листьям и веткам. Но тончайший лед лишь непослушно позвякивал, как горстка пустых воздушных колокольчиков, без всякого мотива и гармонии. В отчаянии я оббежал все кусты в окрестностях дома, шевелил осатаневшими от нетерпения пальцами высокую траву, но нигде не мог поймать ее - божественную мелодию, поймавшую трепещущее сердце в капкан, из которого ему уже не было выхода. Но вдруг замер, оглушенный страхом - в высоком густом кустарнике близ обрыва кто-то был!
Некто столь крупный, что прямоугольным очертаниям его темного силуэта было тесно в кустах, и они выступали из облепившего их блестящего льда. Но вот страх отступил, и я вновь услыхал ее - дальние отголоски, едва заметные намеки, исходившие теперь от чудища в зарослях.
Раздвинул последние ветки, с трепетом прикоснулся к лакированному дереву крышки и распахнул ее. В серебряном отблеске звезд показался длинный ряд белых и черных клавиш.
Когда ландшафтные автоматы срезали под корень последние стволы и замостили плиткой площадку, расчищенную вокруг рояля, я поставил притащенный с кухни стул, сел и снова открыл крышку. Первые же удары по клавишам попали в цель, будто я знал, куда бить. Будто вспомнил, что играл эту мелодию несчетное множество раз, и разбил пальцы в кровь, расшатал, расстроил, прежде чем они обратились в подвижные стальные манипуляторы, бьющие вовремя и точно в цель, и смог сыграть ее без единой запинки. И теперь каждая нота гасила звезду и разбивала кристаллик льда, освобождая жизнь от тысячелетнего сна. Я и не заметил, как наступил теплый майский день, и вокруг меня выросли прекрасные дома, высокие и старинные дома Щукино - заповедника постреволюционной Москвы. В одном из них, в просторной квартире третьего этажа с ажурным балконом, выходящим на тихую улочку, живет Аделина - красивая молодая женщина с длинными светлыми волосами, которую я, как мне думалось, любил, пока... Пока одним теплым майским днем я не привез рояль прямо к ней под балкон, чтобы в качестве серенады исполнить "Бах G минор" - аранжировку на прелюдию до-минор Баха из старой и глупой телефонной игры. Позади долгие месяцы тренировок, но теперь я готов, и тревожная, волнующая, стремительная музыка разливается из-под клавиш как неистовый, но запруженный горный поток, рвется в небо как птица с подрезанными крыльями, горит, не согревая никого, как любовь, не имеющая выхода. Похоже, Аделина не слышит или не желает слышать мою серенаду. А может, ее и вовсе дома нет.
Увлеченный музыкант не слышит и не видит ничего вокруг, ибо сливается со своим инструментом, становясь лишь одной из его производящих музыку частей. А томящийся к тому же напрасным ожиданием и вовсе похож на живого мертвеца. Но я слышу ее шаги и ощущаю уже, как она стоит молча прямо у меня за спиной. Стоит и слушает, замерев всем существом и затаив дыхание - незнакомая еще девушка по имени Анна, что всего через пару месяцев увлечет меня в воду, где зарождается жизнь, и от которой спустя полгода навсегда сбегу к звездам и пустоте. Но сейчас она просто стоит и слушает, а я просто играю и с восторгом осознаю, что воронки нигде не слышно, ее попросту нет! Она проиграла, сдулась, отступила, наконец, клацнув напрасно зубами, сглотнув горькую слюну своего поражения!
Свободная от страха и сомнений, мелодия бьет через край, орошая тротуар и цветы в палисаднике под балконом. А вместе с ней и я растворяюсь в земле, в воде, в цветах и теплых лучах майского солнца, под которым останусь теперь навсегда. Я не обернусь уже, нет, ведь эта страсть сожжет меня, а пепел развеет по космосу на радость воронке! Мы даже не встретимся с ней никогда, ведь рано или поздно Анна просто уйдет, а я продолжу играть. Где-то наверху распахивается дверь, и я уже вижу лицо над ажурными перилами - горящее счастьем прекрасное лицо в обрамлении длинных и светлых волос. Она ждет меня, она даже протянула ко мне руки и что-то кричит! А я все играю, оглушенный музыкой, и продолжаю смотреть на ее лицо - чужое, пустое, кукольное, нелюбимое. Лицо... я и имя ее позабыл! Той, что теперь - моя жизнь, новая и единственная. Но стоит всего лишь обернуться...
Вскакиваю и оборачиваюсь - никого! Бегу, скорее, далеко уйти она не могла! Господи, не ошибиться бы с направлением! Бегу, и на бегу понимаю, что музыка не смолкла - она играет уже без моего участия, как раскрученная юла, как воронка, острыми краями срезающая время и расстояние... Обгоняю прохожих, огибаю дома, но нигде не видно ее тонкой, невысокой фигурки!
Сначала кончились прохожие, потом - дома, потом - теплый майский день, Москва и планета Земля. Не кончалась только мелодия, сорок с лишним лет назад увлекшая меня прочь из галактики. За последним из исчезнувших домов открылось поле, поросшее густой обледенелой травой. Но я продолжал бежать, влекомый музыкой и голодом - по своей женщине, по ее теплу и любви. Звезд уже не было видно - небо заволокли тучи, и хлынул дождь. Его острые косые капли врезались в меня, распарывая комбинезон и фильтр-маску, застревая в горячей плоти осколками льда. Вскоре я весь обратился в ледышку и полетел, гонимый ветром и ненасытной мелодией, к обрыву и морю.
Прорубь оказалась в самый раз. По Иуде и прорубь, так ведь, кажется, говорится? Вмерз по шею, сдавленный километрами льда - ее затвердевшими и напрасными слезами. Легкие треснули, сердце остановилось, но разве нужен воздух, разве нужна кровь и жизнь бессмертному дереву, пустившему корни в самые глубины небытия, высасывающему вечность из вязкого мрака? Я бежал за теплом по следам мелодии, но она растворилась в протяжных воплях вьюги. Грязный серый снег заметал теперь верхушку, что когда-то была моей головой.
Но разве мелодия виновна в моем предательстве? Разве она, а не трусость и малодушие, привели меня к этому постыдному бессмертию? Господи, как же холодно... и пусто одному.
И как же холодно и пусто было Анне в то пасмурное утро сентября, когда она не нашла меня нигде - ни в церкви, ни в ЗАГСе, ни у разводящих руками родственников. Вижу теперь череду тех угрюмых людей в праздничных одеждах, вижу как коллаж из блеклых черно-белых фотографий - давно истлевший мир, мертвецы, которых уже никто не вспомнит поименно, даже я, предоставивший им причину быть столь угрюмыми. Хочу еще раз увидеть ее лицо, представить милые черты. Но уже не выходит - слишком темно, совсем нет света, ведь не светит уже ни единая звезда, ведь Вселенная уже разлетелась до конца и совсем погасла! Слишком много времени прошло даже для черной дыры в центре галактики Млечный Путь. Даже она уже предельно сыта. Сыта и мертва. Остался лишь я и бесконечный холод.
Но вот, спустя еще целую пропасть вечностей, самым краем оставшегося бытия я вдруг почувствовал, как что-то шевелится во мраке. Как шевелилась в утробе моя дочь. Какая-то кроха, слепая и беззащитная, дрожала от холода во тьме, и от ее дрожи завибрировало даже где-то у меня во льду. Я поморщился было от неудовольствия, но мне тут же стало безумно жаль ее. Как, по какой чудовищной ошибке сансары угораздило чему-то родиться в мертвой вечности? Как же грустно и одиноко должно быть бедняжке с первых же минут ее хрупкой жизни! И мне ужасно захотелось развеселить, позабавить малютку, и я вспомнил, как это было, как выглядело когда-то: небо, полное звезд. Вспомнив, я зажег их в своем воображении - блеклые разноцветные огонечки - и пустил беззаботной каруселью по тьме. Малютка перестала дрожать, и на мгновение мне даже показалось, как я слышу отголоски заливистого детского смеха. К несчастью, смех вскоре сменился горьким плачем - ей было все так же нестерпимо холодно.
Но, как ни силился, я не смог произвести и сотой доли градуса тепла. Еще несколько минут она отчаянно, но все слабее дрожала, прежде чем окончательно застыла, повторив судьбу Вселенной. Я снова остался один.
Капли на лице. Это просто дождь, а может плачу это я. Что-то зажглось в сдавленной льдом груди - всеочищающий огонь, о котором прежде никогда не подозревал, а может, просто крепко позабыл. Он растопил лед вокруг меня, и я оторвался корнями от мрака и забвения, выкарабкался из проруби, из студеного пурпурного моря снова под спасительный свет звезд, указавших мне путь. Теперь я знал, куда идти, но сзади уже слышался знакомый гул. Воронка почти засосала меня обратно в прорубь, но перед самым горизонтом событий я неистово загреб руками, и они оперились и разрослись - не в меру большие и сильные, беспокойные крылья, на которых так легко лететь в пропасть или на небеса.
Я вырвался и полетел вверх сквозь густую дымку плотного воздуха. На высоте пяти километров дымка рассеялась, и на уступе горного склона показался посадочный модуль незнакомой конструкции. У обрыва стояли две тонкие фигурки, поменьше и побольше - маленькая девочка в косынке под руку с молодой женщиной. Завидев меня, радостно замахали руками, и девочка закружилась, пританцовывая от нетерпения. Они ждали меня.