Аннотация: Была когда-то Светлая Русь, земляничная, березово-звонкая, были московские князья, добывшие себе великий стол, были тверские князья, не желающие им уступать, были распри и войны, и была молодая любовь и беззаботная светлая нежность... и вдруг семейное счастье князя Холмского обрушилось - в одночасье.
Донец был внуком Семендора. От гнедого текинца он унаследовал масть, небольшую красиво поставленную голову и лебединую шею; Иван еще, помогая природе, по-туркменски кормил жеребенка зерном, рассыпанным по рогоже. Долгие ноги были неутомимы, а спина, по присказке, что печь - хоть спи на ней. Добрый вырос конь, резвый, сильный, смышленый, с нравом игривым, но покладистым: довольно было строгого хозяйского взгляда, и баловство тотчас прекращалось. Князь Иван сам чистил и холил коня, сам объезжал. Донец приучен был ходить и под седлом, и в упряжи, хотя запрягал его Иван очень редко - разве что на Масленицу прокатиться в санях с молодой женой... от коня Ивановы мысли плавно перетекли на жену.
В первый раз он увидел ее на Аграфену-Купальницу. Звенела песни, кружил стремительный хоровод, а в нем, в самой середке, была Она - перворожденная дева, Невеста. Купальским костром пламенели алые шелка, золотистыми огоньками вливались в него пряди распущенных волос, и казалось, будто не венок украшает ее голову - вся она создана из цветов и света.
Пестрый купальский вихрь унес Ивана, и вдругорядь он узрел ее уже ночью, выходящей из воды. Влажная сорочка облепила стройный стан... и была Она совершенна, и не было в ней изъяна, и была она так прекрасна, что захватывало дух.
И он искал ее в прозрачности волшебной ночи, и тонкая белая фигурка мелькала вдалеке среди берез... и в кольце его рук она отстранялась, она уклонялась все дальше назад, гибкая, точно лоза, и грудь часто-часто вздымалась, и зеленые русалочьи глаза были одновременно зовущими и воспрещающими. А Иван молчал, задыхаясь, и все слова, которые он так легко говорил девушкам, куда-то разбежались, и он глупо молчал, и краснел, и знал лишь одно: он не может, просто не может отпустить и потерять Ее.
- Кто... ты?.. - выдохнул он наконец.
- Илария!
Она змейкой выскользнула из Ивановых рук и вмиг скрылась за деревьями. А Иван стоял и счастливо улыбался. Купальская ночь цвела радужными огнями. Илария! Он знал, что догонять ее не должен. А еще знал, что непременно отыщет ее. Завтра.
Честно сказать, совсем не пара была князю худородная Илария, которую и боярышней-то называли из вежливости. Дед ее был городовым боярином, рано умерший отец не выслужил и этого звания. Но кто бы смог Ивана Холмского остановить! Хоть и удельный, а сам себе князь, сам себе господин. Бориса Ивановича, дядю своей нареченной, он немедленно пожаловал в думные бояре, а на свадьбе боярство было сказано и Борису Борисовичу. Многие недовольничали, как без этого... но молодоженам мало было до того дела. Да и кто бы посмел сказать, что Илария - не княгиня? Очень скоро она обрела властную княжью стать, и лишь Иван знал ее иною и ведал, какими дерзкими и манящими бывают ее русалочьи очи...
Иван мысленно улыбнулся. Ему было приятно думать о жене. Приятен ровный ход послушного коня и сладкая усталость натруженного тела, приятно предвкушение сочного жареного мяса, банной истомы, свежей постели, и приятно представлять, как он вернется домой и как встретит его Илария, соскучившаяся по мужу за немногие дни разлуки, не меньше, чем он по ней.
А жаль, что сено еще только мечут в стога. Иначе он бы по-мальчишески сбежал ночевать на сеновал, где так сладко унырнуть в сон среди медвяного запаха трав и соловьиных трелей. Иван, зевая, через голову стянул рубаху и плюхнулся на ложе. Под лопаткой что-то чуть слышно хрустнуло и царапнуло кожу. Иван приподнялся глянуть.
Полоска бумаги была приколота к постели чем-то деревянным, кажется, сливовым шипом, который и переломился пополам. Иван с недоумением взял грамотку в руки.
"Господине, княгиня твоя - блудня. Нынче ночью ты сможешь в том увериться".
Иван оглушено мотал головой. Что? Что?!! Илария... Бред... нет... Ладони сделались мокрыми, сердце бухало так, что, кажется, слышно было и за дверью. Илария... Иван не верил и не не верил - он просто не понимал. Нужно... он чувствовал яростную потребность вскочить, куда-нибудь бежать, что-нибудь делать - и все же продолжал сидеть, тупо разглядывая клочок белой александрийской бумаги с расплывшимися буквами, написанными плохими чернилами и плохим почерком, переломленный шип, круглую дырочку в ткани, коричневатую по краям из-за остатков коры...
Наконец бездействие сделалось невыносимым. Иван вылетел из горницы... и сразу наткнулся на Илью. Почти обрадовавшись, князь втащил недоумевающего ратника внутрь, хотел усадить, но, от волнения не рассчитав силы, толкнул так, что тот бухнулся прямо на княжью постель. Иван ткнул ему в руку смятую бумажку:
- Читай!
Илья молча прочел. Поднял глаза, узрел над собою искаженное лицо князя и снова принялся читать, медленно, шевеля губами, словно бы только что научился грамоте. Потом разгладил бумажку, аккуратно сложил ее вчетверо и вложил Ивану в ладонь. Поднялся с лавки - Ивану пришлось сделать шаг назад - и приговорил:
- Не пори горячку, княже. Сначала нужно все как следует вызнать, а если окажется, что на княгиню не налгали - тогда и будешь думать, как быть.
От спокойных слов стороннего, но - Иван почуял кожей - не постороннего человека растерянности чуть поубавилась.
- Да... как следует вызнать!.. Так, ты сейчас тихо, чтобы никто не заметил, оседлаешь двух коней, - распорядился князь, и Илье отчего-то вспомнились заборола Нового Городка, где с князем-мальчишкой стояли они насмерть против московской рати. - Нет, Донца оседлаю сам, - тотчас поправился Иван. - А ты ступай, я буду следом, - прибавил он, решительно затягивая пояс.
Славный Донец успел уже несколько отдохнуть и сразу взял в намет. Городские ворота они миновали в предрассветный час, когда зевающей страже уже недоставало сил задуматься, с чего это племянник великого князя Тверского шастает по ночам - лишь бы сменили поскорей. В тереме тоже все спали. Иван рывком распахнул дверь изложни... и едва не рассмеялся вслух от счастья. Постель была пуста.
Привычно нашарив кресало, он зажег свечу. Разглядел, что широкое ложе стоит неразобранным. И сразу же понял, что это ничего не значит. Иван метнулся к двери, ведущей в смежную, собственную княгинину горницу. На мгновенье остоялся, сунул свечу Илье, что неотступно следовал за своим князем, набрал в грудь воздуха - и рванул дверь.
И снова вздохнул с облегчением: это же брат! И снова тотчас понял: братской любви тут и близко не было. Иван рванул саблю из ножен. Женщина что-то говорила... Он ничего не слышал, он почти ничего не видел, одержимый неистовой яростью, и лишь в самом краешке сознания билась мысль: если... то уже ничего нельзя будет скрыть. И долгий-долгий миг прошел в молчании. И он заорал:
- Вон! Оба! Вон из моего дома! Из моего города! Из моей жизни!
Оба торопливо одевались. Борис глядел затравленным зверьком. А Ила... ЕЁИван не видел вообще. Но мог на нее смотреть. Рука немела на рукояти сабли, и все еще могло случиться.
Наконец оба убрались, пройдя мимо Ильи, который все еще, как в дурацкой поговорке, держал свечку. Дверь оглушительно громыхнула. Иван разжал пальцы. Клинок звякнул об пол. Иван подскочил к ратнику, сгреб его за грудки, вплотную, лицо в лицо, выдохнул:
- А ты молчи! Слышишь, под пыткой, на исповеди - молчи!
Илья кивнул. Для обоих это было то же самое, как если бы он поклялся. И Иван отскочил, отвернувшись, замахал рукой - мол, иди, иди! Илья исчез, не забыв оставить свечу в светце. Иван подошел к окну. Хорошо бы было прильнуть лбом к остывшему за ночь свинцовому переплету, но по летней поре оконница была выставлена, и он просто стоял и смотрел в окно. Рассвет уже занялся. На дворе медлительные спросонок холопы закладывали каптану. Да зачем она столько возится, еще перебудила столько народу... Наконец Иван увидел, как она прошла по двору, закутанная в длинную накидку, и безучастно отметил, что она что-то несет. В сопровождении служанки она села в каптану, кони тронулись и скрылись за воротами. Все.
Иван прошел в свою изложню, повалился на убранную постель. Хоть все происходило и не здесь, раздеваться и ложиться под одеяло казалось ему невыносимо противным. Светало. А он лежал и думал. Она... и...ла... Илария! Как она могла? Нет, он смог бы понять, если б она разлюбила его. Но теперь он явственно видел, что она его не любила никогда. Вышла за него замуж - но не любила. Но вышла. Чтобы сделаться княгиней, чтобы сделать полюбовника боярином. Хотя тогда он, наверное, еще не... а может, и был. У нее достало бы и хитрости, и бесстыдства... или нет... да какая разница! Но как? Но почему? Ему вспомнилось, как Борис нелепо прыгал, пытаясь влезть в запутавшиеся штанины. И росту-то... целоваться - нагибаться, провожать - в карман сажать. И ноги у него кривые. И плешь намечается, а ведь лет-то ему совсем немного. Ивану отчего-то показалось важным, сколько Борису точно лет, но вспомнить он так и не смог: где-то больше двадцати пяти, но меньше тридцати. Что ж она в нем нашла! Илария... редкое имя, римская мученица, день ангела 19 марта. А он гордился ее именем. А она... Ведь они вместе придумывали имена своим будущим детям, и он не раз спрашивал, не чувствует ли она чего-нибудь такого, и огорчался, когда она отвечала, что нет, и жалел ее, думая, что она огорчается тоже. А она просто не хотела иметь детей - от него...
Давно уже проорался самый последний, самый ленивый петух. За окном рассвело, а вокруг Ивана стояла черная тьма. Лежать дальше было уже нельзя. Иван умылся, переодел платье. Холоп, пригладив ему влажные кудри, по обыкновению заключил: "Хорош!". Слуга звался Ивашкой, и такую привычку сохранил еще с тех пор, когда ходил за маленьким княжичем. Правда, тогда он еще игриво прибавлял: "Жаних!", но от этого Иван, не без труда, его отучил, когда в самом деле стал женихом. (Ивашка был великим охальником и на словах, и на деле, и - судя по тому, что его долго пришлось дозываться - снова ночевал не в челядне. Князь даже догадался бы, где именно, будь у него к тому охота.) Привычная присказка на сей раз разозлила Ивана настолько, что он едва удержался, чтоб не влепить детине леща.
Чернота не отступала. Иван вышел к выти, под пристальными взглядами челяди сел за стол в одиночестве. Между собой они, конечно, уже толкуют о ночном отъезде госпожи, и рано или поздно все обо всем догадаются, но это неважно, никто не посмеет произнести этого вслух - если не произнесет он сам.
На завтрак была гречневая каша и яйца всмятку. Еда показалась Ивану на удивление безвкусной, он несколько раз брался за солонку, потом намазал все подряд горчицей. Лучше все равно не стало, но он через силу доел все до крошки. Потом он подумал, что должен что-то делать, и полдня что-то делал, через минуту забывая, что именно. Потом подошло время обеда, и, помня, что он должен вести себя как ни в чем не бывало, Иван пообедал. Потом подобало вздремнуть, и он прилег на лавку и даже задремал, но тотчас с отвращением выдрался из мутного, темного, липкого сна.
Вскоре после этого прибыл человек от великого князя. Иван переоделся, гадая, зачем дядя хочет его видеть. Неужели уже что-то прознал? Ему подвели коня, Иван, не коснувшись стремени, взмыл в седло. До великокняжеского терема было рукой подать, но князь к князю пешим не ходит.
Михаил Александрович принял сыновца без промедления и с порога огорошил вопросом:
- Ну как ты мог так обойтись с Иларией?
"Уже знает", - решил Иван и задумался, как лучше ответить, но Михаил не дал ему подобрать слов.
- Нет, я все понимаю, в семье бывает всякое, все ссорятся, без того дом не стоит, бывает, и баба ляпнет обидное слово - но чтоб бить...
- Что?! - поразился Иван.
- Молчи! - Михаил раздраженно ходил взад-вперед. - Молчи, не нужно мне этих оправданий, мол сама оступилась на лестнице...
- Дядя...
- ...или что хотел легонько поучить! Да, я признаю за тобой такое право, хотя и не знаю, где ты набрался такого. В нашей семье никогда не ведали никакого рукоприкладства, и ты, муж, мужчина, глава и опора семьи, должен наставлять и убеждать словами и собственным добрым примером, а не кулаками, а если ты на это неспособен - значит, муж из тебя никудышный! Пускать в ход силу - значить являть миру свою собственную слабость!
- Но, дядя...
- Не срамись! Повторяю, я готов признать за тобой это право, хотя не могу этого ни понять, ни одобрить... Но избивать женщину так, что она среди ночи бежит из дому! Да еще неведомо за что!
- Да все совсем не так!
- Молчать! - рявкнул Михаил Тверской. Робкие попытки племянника оправдаться взъярили его пуще самого происшествия. - Твоя жена прибегает ко мне в слезах, вся в синяках, дрожит, говорит, что боится возвращаться домой - и после этого ты смеешь меня уверять, что все, дескать, совсем не так!
Наверное, следовало подумать: "Вот хитрая дрянь!". Иван так и подумал, но с удивившим его самого равнодушием - негодовать не оставалось сил. Он вдруг явственно увидел: бесполезно что-либо объяснять. Дядя все равно не поймет. У него самого в семье всегда были лад и любовь, и у его отца, и у деда, и у всех-всех его ближников всегда все было хорошо, и он просто не может представить, как это может быть - иначе. Все равно не поверит, а если даже и поверит, то все равно не поймет. Ничего не говорить... пусть думает, что хочет.
- Иван... - Михаил пытливо заглянул племяннику в лицо и, приняв безразличие за раскаяние, продолжил уже примирительно, - Иван, ты пойми, я все-таки тебе в отца место. Нет, я понимаю... ты молод, горяч, ты, это... сильный! мог и не рассчитать....
Иван рассмеялся бы, если б мог.
- Я знаю, ты Иларию на самом деле любишь. Но, согласись, нельзя же так! Ты же всю семью, весь наш княжеский род позоришь. И я не могу допустить в своей семье такого непотребства. Слушай, Иван, я тебя прошу... а нет, так велю! Помирись с Иларией и забери ее домой.
- Да, дядя, - устало кивнул Иван.
- Повинись и проси у нее прощения.
- Ладно, дядя.
- И чтоб больше ничего подобного не повторялось!
- Хорошо, дядя.
- Внял, князь Иван Холмский?
- Да, государь! - отчеканил Иван, впервые глянув великому князю в очи, круто развернулся и вышел из покоя.
Миновав городские ворота, он пустил коня в намет. Замелькали рубленные избы подола, потом по сторонам дороги потянулись свежескошенные луга, точно позабытыми великанскими шапками усеянные стогами, потом над головою заколыхались зеленые ветви, и Донец сам перешел на рысь. Иван не погонял и даже не направлял коня, предоставив тому выбирать дорогу. Чернота, сгустившись до осязаемости, окружила его словно неким коконом.
Донец совсем замедлил шаг, фыркнул, привлекая внимание хозяина, и, так и не дождавшись ответа, оборотился и осторожно прикусил его за колено. Иван вскинулся; оглядевшись по сторонам, увидел, что они заехали в березовую рощу, что уже стемнело, и что скакун взмылен. Он соскочил наземь, освободив коня от удил и подпруги, обтер его пучком травы, подумал, чем бы стреножить, но не нашел ничего подходящего и просто сказал ему:
- Стерегись!
Донец принялся щипать траву, а Иван лег наземь, подсунул под голову седло и мгновенно заснул.
Пробудившись наутро, он не узрел своего коня. Иван свистнул и не успел еще даже взволноваться, как Донец подбежал, встряхивая гривой. Иван снова оседлал коня и пустился в путь, не задумываясь, куда. У него было явственное чувство, что нечто незримое направляет его, и он бездумно покорился.
Так, где верхом, где пешком, они двигались довольно долго. Лес не кончался, напротив, сделался гуще. Звенели комары. Иногда порскала по стволу буроватая, почти незаметная на древесной коре белка, или перепархивали с ветки на ветку лесные птицы. Под зеленой сенью стояла приятная прохлада, но чувствовалось, что день очень жаркий. Часто попадались на глаза грибы. Иван не ленился наклоняться, и, когда он вышел к небольшой речушке, шапка была полна. Ведомый все той же неведомой силой, он разделся донага и вошел в воду, неожиданно оказавшуюся ледяной.
Когда, наплававшись сам и выкупав коня, он выбрался на берег, темнота... нет, не исчезла, но сжалась в сгусток за левым плечом, и Иван постиг, что, прилагая достаточно усилий, сумеет не давать ей воли.
Князь разложил костер, насадил на прутик грибы, и вскоре духовитый сок закапал на шипящие угли.
К концу дня Иван снова выбрался на дорогу. На окраине деревни, остановившись у покосившегося тына, он попросил напиться. Старуха, что поднесла ему ковш, предложила, оглянув из-под руки:
- Может, и заночуешь? Вечереется!
Иван с благодарностью завел коня во двор.
Наутро, выхлебав чашку простокваши с ржаным хлебом, Иван собрался было продолжить путь. Однако соромно было бы не отблагодарить бабусю за гостеприимство. В дорогу Холмский князь не сбирался, поэтому денег в калите почти не было, да и как бы не стало то в обиду! Оставался еще перстень с драгоценным лалом, но с ним расставаться не хотелось, в крайнем случае приберечь до иньшей нужды. Иван поразмыслил... спросил у бабки, где взять топор, и отправился ставить изгородь.
Дело стало спориться не сразу. Ивану вспомнилось, как он мальчишкой посмеивался над отцом за его охоту к мужицкой работе - посмеивался про себя, конечно, вслух ни в жизнь бы не осмелился! А следовало бы внимать и перенимать. Иван с маху вогнал топор в колоду, отошел на пару шагов и стал думать, как же все-таки расположить перекладины. Прежняя жизнь, в которой он был окружен толпой холопей, гридней и бояр, и мог просто повелеть - и ожидать исполнения... та жизнь канула безвозвратно. К вечеру Иван с гордостью сдал бабке забор, хоть и не казовитый, но вполне крепкий.
Иван и вдругорядь заночевал у любезной хозяйки. Он повечерял щавелевыми штями, сваренными без мяса, но все равно очень вкусными, обильно забеленными сметаной, и завалился на лавку. И здесь, в дымном крестьянском жиле, где со стен свешивались пахучие связки сухих трав, и невидимый дедушка умиротворяющее шуршал за печкой, Иван впервые за последнее время забылся безмятежным сном без сновидений.
На другой день, прощаясь, он спросил у хозяйки, куда ведет дорога, и почти не удивился, услышав:
- На Москву, касатик!
Кто-то незримый продолжал вести его. И так и должно было быть.
Иван открыл глаза. Маленькая ручка отвела в сторону траву.
- Ты болеешь?
Иван приподнялся на локте.
- Нет.
- А чего лежишь? - вполне логично спросила девочка.
- Сплю.
- Ну спи.
И зеленые стебли снова закачались перед Ивановым лицом.
Иван сел, обхватив колени. Встретился глазами с любопытными черными глазенками.
Девочка, лет трех-четырех, была одета в долгую рубашонку, перехваченную цветным плетеным пояском; на висках на алой шелковой ленточке качались маленькие серебряные колечки.
- Я Настя, - сказала она, подумав. - А ты кто?
- Иван.
Настя склонила набок головку, точно оценивая, потом разжала кулачок:
- На.
На ладошке лежала спелая, изрядно примятая земляника.
Перекладывать ягоды из руки в руку значило бы только размазывать. Иван собрал их губами, и от прикосновения к мягкой детской ладошке сердце наполнилось умилением и нежностью.
А через миг на него обрушилась целая буря.
- Ах ты ирод! Дитё напугал! - взревела грозная мамка, подхватывая свое сокровище.
У другой, молодой румяной бабы, видно, кормилицы, на руках был малыш, почему она несколько поотстала, но, добежав, тотчас поддержала старшую:
- Аспид! Разлегся тут!
Ни Ивану, ни Насте, не меньше его удивленной, не дали вставить и слова. Верно, мамки упустили из виду резвую питомицу и теперь выплескивали на незнакомца все свои страхи.
- Зенки залил бесстыжие, да под кустом валяется, добрым людям шагу ступить негде!
- У, вражина! Пожди, князь-батюшка и на тебя окорот сыщет!
Ну не драться же было с шалыми бабами! Да и детям не стоило слушать таких слов, справедливы они были или нет. И князь Иван Холмский, свистнув коню и подхватив седло, поспешил унести ноги. Да, неласково встречала его Московская земля!
Впрочем, великого князя в Москве не оказалось. Зато Федор Свибл, ныне первый Дмитриев милостник, превзойдя самого себя в косноязычии, объявил: "Мы, это, князь, как-нибудь того!" - и помчался устраивать бесценного гостя. Разнеженный покоем и щедрым гостеприимством, Иван Холмский целый день отдыхал в Свибловых хоромах, а затем, выспросив, где находится Дмитрий Иванович, отправился туда. Переговорить с великим князем нужно было не откладывая.
Свибл не стал его удерживать, ведь гонец отправлен был еще загодя. Немалой благостыни мог ожидать тот, кто заловил для великого князя племянника его злейшего врага.
Дмитрий с семьей пережидал жаркую пору в одном из загородных сел. Тут он и принял Холмского князя, по-домашнему, в саду, под прохладою яблонь, усыпанных тугою завязью. Не спрашивая, отчего и почему, не являя обидной радости, как-то очень просто сказал, что доброму воину всегда рад, пообещал выделить подходящий город в кормление... Темнота стояла за левым плечом, хищно сожидая Иванова унижения, но трудный разговор свершился доброжелательно и по-деловому. А когда закончился, московский князь вдруг улыбнулся широко и открыто (а ведь молод совсем - Ивана едва ли на пару лет старше!):
- А ввечеру прошу к нашему столу! Жена рада будет.
- А я тебя знаю. Ты Иван, - сказала маленькая княжна, блестя черными глазенками.
Эпилог, он же историческая справка.
Иван Всеволодович Холмский (около 1352 - 1402), из рода Тверских князей, правнук Михаила Святого. Участник Куликовской битвы. Жена: 1) Неизвестная 2) с 1397 г. Анастасия, дочь великого князя Московского Дмитрия Ивановича Донского.